Гриневский ОлегТайна Великого Посольства Петра Великого

Олег Гриневский

Тайна Великого Посольства Петра Великого

дипломатический детектив

* ГЛАВА 1 ГОСПОДИН БРАТ

* ГЛАВА II НАСЛЕДСТВО

* ГЛАВА III "ТАРАРА, ТАРАРА КРУГОМ!"

* ГЛАВА IV КОНЧЕН БАЛ

* ГЛАВА V ВОЗНИЦЫН И ЗАКОН ПУШКИ

* ГЛАВА VI ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ КОРОЛЬ

* ГЛАВА VII ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ БУДНИ

* ГЛАВА VIII НУЖНА ЛИ БОРОДА ДИПЛОМАТУ

* ГЛАВА IX ПЕРВЫЕ ПОДВИЖКИ

* ГЛАВА X ДЫБА, КНУТ И ОГОНЬ

* ГЛАВА XI ПРИДНЕПРОВСКИЕ ГОРОДКИ

* ГЛАВА XII ПОДАРОК К РОЖДЕСТВУ

* ГЛАВА XIII ПОДПИСАНИЕ

* ГЛАВА XIV ТЯЖЕЛА ДОРОГА К ДОМУ

* ГЛАВА XV УПРЯМАЯ ГОЛОВА

ГЛАВА 1 ГОСПОДИН БРАТ

Австрийскую границу Петр проскочил рано утром 5 июня 1698 г. и стал на почтовом дворе Питершфельд, замешкавшись с переменой лошадей. Царь спешил в Вену и потому ехал налегке с небольшой свитой - 18-20 человек. Почтовых лошадей гнал во всю мочь, проводя день и ночь в дороге. В Праге не останавливались, перекусили только в пригородной корчме. Названия мелькали, как верстовые столбы, - Иглава, Буде°вице, Знаемо, Холлбрун...

Неожиданно пришлось задержаться в 28 верстах от Вены в местечке под названием Штокерау. Петр тотчас отправил в Вену эмиссара объявить о приезде Великого посольства. При посольстве, добавлялось вполголоса, сам русский царь. Инкогнито. Он желает запросто, без церемоний, встретиться с цесарем.

Не тут-то было. Целый сонм имперских советников, историков, протоколистов стали ломать голову, как принять Петра. Для них было непреложной истиной, что, какими бы обширными владениями ни обладал русский царь, его нельзя считать ровней австрийскому императору. Дело осложнялось еще и тем, что царь в Вену вроде бы и не въезжал, во всяком случае формально. Однако нужно было иметь в виду, что молодой верзила по имени Петр Михайлов, числившийся бомбардиром Преображенского полка, был не кто иной, как сам царь всея Руси.

Решение такой немыслимой, не предусмотренной никаким протоколом проблемы, понятно же, требовало времени. Четыре дня ушло на то, чтобы составить процедуру торжественного въезда Великого посольства в Вену, и еще целый месяц на разработку протокольных мероприятий приема послов у императора.

Неожиданная и, прямо скажем, унизительная задержка в Штокерау вызвала у энергичного Петра чувство досады. Лишний день без дела казался ему тягостным. Не для того он спешил в Вену, чтобы сидеть целых четыре дня у ее запертых ворот. Придворные перешептывались: император держит Петра в деревушке перед Веной, как некогда византийский император продержал киевскую княгиню Ольгу у ворот Константинополя!

Из Штокерау в Вену летит жалоба, что послам "стоять в том местечке и задерживать их не для чего, потому что посланы они Его Царским Величеством к его Цесарскому Величеству для нужных дел".

Но время шло, и Петру ничего не оставалось делать, как смирить гордыню и заняться почтой. Он принялся за письма, на которые давно собирался ответить.

Наконец, 15 июня посольство тронулось, но, проехав с десяток верст, снова остановилось, правда, уже "на подхожем стане" в деревне Лангенцерсдорф. Торжественный въезд в Вену был назначен на четыре часа дня 16 июня.

* * *

Красавица Вена лежала у ног Петра - такая близкая и все же недоступная. Ее часами можно было разглядывать с близлежащих холмов.

Трудно было найти лучшее место для постройки столицы. Там, где голубой Дунай, сбегая с гор, резко поворачивает к Будапешту, образуется излучина. В ней-то и расположился небольшой город, обнесенный мощной крепостной стеной с башнями*. В центре его - величественный собор Св. Стефана, гордо вознесший к небу свои готические шпили. А рядом неуклюже, как черепаха, распластался императорский дворец Хофбург. Вокруг него церкви и дворцы поменьше. На западе виднеются убегающие вдаль холмы Венского леса, а с востока город опоясывает Дунай. За рекой голая, безлесая низменность. Столетие спустя Меттерних скажет: Азия начинается прямо за моими окнами.

Однако, несмотря на красоту и удобное расположение, Вена не шла в сравнение ни с Лондоном, ни с Амстердамом, ни с Парижем, ни даже с Москвой. Она не была ни портовым городом, ни промышленным или торговым центром. Вена прославилась другим - она была столицей императорского дома Габсбургов. Количеством дворцов и числом придворных Вена превосходила все европейские столицы. Не слишком утруждая себя элегантной службой при дворе или в армии, придворные развлекались охотой, балами, маскарадами, танцами, музыкальными и иными представлениями. Вена, по сути дела, жила тем, что обслуживала их. Они определяли стиль города, его красоту и безалаберность, страсть к прекраснословию и показухе. Нравы знати очень скоро пронизали всю городскую среду, создав тот самый неповторимый облик Вены - немного чопорный, немного фривольный, но удивительно легкий, который существует и по сей день, именуясь венским стилем.

Центром этого своеобразного мирка был дворец Хофбург - беспорядочный лабиринт зданий, сооружавшихся столетиями, связанных между собой длинными коридорами, темными лестницами, тихими двориками и огромными залами**. В это беспорядочное нагромождение каменных зданий, не обладавших ни симметрией, ни элегантностью Версальского дворца, с которым Хофбург, конечно же, соперничал, были втиснуты покои императорской семьи, бесчисленные правительственные кабинеты, музей, театр и даже госпиталь. Их переполнял двор из двух тысяч знатных персон и 30 тысяч слуг.

Император же был в этом дворце скорее рабом, чем правителем установленного им самим строжайшего протокола, больше напоминавшего византийский, чем версальский. Леопольд постоянно должен был носить испанские придворные одежды: черный бархатный костюм с тончайшими кружевами, короткий плащ, шляпу с загнутыми полями, красные чулки (их мог носить только император) и красные ботинки. На церемониях он появлялся в одеждах из ало-золотой парчи, украшенной бриллиантами, В таком виде по религиозным праздникам император шел пешком через толпы народа, окруженный рыцарями ордена в длинных плащах из темно-красного бархата с золотом.

Где бы ни появлялся император и его семья, придворные низко кланялись и припадали на одно колено. То же происходило лишь при одном упоминании его имени. Когда их величества обедали в одиночестве, блюда проходили через 24 руки, прежде чем достигали императорского стола. Вино наливалось специально отобранным виночерпием, который наполнял императорский бокал, опять-таки стоя на одном колене.

В общем все должно было говорить о величии и гармонии. На самом деле хаос, царивший в Хофбурге, пожалуй, символизировал то сложное состояние, в котором пребывала Австрийская империя. Императорам никогда не удавалось создать из всех этих неуклюжих органов Священной Римской империи бесчисленных канцелярий, советов, сокровищниц - единую стройную структуру, поддающуюся разумному управлению.

Вена являлась административным центром огромных территорий, простирающихся от Балтики до Сицилии. Но в действительности австрийский император управлял двумя государственными образованиями. Первым была Священная Римская империя - непрочный союз практически независимых государств Германии и Италии, чьи связи и древние традиции уходили в глубь тысячелетий, ко временам Карла Великого. Вторым - традиционные владения Габсбургов в Центральной Европе - эрцгерцогство Австрия, королевство Богемия, королевство Венгрия, а также территории на Балканах, недавно завоеванные у Турции.

Священная Римская империя давала императору титул и престиж, которые определяли необычные размеры и пышность его двора. Однако нередко случалось, что пышный титул был всего лишь фасадом несуществующей власти. Правители этого конгломерата разномастных земель - наследные принцы, маркграфы, ландграфы, князья и герцоги - сами определяли религию своих подданных и численность своих армий. Если же случалась война, они сами решали, будут ли сражаться вместе с императором, против него или останутся нейтральными. При этом никто из них особенно не задумывался о верности империи, когда дело доходило до их собственных интересов. Протестантских князей Севера Европы не интересовали амбиции и политические замыслы Габсбургов. Все решалось очень просто: если император хотел заручиться их поддержкой, он должен был за нее платить.

Но, несмотря на это, император имел большой вес в европейской политике. Не только силой традиции или блеском императорской короны внушали к себе уважение Габсбурги, носившие эту корону в течение столетий. В Москве и в других столицах цесарский двор не зря почитался выше других. Его реальная сила, доходы, армия, мощь проистекали от государств, которыми он действительно управлял, Австрии, Богемии, Моравии, Силезии, Венгрии, и новых приобретенных земель, простиравшихся через Карпаты в Трансильванию и через Альпы к Адриатике.

Габсбурги претендовали также на трон Испании со всеми испанскими владениями в Европе, включая саму Испанию, испанские Нидерланды, Неаполь, Сицилию и Сардинию. Они зорко следили за тем, что происходит вокруг, всегда готовые прибрать к рукам все, что плохо лежит, если только не боялись получить отпор. В средневековой Европе, где все следили друг за другом с опаской, не было, пожалуй, более бесстыдных и лицемерных хапуг, чем австрийские Габсбурги. Такая уж о них шла слава. Но, разумеется, сами они говорили, что ничего другого в голове не держат, кроме как благочестивых помыслов защиты христианства от неверных турок и богомерзких лютеран. Впрочем, тогда все говорили нечто подобное.

* * *

Въезд посольства в Вену состоялся 16 июня. Но не обошлось без накладок. Как бы предчувствуя это, Петр рано утром один отправился в столицу на почтовых лошадях. Без фанфар и почестей. И правильно сделал, - опередив послов, он избежал унизительной задержки, которая произошла у заставы.

А послы, двинув вперед обозы, сами покинули подъезжий стан только после обеда. Проехав версты две, они остановились в условленном месте у корчмы, напротив Табрской заставы, и послали переводчика сообщить о том, что едут. Но то ли замешкались в дороге, то ли путь им преградили австрийские войска, некстати потянувшиеся длинной цепью к Пратеру, - теперь уже этого не установишь, - но прошло немало времени, прежде чем послы, усталые и недовольные, перешли пешком через дунайские мосты. Однако впереди все равно шли московские трубачи и громко трубили. Несмотря на поздний час, посольство встречало много народу: выехала знать в экипажах, собрался на невиданное зрелище и простой люд...

А Петр уже давно проскочил и Табрскую заставу, и гулкие мосты черезДунай, миновал предместьеЛеопольдштадт и безо всякой помпы въехал в Вену через Красные ворота.

300 лет спустя мне удалось разыскать это место. Облокотившись на парапет Дунайского канала, я смотрел на Шведенплатц - маленькую площадь на краю Старого города. Ее главная достопримечательность теперь - огромная закусочная "Макдональд". Но примерно на том месте, где эскалатор выбрасывал из метро толпы спешащих венцев, стояла когда-то легендарная Красная башня, построенная еще в XIII веке. Ее не мог не миновать Петр, въезжая в город. Рядом была таможня с огромными весами, где проверялись товары, которые везли по Дунаю в Вену.

От тех времен на Шведенплатц не осталось ничего. Башню и таможню сломали в конце XVIII века. Почти все дома были разрушены во время жестоких боев второй мировой войны, когда Советская Армия теснила германские войска. Но название улицы - Ротен (Краснобашенная) - сохранилось. По ней ехал Петр к собору Св. Стефана и далее по Кертнерштрассе. На этих улицах уцелело немало зданий, мимо которых проезжал Петр. Их легко отличить: маленькие, в два-три этажа, не больше. И окна у них тоже маленькие и не так часто расположены по фасаду, как нынешние.

Невелик город Вена - не успел оглянуться на Св. Стефана, вот уже и выезд через Каринтийские ворота. Но и от них не осталось ни следа, ни названия...

А Петр спешит все дальше и дальше по Лайнсгрубе, в предместье Гумпендорф, по тем временам далеко за город. Там, среди садов на изгибе маленькой речушки Вены, стоял дом графа Кенигсека, предназначенный для русского посольства. Конечно, он был не столь внушителен и величествен, как дворец императора, но, судя по описаниям тех времен, обширные апартаменты и роскошные залы, обставленные богатой мебелью и картинами, равняли его с дворцом. К тому же его окружал большой парк на манер итальянского, с аллеями, фонтанами и множеством скульптур.

Там вместе с послами три дня безвыездно жил Петр. И, судя по его письмам в Москву, пребывал в превосходном настроении - ждал встречи с цесарем.

* * *

Кто же был этот человек, которого так стремился повидатъ Петр?

Его наикатолическое величество Леопольд I, император Священной Римской империи, эрцгерцог Австрии, король Богемии и король Венгрии, не признавал равным себе ни одного смертного, за исключением разве что папы римского. В глазах австрийского императора король Франции был не более чем выскочкой посредственного происхождения, с темными намерениями. Царь московский, по его мнению, был едва ли более знатен, чем другие восточные князья, живущие, по его представлениям, в шатрах.

Леопольд был непоколебимо уверен в своем величии. Дом Габсбургов древнейший из правящих династий в Европе. Более 300 лет почти непрерывно это семейство носило корону Священной Римской империи. К концу ХVII века реформация и Тридцатилетняя война поколебали императорское могущество, но по-прежнему император был высшим светским правителем христианского мира. Его реальная власть, может быть, и уступала королю Франции, но чувство превосходства преобладало всегда. Сохранить эту видимость превосходства было одной из главных забот Леопольда. Он содержал штат усердно работающих историков и книжников, которые своими исследованиями связали происхождение императора через бесчисленных героев и святых с самим Ноем.

Но человек, который носил эту тяжесть генеалогической ответственности, героическими чертами наделен не был. Хотя в 1698 году он уже сидел на императорском троне 40 лет (и просидит еще семь), он не был рожден для короны. В семье Леопольд был младшим сыном. Его готовили для церковной деятельности и оторвали от занятий теологией только из-за смерти старшего брата - Фердинанда.

Леопольд отличался феноменальной нерешительностью. Стоило появиться проблеме, хоть чуть-чуть выходящей за привычные рамки протокола, как императора начинали терзать муки сомнения. Он письменно запрашивал своих министров, но, собрав их мнения, колебался, опасаясь прислушаться к совету одного и тем самым обидеть других. И потому привлекал к обсуждению все новых и новых лиц, а дело все откладывалось и откладывалось и чаще всего оставалось нерешенным. Венецианский посол Доменико Контарини говорил, что больших усилий стоило побудить императора принять решение, но одной песчинки достаточно, чтобы удержать его от этого.

В общем, это был человек, который предпочитал бездействовать и бесконечно обсуждать рекомендации своих придворных. Несмотря на это, а может быть, наоборот, по этой причине в его правление империя постоянно воевала и даже небезуспешно, хотя Леополъд по своей натуре не был завоевателем. Когда турецкие армии окружили Вену в 1683 году, император тихонько сбежал из города и так же тихонько возвратился после того, как турки были разгромлены и отброшены за Дунай.

Леопольд был опутан паутиной склочников, которые непрестанно интриговали за его спиной. Политика же делалась в его отсутствие. А сам он предпочитал тихие и спокойные занятия: религию, искусство, дворцовые церемонии и изучение собственной генеалогии. Император обожал музыку и сам сочинял оперы. По характеру был меланхоличным, но упрямым как осел. При этом ему удавалось изображать суровое величие, причем не без благородства. И он твердо уверовал, что быть императором - значит занимать высшую ступень в человеческой иерархии.

Польскому королю Яну Собескому, спасшему Вену от турок, Леопольд выразил благодарность в столь холодной и церемонной манере, что король был вынужден склониться в ироническом полупоклоне: я очень рад, что мог оказать вашему величеству столь незначительную услугу.

Но Леопольд и бровью не повел. Что для императора был польский король! Не выше в его глазах был и государь лежавшего еще дальше к востоку, хотя и обширного, но полупустого и полуазиатского Московского царства.

* * *

Душным июньским вечером, когда жаркое солнце покатилось за холмы Венского леса, Петр и его послы вышли из ворот дома Кенигсека. Было половина шестого ровно. Кареты уже ждали. Рослые, на подбор, кони нетерпеливо пофыркивали, перебирая ногами. Нетерпелив был и царь - в два прыжка очутился в карете. Головин и Возницын уселись в наемный экипаж. Но кареты не сорвались с места, а тихо и плавно, как подобает в подобных торжественных случаях, тронулись по пыльной дороге вдоль игриво журчащей речонки Вены. Слева и справа, куда ни глянь, ухоженные поля и цветущие виноградники, разделенные перелесками. Взбегут лошади на холм, а дальше снова поля и виноградники. И только у самого горизонта в темном мареве не то тучи грозовые, не то гор громады угрюмые, не поймешь даже.

Впереди сверкает множеством окон дворец. Позади него - аккуратный, как будто для игры в куклы, прудик. И лодочка у зеленого берега тоже как игрушка. Лужайки подстрижены, кустики завиты. Ну все как на картинке. Это - летняя резиденция императора Леопольда, ем загородный дворец Фаворита.

Кареты едут мимо роскошных золоченых ворот и останавливаются у садовой калитки. Так надо: царь в Вене инкогнито, и его свидание с императором сугубо приватное. Пешком по тенистой Померанцевой аллее вместе с Лефортом,они направились к дому. Но не к главному входу, а к маленькой, неприметной двери. За ней узкая и не совсем чистая лестница, которой обычно пользуются слуги. Петр поднялся по ступенькам и, толкнув едва заметную дверь, очутился в длинной роскошной зале с расписными стенами и золочеными узорами на потолке. Девять огромных окон глядели в сад, где виднелся все тот же игрушечный прудик с лодочкой. Петр отметил про себя, что цесарцы живут убого, а принимают в роскоши.

Накануне Лефорт все уши прожужжал, растолковывая царю правила венского протокола:

Свидание будет в столовой галерее. Оба монарха в сопровождении свиты должны войти в галерею одновременно с противоположнык концов и, двигаясь медленно навстречу друг другу, встретиться посредине, как раз у пятого окна. Не забудьте, мин херц, у пятого окна! И Боже вас упаси - ни слова о делах. Так требует венский протокол!

Петр шагнул в залу и тотчас увидел, что навстречу ему вышел маленький человечек с узким лицом, вялым взором больших, задумчивых глаз и крупным мясистым носом. Пышные усы плохо скрывали отвислую нижнюю губу и выдающийся подбородок - фамильные черты, которыми отмечены, если не сказать обезображены, все Габсбурги. Леопольд - а это был он - казался старым и нездоровым. Он был в шляпе, из-под которой на узкие плечи ниспадали слишком правильными рядами длинные локоны обязательного для того времени высокого парика.

Сообразив, что перед ним император, Петр стремительной походкой направился прямо к нему. Настигнув вяло бредущего мимо третьего окна австрийца, Петр сразу же заговорил с ним по-русски.

Боже, что тут было! Придворные буквально оцепенели от ужаса. На их глазах происходило святотатство - нарушался протокол. Что будет с Петром? Что ждет их?

Но когда оба суверена удалились в нишу у окна в сопровождении одного лишь Лефорта, служившего переводчиком, придворные вздохнули с облегчением: молодой царь относился к их хозяину с явным уважением и даже почтением. После обмена приветствиями император предложил царю сесть и надеть шляпу, а тот долго отказывался. Наконец сел, но тотчас снял шляпу. Леопольд тоже снял шляпу, и они беседовали с непокрытыми головами. Леопольд обращался к молодому царю, может быть, несколько неуклюже, но по-императорски, даже изысканно. Он называл его "господин брат".

Обо всем этом долго потом шептались любопытные придворные, а позднее записали в толстых церемониальных и протокольных журналах, чтобы навеки сохранить эти таинства для потомков.

Действительно, странную картину являло свидание двух столь непохожих людей - ни по внешнему облику, ни по характеру. Придворные потом отметят, что 26-летний Петр необычайно высок ростом, порывист и одет в темный кафтан голландского покроя с поношенным галстуком, при вызолоченной шпаге, но без темляка*. Он показался составителям протокола немного сутулым, хотя, впрочем, довольно стройным молодым человеком с приятным выражением лица, насколько его можно было рассмотреть издали. Все правильно. При своем огромном росте Петр был узок в плечах и отнюдь не выглядел богатырем. Сохранившиеся костюмы царя сшиты на человека, носящего одежду нынешних 46 - 48-го размеров. По нашим меркам это типичная фигура сегодняшнего акселерата - двухметровый рост и узкие плечи.

Беседа продолжалась всего 15 минут. Приблизительное ее содержание Лефорт сообщил затем в одном из писем в Женеву. Петр, пишет Лефорт, назвал цесаря братом и говорил ему, что приехал приветствовать его как величайшего государя христианского мира, и просил подтвердить существующий между ними союз. Пусть император не обижается, что он, царь, не мог прибыть ранее: важные дела, которые были у него н Голландии и Англии ради снаряжения морских сил для войны, были причиной замедления. Цесарь, продолжает Лефорт, выражал свое полное удовольствие по поводу этого приветствия.

После беседы Петр тем же путем чинно спустился в сад. Но тут уже не сдержался и дал выход накопившейся энергии: вскочил в маленькую лодочку у игрушечного пруда и стал быстро грести, обогнув пруд несколько раз.

Долго потом, как круги по воде, расходились из Вены сообщения послов о пребывании Петра. Например, в Мадрид от испанского посланника: "Он не кажется здесь вовсе таким, каким его описывали при других дворах, но гораздо более цивилизованным, разумным, с хорошими манерами и скромным".

ГЛАВА II НАСЛЕДСТВО

Зачем Петр ехал в Вену? Не для того же, чтобы познакомиться с этим унылым честолюбцем Леопольдом I.

О Великом посольстве Петра написано столь много, что, ей-богу, не хочется ворошить и повторять все, что сказано и хорошо известно еще со школьной скамьи. Да, Петр едет учиться, познавать Европу ее политику, техническое мастерство, науку, культуру. Ученые, которые столетия спустя по крупицам разберут его неуемную деятельность и придут к такому выводу, может быть, и правы. Так оно, очевидно, и выглядит через столетия. Но если бы самому Петру довелось прочитать об этом накануне своего очъезда их Москвы 9 марта 1697 г., то он наверняка бы удивился, а то и осерчал бы и, не дай бог, побил - крут был на расправу великий государь.

Ехал-то он с совершенно четкой и конкретной целью. О ней громогласно возвестил думный дьяк Емельян Украинцев: едет посольство ради "подтверждения прежней дружбы и любви для общих всему христианству дел, к ослаблению врагов креста Гослодня, салтана тульского, хана крымского и всех бусурманских орд". Точно сказал дьяк. Цель посольства была сугубо дипломатической - оживить союз против турок, привлечь к нему новых сторонников. А заодно закупить снаряжение и нанять иностранных специалистов для армии и флота. Дело понятное - война. Но кто из нас, отправляясь в дальние страны, скажем в служебную командировку, не мечтает посмотреть, как живут тамошние люди. Тоже и Петр - ему было всего 26 лет.

Однако, как нередко случалось в его деяниях, которые совершались в основном по наитию, как бы мы сказали сегодня - без концептуальной проработки, то, что поначалу представлялось главным, отошло на задний план, а второстепенное вышло вперед и оказалось что ни на есть главным. Так случилось и с Великим посольством. Его дипломатическая цель, стоявшая во главе дела, не прошла, а проще сказать - провалилась. Зато побочные замыслы осуществились как нельзя лучше.

Но историю, что не раз случалось у нас, начали переписыватъ применительно к совершенным деяниям. Первым приложил к этому ловкую руку П. П. Шафиров. В сочинении о внешней политике России, написанном много лет спустя после Великого посольства (а его читал в рукописи и правил сам Петр), указывались уже три цели путешествия:

- узнать политическую жизнь Европы, ибо ни сам царь, ни его предки ее не видывали;

- устроить свое государство в политическом и, особенно, в военном отношении по примеру европейских государств;

- своим примером побудить подданных к путешествиям в чужие края.

Как видите, дипломатическая цель Петровой поездки как-то выпала. О ней стали забывать и другие. И получилосъ нечто вроде триумфального шествия по Европе.

На самом деле все было куда как сложнее. И столь привычный нашему сердцу образ царя-плотника с топором в руках, наверное, давно пора дополнить образом умного и расчетливого, хотя и импульсивного, политика.

* * *

Молодому Петру досталось тяжелое наследство. Но едва ли не самыми трудными были дела внешние. Два столетия после обретения национальной независимости прошли для России в непрекращающихся тяжелых войнах, каких не видела ни одна страна, ни одна нация Европы. Войнах, которые требовали всей энергии, всех сил.

Эти войны не имели конца, а враг никогда не исчезал, если даже и бывал разгромлен или с ним заключался мир. Затянувшиеся на столетия, их как-то совестно втискивать в прокрустово ложе привычных нам понятий наступательных или оборонительных войн. Жалкие обрубки, которые остаются после такой экзекуции, могут лишь смутно напоминать те великие и трагические события, которые происходили на самом деле. В равной мере это относится к понятиям справедливых или несправедливых войн. Потому что эти войны нельзя назвать войнами ни за национальное освобождение, ни за объединение страны. Их едва ли можно характеризовать и как борьбу против агрессии. Но их нельзя считать и колониальными войнами или войнами за территориальные приобретения. В чистом виде они не были ни одной из них, потому что объединяли все эти черты.

Эти непрерывные войны были как одна тяжкая война народа, находившегося на пороге Европы и Азии, на великой линии, разделявшей оседлый мир и кочевые племена, там, где сталкивались между собой христиане, мусульмане и язычники. Народа, который, несмотря на все лишения, сумел сохранить свою национальную сущность и культуру. Народа, которому в одно и то же время пришлосъ вести борьбу за возвращение отчих земель, захваченных католиками и мусульманами, и осваивать, колонизовать огромную и суровую землю - большую, чем весь континент Северной Америки.

Летопись этого прифронтового образа жизни русского народа запечатлена в датах основания городов наших. Практически одновременно они возводились в Сибири, на Дальнем Востоке и в Центральной России. Признаюсь, я был поражен этой одновременностью, над чем раньше как-то и не задумывался.

Так в Сибири на расстоянии многих тысяч километров от Москвы появились: Тюмень - 1586, Тобольск - 1587, 0бдорск - 1595, Нарым - 1596, Томск - 1604, Енисейск - 1619, Красноярск - 1628, Якутск - 1632, Нижнеколымск - 1644, Охотск (на Тихом океане) - 1649.

Но в то самое время, когда в промерзшей тундре или заснеженной тайге возникли эти города, до которых добираться-то нужно было с большим трудом год или два, новые города родились у самой Москвы на богатых и плодородных землях Центральной России: Орел - 1564, Курск - 1586, Воронеж 1586, Белгород - 1593, Тамбов - 1б36.

Какой же духовной силой нужно было обладать, чтобы выдержать нечеловеческое напряжение этой борьбы не год, не два, а два столетия кряду. Состояние этой непрекращающейся войны наложило отпечаток на русскую государственность да и на характер русского человека. И когда сегодня мы все чаще и чаще задаемся вопросом, почему мы такие, не стоит ли нам обратиться к тому далекому прошлому.

Для России война тогда шла по всем четырем направлениям: на Западе, Севере, Востоке и Юге.

Страшно трудной и долгое время наименее удачной была борьба с традиционными противниками на Северо-Западе - Польшей-Литвой, обьединенными в одно государство - Речь Посполитую, и Швецией. За 200 лет после освобождения от татарского ига и до воцарения Петра Россия воевала 6 раз со Швецией и 12 раз с Речью Посполитой. В общем и целом эти войны продолжались 85 лет. Все, кроме одной-двух, были либо неуспешными, либо незавершенными. А две стали полной катастрофой: разорительная Ливонская война 1558 - 1583 годов, которая завершилась поражением России, и так называемое Смутное время, когда Москва была захвачена и казалось, что Россия распалась.

"Сухой остаток" этих войн был плачевным: к 1700 году западные границы России были практически такими же, как при Иване Грозном. Приобретения на Украине уравновешивались потерянными территориями на Балтике.

Зато на Востоке и Юго-Востоке продвижение было внушительным. В 50-х годах ХVI века Иван Грозный присоединил к Московскому княжеству Казанское и Астраханское ханства. Была открыта дорога для колонизации огромных пространств Верхней Волги, Уфы и Камы и массовой миграции русских крестьян на эти новые плодородные земли.

За Казанью лежала Сибирь. В течение 50-60 лет казачьи отряды прошли Сибирь вдоль и поперек, основывая города, деревни, форты, торговые посты. Ермак пересек Урал в 1581 году. Через 100 лет Россия вступила в конфликт с Китаем за территории в устье Амура. Россия становилась империей, лежащей на двух континентах. Захват и освоение Сибири - это эпопея, перед которой меркнет прославленная колонизация Америки.

Но самая жестокая непрекращающаяся война велась на Юге. В течение 300 лет она высасывала кровь из России и оставила отметину на ее дальнейшей судьбе.

Монгольское нашествие на Южную Россию было такой разрушительной силы, что разнесло в клочья процветавшее Киевское государство. Огромные просторы плодородной степи между Днепром и Волгой снова стали оплотом кочевых племен. Сотни лет с тех пор татарские и тюркские племена владели степью, нападая на русские поселения.

Почти каждый год орды татар выливались из степи, проникая в глубь русской территории. Москва захватывалась и сжигалась несколько раз. Последний раз это произошло в 1571 году - в расцвет могущества Ивана Грозного.

Из года в год бесконечные процессии молодых русских исчезали в Крыму. Старый меняла в Перекопе, у ворот Крыма, который каждую осень видел тысячи рабов, проходящих мимо его дома, спросил однажды: осталисъ ли еще жители в этой земле?

До ХVII века граница практически проходила по Оке - в 100 километрдх от Москвы. И до конца XVIII века оборона южной границы и обеспечение безопасности от татарских набегов оставались главнейшей, всепоглощающей целью русского государства.

Эта задача требовала тотальной и жесткой концентрации всех национальных ресурсов, как материальных, так и людских, затраты усилий, по масштабам и напряженности не сопоставимых с усилиями любой другой европейской нации средневековья.

Если принять во внимание размер и отсталость страны, разбросанность поселений и почти полное отсутствие дорог, можно только удивляться качеству организации и эффективности русской военной службы. Каждый год в начале весны собирались ратники, полностью снаряженные для охраны границы. Там они пребывали до осени, когда степь становилась непроходимой.

Этот распорядок повторялся из года в год на протяжении всей жизни человека. Как с удивлением отмечали иностранцы, у русских даже вопрос не возникал о том, чтобы поторговаться об условиях и продолжительности службы, что было правилом в феодальной Европе. В России военная служба для дворянина была обязательной, постоянной, и неявка или неподчинение наказывались самым жестоким образом. Герберштейн писал: "В военное время все они не отправляют погодной поочередной службы, а обязаны все идти на войну". Война же шла все время.

Постоянная армия, защищавшая Россию в XVI и XVII веках, состояла из шести полков численностью до 65 тысяч человек. Интересно сравнить это с европейской практикой.

До середины XVII века в обычном европейском сражении принимало участие не более 25 тысяч человек с обеих сторон. Когда в 1467 году император Священной Римской империи собрал армию для всеобщего похода на турок, разорив войска своих многочисленных вассалов, ему удалось поставить под ружье 18 тысяч 500 человек. А ведь в ее пределах жило куда больше людей, чем в России XVI века. В битве при Креси король Франции (население которой превышало население России) командовал самой многочисленной армией в феодальной Европе (12 тысяч человек). Наконец, в крупнейшей объединенной военной акции средневековья - первом крестовом походе, которая проходила на волне большого энтузиазма, войска, вступившие в Малую Азию, насчитывали 25-30 тысяч человек.

Россия же должна была содержать вооруженные силы большие, чем европейские армии в абсолютных цифрах и по отношению к своим ресурсам, не для одной отдельной кампании, а в течение 200-300 лет. Ей одновременно пришлось вести серию войн против могущественных западных соседей и колонизоватъ страну размером с целый континент. Но прежде всего она должна была установить контроль над степью любой ценой, от этого зависело ее национальное существование.

Медленно решалась эта задача. К началу XVI века оборонительная линия деревянных крепостей и укрепленных городов протянуласъ вдоль Оки от Нижнего Новгорода через Серпухов, Тулу, Козельск. Верста за верстой, год за годом ценой неимоверных усилий русские неуклонно смещали эту линию укреплений к югу.

К середине XVI века Иван Грозный построил новую линию укреплений, примерно 150 километров к югу между Волгой и Десной. Еще дальше, в сердце степи, была расположена, как бы мы ее назвали сегодня, система раннего предупреждения из сигнальных вышек и мобильных патрулей.

Еще полвека жестоких сражений, и русская армия вышла на линию Воронеж - Белгород - Днепр. Вдоль нее был построен третий ряд укреплений.

А дальше лежала безлюдная враждебная степь. Считалось, что это ничейная земля. Можно было днями ехать по ней и не встретить ни человека, ни признаков жилья. Высокая трава с головой скрывала всадника.

Но безмолвие было обманчивым. В степи хозяйничала татарская конница легкая и неуловимая, как тень, и потому нападения можно было ждать в любую минуту и с любой стороны.

Однако русские воеводы нашли свою походную поступь по степи. 20 тысяч повозок составлялись в огромный прямоугольник. Его фронтальная сторона равнялась километру. Боковые стороны - по два километра. Внутри этой крепости на колесах шла пехота, рядом с повозками - пушки, всегда готовые развернуться и встретить противника картечью.

Ее движение было крайне медленным - всего десять верст в день, но неуклонным.

И все-таки Юг России оставался незаживающей раной. Татарские пики из Крыма часто бередили ее, хотя и не доставали уже до сердца государства. Покрытая коростой пожарищ, эта рана постоянно кровоточила. Потоки русоголовых пленников - мужчин, женщин и детей - стекали из нее по пропыленным шляхам в Крым.

* * *

Но Турция угрожала не только России. В 1683 году ее несметные полчища под началом великого визиря Кара-Мустафы осадили Вену.

15 лет спустя, бродя по венским улицам, Петр повсюду видел незажившие раны, нанесенные этой осадой*. По выщербленным уже в то время каменным ступеням витой лестницы он взбирался к самому шпилю собора Св. Стефана. Оттуда хорошо были видны узкие улочки, упиравшиеся в кольцо городских стен, поля и виноградники, терявшиеся в холмах Венского леса...

Казалось, что отсюда можно было разглядеть и огромную империю Мухаммеда IV, простиравшуюся от Крыма до Марокко и от Персидского залива до венгерской равнины. Оттуда, вдоль Дуная, и поползло к Вене 150-тысячное войско: турки, татары, янычары. Бывший монах-капуцин, сменивший сутану на чалму и называвшийся теперь Ахмед-беем, командовал артиллерией из 300 пушек. По тем временам это была грозная сила.

Окруженная полумесяцем и прижатая к Дунаю Вена могла противопоставить ей всего лишь шесть тысяч регулярных войск. Граф Штаремберг - комендант Вены - приказал мобилизовать всех жителей, способных носить оружие. Но и это не изменило соотношения сил.

Вена задыхалась в осаде. В город хлынуло население окраин и близлежащих деревень. Но от турецких пушек, паливших днем и ночью, спасения не было. Дизентерия косила людей. Неожиданные взрывы из подкопов проделывали бреши в фортификациях, и тогда толпы янычар, потрясая кривыми ятаганами, врывались в город. И хотя каждый раз их атаки удавалось отбить, казалось, что дни Вены сочтены...

Петр садился на каменную скамью, которая и сейчас стоит на смотровой площадке у самого шпиля Св. Стефана, и смотрел туда, откуда граф Штаремберг на протяжении двух месяцев напрасно ждал помощи. Огромное полукольцо все туже сжимало город, и турки с вожделением смотрели на сверкавший золотом шпиль Св. Стефана.

- Золотое яблоко, - говорили они, - самое место, чтобы водрузить зеленое знамя Пророка.

Медленно подтягивались войска для освобождения Вены, хотя ими командовал бравый король Польши Ян Собеский. Современники творили про него: одно его присутствие стоит целом войска. Но что за войском он командовал!

Под его знаменем собралась вся империя. Австрийские и немецкие войска выглядели великолепно: представительная осанка, новенькое оружие и, конечно, дисциплина. Эти люди подобны лошадям, творил про них Собеский, но они не знают своей силы.

Его не беспокоил и вид собственных солдат. Гусары и кирасиры были, конечно, вне сравнения. Но вот пехота... Едва одетые, босые, с ружьями, подвязанными веревками, чтобы не развалились. В основном это были украинские казаки под командой Семена Палия. Но как прекрасно они воевали!

Говорят, что Собеский вывел этих оборванцев вперед и заявил: вот люди, давшие обет не носить никакой другой одежды, кроме той, которую они отнимут у врагов. Скоро вы их увидите в роскошных восточных одеждах.

Это была чисто польская бравада, но на австрийцев она произвела впечатление: король намерен сражаться.

Через осадные редуты Штаремберг шлет Собескому гонца, переодетого турком, с краткой запиской: "Мой господин, время уходит!" А когда янычары захватили укрепления вблизи императорского дворца, Штаремберг запустил в ночное небо фейерверк. Это был сигнал: город в отчаянном положении.

Наконец на холме Калленберг появилось громадное развевающееся на ветру красное знамя с белым крестом. Это приближались войска Яна Собеского.

Ни турки, ни осажденная Вена не ждали его с этой стороны: дорога считалась непроходимой. На это и рассчитывал польский король. Правда, по пути пришлось бросить немецкие пушки. Но "оборванцыэ протащили через ущелье польскую артиллерию.

С вершины Калленберга Собеский с удивлением смотрел на поле завтрашней битвы. Кара-Мустафа явно не готовился к встрече. Не было ни одного редута, который преграждал бы полякам подступы к Вене. Зато для себя он построил великолепный временный дворец с фонтанами, садами и беседками. Даже маленький зверинец был для услады великого визиря.

- Это болван, - громко сказал король, глядя на разноцветное море турецких шатров в долине Дуная, - он нам попался.

