"Классический ислам. 600-1258" - читать интересную книгу автора (Грюнебаум Густав Эдмонд фон)

Омейяды

Омейядский период (661–750) можно в целом охарактеризовать как средиземноморскую эпоху в истории Халифата, эпоху второй великой экспансии дар ал-ислама. В эти годы выяснилось, какое духовное и организационное оформление необходимо для того, чтобы сохранить Халифат и продлить его существование. Это время можно также назвать периодом самоуничтожения арабского национального государства.

Арабы и арабизированные мусульмане с неохотой отдавали себя на суд исследователя и не занимались в течение этих событий самоанализом, задним числом разрешая себе любую политическую мотивировку своих действий. Имеется даже некая мифологическая система, свидетельства которой, представляющие собой фрагменты бесконечного эпоса, не слишком трудно отделить от подлинной истории. Это и поэмы, вложенные в уста героев, и хронологические описания завоеваний (претендующие на серьезность), согласно которым арабы достигли Амударьи и Инда в 640 г. и завоевали Испанию под руководством Османа. Тем не менее в целом арабские хронисты далеко опередили современных им западных историков богатством содержания и техникой рассказа (может быть, за исключением Эйнхарда с его «Жизнью Карла Великого»).

Исламизация покоренных народов повсюду протекала очень медленно; только в Аравии при Омаре была сделана попытка (недостаточно энергичная) изгнать немусульман. Но в провинциях, ранее принадлежавших Византии, отношения между завоевателями-арабами и покоренными народами были лучше, чем где бы то ни было. Не следует делать отсюда вывод, что сирийское христианское население находилось в состоянии упадка. Совсем наоборот, VII век отличался бурной духовной деятельностью. Мусульмане не вмешивались в культовые дела христиан; правительство выступало против религиозных обычаев лишь спорадически, например в 690 г. в Египте против чрезмерно навязчивого поклонения кресту и в следующем поколении в самой Сирии против культового использования статуй. Духовная жизнь христиан в Сирии, Египте и Месопотамии была оторвана от центров христианской мысли, и мусульманская имперская политика не затрагивала ее, чего нельзя сказать об имперской администрации. Вследствие этого она постепенно отторгалась от широкого течения духовного прогресса. Но даже в этих условиях сам факт ее существования, ее большая зрелость и сложность ускорили неодолимый процесс развития и систематизации мусульманских догматов веры.

Во всяком случае, правительству не надо было беспокоиться о защите сирийских тылов, хотя со времени правления Османа, чьи полководцы в 646 г. заставили Армению признать верховную власть Медины, Халифат постоянно воевал с Византией, ведущей христианской державой. Наступление за пределы западной границы Египта привело в 647 г. к оккупации Киренаики; в 649 г последовало завоевание Кипра; в 654 г. мусульманский флот, состоявший в основном из египетских кораблей, разгромил византийскую эскадру у южного побережья Малой Азии. Слабость византийской обороны даже в хорошо защищенных и лояльных районах, столь характерная для всей истории средних веков позволила мусульманам немногим более чем за пятнадцать лет трижды подходить к столице империи. В 667 г. арабы заняли Халкедон, угрожали Константинополю и в первый раз опустошили Сицилию; между 674 и 680 гг. угроза исходила из Кизикоса, однако поражение арабской армии на суше и потери от «греческого огня» на море разбили все надежды, возлагавшиеся на использование флота. Между тем Крит и Родос по нескольку раз поменяли правителей. Заключительная и лучше всего организованная попытка сломить Византийскую империю путем захвата ее столицы была предпринята в 716–17 г., но она была отражена благодаря гениальности византийских военных инженеров и из-за внешнеполитических осложнений, следствием которых было появление на мировой арене болгар, давших отпор арабам.

К тому времени последние следы византийского сюзеренитета над Северной Африкой давно исчезли. Укба ибн Нафи, которому под именем Сиди Окба было суждено стать одним из крупнейших североафриканских святых, в 670 г. основал Кайруан в качестве базы для операций против берберов; город быстро рос, напоминая иракские гарнизонные города Куфу и Басру не только численностью населения, но и уровнем культуры. (Новые города во внутренних частях завоеванных стран, такие, как Фустат и Кайруан, характеризуют Халифат как сухопутную державу в противоположность Византии, владевшей морскими портами – Александрией и Карфагеном.) Но не Укба, погибший в 683 г. в сражении около Бискры (Алжир), а менее известный Хассан ибн ан-Нуман ал-Гассани изгнал окончательно византийцев из Карфагена (698). (Вот при каких обстоятельствах прах св. Августина был доставлен эмигрантами в Падую.) Он сломил сопротивление берберов во главе с их «пророчицей» Кахиной, что позволило арабам продолжить наступление к побережью; большие отряды берберов присоединились к арабскому войску. Тем не менее вражда сохранялась, так как берберы, имели все основания чувствовать себя людьми второго сорта в мусульманской армии.

