"Сила и слава" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. ПОРТ

Мистер Тенч вышел из дому за баллоном эфира – вышел на слепящее мексиканское солнце и в белесую пыль. Стервятники, сидевшие на крыше, смотрели на него с полным безразличием: ведь он еще не падаль. Вялое чувство возмущения шевельнулось в сердце мистера Тенча, он выковырял расщепленными ногтями комок земли с дороги и лениво швырнул им в птиц. Одна поднялась и, взмахивая крыльями, полетела над городом – над крохотной площадью, над бюстом бывшего президента, бывшего генерала, бывшего человеческого существа, над двумя ларьками с минеральной водой, к реке и к морю. Там она ничего не найдет – в той стороне за падалью рыщут акулы. Мистер Тенч пошел через площадь.

Он сказал «Buenos dias» [добрый день (исп.)] человеку с винтовкой, который сидел у стены в маленьком клочке тени. Но здесь не Англия: человек ничего не ответил, только неприязненно посмотрел на мистера Тенча, будто он никогда не имел дела с этим иностранцем, будто не мистеру Тенчу он обязан своими двумя передними золотыми зубами. Обливаясь потом, мистер Тенч побрел дальше мимо здания казначейства, которое было когда-то церковью, к набережной. На полпути он вдруг забыл, зачем вышел из дому – за стаканом минеральной воды? Ничего другого в этом штате с сухим законом не достанешь, разве только пива, но на пиво монополия, оно дорого, пьешь его только по особым случаям. Мучительная тошнота сдавила желудок мистеру Тенчу – нет, не минеральная вода ему нужна. А, конечно! Баллон эфира… да, пароход пришел. Он слышал его ликующие свистки, лежа на кровати после обеда. Он прошел мимо парикмахерской, мимо двух зубоврачебных кабинетов и между складом и таможней вышел к реке.

Река тяжело текла к морю среди банановых плантаций. «Генерал Обрегон» [Обрегон Альваро (1880-1928) – видный мексиканский военный и политический деятель, установивший в стране режим «революционного каудильизма»; был избран президентом (1920-1924) в обстановке кровопролитной политической борьбы группировок; убит в 1928 г. после вторичного избрания президентом] был пришвартован к берегу, и с него сгружали пиво – на набережной уже стояли штабелями сотни ящиков. Мистер Тенч остановился в тени у таможни и подумал: зачем я сюда пришел? Жара иссушила его память. Он харкнул, откашливая мокроту, и апатично сплюнул ее на солнце. Потом сел на ящик и стал ждать. Делать сейчас нечего. До пяти никто к нему не придет.

«Генерал Обрегон» был длиной ярдов в тридцать. Несколько футов погнутых поручней, одна спасательная лодка, колокол на гнилой веревке, керосиновый фонарь на носу – пароход, пожалуй, отслужит еще два-три года в Атлантике, если не налетит на норд в Мексиканском заливе. Тогда ему, ясно, конец. Впрочем, это не так уж важно – каждый, кто покупает билет, страхуется автоматически. Несколько пассажиров, опершись на поручни, стояли среди спутанных по ногам индюшек и глазели на порт – на склад, на пустую, спаленную зноем улицу с зубоврачебными кабинетами и парикмахерской. Мистер Тенч услышал скрип кобуры у себя за спиной и оглянулся. На него злобно смотрел таможенник. Он проговорил что-то, но мистер Тенч не разобрал слов.

– Простите? – сказал мистер Тенч.

– Мои зубы, – пробормотал таможенник.

– А-а, – сказал мистер Тенч. – Ваши зубы. – Таможенник был совсем без зубов и поэтому не мог говорить внятно – мистер Тенч удалил их все. Мистера Тенча мучила тошнота; что-то с ним неладно – глисты, дизентерия… Он сказал: – Протез почти готов, – и пообещал наобум: – Сегодня вечером. – Выполнить это было, конечно, немыслимо, но вот так и живешь, откладывая все в долгий ящик. Таможенника его ответ удовлетворил. Глядишь, он и забудет, да и что ему еще делать? Деньги уже уплачены. Так шла жизнь мистера Тенча – жара, забывчивость, откладывание дел на завтра; если удастся, деньги на бочку – за что? Он посмотрел на медленно текущую реку; в устье, как перископ, двигался плавник акулы. За долгие годы здесь сели на мель несколько пароходов, и теперь они служили креплением речному берегу, а их трубы косо торчали над береговым обрывом, точно пушки, нацеленные куда-то далеко за банановые деревья и болото.

