"Песнь победителя" - читать интересную книгу автора (Климов Григорий Петрович)

Глава 2. Солдат и гражданин

На фронтах идут бои, а над Москвой полыхают салюты. Внешне война мало заметна в Москве. Тот, кто читал об ожесточённых воздушных боях в московском небе, попав в Москву, удивится отсутствию следов бомбардировки. По улице Горького только один дом разрушен попаданием авиабомбы.

Я несколько раз проходил по этому месту, но заметил развалину только, когда мне указали на неё пальцем. Отсутствующие части стен заделаны фанерой, окрашенной и разрисованной как макет на кино-фабрике. Попадания бомб – единичные явления. Нельзя говорить о какой-то планомерной бомбардировке.

Подобная же картина в Ленинграде. На Ленинградских домах множество царапин от артиллерийского обстрела, почти все деревянные дома на окраинах разобраны и сожжены самими жителями во время блокады в качестве топлива, но значительных следов воздушных бомбардировок опять-таки не заметно.

Многих москвичей интересует один пикантный вопрос. Неужели немцы не имели сил и возможностей бросить хотя бы пару бомб на Кремль? Просто так, для смеха – чтобы напугать его обитателей.

Вреда им всё равно не причинишь, так как расположенная поблизости от Кремля самая глубокая станция метро «Кировская» переделана в правительственное бомбоубежище и связана с Кремлём подземным ходом. Москвичи уверяют, что эти работы были произведены ещё задолго до начала войны.

В 1942 году правительство было эвакуировано из Москвы в город Куйбышев. При этом в газетах торжественно подчеркивалось, что Сталин остается в Москве. Москвичи от себя добавляли, что спешно роется подземный ход от Кремля до Волги.

Теперь большинство правительственных учреждений вернулось из Куйбышева в Москву. Москва снова ожила и бурлит почти мирной жизнью.

Привязные аэростаты заграждения, каждый вечер поднимающиеся в небо, кажутся чем-то отжившим и ненужным. Главное, что напоминает о войне, это обилие людей в военной форме на московских улицах. Военных больше, чем гражданских.

К началу учебных занятий с опозданием на десять дней вернулась из санатория Женя. Я даже не знал, где она находилась. Её квартира была просто замкнута и никто из соседей не знал, где она. Это было в характере Жени. Она всегда делала, что ей вздумается и никого не посвящала в свои планы.

Однажды я по привычке зашел потрогать знакомую дверь. На этот раз дверь оказалась не запертой. Я открыл английский замок ключом, сохранившимся в моём кармане и осторожно вошел внутрь.

На огромном диване, свернувшись калачиком под меховым пальто, сладко спала Женя. Она по-детски причмокивала во сне губами и чему-то улыбалась. Я присел на край дивана, дрожащими руками достал портсигар и закурил папиросу.

В комнате тот же милый беспорядок студенческой богемы. На столе разбросаны книжки вперемежку с частями женского туалета. Из-под стола выглядывает одна из жениных туфель. Второй туфель можно искать на шкафу или за диваном. Когда Женя хочет спать, то просто взбрыкивает ногами и туфли летят во все стороны.

Налюбовавшись знакомой картиной, я глубоко затянулся и осторожно пустил дым от папиросы в розовые ноздри Жени. Она поморщилась, на секунду приоткрыла глаза и, мечтательно вздохнув, перевернулась на другой бок.

Подождав несколько минут, я повторил то же самое. На этот раз Женя сладко потянулась и, открыв глаза, как ни в чём не бывало промурлыкала: «А-а-а-х, это ты! Я думала мне просто снится…» Она, как большой котёнок, начала ворочаться под мехом. Теплый аромат пахнул мне в лицо.

«Как ты сюда попал?» – спрашивает Женя.

«Через дверь» – отвечаю я, вертя в пальцах ключ.

Все происходящее для меня так же неожиданно и нереально, как и для Жени. Я ещё не могу поверить что, спустя столько времени, я снова сижу на этом диване, что Женя снова рядом со мной.

Девушка освобождаёт обнаженные руки из-под меха, с последним сладостным вздохом пробуждения потягивается в стороны как птица, расправляющая крылья. Одна рука чертит по ковру на стене, другая бессильно спадаёт к полу. Затем я чувствую как два тёплых крыла быстро и крепко смыкаются вокруг моей шеи.

«Неужели это не сон», – шепчет голос нам моим ухом, – «Неужели это ты».

Я ласкаю моими грубыми руками бархатистую кожу девушки, вдыхаю пьянящий аромат разгоряченного сном тела. Я молчу, и не отрываясь смотрю в глаза Жени. Я ещё раз переживаю в душе все дни нашей дружбы.

Когда-то бесконечно давно я открыл дверь в одну из аудиторий Московского Энергетического Института, где в этот день производились экзамены. В открытую дверь навстречу мне стремительно выпорхнуло ликующее нечто.

Свет солнца из высоких окон аудиторий пронизывал летящие складки легкого платья, золотистой вспышкой светились кудри волос, торжеством победителя смеялись широко открытые лучистые глаза.

У меня тоскливо заныло сердце. Я не мог даже понять почему. Наверное, подсознательное чувство безнадёжной мечты, где наперед знаешь тщетность всех желаний. «Из нового набора. Сдала первый экзамен», – подумал я только Позже мы познакомились. Это было лишь внешнее знакомство, так как все студенты знают друг-друга. Иногда она, проходя мимо, не замечала меня. Иногда я отвечал тем же самым.

Однажды, возвращаясь домой в метро, я поднял глаза и увидел рядом с собой Женю. Я был один, она тоже была одна. Среди незнакомых людей мы почувствовали себя более близко. Завязался разговор.

Я соврал, что я тоже студент, но со старшего курса. Мне не хотелось признаваться Жене, что я научный сотрудник в этом же Институте.

Научный работник в глазах студентов – это нечто вроде знака дифференциала, нечто неопределённое и непонятное.

«Что вы сейчас собираетесь делать?» – после пяти минут разговора неожиданно спросила Женя.

Я пожал плечами. Не буду же я говорить, что дома меня ждут чертежи и таблицы, от которых у неё пробежит мороз по коже.

«Тогда поехали со мной», – безапелляционно заявила Женя, – «Помогите мне сделать кое-что дома. Я теперь одна и не могу со всем справится».

Я подумал, что Женя заставит меня решать какие-либо задачки. Я был в восторге и представил себя в полное её распоряжение.

«Там работы хватит», – утешила меня моя новая знакомая.

Так я впервые попал в Женину квартиру. Жила она одна. Это не было удивительно в военное время. Больше меня удивило, что жила она одна в трех комнатах. Это было довольно странно для одинокой студентки. По московским обычаям здесь должно было бы жить три семьи.

Вместо задачек Женя заставила меня переставлять мебель. Через час она разговаривала со мной на ты и угощала меня папиросами, как хозяйка дома угощает подёнщика. То, что казалось мне межзвездной мечтой, стало бесконечно близким и простым.

С первого же дня меня поразил образ жизни Жени. Ей было восемнадцать лет, но самостоятельна она была не по летам. Позже из обрывков слов я понял, что отец её кадровый военный. Говорила она об этом неохотно и вскользь.

С большой теплотой она отзывалась о маме, которая работает военным врачом на фронте. Было заметно, что она чувствует себя покинутой и одинокой. «Как цыганка…» – с лёгким налётом горечи невольно вырвалось у Жени однажды. Более подробно говорить о своих семейных делах она не захотела.

Женя казалась мне покинутым ребёнком и я старался помочь ей, чем мог. Она чутко отвечала на моё внимание. Как-то вечером, с обычной для неё непосредственностью, она обвила мне руки вокруг шеи, откинула назад свою встрёпанную головку, и, заглянув мне в глаза, просто сказала: «Знаешь, Гриша, я так привыкла к тебе… Поцелуй меня! Только крепко – крепко!» Жизнь Жени так и осталась для меня загадкой. Часто она отправляла меня получать для нее тяжёлые посылки. Там были в изобилии вещи, которые трудно достать в военное время. Это иногда вызывало моё подозрение, граничащее с ревностью. Но Женя только смеялась: «Хоть отец и бродяга, но всё же заботится обо мне!» Однажды я встретил в её квартире пожилого седого человека. Когда он ушёл, Женя мельком показала мне несколько исписанных бланков с печатями. На бланках под красным гербом стояло: «Военная Коллегия Государственной Прокуратуры Союза СОР».

«Это один знакомый отца. Эти бумажки мне нужны, чтобы оправдаться за прогулы в Институте», – небрежно бросила Женя бланки в ящик стола.

Я только покачал головой. Ведь это верховная судебная инстанция НКВД! Такие бланки опасно даже в руках держать, а этой девчонке люди приносят их на дом, чтобы она оправдалась за прогулы. Видимо у нее были какие-то сильные связи.

Женя была непревзойденным сорванцом. Как-то раз она собиралась в театр со своей подругой Лорой, студенткой Института Кинематографии. Лора славилась своим птичьим умом и хорошенькой мордашкой. По каким-то соображениям я в театр не приглашался.

«Мы идем в театр по делам», – объяснила мне Женя, – Ты посиди здесь и почитай. Не смей уходить! Я скоро вернусь».

Затем она начала переодеваться. Когда Лора вопросительно посмотрела на неё, то она со смехом успокоила подругу: «Гриша свой человек. Можешь не стесняться. Переодевайся!» Я инстинктивно заподозрил что-то недоброе, но так как в других комнатах было холодно, то я взял в руки газету и изобразил моё отсутствие. Женя с Лорой вертелись перед зеркалом, споря у кого лучше линия спины и другие линии.