Латинская патина была смыта с прибрежных городов удивительно быстро; берберы не испытали серьезного воздействия античной культуры; носители латинской христианской культуры в большинстве своем эмигрировали, а местные христиане вскоре растворились в исламе. Преемник Хассана Муса ибн Нусайр уже не получал приказы от наместника Египта; он непосредственно подчинялся халифу в качестве правителя завоеванной им провинции, протянувшейся вдоль побережья до Танжера. Это открыло путь в Европу. В 711 г. один из военачальников Мусы, его берберский маула Тарик, предпринял рейд в Южную Испанию, в результате которого в течение нескольких лет было завоевано Химерно четыре пятых всей страны. Однако объединенное арабо-берберское войско еще не исчерпало свой наступательный порыв; оно обошло Пиренеи и включило Нарбонну в состав мусульманской империи. Но экспансия на север была прервана Карлом Мартеллом близ Пуатье в 733 г. (а не в 732-м, как обычно полагают). Эта задержка, возможно, важна с точки зрения европейцев, однако мусульмане, которые в то время не видели в этом опасности для осуществления их основного плана, не придали ей большого значения. На востоке, к северу от Кавказа, ту же самую функцию – остановить продвижение мусульман – выполнило Хазарское государство. Между 650 и 975 гг. оно простиралось от прикаспийских степей до Азовского моря. Борьба была не очень драматичной, но весьма эффективной, и почти целое столетие (наиболее интенсивно военные действия велись в 722–737 гг.) хазары не давали арабам возможности создать базу для операций за «Проливом проливов», Баб ал-абваб (Дербенд). Можно предполагать, что, не будь сопротивления хазар, арабы наверняка предприняли бы попытку вторгнуться на равнины Придонья и Приднепровья.

На обеих границах с христианским миром – в Малой Азии и в Сирии против Византии и в Северной Испании против «охвостья» княжеских домов Астурии и Кантабрии – война, или, скорее, летние походы (саифа), стала нормой. И в Византии, и в Халифате появилось новое поколение пограничных жителей – военные поселенцы; они были обязаны сохранять статус-кво, т.е. неприкосновенность границы, которой служили горы Тавра. То были разбойники, которым легенда приписывала сверхчеловеческие черты и которые ухитрялись сочетать профессиональную вражду с мирными отношениями и взаимным уважением, вплоть до заключения браков. Эти профессиональные солдаты сильно отличались от борцов за веру в пограничных крепостях (рибат). Последние, аскеты и проповедники, призывали к «священной войне» и фактически являлись орудием исламизации и даже арабизации, хотя многие из них и не были арабами.

По мнению Анри Пиренна, исламская оккупация южного побережья Средиземного моря уничтожила старое общество, сложившееся в эпоху древности. Эта точка зрения постоянно теряет сторонников, главным образом вследствие более детального изучения истории торговли. Однако свобода торговли на территориях, более или менее объединенных центральной властью, и в самом деле подходила к концу. В результате победоносной экспансии дар ал-ислама в средиземноморском бассейне образовались три сходные и взаимозависимые культурные сферы; все они вели самостоятельное существование и были изолированы друг от Друга политической враждебностью и языковым барьером. Культурный разрыв между европейским и египетско-сирийским побережьями (и примыкавшими к ним внутренними областями), который был заметен уже к концу древности, увеличился в связи с упадком Европы и расцветом исламской культуры в первые столетия после смерти Мухаммада; несмотря на сохранение взаимных влияний, демаркационная линия (в том числе психологическая) между ними углубилась после 750 г. вследствие ориентации политики Халифата на восток и северо-восток.

Эта ориентация возникла после провала последней осады Константинополя. Хишам (724–743), последний государственный деятель среди дамаскинских Омейядов, по-видимому, – судя по изменению символического языка придворного искусства, – отказался от надежды стать преемником императора и начал возрождать персидские традиции верховной власти. Влияние халифов распространилось на весь Иран. В 664 г. арабское войско взяло Кабул, десятью годами позже оно перешло через Амударью и захватило Бухару, откуда победитель привел личную охрану в две тысячи лучников – сначала в Басру, а вскоре после этого в Самарканд. Эти завоевания (их базой была Басра), имевшие, в частности, следствием появление арабских поселений в Хорасане, охватывали все новые области. Они привели мусульман к контакту с высокоразвитым миром относительно небольших городов-государств, в основном согдийских по речи и культуре, граничивших на западе в районе современной Хивы с хорезмийцами (которые также принадлежали к иранцам). И повсюду были рассеяны тюркские племена, откуда нередко происходили правящие семейства городов-государств.

Обилию народов сопутствовала красочная мешанина религий. Здесь сочетались языческий шаманизм тюрок, несторианский вариант христианства, даже буддизм в крупном храмовом центре Балхе (Бактрия) – род Бармакидов, давший впоследствии знаменитых везиров, получил свое имя по должности пармак, глава (на санскрите – прамукха) буддийского монастыря Нава Бихара (Наубахар), занимаемой их предками, – и в монастыре (вихара), который дал название Бухаре, не говоря уже о зороастрийцах и манихейцах, живших бок о бок с ними, по-видимому, без серьезных трений. Благосостояние страны частично зависело от плодородия оазисов, очевидно более густо заселенных, чем сегодня, но главным образом обеспечивалось транзитной торговлей. Постоянные стычки между тюрками и иранцами, между обитателями степей и оседлыми земледельцами не оказывали на нее заметного влияния. Сотдийцы не были разбиты, и культурные центры не подверглись исламизации вплоть до походов Кутайбы ибн Муслима (705–717); после этого арабские гарнизоны расположились в Хорезме, Бухаре и Самарканде, как раньше они были расквартированы в Хорасане – в Мерве, Нишапуре и Герате. Местных князьков во многих местах на некоторое время оставили в качестве союзников или орудий косвенного управления.