Мистер Тенч думал: баллон эфира, ведь чуть не забыл. Нижняя челюсть у него отвисла, и он стал хмуро считать бутылки «Cerveza Moctezuma» [марка пива]. Сто сорок ящиков. Двенадцать на сто сорок. Во рту у мистера Тенча скопилась густая мокрота. Двенадцать на четыре – сорок восемь. Он сказал вслух по-английски:

– Ишь ты, недурненькая! – Тысяча двести, тысяча шестьсот восемьдесят. Он сплюнул, с вялым любопытством разглядывая девушку, которая стояла на носу «Генерала Обрегона» – стройная, тоненькая фигурка, обычно они такие толстухи, глаза, конечно, карие, а во рту уж обязательно поблескивает золотой зуб, но свеженькая, молодая… Тысяча шестьсот восемьдесят бутылок по одному песо бутылка.

Кто-то спросил его по-английски:

– Что вы сказали?

Мистер Тенч всем корпусом повернулся на голос.

– Вы англичанин? – удивленно проговорил он, но при виде широкоскулого, исхудалого лица, как бы обуглившегося от трехдневной бороды, изменил форму вопроса: – Вы говорите по-английски?

Да, ответил человек, он говорит по-английски. Весь сжавшись, он стоял в тени – маленький, в темном, поношенном городском костюме, с небольшим портфелем в руке. Под мышкой у него торчал какой-то роман; на обложке виднелись детали грубо намалеванной любовной сцены. Он сказал:

– Простите. Мне показалось, вы заговорили со мной. – Глаза у этого человека были немного навыкате, и в нем чувствовалась какая-то неуверенная приподнятость, будто он только что отпраздновал свой день рождения… в одиночестве.

Мистер Тенч отхаркнул мокроту.

– А что я говорил? – Он решительно ничего не помнил.

– Вы сказали: «Ишь ты, недурненькая».

– Разве? К чему это я? – Он уставился в безжалостное небо. Стервятник висел там, точно наблюдатель. – К чему? А, наверно, вон про ту девицу. Здесь хорошеньких не часто увидишь. На которую стоит посмотреть – одна-две за год.

– Она еще совсем юная.

– Да я без всяких намерений, – устало проговорил мистер Тенч. – За смотр денег не платят. Я уже пятнадцать лет живу один.

– Здесь?

– В здешних местах.

Они замолчали. Время шло, тень от таможни протянулась на несколько дюймов ближе к реке; стервятник чуть передвинулся в небе, точно черная часовая стрелка.

– Вы на нем приехали? – спросил мистер Тенч.

– Нет.

– Уезжаете на нем?

Маленькому человеку, видимо, хотелось уклониться от разговора на эту тему, но потом, точно объяснение все-таки было необходимо, сказал:

– Просто так, смотрю. Наверно, скоро отойдет?

– В Веракрус [порт в одноименном мексиканском штате], – сказал мистер Тенч. – Через несколько часов.

– Прямым курсом, без захода?

– Куда ему заходить? – Мистер Тенч спросил: – Как вы сюда попали?

Незнакомец ответил неопределенно:

– На лодке.

– У вас здесь плантация?

– Нет.

– Приятно послушать английскую речь, – сказал мистер Тенч. – Вы где научились, в Америке?

Незнакомец подтвердил это. Он был не очень словоохотлив.

– Эх, я бы все отдал, – сказал мистер Тенч, – чтобы очутиться сейчас там. – И проговорил тихо, опасливо: – У вас случайно не найдется в вашем портфельчике чего-нибудь выпить? Те, что приезжают оттуда… я знал двоих-троих… Немножко, в лечебных целях.

– У меня только лекарства, – сказал незнакомец.

– Вы врач?

Воспаленные глаза искоса, с хитрецой посмотрели на мистера Тенча.

– С вашей точки зрения, пожалуй… самозваный.

– Патентованные средства? Что ж! Сам живи и другим не мешай, – сказал мистер Тенч.

– А вы уезжаете?

– Нет, я пришел сюда за… за… да неважно за чем. – Он приложил руку к животу и сказал: – У вас ничего нет от… а, дьявол! Сам не знаю от чего. Все эта проклятая страна. От нее вы меня не вылечите. Никто не вылечит.

