"Стая" - читать интересную книгу автора (Григорьева Ольга)Глава пятая ЯРЛАйша не успела сбежать из усадьбы вместе с другими женщинами. Вернее, она даже не знала, что кто-то куда-то уходит, – о ней попросту забыли, точно так же, как забыли, после прибытия альдожан в усадьбу, найти ей место для ночлега. Хотя последнее было даже к лучшему, поскольку Айше оказалось куда удобнее ночевать в теплой конюшне, где, вместо запаха потных и грязных тел, она вдыхала пряный аромат сена и по ночам слушала не громкий храп соседок, а звон цикад, перестук конских копыт и мягкое ржание. Ей нравилось просыпаться по утрам, когда рассвет сладко потягивался на плечах у солнца и своим дыханием расплескивал по траве росные капли. Нравилось, пока усадьба еще дремлет и помалкивают звонкоголосые петухи, выбегать к озеру не через ближние – южные, а через северные ворота, где скалы спускаются вниз и берег становится пологим и травным. Нравилось обнаженной, разбрасывая серебряные брызги, кидаться в холодную воду и выходить из нее, чувствуя всей кожей приятное тепло озерного тумана. Нравилось расчесывать волосы, сидя у входа в конюшню, и сквозь щель в створах смотреть, как, потягиваясь и зевая, появляются на дворе проснувшиеся люди, и слушать, как постепенно тихий двор заполняется голосами, блеянием, мычанием, ржанием, стуком ведер, звоном оружия, скрипом телег… В вечер битвы Айша привычно обустроилась в конюшне, рядом со стойлом Ганты – мощного и красивого жеребца с удивительно мягкой гривой и покладистым нравом. Накануне почти всех лошадей, кроме хворой пегой кобылки, увели на дальние пастбища в лес, поэтому Айша вольготно раскинулась на стожке сена и, глядя в испещренный мелкими дырами потолок, рассказывала Пегой разные истории. Какие-то она помнила из прошлой жизни, той, что осталась в далекой Затони, но эти истории уже тоже казались придуманными, как те, что сочиняла она сама. Почти все придуманные Айшей сказы были о Бьерне. За время похода он не стал ей ближе или понятнее, наоборот – отдалился, превратившись в недоступного чужого ярла. Однако именно это делало его еще привлекательнее, еще дороже. Днем Айша часто наблюдала за ним, подмечала, как он хмурит брови, когда сердится, как скрывает улыбку, если чем-то доволен. Она видела то многое, чего не видели другие, – чуяла в его движениях странную, неясную силу, в голосе – необычную жесткость, в смехе – холодную грусть, а в повадках – скрытую боль. Боль таилась в нем, будто спрятавшийся в норе зверь, и только поджидала удобного случая вырваться наружу, дабы смять, разорвать, сломить оболочку, которая звалась Бьерном, и стать чем-то страшным и очень опасным. Иногда Айше казалось, что она понимает, почему старый Горм увел сына в болота – подальше от людей, их распрей и войн. А иногда ей думалось, что старик ошибся и спрятанный внутри Бьерн был много красивее и интереснее видимого Бьерна… Пожалуй, она даже не думала, а знала об этом – ведь однажды он вырвался, опалил ее нежданным счастьем и вновь спрятался, не позволив себе стать хоть немного ближе… Но той ночью, когда на усадьбу напали сыновья Гендальва – Хьюсинг и Хельсинг, Айша размышляла вовсе не о Бьерне, а о враге Избора – Орме Белоголовом. Приближение Орма она почуяла еще до того, как урманин появился на береговом склоне. И еще до того, как Избор бросился на него, знала – надо звать Бьерна, только он сумеет остановить расправу. Притка чуяла невидимую, спутавшую Бьерна и Белоголового связь, как чуют запах грозы в порывистом ветре или притаившегося зайца в мелком подрагивании кустов… В их споре она встала меж ними, думая лишь о том, что нельзя, никак нельзя позволить им сцепиться, поскольку такая битва закончится смертью одного из них, и если умрет Бьерн – ей незачем и не за кем будет более идти. Но страха не было. Два схлестнувшихся рогами оленя не тронут ненароком выскочившую из кустов лисицу. И не тронули. Айше запомнился