В это же самое время (711–12) власть ислама распространилась на Синд. Разведывательная экспедиция побывала здесь уже при Омаре. Порт Дайбул (ныне Карачи) и Нирун (ныне Хайдерабад) с находившейся там статуей Будды «высотой в сорок элов» попали в руки Мухаммада ибн ал-Касима, который, подобно Кутайбе, был послан правителем Ирака. Хотя многие поэты и ученые синдского происхождения перешли в VIII в. в ислам, в целом провинция не оказала сколько-нибудь заметного влияния на духовную жизнь. Совсем по-иному обстояли дела в Хорезме и Трансоксании (Мавераннахр). Истребление согдийской, а главное – хорезмийской элиты, последовавшее за «колонизацией», которая превратила эти территории в центры миссионерской деятельности, привело к тому, что в Бухаре и особенно в Самарканде стала чрезвычайно интенсивно развиваться мусульманская духовная культура. На иранских территориях арабы составляли незначительное меньшинство. Согласно арабским источникам, арабское население Хорасана насчитывало 200 тыс. человек, из которых около 40 тыс. были годны для военной службы. Отсюда становится понятным, что обращенные в ислам местные жители, которые к тому же переняли арабский язык, приобрели большое влияние и произошло это быстрее, чем, скажем, в Сирии. Около 700 иранских офицеров уже начинали играть определенную роль в армии, и их значение возрастало с каждым десятилетием. Сам Кутайба подумывал о создании персидской армии, преданной лично ему.

С точки зрения иранцев, прежде всего жителей Хорасана, основная задача арабов состояла в том, чтобы защищать их от тюрок – задача, которую арабы выполняли в целом с большим успехом, чем иранские князьки и даже Сасаниды. Правда, бастиону, воздвигнутому арабами, не суждена была долгая жизнь. Когда власть в Халифате зашаталась, ослабела и оборонительная способность империи, и тюрки, составлявшие теперь значительную часть всего дар ал-ислама, вскоре вернули себе превосходство. Но даже при этом ислам духовно становился сильнее, гибко реагируя на изменчивые политические обстоятельства. Духовная и политическая ориентация на восток, в сторону Китая, прежде доминировавшая, отныне сменилась ориентацией на юг, в сторону исламского мира. Битва при Таласе (июль 751), в которой западные тюрки и арабы нанесли сокрушительное поражение последней китайской армии, посланной в Центральную Азию, означала ликвидацию прямого китайского влияния и в то же самое время конец надежд согдийцев на политическое возрождение.

Хотя арабы были не в состоянии непрерывно поддерживать свою власть в каждом форпосте, который они основывали в землях чуждой им культуры, их экспансия в VIII в. тем более примечательна, что она происходила в период почти непрекращавшихся внутренних раздоров. Муавийа (661–680) и позднее Абд ал-Малик (685–705) могли в периоды кризисов откупить мир с Византией ценой выплаты ежегодной дани, но внутренний мир нельзя было купить ни за какие деньги. В качестве халифа Муавийа пользовался всеобщим признанием, однако благочестивцы подозревали, что его правление было более арабским, чем исламским, и что он, говоря их собственными словами, низвел власть халифов до обычного царствования. Иракцы постоянно обвиняли его в том, что он склоняется на сторону сирийцев, и держали себя так, что его и в самом деле все больше тянуло доверять столь любезной его сердцу стране. Хариджиты, эти поборники анархии, объединяли вокруг себя всех тех, кто был ущемлен в социальном отношении или протестовал против «неисламского» поведения властей, и искоренить их было невозможно. Требование признать легитимность Алидов находило все большую поддержку среди недовольных представителей неарабских народов. Да и сами арабские племена были неспособны прийти к согласию в ситуации, когда мощь их государства оказалась столь велика, что ограничивала их собственную свободу действий. Столетнее существование арабской империи не создало у арабов общих политических интересов – лишь сирийское правительство, по-видимому, понимало, в чем они заключались, – и вместо этого возродило доисламские отношения полуострова, но на новой, неизмеримо более высокой стадии – на стадии дар ал-ислама. Соперничество племен обострялось, так как слишком многое было поставлено на карту; племена объединялись, или, лучше сказать, родственные группы, традиционно составлявшие верхушку отдельных племен, превращались в могущественные группировки, которые, несмотря на свою непрочность, упорно враждовали друг с другом. На всей территории Халифата племена рабиа и азд выступали совместно против племен тамим и бакр. Со временем эта неприязнь переросла во враждебность между северными и южными арабами, между группами племен кайс и калб, и борьба между ними велась с таким ожесточением, какое нам сегодня трудно представить. Эти отношения не являлись наследием древних времен, не отражали они и расовых различий; они были следствием перенесения примитивных доисламских концепций государственности и юридических норм в обстановку мировой империи.