– Вам хочется домой?

– Домой? – сказал мистер Тенч. – Мой дом здесь. Знаете, как котируется песо в Мехико? Четыре на доллар. Четыре. О господи! Ora pro nobis [молись о нас (лат.)].

– Вы католик?

– Нет, нет. Просто к слову пришлось. Я ни во что такое не верю. – И добавил ни с того ни с сего: – И вообще слишком жарко.

– Пойду поищу, где можно посидеть.

– Пойдемте ко мне, – сказал мистер Тенч. – У меня есть запасной гамак. Пароход долго здесь простоит – если вам хочется посмотреть, как он отходит.

Незнакомец сказал:

– Я должен был встретиться здесь с одним человеком. Его зовут Лопес.

– Э-э… Лопеса расстреляли несколько недель назад, – сказал мистер Тенч.

– Расстреляли?

– Знаете, как это здесь делается. Ваш приятель?

– Нет, нет, – поспешил сказать незнакомец. – Просто приятель одного приятеля.

– Вот так-то, – сказал мистер Тенч. Он снова откашлялся и отхаркнул мокроту на палящее солнце. – Говорят, он помогал этим… гм… нежелательным элементам… ну… выбраться отсюда. Его девчонка живет теперь с начальником полиции.

– Его девчонка? То есть его дочь?

– Он был неженатый. Девчонка, с которой он жил. – Мистера Тенча удивило странное выражение лица незнакомца. Он снова сказал: – Знаете, как это здесь делается. – Потом посмотрел на «Генерала Обрегона». – Ничего, недурненькая. Года через два будет, конечно, как все остальные. Толстая и глупая. О господи! До чего хочется выпить! Ora pro nobis.

– У меня есть немножко бренди, – сказал незнакомец.

Мистер Тенч бросил на него быстрый взгляд:

– Где?

Тощий незнакомец коснулся рукой бедра – возможно раскрывая источник своей странной приподнятости. Мистер Тенч схватил его за кисть.

– Осторожно, – сказал он. – Не здесь. – Потом метнул взгляд к коврику тени – на пустом ящике, прислонив к нему винтовку, спал часовой. – Пойдемте ко мне, – сказал мистер Тенч.

– Я же хотел посмотреть, – неохотно проговорил маленький незнакомец, – как он отчалит.

– Да это не скоро, еще несколько часов ждать, – снова заверил его мистер Тенч.

– Несколько часов? Вы в этом уверены? На солнце очень жарко.

– Вот и пойдемте ко мне домой.

Дом – этим словом обозначаешь просто четыре стены, за которыми спишь. Никогда у него не было настоящего дома. Они пошли через маленькую, спаленную солнцем площадь, где зеленел от сырости покойный генерал, а под пальмами стояли ларьки с минеральной водой. Дом лежал точно открытка в пачке других открыток. Стасуйте их – и наверху ляжет либо Ноттингем, либо лондонский район, где он родился, либо эпизод в Саутенде. Отец мистера Тенча тоже работал зубным врачом. Первое воспоминание сына было связано с негодным слепком для зубного протеза, который он нашел в корзине для бумаг: грубая, ощеренная беззубая пасть из белого гипса – не то неандертальца, не то питекантропа, будто ее раскопали в Дорсете. Эта штука стала его любимой игрушкой; его пытались отвлечь «конструктором», но судьба сказала свое слово. В детстве всегда бывает минута, когда дверь распахивается настежь и впускает будущее. Зной и сырость речного порта и стервятники лежали в корзине для бумаг, оттуда он их и вынул. Мы должны быть благодарны, что нам не дано видеть ужасы и падения, которые приберегает наше детство в шкафах, на книжных полках – повсюду.

Площадь была немощеная; во время дождей городишко (другого названия он не заслуживал) тонул в грязи. Теперь земля под ногами была твердая, как камень. Они молча прошли мимо парикмахерской и зубоврачебных кабинетов; стервятники сидели на крыше сытые, точно домашняя птица; они искали насекомых под широким размахом пыльных крыльев. Мистер Тенч сказал:

– Прошу меня извинить, – и остановился около маленького деревянного домика в один этаж с верандой, на которой покачивался гамак. Домик был чуть побольше соседних на узкой улочке, которая ярдов через двести утыкалась в болото. Мистер Тенч сказал, волнуясь: – Может, посмотрите мое жилье? Не хочу хвастаться, но я лучший дантист здесь. Дом у меня неплохой. По здешним местам. – Гордость дрожала у него в голосе, точно неглубоко укоренившееся растеньице.