Наконец Женя призвала в качестве судьи меня. Прежде чем опустить газету я немного поколебался, но затем любознательность взяла верх над осторожностью. Только лишь я опустил край газеты, как мне в голову полетела тяжёлая книга:

«Ты куда смотришь? Ты и не глядя должен знать кто лучше!» – поучительно произнесла Женя.

Так и дружили мы с Женей в этой увешанной коврами комнатке. За окном били зенитки, полыхало прожекторами московское небо. Где-то гремела война, на фронтах текла кровь. Потом пришел и мой черёд надеть солдатскую шинель.

И вот теперь я снова здесь.

В широкое окно падают багровые лучи заходящего солнца. Они секут перламутровыми полосами морозный воздух за окном, бесшумно скользят между складками занавеси, рождают в комнате тихую пляску искрящихся пылинок.

Лучи уходящего солнца упираются в ковер на стене. Бархатный узор вскипает янтарной влагой диковинных южных плодов, тлеет угасающим светом неизведанного сказочного мира, где есть всё то, чего не хватает нам в жизни.

Узор медленно гаснет, теперь он истекает кровью. Он тёплый, он густой, он дымится. Краски умирают как день за окном, становятся все глубже, все темнее.

Они зовут к чему-то томительному и непостижимому, далёкому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На чёрно-красное, терпкое как мускат, кавказское вино. Такое вино пьют в знак любви и кричат «Горько!» Я поднимаю руку и осторожно касаюсь играющей красками бархатной ткани. Я уверен, что она должна быть теплой, что я почувствую эту теплоту, что на моей ладони останутся уходящие краски. Я хочу поймать, остановить их.

«О чем ты думаешь, Гриша?» – вдруг тихо спрашивает Женя.

«Так вот спишь в траве, а потом откроешь глаза», – думаю я вслух. – «Перед носом ползёт мурашка. Стебли такие большие, а бедная мурашка такая маленькая. Ползет бедняга, торопится, падаёт и опять торопится… А куда она торопится?

Подставь ей палец – она поползет по пальцу. А стоит опустить другой палец и – нет мурашки. Так вот и наша жизнь. Думаешь, что ты что-то из себя представляешь… А потом откроешь глаза – и видишь, что ты только мурашка…» «Чего это тебе пришло в голову именно сейчас?» – удивленно поднимает брови Женя.

«Я сейчас так счастлив… Жалко, что нельзя остановить счастье, поймать его… В конце концов, мы только мурашки…» Женя тихо трётся щекой о моё плечо: «Замечал ли ты когда-нибудь, что женщины разные? Возьми Лору – ведь она самка и только. Она чувствует, что сахар – сладкий, а снег холодный. И это всё! А иногда хочется что-то другое, по ту сторону желания…» Отрезанная от мира тишина комнаты в угасающем свете дышит нетронутым покоем. По всей земле, от края и до края, течёт кровь, а здесь… Хочется думать и говорить о чем-то хорошем, чистом. И это особенно чувствуется солдату, вернувшемуся вчера с фронта.

«Хочешь, я расскажу тебе историю одной чистой любви?» – спрашиваю я.

«Если там есть что-нибудь такое…» – Женя просительно смотрит на меня. – «То лучше не говори».

«Нет, там не было абсолютно ничего. Даже ни одного поцелуя», – говорю я. – «Вот ты сейчас заговорила о женщинах. Грязные душонки рассказывают истории о фронте. О женщинах на фронте. А я на фронте узнал другое – величие души женщины. Девушка в серой шинели! Да я бы эти слова золотом по мрамору выбил…» Слова раздаются неестественно громко в тишине полумрака. Я дрожащими пальцами глажу каштановые волосы Жени, чтобы успокоить себя.

«Когда солдат истекает кровью – это одно» – говорю я, не слыша своего голоса. – Но когда этого солдата несет на руках женщина – это другое…» «Когда я был ранен, то меня привезли из медсанбата в стационарный госпиталь», – говорю я. – «Как в бреду – среди ночи приёмка раненых, все кругом качается. Куда-то несут на носилках, укрыв с головой одеялом.

Очнулся я в рентген-кабинете. Яркий свет. Представляешь себе – голый, обезображенный, самому смотреть противно. Я лежу на столе, а надо мной склонилась девушка – медсестра.

Вижу только темно-русую голову. Косы заплетены вокруг головы открытый затылок и нежная кожа на шее. Когда она начала переворачивать меня, я увидел её лицо. Глаза большие, голубые, и чистый лоб.

Она осторожно переворачивает меня. Я тяжёлый, трудно ей, бедняжке. Ведь среди ночи, не спит… Заскрипел зубами – стараюсь сам перевернуться и не могу. Слезы от обиды выступают».

Женя слушает, затаив дыхание.

«И тут она на меня посмотрела», – продолжаю я. – «Наверно никто так не угадывал мысли друг друга, как мы по этому взгляду. Никогда ещё женщина не казалась мне такой красивой. Ведь я был только одним из тысяч грязных окровавленных существ, а она так заботилась обо мне. Я тогда хотел поблагодарить её этим взглядом…» «Только, ради Бога, не кончай плохо», – шепчет Женя, трепеща всем телом. – «Как бы я хотела быть на её месте!» «Потом я лежал в госпитале три месяца. Когда уже ходил, то как-то разговорился с сестрой нашей палаты Тамарой. Жаловался ей на тоску – выл как собака на луну. Затем случайно вспомнил сестру из рентген-кабинета.

«А, это Вера!» – говорит та.

Через несколько дней Тамара снова подходит ко мне: «Вера хочет тебя видеть. Можешь встретить её в клубе», – потом недоуменно добавляет. – «Зачем это ты ей понадобился?» Женя широко открытыми глазами смотрит куда-то в даль.

«Раненым в клуб ходить запрещалось. Одежда у всех отобрана – только белье да халаты. Но мы так делали: у одного под матрасом сапоги, у другого – брюки, у третьего гимнастерка. Ну, по очереди и ходили», – рассказываю я дальше, вспоминая эвакогоспиталь ЭГ-1002. – «Перед концертом в фойе играет оркестр.

У стены стоит Вера и ещё несколько сестёр. Я смотрю и боюсь подойти. Потом набрался храбрости и приглашаю Веру на танец. И вот что интересно – слова мы с Верой не сказали, но только она мне положила руку на плечо, как чувствую, что Тамара не обманула.

Потом она видит, что мне трудно танцевать, увела меня в сторонку, где меньше людей, и весь вечер мы с ней там просидели. Чудная она была девушка, студентка – медичка».

«Ну, а потом?» – спрашивает Женя.

«Потом начался концерт. У двери стоит политрук и вылавливает раненых. Я прислонился у лестницы как подзаборный пес. Вера с подругами заходит в зал последней. Затем на глазах подруг и политрука возвращается назад, берет меня под руку и уводит из клуба.

Это не шутка – личные знакомства сестер с ранеными преследуются начальством. А ради чего?! Стояли при луне под березами и говорили. Как в шестнадцать лет».

«Неужели вы не поцеловались?» – шепчет Женя.

«Нет. Это мне показалось бы преступлением» Видно, она хотела вылечить не только моё тело, но и мою душу. Жалко ей стало тоскующего солдата».

«Ты помнишь её и теперь?»

«Да… По ту сторону желания», – отвечаю я задумчиво. – «Вот ты заговорила о душе женщины. Вера была настоящая женщина. Я вспоминаю её каждый раз, когда слушаю „Походный вальс“ – „Завтра снова в поход… Так скажите же мне слово – сам не знаю о чем…“ Когда я вернулся в свой корпус, то меня ожидал приказ об эвакуации в другой госпиталь. Мы даже не успели проститься».

В этот первый день нашей встречи Женя была исключительно мила. Только когда я сказал ей, что теперь учусь в Академии, глаза её потемнели:

«Но ведь это значит, что ты должен будешь навсегда остаться в Армии».

Я беспомощно пожал плечами и, чтобы как-то оправдаться, сказал: «Но ведь твой отец тоже кадровый военный».

«Вот потому я и живу как беспризорница», – ответила Женя, повернувшись ко мне спиной и смотря в стену. – Теперь мне как раз недостает, чтобы ты стал таким же бродягой, как отец».

В Москве исключительно строгие и придирчивые комендантские патрули. Они не только проверяют документы, но и тщательно следят за соблюдением военнослужащими порядка формы.

Если у кого-нибудь из военных недостаточно начищены пуговицы, грязные сапоги или оторван хлястик на шинели – тому не миновать комендатуры и нескольких часов занятия строевой подготовкой в порядке наказания.

Комендантским патрулям, стоящим у эскалаторов станции метро «Красносельская», больше всего желчи портят нахальные и самоуверенные существа в военной форме, с недавнего времени регулярно появляющиеся на этой станции. На плечах – нормальные солдатские погоны, но с каким-то диковинным золотым кантом по красному полю.

Солдаты с золотыми кантами все как один выряжены в новенькие офицерские шинели зелёного английского сукна. Мало того – на них вызывающие зависть скрипящие хромовые сапоги, тугие офицерские пояса с пряжкой – звездой и портупеей, на голове – ухарски сдвинутые на ухо меховые шапки.

Даже шапки и те сделаны не, как обычно, из цигейки, а из серого каракуля! Не всякий офицер может позволить себе такую роскошь! Многие из этих франтоватых солдат бесцеремонно размахивают в руках портфелями. В Армии руки служат для отдавания чести и для вытягивания по швам, а не для портфелей.

