Исторический контекст

Итак, причем тут черепахи?

Западный человек ХХ века гордится тем, как много у него сегодня возможностей. Если у него достаточно денег, житель запада может, купить, например, Шевроле Блейзер, полноприводный джип Тойота или Форд Мустанг – но еще важнее, он может вообще не иметь машины.

Точно так же современный западный человек может выбрать эпистемологию, основанную на непосредственном опыте, эпистемологию, основанную на вере и духовности, и даже нигилистическую эпистемологию – но еще важнее, он не может не иметь эпистемологии. Он может не хотеть ее иметь – он может даже из всех сил сопротивляться какой-то определенной эпистемологии, но в таком случае само сопротивление становится эпистемологическим актом.

Четверть века назад Грегори Бейтсон обнаружил и описал в своих работах важнейший факт человеческой коммуникации. Этот факт настолько очевиден, что в течение столетий он буквально бежал из работ весьма одаренных исследователей человеческого поведения. Когда два представителя нашего вида оказываются лицом к лицу, и один вступает в коммуникацию с другим, и при этом соблюдены все другие необходимые условия (например, эта коммуникация воспринимается сенсорными каналами другого человека, и т.д.), этот другой человек не может не вступить в коммуникацию. Конечно, у него есть большая свобода выбора, как именно он ответит – в словах, жестах, звуках, движениях. И первый человек, конечно же, воспримет все это как ответ на его начальную коммуникацию. Заметьте, что даже отказ отвечать сам по себе уже есть коммуникация. Когда кто-то говорит, что не может общаться с кем-то, его позиция эпистемологически не обоснована. На самом деле он имеет в виду, что пока что не может получить от этого кого-то тот ответ, который ему нужен.

Коммуникация и эпистемология в этом отношении одинаковы – они вездесущи. Невозможно не вступить в коммуникацию, и точно так же, невозможно не иметь эпистемологии – она может быть неосознаваемой, нежелательной, абсолютно недоступной ее владельцу, но она с точностью отражается в поведении этого человека.

Эпистемология – это гуманитарная дисциплина, которая систематически исследует возможности человеческого знания. Начав с того, что мы можем знать, и как мы узнаем, что, как мы думаем, мы знаем, эпистемология переходит к вопросу о том, знаем ли мы что-нибудь вообще. То, что люди Запада считают эпистемологию неким тайным знанием – красноречивое свидетельство того, насколько не исследованы основания наших убеждений, ценностей, актов восприятия. А также – критический показатель, насколько все еще не изучены основания и мотивы поведения, вытекающего из наших убеждений, ценностей и восприятия.

Жители Запада обычно смеются, когда впервые слышат шутливое определение пессимиста и оптимиста. Пессимист – это человек, который воспринимает ситуацию, оценивает ее и ведет себя так, как будто стакан наполовину пуст. А оптимист, конечно же, воспринимает и оценивает ситуацию и действует так, как будто стакан наполовину полон.

Не так забавны истории вроде рассказа об одном эксперименте, как будто бы проведенном в Нью-Йорке несколько десятилетий назад. Детей одного возраста случайным образом разбили на две группы, А и Б. Эти группы обследовали с помощью тестов, измеряющих IQ и уровень притязаний. Различия в результатах между группами оказались незначительными. Затем учителям, которые должны были в новом учебном году отвечать за обучение этих детей, сказали, что по результатам тестирования дети из группы А – одаренные, а дети из группы Б имеют трудности в обучении. Спустя шесть месяцев эти две группы снова прошли через те же тесты. И результаты тестирования показали, что и дети и учителя сумели превратить эту ложь в реальность. Группа А оказалась одаренной, а Группа Б – отстающей.

Наконец, совсем не смешны многие реальные факты, пропущенные через вялые фильтры снижения важности, которые мы называем средствами массовой информации. Эти факты ясно показывают неспособность наших политических лидеров справедливо и обоснованно учитывать и примирять различия, ставшие повседневной реальностью в Центральной Америке, Афганистане, на Ближнем Востоке... различия, убивающие мужчин, женщин и детей, которые просто хотят жить в мире. Все эти различия можно легко свести к различиям в эпистемологии, которые все еще остаются неисследованными.