Он повел гостя за собой, заперев на ключ наружную дверь, вошел в столовую, где по обеим сторонам пустого стола стояли две качалки; керосиновая лампа, несколько номеров старых американских журналов, буфет. Он сказал:

– Сейчас дам стаканы, но прежде всего мне бы хотелось показать вам… вы же образованный человек… – Кабинет выходил окном во двор, где с жалкой, суетливой важностью расхаживало несколько индюшек. Бормашина, работающая от педали, зубоврачебное кресло, обитое кричащим ярко-красным плюшем, стеклянный шкафчик, где в беспорядке лежали пыльные инструменты. В кружке торчала козья ножка, испорченная спиртовка была задвинута в угол, и на всех полках валялись ватные тампоны.

– У вас хорошо, – сказал незнакомец.

– Правда, неплохо, – сказал мистер Тенч, – для такого городишка? Вы не можете себе представить, как здесь все трудно. Вот эта бормашина, – с горечью сказал он, – японского производства. Я пользуюсь ею всего месяц, а она уже срабатывается. Но американские мне не по средствам.

– Окно, – сказал незнакомец, – очень красивое. В раму был вставлен кусок витража: сквозь москитную сетку на двор с индюшками смотрела мадонна.

– Я достал его, – сказал мистер Тенч, – когда разоряли церковь. Как-то нехорошо – кабинет зубного врача без витража. Некультурно. Дома – то есть в Англии – обычно вставляли «Смеющегося кавалера» [картина голландского живописца Франса Гальса (1581(85)-1666); создана в 1624 г., находится в Лондоне, в музее «Уоллис коллекшн»], не знаю почему, или тюдоровскую розу [красно-белая роза в гербе короля Генриха VII (1457-1509), наследника Ланкастеров, женившегося на наследнице Йорков; символизировала объединение враждующих династий, в гербах которых были розы – в одном алого, в другом – белого цвета]. Но тут не до выбора. – Он отворил другую дверь и сказал: – Моя рабочая комната. – Первое, что здесь бросалось в глаза, была кровать под москитной сеткой. Мистер Тенч сказал: – Видите, у меня тесновато. – На одном конце верстака стоял кувшин с тазом, рядом мыльница; на другом – паяльная трубка, лоток с песком, щипцы, маленький тигель. – Слепки я делаю из песка, – сказал мистер Тенч. – Что еще здесь достанешь? – Он взял с верстака протез нижней челюсти. – Не всегда получается впору. И конечно, пациенты жалуются. – Потом положил протез на место и кивком головы показал на другой предмет, лежавший на верстаке, – нечто волокнистое и похожее на кишку с двумя маленькими штырями. – Незаращение неба, – сказал он. – Это моя первая попытка. Болезнь Кингсли. Не знаю, справлюсь ли. Но пробовать надо, не то отстанешь. – Рот у него приоткрылся, взгляд снова стал блуждающим; жара в комнатушке была невыносимой. Он будто заблудился в пещере среди окаменелостей и орудий далеких веков, о которых ему мало что было известно.

– Может, сядем?.. – сказал незнакомец.

Мистер Тенч тупо уставился на него.

– Откупорим бренди.

– А, да! Бренди.

Он достал из шкафчика под верстаком два стакана и протер их от песка. Потом они вернулись в столовую и сели в качалки. Мистер Тенч разлил бренди.

– А воды? – спросил незнакомец.

– Вода здесь ненадежная, – сказал мистер Тенч. – Маюсь ужасно. – Он положил руку на живот и сделал большой глоток из стакана. – Вы тоже выглядите неважно, – сказал он. Пригляделся повнимательнее. – Зубы у вас… – Одного клыка не хватало, а передние были темные от винного камня и кариозные. Он сказал: – Вам надо ими заняться.

– Зачем? – сказал незнакомец. Он держал стакан осторожно, точно бренди было зверьком, который пригрелся возле него, но не внушал ему доверия. Худой, хилый, он казался человеком ничтожным, к тому же умученным болезнями и беспокойным характером. Он сидел на самом краешке качалки, придерживая на коленях свой портфель, и виновато, с нежностью поглядывал на бренди, не поднося стакана к губам.