Сначала комендантские патрули просто остолбенели от такого неслыханного нарушения всех основ воинского регламента. Затем, предвкушая богатую добычу для гауптвахты, стали требовать у золотопогонных солдат красноармейские книжки.

Увидев вместо красноармейских книжек красные удостоверения личности с гербом и золотыми буквами «Военная Академия» они ошарашенно откозыряли нарушителям формы и пожали вслед плечами: «Тут без пол-литра не поймешь! Погоны солдатские, документы офицерские!?» Некоторые из слушателей 1-го курса нашей Академии не имеют офицерских званий. Когда сыну какого-нибудь московского вождя пролетариата подходит срок идти в Армию, то вождь запросто звонит по телефону Начальнику Академии генералу Биязи: «Николай Иванович, как живешь? Как дела идут? Я к тебе своего наследника пришлю, поговори там с ним».

Таким образом, можно служить в Армии, даже в военное время, не уходя из дома, не подвергаясь всяким фронтовым случайностям и одновременно получая завидную профессию.

В отличие от других Академий нам разрешается проживание на частных квартирах, а не только на казарменном положении. Звания в Академии повышаются на одну степень после окончания каждого курса.

Поступивший на 1-й курс без звания оканчивает последний курс с чином капитана. Одновременно можно встретить капитанов, обучающихся на 1-м курсе. Состав довольно пёстрый.

Главную роль в Академии играют не звания, а на каком курсе и факультете данное лицо находится, 1-й курс, выстроившись по отделениям, ожидаёт своей очереди в столовую. В это время в двери без строя и безо всякой очереди протискиваются по одиночке такие же слушатели как они.

Стоящие в строю с досадой переминаются с ноги на ногу и вздыхают в бессильном негодовании: «Эх, этот четвёртый курс!» Последний курс находится на положении вольнослушателей, ему даны многие поблажки и вольности. Разрешается даже получать сухой паёк на дом – то, что не положено самим офицерам – воспитателям.

На нашем IV курсе Немецкого Отделения Западного Факультета всего восемь человек слушателей. Всех их набрали из самых различных мест, большинство уже не в первый раз на университетской скамье. Состав исключительно сильный, но и требования соответственно высокие. Работать приходится много и напряжённо.

Помимо текущих дисциплин, нужно догонять так называемые спец. дисциплины за предыдущие курсы. Например: «Устав Армии», «Вооружение Армии», «Организация Армии», «Службы спец. назначения Армии». За скромным обозначением «спец. назначения» понимается разведка и контрразведка.

«Армия» само собой разумеется не советская, а немецкая. Ни один советский офицер, даже в своей специальной области, не знает столько о Красной Армии, сколько должны знать слушатели нашей Академии обо всех родах войск «своей» Армии, т. е. немецкой, английской и т. д. в зависимости от отделения, где он находится.

Учебниками по спец. дисциплинам обычно являются оригиналы документов или уставов соответствующей Армии. Лекции по особенно свежим или деликатным предметам конспектировать запрещено.

Уже готовые конспекты, отпечатанные на гектографе и тщательно пронумерованные по экземплярам, можно получить под расписку и залог своих документов для изучения в помещении особого учебного зала. Содержание этих конспектов отстает от жизни не больше, чем на месяц.

Информационный материал освещает не только уже существующее, но и ещё находящееся в стадии разработки или проектирования. Часто к стандартным конспектам приложены фотокопии подлинников.

По качеству фотографии можно судить, что часть из них сделана с трофейных документов или предметов, часть – в другой, менее удобной и спокойной, обстановке. Иногда ясно видна работа микрокамеры. Такие камеры помещаются в пуговицу, головку замка дамской сумочки и т. д.

Человек, поверхностно ознакомившийся с какой-нибудь наукой, обычно склонен утверждать, что он знает данный предмет в совершенстве. Чем больше человек узнаёт, тем меньше становится у него уверенности в своих знаниях.

Теперь нас учат забавным вещам. Заставляют штудировать подлинники средневековой литературы на готском и древне-верхненемецком языках, которые не разберёт даже сам современный немец.

Кто читал «Песнь о Нибелунгах», столкнувшись с ней в подлиннике, только задумчиво почешет затылок, но не поймет ни слова. По тому, как человек произносит слова «жареный гусь», мы должны определять откуда он родом с точностью до нескольких километров.

Никогда в жизни не поверю я человеку, утверждающему, что он знает что-то в совершенстве. Мне вспоминаются слова профессора математики Зимина, слывшего как философ-богослов.

В ответ на утверждение одного студента, что тот прекрасно знает математику и не согласен с поставленной ему тройкой, профессор Зимин буркнул: «На пятёрку знает математику только Бог, я сам знаю на четвёрку, а самый лучший студент – на тройку. Идите, молодой человек, подучите получше!» Мы должны знать, в каких местностях Германии что пьют и едят, как одеваются и какие там характерные привычки. Мы должны знать все мельчайшие приметы каждой национальной группы, должны безошибочно определять марки немецких вин с деталями, необходимыми для коммивояжёра по винам.

Нас учат, население, каких немецких провинций, недолюбливает своих же немецких компатриотов, каких именно, по каким причинам и какими словами они ругают друг друга. При разговоре с баварцем можно завоевать его симпатии, обругав известным словцом пруссаков.

Нам даётся исторический генезис всех живых и мёртвых, политических и экономических, идеологических и религиозных противоречий внутри германской нации. Так хирург изучает очаги болезни и слабые стороны пациента.

История германской компартии преподносится нам в значительно ином изложении, чем в нормальных учебниках по истории коммунистического движения. Лектор при этом обычно употребляет термин «наш потенциал» или другие более точные определения. Просидев два часа на лекции, ни разу не услышишь слово – компартия.

Конспекты по этим лекциям было бы интересно почитать самим немецким коммунистам. Некоторые из них честно думают, что они борются за лучшую Германию.

Политическое движение – это в каком-то роде и степени не что иное, как ловля легковерных людей. Вожди, соприкасающиеся с Коминтерном, конечно, лучше ориентированы в этом щекотливом вопросе.

Однажды кто-то из слушателей задал лектору вопрос: «Чем объяснить, что теперь мы не имеем коммунистических перебежчиков со стороны немцев?» «Если вы подумаете, то сами поймете почему. Я не хочу отнимать время у аудитории, объясняя столь элементарные вещи», – ответил лектор. – «Нам не нужны перебежчики. Нам эти люди гораздо полезнее, оставаясь на той стороне и работая для нас».

Этот лектор, одновременно с нашей Академией, читает курс «Подрывная работа в тылу» в Высшей Разведшколе РККА.

Малоценность перебежчиков с данной точки зрения – это одна сторона дела. Но если взять глубже. Куда делась массовая германская компартия? Германия была первой в мире державой, завязавшей тесные дружеские и торговые связи с Советской Россией. В Германии была самая сильная компартия и самый ярко выраженный промышленный пролетариат в Европе.

Германская компартия и германский пролетариат были для нас образцом пролетарской сознательности и солидарности. Коммунизм в свое время пустил глубокие корни в душе немцев. Предполагалось, что Германия будет следующим звеном в цепи «мировой революции». Кепка Тельмана была известна нам так же хорошо, как и борода Карла Маркса. И вдруг!

Теперь немцы сражаются как черти, никто в плен не перебегает, а наша пропаганда, забыв о «классовом подходе», поставила на всех немцев клеймо «фашист» и призывает только к одному – «Убей немца!» Ведь пересадить всех коммунистов в концлагеря Гитлер не мог. Этого не утверждаёт даже наша пропаганда. И вот теперь нацизм цветет пышным цветом! Где же коммунистическое сознание, пролетарская солидарность, классовая борьба и т. д.?

Недавно наша Академия перешла в новое помещение рядом с Академией Механизации и Моторизации Красной Армии им. Сталина в Лефортово. Когда-то здесь было юнкерское училище, затем артиллерийская школа.

Здания довольно неуютные, пахнет казармой. Зато для командования разрешена основная проблема – все мы находимся под одной крышей, за одним забором, посреди комплекса зданий имеется учебный плац, а где-то позади – гауптвахта.

В осенние дни можно часто наблюдать поучительную картину. По двору Академии бродят несколько слушателей под конвоем таких же слушателей часовых. С арестантов сняты погоны и пояса, в руках у них метлы и совки. Они, не торопясь, сметают в кучи листья, беспрерывно падающие с деревьев под ударами осеннего ветра.

Труд этот столь же продуктивен, как наполнение водою бочки без дна. Но арестанты не унывают и не торопятся. До обеда ещё далеко, а в камере скучно. Несколько неприятней, когда их строят в линию на расстоянии нескольких шагов друг от друга и пускают собирать окурки по двору. Немного стыдно.

Проходящие по двору слушатели подбодряют своих попавших впросак товарищей: «А, Коля, опять сидишь! За какие подвиги? Сколько заработал?» Другие останавливаются и ищут глазами среди арестантов кого-либо из генеральских сынков. Всё-таки интересно – отец генерал, а сын по двору окурки под конвоем собирает.

Жертвы гауптвахты это обычно слушатели первого курса, многие из которых ещё не знакомы с армейской дисциплиной. Для них, в основном, и изобретено педагогическое наказание в форме подметания листьев и сбора окурков.