На рассвете 12 сентября с вершины Калленберга донеслось троекратное: "Иисус - Мария! Иисус - Мария! Иисус - Мария!"

Польская, австрийская и немецкая армии двинулись вниз. 14 часов продолжалась битва. 14 часов в шелковой рубашке, без доспехов, потому что стояла жара, Ян Собеский не слезал с коня. А когда турки побежали, бросая шатры и обозы, он рухнул на землю. Его тут же окружила толпа солдат, восторженно кричащих: "Наш король! Наш великий король!"

Но он потребовал барабан - писать письмо. Кому бы вы думали? Любимой жене, Марысеньке. К нему подвели коня самого Кара-Мустафы. Собеский срезал золотое стремя и отослал вместе с письмом:

- Чтобы Вы не могли сказать, как татарские женщины, когда их мужья возвращаются с пустыми руками: "Нет у вас храбрости!"

Таким вошел в историю Ян Собеский - один из славных рыцарей XVII века: герой на войне, пылкий любовник и бездарный политик, который так и не сумел воспользоваться плодами своей победы.

А Кара-Мустафа?

По дороге в Белград его встретили палачи. Они передали ему награду разгневанного султана - шелковый шнур. Им его и удавили два дюжих янычара, накинув шнур на шею и медленно затянув с двух сторон.

Это случилось 25 декабря - в тот самый день, когда в соборе Св. Стефана служили торжественную мессу по случаю Рождества.

* * *

Под этими впечатлениями Петр и послы - Франц Лефорт, Федор Головин и Прокофий Возницын, собравшиеся в доме графа Кенигсека, перебирали узелки русской политики последних 15 лет. Все вроде было правильно. Но вплеталась все же какая-то неуловимая ниточка неуверенности, которая не давала покоя, заставляла искать и перепроверять.

Действительно, осада Вены вызвала переполох в Европе. Турецкая угроза, которая еще вчера слышалась лишь как далекий отзвук религиозных страстей, бушевавших где-то на краю света, обернулась вдруг визжащей ордой с огромными пиками наперевес в самом центре Европы. Если бы Вена пала, ничто не удержало бы эту орду и она через германские княжества, слабые и разрозненные, растеклась по всей Европе. Это была серьезная опасность, и борьба с ней рассматривалась как общеевропейское дело. Но Австрия ни по географическому положению, ни по психологическому складу населения не могла служить щитом Европы. И поэтому Дунай для турецкого султана оказался прямой дорогой на Север.

Не без труда Австрия, Венеция, Польша и ряд германских княжеств образовали Священную лигу против Турции. Они призывали присоединиться к ней все христианские страны, и особенно Московское государство, которое имело общую границу с Турцией.

Однако Россия вступать в Лигу не спешила. В европейских коалициях она еще не участвовала и потому действовала осторожно: на первых порах ограничилась союзом с Польшей. В 1686 году, еще при регентше Софье, Россия и Польша заключили "вечный мир". Ян Собеский со слезами на глазах подписал Московский договор, по которому Киев отходил к России. За это она должна была вступить в войну с Турцией. Однако походы В. В. Голицына в Крым оказались неудачными. Поэтому Россия присматривалась.

И правильно делала. Наши современники назвали бы эту войну странной. На авансцене гремели битвы, шли кровопролитные бои и морские сражения. А в тени дипломатических кулис проворно сновали дипломаты, выторговывая сепаратные сделки в интересах своей страны и в ущерб союзникам. Даже в разгар войны Вена долгое время тихонько платила ежегодную дань Константинополю, откупаясь от нападений. Не только французские короли, но и богатая республика Венеция и даже папа римский, призывавший к крестовому походу против неверных турок, вели с ними тайные переговоры.

Шпионаж процветал повсеместно. Французский историк Фернанд Браудель нашел в архиве множество свидетельств того, что в Вене "всегда бьыи хорошо информированы о передвижениях турок" и время от времени, разумеется, когда это было им выгодно, сообщали венецианцам о том, когда турецкая армада собирается выйти в море...

На первых порах Петр не стал ничего менять в русской политике, а с присущей ему энергией бросил все силы на Юг. Русская армия штурмом взяла Азов и вышла в устье Дона на Азовском море. Другая русская армия вместе с казаками захватила приднепровские городки и вышла в устье Днепра на Черном море. С двух сторон - Запада и Востока - Крым брался в клещи. В Воронеже строился огромный флот, чтобы обложить Крым со стороны Черного моря. Еще одно усилие - и гнездо крымских хищников, столетиями терзавших Русь, будет разрушено. Нужно только не допустить, чтобы Турция этот мощный покровитель крымского хана - пришла к нему на помощь...

Из далекого московского угла казалось, что обстановка в Европе благоприятствовала этим замыслам, хотя трудно, ох как трудно, было разглядеть оттуда хитросплетения европейской политики.

А дело выглядело так. Военная удача явно благоволила Австрии. Под ударами ее армий турки откатывались все дальше на юг, оставляя победителю Венгрию, Трансильванию, Славонию и Сербию. Венецианцы захватили Далмацию и Морею, как называли тогда южную часть Греции. Они заняли даже Афины.

Россия наконец решилась. В начале 1697 года русский посланник в Вене Кузьма Нефимов заключает с Австрией и Венецией оборонительный и наступательный союз против Турции сроком на три года. Россия становится четвертым участником Священной лиги.

Может быть, это было не лучшее время для присоединения к Священной лиге? Военные действия союзников к тому времени, как назло, потеряли былую стремительность и натиск. Неудачи стали чаще и крупнее, а война приняла затяжной характер. Вяло действовали поляки. Им не удалось завоевать Каменец с Подолией и Молдавию, на что они рассчитывали, начиная войну. В общем после побед наступила усталость. Чувствовалось, что непосредственная опасность для Европы миновала, а религиозный пыл остыл. А тут еще австрийцы. В разгар боевых операций против турок они ввязались в войну с Францией, оттянув значительную часть своих войск на западный фронт.

Что же изменилось в европейской ситуации? Из далекой Москвы все представлялось в неопределенном, а чаще в искаженном свете.

Впрочем, у Петра не было иного выбора. За его плечами уже была азовская победа. На верфях Воронежа, где стояли остовы полусотни боевых кораблей, закладывался не только русский флот, но и направление русской внешней политики на целое столетие вперед. Этим кораблям нужен был выход в Черное море. Но на их пути были Крым и Турция. В борьбе с ними Австрия, Венеция и Польша были естественными, или, как тогда считали, богоданными, союзниками. И если их боевой пыл несколько поугас, его надо разжечь, влить новые силы в антитурецкую лигу. На это и была ориентирована петровская дипломатия после Азова. Это и была цель Петровой поездки.

ГЛАВА III "ТАРАРА, ТАРАРА КРУГОМ!"

Петр ходил по венским улицам и внимательно приглядывался. Легенда, сохранившаяся в старых венских книгах, рассказывает, что каждый день он переодевался в новое платье, чтобы его не узнали.

Необычный это был город Вена. Сквозь тесноту грязных и запутанных улочек, как в любом друтм средневековом городе, каких уже немало повидал Петр, неожиданно протискивались ввысь изящные купола сверкающих золотом церквей и дворцов. А вокруг царило запустение, оставленное войной и чумой.

Всего 20 лет назад "черная смерть" в очередной раз гостила в Вене. Она унесла с собой шестую часть ее населения. Леопольд поклялся тогда, что поставит памятник в знак благодарности Богу, если он избавит город от этой беды. Леопольд выполнил обещание. На центральной площади Вены с характерным названием Грабен (могила) он воздвиг мраморную колонну в честь святой Троицы, которую австрийцы окрестили памятником чуме (она и по сей день стоит на одной из самых элегантных венских площадей - Грабен), воплощая сложную символику многих авторитетов архитектуры.

Петр любил заходить в простые гаштеты, посидеть, послушать, о чем говорят люди, выпить стакан-другой молодого вина. У самой городской стены неподалеку от Красной башни, через которую он совсем недавно въезжал в город, стоял гаштет Гриехенбейл - сам как крепостная башня с узкими, словно бойницы, окнами и остроконечной черепичной крышей*.

С раннего утра здесь шумел разноголосицей мясной рынок. Остро пахло навозом и кровью. Да так, что запах этот въелся в камни мостовой и стены домов. И даже сегодня вы еще можете почувствовать его... Визжали при-возимые на заклание жирные австрийские свиньи, тоскливо мычали степенные бело-коричневые коровы, жалобно блеяли тонконогие овцы. Их стоны и мольбу перекрывали бодрые, с шуточкой выкрики купцов, зазывавших покупателей. А к вечеру рынок затихал. Жизнь перемещалась в близлежащие гаштеты, где пили вино, хвалились выручкой и заключали сделки. И едва ли не самым популярным из этих гаштетов был Гриехенбейл. Причем своей славой он главным образом был обязан доброму Августину.

Помните, любезный читатель, свое детство? Сказки Андерсена... Грустная принцесса склонилась к котелку, обвешанному бубенчиками, которые названивали старинную мелодию: "Ах, мой милый Августин!.. Все прошло, прошло, прошло!"

Я не поверил своим глазам, когда в одной из старинных хроник наткнулся на строчки, сообщавшие, что Августин был вполне реальной фигурой. Он жил в Вене во второй половине ХVII века. Но от сказочного Августина в нем ничего не было. Только, пожалуй, мелодия...

Его звали Маркс Августин. Он играл на волынке, развлекая гостей Гриехенбейла и напевая куплеты, зачастую непристойного содержания, которые тут же сам и сочинял. Каждый куплет он сдабривал глотком молодого австрийского вина и припевом, который позднее войдет в историю: "Ach du lieber Augustin!.. Alles ist hin".

Так было и в 1679 году, когда "черная смерть" гуляла по Вене. Как рассказывают, в один из тех дней, пьяный, как обычно, он не добрался до дома, а свалился в незасыпанную общую могилу и заснул в ней среди груды мертвых тел. Утром, как ни в чем не бывало, он выбрался из могилы и пошел в Гриехенбейл петь свои песенки.

Умер он год спустя после пребывания Петра в Вене в возрасте 62 лет. Запись в приходской церкви, где он был похоронен, свидетельствует, что он умер "в то время, когда пил вино".

У меня нет доказательств, что эти два человека встречались. Но невозможно представить, что Петр, бродя по Вене, не заходил в Гриехенбейл и не слушал куплеты доброго Августина.

* * *

Успешное свидание с императором распахнуло перед Петром двери венских дворцов.

Он ходит на балы, посетил арсенал, библиотеку, кунсткамеру. Вероятно, в связи с этим осмотром в расходной книге появилась запись: "Взял второй великий посол на раздачу цесаревым служителям, которые великим послам на цесарском дворе показывали разные вещи, 300 золотых".

А 23 июня по случаю тезоименитства Леопольда Петр бьи приглашен в оперу. Император слыл большим любителем музыки и даже сам грешил сочинительством, которое придворные объявляли божественным. Представление давалось уже в знакомом нам дворце Фаворита в большой, примыкающей к галерее так называемой длинной зале. Там собралась вся императорская семья. Иностранные дипломаты присутствовали на спектакле инкогнито. Для них в конце залы была сооружена особая ложа. Приглашены были и русские послы: впереди сидели Лефорт, Головин и Возницын, а за ними несколько дворян, среди которых ростом выделялся Петр. По желанию царя все они были одеты в немецкие одежды.

Спектакль был долгим - он продолжался более четырех часов. Утомленный нестерпимой жарой и духотой, Петр часто выходил из ложи в галерею, где ему подносили венгерские и другие вина. "Кажется, ему понравилась опера", - доносил испанский посол. А относительно танцев царь сказал, что они очень отличаются от московских, потому что там танцуют только ногами, а здесь также производят движения руками и головой.

Возвратившись домой из театра, Петр тотчас объявил графу Чернини о своем желании посетить на следующий день императрицу Элеонору-Магдалину. Однако императрица колебалась с ответом. Третья жена Леопольда была женщиной тихой, кроткой, всегда послушной мужу. Она сторонилась государственных дел, не терпела пышности и церемоний, вела замкнутый, почти монастырский образ жизни, усердно посещая церковные службы и всецело отдаваясь семье и воспитанию дочерей. Исключение она делала только для своих многочисленных братьев. Ради устройства их карьеры она пускала в ход все свое влияние. Ничто другое ее не интересовало.

Но император решил пойти навстречу пожеланиям Петра. Был наскоро выработан церемониал свидания: царь возьмет с собой только одного Лефорта, а императрица выйдет к нему с принцессами в сопровождении обер-гофмейстерины и придворных дам. Местом свидания была назначена Зеркальная зала, рядом с императорской опочивальней.

Петр согласился на все эти условия. Но с первого же шага нарушил их, захватив с собой не только Лефорта, но также Головина и Возницына. Граф Чернини успел уведомить императора об этой перемене. Поколебавшись, тот счел нужным увеличить свиту своей жены, приказав вице-канцлеру графу Кауницу находиться при императрице.

Итак, свидание состоялось. Императрица и принцессы, окруженные придворными дамами, стояли посреди залы, когда было доложено о прибытии царя. Элеонора-Магдалина тотчас пошла навстречу Петру и ласково его приветствовала, а затем возвратилась на прежнее место. В разговоре с дамами Петр держался совершенно свободно. Он говорил по-русски, а они отвечали по-немецки. Лефорт был переводчиком. Петр спрашивал принцесс, сколько им лет, хвалил их красоту. Элеонора-Магдалина справилась о здоровье сестры своей - русской царицы*, и этим вопросом Петр остался доволен. После этого царь раскланялся и удалился. Вот и все.

А еще он покорил австрийцев тем, что великодушно сократил наполовину платежи в три тысячи флоринов, которые император хотел выплачивать на содержание русского посольства в Вене. Нет, нет, протестовал Петр, эта сумма слишком велика для "дорогого брата", которому приходится нести тяготы затяжной войны с турками.

Австрийцы, немало наслышавшись о буйном нраве Петра, едва верили своим глазам, что этот скромный, застенчивый молодой человек и есть русский царь.

* * *

Дружелюбие, а главное, любопытство Петра, о которых в Вене ходили легенды, имели совершенно неожиданные последствия. Вена вообще падка на слухи. А тут из сообщений цесарского посла в Лондоне стало известно, что Петр, находясь в Англии, будто бы показал недостаточную приверженность православию и даже интересовался другими религиями. Иезуиты тотчас же начали строить планы: не удастся ли обратить в католичество царя, а вслед за ним и его подданных. Это была чистой воды чепуха. Петр был искренним, хотя, может быть, и не слишком строгим поборником православия.

Но личный советник императора иезуитский священник отец Вольф верил, что он сможет воссоединить православную и католическую церкви, разумеется, под главенством папы римского. Поэтому приезд царя в Вену отец Вольф рассматривал как знамение свыше или, по крайней мере, как стечение обстоятельств, благоприятствуюших осуществлению его замыслов. Тем более что сам царь, кажется, был готов к этому. Гуляя по Вене, он интересовался храмами. Заходил и в кирху иезуитов на Университетской площади. Она явно заинтересовала его.

В этом не было ничего удивительного. Построенная в стиле барокко, только-только начавшем входить здесь в моду, она всех поражала тогда своей необычной красотой.

На смену мрачным, как крепости, средневековым домам приходили округлые и пышные, похожие на знаменитые венские торты со взбитыми сливками, здания. Они могли символизировать все что угодно, но для Габсбургов, для католической церкви это был символ триумфа.

Именно по этой причине архитектура барокко с ее вычурностью и театральностью определила на грядущие столетия лицо Вены. Барокко - это радость, рвущаяся сквозь стены: нет больше турецкой угрозы, нависшей с Востока, корни ненавистном лютеранства вырваны с австрийской земли, и Бог спас народ Австрии от "черной смерти".

Между прочим, стиль барокко завезли в Вену иезуиты. В зтом городе они вообще пользовались большим влиянием, причем не только в религиозных или политических делах. Многие историки, например, считают, что своей известной любовью к театру венцы во многом обязаны иезуитам. Это они начали ставить драматические спектакли на сценах австрийской столицы, прославляя божественные чудеса.

Еще более наглядно это влияние можно увидеть в архитектуре барокко.

Взять ту же кирху иезуитов на Университетской площади, построенную в 1627-1631 годах. Она и сейчас стоит в Вене почти в том виде, как ее когда-то увидел Петр. Входишь через низенькую дверь, и невольно отступаешь назад - перед тобой огромное, наполненное радужным светом пространство, окруженное колоннами, спиралью закручивающимися к потолку, словно гигантские танцующие змеи. Да и весь интерьер не как в церкви, а скорее как в театре: золотые листья, обрамляющие изящные рамы в простенках, парящие трубы над залитым солнцем алтарем. И только потом, уже приглядевшись, начинаешь понимать, что все зто, как в театре, не настоящее. Роскошные танцующие колонны не из мрамора, а из раскрашенного гипса. Купола, свободно парящего в высоте, нет - это всего лишь оптическая иллюзия, создаваемая сложным рельефом потолка.

Вот так же, наверное, и Петр разглядывал эту диковинную церковь, когда к нему незаметно подошел отец Вольф и завел разговор - интересный и содержательный.

Трудно сказать, сколько раз встречался Петр с отцом Вольфом, но встречался не раз, начиная уже с первых дней пребывания в Вене. Об одной такой встрече сохранились довольно подробные свидетельства. Случилось это в день именин Петра 29 июня 1698 г.

Накануне вечером, как и положено в канун дня святых апостолов Петра и Павла, царь с послами присутствовал на всенощной, а утром - на литургии в посольской походной церкви. В одной из зал дворца Кенигсека был раскинут алтарь-шатер, уставленный богатой церковной утварью. Служил литургию русский священник Иоанн Поборский. Все шло как положено, хотя и в чужой стороне, но по русским православным обычаям. Однако то, что произошло потом, обычаям старины уже не соответствовало. После православного богослужения Петр с послами прошел в другую половину дома, где находиласъ домашняя католическая церковь. Там отец Вольф произнес проповедь на смеси славянских языков, проводя параллель между царем Петром и апостолом Петром. В "Статейном списке" так описывается этот эпизод:

"А по молебне были в костеле, который был на посольском дворе, и в том костеле после мессы сказывал поучение по-словенски езувит Вулф и объявлял приклады, дабы господь бог яко апостолу Петру дал ключи, так бы дал великому государю, его царскому величеству, взять ключи и отверсть турскую область и ею обладать".

Но в некоторых иностранных источниках эта фраза трактуется по-другому. Ключи-де будут отданы во второй раз новому Петру, который сможет открыть другую дверь. Какую - не ясно, но намек понять можно.

Впрочем, сам отец Вольф вспоминал обо всем этом весьма уклончиво. В 1703 году в одном из писем он написал следующие строки о пребывании царя в Вене.

"Я вошел в такую милость этого государя, что он желал, чтобы я постоянно находился при нем, и пригласил меня произнести в праздник св. Петра и Павла в своем и всех своих присутствии проповедь, которую, перемешивая чешский, моравский и польский языки, я так составил, что милостью христовой и великий князь, и другие все ее поняли и остались ею очень довольны, ибо князь сам удостоил несколько раз высказывать о ней свое суждение".

Но царь был не столь благочестив, как могло показаться из всех этих эпизодов. Вечером в тот же день в честь именинника был дан большой праздник. Происходил он во дворце Кенигсека, где собралось от 500 до 1000 человек. Венская знать - дамы и кавалеры - явилась в пышных нарядах, как на придворный бал. Праздник начался серенадами, исполнявшимися итальянскими певцами под аккомпанемент цесарских камер-музыкантов. Затем, когда смерклось, царь со всеми гостями отправился на берег речки Вены в роскошно убранный дом и зажег ракетой великолепный фейерверк. Под залпы двенадцати орудий на темном венском небе разноцветными огнями вспыхнули буквы "VZPA", означавшие "Vivat Zar Petrus Alexiowicz". Празднество закончилось балом, продолжавшимся до рассвета, причем и сам именинник танцевал до упаду.

Хотя некоторые иностранные послы сообщили, что царь не испытывал радости от столь большого скопления незнакомых ему людей, у самого Петра, по-видимому, осталось от празднества самое приятное впечатление. В приписке к письму Виниусу, сделанной рукой Петра, говорилось:

"На день светыхъ апостолъ была у насъ гостей мужеска и женска пола болше 1000 чел., и были до света, и безпрестанно употребляли тарара тарара къругомъ, ис которыхъ иныя и свадбы сыграли въ саду. Изъ Вены, июля 2 den 1б98".

Вот такие дела происходили во дворце Кенигсека*.

* * *

Но нестоит думать, читая светские хроник и, что Петртолько и делал, что развлекался в Вене. Как раз наоборот - он много и упорно работал. Именно в Вене он берет бразды правления русской внешней политикой. Ведет переговоры с имперским канцлером Кинским и тайным посланцем польского короля генералом Карловичем. Именно в Вене начинается мучительный процесс переосмысления всей европейской политики России.

То, что ясным и неоспоримым выглядело в Москве, сразу же приняло зыбкие и неопределенные очертания после того, как Великое посольство пересекло границы России. Уже в Бранденбурге Петра настигли тревожные вести из Польши.

Больше года там продолжалось "бескоролевье". Освободитель Вены король Ян Собеский умер, а по старинному обычаю новый король должен был избираться капризной шляхтой. Ее же, как всегда, раздирали соперничающие группировки.

Наиболее сильным претендентом на польский трон был французский принц де Конти. Это был типичный французский принц крови. Не государственный ум или успехи полководца, а безрассудная доблесть, дружеское очарование и любовные похождения сделали его любимцем версальского двора. Он без энтузиазма воспринял предложение стать польским королем - ему вовсе не хотелось менять изысканные развлечения Версаля на нищету и прозябание восточноевропейских равнин. Но "король-солнце" решил, и принц не осмелился перечить. Кроме того, Франция обещала: если поляки изберут принца, Турция заключит с Польшей мир и вернет ей крепость Каменец.

Перспектива такого сепаратного мира Россию никак не устраивала. Против французов интриговала и Австрия. Их кандидатурой был курфюрст Саксонии Франц Август I - он обещал выполнять прежние союзные обязательства Польши в войне против Турции.

В Варшаву прибыл специальный австрийский прсдставитель с большой казной для подкупа. Но и французский король раскрыл свой кошелек. Он выложил три миллиона золотых, чтобы купить столько членов сейма, сколько не обходимо для избрания Конти.

Это и было сделано. Польская знать, включая влиятельную семью Сапеги, единодушно избрала французского принца. Избранник тотчас же прибыл в Данциг в сопровождении сильной эскадры, которой командовал знаменитый адмирал Жан Барт. В Польше началась смута. России грозили войной, а русскому резиденту в Варшаве Никитину - смертью. "Пойдем забирать Смоленск", - орали на всех углах сторонники французов.

Петр, который с тревогой следил за развитием событий в Польше из Пилау (в Бранденбурге), занял решительную позицию. Он приказал двинуть к польской границе стрелецкие полки под командованием князя Ромодановского. А 12 июня направляет послание сейму. Избрание французском принца, внушал он полякам, приведет к нарушению Польшей союзных обязательств и переходу ее на сторону турецкого султана и крымского хана.

"Посему, имея к государству вашему постоянную дружбу, мы такого короля французской и турецкой стороны видеть в Польше не желаем, а желаем, чтобы выбрали вы себе короля какого ни есть народа, только бы был он не противной стороны, в доброй дружбе и крепком союзе с нами и кесарем римским, против общих неприятелей Креста Святого".

Решительность Петра подействовала. А Август Саксонский попросту отказался признать решения сейма и вступил в Польшу во главе саксонской армии. Он опередил изнеженного барчука Конти и первым вошел в Варшаву, а заодно быстренько сменил веру - протестантскую на католическую. Правда, от него ушла жена, не пожелавшая менять религию. Но что жена по сравнению с польским троном! Да и в Варшаве полно красавиц. 15 сентября 1б97 г. польский сейм изменил свое мнение и избрал королем Августа, который правил Польшей 36 лет. А Конти, весьма довольный, вернулся к своему любимому делу - увеселениям в Версале.

В ответ на поздравления Петра Август обещал сохранить союз с Россией. Получив такое приятное известие, довольный Петр сразу же двинулся в Голландию.

Что ж, это была его первая дипломатическая победа.

* * *

Окрыленные этой победой, русские послы в Амстердаме уже прямо, без обиняков просят помощи деньгами, материалами и снаряжением для строительства большого флота, чтобы воевать с турками. В Голландии всего много, уговаривали они, а в Москве морских припасов нет. Все взятое будет возвращено или за него заплатят.

Но не тут-то было. Напрасно Головин с Возницыным твердили о христианской солидарности в борьбе против мусульман. Ушлые голландцы только посмеивались про себя над наивностью москвичей. Но в помощи твердо отказали.

Именно в Голландии у Петра зародилось чувство тревоги: что-то идет не так. На первый взгляд, все вроде бы нормально, и его замыслы укрепить антитурецкую лигу, даже при всей уклончивости европейской политики, отнюдь не выглядят несбыточными. Особенно на фоне тех событий, которые происходили осенью 1697 года. Вот факты.

В сентябре австрийский полководец Евгений Савойский нанес туркам тяжелое поражение в битве при Зенте. А месяц спустя в Рисвике под Гаагой Австрия и другие европейские страны помирились наконец с Францией. Казалось бы, все это должно играть на руку России. Австрия - главная военная сила Священной лиги сможет теперь целиком сконцентрироваться на турецком театре военных действий.

Но подспудно что-то явно затевается. Петр чувствует это. Вот и голландцы отказали в помощи... Откуда-то ползут липкие слухи о тайных сношениях австрийцев с турками. Свои сомнения по поводу замирения на конгрессе в Рисвике Петр поверяет в письме к Виниусу:

"Мир с французами заключен и три дня назад был отмечен в Гааге фейерверком. Дураки зело рады, а умные опасаются, что французы их обманули, и ожидают вскоре новую войну",

Так оно и оказалось. Русский тайный агент сообщил из Вены, что турецкий султан собирается прислать послов для переговоров о мире с Австрией. Это сообщение вскоре подтвердилось. 12 мая русский резидент в Варшаве Никитин переслал послание австрийского императора Петру, в котором сообщалось, что султан через английского короля передал предложение о мире. Австрия просила Петра назначить русских прсдставителей для участия в мирных переговорах с турками. Кроме того, были получены копии документов, которыми обменялись между собой Турция, Австрия, Англия и Голландия, начавшие разработку мирного договора.

Получалось, что Петра просто водили за нос. Австрия грубо нарушала договор о совместной войне против Турции, который она заключила с Россией немногим более года назад. Австрийцы, тайно сговорились с турками начать переговоры о мире и, соблюдая видимость политеса, приглашают Россию к ним присоединиться.

А голландцы и англичане, столь гостеприимно принимавшие Петра, готовили ловушку, в которую должен был попасть молодой и неопытный русский царь. Ему говорят любезные слова, но ни полслова о том, что английские и голландские дипломаты в это же самое время попросту сводничают, пытаясь склонить Турцию к миру с Австрией. Разумеется, Австрия согласна. А Россия? Пусть воюет, но воюет одна. Так даже лучше.

Это был наглядный урок европейской политики. На глазах у изумленного Петра распадался Священный союз против "неверных турок", который он так стремился укрепить. А взоры европейских держав обращались на своего христианского собрата - Испанию. В Европе происходила перегруппировка сил.

* * *

В Мадриде медленно умирал испанский король Карл II. Его слабеющая власть распространялась не только на Испанию. Испанская корона обьединяла, казалось бы, необъятное - большую часть Италии, Южную Голландию, обширные территории Южной, Центральной и даже Северной Америки, острова и архипелаги в разных морях и океанах. Это было самое богатое наследство, которое когда-либо существовало в мире, а детей у Карла не было.

В числе первых претендентов на испанское наследство выступала Франция. Король Людовик XIV был женат на старшей сестре Карла II Марии-Терезии, и, значит, их сын мог стать законным наследником испанских владений. Но у него был соперник - столь же законный и могущественный. Австрийский император Леопольд I был женат на младшей сестре Карла Маргарите-Терезии и также имел от этого брака сына.

В Европе запахло порохом. Франция и Австрия готовились к войне друг с другом. Европейские страны, затаив дыхание, следили за их борьбой. Но они не были сторонними наблюдателями. Кому бы ни попало наследство Австрии или Франции, мощь их настолько увеличится, что нарушит традиционное равновесие сил, которое поддерживало европейский порядок. Поэтому никто не желал, чтобы наследство целиком досталось одной державе. Каждый мечтал урвать хотя бы часть для себя в начавшейся общеевропейской свалке. Австрия спешила развязать себе руки от войны с Турцией. Англия и Голландия разжигали страсти, надеясь захватить заморские владения Испании, утвердиться на море. Польша, Пруссия, Швеция - все стремились к тому, чтобы получить свою долю наследства. Им даже было выгодно оставить Россию один на один с Турцией - пусть не лезут в европейские дела.

* * *

В запутанной европейской мозаике все постепенно становится на свои места. Картина проясняется. Вена - средоточие злоключений Петра. Именно отсюда, как круги по воде, расходятся все каверзы. И Петр, не жалея лошадей, гонит в Вену...

Однако богоданный союзник вовсе не спешил раскрывать объятия и крепить столь нужный обоим странам союз против Турции. В Вене творилось нечто непонятное. Дело, ради которого Петр спешил, на аудиенции с императором обсудить было никак нельзя. Но и переговоры не могли начаться, пока не состоится торжественный прием посольства. Прием же этот не мог состояться ранее приезда в Вену Владимира Борзова, который вез из Москвы драгоценных соболей для подношения по столь торжественному случаю. Но раз нет подарков, цесарский двор не мог составить церемонию приема послов. И так далее и тому подобное. В общем начиналась какая-то удивительная тягомотина с бесконечными спорами, приседаниями, заверениями в любви и дружбе.

И тогда Петр делает первый шаг - решительный и твердый, который во многом определил стиль Пстровой внешней политики. Не дожидаясь начала формальных переговоров, он направляет 21 июня главе ведомства иностранных дел графу Кинскому письмо с тремя краткими вопросами:

1. Каково намерение императора продолжать войну с турками или заключить мир?

2. Если он хочет мира, то на каких условиях?

3. Какие предложения сделали турки через посредничество англичан?

Так начиналась венская дипломатическая дуэль. Молодой Петр напорист и прямолинеен. Он убежден в правоте своего дела, выстулая защитником интересов христианства. Говоря сегодняшним языком, его позиции хорошо обеспечены пропагандистски, а юридически он опирается на русско-австрийский договор о совместной войне против Турции.

Но Австрия вовсе не спешит отвечать Петру. Визави Петра канцлер Кинский - осторожный дипломат. Он уклончив и изворотлив. Венецианский посланник в Вене благородный кавалер Рудзини так характеризует дипломатические качества Кинского:

"Человек больших знаний, расчетливый сверх надобности и скрытный до излишества; действует всегда с искусством, утончает самые естественные соображения и очень часто скорее запутывает, чем упрощает дело. Во всех делах страшно нерешителен, но эта нерешительность происходит у него не от недостатка мужества, а, скорее, от избытка остроты ума, почему даже после принятия твердого решения его собственная проницательность представляет ему какие-то затруднения и внушает другое решение, и он оставляет дело неисполненным и неоконченным... К естественным трудностям дела примешиваются препятствия от его тяжелого характера, и можно понять последствия: крайнюю трудность и опасности, с которыми связано ведение переговоров с таким субъектом".

Под напором Петровой логики старик Кинский буквально извивается, но твердо ведет к тому, чтобы отстранить Россию от непосредственных переговоров с турками и заключить сепаратный договор с ними. Для этого он готов идти на ложь и фальсификацию. Когда Петр напрямик поставил эти вопросы, мирные предложения Австрии еще не были переданы Турции. А значит, еще было время учесть в них интересы русских союзников. Но вместо этого австрийцы поспешили направить туркам свои предложения, пометив их задним числом, будто они посланы еще до приезда Великого посольства в Вену. Только после этого, 24 июня, Петру дается ответ, что Австрия всего лишь не прочь выслушать мирные предложения турок. Однако в основу мирных переговоров уже положен принцип uti possidetis - сохранения за сторонами тех территорий, которые сейчас занимают их войска. Такие условия цесарь предложил и за себя, и за царя, и за короля Польского, и за республику Венецианскую. И как бы демонстрируя добрые намерения, Кинский передает турецкие предложения о мире и австрийский контрпроект с фальшивой датой.

Получив такой ответ, Петр выразил желание лично послушать объяснения Кинского. Поэтому утром 26 июня канцлер приезжает в посольский дом.

Петр недоволен австрийцами. Он не скрывает этого: вступая в переговоры с общим врагом, не предупредив союзников, Австрия нарушила свои обязательства по договору. Что касается предложенного "основания мира" сохранения за каждым государством того, что оно захватило, то этот принцип для России не подходит. Завоевав Азов, но не получив Керчи, она не обеспечит свои земли от нападения крымских татар. Поэтому с заключением мира следует повременить. А англичан и голландцев тут слушать нечего: у них на уме одни лишь торговые выгоды.

Кинский юлит: для заключения мира еще ничего не сделано. Но цесарь ответил бы перед Богом, если бы, видя возможность заключить честный мир, не приступил к этому делу, а позволил понапрасну проливать христианскую кровь.

Петр: от честного мира не отступаю, а желаю, чтобы он был прочен. Но для всякого, имеющего разум, ясно, что султан идет на уступки, видя свою беду, а цесаръ спешит заключить мир ввиду предстоящей войны с Францией из-за испанского наследства. Но если во время войны с Францией султан тоже начнет войну против цесаря, то тогда уже будет ненадежно ему помогать. Кроме того, стоит вспомнить, как в прошлом году забунтовали венгры. Если же опять случится подобное, а австрийских войск в Венгрии уже не будет - они будут воевать с французами, - на что тогда рассчитывать?

Это уже был, как говорится, удар "под вздох". Царствование Леопольда проходило в беспрерывных восстаниях венгров против тяжелой десницы Габсбургов. Но Кинскому пришлосъ и это проглотить.

В ответ идет лишь пустая общая фраза: надо, мол, заботиться о будущем, а не поминать о прошедшем.

На следующий день Кинский снова явился к Петру в дом Кенигсека. Он докладывал императору о вчерашнем разговоре, и тот "за добрые рассуждения его царского величества по премногу благодарствует" - так записано в русском "Статейном списке" об этой беседе. Цесарь заверял, что без сношения и соглашения с царем он ничего делать не будет.

В ответ Кинскому передаются "мирные статьи", в которых Петр выдвигает два основных требования. Первое: передача России Керчи. Второе: если Турция не уступит Керчи, Австрия должна продолжать войну не только до истечения трехлетнего срока договора, но еще один-два года.

Через два дня последовал уклончивый ответ Кинского. Он не оспаривает притязаний России на Керчь. Но не без издевки замечает, что Турция не имеет обыкновения уступать на переговорах то, что не потеряла в бою. То же в отношении продолжения войны: рассудить о том можно будет и по открытии конгресса с турками.

На этом дуэль прерывается. Петр ее проиграл. Он ехал в Вену искать союзников в войне против Турции, а вместо этого ему пришлось бороться с тем, чтобы Австрия не заключила поспешного мира с турками, оставив Россию одну вести войну.

Хотя... можно ли считать проигравшим человека, который обрел зрение, если даже мир, который он увидел собственными глазами, оказался совсем иным, чем казался прежде? Венские переговоры прояснили для русской дипломатии политическую картину Европы: Австрия ищет мира с Турцией. Ее победы обеспечивают присоединение к ней Венгрии и Трансильвании, и никакими силами ее воевать уже не заставишь. Главное для нее сейчас - освободиться от этой уже ненужной войны для борьбы за испанское наследство. А Россия? Пусть воюет одна, оберегая австрийский тыл от турок и татар. Позиция других союзников Польши и Венеции - не вполне ясна. Но, очевидно, без Австрии и они воевать не будут.

Что делать дальше? Воевать против Турции одним? Но хватит ли сил и умения? И не будет ли Россия таскать каштаны из огня для других? Не в этом ли замысел австрийцев и действующих с ними заодно англичан и голландцев? Сорвать переговоры? Но из этого явно ничего не получится: австрийцы пойдут на заключение мира и без России. Бросить все, покинуть переговоры и выйти из европейской политической игры? Но это значит отказаться от всего, что задумано, - от доступа к морям, от обновления России. Или перестроиться на ходу? Нет, целей не менять, но поменять пути и способы их достижения. Как писал известный советский историк Н. Н. Молчанов, "даже в самой сложной, в чем-то безнадежной ситуации надлежало сделать все, что можно, для наилучшего обеспечения интересов России. Истинное дипломатическое искусство начинается там, где действуют с минимальными шансами на успех. Это искусство кончается и превращается в капитуляцию, если такими шансами пренебрегают и отдаются на волю слепого случая". Все это так. Но как же трудно бывает использовать этот минимальный шанс.

ГЛАВА IV КОНЧЕН БАЛ

Все, кончилась большая политика в Вене. Теперь Петр рвется в Венецию. Ему, как ребенку, нужна любимая игрушка - море. Он мечтает жить там уединенно и снова с топором в руках строить, строить, узнавая в работе секреты знаменитых венецианских галер, одержавших блестящие победы над турецким флотом... Возможно, из Венеции он поедет в Рим. Об этом сообщает папскому нунцию сам Леопольд I. Нунций доволен и льстит императору: "Никогда еще при дворе его цесарского величества не появлялся столь высокий государь, оказывающий такое уважение августейшему дому".

Цесарь тоже доволен и потому принимает комплимент благосклонно. Действительно, говорит он, в Вене еще не появлялось подобной персоны. Московский царь обладает здравым суждением и добрым сердцем. Он более цивилизован, чем выглядит.

А Петр мечтал уехать из душной Вены - там нет ни моря, ни доков, ни кораблей. Вот только послам его никак ехать нельзя до официальной аудиенции у императора. Это было бы грубейшим нарушением протокола - оскорблением императорскому дому. И как назло, нерасторопный Борзов с подарками для этой церемонии запропастился где-то на проселках Европы. Только 2 июля пришло сообщение, что он добрался наконец до Варшавы. Это значит, что ждать придется еще две-три недели, как минимум.

К тому же император пригласил Петра на "Виртшафт" - бал-маскарад во дворце Фаворита. Это был любимый праздник венской знати. "Избранное общество, богатство одежд, пышное убранство, роскошь угощения, непринужденная веселость, танцы до самого рассвета, наконец, любезность венских дам высшего круга, где немало было красавиц, - все придавало этим маскарадам высшую прелесть" - так описывал этот бал известный русский историк Устрялов.

