"Азов" - читать интересную книгу автора (Мирошниченко Григорий Ильич)ГЛАВА ШЕСТАЯНе громом был потрясен Дон, не хмарой заволоклось синее небо над Азовским морем и не буйными ветрами с Маныча были потревожены донские степи, а тревожными слухами, которые неслись отовсюду к Черкасску-городу. Слухи мчались быстрее царского возка, в котором ехал после опалы царской и прощения донской атаман Алексей Старой. – Вернули Салтыковых, – говорил беглый дьяк казакам, сбившимся толпой возле часовенки. – Чем милость заслужил Михайло Салтыков?! – То мне неведомо, – отвечал дьяк, – а только въехал он в Москву на сорока подводах с добром таким тяжелым, какого и раньше не было… – Досказывай! – кричали казаки. – Скажи: почто такая милость вышла? Вот люди говорят: когда покойная царица-матушка была еще жива, то наказала Бориса Салтыкова держать по гроб в далекой ссылке, а Михаила помиловать спустя три года. Так по какой причине немилость на Бориса? – Хе! Будто не знаете? Да за бывшую царскую невесту Марию Хлопову, что сбежала к нам на Дон! – Куда сбежала? – заинтересовались все, особенно бабы. – Да к нам на Дон. Прикрыли то дело атаманы. Они прикроют всё: деньгу и милость царскую, ясыр султанский делят меж собой, а казакам кричат: живите здорово! – Да не бреши! – Вот крест святой! – Да сами знаем, – зашумели казаки, – атаманы наши неправдою живут. Ясыр не делят поровну. Бегут многие на реки Хопер, Медведицу, во все наши казачьи городки. Да мед ли беглым от домовитых казаков? Брошенная дьяком искра попала в порох. Вся голытьба наперебой заговорила: – Атаманам да домовитым и царское жалованье идет в карман, и добром, взятым в походах, их курени набиты. Домовитые у нас редко в походы ходят, а нанимают за себя казаков из голытьбы. – Живут в достатке, – сказал старик, – ссужают голутвенных, самопалами и зипунами старыми, иной раз – саблей и конем. Отпустят голутвенника для добычи, а делят ее так: берут себе в три раза больше!.. – В Крым да под Азов, – выкрикивали сзади, – царь не велит нам ходить, а жить нам голодно! Вон богатей Якимко Кузовченок жизни решил двух казаков за то, что они украли рыбу да хомут… А сам с двух кораблей турецких, когда пошли на море, запасы хлебные себе забрал. И рыбы продает в Чугуев-город мало ли? В толпе не только шумели, но и переглядывались: «Не подосланный ли дьяк? Если подослан для смуты и допытаемся о том, – дьяка в куль да в воду. Дон примет пьяницу». – А вот и пойми, – рассуждали казаки, – Михаила Салтыкова возвернули, а наших лучших казаков по тюрьмам держат… – Хо-хо! – засмеялся дьяк. – Всех ваших казаков, посланных в Москву станицами, пересажали. В Осколе – сидят, в Чердыне – сидят. На Каме – сидят. И в Белоозеро приехал – полон острог, всё ваши казаки сидят. Куют, пытают, бьют вас, да знай одно – сажают! Хо-хо. А будете сидеть в тех тюрьмах, пока послов турецких не перестанете станицами возить в Москву. Вот! Фому свезли, а сами не вернулись. Алей-агу свезли – и тоже не вернулись… Ну что, казаки, сбрехал? Ежели я, Меркушка, сбрехал – помилуйте! А не сбрехал – пожалуйте!.. – А чем нам тебя пожаловать? – смеясь, спросили казаки. – Ты брешешь в лад. Видно, к большим делам стоял ты близко. Поди, проворовался в Москве да вовремя сбежал. – Да он служил в приказах! – отозвался кто-то басисто. – Где-то я примечал его. Потом и в кабаке мы пиво пили вместе. – А что же