"Монсеньор Кихот" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)

ГЛАВА IV О том, как Санчо, в свою очередь, пролил новый свет на старое верование

Хотя вино и было легкое, однако, пожалуй, именно эти три с половиной бутылки и привели к тому, что на другой день они какое-то время ехали молча. Наконец Санчо заметил:

– Мы определенно лучше себя почувствуем после хорошего обеда.

– Ах, бедная Тереса, – сказал отец Кихот. – Надеюсь, отец Эррера оценит ее бифштексы.

– А что такого замечательного в ее бифштексах?

Отец Кихот не ответил. Он сохранил эту тайну от Мотопского епископа и, уж конечно, сохранит ее от мэра.

Дорога заворачивала. «Росинант» по необъяснимой причине вместо того, чтобы сбавить скорость, вдруг ринулся вперед и за поворотом чуть не налетел на овцу. Вся дорога впереди была забита ее соплеменниками. Словно разлилось неспокойное, пенящееся море.

– Можете еще немного соснуть, – сказал мэр. – Мы сквозь это никогда в жизни не пробьемся. – Тут примчалась собака и стала загонять отбившегося от стада нарушителя. – До чего же овцы – тупые животные! – в ярости воскликнул мэр. – Я никогда не мог понять, почему основатель вашей веры решил сравнить их с нами. «Паси овец Моих» [Евангелие от Иоанна, XXI, 16]. О да, наверное, потому, что, как и все хорошие люди, он был циником. Пасите, мол, их хорошо, чтоб они разжирели, и тогда их можно будет съесть. «Господь – Пастырь мой» [Псалтырь, псалом 22]. Но если мы овцы, почему же, ради всего святого, мы должны доверять нашему пастырю? Он будет охранять нас от волков – так, прекрасно, но ведь только затем, чтобы потом продать нас мяснику.

Отец Кихот достал из кармана молитвенник и сделал вид, что погрузился в чтение, но отрывок ему попался на редкость скучный и ничего не значащий, так что он не мог не слышать слов мэра, – слов, которые больно ранили его.

– И он явно предпочитал овец козам, – продолжал мэр. – До чего же глупо и сентиментально. Ведь от козы можно получить все то же, что и от овцы, но в придачу она обладает еще и многими достоинствами коровы. Овца дает шерсть – правильно, но коза дает человеку свою шкуру. Овца дает баранину, хотя лично я поел бы козлятины. А кроме того, коза, как и корова, дает молоко и сыр. Правда, овечий сыр по душе только французам.

Отец Кихот поднял взгляд и увидел, что дорога наконец свободна.

Он отложил молитвенник и вновь пустил «Росинанта» в путь.

– Человек, который не верит, не может и богохульствовать, – сказал он, обращаясь не столько к мэру, сколько к себе. И тем не менее подумал: «А все-таки почему именно овцы? Почему Он в своей великой премудрости избрал в качестве символа овец?» На этот вопрос не давал ответа ни один из старых богословов, чьи труды он держал на полках в Эль-Тобосо, – даже святой Франциск Сальский, столь осведомленный насчет слона и ястреба, паука, и пчелы, и куропатки. Вопрос этот, безусловно, не затрагивался и в «Catecismo de la Doctrina Cristiana» ["Катехизис христианской доктрины" (лат.)], труде этого святого человека Антонио Кларета, бывшего архиепископа Сантьяго-де-Кубы, которого отец Кихот читал еще ребенком, – правда, насколько ему помнится, среди картинок была одна, изображавшая пастуха среди овец.

– Дети очень любят овец, – безо всякой связи произнес он.

– И коз тоже, – сказал мэр. – Неужели вы не помните, как мы в детстве катались в колясочках, запряженных козами? А теперь где все эти козы? Осуждены веки вечные гореть в аду? – Он взглянул на часы. – Я предлагаю, прежде чем мы отправимся покупать вам пурпурные носки, хорошенько пообедать «У Ботина».

– Надеюсь, это не очень дорогой ресторан, Санчо.

– Не волнуйтесь. На этот раз угощаю я. Они там славятся молочными поросятами, так что нам не придется есть овечек доброго пастыря, которых так обожают в нашей стране. Тайная полиция очень любила хаживать в этот ресторан во времена Франко.

– Упокой господи его душу, – поспешно вставил отец Кихот.

– Хотел бы я верить в кару господню, – заметил мэр, – тогда я наверняка поместил бы его – а я уверен, Данте так бы и сделал, – в самый последний круг ада.

– Не очень-то я доверяю суду человеческому, даже суду Данте, – сказал отец Кихот. – Его никак нельзя равнять с судом божьим.

– Вы, видно, поместили бы его в рай?