Эта книга написана под большим влиянием работ Грегори Бейтсона. И мы считаем, что читателю было бы полезно иметь некоторое представление о той ситуации, в которой он работал. Бейтсон был в высшей степени творческим, синтетическим мыслителем. Говоря «синтетический», мы имеем в виду его способность обнаруживать целостные паттерны, независимо от их содержания или контекста. С неподражаемым изяществом он убедительно соединял то, что раньше казалось совершенно несовместимым – и выявлял более глубокие и более стройные структуры. Каковы же были эпистемологические позиции, на которые он отозвался?

В XVIII веке возникли две классические эпистемологически противоположные позиции. Одну из них выразил Юм, в британской эмпирической традиции, а другую – Kaнт, в немецкой традиции идеализма. Вкратце, суть этих позиций такова.

Основной организующий принцип эмпирической традиции был настораживающе прост.

Нет ничего в разуме, что не пришло бы из органов чувств.

Эта позиция, сформулированная с такой предельной ясностью, кажется раздражающе неполной. Так и есть – отсутствует контекст, в котором она возникла. Если вы выросли в окружении, где ученые мужи горячо спорят, сколько ангелов может уместиться на острие булавки, подобная эмпирическая доктрина покажется вам глотком свежего воздуха. Недостаток этой позиции в том, что она отрицает активное участие человека в создании опыта. И еще более важно – она не в состоянии объяснить один из самых простых фактов человеческого бытия: почему два человека, ставшие свидетелями одного и того же реального события, впоследствии дают разные отчеты об этом событии. И чем более подробными становятся их описания, тем больше возникает между ними различий.

На другом полюсе этого противоречия находится Kaнт, который откусил намного больше, чем смог прожевать и переварить. Суть знаменитого кантианского решения в том, чтобы приписать каждому человеку набор врожденных, генетически определенных категорий, посредством которых он переживает мир. Дальше в этой книге мы называем эти категории фильтрами восприятия. Конечно, наряду с врожденными категориями восприятия, Кант признает огромное влияние непосредственного личного опыта. Но, к сожалению, цена слишком высока; если наш опыт – результат действия глубоко скрытых фильтров, не зависящих от реального мира, то наша способность познавать мир быстро уменьшается, и мир становится все более зыбким.

Забавно, что на индивидуальном уровне позиция Канта приводит к таким же неудовлетворительным последствиям, в том же вопросе о различиях в восприятии, где потерпел неудачу Юм. Кант тоже не может объяснить различий в восприятии, или ему приходится списывать их на патологическое неврологическое развитие врожденных категорий. В любом случае, мы знаем, что сказал бы на это Бейтсон: «Дрянная эпистемология!»

Оба эти эпистемологических подхода совершенно неудовлетворительны по двум причинам. Во-первых, обратите внимание, в обоих случаях почти не остается места для личной ответственности. Если определенные органы чувств являются функциями физических свойств стимулов реального мира, или если стимулы, воздействующие на наши органы чувств, являются всего лишь функциями врожденных категорий восприятия, вопрос о личной ответственности становится спорным.

Во-вторых – обе эти позиции не в состоянии решить проблему разделенности тела и разума. Юм и его отряд осуждены бесцельно и бесконечно блуждать, вовлекаясь в каждое основанное на чувственном опыте переживание. А Кант и его войска остаются демобилизованными, запертыми в своей (индивидуальной) неврологии. Задача Юма и эмпириков – освободиться от тирании чувственного мира, а Кант и идеалисты, пойманные в ловушку ментальных категорий, должны найти дорогу назад, в реальный мир. Если у читателя есть опыт профессиональной работы с психически больными, он без труда увидит в этих двух подходах аналогии характерных синдромов психических заболеваний. Таким образом, с точки зрения проблемы раскола между разумом и телом, эмпирикам приходится иметь дело с паттернами исключительно физического мира – и тогда психология рушится, уступая место физике. А идеалисты вынуждены постоянно бороться и оправдывать любые связи между их отправной точкой (разумом) и миром, если подобные связи вообще можно продемонстрировать. Откуда нам знать? Идеалистическая позиция, не прикрепленная никаким якорем к физическому миру, исторически имеет тенденцию дрейфовать в направлении спиритуализма.