Этим у них отбивают охоту к свободному мышлению и вколачивают чувство безусловного повиновения приказам начальства. Они должны раз и навсегда запомнить, что на военной службе приказ – это высший закон. В них воспитывается соответствующий безусловный рефлекс.

На дверях гауптвахты кто-то старательно вырезал ножом: «Я научу вас свободу любить!» Это теперь модная фраза в Армии. Генералы покрикивают эти слова на офицеров после очередной проверки или инспекции, где обнаружена недостаточная дисциплина. Сержанты в учебных подразделениях орут эти звонкие слова в лица солдатам в сопровождении матерщины, а то и просто зуботычины.

Есть на это и тихий, но многозначительный, ответ: «До первого боя…» Не даром по новому уставу офицеры идут не впереди своих рот, а позади их.

Да, не узнать теперь Армию! Многое изменилось за время войны, изменилось в самые неожиданные стороны!

Многие из нас искренне возмущаются методом обучения солдат в запасных частях перед отправкой на фронт. Там солдат учат почти исключительно строевой подготовке, повиновению команде «направо» и «налево», отдаче чести начальству и хождению в сомкнутом строю. Сплошь и рядом винтовки у солдат деревянные.

Часто солдаты попадают на фронт, ни разу не выстрелив из настоящей боевой винтовки. Казалось бы, что это абсолютная глупость?! Так ворчат и сами солдаты, но потом привыкают и повинуются. Иногда это объясняется причинами местного порядка. Но общие планы идут сверху и имеют свой глубокий смысл.

Для Кремля не важно, если солдат умрёт, но гораздо хуже, если солдат не будет повиноваться. Исходя из этого, планируется обучение. Самое важное, чему следует обучить солдата – это безусловное повиновение. Умри, а приказ выполни!

Поэтому элементарное обучение солдата начинается с истребления в нём всякого стимула к самостоятельному мышлению. Солдата приучают чувствовать себя только лишь безотказной единицей в строю, в системе, в том целом, что создаёт Армию и Государство.

Получив боевой приказ, означающий верную смерть, солдат может подумать, что это бессмыслица и поколебаться. Поэтому его заранее приучают делать бессмысленные вещи и повиноваться.

Солдат перед отправкой на фронт гоняют изо дня в день с деревянными винтовками по команде «на плечо», т. е. как ходят только на параде. В таком духе их дрессируют на морозе от зари до зари: направо, налево, на плечо, к ноге…

После такой многочасовой «боевой подготовки» их заставляют с песнями идти за километр в столовую, возвращают несколько раз назад к исходному пункту и требуют, чтобы пели громче.

По пути в столовую всю роту несколько раз кладут в снег и приказывают ползти вперед «по-пластунски». Солдаты голодны, а в столовой ждет заманчивая вода с капустой и кусок черного хлеба. Можно подумать, что всё это глупость?!

Нет, нет… Это очень хорошо продуманные и спущенные сверху директивы. Это нововведение последнего времени на базе изучения предыдущего опыта морально-воспитательной работы в Армии. Это диалектический закон о том, что все движется, все изменяется. Кремль знает, что он делает!

В середине зимы я попал во внутренний караул по Академии. Старшекурсники обычно несут команду и развод караула, слушатели младших курсов стоят на постах. По караульному расписанию я оказался начальником караула по гауптвахте.

Половина моих арестантов, общим количеством человек около пятнадцати, сидела за двойки по экзаменам, остальные – за нарушение дисциплины. После утренней «зарядки», в форме сбора окурков по территории Академии, арестантов под винтовками ведут на завтрак. Обычно это делается после того, как позавтракает весь состав Академии.

Здесь арестанты чувствуют себя хозяевами положения. Повара щедро наваливают им полные миски рисовой каши со сливами, какао они таскают с кухни целыми ведрами.

Хотя слушателям Академии и полагается 9-я, так называемая «академическая» норма, но большинству слушателей её не хватает, добавков не полагается. Единственные, кто сыт до отвала – это арестанты. Повара знают, что после завтрака их пригонят колоть дрова для кухни – значит нужно накормить «рабочего человека».

Один из моих арестантов с самого подъема объявил забастовку. Когда других арестантов вывели на сбор окурков, он коротко заявил: «Я такими вещами не занимаюсь». Когда я вернулся специально за ним на гауптвахту и предложил ему идти на завтрак, то он только небрежно отмахнулся: «Я такого кушать не могу!».

«Бедный парень!» – подумал я, – наверное, у него желудок не в порядке».

«Может тебе курить нечего – так я пошлю кого-нибудь на рынок за махоркой?» – участливо предложил я. Хотя курить арестованным запрещается, но… свои люди. Конвойные частенько бегали на рынок за куревом для заключенных. Может завтра с самим такой грех приключится.

«Нет, спасибо», – ответил мой арестант. – «Я махорки не курю. Хочешь – закури?!» Он протянул мне раскрытую пачку «Казбека». Большинство из нас курило махорку, в изобилии продаваемую инвалидами на каждом углу. Табачное довольствие в тыловых армейских частях, даже в Академиях, не положено, а покупать папиросы в «Люксе» не по карману офицерам даже при наличии лимитной книжки и скидки на 15 %.

Лимитные книжки мы обычно продавали деревенским бабам, охочим до ситца. Жалование у большинства из нас 600—800 рублей, на руки приходится половина. Тут не раскуришься «Казбеком» по 80 рублей пачка.

Позже от арестантов, коловших дрова на кухне, я узнал, что забастовщик уже второй день ничего не ест, и что он ожидаёт «папы», как иронически заявили дровоколы. Когда после обеда все арестанты были водворены в свою квартиру под замком, я ближе присмотрелся к арестанту, ожидавшему «папы».

Ему было лет двадцать, но на его лице, изможденном и овеянном пренебрежительной усмешкой ко всему окружающему, были ясно написаны все следы ночной жизни столичного города. Такие лица часто встречаются в среде, где люди хотят слишком многого от жизни.

Бледная желтоватая кожа, мешки с синими кругами под глазами, отвисшие углы рта, густо намазанные бриллиантином чёрные волосы, узкие выбритые усики над верхней губой – последняя новинка американских кинобоевиков.

Стараясь возместить своё одиночество в первой половине дня, черноусый завязал оживленную беседу с вернувшимися после работы арестантами. Надо отдать долг – беседа была интересной. Он был исключительно в курсе дел всего закулисного московского мира. О политике он говорил так, как будто каждый день запросто бывал в Кремле.

Заинтересовавшись разговором, я приказал часовому открыть дверь в камеру и замкнуть наружный вход. Делалось это просто – часовой плотно засовывал свою винтовку в ручку поперек входной двери. После этого мы вместе с арестантами уютно расположились в коридоре, покуривая и болтая. Кто на скамейке, а кто просто, поджав ноги, на корточках под стенкой.

Когда я ещё раз поинтересовался, почему он не кушает, черноусый с таким видом, как будто этот предмет не заслуживает внимания, махнул рукой: «От такой пищи я только заболею. Я подожду! Что вы думаете – я от звонка до звонка сидёть буду?! Папа обещал зайти завтра к генералу».

Из арестантской ведомости я знал, что посажен он «на всю портянку» т. е. на 10 суток, из которых сидел только второй день. До последнего звонка было ещё далеко.

«Неужели ты дома лучше кушаешь?» – восхищённо спросил я и сделал большие глаза.

Мое наивное восхищение подействовало.

«Я дома только и вижу, что шоколад, да сливки», – ответил черноусый, ещё больше кривя губы. – «Торты в шкафу – бери, когда хочешь. Это, конечно, днём. А вечером я всегда в „Метрополе“ или в „Москве“. Там тоже покушать можно».

Он говорил таким само собой разумеющимся тоном, как будто предполагал, что каждый из его собеседников проводит вечера в этих роскошных ресторанах, предназначенных только для интуристов и «особой» публики.

Большинство москвичей знает об этих местах только то, что все официанты и обслуживающий персонал этих ресторанов являются агентами НКВД и заходить туда простому смертному опасно.

Если кто-нибудь заходит туда несколько раз подряд, то затем его вызывают в НКВД, предъявляют ему его счёта из этих ресторанов, каждый из которых равняется месячному заработку нормального человека, и вежливо просят подвести дебет-кредит, отчитаться в своих доходах и расходах.

«У тебя папа, наверное, хорошо зарабатывает», – заметил один из арестантов.

«Да, не-е-ет», – снисходительно процедил сквозь зубы черноусый, – «Он в Це-Ка работает…» Окружающие ответили на это почтительным молчанием, продолжая посасывать благовонный «Казбек» которым их щедро наделил отпрыск папы из Це-Ка.

До самого отбоя черноусый развлекает нас рассказами о том, как замечательно танцует дочка маршала Тимошенко – голая, на столе или рояле, во время интимных попоек в замкнутом придворном кругу. Он смакует грязные подробности столь же грязных амурных похождений кривоногого сына члена Политбюро Анастаса Микояна.

Самого Микояна он запросто называет «Стасик», его сына тоже какой-то приятельской кличкой. Судя по тому, с каким знанием дела он воспроизводит все детали, можно предположить, что и он сам участвовал в этих оргиях. Эти рассказы без сомнения были бы очень поучительны для профессора невропата или следователя по сексуальным делам.

Меня поражает, что все эти истории в точности совпадают с тем, что я уже не раз слыхал от Жени. По-видимому, это не выдумка.

Столь же бесцеремонно черноусый открывает последние страницы запретной книги и поведывает нам интимные детали из жизни самого Вождя. Мы узнаем, что за Светланой долгое время безуспешно волочился один из известных московских режиссеров, пока заботливый папаша не отправил назойливого поклонника в Сибирь.