И давался он в честь Петра после двадцатилетнего перерыва из-за войны с турками. Венских аристократов оповестили об этом событии в их родовых имениях, где они укрывались от летней жары, и они с восторгом откликнулись.

Что ж, Петру не оставалось ничего, как ждать. В Вене все было пересмотрено, и Петр с Лефортом и Головиным отправились в Баден. К ним присоединился Алексашка Меншиков - веселая получиласъ компания. А Возницына в Вене на хозяйстве оставили - пусть готовит визит в Венецию.

* * *

Чудный городок Баден.

У самой кромки холмов Венского леса, там, где стройные виноградники, добежав, замерли у альпийских предгорий, притаилась маленькая деревушка. Ее и не видно с дороги: она утонула в зеленых садах. Только красные черепичные крыши на поверхности да белые в своей строгости шпили церковок с крестами золочеными. Тихо до изумления... Ударит задумчиво и как бы со значением колокол с ближайшей кирхи. Не успеет смолкнуть, как откликнется ему другой, что подальше, и пойдет тихий перезвон по всему Венскому лесу. И опять тишина.

Городок, однако, хоть и мал, но знаменит. Из-под земли бьют ключи горячие и тяжело пахнущие серой. Этими ключами знаменит, Еще римляне древние их приметили. С тех давних пор и известен Баден - Купальненск, если перевести на русский.

Но русские все на свой лад переиначат. Такая уж у них манера. То ли в шутку, то ли для простоты прозвали в Петровой компании этот город "Теплицы". Из-за этого большая путаница получилась. Дело в том, что попало это название в походный журнал и расходную книгу посольства. А это уже документ. И стали потом историки эти "Теплицы" искать. Однако в Австрийской империи оказалось два города с таким названием: один - в Чехии, а другой - в Венгрии. Но у Петра до них добираться времени не было.

А вот австрийские источники однозначно указывают: ездил Московский царь в Баден, а не в какое другое место.

В баденской городской хронике отыскал я упоминание, что Петр приехал в Баден 3 июля, чтобы принимать ванны Герцогбад, и пробыл в городе пять дней. Жил он в доме 1 8 по нынешнему переулку Фрауенгассе. Мы с сыном нашли это место. В самом центре Бадена, где стоит обязательный для всех австрийских городов нарядный памятник чуме, спускается к реке Швехат извилистая улочка Фрауенгассе. Но дом, где жил Петр, не сохранился*. Сгорел, наверное, во время пожара 1814 года, как и многие другие баденские дома. Но чуть дальше, на соседней улице, еще стоят дома того далекого времени.

Нетрудно представить, как потешался Петр, когда въехала его карета в узенькую улочку. Дома-то были маленькие, хоть и двухэтажные, как игрушечные. Петр при его росте рукой до второго этажа достать мог. И комнаты крохотные, но зато уютные, где душно пахнет яблоками и далеким детством. Петр любил такие комнатки с низкими потолками. Это известно.

И еще, наверное, веселились русские потому, что напротив их игрушечного домика стоял маленький женский монастырь, отгороженный от мирской суеты невысокой желтой стеной. Хорошее соседство для развеселой компании.

Впрочем, в той же баденакой хронике отмечсно, что Петр приехал в Баден в сопровождении иезуитского свяшенника отца Вольфа и шести человек свиты. В русских же источниках нигде не значится, что вместе с Петром в Бадене был отец Вольф. А это придает иное значение Петровой поездке, чем просто отдых молодых людей на водах.

* * *

Кто же такой отец Вольф, который не раз встречается нам на страницах этой повести? Зачем он так и липнет к Петру?

Вольф фон Людингзгаузен, как его называли в миру, был человеком незаурядным. Его нельзя было отнести к категории фанатов, какими нередко изображают иезуитов. Скорее наоборот - это был человек из высшего венского света, приятный в общении и безупречного поведения. Лоск дворянина сочетался в нем с жаром миссионера - так отзывались о нем современники. Выходец из знатного вестфальского рода, он получил блестящее образование при польском дворе. Там, кстати, отец Вольф приобрел и знание славянских языков.

У Леопольда он был в фаворе и, не будучи духовником императора, являлся самым влиятельным советником, сопровождая его во всех путешествиях. Как писал о нем австрийский посланник в Москве Корб, это был оракул императора не только в религиозных, но и в светских делах.

Петр довольно часто встречался с ним в Вене и, судя по всему, оказывал ему благосклонное внимание. Об этом не без похвальбы рассказывал отец Вольф в одном из писем кардиналу Паулучи в 1703 году. По его словам, русские послы настаивали, чтобы Петр не оставался наедине с иезуитом, но царь будто бы ответил: этому человеку он во всем верит. Доверие царя, по рассказам Вольфа, распространялось настолько далеко, что он обратился к нему с просьбой быть переводчиком при тайных переговорах с императором, Однако, пишет иезуит, он отказался, так как, с одной стороны, это дело было чисто политическим и могло вызвать немалую зависть у его противников, а с другой - у него не было уверенности, что сможет точно переводить суть таких важных переговоров.

Но как бы там ни было, отец Вольф действительно снискал расположение Петра и беседами, и подношсниями каких-то "инженерных инструментов". 3а это при отъезде из Вены он получил от прижимистаго царя весьма щедрый дар - два сорока соболей и четыре косяка камки - больше, чем кто-либо из министров императора.

Но вот каких-либо источников, свидетельствующих, о чем разговаривал этот человек с Петром в Бадене, не существует - во всяком случае, не нашел. Но думаю, что восстановить их несложно, если проследить дальнейшую цепь событий.

По возвращении из Бадена, утром 13 июля, Петр вновь присутствовал на католической мессе в кирхе иезуитов в Вене. Об этом визите сохранились некоторые подробности. Папский нунций, например, докладывал в Рим:

"С величайшим вниманием царь выслушал мессу его преосвященства, и говорят, что по внешнему поведению не отличался от присутствовавших католиков; затем имел удовольствие беседовать с господином кардиналом Колоницем, который пошел к нему на трибуну... И г. кардинал сказал царю, что, зная его добрые намерения - разбить турок на море, молит бога об удаче его предприятий и чтобы он дал ему хорошо разуметь, что необходимо для его спасения, что принято было царем довольно благосклонно".

Намек на спасение ясен. Но это только намек. Зато молитва о победе над турками - это как раз то, что Петру нужно больше всего.

Далее царь переходит в "рефекторию" (трапезную) отцов иезуитов и там

ГЛАВА V ВОЗНИЦЫН И ЗАКОН ПУШКИ

Отстучали копыта, улеглась пыль из-под возков, стремительно уносивших Петра в Россию, и остался Возницын в Вене один исполнять нежданно-негаданно свалившееся на него поручение. Царь буквально оглушил его, когда повелел быть чрезвычайным и полномочным послом в Вене. Это еще ладно. Но он поручил ему вести на предстоящем конгрессе мирные переговоры с турками. А это дело хлопотное. Недаром в Посольском приказе в Москве говаривали: нет должности более окаянной, чем быть послом российским на переговорах с иноземными послами.

А что делать? Помолиться имсполнять. Другого не дано.

Тут, наверное, самое время представить нашего нового героя, на плечи которого свалилась столь нелегкая доля.

Великий и полномочный посол, наместник Болховский, думный дьяк Прокофий Богданович Возницын, по свидетельству современников, был человеком высокого роста, грузным, с важной осанкой и неприятным цветом лица. На Карловицком конгрессе появился в длинной одежде, подбитой серыми соболями. На шее у него красовалось шесть или семь золотых ожерелий, на шапке - драгоценное украшение из довольно хороших алмазов. Пальцы были унизаны сверкающими перстнями. Говорил он только на родном языке, то есть по-русски, и всегда держал при себе переводчика. Его сопровождал паж, который держал в руках пару перчаток посла с красивым узором из жемчуга.

Из этого описания Возницын выглядит человеком малопривлекательным и уж во всяком случае не европейского склада. Портрет его, если и сохранился в наших многочисленных запасниках, то пока не обнаружен. Но что портрет или описание внешности... Разве разглядишь за ними человека с его страстями, борениями, муками? Нет, даже не скажешь, умный он или дурак, хороший или плохой. Хотя именно это, а не шляпа характеризует человека.

Но приходится довольствоваться тем, что есть. Итак, родом Прокофий Богданович из дворян Владимирского уезда. Предки его были видными новгородцами, которых Иван Грозный после разорения Новгорода переселил во Владимир. Известно даже колоритное имя родоначальника владимирских Возницыных - Путила. Он служил еще при Грозном. Однако с тех пор зачах род Возницыных, и, кроме Прокофия Богдановича, не встретишь в словарях или жизнеописаниях российских упоминания о других представителях этого рода.

Всего сам достиг Прокофий Богданович - своим умом, своими руками да своей смекалкой. Не было у него знатной родни, которая хоть волоком, но протащит по ступенькам карьеры, Не было и богатства, чтобы ублажить кого надо, а так бы, глядишь, и перепрыгнул через ступеньку. В общем принадлежал Возницын к мелкому служилому люду России, Именно из него да из поповичей и еще "простого всенародства", как называл его мятежный Курбский, черпзлись кадры польячих для московских приказов. Поэтому горбил Прокофий Богданович спину с малолетства над бумагами, которые подписывались потом другими, сочинял речи, которые сам не произносил.

И не по этой ли причине так скупа на детали о нем русская история? Неизвестно даже, когда родился и когда умер Прокофий Богданович. Знаем только, что в Вене он был уже в летах и опыт у него был преизрядный, так как службу начинал в Посольском приказе еще в далекие времена Ордина-Нащокина. Способности молодого дипломата тогда, видимо, были сразу же замечены, и ему стали давать ответственные поручения. Так, в 1668 году в чине подьячем Возницын был послан с иноземцем Томасом Келлерманом в Вену и Венецию в связи с предстоящим заключением Андрусовского договора. Потом ему стали доверять хотя и небольшие, но самостоятельные дела. Он трижды побывал в Варшаве, и каждый раз его приглашали к королю.

И с турками как обращаться хорошо знал. В 1681 году, когда он был уже дьяком, его направили с окольничим Чириковым в Константинополь для ратификации Бахчисарайского перемирия. По дороге Чириков умер, и Возницыну пришлось ислолнятъ обязанности посла. Из-за бури высадился он на турецком берегу и двинулся в Константинополь по суше. Но в Кадикее для него была приготовлена галера, посредине которой возвышалось особое место для посла, под балдахином из красного бархата, вышитого золотом, и богато убранное коврами. Под пушечную стрельбу уселся на это место молодой Прокофий Богданович, а кругом него разместились важные султанские чиновники. Когда же подплыли к Царьграду, послу на этой галере торжественный обед дали. Турки ели яства мясные, а Возницыну - постные поставили. И этот знак уважения русские особенно отметили, так как в эти дни православный пост стоял, Во время обеда была на галере забава в честь посла: "корабельщики многим худобеством, спускаясь сверху по веревкам, чинили потехи".

Миссия в Константинополь прошла успешно. Возницыну удалось убедить колеблющегося султана ратифицировать перемирие, по которому он отказывался от притязаний на Украину. Это не осталось в Москве незамеченным, и через несколько лет он едет резидентом в Варшаву, именуясь уже стольником. Чин этот, однако, по возвращении в Москву уже удержатъ не удалось.

Петровский переворот 1689 года и отстранение Софьи заметно отразились на карьере Прокофия Богдановичз. Вместо князя В. В. Голицына во главе Посольского приказа стал дядя Петра Лев Кириллович Нарышкин - человск умный, но ленивый. При нем фактически управляющим приказа стал Емельян Игнатьевич Украинцек который к тому же получил и чин думного дьяка. Для Возницына это был удар. Они вместе начинали службу в Посольском приказе, но отношения этих двух молодых и способных людей явно не сложились. Теперь Возницын оказался под началом Украинцева.

С таким положением Возницын мириться не захотел и стал хлопотать о переходе на другую службу. Это ему удалось. В 1690 году Возницын назначается членом Казанского приказа, ведавшего всем Поволжьем, и производится в думные дьяки. И на новом месте Прокофий Богданович сразу обращает на себя благосклонное внимание начальника приказа князя Б. А. Голицына, который, по свидетельству современников, правил Поволжьем так, как будто был государем, и весь этот край разорил. Видимо, к этому Возницын тоже большое старание приложил, потому что князь вскоре полностью передоверяет ему дела. Прокофий Богданович становится известен самому Петру и добивается его расположения. Не забыты и дипломатические успехи, поэтому, когда возник вопрос о поездке Петра за границу, Возницын назначается третьим великим послом.

* * *

В те далекие времена все европейские правители привыкли решать возникающие между ними проблемы путем войны. Война была главным арбитром в их спорах. Шла ли речь о соперничестве династий или пограничных конфликтах, о территориальных претензиях или торговых путях - самым веским аргументом было оружие. Один молодой французский офицер из окружения Людовика XIV так сформулировал этот закон: нет более беспристрастного судьи, чем пушка. Она бьет точно в цель, и ее нельзя подкупить.

Применительно к этому закону роль дипломатии была весьма специфичной. Она занималась не столько предотвращением конфликтов, сколько созданием коалиций. Дипломатическое искусство заключалось не в том, чтобы разрешить возникший неожиданно спор, а в том, чтобы найти приманку для нового союзника. Ну и, конечно, заключить мир после хорошей войны.

Многосторонние дипломатические переговоры, или, как их называли тогда, конгрессы, представляли собой довольно сложный процесс. Причем процесс скорее ритуальный, чем рабочий, но который необходимо было хорошо знать и неукоснительно соблюдать.

Главное - не уронить, а возвеличить достоинство государя или страны, которых посол представлял. Эту школу русские дипломаты освоили еще до Петра и кому хочешь могли дать здесь фору. Но даже Петр и его послы с изумлением наблюдали, какие "пируэты" выделывали западные дипломаты на конгрессе в Рисвике, где проходили переговоры между Францией и коалицией европейских государств во главе с Австрией. Встреча за встречей проводилисъ в жарких спорах о том, сколько лакеев и сколько пажей посол может взять с собой на заседание, могут ли пажи иметь при себе трости, могут ли они носить шпаги или иметь пистолеты. На самом же конгрессе очень важно было следить за ногами друг друга. Каждый посол считал несовместимым с достоинством своей державы идти навстречу быстрее другого. Поэтому если один из них замечал за собой, что в забывчивости пошел недостаточно медленно, то возвра- щался к двери и величественный "минуэт" начинался снова. "В этом торжественном делании пустяков, - писал английский историк Маколей, - проходила неделя за неделей. Существенное дело не продвигалось ни на шаг".

Опыта в конференционной дипломатии Россия вообще не имела, и Прокофию Богдановичу первому из русских людей выпала доля представлять страну на международном конгрессе.

* * *

Конечно, уже в Рисвике Петр и его дипломаты поняли, что протокольная сторона дела, хотя ей и придают столь большое значение, - это всем лишь антураж. Сколь изящно ни приседай или ни семени важно мелким шагом, дела делаются не этим.

Разумеется, когда за спиной военные победы или экономическая мощь государства, переговоры вести легко. К примеру, сто лет спустя послы Наполеона, надменные и заносчивые, будут диктовать ем волю Австрии и германским князькам. А те, покорно склонив головы, будут соглашаться, потому что знают: за послами стоит "великая армия французском императора".

Но одной силой только договоры о полной капитуляции делаются. А если перетворы на равных? Тут уже нужны умение, знание обстановки, а главное - чувствовать ту неуловимую грань, которая отделяет возможное от невозможном. И нередко в дипломатической практике успех доставался тому, кто обладал именно этими качествами. Но это, как говорится, прописные истины.

Труднее сказать, что важнее всем для переговорщика. Наверное, главное - ясно представлять, чего от него хотят те, кто посылает вести переговоры.

Если стране нужно соглашение - это одно дело. Хотя и здесь необходимо четко понимать, где же тот предел, за которым это соглашение будет для страны уже невыгодным, а значит - ненужным. И совсем другое дело, если соглашение тсударю вовсе и не нужно, а на переговоры он идет так, по необходимости, или для отвода глаз. Но ведь не всегда об этом дипломату говорят прямо. Нередко тут сталкиваются противоположные интересы различных и очень влиятельных сил. Одни бояре в одну сторону тянут, другие - в другую. Посольский приказ, к примеру, одно государю присоветует, а Стрелецкий - совсем противоположное. И неизвестно еще, на чью сторону встанет Федор Ромодановский - мастер сыскного дела. Вот поди и разберись попробуй. Недаром самый ловкий австрийский дипломат Меттерних учил начинающих дипломатов: не знаешь, что делать, - ничего не делай.

Другая сторона переговорной медали - это доскональное знание предмета переговоров. Вплоть до самых мелочей, касающихся не только международного фона, но и всех изгибов политической линии твоих партнеров, их сильных и слабых личных качеств. Если не сможешь получить ответ на вопросы: с каким багажом придут партнеры? в чем их истинные интересы? на какие уступки они могут пойти ради соглашения? - лучше не садись за стол переговоров.

В общем, две изначальные посылки нужны дипломату разгадать намерения партнеров и понимать собственную задачу на переговорах, четко представлять границы уступок, которые можно сделать. Адальше уже все зависит от него самого: от ума, интуиции, обходительности, хитрости и даже от актерского таланта - всеми этими качествами в той или иной степени должен обладать дипломат-переговорщик.

Только в этом контексте и можно понять мудреное изречение, что дипломатия - это искусство возможного. А что возможно? Попробуй-ка скажи, когда перед тобой сплошной лес вопросительных знаков. И, как правило, в начале переговоров возможность достижения соглашения видится лишь как уравнение со сплошными неизвестными. В ходе переговоров их надо непременно найти. И только в концестановится ясно, можно или нельзя решить это уравнение.

* * *

Куда как просто выглядит все в учебниках по дипломатии. Точками "А" и "Б" обозначаются исходные позиции сторон, или, другими словами, позиции, с которыми они пришли на переговоры.

А________Б

При желании договориться (если речь не идет о капитуляции) соглашение будет достигнуто, когда стороны встретятся где-то на пути между "А" и "Б", скажем, в точке "В". Но где конкретно будет находиться эта точка "В"? Ровно посередине, ближе к точке "А" или к "Б"? Заранее ответить на это так же трудно, как предугадать, кто и с каким счетом победит в чемпионате мира по футболу.

Итак,

А ____ В(?)____ Б

Так начинаются переговоры. Их первый этап - это обычно окопная война. Стороны сидят в траншеях официально заявленных позиций и обстреливают друг друга заявлениями, обвинениями, вопросами. Происходит прощупывание позиций, выискиНание их слабых мест, возможностей компромисса.

Но вот одна из сторон начинает наступление и делает шаг навстречу другой стороне. Обычно это небольшой, тщательно взвешенный ход, который, не меняя сколько-нибудь серьезно позицию, призван обозначить движение вперед и желание договориться. В общем, это - сигнал. Логика переговоров такова, что если другая сторона хочет соглашения, то и она рано или поздно делает встречный, пусть даже робкий, шаг. Лед тронулся. Началось сближение позиций. Графически это можно изобразить уже как

А ___ А1 ___ Б1 ___ Б

Напряжение нарастает. Каждая сторона заявляет, что прошла свою часть пути, что дальнейшие уступки невоз- можны. Они обвиняют друг друга в нежелании договориться. Но... немного терпения, и одна из сторон (а вслед за ней обычно и другая) делает еще один шаг.

Так может продолжаться много-много раз. Переговоры идут. Бежит время. Иногда месяцы, но чаще годы, и нередко многие годы, пока стороны, наконец, не встретятся в искомой точке "В".

Это, разумеется, во мномм идеальная схема, и при условии, что стороны хотят добиться соглашения, если они ведут себя мало-мальски честно. Но кто же, вступая в перетворы, заявляет во всеуслышание, что он против соглашения? И разве рвет кто-либо на груди рубаху, каясь в мошенничестве или двойной игре? В жизни все сложнее и непонятнее. Ведь вот беда: едва начались переговоры и выдвинуты первые предложения, как сразу возникает вопрос: что это - реальная или дутая запросная позиция? Видный французский политик и дипломат Ф. Фор говорил, что в дипломатии, как на восточном базаре: сначала безбожно набивают цену, а потом нещадно торгуются. Вот и первый вопросительный знак - а не завысил ли безбожно ставки партнер и в то время, как ты готовишься сделать ему серьезные уступки, отрывая кровное от себя, он будет преспокойно сбрасывать шелуху, изображая, что идет на великие жертвы?

* * *

Так или примерно так, но уж, конечно, не в таких выражениях мог рассуждать Прокофий Богданович Возницын, бродя по венским улицам летом 1698 года. Должно быть, немало забот тяготило его широкие плечи. Но главная из них - куда вести дело. Как говорили в том же Посольском приказе: бежать-то я побегу, и весьма скоро, только скажите, куда бежать - вперед или назад. Поручая Возницыну вести на конгрессе переговоры с турками, царь, очевидно, тогда же все-таки дал ему указание, как вести эти переговоры. Но только делалось это в большой спешке и недостаточно четко.

К великому сожалению, указания Петра в документах не сохранились и до нас не дошли. Судя по всему, они были даны царем устно и лично самому Прокофию Богдановичу.

Однако их можно попытаться восстановить, извлекая по крупицам ссылки на них из тех писем-отчетов, которые Возницын регулярно посылал в Москву. Сообщая о выдвинутых им предложениях или о предпринятых им ходах, он, естественно, обосновывал их тем или иным положением данных ему директив. Так, например, в письме от 25 ноября 1698 г., поясняя свою твердую позицию не уступать приднепровские щрода, Возницын пишет, что у него было личное указание от царя туркам ничего не отдавать. Это личное указание он мог получить только в Вене перед отъездом Петра в Москву. В том же письме содержатся ссылки на другие полученные им директивы, хотя трудно сказать, были они даны Петром в Вене или присланы с почтой.

Если теперь собрать воедино эти крупицы, указания Возницыну, как вести переговоры, могут выглядеть следующим образом.

Первая позиция (есть такой термин в дипломатии, которым обозначается изначальная, обычно запросная позиция на переговорах) - не допустить, чтобы члены Священной лиги заключили мир с турками. Сам Возницын формулирует это так: "Чтобы до миру всех не долустить", то есть сорвать переговоры.

Однако уже в Вене Петр убедился, что это задача нереальная. В беседах с Кинским он, по сути дела, не возражал против переговоров, выдвигая в качестве условий мира передачу России крепости Керчь..

Вторая позиция поэтому разрешала Возницыну пойти вместе с другими странами на заключение мира с турками на основе сохранения за каждым государством захваченных во время войны территорий. Разумеется, в этом случае России пришлось бы снять на какое-то время требование передачи Керчи. Однако в целом мир на таких условиях был для нее выгоден. Он закреплял за ней приобретение Азова и приднепровских городов, которые могли бы стать важными плацдармами для выхода в Черное море.

Наконец, у Возницына имелась, судя по всему, и третья позиция - запасная: если не удастся заключить мир, можно пойти на краткое (1-2 года) перемирие. Однако во всех случаях он не должен уступать ни пяди завоеванной земли.Вот такие указания получил Прокофий Богданович. А заодно, то ли в знак особого благоволения, то ли чтобы показать всем значение возложенной на Возницына миссии, только царь перед отъездом пожаловал ему вновь изобретенный и небывалый до той поры на Руси титул "думного советника". Но хорошо, очень хорошо знал порядки на святой Руси Прокофий Богданович. Потому не успел еще скрыться из виду возок, уносивший Петра домой, как стал он хлопотать, чтобы это внезапное, да еще сделанное за рубежом пожалование было оформлено и закреплено за ним соответствующими записями в Москве.

Да и немного прибытку, видимо, ждал от нового титула Прокофий Богданович. Чести много, да денег нет. А был он человеком незнатным и небогатым. Поэтому посылает письма Меншикову и Головину с просьбой похлопотать у государя... о "чинишке" начальника Аптекарского приказа. Видимо, откликнулся Головин, расстарался, потому что пишет ему Возницын в ноябре благодарственное письмо. А оставленному в Вене подьячему Михаилу Волкову дает задание собрать сведения об устройстве придворной и частных аптек и о положении врачей в цесарской земле.

* * *

Но как ни прикидывай, бродя по венским улицам, а переговоры-то начинать пора. Прежде всего с союзниками условиться об общей платформе для переговоров. Иначе будут их трепать турки поодиночке. И не дай Бог углядят разногласия и станут их разжигать. Какие уж тут переговоры, когда сами союзники другдруга лупить начнут чем попало на потеху врагу. Туркам тогда только подол подставляй - уступки сами посыплются. Не переговоры, а слезы горькие. Лучше уж один на один дело вести, чем с такими союзниками. А австрийцы, похоже, в эту сторону гнут. Сами с турками уже сговорились, себя совсех сторон обеспечили, а союзников пусть туркидерут, как хотят, восполняя понесенный от австрийцев ущерб. Что им русская кровь? Что им польские слезы? Да и на венецианцев - друзей своих верных - рукой махнут, если каждый только за себя говорить будет.

А сами переговоры? Где, когда, как они будут вестись? Кто с кем сядет и кто первый скажет? Об этом ведь тоже договариваться надо. Конечно, можно сказать, что это дело десятое, Но кто-кто, а Прокофий Богданович знал, что на этих мелочах не одни переговоры споткнулись, да и не начались. Во всяком случае, хлопот с ними не оберешься.

Наконец, Возницыну нужно было на ходу подобрать собственную команду для ведения переговоров - подьячих, знающих дело, грамотных переводчиков, пажей, конюхов и другой обслуживающий персонал, или, как бы мы сказали сейчас, сформировать делегацию. Время поджимало Прокофия Богдановича без всякой совести - австрийцы грозились, что переговоры начнутся в середине сентября.

А тут еще граф Кенигсек, владелец загородного дома Гумпенсдорф, где разместилось русское посольство, стал просить, чтобы оно переехало на новое место. В общем, дел было непочатый край, и все срочные.

Но Возницын, как человек основательный, выбирает главное - сначала надо определить общую позицию. Без этого трудно будет вести прибыльные для России переговоры на конгрессе. А заодно посмотреть, нельзя ли все-таки эти переговоры поломать. Поскольку закоперщики всему делу были австрийцы, то с них, очевидно, и надо было начинать. Тем более что польского посла в Вене еще не было.

* * *

Встреча Возницына с имперским канцлером Кинским состоялась довольно скоро - 30 июля 1698 г. Австрийцы выставили сильную команду: кроме Кинского на встречу явились лодканцлер Кауниц - тотсамый, который считал шаги на конгрессе в Рисвике, и президент гофкригерата, знаменитый защитник Вены во время осады 1683 года граф Штаремберг.

Возницын начал с нажима - царь-де по общему союзному договору "для имени Божия и во общую пользу всего христианства" намерен вести войну против басурман всеми силами - не только сухим путем, но и морем. Идеологическая подкладка постоянно присутствует в переговорной тактике Возницына. Призывая продолжать войну, он выступает в защиту не только русских интересов, но всего христианского мира. Это придает сильное пропагандистское звучание русской позиции. Австрийцам приходится крутиться, потому что против интересов христианства прямо они выступать не могут.

А Возницын упрямо бьет в эту точку. Для такой войны, продолжает он, Москва предприняла необходимые приготовления и, в частности, строит морской караван из 70 кораблей, для которых в Англии и Голландии наняты моряки. При этом для вящей убедительности Прокофий Богданович сообщает, что поход русские намерены предпринять "предбудущим летом", то есть в 1699 году.

Однако палки он не перегибает, памятуя, что австрийцам очень хотелось бы отстранить его от мирных переговоров. Хотя Россия, заявил он, никакого "склонения" к миру не имеет, она будет действовать с союзниками заодно. Если у них решено вести мирные переговоры, то и Россия пошлет своих уполномоченных на конгресс. Но прежде необходимо предварительное согласие между союзниками относительно условий будущего мира и тех требований, которые будут предъявляться туркам. Эти требования должны быть выдвинуты сообща. И отстаивать их нужно будет совместными усилиями.

Это предложение русских о предварительном согласовании позиций союзников стало основным спорным вопросом, вокруг которого шли дальнейшие переговоры в Вене. Прокофий Богданович трепал австрийцев беспрестанно. Он и убеждал, ссылаясь на союзный договор, что с турками нельзя заключать мир иначе как сообща. Он и грозился, что без этого на конгресс ему ехать нельзя, так как союзники будут действовать вразброд и "говорить разные речи".

Но австрийцы на эти уговоры не поддавались. Союзников, говорили они, должно объединять "общее основание миры" кто чем владеет, то есть сохранение за каждым государством захваченных во время войны территорий. Опираясь на это основание, каждая сторона будет затем вести с турками переговоры и домогаться от них сверх того, что обеспечено "общим основанием". Но об этих дополнениях заранее договариваться незачем - пусть каждая сторона сама их предъявляет и сама их добивается. И вообще о конкретных территориальных притязаниях творить пока рано. Война еще идет, и если повезет, то и требовать можно будет больше.

В общем, сколько ни бился Возницын, чтобы принудить австрийцев к совместным акциям против турок, ничего у него не получилось. Интересы России и Австрии были разными, отсюда и различие в подходе к переговорам. Австрию такое "общее основание" вполне устраивало, так как обеспечивало присоединение к ней обширных завоеванных территорий. Но Россия помимо Азова и приднепровских городов хотела заполучить Керчь - выход в Черное море. Предложенное "основанию" эти устремления обрезало. Но Россия была здесь не одинока. Полякам "основание мира" также не подходило, потому что войной ничего не приобрели, но претендовали на Каменец и Подолию. Так что у Москвы с Польшей мог быть общий интерес в этом вопросе. Но польского представителя в Вене не было.

* * *

Возницын развивает бурную деятельность в австрийской столице. Он не раз встречается с Кинским. Наносит визит его заместителю Кауницу. Получает аудиенцию у австрийского императора в его загородном дворце Фаворита. Заводит дружбу с венецианским послом кавалером Рудзини. Часто встречается с местными дипломатами. И везде гнет свою линию, собирает информацию не только о предстоящих переговорах, но и о том, что происходит в Европе. Сами по себе эти частные визиты Возницына к австрийскому министру иностранных дел и его заместителю были нововведением в обиходе русского посла за рубежом.

Из этих бесед у Прокофия Богдановича складывается впечатление, что вероятность переговоров с турками пока проблематична. Несмотря на то что австрийцы стремятся начать их поскорее, место переговоров так и не определено. Посредники - англичане и голландцы - предложили Вену, потом Дебрецен, но турки против. Они хотят провести конгресс "на таком месте, которое никому не принадлежит". Дело стоит, и союзники не проявляют особого рвения начинать переговоры.

Характерный разговор состоялся на этот счет у Возницына с венецианским послом, протокольная запись котором была сообщена в Москву.

Рудзини: Ехать я собираюсь. Только спешить в тот путь не надобно, потому что еще где съезжаться, подлинного места не назначено...

Возницын: Лучше бы съезжаться поближе, а еще лучше хотя бы и вовсе того миру не было, так как царь зачал войну сильную. Да и вообще может ли быть крепким мир с турками?

Как видно, еще в конце августа в записях Возницына сквозила надежда, что с переговорами ничего не выйдет. Эти нотки отчетливо звучат в письме к царю от 27 августа 1688 г. Мирное дело с турками "смущается", пишет он, и многие думают, что оно не будет доведено до конца. Французский посол препятствует переговорам с турками. Намеченное было на 15 сентября начало конгресса перенесено, а новая дата пока точно не установлена.

* * *

Между визитами Возницын потихоньку собирался в дорогу. Минул август, а где будут проходить переговоры, было по-прежнему неизвестно. Ясно только, что не в Вене. Хорошо бы еще в каком-нибудь городе, пусть даже маленьком, а не то забросит судьба стоять в чистом поле. Впереди осень с дождями и слякотью, когда серые набухшие сыростью тучи висят так низко, что чуть-чуть не задевают острые верхи шатров. А там и зима подкатится, не успеешь дух перевести, как стужа грянет, снегом засыплет. А где дров взять, чтобы обогреться? Где провиант сыскать, чтобы людей накормить? Кругом войной разоренная земля, шайки разбойные что волки рыскают...

* * *

По этой обстановке и подбирал себе людей Прокофий Богданович для долгого сидения в какой-либо промозглой дыре. Спасибо царю, уезжая, поделил он Великое посольство: одну половину велел в Москву отправить, а другую - Возницыну отдал. Да люди-то те и ноте - в основном обслуга, а ему нужны знающие и переговорное дело, и язык, чтобы документ составить могли, беседу записать сумели и, когда надо, переговоры провести, Не одному же Возницыну все дело делать.

Судя по всему, разыскал Прокофий Богданович такого мастера на все руки и согласием Петра заручился, потому что в письме, отправленном в Венецию к "дохтуру" Посникову с требованием немедленно прибыть в Вену, содержалась ссылка на волю царя. Всем подходил Петр Посников, который опекал группу русских стольников, обучавшихся в Венеции. Окончил университет в Падуе и получил звание доктора медицины и философии. Четыре языка знал причем такие нужные, как латынь, греческий, французский и итальянский. Да и вообще человек был смышленый. Только уж больно был увлечен своими занятиями научными и поэтому попробовал было отшутиться - некогда, мол, еду в Неаполь "живых собак мертвить, а мертвых живить". Но не на того напал. Прокофий Богданович таких шуток не приемлет, когда речь о государственных интересах идет. Поэтому с достоинством и вполне серьезно ответил он "дохтуру", что "сие дело не гораздо нам нужно". Напомнил о гневе государя, потому как предписано ему, Посникову, быть на "турской комиссии", а не собак резать.

И подействовала угроза. Видимо, зажав зубами крепкое слово, но с улыбкой на лице появился он в конце концов в Вене. На переговорах Посников был человек незаменимый: и с австрийцами встречался, и с турками тайные переговоры вел. А когда кончился конгресс и вся делегация в Москву направилась, он стал проситься не куда-нибудь, а в Амстердам для исправления своих инструментов. Но ведь до Амстердама скакать да скакать по разбитым дорогам Австрии и Германии. Видно, Европа была ему так же хорошо знакома, как собственный поношенный кафтан. Вздохнул Прокофий Богданович и отпустил.. А тот взял да уехал, только ем и видели. Странно как-то получилось: высветилась вдруг из тьмы истории такая колоритная личность, как Петр Посников, и так же неожиданно исчезла в этой тьме. Кто он? Что с ним было до этого и что сталось потом? Ничего не известно. Любая нация могла бы гордиться таким "дохтуром". Романы бы о нем писали. А у нас: поехал мертвых собак живить - вот тебе и весь след.

Состав возницынской команды сам по себе интересен настолько, что стоит привести его полностью.

Возглавляет ее священник отец Иоанн - должность, повидимому, обязательнаядля каждой мало-мальски значительной группы русских людей, отправлявшейся за рубеж. Неясно только (из бумаг Возницына этого не видно), принимал ли он участие в формировании тактической линии делегации на переговорах или же его функции сводились к непосредственным обязанностям спасению душ и наблюдению за нравственным обликом сотрудников посольства.

Далее следуют дворяне, переводчики и подьячие, которых мы определили бы сегодня как "оперативно-дипломатический состав делегации". Их было всего 10 - 11 человек. В числе дворян были два брата Возницына - Андрей и Иван, а также Владимир Борзов, приехавший недавно из Москвы с подарками для императорского дома. Скорее всего именно с ними обсуждал посол повседневные дела. Но в переговорах с союзниками или с турками они участия не принимали. Возницын, который подробно сообщал в Москву о каждой такой встрече, всегда упоминал об участвующих в них переводчиках и подьячих. Но ни разу имена дворян не встречаются.

Если "оперативный состав" делегации Возницына, по нашим сегодняшним понятиям, довольно-таки скромен, то "технический персонал" чересчур велик. На первом месте стоит собольщик при меховой казне из московских посадских людей. Каждое русское посольство везло тогда с собой много мехов, в основном соболей, для подарков, а порой и попросту взяток. Русские меха очень ценились и в те времена. Поэтому в состав делегации включался меховщик, или собольщик, который отвечал за сохранность и перевозку мехов. В делегации были свои сторож, церковник, конюший, погребничий, 2 пажа, 3 трубача, 4 гайдука, 5 слуг посольских, 5 поваров, 12 конюхов и "челяди дворянской и подьяческой и иных чинов" - 15 человек.

В целом в делегации Возницына было 60-70 человек. Не так уж мнот, если учесть, что им действительно пришлось стоять в чистом поле, обеспечивая себя всем необходимым для жизни и работы. Делегации, которые выезжают за границу сейчас, бывают не меньше, хотя живут в отелях и пользуются услугами посольства.

Что же касается пажей, трубачей и гайдуков, то в те времена без них было нельзя. Не поняла бы иностранная общественность. Ведь по той роскоши и торжественности, которыми обставлялось появление посла, судили о политическом весе государства на европейской арене.

Польский посол Ян Гнинский, например, незадолго до описываемых событий, въезжая в Константинополь, пытался поразить турок невиданной роскошью. Его шествие открывали 38 повозок с багажом. За ними ехали богато разукрашенные кареты посла и две кареты с прислугой. За отрядом янычар следовали 40 польских дворян в одеждах из розового шелка, расшитого серебром, и 28 лошадей с конюшими в ярких красных одеждах, Потом 4 трубача, 12 пажей, рыцари немецкие и французские, еще 30 польских дворян, наконец, польские гусары в великолепных мундирах. Сам посол блистал одеждой, усыпанной драгоценными камнями. Его окружали 12 гайдуков в красных одеждах с серебряными застежками и в шляпах с султанами из перьев цапли. Шествие замыкали б пажей и 50 драгун в синих мундирах и красных ментиках. Подковы лошадей пана Гнинского были серебряными и еле держались на двух гвоздиках, дабы во время шествия они могли быть потеряны и подобраны любопытными зрителями, которые, несомненно, подивятся богатству и могуществу короля Польского.

Как и предвидел Гнинский, великолепие его появления в Константинополе не осталось незамеченным. А одна из подков была даже показана великому визирю. "Этот гяур, - сказал он, - подковывает лошадей серебром, но его собственная голова из свинца, так как посланный государством бедным, он расточает то, что оно может дать ему лишь с большими усилиями".

Так что наш Прокофий Богданович выглядел куда как скромно.

