"Наш добрый друг" - читать интересную книгу автора (Полянкер Григорий Исаакович)

8.

Надвигались сумерки. Солнце скрылось за отдаленными лесными гребнями. На поле боя стояло временное затишье. В разных местах только чадили, догорая, вражеские танки и бронетранспортеры; среди них виднелись остовы нескольких выкрашенных в желтый цвет с черными полосами хваленых «тигров».

Оказывается, и на соседних участках шли напролом «тигры», и наши бойцы тоже сумели их подбить.

Джулька поднялась с места и, громко зевая, подошла к Михасю, уставилась на своего бывшего кормильца. Конечно, не грех бы ей чего-нибудь подкинуть – она была основательно голодна. Но что поделаешь, пожалуй, все ее друзья страдают от голода.

Присев напротив усача, Джулька грустно смотрела на его скорчившееся лицо, искаженное от боли. Ей жалко было глядеть на этого усатого пожилого человека, который был перебинтован в нескольких местах и совершенно не похож на прежнего бравого человека, разговорчивого и веселого, к которому ребята относились с особым почтением и который каждую ночь волок им вкусную еду.

Сейчас он, видимо, сам был голоден и измучен до предела.

Джулька, заметив, что усач не обращает на нее внимания, не гладит ее и даже не смотрит в ее сторону, как прежде, поднялась и отправилась туда, где стоял добрый Профессор, который тоже утратил свой боевой вид, был весь перебинтован и чем-то явно озабочен. Только его очки по-прежнему блестели. Джулька попыталась притулиться к его ногам, но безрезультатно. Она подошла к Самохину, с которым давно уже помирилась и жила в дружбе и согласии. Лейтенант нагнулся, погладил Джульку, взглянул на ее открытые раны и пожалел, что не настоял на своем и перед боем не отправил в тыл, оставив здесь, в этом аду, а теперь некому ей помочь. Надо, пожалуй, хотя бы теперь отправить во второй эшелон. Жалко собаку! Пропадет ни за понюшку табаку. Кто-кто, но Самохин хорошо понимал, что опасность еще далеко не миновала и еще предстоит немало перенести. Он посматривал в ту сторону, откуда должны были притащить ящики с патронами и гранатами и хоть какую-нибудь провизию, чтобы накормить людей после такого страшного боя с немецким «тигром». Когда кто-либо доберется сюда из тыла, он, Самохин, тут же отправит туда Джульку, чтобы не путалась под ногами, чтобы там кто-нибудь толком перевязал ее.

Но, по всему видно, не так скоро можно ожидать кого-то. Дальнобойные немецкие орудия ведут все время беспорядочный огонь. Высоко в небе бродят фашистские бомбардировщики, бомбя многострадальную землю, а «рамы» – эти мерзкие разведчики – то и дело кружат в облаках, фотографируя наши позиции, готовя цели для бомбовозов. И кто же не. знает на переднем крае, что, стоит этим «рамам» появиться над полем боя, через короткое время начинается новая карусель, враг бросается в атаку, а предварительно его самолеты обрушивают свой смертоносный груз на наши позиции.

Еще об одном очень важном деле думал Самохин и никак не мог прийти к нужному решению. Его мучило, что старшина и Профессор во второй раз в этих боях ранены и следовало бы их отправить каким-то образом в тыл, к медикам. Но у него остались считанные люди, да и те едва держатся на ногах, к тому же сами раненые отказываются покинуть свой пост, обескровленный взвод. Да и при свете угасшего дня на виду у врага не вынесешь раненых. Придется ждать, пока стемнеет, и тогда уже что-то решать.

Страх охватил лейтенанта, когда он думал, с какими силами остался перед лицом грозного врага, который, несмотря на все свои тяжелые потери, бросается раз за разом в атаку с настойчивостью обреченного. Почти не осталось у него ни единого человека, который бы не был ранен, контужен, да и он сам еле держится на ногах!