взгляд Орма – пристальный, немного удивленный, словно варяг наткнулся на нечто ранее не виданное. «Притка, – сказал о ней Бьерн, а еще сказал: – Свободная». Притке показалось, что Орма обрадовали его слова. Даже глаза урманского ярла изменились – стали спокойнее, чище… А потом о ней опять забыли. Пир в усадьбе конунга, куда Айшу, конечно же, никто не звал, ночная суматоха, крики, бряцание оружия – все катилось друг за другом, как горошины из лопнувшего стручка, но, лежа в конюшне и размышляя о Бьерне и об Орме, притка ничего этого не слышала. Жевала раздобытый у толстой поварихи-финки кусок вяленого мяса, рассказывала хворой кобылке Пегуше о ярле, который разорил Альдогу и которого она почему-то не могла ненавидеть, как ненавидели его Избор и другие альдожане… Когда шум на дворе стал столь громким, что пробился сквозь стены конюшни, Айша завязала юбку на поясе и вышла во двор. Первым, в мельтешении теней и блеске факелов, она увидела раба, несущего к воротам большой чан горячей смолы. Смола булькала, вздувалась в чане пузырями, лопалась, плевалась жирными сгустками. Сгустки попадали рабу на голые ступни, он морщил лицо, кривился от боли, сглатывал текущие по щекам слезы, но чан не выпускал. Оглядев двор, Айша заметила брошенный кем-то сломанный круглый щит, подхватила его, догнав раба, накрыла чан со смолой щитом. Плескать стало меньше, раб признательно кивнул. – Что случилось? – пристроившись рядом, спросила его Айша. Раб переложил чан в другую руку, мотнул головой в сторону леса: – Пришли сыновья Гендальва. Будут биться. Говорят, их много больше, чем нас. Айша посмотрела на лес за городьбой, удивилась: – Если их больше – зачем биться? Проще уйти, потом собрать людей и вернуться. Немного смолы все же выплеснулось из-под щита, с шипением плюхнулось ей под ноги. Айша отпрыгнула назад, вновь догнала раба. – Если конунг уйдет без боя – все назовут его трусом, если будет сражаться и победит – станет героем. А если будет сражаться и не победит – уйдет со славой, – важно изрек раб. У него было длинное лицо с тяжелым подбородком и нос с горбинкой. – Многие погибнут для того, чтобы никто не называл конунга трусом? – подвела итог Айша, фыркнула: – Глупо! Драться надо за свою жизнь или за жизни тех, кого любишь. А ваш конунг дерется за пустые слова… Ее речь смутила раба, он оскорбленно засопел. Круглое днище чана цеплялось за кочки двора, чан раскачивался, но смола уже не плескала из него, оседая на выступающих над ободом краях щита. – Он сражается не только за слова, – наконец нашел ответ раб. – Он будет воевать за свои земли! – Фу! – Айша отстала, направилась к дружинной избе, где жили люди Альдоги. Раб оказался слишком глуп, если не уразумел, что усадьбу Хальфдану все равно не удержать, коли людей у сыновей Гендальва куда больше, чем людей у конунга. Возле дружинной избы альдожан уже никого не было – все воины ушли к стенам, ждать атаки противника. Айша побродила у входа, вглядываясь в мелькающие по двору тени с факелами в руках. Никого не признав, осторожно толкнула плечом ветхую дверь. В избе еще пахло теплом разомлевших мужских тел, душный запах лез в ноздри. Возле лавок стояли раскрытые походные сундуки, на них валялись промасленные тряпки из-под оружия, свитые в клубок, не пригодившиеся, тетивы для луков, мятая одежда. Посреди избы, подле слабо тлеющего очага темнело пятно каши, вылившейся из опрокинутого котла. Сам котел лежал тут же, на боку, поглядывал на Айшу закопченным днищем. Звуки во дворе стихали, становились приглушенными, невнятными. Айша отыскала кусок старой ветоши, присела у очага на корточки, вытерла кашу, бросила тряпку в костер. Подула на уголья, заставляя их разгореться. Слабый язычок пламени вылез из-под тряпичной складки, попробовал тряпку на вкус. Понравилось – он радостно облизал ее, вырос, позвал собрата. Затем еще одного… Айша сидела, смотрела на пламя, слушала. За дверью каркающе