ГЛАВА VI ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ КОРОЛЬ

Под вечер 18 июня, когда начала спадать душная жара, войско Шеина расположилось на высоком лесном берегу Истры*.

Уже несколько дней стояли бунтовавшие стрельцы в деревне Сычевка неподалеку от Воскресенского монастыря, называвшегося еще и Новоиерусалимским. Их люди, побывавшие в Москве, принесли весть, что там смятение великое. Бояре и дворяне начали разбегаться по деревням. А народ в слободах только и ждет их, стрельцов.

Тут бы и действовать, но как всегда началась разноголосица: одни требовали идти на Москву, другие предлагали слать гонцов поднимать Дон и казаков. И только под вечер, вволю накричавшись, решили стрельцы идти прямо на Москву.

Это была их роковая ошибка. Прими они такое решение парой часов раньше или займи они Воскресенский монастырь, судьба России могла бы сложиться по-иному. За мощными крепостными стенами монастыря стрельцы выдержали бы долгую осаду. А в чистом поле перевес сил был не на их стороне.

Только-только успели расположиться на позициях солдаты Шеина, как на зеленом лугу, спускавшемся к речке Истре, появились стрельцы. Они явно не ждали нападения и спокойно брели, закинув за плечи тяжелые мушкеты и бердыши. Заходящее солнце рельефно освещало неуклюжие фигуры, пробирающиеся сквозь заросли высокой травы.

Тут-то из-за кустов густого ивняка весь в железных латах выехал им навстречу генерал Гордон. Стрельцы хорошо знали его по азовскому походу. Спокойно и даже вроде бы дружелюбно, как солдат солдатам, хотя и на ломаном русском языке, он посоветовал:

- Ночь близка, а Москва далеко - сегодня все равно до нее не добраться. Не лучше ли стать лагерем на ночлег места на лугу много. А утро вечера мудренее.

Поколебавшись, стрельцы послушались Гордона, тем более что никак не ожидали встретить здесь правительственные войска. Но Васъка Зорин успел-таки сунуть Гордону петицию. В ней - жалобы на притеснения, которые пришлось пережить стрельцам за последние годы. На службу, полную лишений и мук, в Азове и других окраинных городах. На козни "еретика Францка Лефорта", который при штурме Азова подвел подкоп не под крепостные стены, а под шанцы стрельцов, и потому после взрыва погибло сразу 300 человек. Ну и прочая ерунда, вроде того, что на Москве "всякому народу чинится наглость", так как слышно, что идут немцы и учинят брадобритие, курение и урон благочестию. На этом челобитная обрывалась. По словам Зорина, он не успел дописать ее, потому что начался поход, а потом появились государевы войска.

Что ж, в жалобах стрельцов были свои резоны. После падения Софьи стрелецкие войска, бывшие всегда на особом положении, стали намеренно подвергаться унижениям. В потешных сражениях под селом Преображенским им всегда выпадала роль проигравших. А под Азовом стрельцы понесли уже серьезные людские потери. Правда, они презирали, как ненужную выдумку, рытье окопов и других земляных укреплений и не желали подчиняться приказам иноземных офицеров.

К несчастью для стрельцов, обе азовские кампании показали их полную непригодность (особенно в сравнении с солдатскими иголками) к ведению современной войны и с точки зрения дисцкллины, и с точки зрения боевых качеств. Увы, в Москву после Азова вместе с царем вернулись уже не стрельцы, а солдаты. Стрельцов же оставили в Азове или разбросали по дальним гарнизонам на границе.

Это нарушало все прежние традиции. Потому что именно стрельцы должны были нести охрану Кремля, жить вместе с семьями в московских слободах и помимо службы заниматься еще каким-либо выгодным делом. Теперь с нововведениями Петра вся эта райская жизнь закончилась...

* * *

Вечер прошел тихо. Стрельцы разбили лагерь на лугу, а государевы солдаты стали окапываться на высоком берегу, расставляя пушки так, чтобы взять под перекрестный огонь весь луг.

Когда же стало рассветать и первые лучи солнца пронизали густой ельник на высоком берегу Истры, изумленные стрельцы увидели ровный ряд 25 медных пушек, жерлами направленных прямо на них А чуть ниже по склону - ровные цепи Преображенского полка. По левую руку, ну прямо как на картинке, замерли 500 драгун, а по правую, закрывая московскую дорогу, стояли остальные войска.

Не успели стрельцы опомниться, как на мокром от утренней росы лугу снова появился Патрик Гордон.

Разговор начался мирно. Правда, стрельцы требовали, чтобы Гордон зачитал их петицию солдатам. Но он объяснил, что сделать этого никак не может: ведь их петиция - призыв к мятежу.

Однако тут же он стал говорить о милосердии Петра. Стрельцам нужно вернуться в гарнизоны, и все образуется. А мятеж ни к чему хорошему не приведет. Если их просьбы будут изложены в подобающих верноподданнических выражениях, то они будут удовлетворены, а стрельцы не понесут наказаний.

Но стрельцы стали шуметь, что не вернутся на границу, пока не повидают своих жен в Москве и не получат все причитающееся им жалованье. Гордон убеждал их одуматься и даже обещал выплатить жалованье.

Шло время, страсти на лугу накалялись. От требований перешли к угрозам. Раздались возгласы, чтобы Гордон немедленно убирался прочь, а не то получит пулю в зад. Над нами нет начальнцков, орала возбужденная толпа, идем на Москву, а если попробуют помешать, силой проложим путь к первопрестольной. Взбешенный Гордон ретировался.

Теперь не оставалось ничего другого, как готовиться к бою. Оба войска попадали на колени и стали истово креститься, моля у Бога победы. Священники служили и тем и другим. По обоим берегам Истры только и слышалось: "Даруй, Господи, одоление..."

Но вот пушки на высоком берегу окутались клубами дыма, грянул первый залп... И удивленные стрельцы, озираясь, обнаружили, что он не причинил им ни малейшего вреда - залп был холостой, предупредительный. Но стрельцы решили, что Божье провидение на их стороне. Под победную дробь барабанов, с разверкутыми знаменами ринулись они к Истре. И почти перешли вброд неширокую речку, как грянул второй залп - на этот раз боевой и полетели раскаленные ядра в густую толпу людей, сгрудившихся в низине у реки. Раз за разом ревели 25 пушек. И раз за разом ядра врывались в людскую массу, оставляя за собой окровавленные тела с оторванными головами, ногами или руками...

Через час все было кончено. Пушки еще гремели, но оставшиеся в живых ничком лежали на земле, моля о пощаде. С высокого берега прозвучала команда бросить оружие. Они мгновенно подчинились. Но пушки продолжали стрелять - Гордон боялся, что если утихнет стрельба, то поверженный враг воспрянет духом и вновь пойдет в атаку. Так под прикрытием огня насмерть перепуганных стрельцов связали и заковали в цепи.

Шеин был беспощаден. Тут же на зеленом лугу, за которым высились белоснежные шатры Новоиерусалимского монастыря, он начал расследование. Одного за другим подводили к нему закованных в цепи людей, и каждого он спрашивал одно и то же: почему восстали? Чего хотели добиться? И непременный в таких случаях вопрос - кто зачинщик?

Но все как один отвечали: виновен, батюшка, и потому смерти заслуживаю. И никто словом не обмолвился о целях восстания, никто товарищей не оговорил и зачинщиков не выдал.

Тогда заработали кнут и огонь - два непременных спутника русского правосудия. Ими испокон веку выбивали показания - верные или ложные, кто разберет. Первым сломался молодой, неопытный в этих делах стрелец. Он показал, что вместе с товарищами хотел спалить Немецкую слободу, а затем широко пройтись по Москве - одних бояр перебить, а других отправить в ссылку. А после этого объявить, что царь, по злому совету уехавший за границу, скончался и регентом при малолетнем царевиче Алексее будет Софья.

Может быть, это была правда, а может быть, лишь то, что хотел услышатъ из-под кнута боярин Шеин, только он удовлетворился этим и приказал здесь же на месте казнить зачинщиков, чтобы неповадно было бунтовать. Остальных бунтовщиков развезли по казематам и монастырям.

* * *

А Петр, не ведая о сражении на Истре, как выехал из Вены, погнал лошадей так, что дивились видавшие виды ямщики. За первые сутки 126 верст отмахали. Скакали день и ночь, делая остановки, только чтобы сменить лошадей и наскоро перекусить.

Смутная тревога терзала душу: как там, в Москве? Еще перед очъездом за границу Петр, как чувствовал, уединился с князем Ромодановским на "загородном дворе в сенях" и предупреждал о стрелецком бунте. Причем настрого приказал, если случится такая напасть, провести строгое расследование... А в Москве, видимо, слабину дали. Еще в Амстердаме получил Петр сообщение, что сотни две стрельцов, бежавших из этих же полков, объявились на Москве и стали мутить воду. Это от них поползли слухи, что царь-де за границей умер, а царевича хотят убить, Пьяные стрельцы ворвались в Стрелецкий приказ и буянили у судейского стола. Правда, их утихомирили. Троих сослали в Сибирь. Остальных вернули в полки.

Но недовольным остался тогда царь, почувствовал, что растерялись наместники, оставшиеся править Россией в его отсутствие. Настоящего розыска о мятеже так и не провели, а предались мыслям о гибели государя на чужбине. Именно по этому поводу досадовал больше всего в Амстердаме Петр. И на вот тебе: случилось то, чего больше всего боялся, - бунт...

Краков проскочили глухими, окраинными улицами и остановились пообедать в пригородной корчме. Тут Петра и нагнали посланные Возницыным братья Войцеховские с известием, что стрелецкий мятеж подавлен.

* * *

Теперь Петр мог перевести дух. Он собрался было повернуть в Венецию, но не повернул. Червь сомнения грыз душу: не тлеют ли еще где угли стрелецкой смуты и как бы в его отсутствие не полыхнуло вновь. В Москве он не был полтора года, да и полпути уже отмахал. Поэтому, поколебавшись немного, твердо решил - домой. После Кракова ехал не спеша, с интересом разглядывая новую страну.

Перед ним расстилалась бескрайняя польская равнина, кое-где покрытая лесом, но в основном поля, поля, поля. И земля вроде бы ничем, и климат как будто подходящий, а живут люди в нищете, убого. Сразу в глаза бросается разница, как пересечешь австрийскую границу: совсем другая жизнь.

Действительно, Польша, по которой проезжал Петр, была гигантом простиралась от Балтики до Карпат и от Силезии до Днепра. Однако как в политике, так и на военном поприще это был карлик. Целостным государством она оставалась скорее всего по той причине, что соседям было просто не до нее или же они были слишком малы и слабы. Петр хорошо видел, что перед военной мощью маленькой, но агрессивной Швеции огромная Польша лежала беспомощной.

Тому было много причин. Но прежде всего - отсутствие прочных национальных и религиозных связей между ее восьмимиллионным населением, Только одну половину его составляли поляки-католики, другую же - литовцы, русские, украинцы, евреи и немцы, исповедовавшие протестантство, православие и иудаизм. Острые и порой неразрешимые национальные и религиозные противоречия переплелись в одном политическом клубке, который, казалось, никому не распутать. Литовцы, например, тянулись к самостоятельности, но при этом умудрялись враждовать между собой, поэтому обьединяла их больше всего общая ненависть к Польше. Украинские казаки тяготели к России. А евреи в этой стране считались париями, но они держали в своих руках заметную долю в торговле и финансах.

Национальная рознь соседствовала с параличом власти. Речь Посполитая была республикой во главе с безвластным королем. И здесь была несуразица по сравнению с тем, что Петр видел на Западе. В то время как большинство европейских народов шло по пути централизации власти и абсолютизма, Польша двигалась в противоположном направлении - к разъединению и анархии. Политическое спокойствие в этой стране - зыбкое и неустойчивое зависело от согласия враждующих друг с друтм польских магнатов. Они не только избирали короля, но и навязывали ему еще до коронации условия будущего правления. Высшим органом власти здесь был сейм, который не мог принять закон, если хотя бы один-единственный парламентарий возражал против него.

Под стать этому велись и дела внешние. Польский король мог вести войну, а Речь Посполитая - сохранять мир, Польская армия, возглавляемая всесильными магнатами, могла неожиданно появиться на поле боя и так же неожиданно исчезнуть. Польские дипломаты могли не выполнять поручений польского короля. Вот такого союзника послал Бог России в войне с Турцией. А куда деваться? В войне с Турцией у Польши и России есть общий интерес - обе страны натерпелись лиха от нескончаемых турецких набегов. Да и не утратила еще былой боевой славы Яна Собеского Речь Посполитая. Если соберется с силами и будет действоватъ дружно, союзник будет преотменный.

* * *

В Раве-Русской Петра ждал польский король Август. Это была их первая встреча, хотя заочно они питали симпатию друг к другу, и год назад царь немало сделал, чтобы Август занял польский трон.

Личная встреча только укрепила взаимные симпатии. Внешне оба монарха очень походили друг на друга. Оба были молоды, огромного роста и обладали необычной физической силой - руками подковы гнули. Оба любили веселые застолья и военные парады. И тот и другой много путешествовали по Европе. Только один учился (и с топором в руках), а другой предавался утехам: в Испании принимал участие в корриде, пленяя сердца испанок, в Венеции веселился на карнавалах... И оставили после себя: Петр великую империю, а Август - кучу любовниц с тремя сотнями детей.

Так что схожесть была только внешняя. Но в Раве-Русской они искренне наслаждались общением друг с другом. Никакой чопорности венскою протокола. За военными смотрами шли веселые застолья, где взаимные чувства подогревались, по свидетельству современников, слишком обильными возлияниями.

Один из очевидцев - пан Ян-Станислав Яблоновский так описывает их времяпровождение:

"Первым делом мы упились; второе - царь приказал подать себе в комнату драгунский барабан и бил сам всякие штуки так, что с ним ни один барабанщик не сравнился бы... Тем каждый день забавлялись монархи при ежедневном пьянстве. Царь, будучи одет в серое, очень плохое платье и бегая, как шальной, по полям, при том учении войска был нечаянно ушиблен конем пана Щанского-Потоцкого, гетмана польского коронного, и за то его царь ошпарил нагайкой, а конюший, узнал ли его или нет, вынул саблю и несколько товарищей с ним. Царь - давай Бог ноги, поляки быстро погнались за ним, пока кто-то, узнав его, не закричали "Стойте, это царь!" Царь, запыхавшись, бросился к королю, с которым мой отец и мы стояли на конях, и сказал моему отцу: "Твои ляхи хотели меня зарубить". Мой отец хотел тотчас учинить суд и расправу, но царь не допустил, рассуждая, что сам первый ударил, или, вероятнее всего, что устыдился и не хотел разглашать происшествия".

Что ж, Петр, имея необузданный нрав, пил много и неумеренно. Это так. Но при этом о делах не забывал и занимался ими даже во время застолий. Причем довольно хитро и умело - помогала, видно, венская школа дипломатии.

Например, в окружении польских вельмож Петр много и охотно говорит о продолжении войны с Турцией. Август жалуется, что цесарь хочет заключить с Турцией без согласия союзников "убыточный" для них мир на основе "кто чем владеет". Польша по такому миру осталасъ бы с пустыми руками. Король спрашивает, какие инструкции русский царь дал своему послу на мирных переговорах.

Петр отвечает: для России сей мир отнюдь не убыточен, так как она держит славный Азов на Черном море и две крепости в устье Днепра. Но ради любимого брата своего Августа и интересов Польши готов продолжать войну с турками, если даже Австрия заключит с ними мирный договор.

Конечно, это была бравада, игра на публику, но кто знает, где и при каком дворе всплывут эти Петровы слова?

А с глазу на глаз, затворившись в горнице, шептались с Августом об ином - о совместной войне против Швеции. Возможно, в Раве-Русской и были посеяны семена будущего антишведского союза. Обоим эта идея казалась заманчивой. Шведский король Карл XI умер, оставив трон 15-летнему юнцу, помыслы которого, казалось, витали далеко от Европы. Не настала ли пора отвоевать у шведов балтийские провинции, которые отгораживали полякам и русским выход к Балтийскому морю? Письменного соглашения тогда заключать не стали: слишком неопределенной выглядела обстановка в Европе. После Вены Петр начинал понимать, что рано или поздно, но мир с турками неизбежен. Однако на плечах его по-прежнему лежала вся тяжесть турецкой войны, и он не мог расслабиться. Все его военные заботы были направлены на Юг, к азовскому флоту. Поэтому с Августом договорились помогать друг другу. А в знак взаимной верности обменялись камзолами, шляпами и шпагами.

И еще: на прощание Август подарил Петру занятную табакерку. На крышке была изображена строгай и богато одетая красавица. Но стоило нажать тайную пружинку, как появлялась другая картинка с той же красавицей, но платье у нее было уже в полном беспорядке, и по всему видно было, что она только что уступила домогательствам своего любовника... Легкомысленный был король.

* * *

Возницын тоже зря времени не терял и 20 сентября двинулся со всей своей дипломатической ратью вниз по Дунаю на "турскую комиссию". Девять "днов" дали австрийцы, а палубы и каюты к ним Прокофий Богданович за свой счет делал. Путь предстоял недальний - до города Петервардейн всего 80 миль, но занял он две недели.

Погода была теплая, ласково светило солнышко, только неприветливой казалась опаленная войной земля. Дунайские берега поразили Прокофия Богдановича своей безлюдностью. Села сожжены, поля разорены, не кричат петухи, не мычат коровы, не перекликаются между собой селяне. Пусто. Здесь пронеслась к Вене турецкая орда и откатилась потом назад, преследуемая цесарской армией. Зная интерес Петра к городам и крепостям, Возницын подробно описывает все, что видит по дороге.

Три дня провели русские в столице Венгрии - Буде, или Будине, как называл ее Прокофий Богданович. Город, хотя и был обнесен двойным кольцом крепостных стен, сильно пострадал. Жителей осталось совсем мало, отмечает Возницын, и те ютятся в земляных или соломенных хижинах.

В Буде произошла его первая встреча с польским послом паном Малаховским, воеводой Познанским. Встреча эта была несколько необычной, потому что польский посол передал Возницыну личное письмо от царя, написанное еще 4 августа из Томашева по пути в Москву. В нем, касаясь турецких дел, государь наказывал Возницыну сотрудничать с представителями польского короля. Это было логично, так как интересы обеих стран на конгрессе совпадали.

Но тут произошла накладка. Петр писал Возницыну, что король польский пришлет на конгресс "своих немцев", то есть саксонцев, которые доброжелательно относятся к союзу с Россией. Но вот что ответил Возницын:

"То твое государево письмо отдал мне не немец, и поляк, а немцев с ним ни одного человека нет, и потому я разумею, что тот посол польский больше от Речи Посполитой, нежели от короля".

Что ж, Прокофий Богданович правильно подметил эту разницу. Напомним, что у Польши того времени могло быть две политики - короля и Речи Посполитой. Но, в отличие от короля, Речь Посполитая дружелюбия Москве не выказывала.

Неясно Возницыну было другое, о чем еще разговаривали и о чем договорились русский царь и польский король, когда встретились накоротке 31 июля в небольшом городе Раве-Русской. Смутные слухи об этом волнами докатывались до Прокофия Богдановича. Но как им верить?

Судя по бумагам Возницына, о шведских делах Петр ему даже не намекнул. Однако вскоре в иностранных курантах стали появляться сообщения об этих планах Петра. Прокофий Богданович это, конечно же, сразу углядел. Будь это правдой, проблема мира с турками представилась бы совсем в ином свете. Но верить ли газетам? Мало ли что там напишут: и просто сбрехнут, и "уткуэ пустят, чтобы сбить с толку, - а ты разбирайся, что к чему. Эта загадка и потом не давала Возницыну покоя. Нужен все-таки или нет России договор, который он едет заключать в Карловицы?

Ведь если рассудить так, что Россия намерена и дальше воевать с турками, ради чего Петр и ехал в Вену сколачивать союз, то никаком мира с Турцией заключать, конечно, нельзя - на худой конец небольшое перемирие для передышки. Но раз царь решил теперь воевать со Швецией, то это мен яетдело. Не то что перемирие - мир прочный тогда нужен с Турцией. Не вытянет Москва войну на два фронта.

Так что же ему делать? К чему вести переговоры? Нет ответа.

Перед отъездом из Буды Возницын послал Петру письмо "цифирью", то есть шифром, в котором довольно откровенно излагал свой пессимистичный взгляд на предстоящие переговоры. Этим письмо Возницына и интересно, так как нечасто русские послы высказывали столь откровенно свое мнение относительно возможности выполнения данных им поручений.

Согласие с поляками по твоему государеву указу я иметъ рад, написал он царю. Только другое я разумел из бесед с польским послом: "Естли им Каменец уступлен будет, благодарно к. миру приступят". В этом их уже обнадежили австрийцы, сообщив, что турки пойдут на эту уступку. В общем, в отношении поляков иллюзий у Возницына нет. Если Речи Посполитой будет отдан Каменец, она бросит союзников и заключит сепаратный мир. Так и случилось. Но высказывая это суждение, Прокофий Богданович проявил не только прозорливость, но и мужество, поставив под сомнение эффективность договоренности, достигнутой, как бы мы сказали сейчас, на высшем уровне.

Не внушают Возницыну доверия и австрийцы. Сговариваясь втихомолку с турками напрямую и через посредников, переговоры с союзниками они, по выражению Возницына, "просто проволакивают". Причина проста. Они хотят явиться на конгресс после сговора с неприятелем, поставив его участников перед свершившимся фактом. Мнится мне, сокрушается Прокофий Богданович, что "тогда и нас приведут, и тогда в кратком времени со всех стран побуждаемы будем. Бог ведает, что против той неправды делать!"

Сознания общности интересов у союзников нет - каждый действует, руководствуясь собственной выгодой. "Вижу, - пишет Возницын царю, - всяк о себе всякие способы радения творит". И договориться об общей позиции против турок (на чем настаивали русские) оказалось невозможным. Из этого Прокофий Богданович делает правильный вывод, что коли так, то и он должен действовать отдельно и установить с турками самостоятельные негласные связи. Так он и будет действовать на конгрессе.

ГЛАВА VII ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ БУДНИ

В Государственном Историческом музее в Москве хранится небольшая серебряная шкатулочка за 1 3558. На ее крышке рисунок. Сверху - река, и стрелкой показано, куда течет. Внизу - двухэтажное здание, а вокруг шатры и войска - пешие и конные. Откровенно говоря, ничем не примечательная коробочка, и взгляд на ней едва ли задержится.

Но как интересно все меняется: стоило мне узнать, что это единственно известное, а может быть, и дошедшее до нас изображение Карловицкого конгресса, на котором трудился Прокофий Богданович Возницын, как коробочка эта совершенно преобразилась в моих глазах. Красивее, что ли, стала, изящнее, а главное - какой-то совсем близкой. Я и раньше сталкивался с такими чудесными превращениями. Ведь вещи, особенно предметы искусства, как и люди, живут своей жизнью. И если удается соприкоснуться с ней, то между тобой и этим предметом возникает невидимая связь. Так, очевидно, случилось со мной и шкатулочкой из щукинской коллекции.

Кто и зачем выгравировал на ней изображение Карловицкою конгресса? Работа, похоже, немецкая. Надписи на латыни. Но это еще ни о чем не говорит.

Главное - как и какими путями она попала в Москву? Через какие руки прошла? Неизвестно. А вдруг ее привез сам Возницын? Фантазия, ни на чем не основанная. Но все же мимо этой серебряной безделушки, наверное, и вы теперь не пройдете, а, будучи в Историческом музее, еще и спросите, где же она?

* * *

Мало-помалу струги Возницына приближались к тому месту, которое изображено на шкатулке. Долгими были дороги 300 лет тому назад. Сегодня этот путь занял бы от силы день-два, а тогда - две недели.

Поэтому только 5 октября добрался Прокофий Богданович до Петервардейна. Появление русских у стен этой полуразрушенной крепости на Дунае выглядело внушительно. Перед стругами плыли в лодках 150 австрийских солдат, которые нещадно били в барабаны. В своем дневнике, однако, Возницын делает весьма грустную заметку:

"Петр-Варадын городец на горе, весь разсыпан и разорен, только немцы, для осады, некоторые кругом его учинили басшпионы и шансы; под ним домиков с десять убогих, в которых всех союзных послы поставлены..."

Но и здесь нельзя расслабиться Прокофию Богдановичу. Уже на следующий день секретарь английского посла передал ему "постановление" объявить с обеих сторон "армистициум или перестание оружием на все время конгресса", то есть перемирие.

Задетый тем, что его обошли при принятии этого решения, Возницын протестует: "Достоит бьыо о сих делах посоветоваться и с ним, великим послом". Сам же хорошо понимает, что нужно согласиться с этим "постановлением". Да и нет в нем ничего такого, что противоречило бы интересам Москвы. Одно обидно - опять за его спиной дела-вершат. Но нет времени на капризы, как ни велика обида, иначе вообще можно остаться не у дел. Тем более что предстояло решать щекотливый протокольный вопрос, кому где стоять.

Для этого в Вене второму австрийскому послу, изящному графу Марсилию, была поручена деликатнейшая миссия отвести каждому из послов подобающее ему место на берегу Дуная. Вот тут-то и запахло порохом, как перед хорошей битвой.

Прямо скажем - не было в те далекие времена в дипломатической практике вопроса более щекотливого, чем размещение.

По иерархической лестнице Европы ХVII века с ее многочисленными ступенями и ступеньками карабкались короли, князья, герцоги и бесчисленные курфюрсты. На вершине ее стоял император Священной Римской империи. Но и его первенство не было бесспорным: императора теснили французский и английский короли. А дальше вниз вообще начиналась невообразимая свалка: каждый старался не просто прыгнуть на ступеньку выше, но й спихнуть вниз другого. И побуждало к этому не только тщеславие.

Это сейчас все согласны с суверенным равенством государств. Поэтому и за стол переговоров садятся без особых споров в порядке алфавита. А тогда каждое государство норовило показать, что оно главнее другого. И тяжбы шли бесконечные, потому что размещение, рассадка за столом и другие протокольные вопросы отражали вес и значение каждого государства в изменчивой системе европейского баланса. Попробуй после этого сесть ниже своего соперника или сказать слово после него - сразу попадешь в государственные преступники. По этой причине и спорили до хрипоты.

Конечно же, Прокофий Богданович был преисполнен решимости не уронить чести русского царя. Пусть первое место при размещении будет принадлежать представителям австрийского императора. Но следующее по старшинству место, справа от них, должен занять он, представитель русского царя. В этом Возницын был глубоко убежден.

Но на это же место, как оказалось, претендовал и пан Малаховский. Надменно держался он с "дохтуром" Посниковым и имя "царское всячески принижал". Польский король-де выше царя московского, так как второй всего лишь "дукатский князь", герцог, или по-русски Великий князь, а царем писаться стал лишь при Иване Васильевиче Грозном.

Тут явно пахло политическим оскорблением, которое требовало достойной отповеди. Поэтому всем посольством засели русские дипломаты за документы и в ответе привели многие выдержки из прежних обращений польского короля, в которых содержится полный титул русского царя. Может быть, язвит Возницын, польский посол те документы "не читал, или чел, да не памятует". Тут Малаховский и сам сообразил, что зашел слишком далеко, и прислал людей с извинениями. Но взаимная обида, засевшая как заноза, все же осталась.

И почти выиграл спор Прокофий Богданович, да подвели австрийцы, хотя раньше держали сторону русских. Возницын сам видел, что на чертеже у графа Эттингена ему отведено место справа, а поляку - слева. Теперь же австрийцы стали говорить, что чертежа больше не существует и пусть каждый сам выбирает себе место, которое ему полюбится в Карловицах. А им, цесарцам, назначать место-де "непристойно", так как земля эта не цесарская и не турская, а ничейная.

Приходилось все начинать сначала, тем более что в середине октября союзники двинулись в Карловицы и борьба за места предстояла уже не на словах... Тут у нас помимо свидетельств Прокофия Богдановича есть еще один интересный источник - записки венецианского посла кавалера Рудзини.

Конгресс, пишет он, размещался не в городе и даже не в деревне, а в чистом поле, "расположенном частию в глубине небольшой долины, частию по возвышенностям нескольких прилегающих к Дунаю холмов, под местечком Карлович, в расстоянии получаса от него". На поле уже бьии обозначены места для квартир цесарцев. Остальные должны были занимать места по желанию. Рудзини хотел сделать это одновременно с другими союзниками, но московский посол не стал ждать. Он первым ступил на поле и занял место справа от цесарцев, Польский посол был взбешен. "Из этого случая, - продолжает Рудзини, - возник довольно сильный спор между поляками и московитами. Люди польского посла пытались силой прогнать людей московского посла с занятого места, но это им не удалось, и поляк остается в барках, выражая с бранью свою злобу, протестуя перед прибывшими 14 октября цесарцами". Он заявил даже, что не примет участия в конгрессе, не получив дальнейших инструкций от короля.

Но Прокофий Богданович и бровьюне ведет, делая вид, что знать ничего не знает. Когда его посещает австрийский посол граф Марсилий и говорит, что слышал о ссоре людей московского посла с "другими людими", Возницын хитрит - у людей ем никакой ссоры ни с кем не было. А если была, о чем он ничего не знает, и граф Марсилий хочет это дело уладить, то Прокофий Богданович ему за это благодарен.

Итак, московский посол занял почетное место, польский посол сидит обиженный у себя на струге, союзники в полной растерянности, и ни о каких переговорах с турками пока и речи быть не может. Эта ситуация не на шутку беспокоит австрийцев. Выход из создавшегося положения они видят в том, чтобы перенести лагерь на другое место, с тем чтобы устранить сам предмет спора. Тем более что предлог для этого есть: посредники и турки считают выбранное для конгресса место неудобным. Поэтому граф Марсилий спешит объявить о перемещении лагеря ближе к Петервардейну, пока слухи о разногласиях не дошли до турков.

А на новом месте, чтобы избежать распрей, австрийцы предложили такой план: на берегу Дуная будет вычерчен огромный квадрат, и каждая делегация займет место на одной из его сторон. При этом и письменно и устно давались заверения, что ни у кого не будет преимуществ и все будут в одинаковом положении. Чтобы и на этот раз дело не сорвалось, граф Марсилий спросил согласия всех послов, Никто не возражал. Поворчав, согласился и пан Малаховский, заявив, что станет где угодно, но только не рядом с московским послом.

Однако и теперь размещение не прошло гладко. На этот раз польский посол повздорил с венецианцем. Поляк, злорадно записал Возницын, и дальше скандалы чинит: на месте, где уже стоял венецианский посол, свою палатку поставил, да еще спиной к нему. Снова началась склока, которая продолжалась несколько дней. И только 21 октября поляки перенесли палатку.

Теперь все наконец встали на своих местах в полном соответствии с принципом равенства, положенного в основу размещения. Но равенство равенством, а Прокофий Богданович не упускает возможности сообщить в Москву, что встал он всетаки по правую руку от австрийцев, а поляк - по левую. Это расположение и показано на коробочке из Исторического музея. Конечно, может быть, переусердствовал Прокофий Богданович с размещением. Но ведь это был XVII век...

А еще через неделю и пан Малаховский, получив, видимо, указания от короля, протянул руку для примирения, валя всю вину за прошлую ссору на несообразительность своих людей. Теперь он просил у Возницына совета и помощи, так как начинались переговоры, а на них речь должна была пойти о передаче полякам Каменца. Малаховский очень рассчитывал на поддержку Москвы.

* * *

Жизнь дипломатического лагеря на Дунае постепенно входит в свою колею.

"Цесарцы и венеты, - записал Возницын, - в станах своих построили себе светлицы и конюшни и поварни деланные привезли из Вены, а я стою в палатках, которые купил в Вене; терпим великую нужу и стужу, а больше в сене, и овсе, и дровах: посылаю купить верст за двадцать и за тридцать, да и там добывают - что было, то все выкупили".

Но куда больше тревожат его смутные дела, творящиеся в Карловицах. Подозрения, возникшие еще в Вене, переросли в уверенность: цесарцы обманывают, вопреки обещаниям, данным царю, тайно договариваются с турками, а Россию хотят отстранить от участия в переговорах, Поэтому все его попытки обьединить союзников, выработать общую платформу для переговоров натыкаются на их глухое сопротивление. Он жалуется царю:

"Немцы всякие пересьыки через посредников о своих делах чинят, а нам едва что сказывают, от чего мы здесь и слепы, и глухи, и ничего в действо произвести не можем".

В то же время австрийцы, пользуясь преимуществом в общении с турками, втихомолку настраивали их против Возницына. Об этом свидетельствует такой происшедший в середине октября случай. К шатрам московского посла, живописно раскинувшимся на холмах у Дуная, подъехала группа турецких всадников.

- Кто тут стоит? - спросили они.

- Московский посол, - ответили люди Возницына.

- А, тот, кто не хочет мириться?

- Кто вам сказыл?

- Немцы сказывали.

- Лгут немцы, - говорят русские, - буде хотите пить или есть, подите в шатры.

- Когда не хотите мириться, есть и пить у вас не хотим.

Поразмыслив над всем, посол пишет в Москву:

"Доношу тебе, Государь, что турки, как я вижу, во всем на посредников положились и надежду свою иа них имеют и через них дело свое делают... А наше дело зело трудно, потому что во всем неволя первое через цесарцев, а потом через посредников, и за таким поведением как что выторгуешь..."

Как выходитъ из такого положения? И Возницын решается на смелый, хотя и рискованный шаг - установить собственный тайный канал связи с турками.

* * *

Вторым послом у турок (заместителем главы делегации, как бы мы назвали его сейчас) оказался грек Александр Маврокордато - переводчик и секретарь великого визиря, а главное - давний друг-приятель Прокофия Богдановича еще по Константинополю, через которого и тогда все дела делались. Важной персоной был этот грек в Оттоманской империи. Последние 50 лет бразды правления держали там, сменяя друг друга, великие визири из фамилии Кепрюлю. При них в качестве переводчиков, а по сути дела - государственных секретарей, носивших звание "великих драгоманов", находились два грека. И нередко на базаре в Константинополе, когда втихомолку, а когда и открыто, люди спорили, кому же на самом деле принадлежит власть великим визирям или великим драгоманам. Одним из них и был Александр Маврокордато.

Сын преуспевающего греческого купца, он получил блестящее по тем временам образование. В греческой коллегии св. Афанасия в Риме обучался европейским языкам. В Падуе изучал медицину, в Болонье - философию, где и заслужил степень доктора медицины и философии.

Вернувшись в Константинополь, Маврокордато стал профессором риторики в греческой школе в Фанаре и занимался врачебной практикой. Его трактаты по кровообращению были переведены на немецкий, французский и испанский языки. Он писал книги по богословию, истории, гражданскому праву.

Но вскоре, судя по всему, жить наукой ему наскучило, и он решает попытать счастья в политике. В 1673 году Маврокордато становится великим драгоманом. Вот тут-то испытал он все превратности судьбы - взлеты, падения и чуть ли не смертную казнь.

После неудачной осады Вены в 1683 году был казнен великий визирь Кара-Мустафа. Вместе с ним попал в немилость и Маврокордато, которого обвинили в том, что он якобы советовал начать злосчастную осаду. Смерти тогда он избежал только потому, что пожертвовал всем имуществом.

Но все возвращается на круги своя в Оттоманской империи. Прошло время, и Маврокордато снова занял пост великого драгомана, но уже при другом визире. В 1688 году его послали в Вену для заключения мира с Австрией. Но пока шли эти переговоры, пал визирь, который ему покровительствовал. Маврокордато должен был разделить его судьбу, но устроил дело так, что оказался задержанным в Вене в качестве военнопленного. Там он скрывался до тех пор, пока в Константинополе не сменилась власть и не пришел новый визирь, благоволивший Маврокордато. Ко времени Карловицкого конгресса Маврокордато было уже 60 лет. По словам венецианца Рудзини, это был просвещенный и опытный политик, полный ума и таланта, хороший оратор. На эти переговоры Маврокордато имел свои виды: использовать их, чтобы подняться по иерархической лестнице и получить в княжение Молдавию или Валахию.

* * *

Есть золотое правило в дипломатии: умей налаживать дружеские связи с разными людьми - всегда пригодится. Пусть напряжены отношения между странами - их представителям все равно нужно уметь сохранять добрые отношения. Уж как враждовали между собой Россия и Турция, иных русских послов в башню сажали, а они с турецкими знакомыми и оттуда связи не теряли.

Вот и Возницын сумел использовать старое знакомство. Маврокордато, как и многие греки, которые родились и жили в Турции, сохранял верность православной религии. А в местечке Карловицы проживал тогда сербский патриарх Арсений Неноевич. От него и потянулась ниточка. Позаимствовал у него Прокофий Богданович расторопного чернеца по имени Григорий и, переодев в мирские одежды, послал с письмецом к старому знакомому в Белгород. Послание это настолько яркое, что его стоит привести полностью как пример дипломатической переписки XVII века.

"Изящнейший, словеснейший, благороднейший великий логофет, мой господин и древний друг, и посол полномочный! Радуюсь аз по премногу, что, по повелению многолетнего моего государя, случися мне не с иным с кем, только с изяществом вашим, другом моим драгим, соглагольствовать о делах двух Великих Государей наших. В истине есть надежен и известен на благоприятствие вашего изящества Умоляю ваше изящество, поклонитесь от меня первому послу Рейз-Эфенди, и желаю быти в приятельстве, и с ним еще желаю, прежде неже съездемся на разговоры публичные, имети бы нам некоторое сношгние о некоторых делах через верных людей, о чем да воспримет прилежание и попечение ваше изящество якоже знает, и да даст ответ с сим листоносцем:

Прокофий Богданович Возницын".

Передал это письмо чернец из рук в руки 10 октября, но вернулся без ответа - туркам подумать нужно, дело-то серьезное затевается. Зато рассказал чернец о слухах, которые гуляют в турецком стане в Белгороде. Там считают, что будто мир дело уже решенное и турки сильно окончания войны желают. Хлеб там, да и здесь, дорог, а также всякая живность и дрова. Посетовал по этому поводу Прокофий Богданович. Однако же время идет, а ответа от давнего знакомца все нет. Тогда Возницын другое письмо направил, но в тот же день и ответ получил.

После горячих заверений в дружбе хитрый Маврокордато написал:

"О делах же, о которых изволишь напомнить, с радостью поговорить готов еще до общего съезда. Поэтому со всяческим дерзновением изволь мне обо всем написать. таинства ваши сохраню и ответ дам". Другими словами: на тайные переговоры согласны - выкладывай карты на стол.