Позже Светлана искренне полюбила простого и скромного студента. Этому чистому роману на каждом шагу мешала многочисленная лейбгвардия НКВД, следившая за каждым её шагом.

Даже в тёмные московские ночи Светлана не решалась на поцелуй, зная, что за каждым кустом сидит шпик, который обо всем доложит папе. Папе это тоже, в конце концов, надоело, и он уже собирался отправить бедного студента вдогонку за режиссером.

Но тут Светлана так энергично запротестовала, что папа только махнул рукой. Родную дочку в Сибирь отправлять неудобно, а монастырей теперь нет.

Позже Светлана вышла замуж за студента, но, как клялся черноусый, без папашиного благословения. Будущий дедушка был поставлен лицом де-факто. Тут черноусый историограф династии Джугашвилли хитро и многозначительно подмигнул.

Рассказывать такие вещи, да ещё в такой многочисленной аудитории, для обычного человека означало играть со смертью. Но черноусый и глазом не повёл.

С ещё большим упоением он, закатывая глаза к потолку, перешел к цветастому воспроизведению похождений «Васьки». Судя по всему «Васька» был его героем и жизненным идеалом. Самой яркой чертой характера «Васьки» была его слабость к московским ресторанам и актрисам.

По словам черноусого на фронт «Васька» попадал лишь тогда, когда папе становилось невтерпёж и он запросто выгонял беспокойного сына на фронт для протрезвления.

Черноусый клялся, что карьера каждой известной теперь московской артистки началась в «васькиной» постели. Дальше следовали подробности семейной драмы режиссера Александрова и его последней жены Любови Орловой, где в тихую идиллию «Васька» вторгся просто из «любви к спорту».

Дебошам и пьяным скандалам сына Вождя черноусый посвятил по меньшей мере два часа восторженных песнопений.

«Да, твоя жизнь у тебя на лице написана», – подумал я про себя.

Дальше мы узнаем последние новости науки и техники.

«Костиков теперь тоже сидит», – заявляет черноусый, постукивая мундштуком «Казбека» по крышке картонной коробки.

Костиков – изобретатель и конструктор реактивных орудий, официально называемых в армии гвардейскими минометами и получившими у солдат прозвище «Катюша». В 1937 г. в списке высших награждений, среди фамилий знаменитых генералов и работников военной промышленности, впервые мелькнуло имя никому неизвестного инженер-капитана Костикова.

Позже он был официально объявлен конструктором «Катюши», отличен многими высшими наградами и званием генерал-лейтенанта военно-технической службы. В годы войны, благодаря исключительно боевым качествам его детища – «Катюши», Костиков считался одним из спасителей Родины в критический период войны.

«Не может быть!» – усомнился кто-то из арестантов, – «Такого человека и посадить… „Это ничего не значит“, – поучительно заметил черноусый, – под замком они лучше работают, чем на воле. Это уж проверено практикой. Помнишь Туполева? Единственный человек был, кто открытый счёт в Госбанке имел. Заходи и бери, сколько хочешь – миллион, сто миллионов. Тоже посадили, когда пришел срок…» Черноусый совсем не дурак. Он трезво смотрит на вещи окружающего мира и строго понимает разницу. Классовую разницу. Кому – «Метрополь» и артистки, а кому – «…под замком они лучше работают».

Анатолий Николаевич Туполев – самый выдающийся советский авиаконструктор периода зарождения авиации в СССР. Все известные советские самолеты, – начиная с четырёхмоторных машин, принимавших участие в спасении «Челюскинцев», и кончая дальними бомбардировщиками, на которых Чкалов и Громов летали через Северный Полюс в Америку, – все они носили марку «АНТ» и были плодами работы Туполева.

В 1937 году Туполев, вместе с тысячами и тысячами выдающихся Светских ученых, был арестован и бесследно исчез с горизонта. О его аресте люди узнали по тому, как самолеты «АНТ» были переименованы в «ЦАГИ».

Спустя семь лет, во время прорыва линии Маннергейма на Карельском перешейке весной 1944 года, над нашими головами кружились тучи новых двухмоторных бомбардировщиков с ярко-красными втулками переменного шага винта – мы их так и окрестили «красноносыми». Это было новое детище Туполева.

Все эти годы он по-прежнему работал над конструированием самолетов в специальном конструкторском бюро, где весь персонал состоял из заключенных.

Условия отличались только тем, что у каждого за спиной стояла охрана НКВД, да ещё тем, что работать заставляли гораздо напряжённее, чем на воле, обещая сокращение срока наказания и прочие поблажки. Вполне рентабельно – никакого открытого счёта в Госбанке!

Когда после отбоя арестанты были водворены по своим камерам, лейтенант, несущий внутренний караул на гауптвахте, ни к кому не обращаясь, покачал головой и вздохнул: «Таких паразитов на мыло надо пускать! Кроме шоколада он ничего не кушает… Ах ты, мать твою за ногу!» На следующее утро к подъезду, где помещается кабинет Начальника Академии, подкатил чудесный лимузин. Полный маленький человек в кожаном пальто и дорогом заграничном костюме по хозяйски взбежал вверх по ступенькам. Я наблюдал за всем этим из окна караульного помещения, расположенного как раз напротив генеральского подъезда. Через несколько минут на столе за моей спиной зазвонил телефон – генерал приказывал отпустить «папенькиного сыночка» из-под ареста досрочно.

Когда часовой привел арестанта с гауптвахты в караульное помещение, где я должен был вернуть ему погоны, пояс и всякие мелочи из карманов, человек в кожаном пальто выходил из дверей, направляясь к своему лимузину. «Сыночек» моментально отскочил от окна – по-видимому, он предпочитал не попадаться на глаза папаше.

Незаметно прошла в занятиях зима. Постепенно я втянулся в учебу, завел новые знакомства в Академии. Не помню, когда и каким образом я впервые встретился со старшим лейтенантом Белявским.

Около тридцати лет, худощавый и подтянутый, он отличался непоколебимым спокойствием и внешним равнодушием ко всему. Вместе с тем, в душе это был на редкость горячий и увлекающийся человек.

Когда-то Белявский окончил университет в Ленинграде, затем специальные курсы по подготовке для работ заграницей. Он прекрасно владеет несколькими языками.

Во время испанской авантюры он был послан в Испанию и провел там некоторое время в качестве «испанца». Какими-то загадочными путями Белявский сумел почти десять лет сохранить свои лейтенантские погоны. Его бывшие сослуживцы по Испании имеют теперь значительно более высокие погоны и должности.

Страстью Белявского является театр. За месяц вперед он покупает билеты на все премьеры в московских театрах.

Иногда мне кажется, что он ещё не отошел от той душевной травмы, которой болеют многие ленинградцы, и что в театре он ищет возможности забыться. Белявский провел в блокаде Ленинграда самое тяжёлое время и от него нельзя вырвать ни слова об этих днях.

Вся Академия знает Валентину Гринчук. Обычно её зовут нежно и коротко – Валя. Несколько месяцев тому назад её, тяжело раненую, привезли на самолете из партизанского тыла в один из подмосковных госпиталей. После выздоровления и выписки из госпиталя она была зачислена в нашу Академию.

На вид Валя почти ребёнок – ростом она по пояс большинству из нас. Когда ей подбирали сапоги, то во всем складе Московского Военного Округа не могли найти такого маленького номера, сапоги ей пришлось шить по детской колодке на заказ.

Но мало кто из слушателей Академии имеет столько орденов, причем серьёзных боевых орденов, как этот ребёнок. Эти ордена так не соответствуют её чистому детски-невинному лицу, что все люди непроизвольно оборачиваются ей вслед. Иногда даже старшие по чину из уважения первые отдают ей честь.

До войны четырнадцатилетней босоногой девочкой в глухой полесской деревне Валя бегала с ведрами к колодцу за водой и вряд ли знала, что такое Германия и кто такой Сталин. Ясным июньским утром в её детскую душу вошла война.

Немцы заняли деревню, в первом упоении лёгких побед бесцеремонно хозяйничали в новом «восточном пространстве». Немало пинков солдатского сапога изведала Валя в эти дни. Инстинктом ребенка она научилась слепо ненавидеть чужих людей в серо-зелёной униформе.

Игрою случая она вскоре столкнулась с партизанами из регулярного партизанского отряда, переброшенного из Красной Армии в немецкий тыл.

Сначала её использовали в качестве разведчицы. Мало кому из немцев могло придти в голову, что простоволосая худенькая девочка, которой на вид нельзя было дать и двенадцати лет, связана с грозным в тех местах партизанским отрядом.

Позже, оставшись сиротой, Валя покинула родную деревню и ушла к партизанам. Она была попеременно пулеметчицей, подрывником, снайпером, добровольцем ходила в далекие рейды, в рискованную разведку.

Немало немцев, видевших в ней только ребенка, поплатились жизнью за свою беспечность. Не зная ещё, что такое жизнь, Валя часто смотрела в глаза смерти. Может быть, потому она и была так бесстрашна и безразлична к смерти. Её душа росла в боях, в крови и ненависти. В теле ребёнка билось чёрствое сердце солдата.

Одно только было плохо – Валя не умела улыбаться. Она не знала, что такое смех, веселье и радость. Война не дала ей возможности узнать эти стороны жизни.

Сегодня по двору привилегированной московской Академии шагает изящная восемнадцатилетняя девушка. Лёгким пухом летят серебристые волосы под надвинутой на брови пилоткой. Маленькие ножки в хромовых сапогах шагают по жизни уверенно и смело.