– Пейте, – подбодрил незнакомца мистер Тенч (бренди-то было не его). – Это вас подкрепит. – Темный костюм и сутулая спина этого человека неприятно напомнили ему гроб с покойником. Да смерть уже была у него во рту, полном гнилых зубов. Мистер Тенч налил себе второй стакан. Он сказал: – Одиноко мне здесь. Приятно поговорить по-английски хотя бы с иностранцем. Не хотите ли посмотреть фотографию моих ребятишек? – Он вынул из бумажника пожелтевший снимок и протянул его незнакомцу. Два маленьких мальчика в саду. С трудом тащат лейку. – Правда, – сказал он, – это было шестнадцать лет назад.

– Теперь они молодые люди.

– Один умер.

– Ну что ж, – мягко проговорил незнакомец, – по крайней мере в христианской стране. – Он отпил из стакана и улыбнулся мистеру Тенчу глуповатой улыбкой.

– Да, правда, – недоумевающе сказал мистер Тенч. Он сплюнул мокроту и сказал: – Хотя для меня это не имеет особого значения. – И замолчал, уйдя мыслями куда-то в сторону; нижняя челюсть у него отвисла – он сидел серый, отсутствующий, но боль в желудке наконец напомнила ему, что надо подлить себе бренди. – Так… О чем мы говорили? Дети… а, да, дети. Странно, что остается у человека в памяти. Знаете, я эту лейку помню лучше, чем своих детей. Она стоила три шиллинга одиннадцать пенсов три фартинга. Зеленая. Мог бы показать вам ту лавку, где я ее купил. А дети… – Он уставился в стакан, разглядывая там свое прошлое. – Только и помню, как они плакали.

– Вы переписываетесь с ними?

– Нет, я прекратил переписку еще до приезда сюда. Какой смысл? Посылать им деньги я не мог. Не удивлюсь, если жена снова вышла замуж. Ее мать, наверно, обрадовалась бы, старая ведьма. Она меня никогда не любила.

Незнакомец тихо проговорил:

– Как это ужасно.

Мистер Тенч снова удивленно взглянул на своего собеседника. Тот сидел на краешке качалки, точно черный вопросительный знак, прикажут – уйдет, прикажут – останется. Трехдневная с проседью щетина придавала ему вид человека опустившегося, слабовольного. Из такого веревки можно вить. Он сказал:

– Я о жизни вообще. Что она делает с людьми!

– Допивайте свое бренди.

Незнакомец потянул из стакана. Будто балуя себя глоточком. Он сказал:

– Вы помните, как здесь было раньше – до «красных рубашек»? ["красные рубашки" – «антиклерикальные» военизированные отряды, созданные в начале тридцатых годов губернатором штата Табаско Томасом Гарридо Каннабалем, закрывшим в штате все церкви и потребовавшим от священников вступления в брак]

– Конечно, помню.

– Как тогда было хорошо.

– Разве? Что-то я этого не замечал.

– Тогда у людей был по крайней мере… Бог.

– В зубоврачебном деле это значения не имеет, – сказал мистер Тенч. Он подлил себе бренди из бутылки незнакомца. – Здесь всегда было плохо. Одиноко. О господи! В Англии сказали бы – романтика. Я думал: поживу здесь пять лет и уеду. Работы было много. Золотые зубы. А потом стоимость песо упала. И теперь мне уж не выбраться отсюда. Но когда-нибудь все-таки выберусь. – Он сказал: – Брошу работу. Уеду домой. Буду жить как подобает джентльмену. Это… – Он обвел рукой голую, убогую комнату. – Это все вон из памяти. Теперь уж недолго ждать. Я оптимист, – сказал мистер Тенч.

Незнакомец вдруг спросил:

– Сколько ему до Веракруса?

– Кому – ему?

– Пароходу.

Мистер Тенч хмуро проговорил:

– Сорок часов – и мы были бы там. «Дилигенция». Хорошая гостиница. И танцевальные залы есть. Веселый город.

– Действительно, как будто близко, – сказал незнакомец. – А билет? Сколько стоит билет?

– Это спросите Лопеса, – сказал мистер Тенч. – Он контрагент.

– Но Лопес…

– А, да, я забыл. Его расстреляли. В дверь кто-то постучал. Незнакомец сунул свой портфель под качалку, а мистер Тенч опасливо подошел к окну.

– Осторожность никогда не мешает, – сказал он. – У хороших дантистов есть враги.