Два приятеля условились также и дальше пользоваться услугами расторопного чернеца Григория, который умел незаметно проскользнуть степью, минуя союзные станы. Но основной канал связи они решили установить через "дохтура" Посникова.

* * *

Итак, два доктора - философии и медицины, выпускники Падуанского университета, встретились на берегу Дуная, чтобы поговорить на дипломатические темы. Разговор у них шел и на греческом, и на латыни, да и итальянским баловались. Начинать пришлось Посникову. Так уж положено: кто напросился на разговор, тот и начинает. "Сия комиссия, - стал нагнетать пессимизм Посников, - чаять благополучного окончинин не воспримет" из-за великих трудностей и себялюбивогосоревнования участников. Поэтому туркам и русским, осторожно намекнул он, можно бы и подумать о собственных интересах. Немцы и поляки их ссорили, лгали им, и за одно это их надобно проучить. Давайте, начал прощупывать почву Посников, заключим между собой перемирие, пусть даже не на многие годы. А во время перемирия через посредничество крымского хана или же через особые посольства можно будет договориться и о вечном мире. В то же время он не советует туркам искать мира с немцами, венецианцами и поляками. Пусть они продолжают воевать с цесарцами, которые будут ослаблены выходом Москвы из союза. А царь будет содействовать туркам, мыслить, как ему отомстить немцам за их ложь. Ну а уж если во время перемирия не удастся заключить мир с Москвой, турки будут вольны помириться и с немцами.

Далее Посников старается раскрыть туркам причины, почему Австрия стремится к миру. "Первое, скудость во всем и изнемогли и одолжили, чтобы отдохнуть и завоеванные городы укрепить". Но главное, и здесь Посников мастерски, в нескольких фразах, вскрывает суть полыхавших тогда международных страстей: "Естли гишпан умрет, как уже при дверях, то тотчас француз за то королевство с цесарем взочнет, а посредники англичанин и голанец ходатийствуют о том мире не для вас, для себя, чтобы француза не допустить до гишпанского королевства, понеже он, то приобрев, всех их задавит".

Маврокордато слушает внимательно, держится приветливо. Но на посулы Посникова не поддается. Хитер был и сам улещать начал: туркам, мол, посредники и немцы тоже "не доброхотны", и только русского царя они почитают за великого и сильного монарха. Но на предложение "с другими не мириться!" пойти не могут. Не подходит им и простое перемирие, так как уже письменно обязались заключить мир.

На это Возницын реагирует быстро. Уже на следующий день он снова посылает Посникова к туркам с предложением. Если они не хотят воевать с немцами, будь по их воле. Однако пусть Турция сначала заключит перемирие с Россией сроком на год-полтора, В основу его были бы положены принцип сохранения за каждой стороной захваченных во время войны территорий, плюс ненападение друг на друга и вольная торговля. Тут русские впервые приоткрыли карты и показали, что могут снять свое требование о передаче Керчи. Маврокордато тоже подвинулся: он согласился на такое перемирие, хотя и более длительное по времени. Но для этого нужно уже сейчас определить спорные территории - решить проблему "окружностей", как осторожно назвал ее грек.

Конец октября и начало ноября ушли на вычерчивание этих "окружностей". Турки держались любезно, но твердо. Они соглашались с принципом "кто чем владеет". Но "окружности", выписанные ими, означали, что русским придется оставить или даже срыть некоторые захваченные ими крспости. Отсюда уже проглядывало, что турки пойдут на размен Керчь - Азов, но потребуют возвращения приднепровских крепостей. На этом первый раунд "зондажных" контактов Посников - Маврокордато прервался. Вроде бы ни о чем они не договорились.

* * *

Говорят, что этот раунд переговоров Возницын проиграл. Ему не удалось уговорить турок прервать переговоры с союзниками и продолжить с ними войну. Как заметил С. М. Соловьев, хитрость московского посла была уж очень простовата. Это было бы и впрямь так, если бы Прокофий Богданович на этом закончил переговоры. Но ведь они только начинались, стороны не спеша развертывали свои исходные позиции и с них "обстреливали" друг друга, пытаясь выяснить, где и насколько глубоко противоположная сторона готова идти на уступки. Как в шахматах, так и в дипломатии есть несколько вариантов дебюта, рассчитанного на то, чтобы прощупать партнера, заставить его приоткрыть свои замыслы. Вот такой простой ход е2-е4 и сделал Возницын. Именно с этого угла, как мне кажется, нужно посмотреть на тайные контакты Возницына с турками. А они для будущего развития переговоров дали многое.

Прежде всего Прокофий Богданович мог убедиться, что и в Вене и в Карловицах он правильно оценивал тактическую линию Турции: она будет стремиться заключить мир сначала с главным противником - Австрией, а затем предъявлять более жесткие требования к остальным ее союзникам. Поэтому курс на сепаратное соглашение между Австрией и Турцией будет пользоваться приоритетом в политике обоих пкударств. Но в ходе "обстрела" турецких позиций Возницыну удалось выяснить, что турки могут пойти на более или менее краткое перемирие с Россией, что они, по-видимому, примирятся с потерей Азова, но не отдадут Керчи. Поэтому в конце концов в центре дипломатического торга на конгрессе окажется судьба приднепровских городков. Так оно и оказалось.

Уж если в чем и просчитался Прокофий Богданович, так это в действенности одного из своих главных аргументов. Как исстари было заведено на Руси, послал он Маврокордато две пары соболей по 160 рублей и посулил подарить еще несколько сороков этих драгоценных шкурок. Но хитрый грек подарков не принял "и во всем отрицался".

* * *

Тайные контакты с турками не мешают Возницыну встречатъся и с союзными послами. Переговоры ведутся как бы на двух этажах: на первом - парадном - он любезно беседует с австрийцами, венецианцами и поляками, а наверху, в мезонине, тайно шепчутся Посников с Маврокордато. Это позволяет Прокофию Богдановичу более уверенно распутывать запутанный австрийцами клубок интриг накануне открытия конгресса.

Надо сказать, что Карловицкий конгресс не был форумом для совместного ведения переговоров, как мы сегодня представляем себе международные конференции. На нем не предусматривалось, например, проведение общих заседаний, где присутствовали бы все делегации. Вместо них по предложению австрийцев каждый из союзников должен был проводить "съезды" с турками в присутствии посредников.

Первыми будут встречаться, конечно, цесарцы. А за ними уже все остальные согласно очередности, установленной в соответствии со временем вступления каждой страны в союз: кто первый с цесарцами договор заключил, тот и раньше и с турками о своих делах говорить будет. Участия же посредников требуют турки, которые не желают разговаривать с глазу на глаз. Ухмыльнулся на это Прокофий Богданович, но возражать не стал.

Однако австрийцы стали добиваться, чтобы русские формально представили свои мирные предложения. Съезда, мол, не будет, пока союзные послы через посредников обо всем с турками не договорятся. Такие домогательства Возницын пресек: "Всегда на комиссиях всяк о себе сам говорит". Но как ни хотелось Прокофию Богдановичу, а документ с мирными предложениями выкладывать все же пришлось. Возницына понять можно. Одно дело не обязывающий ни к чему разговор, в котором проскальзывают лишь элементы позиции, и другое дело - документ, в котором она изложена полностью и разложена по полочкам. Да еще в тот момент, когда завязался неофициальный контакт. Тут каждый шажок, прежде чем сделать, десять раз отмерить нужно. А то, что выложено на стол, живет уже самостоятельной жизнью. Ведь недаром говорят: что написано пером, не вырубишь топором. Поэтому не любят дипломаты жестко фиксировать позиции - потом тебя же обвинятъ начнут, что на большие уступки пошел, хотя наперед знает дипломат, что это всего лишь запросная позиция и долго на ней стоять нельзя.

Но, с другой стороны, наступадт такой момент на переговорах, когда эту позицию нужно выдвигать и чаще всего в форме документа. И для того, чтобы активность показать, и для развития переговоров. Дело это не простое. Тут надо все предусмотреть заранее - и что на размен пустить в ходе долгих дебатов, но не проторговаться, а прийти к финалу с весомым для страны результатом.

Видимо, долго думал над всем этим Прокофий Богданович. По бумагам его видно, что не сразу решился на этот шаг. Но решился и 23 октября направил цесарскому послу Эттингену текст на латыни с хитрой пометкой, что это-де "первые статьи, которые направлены к учинению миры". В нем 10 пунктов, но нигде не сказано, что предлагается - мир или перемирие. Вообще нужно сказать, что даже по меркам сегодняшнем дня документ этот составлен мастерски. Все запросные позиции выставлены, но сделано это так, что они не заклинивают развития переговоров. А главное, документ этот глубок по смыслу: содержит такие положения, которые затем на столетия вперед определят направления русской внешней политики.

Но давайте по порядку.

Первое. В документе подтверждается, как бы мы сказали сейчас, статус-кво, то есть существующее положение. "Обоим Великим Государям, как Царскому Величеству Московскому, так Салтанову Величеству Турскому будучи в том миру, городами, месты, землями, реками, морями, лесами и иными всякими угодьи, владети тем, чем ныне кто владеет". Вот и все, больше ничего не сказано. Но за этой фразой кроется, что и Азов, и четыре городка в устье Днепра остаются в руках русских.

Второе. В порядке возмещения ущерба за набеги татар ("шкоду и убытки") Турция уступает России Керчь.

Третье. Запрещение набегов с обоих сторон - как татар, так и казаков. В случае нарушения - наказание смертной казнью.

Четвертое. Обмен пленниками: "Полон русской да казацкой да освободится".

Пятое. Свобода торговли и мореплавания: туркам - до Керчи, Азова, Киева и Москвы; русским - до Кафы, Синопа, Амастрии, Константинополя и далее. Внешне равенство, но по сути - выгода для России, так как до той поры Черное море для русских судов было закрыто.

Шестое. Покровительство православным христианам и их святыням. Эти статьи появились в договоре с Турцией впервые и затем в той или иной форме будут повторяться во всех позднейших договорах XVII и ХIХ веков. Суть их в том, что Россия брала под свое покровительство в делах веры многочисленных православных подданных султана и находившиеся в его владениях христианские святыни, включая Иерусалим.

Поэтому значение предложенного Прокофием Богдановичем документа не столько в том, что за Россией оставлялись завоеванные в этой войне земли, хотя, что греха таить, для Москвы тогда это было крайне важно, и не в том, что им было выдвинуто притязание на Керчь, а значит, и на Черное море. Его непреходящее значение, писал академик М. М. Бопкловский, в постановке впервые вопроса "о протекторате России над православными подданными султана, т. е. принципа, который составит потом одно из крупнейших слагаемых в той сумме вопросов, какую впоследствии принято было называть общим именем "восточного вопроса"".

Как же додумался до всем этого простой дьяк, выходец из Тульской губернии? В директивах, судя по тому, что дошло до нас, на этот счет никаких указаний не было. Так что постановка евосточного вопросаэ - это личная инициатива Возницына. Конечно, он знал, что русская дипломатия испокон веку покровительствовала христианам на Востоке. Он сам видел, а если не видел, то слышал, с каким почетом принимали при дворе Алексея Михайловича духовных иерархов из Сирии, Палестины, Александрии, Константинополя, Греции, Болгарии, Сербии и прочих земель. Поэтому почва для этой акции Возницына была давно подготовлена.

Узнав из разговоров с австрийцами и венецианцами, что они собираются включить в договоры с турками положения о покровительстве христианам, Возницын быстро сориентировался и сделал контршаг. Но Прокофий Богданович - и это видно из его бумаг - хорошо понимал, какое принципиально иное звучание получило бы это положение в русско-турецком соглашении. Австрийское покровительство распространялось бы на католиков - ничтожную горстку населения огромной Турецкой империи. Русская же опека - на многие подвластные Турции народы - болгар, греков, сербов и др., которые исповедовали православие и для которых Россия была естественной опорой в борьбе за национальное освобождение.

Из своего шатра в Карловицах Возницын пытается прощупать настроения единоверных балканских славян. Ему представляется - и об этом он докладывает царю, - что славяне настроены враждебно к угнетателям-туркам, что они поддержат русских в войне с Оттоманской империей и эти настроения открывают широкие перспективы для русской политики. "Естли бы дойти до Дуная, - пишет Прокофий Богданович в Москву, - не токмо тысячи, но и тьмы нашего народа и языка, и веры, и все миру не желают".

ГЛАВА VIII НУЖНА ЛИ БОРОДА ДИПЛОМАТУ

Теперь самое трудное. До сих пор можно было придерживаться дневников самом Возницына, в которых он довольно скрупулезно записывал все, что произошло в Карловицах, вперемежку со своими оценками и соображениями. Настал, однако, момент на короткое время оторваться от этих записей и попытаться - на их же основе представить себе другую, черновую, если хотите, часть его деятельности: то, нщ чем он не мог не размышлять долгими бессонными ночами, но о чем он, конечно же, не писал в Москву.

Испокон веку каждый, кто отправлялся за рубеж с дипломатической миссией, как только пересекал границу, начинал мучиться вопросом: а что там дома? Директивы-то директивами, но что варится там, в теремах за Кремлевской стеной, на дипломатической кухне? Каких поворотов в политике следует ожидать, чтобы не получилосьтак, что посол московский в старую дуду дудит, а из белокаменной уже новая музыка разносится, а его, посла, никто и не предупредит.

Чего греха таить, сколько раз случалось, что в иностранных столицах эту музыку раньше улавливали и над ним же, послом, насмехались - пусть, мол, покрутится.

И в век телеграфа такие мысли порой мозг сверлят. А что говорить про век XVII, когда и спрашивать-то бесполезно до Москвй из иной столицы и за месяц недоскачешь, да столько же назад. Пока курьер обернется, глядишь, новая мелодия зазвучала... Это не только к московским послам относится. И австрийцы, и французы, и англичане все время на свои столицы оглядывались, чтобы, не дай Бог, петуха не пустить.

Правда, царь Петр строго велел информировать своих послов о том, что готовит Москва. Случай такой вышел. Во время осады Азова непонятно почему задержались и приехали только в разгар штурма нанятые за границей специалисты по осаде крепостей. Нужно было под крепостные стены подкопы вести, мины закладывать, а инженеров нет. Из-за этого мном солдат зря положили. Петр тогда сильно сердился и велел расследовать, почему промашка вышла с приездом иностранцев. Оказалось - переосторожничал дьяк Емельян Украинцев. Боясь утечки информации, посчитал опасным осведомлять о планах азовской кампании русского посланника в Вене. А тот, не зная сроков, не поспешил с отправкой специалистов.

В письме к Андрею Виниусу царь возмущался: "В своем ли уме дьяк!" Посланнику доверены высшие государственные тайны, а то, что известно всем, от него скрывают. Царь приказал Украинцеву подробно информировать послов. "А что он не напишет на бумаге, то я допишу ему на спине".

Хорошо сказал Петр. Но знал Прокофий Богданович, что царь сам указаний не пишет. А пока до дьяка дойдет, он порой такую диспозицию учинит, что и рад не будешь ее получить: вроде как стой здесь - беги туда. И такое бывало. Но это еще полбеды - хуже нет неизвестности.

Поэтому каждую весточку, каждый слух из далекой Москвы жадно ловил Прокофий Богданович, голову ломал, гадая, что бы они значили и как ему дальше вести дело, что подправить и куда повернуть.

Читатель помнит, наверное, что оставили мы Прокофия Богдановича в занесенном снегом шатре на берегу Дуная, терпящим стужу и нужду, отрезанным от всего мира. Казалось бы, ну какие весточки, какие слухи могли доходить до него в этот глухой угол ничейной земли на краю Европы? А вот доходили. Прокофий Богданович и это устроил.

* * *

Нужно сказать, что Вена в те времена была одним из центров европейской политики, а потому буквально кишела дипломатами. Не только европейские короли, но и каждый немецкий курфюрст, герцог, рейхсграф, вольные города и даже монастыри имели при венском дворе своих послов. Венские придворные исчислялись десятками тысяч. На блистательных балах и приемах, на завтраках и обедах эта армия сановников пережевывала не столько изысканную пищу, сколько политические сплетни и дипломатические новости. Отсюда, нередко прямо с балов и обедов, полупьяные курьеры развозили эти слухи по европейским столицам,

Еще будучи в Вене, Прокофий Богданович все это подметил и в глухую карловицкую дыру собственный канал информации наладил. Подьячий Михайло Волков, оставленный Возницыным в Вене сторожить посольский двор, оказался расторопным малым. Он регулярно, два раза в неделю, посылал Прокофию Богдановичу на берег Дуная австрийские газеты - куранты, а главное - информацию о политических новостях, обсуждавшихся в дипломатических салонах Вены.

Так что не был отрезан от жизни Прокофий Богданович. И даже в заброшенных на край света Карловицах держал в руках скользкие ниточки европейской политики.

Но из всего потока информации особо выделял все, что было связано с Москвой. По крупинкам собирал самые разнообразные сведения, порой и противоречивые, пытаясь, как из мозаики, составить цельную картину московской политики.

Вена и для такой аналитической работы была самым подходящим местом. Не только потому, что Вена с Россией отношения поддерживала, а во дворцах венских нередко шушукались, пересказывая депеши, которые слал из Москвы венский посол Гвариент. Было и другое, может быть, еще более важное, с точки зрения Прокофия Богдановича.

Через Вену тогда пролегал путь, по которому десятки молодых людей ехали из Москвы на Запад обучаться математике, естествознанию и мореплаванию. Навстречу им двигались сотни офицеров, кораблестроителей, мореходов, фабричных и иных мастеров. И каждый что-либо интересное да скажет. Из этого потока и удил Прокофий Богданович нужные ему сведения - сначала сам, когда был в Вене, а затем через Волкова.

Но самыми интересными были, конечно же, встречи с русскими гонцами, которые раз, а то и два раза в месяц привозили Возницыну из Москвы почту. Радушно встречал промерзших и усталых курьеров Прокофий Богданович. Жарко топил печь, стол уставлял всякой снедью, не скупился, а главное подливал, что покрепче. А уж потом расспрашивал дотошно, с пристрастием, почти что пытал, только ласкою - как могут делать только те, кто живет на чужбине, а помыслами дома: в Твери, Туле, Воронеже, и, уж конечно, в шумной, грязной, но до боли родной Москве. Ведь что русский человек за границей - от тепла и ласки, да от выпитого размякнет и станет рассказывать хоть и мало знакомому, но своему соотечественнику, тем более послу, все, что знает. А знали курьеры хоть мало, да слышали много, о чем в теремах, да на площадях и еще в корчмах на бесконечных трактах говорили люди. Все это слухи, конечно, но и их знать надо - они "направления умов" показывают.

А слухи из Москвы ползли темные, непонятные, а то и вовсе страшные.

* * *

С восходом солнца 26 августа 1698 г. по Москве прошел слух: царь вернулся. Он прибыл в белокаменную накануне вечером, никого не предупредив. В Кремль не заезжал, но, проводив Лефорта, оказался в Немецкой слободе и поспешил к Анне Монс. Крепка, значит, была любовь - и полуторагодичная разлука не повлияла. А после укатил в Преображенское отсыпаться.

С утра, по мере того как молва о его приезде катилась по Москве все дальше и дальше, в Преображенское стали съезжаться бояре и дворяне, чтобы приветствовать царя с возвращением, показать ему свою любовь и преданность. Вопреки обычаям, вход во дворец в это утро был открыт всякому.

Петр, по свидетельству очевидцев, которое дошло и до Вены, выглядел довольным. Едва ли он притворялся, скрывая свои истинные чувства, да и не в обычае Петра было в чем-либо себя стеснять. Он, видимо, и вправду был рад, что вернулся домой после долгого и муторного путешествия...

По старой московской традиции бояре попадали на колени, но Петр стал их поднимать, обнимать и целовать, как близких друзей. Слезы умиления застилали глаза. Но что это? Неожиданно и непонятно откуда Петр выхватывает огромные ножницы, какими пользуются цирюльники, и режет боярам бороды, Первой жертвой стал застывший от изумления боярин Шеин - тот самый, который совсем недавно разгромил восставших стрельцов под Новым Иерусалимом. За ним - князь Ромодановский, преданность которого Петру сравнивали с собачьей. Одна за другой падали на пол боярские бороды, и вскоре в зале не осталось никого, кто мог бы ернически ткнуть пальцем в мерзко омленное лицо другого. Вокруг были новые незнакомые лица с тлыми красными щеками, мокрыми губами, отвислыми подбородками. Тьфу, срам какой!

И после этого, где бы ни появлялся Петр - на балу или на ужине, все, кто был с бородами, уходили безбородыми. Неделю спустя после возвращения на балу у боярина Шеина он приказал придворному шуту Якову Тургеневу исполнять роль брадобрея, и тот бегал по зале с острой бритвой, кромсая налево и направо ненавистные бороды. Ох и тяжко пришлось их владельцам: бороды были длинными и густыми, а брили их по-сухому и наспех, вместе с кожей и мясом. Но никто не осмеливался протестовать Петр больно драл за уши тех, кто пробовал выказать недовольство.

Не поверил было Прокофий Богданович этим гнусным слухам. Но нет, по всем линиям сходилось - бреют бороды всем, кроме попов и крестьян. И уже потом, ночью, обдумывая услышанное, ежился Возницын, дрожащей рукой ощупывал свою холеную роскошную бороду: ну как же без нее? Ведь для каждого православного борода - это символ веры и самоуважения. Она от Бога. Бороду носили пророки, апостолы, да и сам Иисус Христос. Еще Иван Грозный говаривал, что бритье бороды есть грех, который не смоет кровь всех великомучеников. Раньше священники на Руси отказывали в благословении безбородому. Правда, молодежь над бородой посмеивается, но патриарх Адриан совсем недавно возвестил, что Бог создал человека бородатым: только коты и псы не имеют ее. Как же теперь быть?

Или вот другое, что тоже трудно укладывалось в голове. Еще кромсались бороды, а по Москве уже слух пополз: царь ополчился на русскую одежду.

Сопровождая царя за границей, видел Возницын, что эта одежда Петру не нравится. Работать в ней нельзя мешает, по улице не пройдешь - народ глаза пялит, пальцами тычет, как на чудище заморское. Поэтому царь в простом немецком платье ходил, и, глядя на него, Петровы люди так же поступали. Даже великий посол Федор Головин, живя в Амстердаме, не только к устрицам пристрастился, но и облачился во французский камзол.

Рассказывают, что князь Ромодановский этому не поверил. Оглядел себя в зеркале: все чин чином, как и положено - вышитая рубаха, широченные порты, заправленные в красные сапоги с загнутыми вверх носками, и кафтан до полу с прямым стоячим воротом и длинными широкими рукавами. Не верю, сказал он, что Головин такая безмозглая задница, чтобы пренебречь одеждой своего народа. Но когда Петр постановил, что на официальную встречу Великого посольства будут допущены только те, кто наденет западное платье, Ромодановский, как миленький, явился в куцем кафтанишке.

А дальше был уже знакомый оборот. Неожиданно в разгар пира на новоселье у Лефорта царь выхватил здоровенные ножницы и давай кромсать рукава боярских кафтанов, ласково приговаривая: глядите сами, это - помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения: то разобьсшь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку. Никто не посмел не то что перечить слово сказать, хотя и наливались кровью шеи не привыкших к такому обрчщснию бояр. В январе под гром барабанов было объявлено на площадях, что боярам и служилым людям как в Москве, так и в провинции положено носить кафтаны немецкого или венгерского покроя.

Правда, те же курьеры рассказывали, что порядки эти только в Москве держатся. Ну еще в больших городах. Но, покидая столицу, бояре и служилые люди у себя в имениях мало заботятся о соблюдении царских указов. Поэтому новые порядки только в Москве утвердились, а вся страна как жила, так и живет.

Долго качал потом головой Прокофий Богданович, обдумывая беспокойные разговоры. Ну зачем все это? За что мучают православных?

Нет, он не роптал, а пытался постичь, что же происходит. Ну взять хотя бы платье. Конечно, в старинной одежде работать неудобно. Это правда. Но ведь она для нашего климата в самый раз. Когда мороз грянет, как хорошо, если шуба до пят и воротник уши прикрывает, а борода щеки. Вот немцы и скачут в своих коротких кафтанчиках, стуча коленками, чтобы не замерзнуть.

Да суть-то и не в одежде или бороде. Бог с ними проживем и без них. Но почему такое ожесточение? Не потому ли так яростно ополчился на них Петр, что они представляют весь тот уклад жизни, который он хочет изменить, сломать, переделать. Пусть неясно пока, что ломать, а что строить, зато ясно будет, кто готов идти с Петром, а кто против и кто в кусты прячется. Никак царь команду себе набирает, сторонников и противников метит.

Взять хотя бы ем пьяные забавы. В тот век в Европе пили много и непристойно. Попивали и в России, но с оглядкой и больше по праздникам. Однако среди других нововведенйй царь принес какое-то разухабистое пьянство. Срамные вещи рассказывались о пьяных коллегиях или сумасброднейшем, всешутейшем и всепьянейшем соборе. Ритуал его скрупулезно разработал сам царь. По его приказу запирались все двери, чтобы никто не сбежал, и нещадное пьянство продолжалось по нескольку дней кряду. Значит, и через это надо пройти.

* * *

Но куда более важной, хотя она и не вызывала такого шума и кривотолков, была начавшаяся переделка государственного механизма, которая все явственней проглядывала из разрозненных Петровых действий.

Уже на второй день после прибытия в Москву Петр устроил смотр своим любимым потешным полкам - Преображенскому и Семеновскому. Не понравились ему солдаты; по сравнению с иностранными выглядели неуклюжими, плохо обученными, отсталыми. Начал было им сам упражнения показыватъ, бился, бился - из сил выбился, махнул рукой и поехал недовольный к Лефорту обедать.

Но дела так не оставил: затеял перетряску всей военной машины государства. Новая, регулярная армия иноземного строя, оснащенная новым оружием и боеприпасами, сменит старую стрелецкую вольницу, кормившуюся в московских слободах.

И точно, летом следующего года, возвращаясь в Москву, получит Прокофий Богданович известие: царь издал указ о роспуске всех стрелецких полков. Как так, изумится он, кто же Россию-то защищать будет? Ведь худо-бедно, но это 20 полков. А что остается? Два потешных полка - Преображенский и Семеновский, да два полка нового строя - Гордона и Лефорта. А граница - вон какая... С Турцией, правда, перемирие, но ведь оно шаткое. Тем более Европа к большой войне готовится. Польша неспокойна. На Севере набирает силы молодой шведский король.

Конечно, стрельцы к серьезной войне не способны. Азов показал. И как ответ на эти сомнения - указ 19 ноября о формировании 30 полков регулярной армии путем призыва "даточных", то есть рекрутов, от определенного числа дворов. Село Преображенское - вот памятники-то где воздвигать становится центром формирования русской армии. Теперь бы только успеть, чтобы не остаться безоружным, если война грянет.

И спешили. Военная реформа становилась как бы пружиной всей преобразовательной деятельности Петра. Со всех уголков страны в Воронеж сгонялся народ строить флот - явление для России совершенно новое. Там, на воронежских верфях, закладывались не только остовы кораблей российского флота, но и основные направления ее внешней политики на два столетия вперед.

А после воинской реформы Петра, судя по всему, больше беспокоили дела промышленности и торговли. И здесь он, говоря современным языком, замахивается на создание новых, самых современных отраслей промышленности.

Издавна Россия покупала оружие в Голландии, а железо в Швеции. Но разъезжая за границей, Петр понял: полагаться нужно только на себя. К тому же приготовления к войне за испанское наследство сильно взвинтили цены на железо, оружие и другие военные материалы. Значит, и здесь надо поспешать, чтобы прочно стать на собственные ноги.

За считанные годы Петр строит на Урале металлургические заводы. По всей стране создаются государственные фабрики по производству пороха, оружия, сукна, канатов, парусных тканей, кожи и др. 40 таких фабрик стали прообразом мануфактур следующего века, костяком нарождавшейся русской промышленности.

* * *

Все это, в общем, хорошо известно. Неясно другое осознал ли Петр во время своего заграничного путешествия, что развитию экономики и технологии Запад обязан прежде всего раскрепощению человеческого разума. Скорее всего, нет, Но если и осознал, то не принял, Ренессанс и Реформация, создавшие в Европе ту питательную среду, в которой развивались наука и культура, давшие миру новую промышленно-экономическую формацию, России практически не коснулись.

То же и с отношением к человеку. Видел Петр, что в протестантской Европе права человека начинают закрепляться в конституциях или биллях о правах. Но в Россию он вернулся вовсе не с намерением разделить власть с народом или его частью. Наоборот, Петр был убежден, что лично он призван стать движущей силой, мотором грядущих перемен. Не столько образованием и убеждением, сколько силой, а где надо, и кнутом погонит он отсталую нацию к прогрессу.

Поэтому проводимые им государственные реформы носили прагматический характер. Военная реформа, создание промышленности неминуемо требовали от безалаберных московских приказов такого ускорения и продуктивности, какие были им, конечно же, не под силу - ни по своей структуре, ни по людскому составу. И Петр начал постепенное преобразование управленческого аппарата. Затрещали архаичные устои старых приказов, полетели с насиженных десятилетиями мест приказные.

А кем заменить их? Нужны были исполнители энергичные и дело знающие. От общества Петр ждал поддержки своих преобразований, понимания их сути и целей. По этой причине он начинает заботиться о распространении знаний, заведении общеобразовательных и профессионально-технических школ, издает куранты.

Петр хочет пробудить дремлющую Россию. Но, вводя гласность и выборное городское самоуправление, он не столько заботится о свободе и просвещении, сколько хочет подправить фискальную* систему так, чтобы налоги не оседали в бездонных карманах изворовавшихся воевод, а потекли в государственную казну. 30 января 1699 г. издается указ, который предоставляет право торгово-промышленному люду столицы и некоторых городов из-за убытков, которые они терпят от воевод, избирать из своей среды бурмистров - "добрых и привдивых людей". Они ведали бы не только казенными сборами денег, но и судными, гражданскими и торговыми делами.

Но нелегко пробуждалась Россия. Из 70 городов только 11 приняли новые уложения. Остальные ответили, что выбрать в бурмистры им некого, а некоторые еще и добавили, что довольны своими "правдивыми" воеводами.

Но и Петр от своего не отступился - взял и сделал городское самоуправление обязательным. Теперь в Бурмистрову палату, как в кассу, будут поступать налоги с российских городов. Отсюда их легко брать и использовать по его, Петрову, усмотрению, в основном на подготовку к войне.

Он вообще слыл правителем, который раз что задумает, то непременно и сделает - не пожалеет ни сил, ни средств, ни даже жизней. Поэтому любое сопротивление ломал сурово и непреклонно, как просек в чащобе прокладывал. Да еще и приговаривал: "Хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают". И принуждал, да так, что кости трещали. Это знал Прокофий Богданович, При постройке гавани Таганрога для своего черноморского флота царь десятки тысяч людей положил, но построил.

* * *

Не мог не видеть Прокофий Богданович, что нововведения Петра с первых же дней раскололи Россию пополам. Одни считали его деяния великим злом, а другие - великим благом.

Многие русские люди (и не только из окружения Петра, которых он протащил за собой по загранице, но даже из простонародья) понимали, что обновление России нельзя было отдать постепенной и размеренной работе времени: слишком много его уже было упущено. Поэтому обновление нужно толкать вперед натужно, что есть силы. И такие усилия Петра встречали у них поддержку.

Но доходило до Прокофия Богдановича и другое: необычайное, можно сказать, враждебное сопротивление Петровым нововведениям. Каскад реформ, обрушившихся на Россию, ошеломил современников, привыкших к размеренной, тихой жизни, к кичливому самодовольству - у нас-де порядки от Бога, отцами и дедами освящены. И хотя из каждой прорехи проглядывали отсталость и разгильдяйство, а в теремах, не таясь, хвастали друг перед другом всем привозным, заграничным, которое явнобылосделанолучше, чем свое, домашнее, менять жизненный уклад не хотели - на наш век, мол, хватит.

Поэтому и сопротивление реформам было скрытым. Их взахлеб хвалили вслух, так чтобы мог услышать царь, а потом просто не выполняли. Отсюда облик Петровых реформ - это быстрое, почти молниеносное решение и медленное, на замот, исполнение. Как выразился один из современников Прокофия Богдановича: "Трудится великий монарх, да ничего не успевает, помощников у него мало; он на гору сам-десять тянет, а под гору миллионы тянут: как же его дело скоро будет?"

Хуже всего, что народ не понимал смысла и целей Петровых реформ. По словам такого тонкого знатока русской истории, как В. О. Ключевский, во время преобразовательной работы Петра народ оставался в тягостном недоумении - что же такое делается на Руси? Нововведения оборачивались для него принудительным трудом, ломкой освященных временем обычаев и верований. И неудивительно, что реформы с самого начала вызвали глухое противодействие основной массы народа.

Той осенью и зимой Россия впервые почувствовала тяжесть Петровой десницы. Может быть, вначале его действия выглядели как разрозненные, сумасбродные и не связанные между собой какой-либо единой мыслью и планом, а порой даже и как шалость державного монарха - что ж, ему было всего 26 лет. Но очень скоро стало очевидно, что все дела его: обрезание бород и рукавов, изменение календаря и денег, пострижение царицы и издевательство над древними ритуалами, создание полков иноземного строя и постройка флота в Воронеже и, наконец, начавшаяся ломка приказов и введение городского самоуправления - четко выстраиваются в одну линию, которую можно обозначить как "борьба со старым, обновление и приведение в движение огромной страны, застывшей в сонном покое инерции и довольства".

ГЛАВА IX ПЕРВЫЕ ПОДВИЖКИ

За дипломатическими хлопотами не заметил Прокофий Богданович, как зима к Карловицам подступила.

"Здесь стоит стужа великая, и дожди, и грязь большая, в прошедших днях были бури и ветры великие, которыми не единократно наметы иаши и палатки посорвало, и деревья переломало, и многие передрало; а потом пришел снег и стужа, а дров взять негде и обогреться нечем... Не стерпя той нужи, польский посол уехал в Петр-Варадын. Только я до совершения дела, при помощи Божей, с своего стану никуда не пойду и дела своего смотрити буду".

Зима и туркам гонор поубавила. Даже строптивый Маврокордато приказал с посыльным передать Возницыну, что студено. Понял, отлично понял Прокофий Богданович, на что намекает хитрый грек, и тотчас послал ему в подарок кафтан свой малинового сукна, подбитый мехом чернобурой лисы, "с нашивкою турскою и пуговицами обнизанными". Однако шубы собольей не послал: "Ведаю, что н примет". А вот вин разных, икры паюсной, спинок осетровых и белужьих послал с чернецом Григорием вдосталь.

Посредников тоже не забыл. С простотой необыкновенной, но, очевидно, характерной для того далекого времени Прокофий Богданович скрупулезно запишет: "Я не для дела, но для любви их к себе и для нынешнего зимнего времени, челом бью им по шубе собольей..." Глядишъ, и переговоры легче пойдут.

Встреча с турецкими послами и вправду должна была состояться со дня на день. Для таких встреч на берегу Дуная уже специальный дом построили. Хоть и не дворец, но весьма достойное сооружение - два этажа, окон много. Внизу большая зала для заседаний, по бокам ее две комнаты для каждой из участвующих в переговорах делегаций, а позади комната для посредников*. Хорошо придумано. Говорят, сам Маврокордато подсказал, как делать, чтобы споров из-за рассадки избежать.

* * *

Первая встреча Возницына с турецкими послами Рами-Магометом и Маврокордато состоялась 9 ноября. Началась она несколько необычно для ревнителей протокола. То ли посредники с турками время не рассчитали, то ли Возницын нарочно задержался, только партнеры по переговорам встречали его стоя. Надо полагать, это было впечатляющее зрелище. Большой и грузный, в длинном до пят кафтане, опушенном серыми соболями, и в высокой шапке с диковинным украшением из хороших алмазов, он не вошел, з вплыл в залу. На шее у него было шесть или семь ожерелий из драгоценных камней. От перстней на пальцах также исходило сияние. Что и говорить, умел форсу напустить Прокофий Богданович. Наверное, тишина стояла, когда следовал он к своему месту, а "по поздравлении" сели все вдруг. Напротив Возницына на скамье разместились оба турецких посла, по правую руку английский посол лорд Пэджет, по левую - голландский посол Яков Колиер. Для толмачества был взят вездесущий "дохтур" Посников, а записывал беседу подьячий Михаил Родостамов.

После общих вступительных слов с обязательным перечислением титулов государей перешли к делу. Возницын сразу же взял быка за рога и заявил о готовности положить в основание будущего мира принцип сохранения за каждой стороной завоеванных земель - кто чем владеет. "И было о том, - докладывает Прокофий Богданович в Москву, - больше часа спору".

Дело в том, что турки, известные как упорные и стойкие переговорщики, прибегли к хитрому маневру. Не отрицая предложенного Возницыным принципа, они как бы обошли его и стали говорить о "приращениях", то есть о возвращении Турции земель, которые отвоевали у них русские. Но Возницын твердо стоял на своем: дескать, слышать ни о чем не хочу, пока тот принцип не будет положен в основу мирного договора.

Делать нечего, турецкие послы, посовещавшись, заявили, что готовы принять тот "фундамент", лишь бы он только их выслушал. Забавно выглядит запись, оставленная Возницыным: "И великий полномочный посол на то им позволил".

Однако дело этим не кончилось, оно только начиналось. "Турские послы почали такую гисторию править, - не без иронии замечает Прокофий Богданович, - от зачала света и до сего дня".

А суть этой "гистории" состояла в том, что 50 лет тому назад, в 1637 году, казаки захватили Азов, но дед Петра, Михаил Федорович, повелел им оставить крепость, дабы не нарушать дружбы между Турцией и Россией. Это, считают турки, создает прецедент и для нынешних переговоров.

Но Прокофий Богданович, пропустив все это мимо ушей, спрашивает, есть ли у них еще что сказать. Тогда турки поднимают вопрос о возвращении лриднепровских городков Казы-Керменя, Таваня и других. Но Возницын, глазом не моргнув, гнет своюлинию: еще что есть? Турки в некотором замешательстве говорят, что о других делах будут говорить, когда получат ответ.

Вот тут-то Прокофий Богданович и выдает им, как говорится, на полную катушку: ни об Азове, ни о приднепровских городах и помыслу у них не должно быть. А за все неправды и разорения, учиненные татарским ханом, русским должна быть безоговорочно уступлена Керчь.