«А как быть с Джулькой?» – не оставляла его назойливая мысль. С командного пункта уже несколько раз передавали, чтобы ее отправили с оказией подальше от передовой. Но как ты начальству объяснишь, что это теперь не так просто сделать? Джулька до того привыкла здесь, что палкой не прогонишь. К тому же она никому не мешает. Наоборот, все ребята к ней привыкли и ни под каким видом не отпустят от себя. Никому она не обуза. Даже понемногу помогает, и, не будь бедняжка ранена, он и сам, пожалуй, ни за что не отпустил бы ее!

«Да, безусловно, – думал Самохин, – тысячу раз правы были Михась и Профессор, настойчиво утверждавшие, что это какая-то необычная собака: если бы искала себе тихое пристанище, сытную и спокойную жизнь, забралась бы в какой-нибудь медсанбат и жила там припеваючи». Но Джулька устремилась именно сюда, в этот кромешный ад, и ни за что не хочет уходить.

Тяжело наблюдать, как она мучается, корчится от боли, зализывает раны, но пока все безуспешно. Однако не менее тяжело наблюдать, как терпит голод, жажду. Но что поделаешь, когда вокруг все грохочет и из тыла никто не может пробраться сюда до полной тьмы.

Самохин обнаружил в своем вещмешке залежавшийся сухарь и поднес его Джульке. Обнял пса, нежно погладил и пошел по траншее проверить, заняли ли ребята подходящие позиции, чтобы достойно встретить врага.

Уже стало совсем темно, когда из-за дымовой завесы, которая поднялась перед зеленой балкой, вынырнула, словно из-под земли, свежая цепь немецких автоматчиков.

Их было много. Они шли без сопровождения танков, собираясь, очевидно, застать ребят врасплох.

Однако наблюдатели их сразу обнаружили, и мы встретили их сильным огнем.

Немцы, конечно, понимали, что в траншее осталось мало людей и что смогут их легко выбить оттуда.

Самохин сразу угадал намерение врага и решил его во что бы то ни стало перехитрить. Пусть сочтет, что нас много и мы очень сильны, пусть вообразит, что мы получили подкрепление.

Лейтенант приказал Шике Маргулису и Профессору перетаскивать пулемет с места на место, перемещаться с ним то в один угол траншеи, то в другой. То же самое делал старшина с противотанковым ружьем, Васо Доладзе – с ручным пулеметом. И в самом деле, со стороны могло показаться, что в траншее стоит не горсточка смертельно уставших, израненных бойцов, а чуть ли не батальон.

Это сбило с толку наступающих немцев, и они вскоре, после первого броска, залегли, а затем откатились к своему исходному рубежу.

Мучил голод, особенно томила жажда. Но старались крепиться, не падать духом. Каждый понимал отлично, что в таких случаях на помощь может прийти острая шутка, веселый смех. И циркач подошел к притихшему и окончательно приунывшему старшине Михасю Зинкевичу, с трудом терпевшему адскую боль от ран:

– Ай, Михась, Михась. Нам, брат, куда веселее было, когда ты нам каждую ночь приволакивал термосок горячего борща или супа, да еще по сто грамм наркомовских…

– Что правда, то правда, – поддержал Васо Доладзе и кивнул в ту сторону, где торчал развороченный «тигр» и едко чадил, отравляя воздух. – За свою работенку ты заслужил целый бурдюк вина да на закуску хороший шашлычок с луком.

– Ого, чего захотел! – Вмешался дядя Леонтий, сидевший на ящике из-под гранат и перематывавший промокшую насквозь портянку, – не помешал бы теперь икотелок простой овсянки.

– Хотя бы пару глотков водички, мои дорогие, мои хорошие синьоры! – вставил ослабевшим голосом" обычно неунывающий Профессор. – Полжизни за кружечку воды отдал бы!

– Еще немного потерпеть надо! – сказал Шика, обратившись к Дрозду. – Как там у вас на Украине говорят: терпи, козаче, отаманом будеш.

– Воду скоро притащат. Вот немного поутихнет… Слыхали, как слева и справа гудит? И откуда у фашиста такая сила? Держится, гадина, и холера его не берет…

– Ничего, скоро выдохнется и издохнет, как падла, – промолвил дядя Леонтий. – Патронов да гранат подкинули бы, а то вот маловато осталось…

– Это, конечно, – сказал задумчиво Профессор, – но без воды ведь пропасть можно. Как же без воды? И попить бы и помыться немного. На себя уже мы не похожи. Как черти.