скрывать? – оглядываясь на говорившего, сказал Меркушка. – Служил в Москве… Бежал с Посольского приказа… Не выдавайте головою, братцы! Да вы б вина мне дали чарку… В толпе заговорили: – А ну, зовите посольского дьяка Гришку Нечаева. Двойник объявился. Принесите ему жбан вина: гляди, скорей все дело разберем. Но не жбан вина принесли любопытные казаки, а выкатили бочку с крепкой брагой. – Пей! – закричали казаки. – Да веселее все царское рассказывай! Охота дальше слушать. Дьяк почесал в затылке и уставился одним глазом на бочку. Другой глаз, бельмом затянутый, скосился набок. Пришел нахмуренный и важный Григорий Нечаев, а вскоре потом – Михаил Татаринов, за ним явился нарядно одетый, серьезный атаман Иван Каторжный. Народу привалило множество. – Что за диковина? – сказал Иван Каторжный, подходя ближе. – Дорогу дайте! Казаки расступились, и атаман с Гришкой Нечаевым протискались в середину. – А который тут дьяк, что с Посольского сбежал? – спросил Иван. Дьяк поднял голову. – Да я, мил атаман, бежал с Посольского, – ответил дьяк. – С хорошего не побежишь; каждый спасает шкуру. – Так, так… – Куда ни кинешься на Руси, все одно: плодятся воры, нищие! Бояре жадны. Дворяне – и те стонут от разоренья. Хлеб ссыпали в казну – перепродали шведам. А сами щи хлебают голые… Бедным людишкам податься некуда! – Так, так… Григорий Нечаев шагнул поближе, лучше пригляделся – и заорал от изумления: – Меркушка, ты ли?! – Ой, Гришка, я! – Где свиделись! Тоже сбежал? – Сам видишь, Гриша. Сиротская дорога на Дон привела. – Ну, говори, где ты бывал, что где видал? – Дай же вина сперва хлебнуть. Все скажу… Я думал, ты пропал бесследно. – Ну, пей!.. Попался жбанчик махонький, – улыбнулся Татаринов, подсовывая Меркушке огромный жбан с брагой. Хлебнул Меркушка, и еще больше развязало ему язык. – Слушайте, братцы, донские атаманы и казаки! По совести вам скажу, ничего не утаю. За все головой отвечаю. – Вали! Дьяк Меркушка начал говорить: – Алей-ага, братцы, был на Москве! – Ну, был! – крикнула казаки. – Знаем! Вали! – Подбивал он, стервь, царя стоять в войне с поляками. Мы-де поможем, пушки пришлем… А пушек не прислали. Людей не дали. Обманом дружбу держал… Бескоролевье ныне кончилось! Владислав сел на польский престол, собрал войско и осадил Смоленск. – Вали дальше! Знаем! – А войско там, донские атаманы, гибнет несчитанно! Бояре и дворяне, бросив полки, разъехались, чтоб поберечь свои поместья, воевода же Шеин один не устоит. Монастыри да гости пожертвований и займов не дают! Воеводами цари назначают людей знатных, да больше бестолковых. Военное дело отдали в худые руки иноземцев. Иноземцы дел военных не смыслят, а бояре-то лишь поборы выколачивать горазды. Иван Каторжный, мигнув Татаринову, подсунул Меркушке новый жбан браги. – А не ведомо ли тебе, – спросил атаман ласково и пытливо, – какая задержка казакам в Москве случилась? – Известно! – хвастливо сказал Меркушка, хлебнув снова браги. – Алей-ага всех казаков оговорил! – О-го-во-рил?! – Вот и рассовали казаков в тюрьмы. Он же – стервь! – персидского посла оговорил. Просил потом посол шатер за городом поставить – ему не дали. Просил погулять в прохладе за Москвой, потому что ныне весна, а у них в обычаях водится, что в жару гуляют и ездят по бахчам и виноградникам, – не разрешили… Говорил еще Алей-ага, что турецкий султан вскоре пойдет войной на кизилбашского