– Этого я не говорил, Санчо. Я не отрицаю, он наделал много зла.

– Ах да, ведь вы на такой случай придумали очень удобную уловку – чистилище.

– Я ничего не придумывал – ни ада, ни чистилища.

– Извините, отче. Я имея в виду, конечно, вашу Церковь.

– Церковь в своих действиях опирается на Священное писание – точно так же, как ваша партия опирается на учения Маркса и Ленина.

– Но вы же верите, что ваши книги – это слово божие.

– Не будьте таким пристрастным, Санчо. А вы разве не думаете – за исключением, может быть, ночью, когда вам не спится, – что Маркс и Ленин столь же непогрешимы, как… ну, скажем, апостолы Матфей или Марк?

– А вы – когда вам не спится, монсеньор?

– Мысль об аде, случалось, смущала меня во время бессонницы. Возможно, в ту же ночь вы в своей комнате думали о Сталине и лагерях. Был ли Сталин – или Ленин – безусловно прав? Возможно, вы задаете себе этот вопрос в тот момент, когда я спрашиваю себя, неужели такое возможно… как может милосердный и любящий бог?.. О да, я крепко держусь моих старых книг, но есть у меня и сомнения. Тут как-то вечером – Тереса как раз сказала мне на кухне что-то такое про плиту… что она-де докрасна раскалилась, – я перечитал все Евангелие. Знаете ли вы, что на пятидесяти двух страницах моей Библии апостол Матфей пятнадцать раз упоминает про ад, а апостол Иоанн – ни разу? Апостол Марк – дважды на тридцати одной странице, а Лука – трижды на пятидесяти двух. Ну, Матфей, бедняга, был ведь сборщиком податей и, должно быть, верил в действенность наказания, и все-таки я не могу не удивляться…

– И правильно делаете.

– Надеюсь… друг мой… что и вы иной раз сомневаетесь. Человеку свойственно сомневаться.

– Я стараюсь не сомневаться, – сказал мэр.

– О, я тоже. Я тоже. В этом мы, несомненно, схожи.

Мэр на секунду положил руку на плечо отца Кихота, и отец Кихот почувствовал, как от этого прикосновения его обдало дружеским теплом. «Как странно, – подумал он, сбавляя скорость и с излишней осторожностью заворачивая „Росинанта“, – что сомнение может объединить людей, пожалуй, даже в большей мере, чем вера. Верящий будет сражаться с другим верящим из-за какого-то оттенка в понимании, – сомневающийся же сражается лишь сам с собой».

– Молочные поросята в ресторане «У Ботина», – сказал мэр, – напомнили мне прекрасную притчу про Блудного сына. Я, конечно, не забыл, что там отец закалывает, по-моему, теленка… да, откормленного теленка. Надеюсь, наш поросенок будет не хуже откормлен.

– Прелестная притча, – не без вызова заметил отец Кихот. Он не был уверен в том, что за этим последует.

– Да, начинается эта притча прелестно, – сказал мэр. – Вполне мещанское семейство – отец и два сына. Отец – нечто вроде богатого русского кулака, который видит в крестьянах лишь столько-то принадлежащих ему душ.

– В этой притче нет ни слова про кулаков или про души.

– История, которую вы читали, была, по всей вероятности, слегка подправлена и чуть искажена церковными цензорами.

– То есть как это?

– Она могла быть рассказана совсем иначе, да, наверное, так оно и было. Молодой человек – в силу чудом унаследованных от какого-то предка качеств – вырос, питая, вопреки всему, ненависть к полученному по наследству богатству. Возможно, Иисус имел тут в виду Нова. Ведь Иисуса отделяло от автора истории про Нова куда меньше времени, чем вас – от вашего великого предка Дон Кихота. Как вы помните, Иов был до неприличия богат. У него было семь тысяч овец и три тысячи верблюдов. Сына душит мещанская атмосфера – возможно, на него так действует даже сама обстановка, стены, увешанные картинами, жирные кулаки, усаживающиеся по субботам за обильную трапезу; все это печально контрастирует с нищетой, которую он видит вокруг. Он должен бежать – куда угодно. И вот он требует свою долю наследства, которое они с братом должны получить после смерти отца, и уходит из дома.

– И пускает свое наследство по ветру, – вставляет отец Кихот.

– Ах, это же версия официальная. А у меня есть своя: ему так опостылел мещанский мир, в котором он вырос, что он постарался как можно быстрее избавиться от своего богатства – может, он даже просто роздал все и, как Толстой, стал крестьянствовать.

– Но он же вернулся домой.