– Да, трудно без воды. Все во рту пересохло.

– Ну, а когда на тебя прут танки, как вон тот «тигр», это что же – легче? – добавил Шика Маргулис, облизывая пересохшие от жажды губы…

– Хоть бы доктор или фельдшер прорвался к нам. Раны перевязать… – после долгой паузы сказал Профессор.

– Да, это дело! – отозвался Самохин. – Тебя, Филькин, и старшину надо срочно эвакуировать в тыл. Вам трудно, что и говорить!

– А с кем ты останешься? – сердито возразил старшина. – Пока не прибудет подкрепление, я никуда не уйду, а Филькин и другие пусть сами решают.

– Думаешь, не понимаю, Михась, как ты мучаешься?

– А я прошу не оплакивать меня, кое-как смогу еще подержаться… – негромко произнес Михась. – Прошу меня не оплакивать и не списывать преждевременно с корабля. Никуда, сказано, не уйду теперь. Что ж ты думаешь, фриц меня окончательно выбил из седла? Не уйду, пока сполна не отомщу гадам! Ты не знаешь, фашисты в Минске расстреляли мою семью. И стариков не пощадили, и малышей, и вообще полгорода уничтожили дотла, сожгли, взорвали. Забыл уже, на той неделе я читал тебе письмо из дому – партизаны случайно передали. В душе все кипит. Не умру, пока не отомщу гадам!

– Это все понятно, товарищ старшина, – вмешался Шика Маргулис, – а у меня, думаешь, сердце не разрывается от горя и боли? Моя маманя и две сестренки не успели выбраться из горящего Киева, и фашисты их и тысячи таких, как они, расстреляли в Бабьем Яре… У каждого из нас свой особый счет с палачами. Но что поделаешь, брат? Прав Самохин. Тебя и Профессора давно надо бы отправить в тыл, в медсанбат на ремонт.

– А тебя, Шика, а дядю Леонтия и самого Самохина? – скривился от боли старшина. – Вам легко? Все вы ранены. Но что поделаешь, пока подмога не подойдет, пока не будет приказа, разве мы имеем право оставлять траншею?

– Оно-то, конечно, так… – глубокомысленно вставил Леонтий, но так и не успел закончить свою мысль: раздался пронзительный рев бомбардировщиков. Они появились из-за леса, тяжело груженные, исподволь снижаясь над полем боя.

– Воздух!… – пронеслось по траншее.

Мы прижались к стенкам траншеи и, задрав головы, следили за приближением воющих машин, на всякий случай повернули к небу пулеметы и противотанковые ружья, хоть мало верили, что этим оружием сможем отогнать стервятников.

– Ну вот, чертовы фрицы! – сказал Васо. – Танками и психическими атаками не сломили, так бомбардировщиками решили доконать.

Из всей армады самолетов, появившихся над огромным полем боя, только три повернули в нашу сторону, стали снижаться, остальные полетели дальше.

Мы пристально следили за машинами, приготовившись к стрельбе, и в этот момент послышались бешеный визг и свист бомб. Мощные взрывы сотрясали землю, и высокие пыльные смерчи поднимались неподалеку от нас, словно нефтяные фонтаны.

Машины сделали круг и стали пикировать на наши позиции.

– Огонь! Бей гадов! – несвоим голосом крикнул Филькин, открывая огонь из пулемета.

Но это не помогло. Самолеты взмыли вверх, из них посыпались бомбы и устремились на землю.

Снова вздыбилась вокруг нас земля. Самолеты улетели, только один из них как бы повис на какое-то мгновенье, застыл в воздухе, дрогнул и, потеряв равновесие, странно качнулся. Что-то яркое сверкнуло вокруг машины, оттуда вырвался черный дым.

– Глядите, хлопцы, подбили падлюку! Горит! – крикнул во весь голос Шика Маргулис и высунулся из траншеи.

– Ну, точно подрубили хвост гадюке! – Михась поднял к небу лицо, обросшее густой щетиной. Он попытался было высунуться наружу, но не смог.