Убаюканные относительной легкостью первоначальных успехов, не желавшие подвергать опасности свою монополию на власть признанием полноправия мусульман-чужестранцев и в то же время не замечавшие слабости своего положения в качестве меньшинства, арабы вели себя так, словно их гегемонию не могли нарушить ни братоубийственные войны, ни резня, ни восстания. Чем более близким становился конец омейядского периода, тем более нереальными делались перспективы создания надпартийного режима. Тот, кого поддерживало племя кайс, автоматически превращался во врага племени калб. Сила курай-шитов состояла в том, что они не принадлежали ни к одной из этих группировок: пригодность должностного лица определялась, как правило, на основании его принадлежности к племени, не обладавшему влиянием или придерживавшемуся традиционного нейтралитета. Так, множество известнейших государственных деятелей импперии принадлежали к племени сакиф; хотя и связанные родством с кайс, они занимали своего рода «наднациональную» позицию.

При Муавийи положение было относительно спокойным. Халиф сумел найти верный тон в отношениях с главами племен, сохранил в неприкосновенности византийский и персидский государственный аппарат и полагался на верность своих сирийцев, не жалея сил, чтобы укрепить их преданность династии. Разруха, последовавшая за гражданской войной, и начавшееся затем экономическое процветание, стимулируемое объединением громадных территорий, позволило ему некоторое время сдерживать непримиримых без применения силы. Недостаток дисциплины в рядах басрийцев, руководствовавшихся прежде всего племенными интересами, и среди жителей Куфы, расколотых на политические партии, ослаблял оппозицию, не нанося пока ущерба интересам империи. В Басре (а потом и в Куфе) правил Зийад ибн Абихи (ум. 673), которого Муавийа официально признал своим сводным братом. Его «тронная» речь, ставшая знаменитой благодаря прекрасному арабскому слогу, в основном отражала царившую в Ираке атмосферу и господствовавший там стиль управления, который опирался на вновь организованные полицейские силы (шурта). С несравненной лаконичностью новый правитель поведал о том, чего провинция могла от него ожидать; его речь свидетельствовала также о позиции, которая крайне затруднила предписанные обычаем родственные связи.

Без всякого вступления Зийад заявил следующее: «Вы ставите родство на первое место, а религию – на второе; вы оправдываете и прячете своих грешников и не выполняете предписаний, которые ислам освятил для вашей же пользы. Опасайтесь красться по ночам; я казню любого человека, которого обнаружат на улице после наступления темноты. Опасайтесь взывать за помощью к родственникам; я отрежу язык каждому, кто поднимет для этого голос.  Я правлю вами с помощью всемогущего бога и защищаю вас во имя божьего блага (т.е. блага государства. – Г. Г.); я требую от вас повиновения, а вы можете требовать от меня честности. Как бы ни был я далек от достижения своих целей, я никогда не забуду трех вещей: я всегда приму любого человека, который пожелает говорить со мной; я всегда буду с точностью выплачивать вам жалованье; я не пошлю вас воевать слишком надолго или чересчур далеко. Не предавайтесь ненависти и злобе против меня, это не приведет к добру. Я вижу, многие крутят головой – пусть каждый смотрит, чтобы его голова осталась у него на плечах!» (с немецкого перевода Велльхаузена).

И все же внутри Халифата шло сильное брожение. Что бы правительство ни делало, благочестивцы в Медине считали Муавийу узурпатором, иракские шииты оставались непримиримыми, и религиозный индивидуализм хариджитов был постоянно готов прорваться наружу. В нарушение неписаного закона Муавийа попытался добиться, чтобы его сын Йазид был признан наследником престола; провинции присягнули ему на верность в отличие от известнейших представителей «исламской аристократии». Смерть Муавийи подала сигнал к восстаниям, которые в конечном счете привели к образованию онтрправительства в Мекке.

Враги Йазида (680–683) создали ему дурную репутацию. Новый халиф имел несчастье подавить восстание Хусайна ибн Али, спровоцированное шиитами Куфы; 10 октября 680 г. внук Пророка был убит в не имевшей серьезного военного значения битве при Кербеле, примерно в 40 км к северо-западу от Куфы. Через несколько лет он превратился в шиитского героя, полного глубокого философского смысла, и вплоть до наших дней эмоциональная жизнь движения сконцентрирована вокруг этой мученической смерти. В Хусайне возродился мотив заступника-страдальца, сверхгуманной личности, которая приносит добровольную жертву во имя интересов общины. Шииты, сплотившиеся вокруг его потомков, естественно, не имели единой политической программы, но занимали единую бескомпромиссную позицию, согласно которой главные догматы ислама толкуются иначе, чем в джамаа. Интерпретация крайними шиитами имама как истинного харизматического правителя – даже лишенного политической власти-и как заступника, сочетающего в себе божественную субстанцию и личность пророка, строго говоря, не ближе к кораническому учению о пророке, чем суннитская концепция халифа.