– Да, мужества не хватило. Он почувствовал себя очень одиноко, когда пас свиней на той ферме. Там ведь не было партийной ячейки, куда он мог бы обратиться за помощью. «Капитал» еще не был написан, поэтому он не мог найти свое место в классовой борьбе. Чего ж тут удивительного, что он, бедняга, на какое-то время заколебался?

– Только на какое-то время? Из чего вы это заключили?

– По вашей версии, история ведь неожиданно обрывается, верно? И оборвали ее, несомненно, церковные цензоры, может быть, даже сам сборщик податей Матфей. О, да. Блудного сына встречают дома с распростертыми объятиями – это правда: подают ему откормленного теленка, и несколько дней он, наверное, счастлив, а потом на него снова начинает давить гнетущая атмосфера мещанского материализма, которая побудила его уйти из дома. Отец всячески выказывает ему свою любовь, но обстановка все такая же уродливая – подделка под Людовика Пятнадцатого или нечто схожее, что у них тогда было; на стенах – все те же картины, изображающие красивую жизнь; угодливость слуг и роскошная еда возмущают его еще больше, чем прежде, и он начинает тосковать по друзьям, которых обрел на той нищей ферме, где пас свиней.

– А мне казалось, вы говорили, что там не было партийной ячейки и он чувствовал себя крайне одиноко.

– Да, но я несколько сгустил краски. У него все-таки был один друг, и он запомнил слова того бородатого старика крестьянина, который предложил ему носить пойло свиньям; он начал думать о них – о словах, не о свиньях, – лежа в роскошной постели и всем телом тоскуя по жесткому земляному полу своей хижины на ферме. В конце концов, три тысячи верблюдов вполне могут вызвать у человека чувствительного желание взбунтоваться.

– У вас поразительное воображение, Санчо, даже когда вы трезвы. И что же тот старик крестьянин сказал?

– Он сказал Блудному сыну, что государство, в котором существует частная собственность на землю и на средства производства и где господствует капитал, каким бы это государство демократическим себя ни считало, – является государством капиталистическим, механизмом, изобретенным и используемым капиталистами, чтобы держать в подчинении рабочий класс.

– Ваша история стала не менее скучной, чем мой молитвенник.

– Скучной? Вы называете это скучным? Да я же привел вам слова самого Ленина. Неужели вы не видите, что тот старик крестьянин (а мне он представляется с бакенбардами и бородой, вроде Карла Маркса) впервые заронил в уме Блудного сына мысль о классовой борьбе?

– И как же ведет себя дальше Блудный сын?

– Пробыв неделю дома и окончательно разочаровавшись, он на рассвете (красном рассвете) снова уходит на свиную ферму к бородатому старику крестьянину, решив отныне принять участие в борьбе пролетариата. Бородатый старик крестьянин издали видит, как он приближается, выбегает ему навстречу, обнимает его и целует, а Блудный сын говорит: «Отец, я согрешил, я недостоин называться твоим сыном».

– Конец истории кажется мне знакомым, – сказал отец Кихот. – И я рад, что вы сохранили свиней.

– Кстати, о свиньях, не могли бы вы ехать побыстрее? По-моему, мы делаем не более тридцати километров в час.

– Это любимая скорость «Росинанта». Он ведь старенький – нельзя перетруждать его в такие годы.

– Но нас же обгоняют все машины.

– Какое это имеет значение? Его предок никогда и тридцати километров в час не делал.

– А ваш предок никогда дальше Барселоны не ездил.

– Ну и что? Он действительно не удалялся от Ламанчи, но в мыслях своих совершал далекие странствия. Как и Санчо.

– Насчет мыслей моих ничего не могу сказать, а вот в желудке у меня происходит такое, точно мы уже неделю едем. Колбаски и сыр отошли ныне в область воспоминаний.

В самом начале третьего они поднялись по ступенькам ресторана «У Ботина». Санчо заказал две порции молочного поросенка и бутылку красного вина «Маркес де Мурьета» ["Маркиз де Мурьета" (исп.)].

– Удивительно, что вы предпочитаете аристократию, – заметил отец Кихот.

– Ради блага партии можно временно примириться с существованием аристократов – как и священников.

– Даже священников?

– Да. Некий бесспорный авторитет, которого мы не будем называть, – и он окинул быстрым взглядом столики по одну и по другую сторону от них, – писал, что пропаганда атеизма в определенных обстоятельствах может быть не только не нужна, но и вредна.

– Неужели Ленин действительно написал такое?

– Да, да, конечно, но лучше не произносите это имя здесь, отче. Кто его знает. Я ведь говорил вам, какие люди бывали здесь во времена нашего горячо оплакиваемого лидера. А леопард не меняет своих пятен.

– В таком случае зачем же вы меня сюда привели?