Слабый голосок взмолился:

– Я друг, – и мистер Тенч отворил дверь. Солнце мгновенно ворвалось в комнату белокипенной полосой.

На пороге стоял мальчик; ему нужен был доктор. На голове у него сидела широкополая шляпа, глаза были карие, взгляд – бессмысленный. За ним фыркали и били копытами по горячей, утрамбованной земле два мула. Мистер Тенч сказал, что он не доктор, а зубной врач. Оглянувшись, он увидел, что незнакомец совсем утонул в качалке и взгляд у него такой, точно он молится, просит о милосердии. Мальчик сказал, что больна его мать, что в городе есть новый доктор, а у старого лихорадка и он с места не сдвинется.

Что-то шевельнулось в мозгу мистера Тенча. Он сказал, будто делая открытие:

– Да ведь вы же врач?

– Нет, нет. Мне надо поспеть на пароход.

– А вы разве не говорили, что…

– Я передумал.

– Но пароход еще долго простоит, – сказал мистер Тенч. – Они никогда не ходят по расписанию. – И спросил мальчика, далеко ли ехать. Мальчик ответил, что шесть лиг.

– Слишком далеко, – сказал мистер Тенч. – Уходи. Кого-нибудь еще найдешь. – И обратился к незнакомцу: – Как быстро слухи расходятся. Теперь про вас, наверно, все в городе знают.

– Я ничем не смогу помочь, – взволнованно проговорил незнакомец. Он смиренно ждал, что мистер Тенч подтвердит это.

– Уходи, – сказал мистер Тенч. Мальчик не шевельнулся. Он с бесконечным терпением стоял на палящем солнце, заглядывая в комнату. Он сказал, что его мать умирает. Карие глаза ничего не выражали. Такова жизнь. Ты рождаешься, твои родители умирают, ты стареешь, ты умираешь сам.

– Если она при смерти, – сказал мистер Тенч, – тогда доктор ей ни к чему.

Но незнакомец неохотно поднялся, словно прозвучал приказ, которого он не мог ослушаться. Он грустно сказал:

– Всегда так случается. Вот как сейчас.

– Вам же надо успеть на пароход.

– Не успею, – сказал он. – Так решено, чтобы я не успел. – В нем кипела немощная ярость. – Дайте мне мою бутылку. – Он надолго припал к ней, не сводя глаз с равнодушного мальчика, со спаленной солнцем улицы, со стервятников, круживших в небе, как черные мухи в глазах.

– Но если она умирает… – сказал мистер Тенч.

– Знаю я этот народ. Она умирает так же, как я.

– Вы же ей ничем не поможете.

Мальчик смотрел на них, будто его это не касалось. Спор на иностранном языке был для него явлением отвлеченным – он тут ни при чем. Он будет ждать до тех пор, пока доктор не выйдет.

– Ничего вы не знаете, – яростно сказал незнакомец. – Так все говорят, всегда так говорят: вы ничем не поможете. – Выпитое бренди оказывало свое действие. Он проговорил с глубочайшей горечью: – Я слышу, как это твердят во всем мире.

– Ну что ж, – сказал мистер Тенч. – Будет другой пароход. Через две недели. Или через три. Вам-то хорошо. Вы можете выбраться отсюда. У вас здесь не вложено капитала. – Он подумал о своих капиталовложениях: японская бормашина, зубоврачебное кресло, спиртовка, и щипцы, и маленький тигель, где плавят золото для зубов. Все вложено в эту страну.

– Vamos [пойдем (исп.)], – сказал незнакомец мальчику. Потом повернулся и поблагодарил мистера Тенча за то, что мистер Тенч дал ему возможность отдохнуть от жары. Он говорил с вымученным достоинством, привычным мистеру Тенчу, – с достоинством человека, который боится ожидаемой боли, но мужественно опускается в зубоврачебное кресло. Может, ему неприятна поездка верхом на муле? Незнакомец сказал со старомодной учтивостью: – Я буду молиться за вас.

– Рад был гостю, – сказал мистер Тенч. Незнакомец сел в седло, и мальчик первым медленно двинулся вперед под ярким солнцем, к болоту, в глубь страны. Незнакомец оттуда и вышел утром посмотреть на «Генерала Обрегона». Теперь он возвращался обратно. Выпитое бренди заставляло его чуть сильнее покачиваться в седле… А вот и конец улицы, и он виднеется маленький, унылый, понурый.