Это произошло незадолго до того, как усилившееся среди шиитов волнение приняло политическую окраску. Ал-Мухтар, один из вождей племени сакиф, выступил в защиту единственного оставшегося в живых сына Али – Мухаммада ибн ал-Ханафийи и предложил свои услуги в качестве его представителя. Он проповедовал существование «сокрытого имама», который в конце времен объявится в качестве махди, мессии, и создаст царство справедливости, благодаря чему движение станет (в конце концов} в значительной степени независимым от превратностей судьбы. Мухтар сражался под лозунгом «Месть за Хусайна!» и в течение двух лет (685–687) держался в Куфе, опираясь на энтузиазм хилиастов – персов и арабов. Воевать с ним выпало на долю Зубайрида Мусаба: Йазид после завоевания Медины чуть было не возвратил себе Мекку и не ликвидировал «благочестивый» антихалифат Абдаллаха ибн аз-Зубайра (сына «сподвижника» Пророка, убитого в «битве верблюда»), но умер. Беспорядки, возникшие в связи с необходимостью решения вопроса о престолонаследии, переросли в Сирии в межплеменную вражду и поставили под угрозу само существование династии. Кайситы, покинувшие Омейядов и перешедшие на сторону Ибн аз-Зубайра, были разбиты в 684 г. у Мардж Рахита. В свою очередь, они не желали отказываться от кровавого мщения калбитам – война за престол и племенные междоусобицы в данном отношении не различались, – и это был последний удар по все более слабевшему арабскому миру. Тот факт, что арабское государство все же выжило, объясняется лишь тем, что даже после восстановления власти Омейядов при Абд ал-Малике региональные интересы в руководстве исламской империи и лояльность по отношению к правящей династии уравновешивали разрушительные тенденции. Кроме того, профессиональная армия существовала только в Сирии и, по крайней мере до смерти Хишама, она не принимала участия в межплеменных конфликтах.

Абд ал-Малик всячески старался закрепить за Сирией религиозное главенство: он завершил сооружение мечети «Купол Скалы» в Иерусалиме (691) и стал поощрять паломничество в этот город в качестве замены хаджжа в Мекку. Однако единство империи удалось восстановить лишь после того, как ал-Хаджжадж ибн Йусуф, происходивший из племени сакиф, в 692 г. взял штурмом Мекку и антихалиф погиб на священной земле. Затем Хаджжадж был назначен наместником Ирака, а вскоре после этого ему было вверено и управление Хорасаном. Разразилось новое восстание, которое было близко к тому, чтобы зажечь весь восток, но он обратил мятежников в бегство. Хаджжадж вошел в историю как пугало для благочестивцев и для иракских сепаратистов. Несмотря на значительные завоевания, осуществленные его полководцами, и на экономическое благосостояние, которое его правление принесло Ираку, арабские авторы не простили ему ни недостатка внимания к племенам, ни нетерпимости по отношению к набожным мечтателям, которые в действительности представляли опасность для империи. Многозначительным свидетельством господствовавших даже в «замиренном» Ираке настроений был тот факт, что Хаджжадж счел необходимым перенести свою резиденцию в крепость Васит, на западном берегу Тигра, примерно на полпути между Куфой и Басрой, и что он был вынужден в основном опираться на расквартированные там сирийские войска, которые старался держать подальше от местных арабов.

Причину беспокойства, распространившегося здесь и в персидских областях, следует искать не столько в конфликте между племенами, сколько в арабской системе правления. Проще говоря, арабо-мусульманский правящий класс, представители которого были на содержании у государства, будучи военными и часто землевладельцами, жил за счет немусульман. В этом отношении арабская империя лишь продолжала то, что всегда было в обычае; однако эксплуатация contribuens plebs («присоединенных народов») была, по-видимому, более мягкой, чем прежде. Византийский высший класс по большей части бросил свои земли, но персы остались и постепенно превращались в мусульманский высший класс. Хотя в общем власти им не досаждали и они, по сути дела, выполняли функции посредников между правительством и населением, дихканам (мелкое дворянство) грозило постепенное падение престижа, и это наряду с их желанием приобрести, хотя бы частично, политический контроль над своей собственной судьбой все больше способствовало исламизации. Однако как раз исламизация, главным образом, разумеется, переход в ислам массы иранцев из простонародья, обострила противоречие между арабизмом с его политической исключительностью и эгалитарной исламской религией, как ее понимали не только новообращенные, но и «благочестивая» ортодоксия, хотя едва ли этот эгалитаризм был осуществим за пределами хариджитской общины.

Обращение не принесло маула (мн. ч. – мавали) ни социального, ни экономического равенства, хотя «демократические» проповеди Пророка, казалось бы, обещали им эти права. Войска, состоявшие из мавали, получали содержание и часть военной добычи, но не пожалования; они обычно служили в пехоте, в то время как арабы – в кавалерии; ислам не освободил их также ни от земельного налога, хараджа, ни от десятины, ушра, если она взималась вместо хараджа. Относительно многочисленный средний класс мавали, хорошо образованный и богатый, пользовался большим уважением среди благочестивцев; например, профессия юриста была открыта для мавали еще до 700 г. Однако их социальный статус абсолютно не соответствовал их вкладу в общественную и экономическую жизнь, что усиливало взрывную силу их недовольства; в то же время конфликт между племенами мог лишь способствовать возвышению неарабов.