шаха… А казакам донским, которые провожали Алей-агу в Москву, пристава рвали языки да ноздри! – Ох, сатаны! Перебить бы бояр да приставов на Москве! – А кому поименно рвали ноздри, дознать не довелось. Да говорили еще в Москве, что на Дон пошлют похвальные грамоты от государя… Вина на Москве пока что казаки попили много. Царь щедро пожаловал. – Пожаловал? Ну, забрехался ты, Меркушка, – разочарованно махнул рукой Татаринов, внимательно разглядывая дьяка. – Когда казаки пьют щедро, то их в ту пору не пытают и в тюрьмы не сажают. Я сам бывал в Москве и сам пивал вино, но – бог миловал – ноздрей не рвали мне и языка не жгли. Ой, крепко брешешь ты! – Меркушка врать не станет, – вступился за дьяка Григорий Нечаев, – то все похоже на правду, что он бает. – А какова мне прибыль врать? – проголосил Меркушка. – Четыреста казаков вы в Смоленск погнали? – Подмогу, брат, послали воеводам! – сердито буркнул Каторжный. – Подмогу вашу перебили?.. Хо!.. Соврал? – А врешь! Да мы еще подмогу выслали, – сказал Татаринов. – И ту подмогу также перебьют. – Он, ловко брешет, – сказал Татаринов. – На, пей да лезь повыше. Дьяка подсадили выше, на бревна. – Вали! Бреши! – Князь Пожарский во время Смутное в твердости стоял, без всякого шатанья, за государство Русское, был всенародно избран военным предводителем, – кричал, оглядываясь, Меркушка – спасал от захватчиков-поляков, – так вот его пожаловали землями, но к войску не подпустили. А потому не подпустили, что род Пожарских – из захудалых, незнатных. Но князю Пожарскому, – Меркушка многозначительно поднял палец, – великого ума мужу, ратное дело обычно!.. Ум Пожарского не расходится с умом народа!.. Измайловы, Шеины, Салтыковы близки к измене и ненадежны. Чинами они хватили высоко, а разумом гуляют низко. В царских грамотах к войску пишут мерзостные слова, что казаки, и атаманы, и всякие ратные люди в полках отъезжают по дорогам в села и в деревни, бьют людей, грабят, и насильства делают, и в зернь играют, а в корчмах непотребства заводят! Есаула вашего Ивана Сапожка на кол посадили… А жалованья казакам и атаманам под Смоленском давать совсем не стали. – Нескладные вести, – сказал Татаринов, – утехи мало в них. – Отечество в опасности! – продолжал надрывно дьяк. – Смоленска нам теперь не отобрать. Не стало бы на Руси куда похуже смуты. Толпа росла, шумела все сильней. Выпив жадно жбан браги, Меркушка продолжал: – На Быстрой реке татар вы побили здорово. Похвально! Возблагодаренье от царя поступит – знаю о том: при мне дьяк чернил грамоту. Но не похвалит султан Джан-бек Гирея. Муслы-ага повез Джан-бек Гирею послание султана с выговором за бой, столь неуспешный для татар, на речке Быстрой. Татаринов удовлетворенно сказал: – А вижу я: разум у Меркушки изрядный. Любо дьяка послушать. Досказывай, одноглазый! Заслушались казаки дьяка Меркушку и не заметили, как в Московские ворота проехал высокий возок. – Гей, казаки! Возок царский! – крикнул Татаринов. – Таких в Черкасске доныне не бывало! Беглый Меркушка, даром что выпил много, вмиг выскользнул из толпы и побежал к реке. Гришка Нечаев тоже струсил и кинулся за часовенку. По главной улице Черкасска медленно двигался высокий раззолоченный возок. Бабы, оставив на берегу недостиранную одежду, побежали к своим землянкам. Выйдя смело вперед, атаман Иван Каторжный внезапно остановился. Татаринов подошел к нему и