Такой была общая интеллектуальная атмосфера, к которой обращался Бейтсон. Фокус состоял в том, чтобы объединить два полярных и, очевидно, гиперболизированных подхода эмпириков и идеалистов. Благодаря своему британскому происхождению, Бейтсон начал с эмпирической традиции, и сумел посмотреть на нее по-новому. На очень глубоком уровне он знал, что в XIX и XX столетиях методологическое искушение психологии блестящими успехами физических наук стало исторической трагедией – чудовищной путаницей, ошибкой как логического описания, так и логического уровня. Все же, его задачей было, не впадая в мистицизм, продемонстрировать существование фундаментальных различий между паттернами физического, чувственного мира и паттернами мира отраженного, паттернами психики. Он доказал существование этих различий несколькими разными способами. Он был, например, весьма нетерпим к размытости мышления, характерной для некритичного использования в дискуссиях о разуме физического феномена энергии. Если бильярдный шар А столкнется с бильярдным шаром Б с определенными скоростью, массой, углом воздействия, и если оба они находятся на поверхности с определенными характеристиками трения, то можно точно указать следующее:

1. Конечные положения А и Б.

2. Независимо от специфических характеристик А и Б с точки зрения массы, скорости и угла воздействия, можно с уверенностью сказать, что будет соблюден второй закон термодинамики. То есть физическая энергия, воплощенная в начальном движении бильярдного шара, еще до воздействия, отразится на последующем столкновении.

Другими словами, в неживых системах существует сохранение энергии. Этот паттерн универсален. Сравним эту ситуацию с аналогичным взаимодействием в живых системах. Если я укажу вам начальное положение, массу, угол воздействия и место контакта моей ноги и моего пса по кличке Дух, вы сможете предсказать не так уж много. Нельзя быть уверенным даже в том, что мой палец закончит свое движение там же, где и вся нога, а не в зубах Духа, на некотором расстоянии от остальной части моей ноги. Чтобы отличить такое нетрадиционное взаимодействие – типичное для живых систем – от его аналога в физическом мире, Бейтсон назвал его коллатеральной (дополнительной) энергией.

Или его блестящая догадка, что и Дарвин и Ламарк оба были правы – эволюционная теория Дарвина действует в известном нам мире биологических форм, а эволюционные конструкции Ламарка движут миром идей и культуры. Это – другой пример его упорных и настойчивых утверждений, что в физическом мире и мире психики действуют различные паттерны. Оставаясь непоколебимым в своих взглядах, что структуру мира психики и физического мира определяют разные паттерны и законы, Бейтсон никогда не предлагал механизма, объясняющего, как возникли эти различия. Сам по себе тезис Бейтсона полностью поддерживал его современник – человек, которого обычно считают ведущим физиком ХХ века.

Эйнштейн совершенно недвусмысленно считает логику и синтаксис проявлениями психики, которые ни в коем случае не являются отражениями событий физического мира, и не могут быть ими оправданы. Действительно, он предельно точен в обосновании этой умственной деятельности.

И еще:

«Черепахи... » – отчасти отчет о наших усилиях в развитии и совершенствовании блестящих работ Грегори Бейтсона. В частности, мы предлагаем вашему вниманию очень точный механизм, объясняющий это основополагающее различие, не впадая при этом в мистицизм. Этот механизм, тесно связанный с синтаксисом естественных языковых систем, в юмористической форме представлен в день пятый.

Как и Бейтсон, Эйнштейн видел опасность власти синтаксической системы, если она отрывается от контекста.

Эта тема постоянно повторяется в нашей книге. Бейтсон очень красиво показал, каковы последствия использования в высшей степени искаженного линейного вербального кода для описания сложного, рекурсивного, кибернетического мира природы. Вот один из его примеров:

Человек срубил дерево топором.

Предполагается, что это предложение описывает сложное взаимодействие между тремя более или менее устойчивыми элементами – человеком, деревом и топором. Синтаксис английского языка кодирует указание на воздействие или причинно-следственную связь при помощи определенных глаголов. При этом существительному приписывается подчиненное положение (если глагол находится в активном залоге), переживание воздействия. Но в то же время существуют другие вербальные кодировки этого взаимодействия, и с точки зрения эпистемологии, они настолько же интересны. Предположим, мы грубо перефразировали лингвистическую репрезентацию, расшифровав глагол и тем самым, сделав высказывание более определенным:

Человек заставил дерево быть срубленным с помощью инструмента-топора.