Стабилизация имперских границ и вытекавшее отсюда уменьшение военной добычи, разбухание списков пожалований и рост внутренней борьбы, поглощавшей огромные средства, не позволили бы самому «благочестивому» правительству обойтись без хараджа, взимаемого с новообращенных. Вследствие административных ошибок, а иногда просто из-за плохого управления новообращенные не всегда освобождались от уплаты подушного налога, взимавшегося с немусульман; это была признанная деградация, подобная той, которая отмечалась в римско-византийском государстве, где аналогичное налогообложение даже именовалось injuria («незаконно отнятое»). Чтобы избежать этого, обращенные уходили из деревень в города, вредя тем самым как государству, так и своим бывшим единоверцам, которых они покинули и которые несли коллективную ответственность за уплату налога. Сохранились сведения о принятых Хаджжаджем крутых мерах, когда он силой заставил переселенцев возвратиться в их деревни и приказал выжечь у каждого на руке его имя, дабы предотвратить повторение бегства.

Эти меры сопровождались энергичными усилиями, направленными на то, чтобы увеличить продуктивность земель, пришедших в упадок за беспокойный период гражданских войн. В Ираке это означало приведение в порядок и расширение системы каналов для увеличения площади обрабатываемых земель. Население относилось к росту земельных площадей со смешанным чувством, так как при этом возникали новые крупные поместья, часто с привлечением капитала халифа или правителя, а местным жителям это было невыгодно. Стремление к личному обогащению привело при последнем значительном омейядском правителе Ирака Халиде ал-Касри (724–739) к таким раздорам, что халиф Йазид III счел необходимым в речи, произнесенной по случаю своего восшествия на престол (744), пообещать, что он не будет сооружать новых опалов (а также начинать новое строительство). Расцвет городов особенно в ираноязычных областях, приходился в основном на аббасидский период, но уже при Омейядах города способствовали развитию экономики империи и играли благотворную роль в жизни мавали и немусульман.

К концу омейядского периода неоднократно предпринимались попытки примирить налог на подчиненное население с заповедями ислама. Образец был дан благочестивым халифом Омаром (II) ибн Абд ал-Азизом (717–720): обращенные освобождались от ПОДУШНОГО налога, но должны были платить земельный налог, несмотря на то что с переходом в ислам они потеряли права на владение землей; новые мусульмане оставались на земле в качестве арендатора. Эта система не вступила в действие немедленно – халиф умер, не пробыв у власти и трех лет, – но она легла в основу принципов, которые со временем стали нормой. Обвинение, в соответствии с которым реформы Омара ставили интересы ислама выше интересов империи и грозили в будущем финансовой катастрофой, – явное преувеличение; налог на городской капитал или на торговлю мог легко компенсировать потерю поступлений от сельских налогов. Наконец, с развитием исламизации все большие группы населения считали нетерпимой систему налогообложения, основанную на эксплуатации неарабских подданных империи, независимо от того, принесет или не принесет реформа вред «арабскому» государству.

Компенсацией за это ослабление арабского государства стала арабизация административной системы. В первую очередь речь идет о реформе монетной системы. Завоеватели полностью оставили в обращении византийские и персидские монеты; лишь изредка над изображениями персидских царей или над христианскими символами на монетах выбивалась фраза из Корана. Дирхам, серебряная монета, по виду походила на сасанидский драхм (от греческой драхмы), а динар, золотая монета, – на римско-византийский денарий. Спорадическая чеканка монеты, начавшаяся при Муавийи, продолжалась при Абд ал-Малике; период экспериментирования закончился в 698–99 г. выпуском чисто эпиграфических монет. До II–III вв. хиджры (VIII –IX вв. и. э.) на монетах не было имени халифа или правителя, пускавшего их в обращение. Дирхамы чеканились преимущественно на территории бывшего Сасанидского царства, в основном, по-видимому, в Басите. Динар, чеканившийся в Дамаске, не вытеснил двуязычные (латинско-арабские) золотые монеты на западе империи примерно до 720 г.; омейядская Испания, хотя и сохраняла независимость от халифов, начала чеканить собственные золотые динары только после того, как в 929 г. эмир Кордовы принял титул халифа.

Становление арабского языка в качестве официального произошло в то же время, что и введение арабской монетной системы. Двуязычная греко-арабская документация появилась в Египте уже в 643 г., но языками администрации оставались греческий и коптский; в Иране арабы вместе с персидскими методами управления заимствовали и пехлеви, «среднеперсидский» государственный язык. Ассимиляция иноязычных чиновников, а возможно, также увеличение численности служащих, говоривших по-арабски, и рост самосознания работников административной сферы сделали языковую реформу необходимой и возможной. То обстоятельство, что неарабские и двуязычные документы все еще встречаются после официального введения арабского языка в качестве государственного (в Дамаске в 705 г.), объясняется жизнеспособностью греческого, а особенно коптского языка в Египте. Разговорная форма арабского языка, обычно именуемая «среднеарабским», должна была появиться в таких городах, как Александрия, уже около 700 г.; иными словами, арабский язык в это время стал деловым языком; городской говор начал явственно отдаляться от языка литераторов и ученых. Проникновение арабского языка в немусульманские общины привело к сглаживанию различий в региональных диалектах. Арабизация немусульман была в 700 г. в исламской империи обязательным условием для сотрудничества и, разумеется, для всякого культурного обмена.