Её однолетки ещё сидят за школьными партами. У этой же девушки-ребёнка на хрупких плечах погоны старшего лейтенанта и годы Фронта, зелёная грудь офицерского кителя цветёт рядами боевых орденов, золотыми и красными полосками ранений.

«Валюша!» – улыбаются ей навстречу офицеры и шепчут вслед восхищённо: – «Молодчина!» Однажды мне показали капитана – летчика, слушателя II-го курса. Как-то он пригласил Валю на концерт. Валя охотно согласилась. Подробности всего вечера не известны.

Известно только, что разгорячённый капитан попытался обращаться с Валей так, как это принято обращаться с девушками-фронтовичками. В этом вопросе особенно ошибаются те офицеры, кто не был на фронте.

Когда Валя резко осадила его, взбешенный капитан крикнул: «Знаем, как все вы зарабатываете эти ордена. Все вы…» Несколько позже капитана нашли на улице с окровавленным черепом, проломленным рукояткой пистолета.

Когда Начальник Академии генерал Биязи вызвал Валю к себе и потребовал объяснения, то она коротко ответила: «Пусть будет благодарен, что жив остался!» Генерал только развёл руками и приказал Вале сдать пистолет. После этого даже самые отъявленные критики девушек-фронтовичек стали обращаться с Валей на «Вы».

Февраль 1945 года. Германское контрнаступление на Западном Фронте в Арденнах захлебнулось в собственной крови. Союзные Экспедиционные Силы готовятся к прыжку через Рейн и пресловутую Линию Зигфрида.

Наши войска после длительной подготовки перешли в наступление на Одере, ломая укрепления Восточного Вала и расширяя плацдарм для последнего удара в сердце гитлеровской Германии. Война близится к развязке.

Как это ни странно, но условия в Москве несколько улучшились по сравнению с предыдущими годами. То ли трудности стабилизировались и люди привыкли к ним, то ли успех на фронтах и ожидание близкого конца войны облегчает переносить эти трудности. В стране и Армии чувствуется всеобщий подъём духа.

Произошло чудо – вместо истощения за годы войны Армия окрепла технически и морально, набралась сил в боях и победах. К концу войны Армия имеет в достаточном количестве самолёты, танки, автоматическое оружие, боеприпасы, обмундирование, т. е. всё то, чего катастрофически не хватало в начале войны. Это труднообъяснимая загадка, над которой многие из нас ломают голову.

Наивно предполагать, что это чудо явилось результатом только военных усилий нации во время войны, или только благодаря моральному перелому в душе нации в ходе войны, или только благодаря помощи союзников. Промышленный и военный потенциал к концу войны был ниже, чем в день её начала.

Моральный фактор играет большую роль и интересен с той точки зрения, что, абсолютно не оправдав планов Кремля в начале войны, умелой перестройкой внутренней пропаганды и ошибками противника в ходе войны был снова приведен к кремлевскому знаменателю. Военная помощь союзников огромна, она намного облегчила участь русских солдат и русского народа, заткнула многие дырки в военной машине Кремля, сократила сроки войны.

Но ни один из этих факторов, взятый в отдельности, не решает исхода войны. Не будем говорить о «если бы…» Война – это та же шахматная игра с тем же бесчисленным числом вариантов. Шахматные ходы могут меняться в зависимости от обстановки, но за всем этим с самого начала скрывается основная стратегия игрока – его этюд. Кремль разыграл в этой войне гамбитный этюд. Это ясно чувствовалось в последнем периоде войны.

В среде Академии я часто слышу разговоры о «трёх этапах». Отличаясь в деталях, они в основном сходятся на довольно стройном объяснении событий последних лет. Эти разговоры берут своим началом ближайшее кремлёвское окружение и круги Генерального Штаба Красной Армии.

Недаром наша Академия за глаза называется кремлёвской и недаром у многих наших слушателей есть «папаши» в Генштабе. Здесь можно узнать многое, о чём не знает простой солдат.

Характерно, что когда разговор заходит на подобную тему, то все рассказчики подчёркивают, что они плевали на официальные версии и на слухи. Многие «слухи» специально распускаются «слухачами» НКВД.

У Кремля есть не только официальный аппарат пропаганды через печать и радио, но и твердо функционирующий аппарат «слухачей» НКВД, задачей которого является регулярная дезинформация народа в желаемом для Кремля направлении. Конечно, Кремль никогда не признается в «трёх этапах» и гамбитном этюде!

Историю войны можно разбить на три этапа-периода. Первый период начался в день подписания Советско-Германского Договора о Дружбе. На следующий день после заключения Договора, в сентябре 1939 года, я прибыл на производственную практику на завод «Ростсельмаш» – крупнейший не только в СССР, но и во всей Европе, комбинат сельскохозяйственного машиностроения.

В цехе комбайнов, куда я был назначен я застал странную картину. Основой цеха служил главный конвейер в форме кругового П, где производилась сборка комбайнов. Движущаяся лента конвейера была вмонтирована в пол, комбайны зацеплялись снизу крюком за брюхо и таким образом на своих колесах ползли по круговому П.

Теперь конвейер стоял без движения, комбайны замерли в полусобранном виде. Но зато буквально каждый квадратный метр пролетов между конвейером, комбайнами и станками был забит новой продукцией – тысячами зарядных ящиков для противотанковой артиллерии. Их напекли за один день после заключения договора о дружбе.

Такая же картина была в других цехах. В день заключения договора о дружбе по телеграфному сигналу из Москвы на заводе был вскрыт секретный мобилизационный пакет, хранящийся в сейфе секретной части каждого советского завода. Все цеха на протяжении трёх месяцев моего пребывания на «Ростсельмаше» лихорадочно работали над производством военной продукции.

Это были цеха, которые в нормальное время предназначались для мирного производства. Кроме того, на «Сельмаше» с самого момента постройки комбината беспрерывно функционировали так называемые «спеццеха», постоянно выпускавшие артиллерийское вооружение.

Часто бывая на товарной станции Ростова, я своими глазами видел эшелоны и эшелоны вооружения, на производство которого была переключена вся мирная, до этого момента, промышленность Ростова.

Здесь не говорится о нормальных «Н-ских» военных заводах, каждый из которых имеет свою особую железнодорожную ветку и продукция которых не попадаёт на глаза людям.

Сделав экскурс в область марксистской политэкономии, советскую промышленность «средств производства» можно подразделить на две основные категории – чисто военная промышленность, постоянно выпускающая исключительно военную продукцию, и остальные виды промышленности, по форме мирные, но ещё в период конструирования рассчитанные на мгновенный перевод на военную продукцию или законченного порядка или порядка кооперации.

Провести грань между этими двумя категориями очень трудно. Станкостроительная промышленность на первый взгляд кажется мирной, но 90 % выпускаемых станков идёт на оборудование военных заводов.

С сентября 1939 года даже эта вторая категория промышленности, до того с натяжкой работавшая на мирное производство, была полностью переведена на мобилизационные планы и работала исключительно на войну.

Одновременно со мной студенты нашего Индустриального Института проходили производственную практику на сотнях крупнейших заводов по всем концам СССР. Везде была та же картина. Открытая подготовка к войне была ясна уже в сентябре 1939 года.

Не ясно было только одно – против кого эта война будет вестись. Многие были склонны предполагать, что Кремль решил совместно с Германией поделить мир пополам. События в Финляндии, Прибалтике и Бессарабии, последовавшие вскоре, подтверждали это предположение.

Что бы там ни было, во всяком случае, уже в это время Кремль решил, что настал час для активного решения внешнеполитических задач. Уже тогда вся военная машина Кремля полным ходом приводилась в боевую готовность.

Дружба с Германией использовалась в том же направлении. В Кронштадт приходили купленные в Германии подводные лодки. Немецкие опознавательные знаки «U» перекрашивались в советские «Щ». Их так и прозвали моряки. – «щуками».

По этим образцам спешно строились десятки «щук» на советских верфях подлодок. В Германии были заказаны постройкой несколько «коробок» линкоров, артиллерийское вооружение для них изготовлялось и должно было монтироваться на Кировском заводе в Ленинграде. Эти линкоры не попали по назначению вовремя. Дружба работала полным ходом.

В некоторый момент этого периода «дружбы», – точную дату установят историки, – в отношениях «Высоких Договаривающихся Сторон» произошли неожиданные изменения. Аппетиты у обоих партнеров разгорелись. Видно Гитлер, опьянённый успехами, решил, что он в состоянии скушать пирог и без своего усатого друга.

Каждый советский офицер Генштаба рассмеётся, если ему скажут, что нападение Германии на Советский Союз было неожиданностью для Кремля. Современные методы разведки исключают такие неожиданности. Тем более, если учесть, что нет другого правительства в мире столь хорошо информированного о положении дел у своих соседей, как Кремль.

Миф о неожиданности «коварного нападения» нужен был только для внешнего употребления, чтобы оправдать кремлевский мезальянс. Уже за несколько недель до открытия военных действий на советско-германском фронте, многие радиослушатели в Советском Союзе слушали английские радиосводки о концентрации 170 германских дивизий на восточной границе Райха. А у невинных мальчиков в Кремле уши ватой заложило?!

Кто не слушал радио, тот читал официальное опровержение ТАСС: «В иностранной прессе в последнее время появляются провокационные сообщения о концентрации германских войск на советской границе.