почесал затылок: – Не разберу, – сказал он, – возок-то царский, а казаки всё наши. Кони в запряжке, как лебеди; не иначе, царь! Что за диковина! – Почто тут быть царю? – возразил Каторжный. – А ежели то все же царь? – озабоченно настаивал Татаринов. – Недоглядели, знать, башенные сторожа. И перелазные проспали. Надо б всем войском быть на конях, палить из ружей, звонить в колокола. Пошли-ка кого-нибудь к часовенке. Побежал казачонок. Колокола зазвонили. Вороны, кружа, поднялись стаей. Закаркали, махнули за Донец – примета недобрая. Казаки стали палить из ружей недружно и вразнобой. На коней вскочили четыре сотни казаков. Солнце поднялось высоко на зеркальном небе. Черкасск притих в ожидании. Царский возок двигался тяжело и медленно. Красные спицы его колес едва вертелись. На дверцах возка, бронзой украшенных, сияли медные огромные кольца. Сияли еще вензеля на запятках и под выгнутым сиденьем возницы. Возница сидел заправский, царский: свисали белые пушистые усы; шапка, почти боярская, ведром торчала на затылке. Кафтан на вознице был армячный, белый; кушак – широкий, зеленого сукна. – Цари не ездят так! – блеснув глазами, уверенно сказал Каторжный. – Должно, какой-нибудь боярский сын! Встретим, Татаринов? – Ну, встретим! – И они пошли навстречу карете. Вслед за возком двигались колымаги, туго набитые добром. На колымагах сидели казаки, а по бокам цепочкой ехали конные. Расправив спину, возница важно натянул вожжи, и белые кони, утомленные дальней дорогой, остановились. Два казака соскочили с запяток возка и схватились за кольца в дверях. Возница разгладил усы и бороду. И – все обомлели. Из царского возка вышел высокий и бледный атаман легкой станицы Наум Васильев. Три года он не был на Дону. В родной Черкасск вернулся, а с места сдвинуться не может. Глаза слезятся, волосы словно снегом посыпаны. Заплакал Наум Васильев, держа шапку в руках. Тут подбежали Каторжный, Татаринов, дед Черкашенин, Демка, Афонька, Левка, Осип Петров, – слетелись казацкие орлы, целуют, обнимают товарища. – Донские казаки! – взволнованно сказал Каторжный. – Недаром нашу землю греет солнце. Науму Васильеву слава! – Слава Васильеву Науму! Слава!.. – Черкасск узнал? – спросил не скоро Татаринов. – Здоров ли? Гляди, какая честь. Возок-то царский! Добра-то, видно, привезли немало!.. Ой, казаки! Катите бочки с пивом! Душа горит. Слава Науму! – Стойте, – сказал Наум в тревоге. – Добра-то привезли мы немало. А нелюбви да горя еще больше. Войдите-ка в возок. Кого привез – спросите. Все кинулись к возку. Пестрит в нем все кругом: ковры и коврики. Ларец блестит. А в углу – согнувшийся человек в царской одежде. – Кого привез? – со страхом спросил Иван Каторжный. – Привез Алешу Старого; не узнал? – с горечью сказал Наум Васильев. – Что-то не пойму! Бились, что ли, с татарами в дороге? – Запытан Старой в Москве!.. – О господи! Кем же? Царем? – Боярами. Да царь тут, видно, руку приложил. – Ой, сатаны! – вскричал Татаринов. – Бояре? Которые из них? Наум молчал. Алешу Старого казаки вынесли из возка и положили на зеленую траву. – О чем бояре думают вверху? Скажи, Алеша! – расспрашивали Каторжный и Татаринов. Старой молчал. Один из казаков, подойдя ближе, промолвил: – Пытал Старого холуй царя, пристав Савва Языков. – Ну, доведись нам встретиться! – Не без царя ж то делалось? Аль своеволие пошло в Москве такое, что и царей не