Совершенно естественно, что организация, основанная на религиозной (и расовой) общности своих членов, не находит возможным привлекать представителей других вероисповеданий к сотрудничеству на условиях равноправия. Когда к тому же эта организация представляет собой меньшинство и считает себя зависимой от иноверцев и в культурном, и в экономическом смысле, тогда полная интеграция вообще становится невозможной, хотя бы только потому, что каждая группа сохраняет свою индивидуальную сущность. Но исламский мир нашел решение проблемы совместного проживания множества различных религиозных общин. Индивидуальность «людей Писания», прежде всего иудеев и христиан, а затем и зороастрийцев, уважалась при условии, что они не будут предъявлять претензий на участие в правительстве, особенно в органах исполнительной власти. Законодательство утвердило подчиненное положение немусульманина самым четким образом; вира за его убийство была равна только половине того, что полагалось платить за убийство мусульманина, его свидетельские показания не имели веса по сравнению с показаниями верующего, и он должен был уплачивать подушный налог.

Ограничения, с которыми вынуждены были смириться немусульмане, варьировались в деталях, но всегда подчеркивали их социальную неполноценность; вместо этого им формально гарантировалась зимма – обязательство защищать их жизнь и собственность, свободное отправление религии и автономию религиозной общины; она же определяла права и обязанности Индивидуума. Так же как в период миграции в германском мире и значительной степени в древности и в раннем средневековье, права в исламе были личными, а не территориальными, что свойственно новейшему времени. К тому моменту уже стало самоочевидным, что людям, придерживающимся различных вероисповеданий и выполняющим различные ритуалы, должен быть предоставлен различный юридический статус, даже если они являются подданными одного и того же государства; можно было защищаться против особенно жестокого принуждения, но принцип разделения был принят в качестве естественного. Едва ли здесь уместно говорить о терпимости или нетерпимости. Значение имела лишь готовность правителей признавать за чужими общинами их различия.

Ахд – договоры, регулировавшие отношения мусульман с иудеями и христианами, нередко датируются временем Омара I, но вообще-то они скорее отражают более поздние, часто послеомейядские условия. Очевидно, можно позволить себе заключить, что положение любого из народов Писания, особенно его высшего общества, было тем привилегированнее и готовность сотрудничать с ним тем больше, чем увереннее сами мусульмане ощущали свою культурную и политическую стабильность. Отсюда – относительное возвышение зимми в духовной и государственной сферах IX–X вв. и отсюда же – притеснение инакомыслящих и неверующих с возникновением в XI в. великого кризиса суннизма.

Халиф Хишам видел необходимость реформы; однако добиться удовлетворительных результатов можно было, лишь уравняв в правах подданных немусульман с мусульманами. Чтобы не потерять всеобщую поддержку, Омейядам следовало коренным образом изменить закон, с помощью которого они сами пришли к власти. В последние годы правления Хишама вспыхнуло восстание хариджитов-берберов; мало того, что они более не участвовали в джихаде, «священной войне», с ними еще и обращались почти как с язычниками; они даже вынуждены были уплачивать арабам дань детьми, что вызывало у них гнев и чувство горечи, усиливавшие их неискоренимую политическую ненадежность. Привычка (скорее в соответствии с исламской традицией государства, чем по необходимости) рядить в религиозные одежды политические требования и недовольство вносила в споры непримиримость и нежелание идти на компромисс, превосходившие даже ожесточенность межплеменной вражды. Со вступлением на престол племянника Хишама, Валида II, род Омейядов, до тех пор сохранявший хотя бы видимость единства, раскололся; немногим более чем за год на престоле друг друга сменили три халифа, и лишь после длительной борьбы, в которой была превращена в руины сирийская база династии, Марван II, профессиональный солдат (ему приписывают создание боевого порядка того времени), добился успеха в восстановлении номинального единства Халифата. Это произошло в 747 г., после разгрома крайне опасного хариджитского восстания в Ираке. Однако в то самое время, когда в центре, казалось, наступил мир, вспыхнул мятеж в Хорасане, и в тот момент у Марвана не оказалось достаточно сил для противодействия ему; 9 июня 747 г. шииты развернули в Сикаданге черное знамя Аббасидов.

Крайние шииты усвоили учение Мухтара о возвращении пророческого огня к Али и его потомкам по линии Мухаммеда ибн ал-Ханафийи и некоторое время беспрепятственно группировались с заговорщическими целями вокруг своих имамов; как любая религиозная оппозиция, они нашли поддержку в Ираке. Вскоре после смерти имама Абу Хашима Абдаллаха (698–716), когда движение распространилось за пределы провинции, Мухтар завещал свое дело Мухаммаду ибн Али (ум. 743), праправнуку ал-Аббаса, дяди Пророка. Приверженцы Мухтара перешли на сторону Мухзммада ибн Али, который усилил антиомейядскую пропаганду и примерно после 720 г, начал посылать прозелитов в Хорасан. Но подлинным центром движения оставалась Куфа; активными агентами в Хорасане были торговцы, руководителями секты в Мерве – ремесленники и опять-таки торговцы, и почти все они были иранскими мавали; лишь немногие были арабами-шиитами. Все эти группы стремились в первую очередь уничтожить монополию арабов на управление государством, иными словами –арабский национализм, и основать теократическое государство во главе с представителем дома Пророка; приверженность исламу, а не рождение арабом – вот что должно было обеспечить полноправное участие в делах такого государства.