Машина, объятая дымом и пламенем, начала падать сперва медленно, затем все быстрее. Ярким факелом пылала она над полем боя. И никто из нас уже не смог устоять на месте. Кто только был в силах, высунулся на бруствер, чтобы лучше видеть падение вражеского самолета.

Джулька, услыхав наш радостный смех, громкие возгласы, выскочила из траншеи, прижалась к брустверу и, задрав голову, залаяла.

Но радость наша усилилась еще больше, когда мы заметили, как от пылающего самолета отделилась небольшая точка, а через несколько секунд раскрылся цветной парашют. Его подхватил порывистый ветер и швырнул в нашу сторону. Парашют стал быстро снижаться на «ничейную землю» между нашими и немецкими позициями.

Увидев необычное зрелище – падающего с неба неподалеку от нашей траншеи человека, Джулька громко завизжала, высоко подскочила, подпрыгнула, и кто-то схватил ее, прижав к земле.

Парашютист упал пластом на землю, и парашют его потащил по траве. Запутался между строп, попытался выпутаться, но тщетно. Несколько наших ребят, не ожидая приказа взводного, выбрались из траншеи, вытянулись и, под прикрытием пулеметного огня, быстро поползли в ту сторону, чтобы захватить летчика.

На сей раз заметив, как Джулька потянулась за ребятами, Васо схватил ее, прижал к земле, но она вырвалась из его цепких рук и помчалась следом за ребятами, не обращая внимания на свист пуль.

Мы пытались ее остановить, но где там! Она опередила всех и налетела на летчика, лапами прижимала к земле, и мы только увидели, как он беспомощно отбивался от собаки, услышали его страшные крики, плач, ругань.

Как он ни пытался высвободиться из парашюта, еще больше запутался в длинных стропах, а Джулька его кусала, рвала на нем куртку, штаны, изуродовала весь мундир.

Мы подняли крик, звали Джульку, требовали отстать от летчика. Он нам нужен живой, не мертвый. Подползли к нему, отогнали Джульку, но она вцепилась в парашют клыками, пытаясь тащить его по траве.

Шика Маргулис и дядя Леонтий отстранили ее и сами взялись за дело, но Джулька от них не отставала.

Мы открыли сильный заградительный огонь, прикрывая их. А они тем временем вцепились в парашют, потащили к нашей траншее пленника, а обрадованная Джулька, выпустив его из своих клыков и прыгая, лая оглушительно, понеслась за ними.

Мы затащили добычу в траншею.

Эта операция была проведена столь быстро, что немцы не успели нам преградить дорогу огнем. Только спустя несколько минут, фашисты открыли бешеный огонь.

Но мы уже были в укрытии, их огонь нам уже был не страшен.

Возбужденная, злая, глядя на барахтавшегося парашютиста, Джулька собралась снова вцепиться в него, но мы ей пригрозили: не трогать – ведь живой фриц нам был теперь дороже мертвого.

Джулька, вытянувшись на своем ложе, следила возбужденными глазами за нами, за пилотом, которого мы высвободили из пут стропов парашюта. Он, правда, уже не был похож на себя: изодран, окровавлен, искусан. Долго не в силах был избавиться от дикого испуга, вымолвить слово, смотрел на нас выпученными глазами, жестами просил не подпускать к нему собаку, не убивать его. Он трясся от ужаса, так неожиданно оказавшись в плену. Он весь дрожал, зуб на зуб не попадал у него от страха.

Фашист вдруг о чем-то заговорил. Видимо, что-то ему у нас не понравилось. Он дрожал не только глядя, на Джульку, но и оттого, что над траншеей свистели осколки и пули. Его собратья-немцы вели упорный огонь. Ему не нравилось теперь, что свои стреляют. Чего доброго, могут еще убить. А ему так хочется выжить!…

– Что он там бормочет? – кивнул на немца дядя Леонтий.

– А кто его знает! – ответил молодой боец. – Он ведь по-своему калякает, только Филькин может разобрать.

Но нашему Профессору уже не до чужого языка – он терял последние силы.