заорал Хальфдан, и, откликаясь на его крик, раздался громкий вой – но сюда, в избу, он долетал монотонным тягучим гулом, Айша не спешила выходить – снаружи шла битва, исход которой она вряд ли могла предрешить. Пытаться отыскать в темноте и лязге оружия своих было не менее глупо, чем воевать за слова. Она скорее помешала бы им сражаться, чем помогла выжить… Что-то стукнуло в дверь снаружи, створка приоткрылась. В проеме появилась высокая худая фигура незнакомого воина. Шатнулась и рухнула на порог, при этом ноги и половина туловища остались на дворе, а рассеченная до ребер грудь и кудлатая башка – в доме. Понимая, что битва все же добралась до нее, Айша встала, перешагнула через мертвяка, выглянула наружу. Во дворе усадьбы толкались, шумели, бряцали и посверкивали оружием скопления людей, меж которыми зияли пустоты. В пустотах на земле лежали тела тех, кто уже переступил тонкую грань меж живыми и мертвыми. Кое-где люди сбились в стайки и, сомкнувшись плечами, стали в круг. Расчищая себе дорогу с одной стороны и отбивая атаки врагов с трех остальных, они двигались к распахнутым северным воротам усадьбы. Перед воротами полыхал огонь – горела конюшня. В гомоне и лязге оружия Айша разобрала отчаянное ржание – хворая Пегуша билась в своем загоне, не в силах преодолеть огненную преграду. Звук ударился в грудь притки, стиснул судорогой пальцы. Размышлять было некогда – Айша побежала к конюшне, перепрыгивая через мертвые тела. Примерно на полпути кто-то из упавших воинов схватил ее за лодыжку. Опрокинувшись с размаха на землю, Айша нашарила рядом острие сломанной стрелы, вонзила в чужую руку. Пальцы врага разжались. Притка подскочила к дверям конюшни, распахнула створу. Изнутри полыхнуло пламя, жар опалил лицо. Вместе с жаром долетело ржание – Пегуша молила о помощи тех, кому верно служила свою короткую жизнь я кто забыл о ней, защищая своего конунга… – Погоди, милая… Айша наклонилась, оторвала подол нижней юбки, обмакнула его в стоящую у двери бочку с водой. Изо всех сил налегла на бочку плечом, пытаясь опрокинуть ее в конюшню. Бочка зашаталась, не поддалась… Ругаясь на предательницу-бочку, Айша обмотала мокрым подолом голову, прикрыла лицо, оставляя незащищенными лишь глаза, метнулась в конюшню. Она столько раз спала тут, что сумела бы отыскать стойло Пегуши даже с завязанными глазами. Кашляя и задыхаясь от дыма, перескакивая через полыхающую солому, Айша добралась до загона Пегуши. Тлеющая балка свалилась перед загоном, уперлась одним краем в пол, а другим, приподнятым, – в дверь стойла. Пегуша храпела, вставала на дыбы, колотила копытами в дверь. Сражаясь за жизнь, она не заметила появившуюся у загона притку. Попытка Айши столкнуть балку плечом не удалась – лишь заболела рука да на рубашке осталось черное горелое пятно. С потолка рядом с Айшей обвалился пылающий брусок, запалил сено у стенки загона. Жадные языки пламени принялись вылизывать загонные доски. Тряпка на голове притки нагрелась и уже жгла лицо, а не оберегала его. Айша попробовала сдернуть ее, но, закашлявшись от хлынувшего в ноздри дыма, споро намотала обратно. Не зная, как помочь животине, заметалась по горящей конюшне, приметила в углу цепи, которыми крепили кобыл, чтоб жеребцам было их проще брюхатить. Одна из цепей раскачивалась, свешиваясь с толстой матицы. Тяжелые звенья венчал крепкий крюк. Решение пришло само – Айша даже не задумывалась над ним – просто схватила цепь, подволокла крюк к запирающей загон балке, обмотала ее цепью, сунула острие крюка в дыру цепного звена. Отыскав глазами другой конец цепи, подбежала к нему, подпрыгнула, ухватилась, повисла всем телом. Балка даже не дрогнула. – Ну, Пегуша! – болтаясь на цепи, заорала Айша. – Давай же! Пошла!!! Почуяв поддержку, кобылка заржала, ломанулась грудью в дверь загона. Та затрещала, но балка осталась на месте. – Еще! Давай, девочка! Ну, вперед же! Вперед! – Айша принялась дрыгать