Другой способ увидеть то, о чем предупреждал Бейтсон, – рассмотреть это взаимодействие функционально.

f (x) (r) y

Где

x -человек, упомянутый в первом предложении

и

y – это топор и дерево.

Скрытое значение этого уравнения таково: если известны (из наблюдения или предположения) действия x (человека), то последствия для дерева и топора предсказуемы. Как указал Бейтсон, так же истинно, что если я знаю действия топора, то могу предсказать действия и поведение человека и дерева (по крайней мере, в очень ограниченном контексте, описанном в первом предложении). Другими словами, топор можно рассматривать как независимую переменную (x), а человека и дерево – как зависимые переменные (y).

И еще, в качестве тренировки эпистемологической гибкости: обратите внимание, что если после я выберу глубину зарубки на дереве за независимую переменную, то действия человека и топора, становятся одинаково предсказуемыми.

Нам нравится прекрасное определение Р. Д. Лаинга: вытеснить – значит забыть, что вы забыли. И такое же коварное, тайное качество присуще нашему вербальному коду. Обратите внимание, мы не говорим, что первое предложение неверно – мы только говорим, что синтаксис естественного языка устраняет некоторые важные возможности восприятия. В результате возникает то, что мы назвали эпистемологией галки, или занудной эпистемологией (система убеждений, основанная на единственной и неизменной позиции восприятия). Для нас очевидно, что если бы, принимая решения, мы могли просто и естественно занимать разные позиции восприятия (тройное описание, описанное далее), – то не смогли бы возникнуть, по крайней мере, некоторые подходы, вызвавшие локальные экологические кризисы. Очень важно понять, что структура кода, который мы постоянно используем для передачи опыта друг другу и взаимодействия с миром, имеет встроенные, глубоко эпистемологические решения, которых мы не осознаем. Эти искажения – часть самой структуры языка. И как предупреждал Бейтсон, если они не корректируются, мы, как вид, вполне можем скоро, как говорят в высшей лиге, выбыть.

Задним числом оглядываясь назад из ХХ века на классический XVIII, на позицию эмпириков, сравнительно легко понять их ошибку, как в логическом описании, так и в логическом уровне. Они перепутали законы физического мира с правилами, действующими в области репрезентаций этого мира. Правила, действующие в физическом мире, не обязательно приложимы к его репрезентациям.

Для нас центральная проблема в исследовании эпистемологий – как они объясняют самую обычную ситуацию, когда, получив одинаковый опыт в реальном мире, и честно сообщая о нем, два человека описывают его совершенно по-разному. То, как решается эта проблема, определяет ответы и на вопрос о личной ответственности, и на вопрос о так называемом разделении тела и разума. Мы хотим снова привлечь ваше внимание к словам Эйншейна:

На самом деле Эйнштейн предупреждает, что до тех пор, пока эта «интуитивная связь» – связь понятий и чувственных впечатлений – не будет объяснена, мы, в широком смысле, не сможем отличить фантазию от факта. Наши эпистемологии очень шатки. Возможно, самый важный вклад Бейтсона здесь – его удивительно простое понятие трансформации. Нервная система человека получает сигналы от периферийных органов чувств и проводит эту информацию, поступившую из физического мира, через ряд преобразований. На каждом этапе эта информация теряется и искажается, пока не достигнет центральной нервной системы и не будет принята за реальность. Таким образом, эпистемология становится четкой задачей: выявить и нанести на карту определенные правила преобразований, которым подвергается информация на долгом пути из реального мира в сознание. И он надеялся, что это будет сделано – и предупреждал нас быть осторожными. Трансформации Бейтсона – которые когда-нибудь будут полностью изучены – станут той ниточкой, которая устранит разрыв между телом и разумом, присущий культуре Запада. Технология НЛП уже начала обнаруживать «интуитивные связи» Эйнштейна. Трансформации Бейтсона, инструменты работы с четырьмя каналами восприятия , репрезентативные системы, паттерны синестезии, Мета-модель языка – все это краеугольные камни в создании картографии территории, лежащей между чувственными впечатлениями и абстрактными понятиями. Но пока идет эта работа, решения, которые нам неизбежно приходится принимать для устранения различий, все еще продолжают смещаться в сторону насилия. Эта книга – первый шаг на пути к пониманию.