Из хорошо информированных источников ТАСС уполномочен заявить о полной несостоятельности и лживости этих сообщений иностранной прессы». Точка! Советские люди слишком хорошо знают ТАСС, чтобы не понять это сообщение ТАСС как раз наоборот.

Уже ранней весной 1941 года для Кремля было ясно, что война неизбежна в ближайшие месяцы. Тогда было созвано чрезвычайное совещание Политбюро, где были приняты основные решения о стратегии в изменившейся ситуации, т. е. в будущей войне. Тогда же был создан Комитет Обороны, о котором было объявлено только лишь после начала войны.

Кремль прекрасно знал соотношение сил. Знал лучше, чем Германское Верховное Командование. Вопреки всей бешеной подготовке к войне это соглашение было бы не в пользу Кремля.

Шансы на спасение были только в длительной войне на изнурение противника, на использование необъятных территориальных пространств, материальных и человеческих ресурсов России – в применении старой кутузовской стратегии к условиям современной войны.

Тогда-то в Кремле и был принят гамбитный этюд войны. Только в этом был шанс на спасение, о победе тогда ещё было слишком рано говорить.

Эта оборонительная стратегия была исключительно дорогой и неминуемо требовала чудовищных жертв от народа, она полностью противоречила предвоенной кремлёвской пропаганде о войне «малой кровью и на чужой территории». Открыто говорить об этом, было нельзя. Это была величайшая тайна Кремля за всё время существования Политбюро.

Тогда же были ориентировочно установлены границы отступления, жертвы и резервы, крайней точкой уже тогда был намечен Сталинград.

Здесь хладнокровно прикидывались на счётах десятки миллионов человеческих жизней, плоды труда, пота и крови целого поколения огромной страны. Члены Политбюро чувствовали щекотание пеньковой веревки на своей шее. Нужно было спасать свою шкуру. А цена этому…

Ха! Ведь у нас материалистическая теория! Уже тогда война была разбита на две стадии. Уже тогда было рассчитано, что необходимо сохранить в резерве для «третьего периода». Все остальное, ненужное для «третьего периода», было обречено на жертву во «втором периоде».

Когда началась война, солдаты шли на фронт в старом, никуда не годном обмундировании, не хватало даже обычных винтовок незаменимого образца 1891 года.

В то же время десятки миллионов пар обмундирования, миллионы винтовок и автоматов в твёрдой смазке для долговременного хранения лежали в запломбированных складах – они предназначались для «третьего периода».

Порой эти склады сжигались или попадали в руки немцам, но не выдавались войскам. Это было в тех случаях, когда продвижение немцев было быстрее, чем предусматривал кремлевский график.

Многое в этом «втором периоде» шло не так, как это рассчитывал Кремль. Самым крупным просчётом оказалось моральное состояние народа. Русский народ ясно показал, что у него нет никакого желания защищать Политбюро. Моральное состояние Армии оказалось гораздо ниже, исходя из этого, потери в людских резервах гораздо выше.

Пришлось принять чрезвычайные меры, придать войне национально-патриотический характер, чтобы устранить этот просчёт. Потери территории мало отступали от «графика», но соблюдение «территориального графика» стоило гораздо больше человеческих жизней.

Потери материальных резервов шли строго по «графику» – обороняющиеся войска получали только лишь старое обмундирование и устарелое оружие, сбывался лежалый товар, самолеты и танки устарелых типов.

Всё лучшее и современное держалось в резерве для «третьего периода». То же самое было с людскими резервами. В жертву оборонительному периоду бросались шестидесятилетние старики и женщины, а резервы наступательного «третьего периода» в это время стояли, ожидая своей очереди, на Дальнем Востоке.

Попутно на сцене появился новый положительный фактор. Западные Демократии, в период сталинско-гитлеровской дружбы числившиеся в категории врагов, теперь волей-неволей стали союзниками. Конечно, они не были простачками и не забыли Кремлю всех его курбетов. Но тут предоставлялась возможность свалить основную тяжесть войны на чужие плечи, к тому же на плечи довольно сомнительного и каверзного субъекта.

В глубине души они, конечно, желали, чтобы оба тоталитарных выродка сожрали друг друга. Но пока кремлевская разновидность урода терпела поражение за поражением и возникала опасность его преждевременной гибели, западные демократии были готовы помочь.

Не для того, чтобы он выжил, а для того, чтобы он уничтожил или хотя бы ослабил своего нацистского побратима.

Тут и началась игра. Кремль оказался если и не умней, то, во всяком случае, хитрей. Ему удалось, спрятав за спину собственные резервы, получить от западных демократий колоссальную помощь.

Те рассчитали эту помощь ровно так, чтобы кремлёвский медведь имел возможность бороться и смертельно ранить нацистского орла. После этого он сам должен был околеть от истощения.

Добить Германию и диктовать ей условия мира предназначалось западным демократиям. Но кремлёвский медведь оказался хитрей. Вынув из-за спины свой козырь – резервы «третьего периода», он не только выжил, но и победил.

В «третьем периоде» войны, пропорционально возрастая с каждым днём движения Красной Армии на Запад, войска получали все больше и больше первоклассного вооружения отечественного производства.

Для штабных офицеров не были тайной партии автоматического оружия, приходившие на фронт в 1945 году – на автоматах, ещё ни разу не бывших в употреблении, нередко стояли заводские клейма довоенных лет.

Кремль не слишком скупится на человеческие жизни – к концу войны больше чувствовалась нехватка в живой силе, чем в вооружении. Переэкономив вначале на барахле, Кремль с трудом сводил концы с концами в людских резервах в последний период войны. Кроме того, отставали области промышленности, второстепенные с военной точки зрения.

В «третьем периоде» было достаточно отечественных танков и самолетов, но катастрофически не хватало автотранспорта и многих других «мелочей». Большая часть автотранспорта была американского происхождения.

Ещё более парадоксальная вещь была с продуктами питания. Нехватка продуктов питания была колоссальной. Обратив все внимание на чисто военную промышленность, Кремль оставил в загоне то, что казалось естественным в русских условиях.

Таково гипотетическое объяснение загадки успеха войны, которого придерживаются московские военные круги.

На днях закончилась Крымская Конференция Большой Тройки. Загнав осиновый кол в могилу Гитлера, Конференция в основном занималась проблемами построения послевоенного мира.

В связи с Крымской Конференцией в придворных кремлёвских кругах открыто говорят о двух попытках мирных переговоров с Гитлером за последнее время. Первая попытка зондировать почву для сепаратного мира на восточном фронте была предпринята Гитлером, когда Красная Армия закреплялась на правом берегу Днепра.

Кремль охотно пошёл на переговоры и с его стороны основной предпосылкой было сохранение границ СССР в рамках 1941 года. Из этого видно, как мало в то время Кремль надеялся на большие успехи.

Главным для него было сохранение своей потрепанной шкуры в довоенных границах. С другой стороны, Гитлер, хотя колесо истории вращалось не в его пользу, слишком надеялся на свою судьбу и свой гений – он потребовал от Кремля правобережную Украину в качестве отступного.

Здесь оба тоталитарных партнера по прежнему играли довольно открытыми картами, более открытыми, чем с их демократическими контрпартнерами.

Вторая попытка сепаратного мира была предпринята Гитлером, когда петля истории уже захлестнулась на горле Германии. Это было непосредственно перед Крымской Конференцией.

Отправляясь в Ялту, Сталин не поколебался предварительно поторговаться с Гитлером. Кто больше предложит – Гитлер или демократии? На этот раз Гитлеру пришлось жестоко поплатиться за свою горячность во время первых переговоров.

Теперь уже Кремль не просил о сохранении довоенных границ, он требовал свободы рук на Балканах, предоставления проливов в Средиземном море и обширных уступок на Ближнем Востоке. Теперь уже Гитлеру предлагались его старые границы, а мечты о мировой империи зарождались в другом мозгу. Политика козырей в рукаве оправдала себя – она принесла не только спасение, но и возможности для дальнейшей игры.

Гитлер наотрез отказался от условий, продиктованных ему Кремлем. Принять эти условия для него было равносильно духовной гибели. Он предпочёл гибель духовную и физическую, увлекая за собой в бездну весь свой народ, всё государство. В этот час был подписан смертный приговор гитлеровской Германии.

На Крымской конференции была достигнута видимость полного согласия договаривающихся сторон. В этот момент Сталин отбросил в сторону все мысли о возможности сепаратного мира с Германией и обратил все свое внимание на дипломатическую игру с западными демократиями.

Во дворцах Ливадии он чувствовал себя гораздо увереннее, чем во времена Тегерана. Но и здесь он предпочел не политику грубых требований, а тактику вымогательства помощи и уступок в обмен на гарантии, которых он и не думал выполнять. Показывать свою силу было рано. Эта сила ещё находилась в стадии роста. Её размеры были неясны для самого Кремля. Нужно было оттянуть время и выклянчить побольше.

Западные союзники проявили большую уступчивость. Они были уверены, что у Кремля не хватит сил захватить Европу, что «coup de grace» падет на их долю, а кремлёвский медведь так и застрянет с протянутой лапой где-то на границах Польши. Они сделали много уступок, думая, что Кремль просто будет не в силах воспользоваться ими.

Только лишь осторожный и предусмотрительный Черчилль в свое время подумал о возможной опасности, предлагая план вторжения западных союзников в Европу со стороны Балкан, отрезая таким образом, Европу от красной опасности с Востока.