стали спрашивать? – с сердцем сказал Каторжный. – Вот выбьем дурь! – злобно кричал Татаринов. – Эко пошло куда! И при царе Иване Грозном не было такого. Нет, казаки, так дале не бывать! К сухому пороху искра сестрой не лепится. На волоске терпенье на Дону. Старой встал на ноги, покачиваясь. Рот раскрыл, что-то хотел сказать, но не мог – лишь замычал: в дороге язык еще больше распух. – Донские казаки! Что ж делать будем? – закипая гневом, крикнул Каторжный. – Клещами, что ли, жгли да рвали атамана? – Ой, дяденька! – вскрикнул мальчонка-казачонок, приглядевшись к Старому. – Ой, губы спаленные начисто! – И побежал в страхе по улице. Все казаки тогда, перебивая друг друга, гневно заговорили: – Пожили в муках, хватит! Брать Языкова! На Дон смануть да в воду кинуть! Будет! Татаринов, потрясая кулаками, допытывался у приехавших казаков: – Где ж вы были, казаки? Сидели в кабаках?.. Черти! Как было дело? – Алешенька! Соколик мой! – вскричала позади Татаринова баба в полушалке. – Что сделали с тобой, Алешенька?! – Чья баба? – спрашивали шепотом. – Откуда взялась? – То баба беглая, – ответил кто-то в толпе. – Ульяной Гнатьевной зовут. – Вот что, Наум, – строго сказал Татаринов. – Посол куда девался? Любое нынче сотворю! Душа кипит. Показывай. – В Азов посла свезли стрельцы, минуя Дон. – Эх, знал бы раньше! Татаринов открыл ларец. Там были похвальные грамоты казакам за службу верную, за бой с татарами на реке Быстрой. Старой достал серебряную чашу для пива и вина. Чашу пустили по рукам. Бранятся и смеются: «Бесплатно! Царская!» – Не станем грамоты читать! – кричали казаки. – Возок кинем в Дон!.. Сколь лет жалованья не было! Ежели привез – не надо! Сукна привез – пускай назад берут! Гудела донская вольница, будто ураган сорвался с Маныча. Возок покатили было к Дону, чтоб столкнуть в воду. – Стойте! – остановил всех Каторжный. – Безумные! Наум, читай грамоты. – Не любо нам! Не любо! – не унимались казаки. – Без царских грамот жили и дальше проживем! Читай их атаманам, а нам не надобно! – «Царь милостью своей пожало-ло-о-вал…» – начал было читать похвальную грамоту Наум Васильев. – Хе-хе! Пожаловал! Вырвал язык Старому. Не любо! Не стали казаки слушать грамоту царя и отвели Старого в его землянку. Окруженный атаманами, он лег на высокой мягкой постели и долго кашлял. Потом атаманы ушли. У изголовья Алеши осталась только Ульяна Гнатьевна. – Алешенька! Соколик мой, – шептала Ульяна над головой уснувшего, измучившегося в дороге атамана. – Вернулся! И чуяло мое бабье сердце, что ты вернешься на Дон. Да тут не только я, грешная баба, не только казаки твои и атаманы ждали тебя – и травы шумели над Доном, и птицы щебетали, будто знали, что ты, мой ясный соколик, вернешься. Измытарилась, измучилась я в Москве, исстрадалась… И пошла бы я за тобой не только в острог на Белоозеро, по той липкой грязи, – бежала б и на край света белого, лишь бы быть с тобой, Алешенька! – тихо-тихо, словно молитву, произносила Ульяна слова нежной, выстраданной любви. – Не приведи господь быть нам снова в разлуке. Я пытки за тебя любые приму. И в славе твоей подмогой верной буду. Обмою раны тяжкие… Но атаман Старой забылся тяжелым сном и не слышал этих простых и трогающих душу слов. За стенами землянки, обозленные, шумели казаки. Детвора, сбежавшаяся на площади Черкасска, катала с шумом взад и вперед царский возок. |
||
|