В свое время Абу Хашим, стремившийся подорвать мощь омейядского правительства, обосновался всем родом в Хумайме, деревушке к югу от Мертвого моря, и оттуда развернул активные действия. Однако лишь в 748 г. халиф Марван предпринял ответные меры и заточил в Харране, куда перенес столицу из Дамаска, тогдашнего имама Ибрахима, где тот и умер.

Независимо от Аббасидов Фатимид (потомок Али и Фатимы, дочери Мухаммада) Зайд ибн Али готовил восстание в Куфе; целью заговорщиков было вернуть «Книге Бога» и сунне Пророка принадлежащий им по праву статус (а заодно и перераспределить государственные доходы). Заговор был раскрыт правительством, и 5 января 740 г. Зайд решился на преждевременное выступление. Мятеж был подавлен в течение нескольких дней. Сын Зайда, Йахйа, бежал в Хорасан, но при Валиде II был разоблачен и убит. Сами зайдиты, отказавшиеся, как ни странно, от иранских неоплатонических концепций, связанных с личностью имама, позднее сумели оставить политический след на границах дар ал-ислама. Одно зайдитское государство возникло на южном берегу Каспийского моря (864–928), в регионе, который прежде не был полностью исламизирован, другое было основано в 897 г. в Йемене (оно существует и сегодня). «Мученичество» Зайда и Йахйи усилило отчуждение иракских арабов от Омейядов и обеспечило благоприятный отклик на призыв Абу Муслима к мести.

Большим достижением Абу Муслима, которого Ибрахим послал в Хорасан в качестве представителя ахл ал-байт, «семьи Пророка», были координация деятельности различных групп шиитской оппозиции и усыпление бдительности арабов-нешиитов до тех пор, пока не стало слишком поздно, чтобы организовать эффективное сопротивление. Последний омейядский наместник Хорасана, Наср ибн Саййар, видел их игру насквозь, но был не в состоянии действовать без помощи халифа, а тот был целиком занят своими собственными делами во внутренних частях империи. Он призвал арабов Хорасана к единству и обратился за поддержкой к Сирии, предсказывая конец арабского правления, если он будет побежден. Но арабы его не слушали. Абу Муслим, иранский маула, усыновленный семьей Пророка, шиит крайних взглядов, прибыл в Мерв в качестве арбитра, а в июне 748 г. захватил Нишапур. Наср ибн СайЙар, вынужденный оставить Хорасан, 18 марта 749 г. погиб в решающем сражении при Джабалке, недалеко от Исфахана; оно открыло путь через Нехавенд в Ирак для мусаввида, «одетых в черное»: черный цвет, употреблявшийся ранними противниками Омейядов, вызывал мессианские ассоциации. 2 сентября хорасанские войска заняли Куфу; через месяц там появились и Аббасиды. Лидер движения в Ираке Абу Салама был этим недоволен; его цель состояла в том, чтобы передать власть Алидам – по крайней мере таков был слух, распространившийся после его убийства, – но этому помешал Абу Муслим. 28 ноября 749 г. в главной мечети Куфы была принесена присяга Абу-л-Аббасу, старшему сыну Мухаммада ибн Али.

Чтобы понять ситуацию, следует вспомнить, что Абу Муслим принял у своей армии в Мерве присягу на верность будущему халифу; солдаты обязались служить «тому человеку из рода божьего Пророка, на которого они дадут свое согласие». В тронной речи Абу-л-Аббаса притязания Аббасидов обосновывались Кораном; она была направлена против всех тех, кто желал передать права на престол Алидам как ближайшим родственникам Пророка; центром нового режима был провозглашен Ирак. Но режим обрел безопасность только после решительного поражения Марвана 25 января 750 г. на р. Большой Заб. Еще до того как в августе того же года Марван вместе с несколькими преданными приверженцами был убит в Верхнем Египте, Аббасиды (формально в качестве мести за Алидов, хотя те совсем не пострадали) начали с жестокой основательностью истреблять Омейядов и прочих высших представителей власти. Не оставили в покое даже умерших халифов (за исключением Муавийи и Омара II). Сирийцы, отсутствие единства среди которых ускорило падение режима, в 751 г. ответили на это запоздалым восстанием, разумеется неудачным. Они сохранили традиционную верность свергнутой династии, хотя это больше и не грозило никакими беспорядками; тем не менее и 150 лет спустя эта верность была достаточно прочна, чтобы вызывать у Аббасидов беспокойство; ее питали эсхатологические надежды на Суфйани, омейядского махди, которому якобы суждено создать империю справедливости. Однако авторы исторических сочинений, созданных в аббасидскую эпоху, изо всех сил старались убедить своих современников и последующие поколения в безбожии свергнутой династии.