Приятно было поговорить с новым человеком, думал мистер Тенч, возвращаясь в дом и запирая за собой дверь (это никогда не мешает). Одиночество встретило его там, пустота. Но и то и другое было знакомо ему, как отражение собственного лица в зеркале. Он сел в качалку и стал покачиваться взад и вперед, поднимая еле ощутимый ветерок в застоявшемся воздухе. К лужице бренди, пролитого на пол незнакомцем, узкой колонной двигались через всю комнату муравьи; они покружили по ней, потом в таком же строгом порядке двинулись к противоположной стене и исчезли. На реке «Генерал Обрегон» дал два свистка, почему – неизвестно.

Незнакомец забыл в комнате свою книгу. Она валялась под качалкой. На обложке женщина в старомодном платье, склонив колени на коврике, с рыданием обнимала мужские начищенные коричневые ботинки с узкими носками. Он – с маленькими нафабренными усиками – презрительно взирал на нее сверху вниз. Книжка называлась «La Eterna Martir» ["Вечная мученица" (исп.)]. Спустя несколько минут мистер Тенч поднял ее, открыл – и удивился. То, что там было напечатано, как будто не имело никакого отношения к обложке: текст латинский. Мистер Тенч задумался, потом захлопнул книгу и отнес ее в свою рабочую комнату. Жечь не стоит, но для верности лучше спрятать – кто ее знает, о чем она. Он сунул книгу в маленький тигель для плавки золота и вдруг, открыв рот, замер у верстака: он вспомнил, зачем ходил в порт – ведь «Генерал Обрегон» должен был доставить ему баллон эфира. С реки снова донесся свисток, и мистер Тенч с непокрытой головой выбежал на солнцепек. Он сказал незнакомцу, что пароход простоит до утра, но разве на этот народ можно положиться, вдруг они решат соблюсти расписание. Так оно и было. Когда он выбежал на набережную между складом и таможней, «Генерал Обрегон» шел уже футах в десяти от берега, двигаясь по ленивой реке к морю. Мистер Тенч крикнул что было силы. Бесполезно. Баллона с эфиром на набережной нигде не было. Он крикнул еще раз и на этом оставил свои попытки. В конце концов, разве это важно: в его безысходности еще одно небольшое огорчение ничего не меняет.

«Генерала Обрегона» начал обвевать легкий ветерок; банановые плантации по обоим берегам, несколько радиоантенн на мысу, порт скользили назад. Если оглянуться, и не скажешь, был ли этот порт когда-нибудь или нет. Впереди открылась широкая Атлантика; серые цилиндрические валы поднимали нос парохода, и спутанные по ногам индюшки топтались на палубе. В тесной рубке стоял капитан с зубочисткой, воткнутой в волосы. Земля медленно, равномерно закатывалась назад, и темнота наступила сразу, усыпав небо низкими блестящими звездами. На носу зажгли керосиновый фонарь, и девушка, которую углядел с берега мистер Тенч, тихо запела грустную, сентиментальную и спокойную песню о розе, окрашенной кровью возлюбленного. Беспредельная свобода и воздушный простор стояли над заливом, низкая береговая линия тропиков покоилась глубоко во тьме, точно мумия в гробнице. Я счастлива, твердила девушка, не вдумываясь, почему она счастлива.

Далеко от берега, в темноте, не спеша шли мулы. Действие бренди теряло свою силу, и незнакомец уносил с собой в болотистые края, которые станут совсем непроходимыми в сезон дождей, звук сирены «Генерала Обрегона», означавший, что пароход отошел по расписанию, а он остался здесь, брошенный. Против его воли в нем копошилась ненависть к мальчику, ехавшему впереди, и к больной женщине – он недостоин своей миссии. Запах сырости поднимался со всех сторон; казалось, эту часть света так и не высушило пламя, когда земля, кружась, устремилась в пространство; ей достались только туманы и облака этих страшных просторов. Он стал молиться, подпрыгивая в седле в такт неровной, скользящей по грязи поступи мула и повторяя все еще заплетающимся языком:

– Пусть меня скорее поймают… Пусть меня поймают. – Он пытался бежать, но он раб своего народа, подобно вождю какого-нибудь племени в Западной Африке, который не смеет даже лечь и отдохнуть из страха, что перестанет дуть попутный ветер.