Этот план обошелся бы союзникам значительно дороже, чем вторжение со стороны Атлантического побережья. Поэтому любители загребать жар чужими руками решили дать кремлевскому медведю возможность ещё раз пообжечь лапы и потаскать для них каштаны из огня. Но они снова просчитались.

Кремлёвский медведь аккуратно складывал каштаны в свою собственную суму и беспрерывно жаловался на слабость, головокружение и требовал все больше крепительных средств.

Западные союзники, надеясь, что он, в конце концов, всё-таки околеет, охотно подбрасывали ему дальнейшие миллиарды в форме помощи по ленд-лизу, а кремлёвский медведь столь же аккуратно откладывал их в сторонку про запас.

Так благодаря хитрости с одной стороны и устарелой дипломатической честности с другой стороны, Кремль, неожиданно для западных демократий и для самого себя, встал на ноги. Не только встал на ноги, но и оказался нос к носу с теми заманчивыми проблемами, к которым он тянулся в период 1939 – 41 годов. Ситуация была даже более благоприятной, чем в довоенный период.

Что такое дипломатия? Двое с самым чистосердечным выражением на лице врут в глаза друг другу. При этом каждый наперёд знает, что его визави врёт. Если один вздумает сказать правду, то второй примет это за утонченную ложь, но никогда за чистую монету.

Меттерних и Талейран теперь едва ли получили бы министерские портфели. Теперь требования значительно возросли. Прогресс человеческого общества породил новую категорию духовных ценностей, дипломатическая ложь перестала быть изящным искусством для немногих, стала предметом массового производства и потребления.

Так вот и с Крымской Конференцией. Высокие Договаривающиеся Стороны пожали друг другу руки, подписали Коммюнике, которому, по меньшей мере, одна из договаривающихся сторон ни на минуту не верит и придерживаться которого не собирается.

Коммюнике опубликовали в печати. Все люди, за исключением авторов, верят коммюнике и радуются. Ведь, действительно, всё так хорошо! Будущее лежит перед нами как солнечный день в мае, как голубое небо в Думбартон-Оксе.

Правда, для простого человека политика на сегодняшний день ограничивается тем, что хлеб в Москве стоит 50 рублей кило.

В середине февраля 1945 года я сдал курсовые экзамены за последний курс. Так как ряд дисциплин был зачтён мне из предыдущих учебных заведений, я освободился на десять дней раньше остальных слушателей моего курса.

С большим трудом мне удалось добиться недельного отпуска. Под предлогом служебной командировки мне от имени Академии было выписано командировочное предписание и таким образом я смог съездить навестить мой родной город на юге.

Эта поездка доставила мне мало удовольствия. Город произвел такое же впечатление, как осенний сад после бурной ночи, когда деревья стоят голые, а под ногами трещат сучья и сорванные ветром сухие листья. Сам не поймёшь, почему, а на душе становится тоскливо и пусто.

До войны Новочеркасск славился своей шумной молодёжью. В городе на сто тысяч жителей было пять Высших Учебных Заведений и студенчество было лицом города.

Теперь же, когда я в двенадцать часов дня проходил с вокзала по главной улице, навстречу мне попалось только несколько дряхлых старух. Характерная картина тыла. Кто попадаёт с фронта в тыл, того поражает эта мёртвая тишина и безлюдье.

Зашел я под холодные своды своей бывшей alma mater. Воспоминания оказались красивее, чем действительность. То ли действительность настолько изменилась, то ли я, побродив по белу свету, обрёл новые мерила ценностей.

По углам улиц сидели закутанные в тряпьё бабки и продавали стаканами семечки и самодельное монпансье. Как в 1923 году! Тогда это удовольствие стоило мне 5 копеек. Теперь же я дал своему маленькому кузену красную тридцатирублевку на семечки. Что видят дети от этой жизни?

Кругом царила такая беспросветная нищета и оскудение, что даже скромные довоенные условия казались людям золотым веком. То, что раньше считалось нехваткой, сегодня считается зажиточной жизнью.

Действительно, человек – это самое совершенное из млекопитающихся. Другое существо в таких условиях уже давно протянуло бы ноги, а человек, венец творения, все ещё шевелится. Именно шевелится! Иначе это трудно назвать.

Новочеркасск несколько месяцев был под немецкой оккупацией. Меня и здесь остро интересовало услышать мнение о поведении немцев из уст людей, которые не боялись бы сказать мне абсолютную и беспристрастную правду.

Поиски истины в данном вопросе мучили не только меня, это было массовое явление среди русских солдат. До войны большинство русских смотрело на немцев, как и на все по ту сторону рубежа, в какой-то мере, как на существ высшего порядка. Даже когда разразилась война и люди столкнулись с обратным, они не хотели верить этому.

Люди не верили кремлёвской пропаганде, наученные довоенным опытом кремлёвского слова и дела внутри страны. Но на этот раз пропаганда во многом была права. Люди убеждались в этом своими глазами, не хотели верить даже своим глазам, тщетно искали следы того миража, который был в их представлении о Западе и который немцы с методичностью, достойной лучшего применения старательно разрушали.

Как раз те люди, которые раньше видели в немцах идеал культуры, а позже нашли холодную маску зверя, как раз они и были затем наиболее беспощадны к немцам. Пусть эту маленькую деталь узнают те, кого русские убивали только лишь за то, что он немец. Люди жестоко мстят богам, не оправдавшим себя.

Когда я вышел из поезда на московском вокзале и снова нырнул в водоворот столичной спешки и суеты, я почувствовал такое же облегчение, как человек вернувшийся домой с кладбища. В Москве кипела жизнь, бурлили надежды. Там же, на всем протяжении огромной страны, люди чувствовали только костлявую руку голода и полную беспросветность.

После гнёта немецкой оккупации пришел ещё более тяжёлый гнёт – страх ожидания расплаты. Люди не знали расплаты за что, но знали, что эта расплата неизбежна. Огромные территории Советского Союза, более половины всего населения страны, временно перебывали под немецкой оккупацией. Теперь над каждым из них висел призрак расплаты за «измену Родине».

В конце февраля все выпускники нашего курса были направлены на фронт в действующую армию на полагающуюся перед Государственными Экзаменами боевую стажировку. Я был прикомандирован к штабу 1-го Белорусского Фронта.

В эти дни части 1-го Белорусского и 1-го Украинского Фронтов вели ожесточённые бои, ломая «зубы дракона» и другие новинки германской фортификационной техники. После прорыва укреплений Восточного Вала шли бои за расширение Одерского плацдарма. Наши войска, воодушевлённые успехом, бешено рвались к сердцу гитлеровской Германии – Берлину.

Стоит ли вспоминать об этом? Для этого есть историографы и летописцы. Одни будут старательно перекрашивать чёрное в белое, другие столь же старательно будут делать как раз обратное. Было и то и другое.

Мне часто приходили в голову мысли о преступлении и наказании, о критерии вины и возмездия, где кончается справедливость и начинается преступление. Кому приятно смотреть на труп молодой женщины, валяющейся в придорожной канаве?

Нижняя часть тела обнажена, между ног ударом приклада загнана пивная бутылка. Войска бесконечной лентой идут по шоссе. Все видят этот труп в канаве, большинство отворачивается, но никому не придёт в голову убрать его в сторону. Труп лежит у дороги, как символ. Символ чего?

Тяжело судить обо всем этом! Ведь это варварство, заслуживающее наказания. Да! Но если вы поставите виновника под суд, то окажется, что его семья, жена, дети, дом – все убито, сожжено, превращено в пепел теми, кому мстит он теперь. Пепел убитых стучит в его… сердце!

Он будет в истерике рвать гимнастерку на груди и с обезумевшими глазами кричать: «Убей меня, если веришь, что я не прав!..» Он до глубины души верит, что он выполняет свой долг перед мёртвыми, перед Высшей Справедливостью. Он верит, что он прав.

У меня несколько раз поднимался пистолет… и опускался. Где критерий справедливости? Что хуже – вина или возмездие?

Кругом много жестокости, бессмысленной жестокости. Немцы впоследствии будут возмущаться этими жестокостями. Пусть спросят у Бога! Там что-то сказано о наказанной гордыне.

Если немцам напомнить о миллионах, да миллионах, русских военнопленных, замученных в Германии, то они найдут массу отговорок, объяснят это объективными причинами. Но факт – это было? Было. Миллионы русских работали в Германии на положении рабов – было это? Было! Некоторые пытаются объяснить это войной и правом победителя. Но сегодня тоже война и победители мы. Да – мы!

Кто серьёзно задумается о преступлении и наказании, пусть бросит на одну чашу весов истории сумму русского горя и страдания, а на другую – немецкого горя и страдания. Без сомнения, чаша русского горя перетянет.

Попытайтесь беспристрастно решить, кто развязал эту эпопею горя и ужаса, имя которому война. Простой русский солдат до глубины души уверен, что начали войну немцы. Он не политик с сигарой в зубах и он не думает о кознях Коминтерна или о борьбе Германии за мировые рынки и «лебенсраум».

Он думает о своем сожжённом доме, уведённой в немецкую неволю жене, об умерших с голода детях…

Я охотно хотел бы видеть в каждом немце честного человека, каким он был для меня до войны, которому я мог бы пожать руку. Но факты, проклятые факты!

Надо иметь гражданское мужество смотреть фактам в лицо. У меня десятки раз обливалось кровью сердце, когда я смотрел на эти факты. К сожалению, я бессилен вынести свой приговор или оправдание. Пусть судит об этом Бог!

В последних числах апреля, в разгар уличных боёв в центре Берлина, я был неожиданно откомандирован в Москву.