"И тогда турские послы то услышали, в великое изумление пришли, и вдруг во образе своем переменились и друг на друга погля.дя так красны стри, что болши того не возможно быть, и, немало время молчав и с собою шептав, говорили, что они того не чаяли".

Этот город, по их словам, "держит врита всего Черного моря и Крымского острова, и град тот великой и не обмылился (обмолвился) ли он в имени и в ином в чем". Но Прокофий Богданович невозмутимо отвечает, что не "обмылился", так как ночевал в этом городе четыре недели и "знает его без обмылки...". И "турские послы", "оставя все дела, говорили все о Керчи, и было того часа с два".

* * *

Итак, на первом заседании стороны разыграли классический дебют, выдвинув крайние позиции с запросом. На следующей встрече они продолжили эту линию и еще больше ужесточили позиции. Обстановка на конгрессе становилась напряженной - началась война нервов.

Была, правда, попытка придать беседе деловой характер - условились, "оставя лишние речи, говорить краткими словами о прямом деле, потому что пришло время зимнее и друг друга труднить не надобно...". Но турки опять завели долгий и нудный разговор "об основании мира с приращениями" и конкретно об Азове и Керчи. Английский посол-посредник тоже говорил много и все больше в поддержку турецких притязаний, а голландец в основном помалкивал. Тогда Прокофий Богданович компромисс предложил. Если этот спорный вопрос нельзя уладить сейчас, давайте отложим его на будущее, а пока оставим все как есть и заключим перемирие. Но турки это предложение отвергли, заявив, что им никак нельзя без приращений, и стали напирать на передачу им приднепровских городов.

Ну, тут Прокофий Богданович им и выдал: дескать, раз нельзя без приращения к фундаменту, то тогда извольте вставить и уничтожить крепости Очаков, Бел- город, Килия, а всех тамошних татар вывести за Дунай. Иными словами, передать Москве весь северный берег Черного моря.

Это, пожалуй, было уже слишком. Турецкие послы пришли в смятение и, "сердитуя, молчали, а после говорили посредникам: нам-де с ним больше нечего делать".

После такого дебюта переговоры зашли в тупик. Линии противостояний обозначились четко. Первая: Азов Керчь. Вторая: приднепровские городки города Северного Черноморья. Третья: мир - перемирие. И наконец, русские предложения о свободе торговли и мореходства, а также покровительстве христианам, которые турки просто отвергали, не выдвигая контрзапроса со своей стороны. Иными словами, тупик, и пока без каких-либо проблесков выхода из него.

* * *

Возникновение тупиков на дипломатических переговорах - явление обычное. Трудно найти переговоры, где бы они не возникали. В классической дипломатии есть даже такой прием - вначале завысить ставки и даже поставить переговоры на грань срыва, с тем чтобы посмотреть, прочно ли стоит противник на своих позициях, как он будет выпутываться из создавшегося положения, а уж потом открывать торговлю. Особенно привержены этому приему американцы, он стал характерным для их переговорной линии.

Но драматизировать такие ситуации не нужно. Применительно к ним используется даже такое образное выражение; тьма сгущается перед рассветом. А опытные дипломаты говорят: "Терпение, теперь надо ждать развязок".

Конечно, все не так просто, Ведь нередко заведомо неприемлемые предложения выдвигаются для того, чтобы заклинить переговоры или даже сорвать их. Это может случиться не только в начале переговоров, но и по их ходу и часто в конце. Меняется политическая обстановка, меняются и подходы к переговорам, а применительно к ним подравниваются и позиции делегаций. Такую картину можно увидеть во всех деталях, если разбирать с пристрастием баталии старых, давно минувших дипломатических сражений, когда страсти улеглись и архивы открыты. Но попробуй-ка разберись на самих переговорах, что на уме у твоего партнера, когда он неожиданно начинает завышать ставки и, приятно улыбаясь, ужесточает позиции.

: :

Не то что ломал - разламывал свою седеющую голову Прокофий Богданович, размышляя над этими загадками, С одной стороны, разговаривая с Посниковым, Маврокордато вроде бы не исключал возможности подвижек в территориальных вопросах. А что если лукавит хитрый грек'? Ведь на конгрессе турки заняли жесткую, бескомпромиссную позицию и даже перемирие отвергли. Что стоит за всем этим? Ох, нельзя просчитаться Прокофию Богдановичу слишком уж большой ценой может обойтись Москве его ошибка.

Поэтому сразу после "съездов" с турками бросился Возницын к союзникам за поддержкой. Все ж как-никак христиане. Даже "челом бил", обещая посредникам по шубе собольей. Но успеха не имел.

Докладывая царю о прошедших дебатах, Возницын бьет тревогу по поводу обстановки в Карловицах. Неуступчивость турок на фоне явного желания союзников оставить Россию воевать в одиночку с Турцией рисуется ему как заговор против Москвы. "Трудности здесь большие, - пишет он. - Бог ведает, за тем за всем состоца ли мир, а на краткое перемирие отнюдь позволить не хотят". И как вывод он советует не ослаблять военных приготовлений на случай вероятного продолжения войны с Турцией.

Может быть, и вправду видел эту опасность Прокофий Богданович, а может быть, обезопасить себя хотел на всякий случай и краски сгущал, чтобы не попасть впросак всегда, мол, лучше в таком деле перестраховаться, чем недоглядеть беду, а потом в простаках ходить... Как бы там ни было, но беспокойство и неуверенность грызли душу Возницына. Поэтому, отписав обо всем в Москву, он решает сделать ход конем - тайно посылает в турецкий стан Посникова прямо к Маврокордато: пусть скажет по старой дружбе, желают ли турки мир с Россией и на чем?

Маврокордато, поклявшись, отвечал, что султан желает мира с Россией больше, чем с кем-либо другим. Но карты все же приоткрыл: от Азова турки отступятся, но от приднепровских городков никогда. В тот же день, как стемнело, Маврокордато сам подослал к Возницыну своего священника, который подтвердил: турки с потерей Азова смирятся. Маврокордато, мол, в великом сетовании и печали и непрестанно плачет, атак как если мира не будет, то турки начнут гонения на православную церковь и христиан, полагая, что они с русскими заодно.

Ага, значит, сдали нервы ушлого грека, если он снял требование передачи туркам Азова. Ну, а насчет слез это дипломатическая лирика. Однако не один Возницын, он тоже голову ломает, беспокоясь, что стоит за жесткой позицией русских.

* * *

В дипломатии - как на войне: достаточно порой про- держаться на полчаса больше противника и победа обеспе- чена. Упорство, а то и просто упрямство оказываются сильнее ума, знания, красноречия. Но... как и на войне, достагочно просидеть лишних полчаса в окопе старых позиций, упустив время для перехода в наступление, - и сражение проиграно.

Правильно рассчитал Прокофий Богданович: ситуация такова, что времени терять нельзя, надо быстро закреплять сделанные подвижки. Поэтому он просит союзников срочно созвать съезд с турками. Видимо, и турки просили о том же, потому что уже на следующий день, 22 ноября, конгресс был созван.

Турки официально заявили о своем согласии уступить занятый русскими войсками Азов. В ответ Возницын снял требование о передаче русским Керчи. Турки, очевидно, ожидали большего - приднепровских городков, потому и заявление Прокофия Богдановича встретили кисло: уступает-де то, чего в руках у него нет.

Но дело было сделано. Стороны сдвинулись с крайних позиций и сделали шаг навстречу друг другу. Положение стало, как в дипломатической азбуке: А1 - В1.

ГЛАВА X ДЫБА, КНУТ И ОГОНЬ

Все бы хорошо на Дунае, только вести из Москвы шли недобрые: казни начались.

Как ни весел был Петр, одна мысль никогда не покидала его. Она путала его дела и омрачала пиры. С ней он засыпал, с ней и просыпался: откуда тянутся нити стрелецкого бунта, который так лихо подавил боярин Шеин на речке Истре у стен Новоиерусалимского монастыря?

Прав, тысячу раз был прав Патрик Гордон, когда уговаривал боярина потерпеть с расправой над бунташьей верхушкой, подождать Петра - он до корней докопаться захочет.

Так и случилось. Не поверил царь, что стрельцы сами по себе действовали, в одиночку. Откуда тогда такая ненависть если не к самому Петру, то к его окружению, к новым порядкам, которые он еще только-только собирался вводить? Не слишком ли они много знали для простых солдат? Тогда кто подстрекал их? Под чью дудку они плясали?

Поэтому сразу же по приезде в Москву, уже на четвертый день, велел собрать в Преображенское всех оставшихся в живых бунтарей - он сам будет вести расследование.

Ох, эти расследования! Тогда они означали только одно: допрос под пыткой, а значит, дыба, кнут и огонь - святая троица русского застенка. Мастер этого дела князь Ромодановский расстарался: в Преображенском 14 пыточных камер соорудил, ну прямо конвейер, который безостановочно, порой день и ночь, работал шесть дней в неделю. А на седьмой день, в воскресенье, как и было положено Господом, отдыхали. Даже статистика сохранилась: 1021 человек прошел через него.

Все было продумано до мелочей. Даже день, когда начался розыск, 17 сентября, был выбран не без умыс- ла - на него приходилось тезоименитство ненавистной Софьи.

Но признания, вырванные под пыткой, в полубреду, у истекающих кровью людей, поначалу мало что добавили к тому, что уже знал Петр от боярина Шеина. Как ни бились палачи, а все выходило, что стрельцы вроде бы действовали сами по себе. На все вопросы упорно отве- чали, что шли в Москву не для возмущения или бунта, а чтобы повидаться с семьями, от голоду и беды, потому что наги и босы и хотели бить челом о жалованье, которое давно уже не получали. И только в нескольких случаях глухо прозвучали настораживающие нотки хотели-де всеми четырьмя полками стать под Девичьим монастырем, чтобы просить царевну Софью взять прав- ление государством.

И только на третий день в пыточной камере Б. А. Голицына раскололся "с третьего огня" бедолага Васька Алексеев. Да, было "к ним письмо из Москвы от царевны", и принес то письмо стрелец Васька Тума. Читалось оно всем четырем полкам, а в нем сказывалось, чтобы им, стрельцам, идти под Девичий монастырь, царя на Москву не пускать, а управлять ей - Софье.

Тут бы и взять Ваську да размотать как следует - как к нему Софьино письмо попало. Да нет его: поспешил боярин Шеин, не дознавшись главного, отрубить Ваське голову на берегу тихой Истры. А может, специально так сделал, чтоб концы в воду?

Поэтому принялисъ за других. Знали, не знали всех пытали, каждое слово с кровью выдавливали, огнем выжигали. Из этих слов, как из мозаики, такая картина складывалась. Стрелец Васька Тума, будучи, наверное, всему делу подстрекатель, установил контакт с Софьей еще весной на Пасху, когда группа беглых стрельцов по Москве шастала. Этот Васька приискал какую-то нищенку и велел ей пойти в Девичий к Софье, чтобы уведомить о приходе беглых стрельцов на Москву. Нищенка будто бы выполнила это поручение и передала Софьины слова: мало, мол, вас, стрельцов, - вот будете всеми четырьмя полками, тогда другое дело. Во второй раз вынесла нищенка письмо от Софьи, которое и привез Тума.

Еще жарче запылал огонь, затрещали кости, и выяснилось, что та нищенка живет тут, неподалеку, у Васькиной сестры в Бережках, и зовут ее Степановной. Не теряя минуты, послали людей, и действительно сыскалась старая нищенка. Тотчас подняли старуху на дыбу, дали кнута, но она ни в чем не призналась. Несмотря на возраст, подняли ее на дыбу во второй раз, и опять молчала Степановна, а потом вскорости взяла да и померла. С ней и ниточка к Софье порвалась.

А что письмо, так оно вроде бы точно было. Его многие видели, а еще больше слышали, когда зачитывалось оно перед войском. Куда делось? Артюшка Маслов признался, что, когда потерпели стрельцы поражение под Новым Иерусалимом, он самолично "то письмо изодрал и втоптал в нивоз у крайнего двора с приезда и огорода крестьянского". Иди ищи теперь ветра в поле.

Тогда Петр оставил на время стрельцов и занялся женским персоналом своих сестер Милославских.

Сколько же пустой бабской ерунды выплыло на свет под истошные крики пытаемых девок. Сколько напраслины и оговоров возвели они друг на друга, да и на первых встречных. Но ничего нового следствие от них не получило. Разве что об обмене грамотками, который шел между теремами и Девичьим. Их прятали в кушанья, которые сестры по тогдашнему обычаю посылали друг другу на святые праздники. Но в них вроде бы ничего серьезного не было.

Тогда - это было 27 сентября - Петр сам поехал в Девичий монастырь, чтобы допросить Софью.

Они не виделись 9 лет, и, надо полагатъ, их встреча была не из приятных. Проныра и сплетник Корб, питавшийся слухами со всей Москвы, записал в дневнике, что при встрече из глаз у обоих потекли слезы... Врал, наверное, - оба были не из слезливых, да и с детства ненавидели друг друга.

Конечно, о пытках не могло быть и речи - ведь это была сестра. Но по одной из версий Петр вроде бы жестко намекнул: ждет, мол, тебя судьба шотландской королевы Марии, иными словами, смерть.

Но Софья была твердый орешек. Она категорически отрицала, что писала письмо стрельцам, а Васьки Тумы и знать не знала. На вопрос же о том, что стрельцы приглашали ее в правительницы, отвечала даже с насмешкой, что, дескать, правила Россией семь лет, и стрельцы, видно, добром ее вспоминают.

Так ничего и не добился Петр от сестры. И лишь через две недели дознались, что была передача писем от стрельцов в терем к царевне Марфе. А к стрельцам два письма - одно из Девичьего, а другое - из терема. И оба раза передавала письма стрельчиха Анютка Никитина. Она сразу же повинилась: приходила, мол, к Девичьему помолиться. А к ней старушка из монастыря и просит, чтоб снесла письмецо Ваське Туме, да с наказом, чтобы шли все полки к Москве для того, что государя за морем в животе не стало. Зто письмо с наказом и передала она Ваське Туме у него на дворе, на Арбате, у церкви Николы Явленного.

Казалось бы, вот она нужная ниточка к Софье. Но сколько ее ни тянули, сколько ни пытали Анютку и других женщин по ее указке, ниточка та обрывалась. Так и неясно, передавала Анюта письмо или со страху на себя наговорила.

Петр сохранил сестре жизнь, но принял все меры, чтобы никогда больше она не могла вмешаться в политику. Софья была пострижена в монахини под именем Сусанны и до конца дней заточена в Новодевичий монастырь. Сотня солдат постоянно несла караул, пресекая все ее связи с внешним миром. Так прожила она шесть лет и умерла в 1704 году в возрасте 47 лет.

* * *

30 сентября начались казни. Тут же в Преображенском на зеленом лужку за казармами отрубили головы четырем стрельцам. Остальных приговоренных (196 человек) повезли в Москву.

На площади у ворот при въезде в столицу виселицы уже стояли. Надо полагать, это были Покровские ворота - другой дороги из Преображенского в Москву не было.

С раннего утра валил сюда народ, и площадь словно набухала, готовая лопнуть и смять частокол из солдат, окружавших эшафот. Когда повезли осужденных, площадь смолкла. Они сидели по двое в небольших московских телегах, спиной к спине, держа в руках зажженные восковые свечи, как последнее напутствие леред смертью. За возками с воем и плачем бежали их жены п матери, дети. Пропустив возки, ряды солдат сомкнулись, отгородив их и зловещий холм с виселицами от остального мира, и тогда общий стон пронесся по толпе. И снова тишина.

Тут появился Петр - на коне, в зеленом польском кафтане, подаренном, как шептались, Августом. За ним свита из многих знатных людей: Лефорт, Автоном Головин... Из карет наблюдали за происходящим послы - австрийский, польский и датский.

"Воры и изменники, и клятвопреступники, и бунтовщики..." - зычным голосом начал выкрикивать дьяк первые, но уже все предрешавшие слова приговора. И тогда народ снова заволновался, а Петр стал кричать в толпу, чтобы слушали внимательно. Со значением кричал.

"...А в распросе и с пыток все сказали, что было приттить к Москве и на Москве, учиия бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить и немцев побить, и чернь возмутить - всеми четырьмя полками ведали и умышляли. И за то ваше воровство великий госудирь царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великие и Милые и Белые России самодержец указал казнить смертью", - надрывался дьяк, как камни, швыряя в толпу увесистые слова.

А потом повезли стрельцов "казнь править" у всех городских ворот Коломенских, Серпуховских и Калужских в Замоскворечье. А по сю сторону реки - у Смоленских, Никитских, Тверских, Петровских, Сретенских, Мясницких, Покровских, Семеновских и Таганных. Не забыли и съезжие избы бунтовавших полков, и там виселицы поставили...

Толпа у Покровских ворот не редела. Медленно, один за одним взбирались осужденные на эшафот. Им мешали цепи и колоды, но каждый непременно хотел взойти сам, без посторонней помощи, как будто от этого зависела его судьба. А взобравшись, вздыхали облегченно и по обычаю широко крестились на все четыре стороны. Им накидывали на шеи петли, и они рядами повисали в воздухе, дрыгая голыми пятками. В большинстве случаев стрельцы принимали смерть с великим спокойствием без тени печали, как неизбежное.

В этот вечер на пиру у Лефорта Петр казался довольным и приветливым, что с ним не часто бывало. По словам австрийского посла Гвариента, "оказывал себн вполне удовлетворенным и ко всем присутствующим весьма милостивым".

Это было начало. В последующем казни стали совершаться на заставах и площадях по всей Москве и даже на Красной площади. Особо лютовали у Новодевичьего монастыря. Стрельцам рубили головы, их вешали уже не только на виселицах, но и на бревнах, вбитых между зубцами стен Белого и Земляного городов. А наиболее злостных колесовали. Это было новшеством, привезенным из-за границы.

Двум попам, устроившим молебен о даровании победы стрельцам, устроили особую казнь неподалеку от храма Василия Блаженного на Красной площади: Бориску Леонтьева повесили, а Ефимке Самсонову отсекли голову, а тело положили на колесо.

И вот еще что. Для устрашения тела повешенных оставались висеть, раскачиваясь на пронизывающем ветру. Трупы обезглавленных и колесованных стрельцов валялись прямо на Красной площади. А перед Девичьим монастырем стояла виселица, и трое мертвецов протягивали костлявыми руками стрелецкие челобитные прямо в окна кельи монахини Сусанны.

Было казнено 799 человек. 200 по малолетству Петр помиловал. Им поставили клейма на правую щеку и отправили в бессрочную ссылку в Сибирь. Вдовы и дети казненных также были изгнаны из Москвы, и людям было строго-настрого запрещено оказывать им какую-либо помощь. Только в дальних от Москвы поместьях разрешили брать их в услужение.

* * *

Жестокий царь, жестокий век, в котором и не такое случалось. И все же расправа со стрельцами глубоко запала в память народа. Не потому, что она стала мрачным прологом к славным Петровым преобразованиям. А своей жестокостью - свирепой и бессмысленной.

Это видели и понимали многие современники. Не все, конечно. Спор этот и по сей день продолжается.

Разумеется, бунт стрельцов, их поход на Москву заслуживали самого жестокого наказания с точки зрения правовых и этических норм того времени да и куда более близких нам лет. Шутка ли сказатъ - мятеж, на власть предержащую руку подняли! Да за это...

Но пытки-то зачем? Ведь стрельцов мучили не для того, чтобы получить доказательство их виновности. Она и так была видна. Самим фактом участия в бунте они подписали себе приговор. Вот, например, свидетельство академика М. М. Богословского - одного из лучших знатоков петровской истории: "Виновность или невиновность каждого отдельного стрельца их (следователей застенка. - О.Г.) не интересовала: они все были виновны уже самим фактом принадлежности их к мятежным полкам, как и тем, что в составе этих полков двигались в Москвуи оказали вооруженноесопротивлениепри Воскресенском монастыре".

Тогда зачем пытки? Уже в те далекие времена было дано официальное пояснение, которое как-то легко затем повторялось и затвердевало в умах: ради высших государственных интересов радел в застенках великий государь, чтобы не только явных, но и скрытых врагов определить. Ему-де надо было знать, кто стоит за темной стрелецкой массой, куда тянутся ниточки заговора. Верно. Но рассказать об этом могла только узкая группа людей, возглавлявших заговор. Их же почти целиком ликвидировал Шеин в лесу на берегу тихой Истры. Те, кто остался в живых, быстро раскололисъ в пыточных камерах Преображенском. А сотни обреченных на пытку людей и знать не знали, ведать не могли про эти ниточки, интересовавшие царя.

Значит, стращал Россию Петр, предупреждал, что ждет любого, кто будет противиться его воле. Да еще, наверное, мстил стрельцам за свои страхи детских лет. Такая вот тяжкая и не последняя страница нашей истории.

Остается только повторить, что на дворе стоял XYII век и происходившее в России не было исключением. Пытки и казни широко применяли тогда в Европе. Это бьио делом обыденным, повседневным. Один датский путешественник заметил, что если в одном конце города кому-то рубят голову, то в другом об этом и не знают. Но особенно жестокими были наказания за преступления против личности и величия королевских персон.

Во Франции в 1613 году убийцу короля Генриха IV привязали за руки и за ноги к четырем лошадям и разорвали на куски на площади Отель де Вилль, запруженной парижанами, которые пришли на казнь как на пикник - с детьми и завтраками в корзиночках. За оскорбление "короля-солнца" 60-летнему французу вырвали язык, после чего сослали на галеры. Обычным же преступникам во Франции отрубали головы, их сжигали на кострах и колесовали.

Дороги Италии были сплошь уставлены виселицами. И это зрелище сильно убавляло желание путешествовать по стране. В Англии убивали более изощренно. Преступнику клали на грудь доску, а на нее накладывали гири, пока он не задыхался. Ведьм в Англии сжигали на протяжении всего царствования Петра. А за шесть лет до стрелецкой казни 20 молодых женщин и две собаки были повешены в штате Массачусетс, США, по обвинению в колдовстве (Салемские колдуньи).

Так что Россия в передовиках не ходила. И если что и удивляло иностранцев по части казни, так это стойкжть, с которой русские обычно переносили пытку. Ни огнем, ни кнутом у них нельзя было вырвать имен товарищей, а на плаху шли спокойно, без слез или стенаний. Об этом много тогда говорили. Шептались, передавая на ушко подробности, кто чего сам видел, а кто чего слышал. Говорили, что 300 человек вытерпели все муки и, невзирая на обличения сообщников, умерли, ни в чем не признавшись.

Одного такого бедолагу подняли на дыбу, дали 30 ударов кнутом, а он и не вскрикнул ни разу, ни слезинки не проронил - только молчал, как будто и не его били. Решили, не повредился ли малый умом. Сняли с дыбы, развязали и спросили сначала, знает ли он тех, кто перед ним находится. Знает, отвечал, и всех по именам перечислил. Но когда стали спрашиватъ его о бунте, о сообщниках, он снова сделался как бы нем и не сказал ни слова. Его стали жечь, но он все равно молчал. В исступлении палачи палкой разломали ему челюсть - признайся, лютый зверь, а он все равно молчал. И так до самой смерти.

Видимо, из этой породы был и тот стрелец, который уже на плахе самому царю дерзостные слова бросил: "Ступай отсель прочь - мое здесь место".

Да что иностранцы - Петра поражала эта удивительная способность его подданных молчать под пыткой. Рассказывали, что после того, как один из наиболее упрямых стрельцов был четыре раза подряд обработан кнутом и огнем, к нему подошел Петр и спросил, как он может переносить такую боль. Стрелец, видимо, воспользовавшись возможностью передохнуть, рассказал царю, что они с товарищами спор учинили, кто больше пытки выдержит. Кнут - это что, говорил стрелец, самая сильная боль - это когда уголь в ухо кладут или когда голову обреют и с высоты на темя холодная вода по капельке падает.

Далее в рассказе шло совсем уж несусветное. Петр будто бы, тронутый такой стойкостью, обнял стрельца, поцеловал его и сказал: "Для меня нет секрета - ты знаешь о заговоре против меня. Но ты уже наказан предостаточно. Из любви ко мне признайся в собственных делах, и, клянусь Богом, который сделал меня царем, я не только полностью прощу тебя, но и сделаю тебя полковником".

Эта пылкая речь Петра будто бы так растрогала заключенного, что он сказал: "Для меня это худшая пытка. Никаким другим путем меня не заставили бы говорить". И признался царю во всем. А царь сделал его полковником. Вот какие невероятные истории рассказывали.

ГЛАВА XI ПРИДНЕПРОВСКИЕ ГОРОДКИ

Случилось то, что обычно происходит на переговорах. После первых подвижек и русские и турки, как бы испугавшисъ, что хватили лишку, снова уперлись в свои позиции. Камнем преткновения стали теперь приднепровские городки.

Тьфу ты, прости, господи, сокрушался Прокофий Богданович, было бы на чем. Их и городами-то назвать стыдно. Так, крепостишки малые: Казы-Кермень, Тавань, Шингерей и Аслам. В ходе последней азовской кампании захватил их без особого труда фельдмаршал Б. П. Шереметев. Да и операция была вспомогательной, отвлекающей турецкие силы от направления главного удара русских - на Азов.

Прокофий Богданович иногда позволял себе в донесениях иронически называть их "борисфенскими крепостями". От Геродота, значит, линию выводил. Потому как древние греки называли Днепр Борисфеном.

Но ирония иронией, а хорошо понимал Возницын, что не из-за пустых амбиций или чванного престижа идет спор. Расположенные в низовьях Днепра, эти крепости как бы отсекали Крым от необъятного массива турецких владений. Тот, кто владеет ими, держит в руках переправы через Днепр на основных, уже проторенных путях, Конечно, стратегическое значение их не стоит преувеличивать: степь большая, и через Днепр не в одном месте переправиться можно. А значит, и угроза татарских нашествий все равно сохранится. Дело в другом: если здесь, по Днепру, пройдет новая граница с Турцией, то и весь левый его берег отойдет к России. А там - дай только время - обрастет она крепостями и встанут они заслоном от извечных набегов из беспокойной степи. Так что стоили эти городки того, чтобы скрестить за них копья.

Поэтому перво-наперво решил Возницын к австрийцам за помощью обратиться. Все ж таки союзники, как-никак. Посетив цесарских послов - графа Эттингена и товарища его генерала графа Шлыка, Прокофий Богданович для порядка попенял им, что поддаются туркам, а не отстаивают интересы христианского мира. Потом с церемонной вежливостью попросил их заявить туркам, что если они не оставят вопрос о днепровских городках, то цесарцы мириться с ними не будут. Но вот незадача, австрийцы, "сердитуя, говорили, чтобы он им таких слов не говорил Естли да не хочет мириться, кто его насилу заставляет?"

Несолоно хлебавши уехал он и от посредников. Те долго выспрашивали его, что за крепости Азов и приднепровские городки. Возницын подробно объяснил им, что Азов "город великой и укреплен многими крепостьями и людьми". А о приднепровских городках сказал, что они преграда от татарских набегов на Московское, цесарское и Польское государства, "предстение всем християнским государям".

Заодно и мысль такую подкинул: поскольку трудности большие с заключением полного мира, не лучше ли пойти на малое перемирие, а мир от нас никуда не уйдет. Но посредники и тут, как лисы, хвостом завиляли - мы-де послы неполномочные, а миру посредники. Если же кто не хочет, "мы тому не винны".

В общем, разговоры эти подтвердили то, что уже давно видел и чувствовал Прокофий Богданович. Союзники спешат заключить мир с турками, нисколько не считаясь с интересами России. Больше того, они хотели бы, чтобы русские одни увязли в войне с Турцией. Без обиняков австрийыь давали понять, что переговоры с турками у них заьсршаются. Если Возницын не присоединится к ним, то они одни мир учинят. То же и верные союзнички пол,ки передали: текст договора у них уже подготовлен и подписание его ожидается со дня на день.

Может быть, разыгрывают его союзники? Поднадавить хотят, чтобы и он, Возницын, побежал договариваться с турками? Но нет, по всем линиям сходится - не дипломатическая игра это. Вот и Маврокордато "по дружбе" сообщил, что цесарский и польский договоры готовы к подписанию. Ждут только венецианцев. Граф Марсилий уже как две недели назад отбыл с текстом договора в Вену для одобрения. Вот-вот вернется назад.

Но у Возницына с венецианским послом Рудзини наиприятнейшие отношения. Как тут не прояснить картину? И вскоре между двумя друзьями-дипломатами состоялся такой прелюбопытнейший разговор.

Возницын (как бы невзначай): Маврокордато сказывал, будто союзники одни, без русских, готовы заключить договоры с турками. Так ли это?

Рудзини ("скрозь зубов"): Может быть, турки это от других слышали, но я своего намерения никому не открывал.

Возницын ("без церемоний"): Истину сказывайте, если турки удовлетворят ваши, венецианские, притязания, а наши, русские, - нет, помиритесь ли вы с ними, оставя нас?

Рудзини ("приложив перст к устам, помолчав"): Приятственный случай и дружба великая его царского величества с Венецианской республикой понуждают меня правду сказать: если другие к миру приступят, "нам остаться нельзя и одним прибыть в войне невозможно".

Возницын: Не одним - с нами, с Россией.

Но Рудзини "молчал и против того ничего не молвил". На прощание же посоветовал: остерегайтесь цесарцев и поляков - "близко конца их дело" с турками.

Вот такие невеселые дела складывались на берегах Дуная. "Цесарские послы молчат, - докладывал в Москву Прокофий Богданович, - только слышу, что уже свои договоры на турское письмо толмачат". Потом жаловался:

"Пришло время самое зимнее - и стужа и нужа большая... Стоим в степи, в людских и в конских кормах и в дровах скудость безмерная и купить не добывают; что и было и то... отравлено. Турки, будучие при турецких послах, иные разбежались, а янычар всех до одного отпустили, а иные беспрестанно просятся. И говорят простолюдины турки послам своим и во всем народе, на съезжем месте, что я сам мириться не хочу и другим не велю. И просятся у послов своих, чтобы они их всех отпустили ко мне, а они будут мне бить челом со слезами, чтоб я помирился и немцам не запреи~ал и тем бы их Отселе свободных учинил Я мыслю, чтоб вместо челобитья, пришед, не убили; караулу нет; живу ни поле только человеках в десяти, а иных всех за стужею отпустил в Петр-Варадын".

* * *

Что же стал делать в такой нелегкой ситуации Прокофий Богданович?

Наказ Петра был жестким: мира не заключать, ничего из завоеванного не отдавать. Повязанный такими директивами, Возницын, естественно, занимал на переговорах непреклонную позицию, хотя и видел, что их провал грозит России крупными внешнеполитическими осложнениями.

И, откровенно говоря, придерживайся он такой жесткой позиции дальше слова бы ему никто не сказал, хотя бы и переговоры лопнули. Потому как все по директиве при чем тут переговорщик. Но не таков человек оказался Прокофий Богданович, чтобы сидеть сложа руки, видя, какой ущерб нанесет России провал переговоров. Нет, он не иарушил директив - и помыслу об этом не было. Нр он настойчиво ищет развязки. Из его записей видно,. как лихорадочно работает его мысль, как один за другим перебирает он варианты и находит наконец выход из, казалось бы, безвыходного положения. Все вроде прижали уже к стенке Прокофия Богдановича - ан нет, вывернулся!

Прежде всего ему приходит в голову решение: потянуть время, отложить под каким-либо благовидным предлогом окончание общих переговоров, хотя бы на два-три месяца. Знал Возницын, что такого подарка ему союзники не сделают. Но не попытать счастья тоже не мог. Просто не имел права. Поэтому и предложил отсрочить переговоры на 10 недель, поскольку-де ему нужно получить указания из Москвы. И не дожидаясь отказа, начал измышлять новую, совершенно необычайную и хитроумную комбинацию.

Нынешние французские дипломаты, саркастически улыбаясь, назвали бы ее "конструктивной двусмысленностью". Это когда изобретается настолько широкая формула, которая позволяет каждой стороне утверждать - и не без основания, - что учтена именно ее позиция. На этой зыбкой почве строится соглашение. Разногласия не разрешены, они остаются. Их лишь слегка закрасили и подштукатурили. Но проявятся они потом, когда соглашение войдет в силу и обе стороны начнут обвинять друг друга в нарушении договоренности. А наругавшись вдосталь, либо порвут соглашение, либо снова сядут за стол, чтобы решить и это разногласие.

Что это дает, можете спросить вы, ведь спорные вопросы как были, так и остались; к ним все равно придется возвращаться. Верно. Но решать их будут уже в качественно иной обстановке. В данном случае - в условиях мира. А, как говорят, худой мир все же лучше войны.

Вот на такой основе и построил Прокофий Богданович свой новый трактат с турками.

Прежде всего, это был уже не вечный мир, а перемирие - пока без указания срока. Но вся хитрость заключалась в другом. Вместо статьи о присоединении Керчи (Возницын, как помните, разменял Азов на Керчь, Россией еще не завоеванную) появилась статья о том, что перемирие заключается на основе "кто чем владеет". Это была теперь статья I нового трактата, и, казалось бы, вопрос о приднепровских городках четко решался в пользу России. Однако появилась статья III о границах. Но границ на основе принципа "кто чем владеет" она вовсе не устанавливала, а откладывала на последующие переговоры между русскими и турецкими послами*.

Тут-то и крылись двусмысленная незавершенность и даже некоторое отступление, которые давали возможность и туркам претендовать на приднепровские городки. Во всяком случае, для Москвы явно закладывалось двойное решение. Так можно до окончания века приднепровские города отстаивать, опираясь на принцип "кто чем владеет". А если потребуется - уступить их, но не поступаясь престижем, а изобразив это просто как исправление или установление новых границ.

О своих планах Прокофий Богданович тотчас написал в Москву - и... в бой. Времени у него оставалось в обрез.

Цесарцы и венецианцы сразу же углядели разницу между статьями I и III, как только Возницын послал им "образцовое письмо статьями" (по-нынешнему - примерный текст соглашения).

Но не промолчали, а одобрили, заявив, что статьи те "зело добры и к миру пристойны". Понял Прокофий Богданович, что в точку попал, но теперь ему этого мало. Чтобы потянуть время, он требует от них письменного ответа.

30 ноября 1698 г. союзники пригласили великого посла на свидание. Вот как описывает Возницын эту встречу:

"И как я к ним вошел и на стольке лежала у них карта Черноморская, и спрашивали меня по ней о всех местах... Они мне говорили и твердили все о поднепровских городах, что путь прегражден турком и татаром. Я им на то отвещал: несть преграждения, что и сего лета турской Паша в 20 000 переправился из Очакова до Крыму..."

И в таком духе часа два с лишним. А потом так ласково говорят Возницыну, что, мол, "турские послы тотчас будут". Взъерепенился тут Прокофий Богданович: желаю, дескать, прежде знать ответ от турок на свой проект, а, не получив его, разговаривать с турками не о чем. Но Маврокордато уже в сенях стоял. Ничего не поделаешь подловили-таки Возницына союзнички. Встречаться надо, не бежать же.

Дальше дело развивалось так. Маврокордато "тотчас вшед, поздравя, сел на своем месте". "Тогда, - записал Возницын, - я с ним стерся разным согласительством, иные трудности оставя, все о поднепровских городах". И вот что интересно: с ходу проглотили турки идею, высказанную Прокофием Богдановичем в "образцовом письме", о том, чтобы отложить вопрос о приднепровских городах до будущих переговоров. Теперь сам Маврокордато предложил ту трудность "отложить до посольства, которое имело быть к салтану для подтверждения грамот".

Но тут же сориентировался Возницын, быстренько отступил назад, как будто не его эта идея, и важно так поучает: "Лутче нам все разрешить ныне, нежели что злое оставлять впредь". Что же касается приднепровских городков, то "царское величество, государь мой, об отдаче тех городов как нынче не намерен, так и впредь не мыслит". И замолчал.

Ни турки, ни посредники такого оборота не ожидали. "Посредники глубоко молчали, - записал Возницын, - также и Маврокордлто, оцепенев сидел яко изумленный. Потом вопросил меня: что будет далей? Я ему отвечал: естли не помиримся - война".

Это уже была игра ва-банк. Угроза войны - дело нешуточное. И хотя Прокофий Богданович явно пустился во все тяжкие и, попросту говоря, брал турок на пушку, да Маврокордато этого не знал...

Тут нужно бы заметить, что блеф в политике и дипломатии - дело обычное, хотя и рискованное. Нередко шишки достаются как раз тому, кто пытается припугнуть. Однако, с другой стороны, если блефовать с умом, не зарываться, правильно видеть возможности и интересы противной стороны, то и блеф может подыграть. Однако всю политику на нем строить нельзя. Как и любой обман, он рано или поздно выйдет наружу. А блефовать с войной дело вдвойне опасное. А ну как туркам только того и надо - срывают переговоры, двигают войска, да еще Россию обвиняют - и не без оснований, что это она войне зачинщик?

Но, видно, хорошо все промерил Прокофий Богданович. Крепко уверен был, что к войне Турция не готова, а значит, турецкие дипломаты будут стремиться ее избежать.

Так и получилось. Смирив гордыню, посол Турецкой империи скромно отвечал: "Не надобно того, надобно мыслить способу или такой точки, которая были б знаком к миру".

Возницын тут как тут, готов подыграть: и "я того желаю и ничего у них (турок) не прошу, а мирюся на том, кто чем владеет".

Ободренный Маврокордато делает другой ход, тоже почерпнутый из "образцового письма" Возницына. Он предлагает заключить не вечный мир, а малое перемирие, или "армистициум".

Но Прокофий Богданович и здесь непреклонен, хотя раньше сам предлагал такое перемирие. Это дело для нас убыточное, прибедняется он, мы заключим "мирок", а другие воспользуются этим и заключат "целый мир". "А как я такого миру не сделаю, то и другие не помирятся".

Однако тут уважаемый Прокофий Богданович явно хватил лишку. С ходу уловил это Маврокордато и, рассмеявшись, отпарировал, что не как посол, а токмо как древний друг, искренний брат и приятель с христианскою душой объявляет, чтобы он, Вазницын, не "блазнился" в своих союзниках и надежды на них не питал - бросят они его на произвол судьбы. Они уже и дела свои все закончили и в считанные дни могут подписать договоры.