ногами, словно это что-нибудь меняло. Конюшня уже полыхала вовсю: по полу, по стенам и даже по матице над Айшиной головой ползали длинные и плоские языки пламени. Причудливо извивались, тянулись к девчонке. – Нет! Не уйду! – выкрикнула им Айша. Вылетевшее из-за Айшиной спины, покрытое шипами железо на длинном хвосте кнута звучно щелкнуло по балке, раскрошило ее середину в щепы. Чья-то рука обхватила притку сзади за пояс и грубо рванула вниз, словно стараясь разорвать пополам. Цепь задребезжала, матица медленно накренилась. Разжимая пальцы, Айша увидела, как проклятая балка отваливается от дверей загона. Почуявшая свободу кобылка распахнула двери, перескочила через огненную преграду, пролетела мимо, одарив Айшу обезумевшим и тем не менее – притка могла поклясться в этом – признательным взглядом… Кто-то закинул девку на плечо и поволок к проему дверей вслед за лошадью. Оказавшись снаружи, швырнул на землю. Айша перекувырнулась на четвереньки, увидела лицо своего спасителя. – Ярл, – узнала Айша. Лицо у Орма было страшное – темное от ярости и сажи. В рваной кольчуге виднелся край залитой кровью рубашки, светлые волосы стали серыми от пепла, в черных кругах зло полыхали глаза. Он сжимал рукоять боевого кнута, встряхивал, вычерчивая шипастым наконечником неровные извилины в пепле. А двор за его спиной мельтешил чужими людьми – такими же злыми и безумными, как он. Размахивая мечами и топорами, копьями и перначами, они врывались в избы, выволакивали оттуда рабов, добивали раненых, совали в распахнутые двери факелы, победоносно вопили, нелепо подскакивая и вращая руками. Лишь у ближних, северных, ворот еще шла битва. Кто-то из нападников заметил Орма, закричал, указывая на него рукой. Две или три фигуры помчались к нему, угрожающе вопя и потрясая оружием. – Бежим! – Айша вскочила. Урманин размахнулся, сшиб кнутом слишком близко подобравшегося врага. – Бежим! – снова выкрикнула Айша. Горло сдавило болью, голос сорвался на шепот. Ярл не услышал. Чтоб дотянуться до его уха, Айше пришлось встать на цыпочки, обеими ладонями нажать на его плечо, вынуждая склониться: – Навоевался уже! Ноги надо делать, а не драться! Слышишь? Он кивнул, задвинул притку себе за спину, прикрывая от нападников, уже отступая к воротам, позвал: – Харек!!! Помимо Харека Орму удалось отыскать многих – вереница воинов растянулась за ним длинной, казалось – нескончаемой, цепью. Сперва, вырвавшись из усадьбы и преодолев горящие кусты, они шли споро, уверенно, на глаз определяя проходимые места, выискивая звериные тропы. Потом – медленнее и осторожнее, поскольку троп стало меньше, лес гуще, а река запетляла между холмами, причудливо изгибая серебристое тело. Воины Хьюсинга и Хельсинга преследовать их не стали – то ли побоялись лесной глуши, то ли удовлетворились одержанной победой. Здешний лес был глухим, звериным, – Айша поняла это сразу, как только меж частоколом деревьев и грудами камней стали попадаться небольшие лядины с озерцами посередке. Преодолевать лядины приходилось, проваливаясь по пояс в вязкий озерный ил и отодвигая рукой зеленую вонючую корку, покрывающую застоявшуюся воду. Лядины сменялись молодым ельником, затем вновь – скалистыми уступами. На уступах Айша старалась задержаться, чтоб немного подсушить и согреть промерзшие в лесной сырости ноги. Айща с детства знала – лес, как и болото, живет своей жизнью. Как люди. Как звери. Как кромка или мир за кромкой. У него свои разговоры, свои правила. И если ты хочешь войти в его владения, надо прислушиваться к подсказкам лесных духов, угадывать их настроение, не нарушать их, заведенных за много лет до человеческих, законов. Тогда лес поможет тебе, но если не услышишь его, не поймешь – погубит… Особенно – хворого или слабого. Орм был ранен, однако ломился сквозь чащу, как медведь, не примечая облюбованных зверьем местечек, сминая сапогами ягодные кусты, не чуя затаившихся рядом лесных