– Потому что нигде так не готовят молочных поросят. К тому же ваш воротничок может служить вам в известной мере защитой. А еще большую защиту вы получите, когда наденете пурпурные носки и пурпурный…

Появление молочного поросенка прервало его речь, и они какое-то время обменивались лишь знаками, которые едва ли могли быть неверно истолкованы тайным полицейским агентом, кто бы он ни был, – к примеру, когда в воздух взлетала рука с вилкой во славу «Маркеса де Мурьеты».

Мэр издал удовлетворенный вздох.

– Вы когда-нибудь ели более вкусного молочного поросенка?

– Я вообще никогда еще не ел молочных поросят, – не без стыда ответил отец Кихот.

– А что вы едите дома?

– Обычно бифштекс – я ведь говорил вам, что Тереса великолепно готовит бифштексы.

– Мясник у нас реакционер и бесчестный человек.

– Но бифштексы из конины у него отличные. – Отец Кихот не успел сдержаться, и запретное слово сорвалось у него с языка.

Быть может, именно вино дало отцу Кихоту силы противостоять мэру, а мэр вздумал за свой счет снять номера в отеле «Палас». Однако отцу Кихоту достаточно было увидеть сверкающий, заполненный шумной толпою холл.

– Да как вы можете – вы, коммунист?..

– Партия никогда не запрещала нам пользоваться буржуазным комфортом, пока он существует. Ну и потом здесь, безусловно, легче изучать наших противников. Кроме тоге, как я понимаю, этот отель – сущая ерунда по сравнению с новым отелем, который построили в Москве на Красной площади. Коммунизм ведь не против комфорта, даже не против так называемой «роскоши», если пользуются ею трудящиеся. Но, конечно, если вы предпочитаете ночевать без комфорта и умерщвлять свою плоть…

– Как раз наоборот. Я готов пользоваться комфортом, но здесь я не смогу им насладиться. Ведь чувство комфорта зависит от умонастроения.

Они отправились наугад на розыски более скромного квартала. Внезапно «Росинант» встал, и ничто уже не могло сдвинуть его с места. На улице, ярдах в двадцати от них, виднелась надпись «Albergue» [гостиница (исп.)] и выцветшая дверь под ней.

– «Росинант» все правильно чует, – сказал отец Кихот. – Здесь мы и остановимся.

– Но здесь такая грязища, – сказал мэр.

– Тут явно живут люди очень бедные. Так что, я уверен, они охотно нас приютят. Они же в нас нуждаются. А в отеле «Палас» никто в нас не нуждался.

В узком коридоре их встретила старуха и с изумлением уставилась на них.

Хотя никаких признаков других постояльцев заметно не было, она сказала им, что у нее свободна всего одна комната – правда, там две кровати.

– А ванна там есть?

Нет, ванны нет, сказала она, но этажом выше есть душ, а в комнате, которую они будут делить, есть умывальник с холодной водой.

– Что ж, мы согласны, – сказал отец Кихот.

– Вы с ума сошли, – сказал ему мэр, когда они очутились одни в комнате, которая, как не мог не признать отец Кихот, выглядела весьма мрачно. – Мы приехали в Мадрид, где десятки хороших недорогих гостиниц, и вы селите нас в этом немыслимом месте.

– «Росинант» устал.

– Нам еще повезет, если нас тут не прирежут.

– Нет, нет, старуха – женщина честная, я это знаю.

– Откуда вы это можете знать?

– По глазам видно.

Мэр в отчаянии воздел руки к небу.

– После того, как мы выпили столько доброго вина, – сказал отец Кихот, – сон у нас где угодно будет крепкий.

– Я, к примеру, ни на секунду глаз не сомкну.

– Но она же из ваших.

– Ни черта не понимаю!

– Из бедняков. – И поспешно добавил: – Конечно, и из моих тоже.

Отцу Кихоту сразу стало легче, когда он увидел, что мэр лег на кровать в одежде (а мэр боялся, что, если разденется, его легче будет прирезать), ибо отец Кихот не привык раздеваться при других, а до наступления темноты, подумал он, мало ли что, ну мало ли что может случиться и вывести его из затруднительного положения. Он лежал на спине, прислушиваясь к мяуканию кошки, прогуливавшейся по черепичной крыше. Может, подумал он, мэр забудет про мои пурпурные носки, и предался мечтаниям о том, как они будут ехать дальше и дальше, как будет крепнуть их дружба и углубляться взаимопонимание, и даже наступит такой момент, когда их столь разные веры придут к примирению. Может, мелькнуло у него в голове перед тем, как он погрузился в сон, мэр и не совсем не прав по поводу Блудного сына – насчет счастливого конца, радостной встречи, которую устроил ему дома отец, заколов откормленного тельца. Правда, конец притчи представлялся ему несколько неправдоподобным…

– Я недостоин называться твоим монсеньором, – пробормотал отец Кихот, погружаясь в сон.