Ничего не скажешь, уел хитрый грек. Пришлась Прокофию Богдановичу снова устрашать, тем более что первый раз вроде чисто прошло. Прошу не гневаться на меня, галантно заявил он Маврокордато, но если за такими трудностями мир не состоится, а союзники нас покинут, то государь не испытает никакого страха и может вести войну один. Потому "я не токмо города уступить и единого камня свалить не могу".

Потом долго молчали.

Маврокордато: Что еще далее будет?

Возницын: Естли с вашей стороны та трудность отложена не может быть, пожалуй, прости, больше мне того нечего делить. И встал.

Проняло-таки турецкого посла. Видно, и впрямь испугался, что Возницын вот так возьмет да уйдет, и стал просить посидеть еще. "Почал он, - пишет Прокофий Богданович, - говорить многую гисторию, выводя древнюю дружбу, и что теперь Порта хочет с Россией больше, чем с другими государствами, жить в мире и дружбе". Посредники только головами кивали. Потом встали. А Маврокордато все продолжал говорить, что он с Возницыным не прощается и что Реис-Эффенди наказал ему передать, что не уедет, не попрощавшись с русским послом, и что нужно изыскивать разные способы, чтобы обновить дружбу между двумя государями. И так, простясь, разъехались.

* * *

Да, необычный, очень интересный раунд со всех точек зрения: и с дипломатической, да и просто человеческой. Прежде всего вопрос: почему так неожиданно повел себя Прокофий Богданович, когда турки пошли на то, что он им сам раньше подсовывал через союзников? Почему тут же не договорился с турками, а лозволил разъехаться ни с чем? Ведь на следующем съезде они уже могут не повторить этих предложений и вообще отступиться от них. Так не дал ли тут маху русский посол, не перемудрствовал ли и не упустил ли, не дай Бог, выпавший на его долю счастливый шанс?

Сам Возницын не обьясняет, почему он так поступил. Но из записей видно, что действия его скованы отсутствием директив. Старые указания Петра - ничего не уступать, мир не заключать - он исчерпал, а новых не было.

Так что же оставалось делать бедному Прокофию Богдановичу? Свою линию он выработал и в Москву, как положено, доложил. Без ее согласия даже на такую хитрую двусмысленную договоренность он пойти не мог, а на скорый ответ не надеялся. Действовать же он должен был только наверняка, без осечек, иначе не сносить ему головы.

Встань на его место, уважаемый читатель, хотя бы на минутку, и ты поймешь - нелегкий раунд с турками Возницын провел блестяще. Действовал хитро, но напористо, даже бицепсами поиграл, так что пришлось туркам раскрыть свои запасные позиции. И вот он компромисс пошли-таки турки на уступки.

Конечно, куда как лучше было бы ему сразу закрепить эти подвижки и заключить с турками соглашение. Но не мог, никак не мог спешить Прокофий Богданович. Ведь и пяти дней не прошло, как ускакал в Москву гонец с его предложениями. И пройдут два, а то и все три месяца, прежде чем он получит ответ... А времени у него, хоть и не много, но все же есть: венецианский договор еще не готов и австрийцы с поляками пока ждут его. Значит, и ему, Возницыну, можно потянуть время. А там - будь что будет. В общем, молодец Возницын, здорово разыграл партию!

* * *

Но вернулся Прокофий Богданович в свой стан, судя по всему, не в лучшем настроении. Душу скребла неизвестность. Согласятся ли в Москве с его предложениями? Уж лучше какой-никакой, но ответ: да или нет. А то, не дай Бог, начнут гонять бумаги из приказа в приказ. Как тогда быть послу? Пока ответ придет, турки, глядишь, и уедут. Пропали тогда все его труды и старания.

Поэтому, поразмыслив, решил Прокофий Богданович писать новое письмо в Москву с нижайшей просьбой поторопить с решением его неотложного дела "ускориловку", как назвали бы это послание его современные коллеги.

Прошу милости, начал он, как и подобало в те времена, когда случалось обращаться к главе Посольского приказа, дяде грозного царя боярину Льву Кирилловичу Нарышкину. Но очень скоро логика доказательства правоты своей взяла верх, и тогда взроптал Прокофий Богданович, начал резать правду, которую нечасто прочтешь в посольских донесениях, не то что прошлых, но и нынешних: плохо руководит приказ переговорами, не дает вовремя нужных указаний... Да вот судите сами.

"Я с своей великой трудности и печили дерзаю донести: во истину, государь, надо было и прежде сего и без моего доношеиия, о всех сих настоящих трудностях, помыслив и разсудя накрепко, ему, великому государю, донести и меня не единократно разными способами или статьями удовольствовать".

Однако, сетует Возницын, я не только никаких указаний не получаю, но и на письма мои ответа нет. А хлопочу я не о своем, а об общем, государеве, деле. Переговоры столкнулисъ с серьезнейшей проблемой: "Помириться с уступкою тех городов - беда, а остаться в войне одним - и то, кажется, не прибыль..."

Но не просто Лазаря пел и на судьбу сетовал Прокофий Богданович. Уже ближе к концу, понимая, очевидно, что все равно не добьется нужных ему директив от нерасторопных дьяков, делает неожиданный ход, ставший затем классическим во внутренней российской дипломатии. "Буде не дадут на описку, - написал он Нарышкину, - и ждать совершенно не похотят, помышляю о учинении на малое перемирие, буде к тому турки покажут иристойную склонность". На современном дипломатическом языке это значит: буду действовать так, если не получу иных указаний. Затем, прождав какое-то разумное время, посол уже вправе поступать, как задумал. Но и с другой стороны подстраховался Возницын: если турки пойдут на такую договоренность. Ох и хитер был Прокофий Богданович!

* * *

Тут надобно заметить, что не по дерзости или скоромыслию такой финт задумал Прокофий Богданович. Беда Возницына да и других переговорщиков в том, что слишком долгой была связь со столицами. Ситуация меняется непредсказуемо, неожиданно и дома, и на переговорах. Эти изменения никакими ранее данными указаниями учесть просто невозможно. Как же тогда быть? Запрашивать столицу и терпеливо ждать ответа? Однако, как поется в английской народной балладе про королеву Элионор:

"Но пока из Парижа попов привезешь,

Королеве настанет конец..."

Так это ведь из Парижа в Лондон. А из Карловицев в Москву почта шла около полутора месяцев. В Воронеж и того больше.

При чем тут Воронеж? - спросите вы, Не спешите, сейчас узнаете.

Да обратно столько же. Да на подготовку указаний время надо. Вот и получается, что временной разрыв между Карловицами и Москвой составлял три месяца. Эти две точки на Земле находились не просто в разных часовых поясах - они были в разных временных измерениях. Например, когда в Москве читали сообщение о теплой осени на Дунае, там в это время была жестокая зима. И ответа на любой запрос ждать было бесполезно. Особенно если учесть, что переговоры в Карловицах начались в середине октября, а закончились в середине января - как раз три месяца.

* * *

Теперь о Воронеже. Те два месяца, что Петр провел в Москве, вернувшись из заграничной поездки, он внимательно следил за развитием европейской ситуации, читал подаваемые ему Виниусом иностранные газеты. Сам давал указания и лично приглядывал за перепиской с Возницыным. И хотя давно рвался в Воронеж, поехал туда только после того, как получил известие из Вены, что с турками произошло фактическое "замирение", вернее - прекращение огня.

Выехав из Москвы вечером в воскресенье, 23 октября, Петр из-за непогоды и распутицы приехал в Воронеж только через неделю. Перед ним открылось зрелище по российским меркам необыкновенное. На верфях вдалеке от моря, в самой глубине России, стояли десятки морских судов. Сооружение многих из них близилось к завершению. Царь в нетерпении - он доволен и поскорее хочет видеть результаты начатого им дела, но одновременно тревожится, что оно затянется... Заложив 58-пушечный корабль "Предестинация", Петр руководит его постройкой да и сам не выпускает топор из рук, делая обыкновенную плотницкую работу. Энергия его бьет через край.

Даже из Воронежа он старается следить за хитросплетениями европейской политики. 23 ноября он получает московскую почту. В ней, в числе прочем, письмо от Виниуса, помеченное 15 ноября. По обыкновению, он осведомляет царя о заграничных происшествиях на основе донесений послов и сообщений иностранных курантов.

Какую же информацию получил Петр в конце ноября?

Военных действий между цесарскими и турецкими войсками не ожидается, доносил аккуратный Виниус. Только две тысячи татар подъезжали к цесарским караулам - им дан добрый отпор. В заграничных газетах напечатано об усмирении "здешних бунтовщиков", то есть стрельцов. И о намерении царя предпринять поход на Черное море и под "крымские жилища". Польский король отправился в Литву для успокоения враждующих там партий. Испанский король, смерти котором ждали тогда со дня на день, чтобы начать борьбу за испанское наследство, "пришел в совершеиное здравие", однако французы имеют наготове войска - более 100 тысяч человек.

И вот, наконец, про Возницына: послы союзных держав с турками на конференцию еще не съехались. Они считают, что из-за наступающей стужи трудно будет вести переговоры в тех разоренных местах, которые назначены для конференции. Мирным переговорам будет препятствовать французский король, который "путь к тому делу различными преграды заграждает". Ничего себе информация: послы еще не съехачись! А в это время у Прокофия Богдановича уже соглашение с турками проклюнулось.

"Mir Her, - отвечает Виниусу Петр в своей обычной манере, - письмо твое я принял i за вести иностранных благодарствую. А здесь при помошещи Божией препараториум великоq; толко ожидаем благого утра, дабы мрак сумнения нашего прогнан был".

А для "сумнений" основания были немалые. Решив создать флот, который грозил бы Константинополю и Крыму, Петр, как это у него нередко случалось, придал своему решению только главные и весьма общие очертания. Было создано Адмиралтейство, образованы "кумпанства" по строительству кораблей, и, дав два-три конкретных распоряжения, Петр укатил за границу учиться корабельному искусству, оставив дело делаться само собой. Правда, из-за границы он давал грозные указания ускорить работы, заложить новые корабли. Но новое дело варилось старым и привычным для России способом: собрали путем тягловой повинности крестьян, поставили над ними стольников из древнего Владимирского судного приказа, которому наспех придали функции Адмиралтейства.

Вот и получилось, что отсутствие последовательного и проработанного в деталях плана, недостаток специальных знаний, неразбериха в руководстве привели к тому, что корабли строились плохо. Согнанные со всей России крестьяне жили и работали в тяжелейших условиях. Они не понимали, за что им такая напасть, и на энтузиазм Петра отвечали повальным бегством. Строители-адмиралтейцы погрязли в воровстве и приписках. Суда строились из сырой, только что срубленной древесины под открытым небом. Железные крепления часто заменялись деревянными. Так что стоящие на верфях готовые корабли оказались фикцией - их надо было переделывать заново.

Австрийский посол Гвариент, следивший из столицы за воронежским "прелараториумом", доносил императору, что Петр "занят исключительно переделкой и перестройкой кораблей. Дорого построенные корабли дурны и скорее годятся под купеческий груз, чем для военных действий".

Наводя порядок на стройке в Воронеже, Петр все время оборачивался на Карловицы, беспокоился, как идут дела на переговорах. Сохранилась запись, что еще до начала декабря Петр из Воронежа писал Возницыну на Карловицкий конгресс. К сожалению, ни само письмо, ни его содержание до нас не дошли.

И все же, какая связь между Воронежем и Карловицами? Самая прямая. Ведь от Возницына, от того, заключит он мир или нет, в значительной мер.о зависела судьба воронежского флота: будет он использован в деле или останется гнить на приколе.

ГЛАВА XII ПОДАРОК К РОЖДЕСТВУ

Рано утром 2 декабря 1698 г. ускакал в далекую Москву гонец, увозя возницынские послания. А уже на следующий день Прокофий Богданович начал плести свою сеть. Посников едет к Маврокордато и по поручению посла задает ему как будто наивный вопрос: есть ли де у них, турок, склонность говорить о мире? Обескураженный Маврокордато повторяет, что без отдачи приднепровских городов они на мир не пойдут. Но, рассуждая, сколь велики трудности к такому миру, он "напомянул о малом перемирии".

Этого, очевидно, и ждал Возницын. Поклевка была уверенная, и турки, видимо, крепко сидели на крючке. Тогда Прокофий Богданович сйова посылает Посникова спросить (будто бы не его, Возницына, это была идея), что за перемирие предлагают турки, на сколько лет и не стоит ли самим послам съехаться, чтобы все это обсудить? Маврокордато ответил письмом: перемирие на два года со взаимным обязательством унять от всяких нападений татар, с одной стороны, и русских подданных с другой.

Это уже был искомый компромисс, приемлемый как для русских, так и для турок. Вместо мира - двухгодичное перемирие. Завоеванные территория Азов и приднепровские земли - фактически остаются за Россией, но юридический их статус будет определен на последующих переговорах.

Говоря языком азбучной дипломатии, позиции сторон наконец сошлись в некоей точке "В".

А _ А1 _ А 2 _ А3 _ В _ Б3 _ Б2 _ Б1 _ Б

Дело сделано. Теперь нужно было обстоятельно доложить положение дел самому царю. "Всемилостивый государь мой, - начал Прокофий Богданович донесение, помеченное 9 декабря 1698 г. - Бог преблагий здравие твое, государя милостивого, да укрепит во многие лета..." А далее правдивый, самокритичный, как бы мы сказали сегодня, отчет о выполнении им директив.

Возницын пишет, что "не возмог" выполнить государев указ о заключении вместе со всеми мира на основе "кто чем владеет". Не удалось ему исполнить и другое, полностью противоположное царское предначертание - не допустить заключения мира вообще.

"А чтобы у всех миру не было, и того не допустить, не мочно того было сделать: работал и работает, свидетель тому Господь Бог".

Зато теперь проглянула возможность выполнения третьего указания царя - достижения "малого перемирия". Он и раньше высказывал эту идею, однако турки тогда "не восхотели". Потому и сейчас "труждается, чтобы учинить перемирие" на год или полтора, или на два, боясь того, чтобы одним в войне не остаться...

Конечно, осторожничает Прокофий Богданович. Но иначе нельзя - мало ли как на переговорах дела новернутся, а он нахвастает, Но вывод делает правильный, картину рисует четкую, достоверную. Турки, пишет он, всеконечно от поднепровских городов не отступают, так же и без дачи хану казны не помирятся. А на союзных нельзя надежды иметь - все согласились, только ждут теперь подтвержденную цесарскую грамоту.

"Мнится мне, что у немец больши желание их есть, дабы его царское величество с турки остался в войне, нежели в миру".

Все правильно доложил, не написал только хитрый Прокофий Богданович, что уже за два дня до этого он послал Маврокордато письмо на латыни с текстом проекта перемирия на два года. В нем два условия - обоюдный отказ от набегов и продолжение переговоров о вечном мире или о длительном перемирии. А на следующий день грек ответил, что согласен с этим. Только просил: пусть переговоры эти будут в Константинополе.

Теперь, пожалуй, можно было и закрепить достигнутое.

* * *

10 декабря состоялся четвертый "съезд" с турецкими послами. Разговор начинался издалека. Возницын выдвинул старые предложения, изложенные в ноябрьских статьях. Турки их отвергли: о том, дескать, уже говорили и нет ли иного способа?

Тогда Возницын сказал, что если на этих условиях сейчас нельзя прийти к вечному миру, то в надежде на нем надобно учинить на малые годы перемирие.

Это был, как творится, ход конем. Поэтому турки долго советовались между собой, а посредники молчали. Затем турки ответили, что добро и благословенно то предложение. Однако каким образом, на чем и на сколько лет будет учинено это перемирие?

Возницын (помолчав немного): Перемирию быть на полтора-два года... (и изложил условия, о которых два дня назад втихомолку договорился с Маврокордато).

Турки: Зело добро. Но лучше на два года и при условии, что для переговоров о вечном мире русские пришлют своих послов в Константинополь.

Возницын: О том мне невозможно сказать, потому что его царского величества намерений не могу знать через послов или своих или через какое посредство о миру радеть изволит...

Тут и случился инцидент, который показал истинное отношение посредников к заключению перемирия между Россией и Турцией. Видимо, обозначившаяся договоренность была для них неожиданной и не входила в их планы. Но слово Прокофию Богдановичу:

"Тогда злояростным устремлением молчав и чернев и краснев, миогой испустил свой яд аглинской посол и говоршг уже-де это и незиамо что, что и послов в Царырад не послать! Пусть от сего числи в три месячна изволил бы его царское величество дать знать: желает ли быть в миру и на чем? И как пришлет послов своих? Да и пго надобно постаиовить, чтобы России вновь городов не делать, и никаких крепостей не обновлять и не починивать".

Такое поведение никак не вяжется со степенным обликом лорда Вильяма Пэджета, которого кавалер Рудзини рисует человеком сухим и довольно сдержанным в словах, а главное - обладающим большим дипломатическим опытом... Но что не случается на переговорах! Да ведь и дело-то не в поведении. Ультиматум-то был предерзостный! Его заявление о запрещении строить и ремонтировать крепости - нож острый в спину России. Захватив Азов, она его как раз и укрепляла. Вот тебе и посредники... Но Возницын самообладания не теряет. Он как бы игнорирует англичанина.

"Великий и полномочный посол, видя наглость и делу поруку, говорил галанскому послу, чтобы он... того унял, а ему сказал, что ему так говорить и дели терзать не пристойно".

Но как бы там ни было - джины выпущен из бутылки. Турки сразу же ухватились за слова англичанина. И началась баталия. За спорами чуть не потеряли обозначившуюся договоренность. Посол английский, отбросив всякие приличия, страсти разжигал, туркам "наговаривал, пригибаясь к ним, шептал" советы. А как стали постановление записывать, то английский секретарь в то письмо множество непристойных слов включил. Но Возницын твердо стоял на том, что записано должно быть лишь то, о чем общее согласие имеется.

Первым сдался Маврокордато и вычеркнул из текста непристойности английские. Передал запись Петру Посникову. "Дохтур", прочитав, сказал: ничего лишнего нет. Видно, сработала приватная договоренность с Маврокордато.

* * *

Теперь время терять было нельзя. 12 декабря Возницын посылает турками "образцовое договорное письмо" о перемирии на два года. Они согласились сразу, но с добавлениями: крепости не ремонтировать, а для заключения мира отправить послов в Константинополь.

Прокофий Богданович твердо отклоняет эти добавления и снова выигрывает. Недели не прошло, как турки передали свой проект. В нем только два положения:

1. Перемирие на два года, во время которого "да перестанет всякая брань и война, и рать, и сражеиие. И обоюду отдаляется и истребляется враждебные дела".

2. Взаимный отказ от набегов.

Других условий нет: ни о запрете строительства крепостей, ни о посылке послов в Константинополь. Этой уступкой по спорным вопросам была, по существу, достигнута окончательная договоренность между Россией и Турцией в Карловицах.

Оставалось изготовить тексты самих соглашений, или, как их называли тогда, договорных писем.

Механизм его был таков. Между русским и турецким станами сновали то Посников, то старец Григорий, передавая черновые проекты соглашений налатинском языке. Цель - путем уточнения и согласования выработать единый текст.

Причем и здесь не обошлось без трудностей. Завистливые цесарцы, чтобы помешать договоренности, стали задерживать посыльных. Разгневанный Возницын устроил им скандал. Это помогло.

21 декабря турки передали посредникам белый атласный мешочек, в котором были турецкие альтернаты* соглашения: один экземпляр на латыни, другой - на турецком языке.

Получив этот мешочек от посредников, Прокофий Богданович распечатал его, а "турское и латииское письмо выняв, велел перевести и справить" с согласованным ранее текстом.

Для перевода с турецкого в русский стан пригласили переводчика Ивана Адама Лаховича. А латинский текст переводили уже наши переводчики - Петр Вульф и Иван Зейкан. Все было правильно. "Явилось только вречениях некиих измена, а в деле сходно", - констатировал Прокофий Богданович.

24 декабря он передал посредникам "камчатый красный мешочек с печатью", а в нем русские альтернаты соглашения. Текст на русском языке был на четырех листах "на доброй бумаге по обрезу золотом, по-тетратному сшито шолком красным и концы того сшивочного шолку для печати приведены к окончанию того письма". Текст на латыни был на такой же бумаге, но на двух листах.

* * *

Все было готово к подписанию соглашения. И чего греха таить, очень хотелось Возницыну сделать рождественский подарок Петру - подписать его к православному Рождеству. Даже в самом тексте заранее дату проставил 25 декабря.

Но сумел сдержать царедворческий порыв Прокофий Богданович. Честь ему и хвала за это! Просто сообщил в Москву, что на малое перемирие он с турецкими послами практически договорился. Однако подписывать это соглашение погодит, пока не прояснится дело с другими участниками переговоров.

Конечно, скажут в Москве, осторожничает Возницын. А как иначе? Считай, что по краю пропасти идти приходится. Поспеши он чуть, оторвись от союзников - тут же обвинят в несоблюдении союзных обязательств, хотя сами за его спиной наперегонки с турками договариваются.

Да еще из Москвы никаких указаний нет. Так ли он дело ведет? Нужно ли вообще Москве это соглашение? Нет известий. Только слухи, одни непонятней других.

А обстановка в Карловицах неясная и неспокойная. Венецианский посол, друг Рудзини, самолично пожаловал и слезно просил не заключать перемирия, пока Венеция не закончит своих дел с турками.

Не успел уехать, австрийский посол является и тоже с просьбой. Заключай перемирие с турками да поскорей, поскольку "учинено оно зело добро", а таких, как венет, не слушал бы: не друзья, мол, те, которые сие советуют.

Вот и думал Прокофий Богданович, прикидывал, что к чему. Польский посол, к примеру, похваляется, что "за два съезда с турками договор учинил". И теперь рвется его подписать, да его австрийцы сдерживают. Но что это за договор? - иронизирует Возницын. Вечный союз с Россией променял на вечный мир с Турцией. Но ведь мир-то пустой, проигрышный - одни посулы. Турки Каменец отдают, а медные пушки - 1000 штук, свезенные туда со всей Украины, Подолии и Волыни, - себе оставляют. Сулят только уладить все дело в Царьграде с будущим послом. Но за этот пустой Каменец уже сейчас Малаховский отдал им шесть волошских городов. Разве так переговоры ведутся? Можно сказать, "ни на чем помирился" - на тех же условиях, которые визирь еще в Царьграде обещал посредникам. "Дивно ни поляка, что он смел то учинить".

Подбили поляков на такой мир и в конечном счете обманули их австрийцы. В этом Прокофий Богданович убежден твердо. Цесарцы помирились с турками "безо всякого себе отягчения и без уступки всего, а заткнули горло другими свои союзники", прежде всего полякам. "Было их жалованье и ко мне; однакож, мне кажется, Бог меня от них доселе освободил".

Да и с венецианцами, рассуждал Возницын, у австрийцев не все чисто. "Крайней дружбы, как я чаял, у них вовсе нет, а есть тайная антипатия. Немцы не хотят того слышать, чтобы венет брал силу, потому что и так у турков завладели многие городы и месты". Турки про то знают. Поэтому без уступки им двух знатных городов Превеза и Лепанто - мириться не станут. А города эти ключи от Коринфского залива и Далмации. Уступить их Рудзини полномочий не имеет и потому отправил курьера в Венецию за указаниями.

Выигрывают, по мнению Возницына, пока только австрийцы. Они уже согласовали с турками перемирие на 25 лет. По нему к цесарцам отходили обширные территории завоеванной Трансильвании, Венгрии, Славонии... "По правде, немцы знают, как свои дела вести, и сей мир сильною рукою и в потребное время сделали". Они сумели воспользоваться благоприятой обстановкой, склонностью турок к миру, разбродом среди союзников, сочувствием посредников и взяли инициативу в свои руки.

Посьпая эти свои соображения в Москву, Возницын заключал: "Ныне, государь, стоим за венетом; только, чаю, не много ждать его станут".

* * *

А тяжба турок с венецианцами явно обострялась. Одиннадцать часов продолжалась перепалка между ними на "съезде" в конце декабря, и никто не захотел уступить. Рудзини держался твердо.

"Уже турки последнее слово сказали, что больше с ним не хотят говорить, и хотели, все дела брося, порвать и отъехать; а он-де и тогда ни малой уступки не учинил".

Еле-еле уломали посредники турок отложить дело до 31 декабря.

Обеспокоенные этой задержкой, оба австрийских посла Эттинген и Шлык бросились к Возницыну за помощью, чтоб он уговорил венецианца уступить. Аж со слезами на глазах просили,

Но Прокофий Богданович не лыком шит. Поблагодарив цесарцев за доверие, их линию не поддержал, а вступился за венецианца. Если рассуждать по справедливости, степенно заявил он австрийским послам, то турки "напали неправедно и злобно на обцего нашего союзника", которого мы по нашим же договорным обязательствам не должны понуждать к уступкам, а наоборот - защищать, "все стать при его пользе". Турки, когда это увидят, в таком упрямстве не будут, и вообще "пристойно их болти принудить, нежели просить".

После этого разговора Возницын сразу же поехал к кавалеру Рудзини и застал его в расстроенных чувствах. Рудзини признался Прокофию Богдановичу, что как это ни тяжко, но вынужден будет уступить турецким притязаниям.

Возницын же стушевавшегося посла подбадривает: "Я ему говорил, чтобы он в делах своих был не страшлив и в поступке не скор, а что цесарцы лринуждают его и стращают турских послов отъездом, и то они делают для своей пользы".

И снова к австрийцам. Те говорят: "Венет надут неким злом и то делает нарочно, развращая мир... Француз-де им то присоветовал, чтобы они цесаря к миру не допускали". А потом плакаться стали, что на~чупает время вешнее, а ни войны, ни мира нет и за таким малым делом неприлично проливать кровь христианскую. "Да и в том-де страх, что у турков при дворе салтанском некая перемена есть".

Тем не менее 31 декабря австрийцы сообщили Возницыну, что уговорили турок продлить переговоры до 16 января.

Передавая Рудзини свои разговоры с австрийцами, Возницын с горечью замечает, какое желание было у русского царя продолжать войну с турками или хотя бы сохранить союз против них! Так нет, сами союзники это желание презрели, союз не поддержали, мир с турками приняли. Что же Бог делает? Та болезнь обратилась теперь на венецианца, как он сам видит.

А Ф. А. Головину о всех этих перипетиях он сообщил так:

"Ангел бы цесарцам вещал, дабы они с турки не мирились, но и тогоб, чаю, не послушались... И ныне стоят в прежнем деле за венетом; я молчу, а ломка велика. Венет как угорелый бросается ко всем к нам, просит помочи. Я говорю: как тебе мириться, - чего войною не потеряли, то миром потерять хочешь; советую ему, чтоб взял за год армистициум".

* * *

Но за венецианскими хлопотами не упускал Возницын ч собственных дел. Тем более что австрийцы грозили одни подписать договор с турками. Даже если никто больше не подпишет. А злокозненный англичанин прислал сказатъ как бы между прочим, - что возницынский договор с турками лежит у посредников "многое время и уже едва из сны своей не вышел; а турки-де варвары, мало что им не покажется, то все бросят".

Но Прокофия Богдановича на такой мякине не проведешь. У него с турками свой доверительный канал связи налажен.

1 января 1699 г. Прокофий Богданович послал "яохтура" Посникова передать турецким послам, чтобы они в "приятстве" Прокофия Богдановича и его постоянстве не сомневались: он твердо стоит на тех условиях, о которых договорились. А не подписывает перемирия лишь потому, что не хочет этого делать раньше других.

Маврокордато любезно ответил, что в постоянстве русского посла он не сомневается. Как ему покажется лучше, так пусть и поступает. Захочет других ждать - будь по его воле. Захочет подписать - готовы хоть завтра.

Однако после 9 января турки начинают поторапливать Возницына. Поп Иван - духовник Маврокордато - рассказывал в русском стане, что послали уже турки в Белград за подводами - уезжать собираются. А через несколько дней сам Маврокордато сообщил Посникову, что австрийцы дали письменное обязательство подписать свой договор в понедельник, 16 января. То же сделают и поляки, а венецианца ждать не будут. В сердцах Прокофий Богданович сетует, что только Маврокордато "обо всем сказывал", а из союзников "никто истины не скажет, что и говорят и те слова должно на воде иисать".

Но сетуй - не сетуй, а решение теперь принимать надо, откладывать больше нельзя.

И тут счастливый случай. 11 января к нему приходит долгожданная почта из Москвы, а в ней "список цифирью" - шифровка, датированная 2 декабря. Эк, как долго шла!

Что в ней было - нам неизвестно. В архивах она не сохранилась. Возможно, в ней был ответ на давние соображения, высказанные Возницыным. Во всяком случае, Прокофий Богданович был очень доволен: судя по всему, его действия одобрялись.

"Ему, государю, челом бьет и веселится, что на предложения его изволил милостивый свой указ прислати", - в радости писал Возницын в Москву, Что-либо нового просить было незачем - дело шло к окончанию, И сообщая о своих последних разговорах с цесарцами, венецианцами и турками, Прокофий Богданович делает собственноручную приписку, показывающую, как трепетал он перед всемогущим царем:

"Милостивый государь, отец Петр Алексеевич! Помилуй, не оставь раба своего во всякой своей милости; ей-ей больше мне того делать невозможно было, боюся всякого гневи Только уж всем упование мое Бог видит, сколько труд свой полагал. Пронка, раб твой, челом бью. Из Сирмской земли из Предел Карловича. Генвар в 11 день 1б99 г."

А отправив сие послание в Москву, Возницын посылает Посникова к цесарцам объявить, что подпишет договорное письмо с турками не 16 января, как все, а на два дня раньше.

Цесарцы недовольны:. зачем это? Лучше всем вместе 16 января. Уже объявили о банкете, который будет в тот день у англичан. Но Прокофий Богданович непреклонен, а турки его поддержали.

Зачем понадобился такой ход русскому послу? Что это каприз? Экстравагантная выходка?

Нет, трезвый и верный расчет. Он хочет, не роняя достоинства, избежать прежних споров, кто в каком порядке будет ехать на съезд, подписывать документы, - в общем, уйти от той протокольной дрязги, которая отравила начало Карловицкого конгресса.

И еще. У союзников разное отношение к заключаемым соглашениям. И Возницын не желает идти на поводу у австрийцев, хочет действовать самостоятельно, сохраняя свободу рук.

"Еще и для того на то поступлено, что цесарцы и поляк, оставя прочих, учинили довольный мир и будут тому радоваться и триумфировать, а мне на чужой свадьбе тут же плясать показалось не пристойно".

ГЛАВА XIII ПОДПИСАНИЕ

В субботу, 14 января 1б99 г., в десятом часу утра в Карловицах началась церемония подписания. Возницын обставил ее, как и положено, пышно и торжественно, чем привел в великое изумление немногочисленных жителей, собравшихся на пустом заснеженном поле на берегу Дуная.

Впрочем, слово Прокофию Богдановичу, который подробно все описал в своем донесении в Москву:

Сперва ехал на разукрашенной лошади калмык в красивом плитье, при луке и колчане со стрелими; за ним - карета с переводчиками;

за нею другая карета - в ней сидели поп и подьячий Посольского приказа;

далее ехали трое трубачей в серебряных ливреях и с серебряными трубами, которые нещадно трубили;

за ними - трое подьячих в одноцветных дорогих кафтанах и шапках;

потом трое дворян в одноцветном платье и шапкал; потом шли шесть русских юношей в алых суконных кафтанах и в лазоревых шапках;

за ними ехал конюший;

зи ним конюх вел посольского аргамака в полном уборе.

И только потом уже ехал великий и полномочный посол в государевой золотой карете "о шести возниках". Против него сидел "дохтур" и секретарь посольства Петр Посников. На возниках была ливрея серебряная. По обе стороны кареты шли четверо гайдуков в строевом платье, с перьями и топорами с серебряными обухами. Позади кареты ехали пажи, иные служители и челядь. За ними - рота рейтеров.

На маленькой площади перед зданием, где происходили "съезды" послов, толпились любопытные, которые "тихо и безмятежно стояли и смотрели", как приближается пестрая кавалькада русского посла. У дверей его встречали посредники.

Затем приехали турецкие послы. Их процессию Возницын не описывает, но, надо полагать, она мало отличалась от русской. В те времена, как и сейчас, протоколы были схожими. Никто бы не посмел обставить свой приезд беднее или менее торжественно, чем противная сторона. Такие были обычаи.

Все вошли в залу, и лорд Пэджет сказал небольшую приветственную речь, смысл которой сводился к тому, что большие труды к достижению соглашения теперь с Божьей помощью приведены к окончанию и совершению.

Русские и турецкие послы стояли друг против друга. Их разделял стол, на котором лежали русские и турецкие альтернаты соглашения. Они передали друг другу свои договорные письма, но, прежде чем лодписать их, оба посла строго-настрого приказали своим секретарям тщательно проверить, те ли это тексты, о которых они договорилисъ.

Уже знакомые нам Петр Вульф и Иван Зейкан тут же прочитали их и сказали, что письма во всем сходны и прибавки или убавки никакой нет. Такие же заверения получил и Реис-Эффенди.

Теперь можно было подписывать перемирие. Тогда турки попросили, чтобы для такого высокого дела повелели отворить все двери и пустили всех в ту светлицу, дабы всяк видел мирное свершение.

Русский подьячий поставил на стол перед Возницыным большую серебряную чернильницу. Увидев это, турки тотчас послали за своей и принесли чернильницу столовую, местами золоченную. И тогда великий и полномочный посол, взяв свои договорные письма, подписал их, число проставил и печать сургучную приложил. Так же и турецкий посол поступил.

Потом немножко поспорили, как обменяться подписанными уже документами. Маврокордато предложил передать их друг другу через руки посредников. Возницын милостиво согласился. Но посредников, которые, как считал Возницын, не имеют к этому соглашению никакого отношения, вдруг проняла совесть, и потому они стали отказываться от такой великой чести. Тогда Реис-Эффенди, встав, поднес великому и полномочному послу свои договорные письма. А великий и полномочный посол "взаимно то же учинил".

Тут произошел эпизод, который выходил за рамки обычного протокола и которому Возницын придал особое, как бы сейчас сказали, политическое значение.

Уже с обеих сторон были произнесены заключительные речи и пора было "асходиться, как вдруг Реис-Эффенди, увидев на великом и полномочном после голландскую золотую цепь, к которой был прикреплен миниатюрный портрет царя Петра, оправленный в золотую рамку с алмазами, спросил, не его ли это царского величества образ?

Возницын с гордостью ответил: "... Его, государя моего милостивого, дорогой образ недостойный раб его ношу".

Реис, естественно, попросил, чтобы ему показали этот портрет. Тогда Возницын встал, снял с себя золотую цепь с портретом и торжественно отдал ее турку. Тот тоже встал, взял портрет царя и "любительно дивился" благообразию и красоте его, затем спросил, сколько царю лет. Но Возницын не просто ответил - двадцать семь, а добавил: "И воин непобедимый". Реис сказал: "О сем подлинно ведаю". "И много смотря Маврокордато, посредникам и туркам показал, и любительно дивился и говорил, что,по милости Божьей, он признает ныне за подлинно, что не лгали им прочие, когда о его царском величестве сказывали".

Да, умел Прокофий Богданович не только дело делать, но и лыко в строку не хуже нынешних вставить. Как писал один чиновный поэт той эпохи:

"Люблю твое я стихотворство.

В нем нет ни лести, ни притворства.,

Но иногда полы лощишь..."

После этого все встали и, "любительно простясь, пошли каждый в свою сторону". В общем, все было чинно и благородно. Однако острый на язык венецианец Рудзини приводит такой комический штрих, который если и был, то явно преувеличен и потому в отчет Возницына не попал.

После того, пишет этот венецианец, как договоры были подписаны, "Маврокордито и московит поднялись со своих мест, чтобы обняться, и между тем как один приближсшся к другому, думая опереться на столик, посредники раздвинули столик, и довольно тяжелый московит упал на Маврокордато, а этот, получив толчок, от внезапной и неожиданной тяжести отбежал назад, и оба упали один на другого".

Что ж, и такое бывает на переговорах.

* * *

Подписал наконец договор Прокофий Богданович. Как гора с плеч, как наваждение, долгими месяцами сверлившее мозг, тревогами иссушавшее душу. Все, теперь пусть Москва судит его.

Но как ни рвался домой Возницын, спешить с очъездом не стал. Разве только что, сняв опостылевшие шатры, перебрался в Петервардейн. И на то были свои причины.

16 января в Карловицах ожидалось подписание остальных соглашений. Прокофий Богданович "послал своих людей для присмотрения" и все хорошо разведал. Прошло оно без каких-либо инцидентов, если не считать, что венецианский посол не стал подписывать свои соглашения, так как полномочий не имел и все еще ждал курьера из Венеции.

Но вот интересное дело. Прелиминарный, то есть предварительный, договор между Турцией и Венецией все же 6ыл подписан в этот день турецким и... австрийским послами. При том понимании, что в месячный срок Венецианская республика подтвердит этот договор, если, разумеется, согласится на содержащиеся в нем условия, и тогда передаст через посредников свой подписанный текст туркам*. А это значит спешат, очень спешат австрийцы обезопасить тыл для войны в Европе.

В общем, худо ли, бедно - подписали договоры. Грянула ружейная и пушечная пальба.

"С обеих сторон солдаты и яньсчары выстрелили по трижды, а зачинали турския пехоти, и в Петр-Вирадыне и в Белгороде из пушек стреляли".

Затем у лорда Пэджета банкет состоялся. Прокофий Богданович тоже был приглашен, но отказался: "Премногу благодарен... только я отнюдь притти за болезнью своею туди не могу". И хотя отговорка была чисто дипломатической - не хотел Возницын, чтобы за столом вновь поднялись давние распри о рассадке, - он и вправду чувствовал себя неважно. Даже в Москву жаловался на болезнь.

Но через людей своих внимательно следил за тем, что происходило на том банкете. Турки и цесарцы приехали на лошадях, записал он в своем дневнике, а поляки и голландцы пришли пешком. Расселись. Потом как бы внезапно появился венецианский посол и молвил: видит он, что день сей торжественный и веселый - даст Бог, и они, венецианцы, того же дождутся, когда мирный договор учинят. А Реис-Эффенди на это ехидно заметил: "Не надобно становить, уже постановлен".

* * *

Теперь настала пора наносить прощальные визиты. У всех побывал Прокофий Богданович, никого не забыл даже петервардейнского губернатора. Больше всех доволен был встречей Рудзини - отвел-таки душу, изливая досаду на цесарцев. Имея союз, двух дней не могли подождать, после стольких трудов одних в войне оставили. "Сей мир, - негодовал кавалер, мочно назвать блазнию, а не прямым делом, и не угаснет сие непостоянство в тысячу лет; многие хроники о сем написаны будут".