– Ничего, в штаб отправить коршуна, там он быстро и ясно заговорит! – сказал Леонтий.

– Как же ты его отправишь, если немцы там из-за него так беснуются? – отозвался Маргулис. – Они, видно, рады его прикончить, чтобы язык не развязал. Чертовы фашисты проявляют героизм, когда расстреливают наших безоружных матерей, детей и стариков, а попадутся к нам – сразу нюни распускают!

В самом деле, надо было немного немца привести в божеский вид, чтоб на человека стал похож, да как ты это сделаешь, когда его собратья засыпают нашу позицию минами и пулями? Мстят за сбитый бомбардировщик и за это чучело…

Слева и справа на колоссальном поле то затихали, то вспыхивали с новой силой бои. Сражение шло за каждый клочок курской земли. Любой знал, что здесь он защищает сердце России – Москву и от исхода этого сражения зависит судьба нашей Родины.

Наш сильно поредевший взвод занимал свой небольшой участок, и никто из нас не расставался с мыслью, что отступать некуда – за нами Москва, а значит – жизнь. И мы из последних сил стояли, дрались, несмотря на свои ноющие раны, на то, что все меньше патронов и гранат остается, а самое главное – заметно тает количество людей.

Мы ждали ночи, как манны небесной. Только под прикрытием темноты можно надеяться на помощь; мы сможем отправить раненых, которые уже едва держались на ногах. А время, как назло, тянулось медленно, и казалось – темень никогда не спустится к нам. Все поле боя озарялось осветительными ракетами, зарницами, огнем догорающих танков.

Стонали раненые, и мы, чем могли, помогали, успокаивали их, сулили скорую подмогу.

Одновременно ухаживали и за этим проклятым немецким пилотом. Он, не переставая, умолял спасти его грешную душу, отправить в безопасное место.

Да и нам самим хотелось поскорее избавиться от этой обузы, передать в штаб для допроса. Видимо, сей слюнтяй кое-что сможет там рассказать. Мы ведь теперь в ответе за жизнь, за его шкуру.

Поближе к раненым держалась и Джулька. Бедняжка тоже страдала от ран, стонала, ворочалась на плащ-палатке, от боли не находила себе места. Она скорбно смотрела на нас, но никто толком не мог ей помочь.

Немец то и дело махал руками, чего-то требуя. Видно, возмущался, на каком таком основании его, пленника, держат в этой яме, где он может погибнуть от осколков и пуль, а не отправляют в тыл, в безопасное место, и не обращаются с ним, как положено обращаться с пленным. Ведь он ко всему еще не простой солдат или какой-нибудь ефрейтор, а – бери выше! – обер-лейтенант немецких люфтваффе. С ним должны обходиться вежливо, гуманно и человечно.

Но для Джульки все эти мысли немца были пустым делом. Стоило ему поднять руку, как она принималась злобно рычать.

Только к полуночи огонь ослабел, бой утих, доносились сюда лишь редкие выстрелы. И к нам пришла помощь.

Несколько солдат и санитаров с носилками притащили боеприпасы и продовольствие. Поспешно стали укладывать раненых на носилки, чтобы вынести в тыл. Со слезами на глазах Михась Зинкевич и Профессор прощались с нами.

Когда Михася, полуживого, измученного и бледного, вынесли из траншеи, он ослабевшим голосом сказал:

– Прощайте, ребята, не поминайте лихом, если что было не так. Может, бог даст, еще увидимся! Держитесь, гвардейцы, до конца. Отомстите фашистам за все злодейство ихнее и за нас…

И, посмотрев на меня, приглушенным голосом добавил:

– Если, дружище, тебе суждено будет выжить в этой битве и возвратишься живым домой, возьми перо в руки и напиши несколько добрых слов о нашем взводе и о нашей дружной семье. Как жили и дрались с врагом. И о Джульке непременно. И назовешь эту историю «Наш добрый друг».

Я смотрел на ослабевшего друга и думал о том, какое доброе сердце бьется в груди у этого человека, если в тяжкую минуту жизни он обратился ко мне с такими словами и на уме у него такие добрые мысли.