Разбудил его мэр. Отец Кихот не узнал его при слабом свете угасающего дня и с любопытством, но без страха, спросил:

– Кто вы?

– Я – Санчо, – сказал мэр. – И нам пора идти за покупками.

– За покупками?

– Вы же произведены в рыцари. Так что мы должны купить вам меч, шпоры, шлем – пусть даже это будет тазик цирюльника.

– Тазик цирюльника?

– Пока вы почивали, я целых три часа глаз не сомкнул, чтобы они нас не прирезали. А ночью вы будете нести вахту. В этом грязном приюте, куда вы нас поместили. Будете нас охранять с помощью вашего меча, монсеньор.

– Монсеньор?

– Да-а, крепенько же вы поспали.

– Я видел сон – страшный сон.

– Что вам перерезали горло?

– Нет, нет. Много хуже.

– Ну, хватит. Вставайте. Пошли искать ваши пурпурные носки.

Отец Кихот не стал возражать. Он все еще находился под мучительным впечатлением своего сна. Они спустились по темной лестнице и вышли на темную улицу. Старуха с явным ужасом посмотрела на них, когда они проходили мимо. Ей, что – тоже приснился страшный сон?

– Не нравится мне ее вид, – сказал Санчо.

– А ей, по-моему, не нравится наш вид.

– Надо взять такси, – сказал мэр.

– Сначала давайте попробуем завести «Росинанта».

Он всего лишь трижды нажал на стартер, и мотор заработал.

– Вот видите, – сказал отец Кихот, – ничего с ним серьезного не случилось. Просто он устал – и только. Я ведь знаю моего «Росинанта». Так куда же мы поедем?

– Не знаю. Я думал, вы знаете.

– Что именно?

– Портного, который шьет священникам.

– Откуда же мне знать?

– Вы как-никак священник. И носите сутану, как положено священникам. Не в Эль-Тобосо же вы ее купили.

– Да ведь ей уже почти сорок лет, Санчо.

– Ну, если вы и ваши носки еще столько протянете, то вам обоим, прежде чем вы их сносите, перевалит за сто.

– Зачем мне надо покупать эти носки?

– Дороги в Испании, отче, все еще находятся под наблюдением. Вот вы сидите в Эль-Тобосо и не знаете, что призрак Франко все еще бродит по испанским дорогам. Так что ваши носки будут нам охранной грамотой. Жандармы уважают пурпурные носки.

– Но где же мы их купим? – отец Кихот остановил «Росинанта». – Не хочу я его зря утомлять.

– Побудьте-ка тут минутку. Я сейчас отыщу такси и попрошу шофера показать нам дорогу.

– Больно мы шикуем, Санчо. Вы ведь даже хотели заночевать в отеле «Палас»!

– Деньги для нас сейчас – не главная проблема.

– Эль-Тобосо – небольшое селение, и я что-то не слышал, чтобы мэрам там хорошо платили.

– Эль-Тобосо действительно небольшое селение, но партия у нас большая. Кроме того, она теперь узаконена. И как активист я имею право на некоторые привилегии – для блага партии.

– Тогда зачем же вам нужна защита в виде моих носков?

Но он задал свой вопрос слишком поздно. Мэр уже был далеко, и отец Кихот остался наедине с одолевавшим его кошмаром. Есть такие сны, которые преследуют нас и при свете дня – да и был ли это сон, или все каким-то образом происходило на самом деле? Привиделось мне это или по странному стечению обстоятельств действительно произошло?

В этот момент дверца подле него открылась и мэр сказал:

– Поезжайте следом за такси. Шофер заверил меня, что привезет нас в самый лучший – после римских – магазин для священников. Туда даже нунций ездит и архиепископ.

Когда они приехали, отец Кихот понял, что так оно и есть. У него сердце упало при виде элегантного магазина и продавца в темном, хорошо отутюженном костюме, приветствовавшего их с холодной обходительностью высокопоставленного церковника. Отец Кихот подумал, что этот человек наверняка член «Опус деи» [полуконспиративная политико-религиозная организация, основанная в 1928 году; в нее принимаются избранные люди, имеющие реальную политическую и экономическую власть для осуществления крестового похода против коммунизма; штаб-квартира организации находится в Риме], этого клуба интеллектуалов-католиков, которых он ни в чем не мог упрекнуть, но и доверять им тоже не мог. Он ведь человек сельский, а они – из больших городов.

– Монсеньор, – сказал мэр, – желает приобрести пурпурные носки.