Возницын только поддакивал, но спросить не преминул, примет ли в конце концов Венеция сей мир. Кавалер покрутил, покрутил, но признался: примет, хотя и по самой великой нужде.

А потом начали ответные визиты Прокофию Богдановичу наносить. Но тут беда - не на шутку заболел Возницын, даже бумаг не смог подписать, отправлявшихся в тот день с почтой в Москву. Пришлось отложить прием турецких послов и просить, чтобы "не прогневились", потому что за болезнью своею принять их и почтить по достоинству не может.

Турки ответили с большой любезностью, что хотели отъехать в Белгород, но, прослышав о болезни его, "зело печалуют и будут ожидать здравия его; а не быв у него и не дождав надлежащей чести, хотя десять дней не отьедут". Эти слова уважения Прокофию Богдановичу, как бальзам на душу,

Только через несколько дней смог принять он турецких послов. И написал об этом, как всегда, живописно, красочно.

"Генваря в 23 день были у великого и полномочного посла турские послы Реис-Эффенди и Александр Мс,врокордато. Приезжали великим многолюдством и, приехав, говорили многие ласковые слова... И великий и полномочный посол отвечал им благодарственно и тому же склонное".

А потом велел Прокофий Бощанович внести стол, накрытый ковром, шитым золотом. А на нем на двадцати блюдах серебряных сахаров разных народных и "леденцов и конфектов". "И турские послы, то видя, зело дивились". А потчевал их Прокофий Богданович забытым теперь, но популярным тогда в России напитком "росолис" и турецким кофе. Велел подать трубки с табаком. А в это время рядом в особом покое трубили на серебряных трубах и играли на разных инструментах трубачи и музыканты.

Реис-Эффенди расчувствовался и заявил, что от рождения такой прекрасной музыки не слышал, и просил Возницына, чтоб он велел музыкантам войти и играть здесь, чтоб он их видел. Прокофий Богданович, конечно же, велел, а когда они вошли, приказал "играть одному на басу, а двум на скрыпицых, что слыша Реис-Эффенди зело утешился и нот их и скрыпиц смотрел, а в тое поры пил табак".

Не забыл Возницын "агов и иных дворян", приехавших с послами. Их также потчевали "росолисом и кафою" и со стола многие блюда с сахаром подавали. "Иные ели, и иные за пазухи клали". А во дворе и в хоромах их людям давали уже что попроще - водку и "ренское" вино. Некоторые "были зело жадны, пили много, а иные просили есть и ели".

В общем, прием удался на славу. Подали шербет, и Реис-Эффенди, приняв чашу, пил за здоровье великого государя, а великий посол взаимно пил за здоровье их "салтанова величества". Дальше было совсем как в наше время - Реис-Эффенди говорил Возницыну, чтобы он на него не прогневался, что он так у нет засиделся. Но и после этого не уехал, а просил, чтобы музыканты еще поиграли...

Наконец, уже прощаясь, турецкие послы шепнули Посникову, чтобы из Москвы послали гонца с царскими грамотами о принятии перемирия - мол, увидя это, "его салтаново величество обрадуется и паче будет склонен к постоянной дружбе и любви". Эти слова Прокофий Богданович крепко запомнил.

Ну вот, теперь, кажется, действительно все. Можно наконец трогаться в дальний путь домой.

ГЛАВА XIV ТЯЖЕЛА ДОРОГА К ДОМУ

Выехал Возницын из Карловиц 24 января. Медленно по заснеженной равнине тянулись запряженные волами телеги с посольским скарбом. Их сопровождал маленький военный отряд. И это было как нельзя кстати, потому что ехали пустынными, малонаселенными местами. На ночлег Возницын старался останавливаться в православных монастырях. В городах его встречали с почетом: губернаторы выводили гарнизоны, палили из пушек и ружей. Но настроение у Прокофия Богдановича было прескверное. К тому же и болезнь томила. Вот как описывал он свой путь Федору Алексеевичу Головину:

"Я от сих ден едва жив. Изломали тягостно и в Вену привезен болен. Ехал степью с великою бедою и страхом три недели, терпели великую нужду. Предо мною едучего от нас в Вену графа Марсилия в стели воры разбили, прострелили дважды и в двух местах порубили и трех его человек до смерти убили. Я же помощью Божию доехал от таковых безбедно, однакож на всякое время от них были опасны".

Наконец и Вена. Безрадостно смотрел Возницын на узкие улочки, по которым катился посольский возок. Нервное напряжение многих месяцев, в стальную пружину сжимдвшее волю, ум, энергию и умножавшее все его душевные силы, теперь спало. И сразу же болезни прицепились. Те, что и в дождь, и в стужу кружили вокруг шатра на берегу Дуная.

Дел в Вене у Прокофия Богдановича было немного, да и Вене было не до него. Она праздновала бракосочетание старшем сына императора эрцгерцога Иосифа, недавно получившего титул Венгерского короля, с принцессой Ганноверской. В другой бы раз Возницын непременно описал красочно, как он умел, и улицы венские, запруженные народом, и триумфальные бармы-арки, возле которых били в барабаны и играли на скрипках, и ночной фейерверк, танцы и музыку на площадях. И уж, конечно, торжественную свадебную процессию в костел Св. Августина, который и по сей день украшает Вену.

Ко не стал тратить силы Прокофий Богданович на эти описания. Мрачный ходил он по венским улицам, спотыкаясь о каменные горбы, которые, как наросты на больных березах, выпирали из стен.

Это чтобы кареты стены не задевали, догадался Возницын. Улочки-то вон какие узкие.

...Дул ветер, и моросил мелкий нудный дождь со снегом. Сквозь рваные облака желтая луна зловеще высвечивала венскую гордость - узорчатый собор Св. Стефана. Но Прокофию Богдановичу он показался обглоданным рыбьим хвостом; одиноко торчащим в небе. Куда как лучше низенький уютный храм Св. Анны - он хоть на православные церкви похож...

Возницын свернул в узкую улочку и тут же оказался на маленькой площади, где стояла виселица. Тьфу ты, господи, вздохнул он и перекрестился наваждение какое-то.

* * *

Мысли тяжелые и неповоротливые, как огромные валуны в мокром песке, не давали покоя. Так ли он все сделал? Не нарушил ли, не дай Бог, указаний и директив Петра? Если Россия твердо решила воевать с Турцией, то его перемирие Москве не больно-то и нужно - так, передышка временная, чтоб силы собрать. А если... Знает ли он, куда, вообще поворачивается стрелка русской политики? Нет, не знает. Уж не с Юга ли на Север? И как тогда быть'? Что делать?

Мысли эти уже давно не давали ему покоя. Он их гнал, забываясь повседневными делами, - благо их было немало. Но чуть отступит текучка, как снова они разрывают тревогой душу.

Еще в Карловицах получил Возницын венские куранты, в которых сногсшибательная новость напечатана: будто потребовала Россия у Швеции возвратить Нарву. Вот так дела! Если это так, то заключенный им мирок из ненужной помехи к войне с Турцией становится нужнейшим заслоном от нее, случись война со шведами. Ведь сколько раз бывало так, что только Россия силы на Север двинет, глядь, а с Юга турецкие и татарские полчища идут. Повернет Россия на Юг, а с Севера и Запада на нее шведы с поляками наседают. Вот и крутись.

Конечно, курантам какая вера - ерунду всякую пишут. Но на этот раз, может быть, правду?

Поэтому перед очъездом из Карловиц написал письмо Л. К. Нарышкину и Ф. А. Головину. В венских курантах, с оттенком обиды доложил он, непрестанна пишут, что великий государь изволит требовать от "свейского"* короля Нарвы и других поморских городов. Такой поворот политики - воевать со шведами. и отнять у них потерянное и "неправдою ими завладенное" представляется ему правильным и с политической, и с нравственной точек зрения. Но для этого, считает он, нужно не только время для подготовки. Главное - это обезопасить тыл России от нападения турок, татар и поляков.

Конечно, больше всего следует остерегаться турок. И Возницын предлагает послать юнца в Царьград (кстати, об этом просили турецкие послы) с сообщением о том, что Россия принимает подписанное в Карловицах перемирие. Это нужно сделать, чтобы показать туркам, что Россия воевать с ними не собирается, хотя сил у нее предостаточно,

Поэтому гонца послать непременно морем. Турок давно беспокоят морские приготовления русских в Азове. Но они льстят себя надеждой, что русский флот не пройдет в Черное море. Поэтому появление русского корабля с дипломатическим гонцом у стен Константинополя произведет на турок неизгладимое впечатление. В течение веков Турция была за морем в безопасности. Теперь же она и ее столица в пределах досягаемости русских кораблей. Именно на этот эффект рассчитывал Возницын, давая Петру соцет: "Добро б морем, хотя одним кораблем".

Но не сторонним наблюдателем, дающим бесстрастные советы из своего туманного далека, выступал Прокофий Богданович. Был он человеком деятельным, практичным. Поэтому уже с дороги, из глухой сербской деревушки Поклади, он шлет в Иерусалим к патриарху Досифею своего гонца, уже известного нам старца Григория.

Миссия у него, прямо скажем, необычная. Сегодня ее вполне могли бы назвать разведывательной или даже шпионской. Вез этот старец невинное письмецо, в котором и просил-то Прокофий Богданович у святого отца всего лишь благословения. Да передать, что послал ему Возницын с Маврокордато соболей на 100 рублей.

Но главное - на словах, чтобы он, Досифей, сказал или отписал, что лучше: в миру с турками быть или в войне? И на чем помириться? И не будут ли они просить приднепровских городов или чего еще?

Или вот такой вопрос: где с ними договариваться лучше? В Царьград ли послов послать, или через волошского господаря, или через крымского хана?

Ну а если война случится, можем ли мы с ними одни воевать? "Пристанут ли к нам греки, волохи, мультяне, сербы, болгары и иные православные народы и мо"но ль на них надежду иметь?" И могут ли наши войска, зашедшие в чужие края, хлебом и конскими кормами пропитаться? А с другой стороны, не пристанут ли к туркам в помощь Австрия, Польша, Франция и Венеция? Да и какой политики будет придерживаться Турция - останется ли она в мире или начнет готовиться к войне?

Да, далеко не прост был в своих мыслях и делах Прокофий Богданович.

* * *

А в Вене его ждали два письма от царя - одно от 1 января, другое - от б января. В них срочное указание; если турки от своего упорства не отступят, пойти на разорение приднепровских городов. Соглашение необходимо. Если даже конгресс разошелся, связаться а турками приватным способом.

Ага, значит, главное сомнение как будто снимается: мир Москве нужен. То ли потому, что царь опасается войны с Турцией в одиночку. То ли потому, что к войне с Швецией готовится, и тогда мир с Турцией просто необходим.

Но и без этих указаний дело-то им уже сделано. Поэтому отвечал Петру с чистой совестью:

"Те твои государевы указы много опоздали, и уж как турков, так и посредников, кроме Царьграда, сыскать ныне негде".

Но тут же Прокофий Богданович постарался успокоить царя, хотя у самого, откровенно говоря, полной уверенности не было.

"Турки с тобою, государем, склонны к миру". Я не чию того, что, учиня со всеми мир, а нам лишь дав малое перемирие, они обратятся войной против России. Естли бы они в самом деле хотели войны, то кто им мешал ее вести, когда нам не только помои~и никакой не бьыо, но еще и вред чинили? "Да и то должно разсудить, для какой прибыли туркам с тобою, государем, воевать?" Из-за придиепровских городов? Но по твоему нынешнему нигере""ию их можно уступить. Из-за Азова? Но не стоит он тех потерь, которые туркам придется понести в войне. А о походе на какие-либо отдаленные русские или украинские города турки и не помышляют. Уж больно они далеко. Взять-то их, может быть, и возьмут, да удержат ли? Будучи в Царыраде после чигиринской войны*, сим слышал, что тогдашний визирь, если бы не заключил с нами мира, бьы бы убит: так сильно раздражен был народ огромными потеряли в столь далеких от Турции местах. Вот и теперь турки отдали полякалс Каменец не из страха и не по принуждению, а за отдаленностью: он "им бесприбылен и по премногу убыточен".

Скорее можно ожидить другого. Турки, отдохнув и оправившись от неудач, будут думать об иной войне - за возвращение венгерских и трансильванских земель, а также Мореи. Немцы у них "завоевали зело много, и прямо смотрят к ним в Царьград и недалеко им до того". Поэтому турки думать будут, как бы им освободиться от такой напасти.

Как же действовать Москве в данной обстановке? Возницын предлагает такой путь. Если царь пожелает заключить мир с уступкой, на какие пошли уже другие союзники, и устранить все причины к войне, то нужно, не теряя времени, послать к туркам "хотя не гораздо знатную особу, только умную". Пусть она объявит туркам, что "ты, государь, в миру быти с ними желаешь и послов своих послати изволишь". Да заодно разведает, на каких условиях турки будут мириться. Если условия подходящие установить с ними мир.

И, наконец, общий совет из собственного опыта. С турками надо держаться твердо и уверенно. "С ними надобно поступать смело и делно, и себя смиренно знать не надобно давать. Я по премногу чаю, что они склонны с тобою, государем, к миру и учинят его".

Почти месяц спустя, как бы подытоживая свои раздумья, Возницын предложил и другой способ заключения мира обратиться к посредничеству цесаря.

Для этого нужно прислать в Вену умную и "легкую" особу, но не посла. "От послов наших они в даче кормов, и подвод и иных стяжаниях зело скучают". Правда, австрийцы перед ними во многом виноваты. Однакож, припомня грехи свои, авось в том деле нам полезны будут. Во всяком случае от попытки посредничества, если она даже не удастся, Москве убытка не будет. "За сим милостивому твоему государя по Бозе призрению предаются убогий твой раб и последний сирота. Из Вены, Марта в 16 день".

И поехал в Москву Прокофий Богданович.

* * *

Трудной и долгой была дорога Возницына к дому. 16 марта у венских городских ворот распрощался он со своим первым помощником и советником "дохтуром" Пасниковым. Поскакал "дохтур" на север, в Амстердам, инструменты править, а Прокофий Богданович повернул коней на восток,

Медленно двигался по разбитым дорогам Европы возницынский караван. Необычное зрелище являл он изумленному путнику. Коляски, кареты, возки с необьятным посольским скарбом. За ними - важные верблюды и мулы, подаренные турками. А вокруг - всадники в долгополых кафтанах и щеголеватые рейтеры. И все это нещадно вопило, ревело и ржало, неуклонно двигаясь туда, где вставало солнце.

Через несколько дней в маленьком городке Опава этот караван разделился. Подьячий Михайло Волков и дворянин Владимир Борзов двинулись на Варшаву, а оттуда в Смоленск и Москву. Им сбагрил Прокофий Богданович опостылевших верблюдов и мулов, строго-на-строго наказав доставитъ их в целости и лишь в крайнем случае продать. Причем даже цену указал*.

А сам Возницын взял курс на Бреславлъ - Кенигсберг - Мемель - Ригу Псков. Три месяца продолжалосъ путешествие. Ехал он в карете, плыл по Висле на судах-шмаках. Встречался с разными людьми, смотрел, изучал, приглядывался. Перед его глазами, не на бумаге - на яву разворачивалось, как любят говорить дипломаты, "внутреннее положение" Австрии, Польши, Бранденбурга, Курляндии, сложное переплетение их интересов и противоречий. Скоро, очень скоро все эти вопросы станут главнейшими в русской политике. Интересно, случайно или все-таки с умыслом проложил этот маршрут Прокофий Богданович?

В его бумагах нет на это прямого ответа. Он лишь все жалуется на здоровье да на худые подводы.

"С самой Сермии от тамошних злых ветров и стужи и большой нужи учинился болен и доселе стражду скоробутикою и ныне лежу недвижим, токмо терплю во всех своих костях и жилах великий лом и нестерпимое грызеиие и веры иеймегпся, могу ль доехати жив до Москвы".

Вообще тон его записей унылый, не то что в Карловицах. В Бреславле он получил известие, что в Варшаве "огневицаю умер" его соперник пан Малаховский и к султану назначен другой посол. Прокофий Богданович не без назидания замечает: "Говорят, что с печали, что договор его не зело за благо почтен". Татары на Польшу набег учинили и 120 тысяч в полон увели. И за то на него великое нарекание было, что, учиня вечный мир, не сумел ту опасность отвести.

* * *

Первые слухи о заключении мира с турками поползли по Москве 31 января. Скорее всего это были просто слухи, вызванные ожиданиями: после перемирия в Карловицах прошло всего 17 дней, и официальное сообщение в Москву прийти никак не могло. Но радости они не вызвали. В столице в это время проходил "съезд" созванного для похода служилого дворянства, которое, судя по всему, было настроено воинственно. Вот что записал в своем дневнике секретарь австрийского посольства Корб:

"Распространившиеся слухи о мире вызывают общую печаль; даже скорбят и те лица, которые до сих пор все вздыхали о мире, хотя наружно противились ему, не желая навлекать ни себя неудовольствие (царя)".

А вообще зима эта, несмотря на войну и стрелецкие казни, выдалась в Москве на редкость веселой. Иностранные послы сообщали в свои столицы о непрерывной веренице празднеств и гуляний. После рождественской литургии в Успенском соборе одно угощение сменяло другое, свадьба следовала за свадьбой.

Да и сама Москва после унылого шестинедельного поста преобразилась. Корб писал:

"На всех площадях и перекрестках люжно было видеть огромное изобилие мяса; здесь невероятное множество гусей, там такое громадное количество уже битых поросят, что их, кажется, хватило бы на целый год; такое же число было и зарезанных быков и разного рода птицы. Казалось, что они слетелись в этот один город из целой Московии и всех ее частей. Напрасно стану я называть различные сорта их: тут имелось все, что только можно было пожелать".

С шумом и гамом необыкновенным пронеслись святочные увеселения при деятельном участии самого царя и той развеселой, пока еще не оформившейся компании, которая получит потом название всешутейшего и всепьянейшего собора...

По заснеженным улицам всегда бродили на святки толпы ряженых, проносились вереницы разукрашенных возков и карет. Но теперь московская знать по выбору царя в шутовском обличье изображала патриарха, митрополитов, архимандритов, попов и других чинов церковной иерархии. Сам царь выступал в роли дьякона. Они разъезжали на 80 санях, и никто в Москве не был застрахован, что к нему вдруг в одночасье не нагрянет эта веселая компания пропеть хвалу родившемуся Христу. Когда она прикатила к Лефорту, он не ударил в грязь лицом: встретил приятной музыкой, устроил пир горой и танцы до упаду. Но беда тому, кто поскупится на плату или угощение. Богатый московский купец Филатьев наградил славильщиков, среди которых был Петр, всего двенадцатью рублями. Царь тотчас же послал к дому нерасторопного купца сотню человек с требованием выдать каждому по рублю. Попробуй ослушаться царского указа! Наученный этим горьким опытом, князь Черкасский сразу вынес толпе 1000 рублей.

Необычным было и традиционное освяшение воды на Москве-реке 6 января - Водосвятие. Красочная процессия двигалась к реке, скованной зимним холодом. Открывали ее солдаты полка Гордона в красных кафтанах. За ними шли преображенцы в зеленых кафтанах во главе с самим царем, и тут выделявшимся огромным ростом. Он, вместо того чтобы по традиции сидеть на троне рядом с патриархом, бодро шагал вместе с солдатами. В конце же следовал полк семеновцев в голубых кафтанах, где барабанщиками служили карлики.

Потом появилось духовенство в богатых одеждах, украшенных золотом, серебром и драгоценными камнями... Но пусть лучше об этом расскажет очевидец - австриец Корб:

"Невероятное количество людей толпилось со всех сторон, улицы были полны, крыши бьыи заняты людьми, зрители стояли и на городских стенах, тесно прижавшись друг к другу. Как только духовенство наполнило обширное пространство ограды, началась свяуенная церемония, зажжено было множество восковых свечей".

После призыва милости Божией митрополит стал ходить с кадилом вокруг ограды, посередине которой была проделана полынья в Москве-реке в виде колодца. А напротив ограды был воздвигнут высокий помост. На нем стоял солдат с белым знаменем, на котором сиял вышитый золотом двуглавый орел. Ему нужно было зорко наблюдать за церемонией благословения воды, склоняя в нужный момент стяг.

Как только кончилось богослужение, знаменосцы всех полков приблизились к ограде и их стяги были окроплены благословенной водой. Затем патриарх кропит святой водой царя и всех солдат. Завершая праздничное торжество, производится залп из орудий всех полков. За ним следуют троекратные ружейные залпы.

"Перед началом этой церемонии на шести белых царских лошадях привозили покрытый красным сукном сосуд, напоминавший своей фигурой саркофаг. В этом сосуде надлежало затем отвезти благословенную воду во дворец его царского величества. Точно так же клирики отнесли некий сосуд для патриарха и очень много других для бояр и вельмож московских".

Но из этих описаний Корба было бы неправильно делать вывод, что только увеселениями и была занята Москва той зимой. Государственный аппарат, хоть и с напряжением, работал четко. Розыск и казни стрельцов шли своим чередом. Царь крепко держал бразды правления и умудрялся самолично принимать решения по всем сколько-нибудь значимым делам. Кстати, именно в эти дни - 1 и 6 января им были направлены личные указания Возницыну уступить приднепровские города.

Как это ему удавалось? Петр работал все время - даже во время пиров. Нередко на балу, где-нибудь в соседней комнате, он давал аудиенции иностранным представителям, принимал верительные грамоты, отпускал послов. Иногда поздней ночью в разгар пира он устраивал своего рода государственный совет для обсуждения важных вопросов, порой даже не считаясь с присутствием иностранцев или других гостей, которые в немом изумлении следили за происходящим.

Один из таких деловых пиров описан все тем же вездесущим Корбом.

На пиршество к Лефорту царь запоздал, задержанный какими-то важными делами. "Впрочем, и во время самого стола, не обращая внимания на присутствие иностранных представителей, он рассуждал о некоторых предметах с боярами, но это совещание было очень близко к спору: не щадили ни слов, ни рук, потому что все были увлечены чрезмерно, а в присутствии государя и опасным пылом при упорной защите своего мнения. Они так спорили друг с другом, что дело доходило по"ти до обвинения. Негодуя, что к царским обедам допускается столько разного рода сумасбродов, боярин Артамонов, обращаясь к Винниусу, воскликнул по латыни "stultorum plena sunt omina!"*"

По окончании пира, пишет далее Корб, следовали танцы и затем отпуск польского посла. Царь с неожиданной быстротой вырвался из толпы веселящихся гостей в находившуюся рядом столовую, отдав приказ польскому послу следовать за ним. Туда же устремилась и вся толпа пировавших, желая узнать, в чем дело.

"И не успели еще все задержанные собствеиной торопливостью проникнуть туда, кик его царское величество уже выдал польскому послу отзывную (т. е. отпускную) грамоту и вышел из комнаты, заставив покраснеть всех еще желавших и пытавшихся туда ворваться".

ГЛАВА XV УПРЯМАЯ ГОЛОВА

В тот самый день, 14 января, когда Прокофий Богданович заключил в Карловицах перемирие, в Москву через Тверские ворота въезжал бранденбургский посланник фон Принцен. Закутанный в тулупчик, робко выглщывал он из позолоченных царских саней, запряженных парой белых лошадей. Кругом слуги в красных кафтанах, скороходы в голубых платьях. И все не свое - ни слуги, ни скороходы, ни лошади, ни сани. Тулупчик и тот с плеча царского. А вокруг снега белые, бескрайние...

Посланник молодой - всего 24 года. Хорош собой, образован, любезен. Но главное - он понравился царю, когда сопровождал Петра во всех его похождениях в Кенигсберге - Коромавице, как перетолмачили его на свой лад русские. Вот и решил хитрый курфюрст невзрачного Бранденбурга направить его в Москву, чтобы поддержатъ завязавшуюся в Кенигсберге дружбу с царем великой страны.

Дивились московские люди, что за страна такая Бранденбург и почему посланнику почет великий оказывают?

Княжество небольшое. Таких в Германии считать пальцев на обеих руках не хватит. Да к тому же еще и захудалое, попросту говоря - нищее. Кто бывал - видел: крестьян там почище, чем в России, обирают. А двор курфюрста куражится, с Версалем в балах и приемах соревнуется. Бутафория какая-то, а не княжество.

Но люди, в политике сведущие, говорили: нет, княжество хоть и мелкое, но нужное. В европейском политическом рлскладе для России союзник естественный. Потому что у обеих стран один и тот же неспокойный сосед Швеция. Значит, и интерес общий есть.

Курфюрст Фридрих Вильгельм свои виды на дружбу с Москвой имеет. Но разгадать-то их нетрудно. Дрожит, ох дрожит Фридрих за свои прусские владения. Потому как косит на них глаз не только Польша, но и такой военный гигант, как Швеция, где, как на зло, молодой воинственный монарх обьявился.

Еще весной прошлого года, как только пересекли границу Бранденбурга, Петр и его послы (а среди них был наш Возницын) сразу заметили: обхаживает их курфюрст. Особенно после Риги это было видно. Там шведы встретили их более чем холодно. А в Кенигсберге Фридрих Вильгельм устроил Петру наилюбезнейший прием по самым строгим меркам Версаля, который и тогда был законодателем дипломатического этикета. Он не скупился на пушечные салюты, обильные обеды, объятия, поцелуи, балы, охоты и фейерверки, рассчитывая сыграть на тщеславии молодого рчсского царя, впервые попавшего из медвежьей глухомани в "просвещенную Европу".

В общем, правы были сведущие люди. Уже первым шагом Великого посольства было заключение в Кенигсберге договора о дружбе. Сам по себе договор этот не содержал ничего особенного и ни от кого не скрывался. Но при его заключении устно, не на бумаге, договорились о союзе против Швеции. Тогда эта договоренность показалась Петру не очень-то и нужной, так, скорее жест в ответ на любезное гостеприимство бранденбургского курфюрста. Олнако планы Петра менялись, и соглашение в Кенигсберге становилось куда как важным.

Дело в том, что зтой зимой Петр твердо решил развернуть русскую внешнюю политику на север - против Швеции. Это было нелегкое и даже рискованное решение. Швеция тогда считалась великой европейской державой хозяйкой Севера, причем весьма воинственной и жестокой. Если взглянуть на карту того времени, то нетрудно увидеть, что даже своими очертаниями она походила на гигантскую рыбью пасть, распахнутую над Центральной Европой. Она уже поглотила Финляндию, Карелию, Ингрию, Эстонию, Ливонию, Штральзунд, Штетин и часть датской территории. Желто-голубой шведский флаг закупорил устья северных рек Европы - Невы, Западной Двины, Одера. Под немигающим ледяным взором этой хищницы ежились слабенькие европейские княжества - кто следующий?

Но Петр хорошо усвоил уроки европейской дипломатической школы - европейские балансы сил, можно сказать, собственными руками взвешивал.

Вена, Лондон, Париж и Амстердам хотели изолировать Москву, оставить ее воевать с Турцией, а сами заняться дележом испанского наследства. Петр использует их же прием: пусть увязают в этой борьбе, да поглубже. Тогда Россия, если сумеет заключить мир с Турцией, развяжет себе руки, чтобы вернуть захваченные шведами земли и выйти наконец к морю.

Кто может помешать этому? Сами же шведы немало глупостей наделали. С французами - своими союзниками - отношения умудрились разладить, а с морскими державами не сблизились. Да и не до Швеции им будет в этой общеевропейской свалке. Значит, серьезной поддержки им никто не окажет. Можно сказать, они в изоляции.

А княжества и государства Центральной Европы так натерпелись от воинственных шведов, что руки им не протянут. Скорее наоборот - ногой пнут. Вот, к примеру, Бранденбург - так к России и жмется. Или Дания...

Давно уже датский посол Гейнс с предложением о союзе вокруг Петра кругами ходит. То запрутся в дальние комнаты в доме датского резидента в Москве. То у князя Голицына, отдыхая после казней, как бы случайно встретятся. А в феврале 1699 года и проект союзного доювора на столе появился.

Но Петр твердо решил не брать никаких обязательств воевать на Севере, пока не будет мира с Турцией. Борьба на два фронта невозможна. Надо сначала помириться с Турцией и только потом уже иачинать войну со Швецией.

Поэтому Петр тянул с ответом на предложение датского посла о союзе, ожидая вестей от Возницына. Потом уехал в Воронеж. Датский и бранденбургский послы потянулись за ним.

Но и в Воронеже Петр не спешил, хотя известие о "мирке" Возницына получил. Взвешивал, очевидно, прикидывал. Двухлетнее перемирие, которое преподнес Возницын, было весьма кстати. Но оно не могло обезопасить тыл. А Петру нужен был надежный мир на Юге.

Только после долгих колебаний, уезжая из Воронежа в Азов, Петр наконец решается заключить союз с Данией. Но с одной оговоркой: пока не будет мира с Турцией, этот трактат не может быть принят к исполнению. Научился-таки осторожности русский царь, общаясь с европейскими государями.

* * *

До Москвы Возницын добрался только к середине лета. Там его встретили без почета и похвалы. Скорее с холодком. Только и сказали: поезжай в Азов, там царь, он разберется.

Не знал Прокофий Богданович, что в эти же дни в Москву из Вены пришла на него жалоба - вел, дескать, себя не так на Карловицком конгрессе.

Что ж, кляуза - это испытанный прием цесарской дипломатии, когда надо вышибить из седла партнера, который твердо, а главное - успешно ведет дело. Не от них ли перешел к нам этот прием? Или на отчей почве сами дошли до этого? Трудно сказать...

Господин Прокофий, вкрадчиво жаловались австрийцы, заключил свое перемирие с турками ранее союзников, действуя в полной тайне от них и от посредников. Цесарские министры всегда были отягчены его недоверчивым отношением. Их сердечному и верному увещанию он не внимал, но всегда своей упрямой голове следовал, а союзников за мало и даже ни за что не почитал...

Видно, сильно невзлюбили Прокофия Богдановича в Вене за его неуступчивость и самостоятельные суждения. Эта нелюбовь перешла потом и в австрийское посольство в Москве. Каждое упоминание имени Возницына в дневнике Корба сопровождалось обычно каким-либо нелестным отзывом. Даже когда получили известие, что умер Возницын в Кенигсберге, австрийский посланник и тут не удержался от злословия: "У худой травы плод всего хуже".

* * *

Не знал обо всем этом Возницын, но почувствовал: что-то не так. Поэтому быстренько собрался в новую дорогу и 18 июня был уже в Азове.

Царь принял его без задержки, и Прокофий Богданович понял, что зла на него он не держит. Больше того, Петр принял практически все его советы, как вести дело с турками.

Писал, например, Возницын, что для заключения мира надо направить в Константинополь человека незнатного, но умного. Петр так и поступил. Его выбор пал на думного дьяка Емельяна Игнатьевича Украинцева. Как и Возницын, он был из служилых провинциальных людей. До всего сам доходил. Всю дипломатическую службу снизу вверх прошел и десять лет Посольским приказом управлял.

Понравился Петру и другой совет Возницына - отправить посла в Константинополь на русском военном корабле. А проводить посла всем флотом до Керчи! Это уже Петр сам придумал и был очень доволен этим планом. Он давал возможность использовать воронежский флот если не для похода против Турции, то хотя бы в дипломатических целях - показать русский флаг на Черном море.

Царь с неистовством отдался осуществлению этого плана. Он занимался буквально всем: и снаряжением флота, и составлением директив для посольства. А в промежутках успевал еще руководить внутренними и внешними делами страны. На несколько месяцев Азов, а затем Таганрог стали столицей России.

Петра снова можно было увидеть с топором или с ведром деггя. Работал с азартом, как в Амстердаме. Сам доводил до полного совершенства корабль "Отворенные врата", которым собирался командовать в плавании до Керчи.

С не меньшим увлечением он отдался и составлению директив-наказов для посольства Украинцева. По указанию царя к этому делу привлекли и Прокофия Богдановича.

Директивы эти были двоякого рода. Официальные - содержащие наставления, как послу вести себя при разных церемониях, а также тексты речей, которые ему придется произносить в этих случаях. И секретные - содержащие инструкции по существу ведения переговоров. Именно эти директивы читал и правил сам Петр. В оставшихся черновиках рукою Головина написаы резолюции, которые пестрят словами "приказано", "велено", "сказать велено". Ясно, что такие указания мог дать только царь.

Может быть, по этой причине, пожалуй, впервые в русской истории послу предоставлялась относительная свобода действий в делах второстепенных. В директивах появляются такие необычные выражения, как "об этом приказано делать, что пристойно, и дело чтоб было только сделано".

Зато основная часть записана жестко. Послу предписывалось заключить с турками вечный мир. Если этого не получится, добиваться перемирия сроком не менее 25 лет. Но приднепровские городки должны оставаться в "державе царского величества". К этому Головин добавил слово "непременно".

Написан этот наказ был на трех тетрадях. А скрепил его думный советник Прокофий Богданович Возницын 31 июля 1699 г.

Поход в Керчь по всем признакам начинался неудачно.

В полдень 5 августа из Таганрога отплыла эскадра из десяти больших кораблей, двух галер, двух голиотов и четырех стругов с казаками. Командовал ею опытный дипломат Ф. А. Головин, получивший звание генерал-адмирала. В морских делах он был так же сведущ, как и его предшественник в этом звании - Лефорт. Но так, очевидно, было удобнее Петру, который любил вершить дела сам, оставаясь при этом в тени. И в данном случае он был просто капитаном Петром Михайловым.

По этой ли причине или действительно неудачно сложились обстоятельства, но эскадра отошла от Таганрога всего верст на двадцать, как разразилась сильная буря. Пришлось стать на якорь и простоять двое суток, качаясь на волнах. А азовская качка неприятная: волна мелкая, но частая - корабль с борта на борт швыряет. Пришлось возвращаться в Таганрог и ждать погоды еще две недели.

Наконец, в полночь 14 августа подул сильный попутный ветер. Петр дал сигнал к отплытию, и если бы распустили все паруса, то на следующую ночь были бы уже в Керчи. Но старый моряк вице-адмирал Крюйс, прослышавший про коварные мели Азовского моря, посоветовал поставить только один парус. Поэтому двигались медленно, с остановками, и только 18 августа увидели "высокую землю Керченскую".

Это был великий день России. Русская эскадра стала посреди Керченского пролива. Четыре турецких корабля осторожно прижались к крепости. А крепость маленькая всего пять башен. Стены некрепкие и местами развалились. Так вот он какой город Керчь! Дома однотипные, с плоской татарской крышей, один над другим лесенкой к горе Митридат прилепились. Деревьев совсем нет. Только два десятка мечетей над городом возвышаются.

Для пущего эффекта флагманский корабль, приближаясь к Керчи, отсалютовал семью залпами. К адмиралтейскому салюту присоединилась вся эскадра, и началась пальба из всех пушек. Туркам ничего не оставалось делать, как отвечать на приветствие, хотя какая уж тут радость - страх один: нежданно-негаданно русская эскадра нагрянула. Зачем? Как она вообще очутилась в Азовском море?

Тем временем на шлюпке под белым флагом к турецким властям прибыл Ф. М. Апраксин с поручением известить о прибытии русского флота и поздравить.

Делать нечего, в ответ на визит Алраксина турецкий адмирал Гасан-паша прислал своих людей. Они стали расспрашивать адмирала Головина о причинах прибытия столь большого числа военных кораблей. Реакцию турок, видимо, хорошо передает запись Крюйса: "Ужас турецкии можно было из лица их видеть". Они никак не могли поверить, что эти корабли построены в России и на них русские люди. Но еще больше их поразило известие, что русский посол на военном корабле намерен отплыть в Константинополь.

До поздней ночи вокруг русских кораблей шныряли турецкие лодчонки. Одни смолу с обшивки соскребали, чтобы посмотреть, из какого дерева корабли построены. Другие дивились на матросские учения, которые приказал проводить Петр. А третьи устроили настоящий восточный базар - торговали всем, чем попало: и красочной с расписными узорами тканью, и диковинными фруктами, и овощами, охотно беря взамен московские ефимки.

* * *

Турецкие власти из кожи вон лезли, чтобы помешать отплытию русского военного корабля в Константинополь. Начался затяжной и нудный торг с повторением одних и тех же доводов.

Черное море, убеждали турки, недаром зовется Черным. Оно коварное и непредсказуемое. Плавать по нему опасно. Поэтому для посла же лучше ехать по суше - надежнее, удобнее и быстрее...

В ответ русские упрямо твердили, что уповают на господа Бога, что Черное море им-де хорошо известно и воля государя, чтобы его посол ехал морем.

Тогда турки стали твердить, что из Керченского пролива в Черное море вообще выйти нельзя - лежит-де под водой черный камень, который преграждает путь судам, и на нем неминуемо разобьется посольский корабль.

Пришлось посылать лоцмана, чтобы осмотреть тот камень. Вернувшись, он доложил, что камня никакого нет, а есть подводная скала - продолжение мыса, которую обойти вполне можно.

После этого турки выдумали новую причину: прямо на Константинополь плыть-де никак нельзя - не хватит воды и съестных припасов. Придется заходить в Кафу и Балаклаву.

В общем, они хотели как можно дольше задержать посла в Крыму, а дальше, глядишь, и придет фирман* от султана, и тогда ясно будет, что делатъ и как поступать.

Эти бесконечные тяжбы прервало четкое распоряжение Петра: кораблю с послом немедленно плыть в Константинополь, русской эскадре возвращаться в Таганрог...

Прокофий Богданович стоял на палубе и смотрел, как посольский корабль "Крепость" направлялся к Керчи. Ветер был попутным. Впереди ровно и даже как будто со вздохом катило прозрачно-синие волны море, которое почему-то назвали Черным. Справа на горе виднелись башни пока еще турецкой крепости Керчь. Слева за песчаной косой начиналась Кубань. Тоже пока турецкая. А кругом стояли русские корабли.

Прокофий Богданович был рад. Он, должно быть, улыбался - покойно и широко. Свое дело он сделал. Это он знал. Но редко кому из дипломатов доводится увидеть воплощение замыслов и трудов своих. А он увидел.

* * *

8 августа 1700 г. в Москву прибыли гонцы с известием о заключении Константинопольского договора. Он устанавливал перемирие с Турцией на 30 лет. Это событие первопрестольная отметила грандиозным фейерверком. А на следующий день Россия официально объявила войну Швеции.