И я тогда подумал: придет желанный час, мы окончательно раздавим врага и вернемся к мирному труду, я постараюсь выполнить, возможно, последнюю просьбу Михася.

Когда перебинтовали и вынесли всех раненых, а затем выпроводили и пленного фашистского пилота, мы почувствовали, как свалилась гора с плеч.

Ведь так тяжело наблюдать, как мучаются раненые, как стонут и как теряют последние силы, а мы, беспомощные, не можем дать им никакого облегчения.

На этом клочке родной земли мы видели столько горя и страданий, смерть караулила нас на каждом шагу, а тут еще слышатся стоны родных и близких, тяжело израненных людей.

Никто не представлял себе, что будет с ними в пути, а также в медсанбате, но все же там им будет, вероятно, намного лучше.

И в самую последнюю минуту, когда они стали отдаляться от нашего блиндажа, лейтенант Самохин вспомнил, что нужно также отправить в тыл Джульку. Об этом он сказал фельдшеру.

Тот пожал плечами, не представляя себе, как ее взять с собой. Нужно успеть проскочить в тыл, каждую минуту может возобновиться обстрел. Да и кто будет в такое время заниматься собакой, когда у каждого тяжело раненные солдаты на руках.

Джулька почувствовала, что разговор идет о ней, поэтому вскочила с плащ-палатки и забилась в угол. Никакая сила не заставит ее выйти отсюда. У Джульки не было ни малейшего желания расставаться с нами, тем более, что кто-то из прибывших солдат успел подбросить ей кусок колбасы краюху хлеба и наполнить консервную банку свежей водой.

Попытка Самохина вытолкнуть собаку из траншеи и погнать ее за санитарами ни к чему не привела. Она оскалила зубы, зло посмотрела: хоть мы с тобой, мол, начальник, и дружим, но никуда отсюда я не уйду.

Назревание конфликта первым обнаружил Шика Маргулис. Он подошел к Джульке, погладил ее, что-то шепнул ей на ухо, но эти увещевания также могли плохо кончиться для циркача, если б вовремя не отпрянул. Тогда солдат дал ей дожевать краюху хлеба, похлебать водички и, когда она стала облизываться, смастерил из ремня и веревки поводок, накинул на шею и осторожно, что-то нашептывая на ухо, вывел ее из траншеи и передал санитару.

Собака еще немного артачилась, попыталась было вырваться из ошейника, вскочить обратно в траншею, но санитар пригрозил ей, крикнул, и она повиновалась.

Высунувшись из траншеи, мы следили с грустью и болью, как необычный караван отдаляется от нас. Жаль было Михася, Профессора и других раненых. Мы себе не представляли, как они нас найдут после того, когда в госпитале их поставят на ноги. Очень жаль было и Джульку. Медсанбат, куда ее поведут, находится далеко отсюда, и кто знает, в какие руки она теперь попадет и кто в такое время захочет возиться с нею, раненой, измученной, ведь с переднего края беспрерывно везут и везут искалеченных людей.

Да, пожалуй, навсегда мы простились с Джулькой. И никто не узнает, куда она, бедняга, девалась и какова ее дальнейшая судьба. Глубокая жалость охватила наши сердца.

Высунувшись из траншеи, мы еще долго следили за тем, Как отдаляется от нас эта необычная колонна, как Джулька пытается вырваться из рук санитара, как старается перегрызть ремень, лает, упирается, как она каждый раз останавливается, повернув в нашу сторону голову.

Вскоре мы ее потеряли из виду. И каждый почувствовал, что он потерял что-то очень дорогое и близкое.

Молчаливые, мы опустились на дно траншеи, чтобы утолить голод. Быстро съели то, что нам принесли.

Мы спешили, не зная, сколько может продлиться короткое затишье. Тяжело стало на душе. И хотя все мы были смертельно голодны, но жевали неохотно, молча, никто не шутил. Только что мы расстались с такими чудесными ребятами. Кто знает: спасут ли их медики, встретимся ли мы снова? Тяжело было и оттого, что расстались с Джулькой. Мы так привыкли к ней, казалось, бог весть сколько времени она была здесь вместе с нами.