– Извольте, монсеньор. Будьте любезны пройти за мной.

– Интересно, – прошептал мэр, пока они шли следом за продавцом, – попросят ли у вас документы.

А тем временем продавец, словно дьякон, готовящий алтарь к мессе, разложил на прилавке великое множество пурпурных носков.

– Это – нейлоновые, – сказал он. – Вот эти – из чистого шелка. А эти – хлопчатобумажные. Естественно, из лучшего хлопка с островов.

– Я обычно ношу шерстяные, – сказал отец Кихот.

– О, ну, конечно, у нас есть и шерстяные, но наша клиентура обычно предпочитает нейлоновые или шелковые. Весь вопрос в оттенке: у шелка и нейлона более густой тон. А у шерсти пурпурный цвет – более тусклый.

– Для меня главное – чтоб было тепло, – сказал отец Кихот.

– А я склонен послушаться этого господина, монсеньор, – поспешно вмешался мэр. – Нам нужен такой пурпурный цвет, чтоб издали видно было.

Продавец озадаченно посмотрел на него.

– Издали? – переспросил он. – Я что-то не вполне…

– Нам нужно, чтоб пурпур был пурпуром. И уж, конечно, настоящим церковным пурпуром.

– Наш пурпур еще ни у кого не вызывал нареканий. Даже шерстяной вариант, – нехотя добавил продавец.

– Для наших целей, – сказал мэр, повернувшись к отцу Кихоту и упреждающе насупив бровь, – лучше всего будет нейлон. У него есть блеск… – И добавил: – Ну и потом нам, конечно, нужен… как называется этот нагрудник, который носят монсеньеры?

– Вы, видимо, имеете в виду pechera. Насколько я понимаю, он вам тоже нужен из нейлона, чтоб соответствовал носкам.

– Я дал согласие насчет носков, – вмешался отец Кихот, – а носить пурпурный pechera решительно отказываюсь.

– Но ведь это только при чрезвычайных обстоятельствах, монсеньор, – возразил мэр.

Продавец смотрел на них с возрастающим подозрением.

– Я что-то не представляю себе, какие чрезвычайные обстоятельства…

– Я ведь объяснял вам: состояние дорог в наши дни…

Пока продавец трудился, тщательно скрепляя пакет клейкой лентой того же церковно-пурпурного цвета, что и носки с нагрудником, мэр, явно невзлюбивший этого человека, решил его поддеть.

– Я вижу, – сказал он, – вы неплохо обеспечиваете церковь всем, что ей требуется в смысле украшательства.

– Если вы имеете в виду одеяния, то – да.

– Ну, и головные уборы – шапочки и тому подобное – тоже?

– Конечно.

– И кардинальские шляпы? Монсеньор, правда, еще не достиг этого сана. Я спрашиваю просто так, для интереса. Надо ведь быть ко всему готовым…

– Кардиналы всегда получают шляпу от его святейшества.

На «Росинанта» напало капризное настроение, и мотор его завелся не сразу.

– Боюсь, я перестарался, – сказал мэр, – и вызвал у продавца подозрения.

– С чего вы это взяли?

– А он подошел сейчас к двери. И, по-моему, записал номер нашей машины.

– Я ни о ком не хочу дурно говорить, – сказал отец Кихот, – но, по-моему, он из «Опус деи».

– Скорее всего это их магазин.

– Я, конечно, уверен, они по-своему делают немало добра. Как и генералиссимус тоже.

– А я готов поверить в существование ада хотя бы для того, чтоб поместить туда членов «Опус деи» вместе с генералиссимусом.

– Я молюсь за него, – сказал отец Кихот и крепче сжал руль «Росинанта».

– Ваши молитвы не спасут его от ада, если он существует.

– Ад-то существует, но достаточно молитв одного праведника, чтобы спасти любого из нас. Как было с Содомом и Гоморрой, – добавил отец Кихот не очень уверенно, поскольку не знал, верны ли его данные.

Вечер был очень жаркий. Мэр предложил поужинать «У Понтия Пилата», но отец Кихот решительно отказался. Он сказал:

– Понтий Пилат был плохой человек. Его чуть не канонизировали, потому что он держался нейтрально, но, когда речь идет о выборе между добром и злом, нейтральным человек быть не может.

– Он не был нейтрален, – возразил мэр. – Он был неприсоединившимся, как Фидель Кастро, – только с уклоном в правильном направлении.

– Что значит – в «правильном»?

– В направлении Римской империи.

– Вы, коммунист, – за Римскую империю?

– Маркс учит нас, что революционный пролетариат может развиться лишь после того, как страна пройдет стадию капитализма. А Римская империя развивалась, превращаясь в капиталистическое общество. Евреев же их религия удерживала от занятия промышленностью, так что…

После чего мэр предложил поесть в «Приюте святой Терезы».

– Не знаю, как у этой святой обстояло дело с кухней, но ее очень высоко ставил ваш друг генералиссимус.

Отец Кихот не понимал, как можно связывать еду и религию, так что когда мэр предложил поехать к «Сан-Антонии-де-ла-Флорида», – а о такой святой отец Кихот никогда не слыхал, – это вызвало у него лишь раздражение. Он подозревал, что мэр слегка издевается над ним. Под конец они довольно скверно поели в ресторане «У ворот», где, правда, свежий воздух несколько восполнил им недостатки меню.

Они прикончили бутылку вина в ожидании, пока им подадут еду, и вторую – за едой, но, когда мэр предложил выпить еще одну – чтоб получилась святая троица, – отец Кихот отказался. Он сказал, что устал, что сиеста не освежила его, но это были лишь предлоги – на самом деле он никак не мог избавиться от тягостного впечатления после своего сна. Ему не терпелось рассказать его, хотя Санчо никогда не понять отчаяния, в которое погрузил отца Кихота этот сон. Вот если бы он был сейчас дома… но что бы это изменило? Тереса сказала бы: «Ведь это же был только сон, отче», а отец Эррера… Как ни странно, но отец Кихот понимал, что никогда не сможет обсуждать с отцом Эррерой вопросы религии, хотя вроде бы они исповедуют одну веру. Отец Эррера был за то, чтобы служить по-новому, и как-то вечером в конце ужина, прошедшего почти в полном молчании, отец Кихот имел глупость сказать ему, что, привыкнув заканчивать мессу словами Евангелия от Иоанна, теперь, когда они изъяты из литургии, произносит их про себя.

«А-а, увлекаетесь поэзией», – заметил отец Эррера с ноткой неодобрения в голосе.

«Вам не нравится Евангелие от Иоанна?»

«Его Евангелие не принадлежит к числу моих любимых. Я предпочитаю Евангелие от Матфея».

Отец Кихот в тот вечер находился в весьма озорном настроении и был уверен, что отчет об их беседе на другой же день попадет на стол к епископу. Увы! Слишком поздно! Монсеньора может понизить в сане только сам папа. И отец Кихот сказал: «Я всегда считал, что Евангелие от Матфея отличается от всех остальных тем, что это Евангелие устрашения».

«Почему? Что за странная идея, монсеньор!»

"У Матфея пятнадцать раз упоминается слово «ад».

«Ну и что?»

«Править с помощью страха… господь бог вполне мог бы предоставить это гитлерам или франко. Я верю, что смелость – это добродетель. Я не верю, что трусость – тоже добродетель».

«Дитя воспитывают дисциплиной. А мы все – дети, монсеньор».

«Не думаю, чтобы любящий родитель воспитывал своего ребенка с помощью страха».

«Надеюсь, вы не учите этому своих прихожан».

«О, я вообще их ничему не учу. Это они учат меня».

«Не один апостол Матфей говорил об аде, монсеньор. У вас и другие Евангелия вызывают такие же чувства?»

«Между ними есть существенная разница». – Отец Кихот умолк, понимая, что ступает на действительно опасную почву.

«Какая же?» – Возможно, что Эррера рассчитывал получить подлинно еретический ответ, который потом можно было бы сообщить – конечно, по соответствующим каналам – в Рим.

А отец Кихот сказал отцу Эррере то же, что в свое время сказал мэру:

«У святого Марка ад упоминается всего два раза. (Конечно, у него была другая специальность – он был апостолом сострадания.) У святого Луки – три раза: он ведь был великий рассказчик. Это у него мы находим большинство великих притч. А у апостола Иоанна… – теперь говорят, что это самое древнее из Евангелий – более древнее, чем Евангелие от Марка… Очень это странно». – И он умолк.

«Ну и что же мы находим у апостола Иоанна?»

«В его Евангелии нет ни одного упоминания об аде».

«Но, монсеньор, не ставите же вы под сомнение существование ада?»

«Я верю в его существование из послушания Церкви, а не по велению сердца».

На этом была поставлена точка, и разговор окончился.

Отец Кихот затормозил на темной унылой улице, где находилось их пристанище.

– Чем скорее мы отсюда уедем, тем лучше, – сказал мэр. – Подумать только, что мы могли со всеми удобствами спать в «Паласе».

Когда они поднимались по лестнице, открылась дверь и при свете свечи показалось подозрительное испуганное лицо старухи.

– С чего бы у нее, черт подери, такой испуганный вид? – спросил мэр.

– Возможно, это мы заразили ее своим страхом, – сказал отец Кихот.

Он постарался побыстрее, так до конца и не раздевшись, нырнуть под простыни, а мэр не спешил. Он тщательно – не то, что отец Кихот – сложил свои брюки и повесил пиджак, но рубашки и трусов снимать не стал, словно, как и отец Кихот, хотел быть готовым к любой неожиданности.

– Что это у вас в кармане? – спросил он, перевешивая одежду отца Кихота.

– О, это книга Герберта Йоне по теологии морали. Я в последний момент сунул ее в карман.

– Нечего сказать, подходящая книга для поездки на отдых!

– Ну, я же видел, как вы положили в машину сборник статей Ленина и что-то там Маркса.

– Я решил дать их вам почитать для самообразования.

– Ну, а я, если хотите, дам вам почитать Йоне – для вашего.

– По крайней мере, я, может, хоть засну, – произнес мэр и вытащил из кармана отца Кихота зеленую книжицу.

Отец Кихот лежал на спине и прислушивался к тому, как его спутник переворачивает страницы. В какой-то момент мэр хохотнул. Отец Кихот не мог припомнить ничего смешного у Йоне – правда, он читал «Теологию морали» сорок лет тому назад. Он никак не мог заснуть, и ужасный сон, привидевшийся ему во время сиесты, не оставлял его в покое, словно мотив пошленькой песенки.

А отцу Кихоту приснилось, что Христос был снят с креста легионом ангелов: дьявол заранее предупредил его, что он может к ним воззвать. Поэтому не было агонии, никто не откатывал тяжелого надгробья, никто не обнаруживал пустой могилы. Отец Кихот стоял на Голгофе и смотрел, как Христос победоносно сошел с креста под крики толпы. Римские солдаты во главе с центурионом опустились перед ним на колени, а жители Иерусалима устремились вверх по горе, чтобы поклониться ему. Ученики радостно окружили его. Матерь божия улыбалась сквозь слезы счастья. Все ясно – никакой двусмысленности, никакого повода для сомнений и никакого повода для веры. Весь мир со всею очевидностью понимал, что Христос – сын божий.

Это был всего лишь сон, конечно, всего лишь сон, и тем не менее, проснувшись, отец Кихот почувствовал, как ледяная рука отчаяния сжала ему сердце, – такое чувство овладевает человеком, внезапно осознающим, что он выбрал профессию, которая никому не нужна, и что он вынужден жить в своего рода пустыне Сахаре, где нет места ни сомнению, ни вере, где все убеждены в истинности лишь одного верования. И он неожиданно для себя вдруг прошептал:

– Господи, избавь меня от такого верования. – Затем, услышав, как ворочается в соседней постели мэр, машинально добавил: – И его тоже. – И только после этого заснул.

Старуха поджидала их внизу лестницы. Последняя ступенька была с выбоиной, и отец Кихот, оступившись, чуть не упал. Старуха перекрестилась и что-то забормотала, размахивая какой-то бумажкой.

– Чего ей надо? – спросил мэр.

– Наши фамилии и адреса, а также откуда мы прибыли и куда направляемся.

– Это не гостиничная ficha [карточка (исп.)]. Это же просто листок из блокнота.

Старуха продолжала бормотать, повышая голос, – казалось, она вот-вот перейдет на крик.

– Я ни слова не понимаю, – сказал мэр.

– У вас нет такой привычки слушать, как у меня, – в исповедальне. Старуха говорит, что у нее уже были неприятности с полицией из-за того, что она не записала каких-то своих постояльцев. А они были коммунисты, говорит она, и их искали.

– Почему же она не попросила нас зарегистрироваться, когда мы приехали?

– Она думала, что мы у нее не остановимся, а потом забыла. Дайте-ка мне ручку. Нечего из-за этого устраивать шум.

– Хватит с нее и одного из нас. Особенно, если это священник. И не забудьте указать – «монсеньор».

– А что написать – куда мы направляемся?

– Напишите – в Барселону.

– Вы ни разу не говорили, мне про Барселону.

– А кто его знает? Может, мы туда и поедем. Ваш предок ведь ездил туда. Во всяком случае, я никогда не считал нужным сообщать что-либо полиции.

Отец Кихот нехотя повиновался. Интересно, отец Йоне счел бы это ложью? Он вспомнил, что отец Йоне довольно странно делил ложь на злонамеренную, ложь во благо и ложь шутки ради. Эта ложь – не злонамеренная, и уж, конечно, не шутки ради. Ложь во благо – это когда она может быть выгодна кому-то или тебе самому. Здесь же никакой выгоды никому нет. Значит, наверное, это вовсе и не ложь. К тому же возможно ведь, что их странствия в один прекрасный день действительно приведут их в Барселону.