нежитей. Изрезанный ранами Харек, припадая на одну ногу, брел рядом с ним, с трудом перебирался через завалы камней, тяжело дыша и обдирая бока, протискивался сквозь древесный частокол, вяз, чуть не падая, в вересковых зарослях. Под вечер они выкарабкались на вершину высокого лесистого холма, где меж редких сосновых стволов в зелени мха прятались рыжие, схожие цветом с лисьей шерстью, грибы. Их так и называли – лисьими. Орм остановился посреди поляны, усеянной россыпью лисьих грибов. Харек рухнул у его ног, привалился спиной к дереву, принялся длинно и витиевато ругаться, разматывая с ноги окровавленную тряпку. Айша вообще не понимала, как Волк прошел весь путь, – у нее-то, живой-здоровой, икры ныли, а спину и плечи ломило, словно в лихорадке. Словно разделяя ее сомнения, Орм бросил на Харека быстрый взгляд, но, так ничего не сказав, направился обходить свой новый хирд. Пока он плутал от воина к воину, что-то указывал, с кем-то негромко спорил, Айша решила позаботиться о себе. Нарвала мха, растерла корешками и землей зудящие ступни, обмотала зеленью ноющие колени. Вспомнив о Хареке, испросила прощения у Борового – судя по соснам, хозяйничал тут он, а не Лешак, – и наковыряла в подол розовых, спрятавшихся меж мхом и землей наростов. Неприметно подобралась к Хареку поближе. Урманин уже размотал тряпку на ноге. Под пропитавшейся кровью и гноем тканью оказалась глубокая рана. Поскуливая сквозь зубы, Харек острием ножа вычищал из нее гной. На очищенных местах тут же проступала кровь. – Давай я, – предложила Айша. Урманин недоверчиво покосился на нее, фыркнул, вытер нож о мох и вновь потянулся к ране. – Я ж тебе не жениться предлагаю, – обиженно пробормотала по-словенски Айша, надеясь, что Харек если и услышит, то вряд ли поймет. На самом деле возиться с урманином ей вовсе не хотелось, но лекарство она уже собрала и свое спасение надо было как-то отрабатывать. Однако коли Харек не желал ее помощи… Стараясь не коситься на бестолкового урманина, она оглядела отряд. По пути к малому хирду Орма постоянно прилеплялись новые люди. Теперь их оказалось так много, что людские фигуры рассыпались на равнине меж деревьев, точь-в-точь как лисьи грибы во мху. Некоторые лежали, завалившись в мох навзничь, некоторые присели на корточки и, сложив на коленях руки, ждали, когда вновь начнется утомительный путь сквозь нескончаемую лесную глушь. Лезвие ножа охолодило раскрытую ладонь притки. Айша вздрогнула, оглянулась. Протягивая ей нож, Харек смеялся. Сипло произнес: – Жениться? Не ответив на колкость, но чувствуя, как стыдливо заполыхали мочки ушей, притка отложила нож, вытряхнула прямо в рану Харека уже изрядно раскрошившуюся розовую грибницу. Грибное месиво растеклось в ране белесой кашей, заполнило ее до краев, прикрыв кость и сочащиеся кровью края. Харек недоуменно наблюдал, как грибница, едва соприкоснувшись с раной, меняет цвет и взбухает бледной пеной. Не дожидаясь, пока пена уляжется, потянулся к тряпке. – Погоди, – остановила его руку Айша. – Тут еще верное слово надобно. «Для кромешных жителей людская речь слишком спорая. Надобно говорить, как они, не спеша, с довольством». Давно, в какой-то другой, оставленной за морем, жизни учил Айшу дед. Учил языку кромки, загадочному и странному, но понятному всякому, кто обитает меж живыми и мертвыми. – Кумохи-ахохи, дочери Мокоши, владетельницы над телами человечьими, хозяйки речные! Старшая Невея и сестры ее Ворогуша, Огнея, Ломея, Гнетея, Дрожуха, Желтея, Весновка, Тясея, Ледея и младшенькая Веретеница![152] Будьте добры к болящему, как сестры к брату, не тревожьте его раны… Заговаривая рану Харека, Айша поклонилась в сторону бурлящей реки, вновь затянула, повысив голос, ибо те, к кому она обращалась теперь, были своевольны и редко прислушивались к людским речам: Стала на колени, прижалась щекой к влажному мягкому мху: – Боровой да Моховик, Блуд да Уводна, Болотянники и ичетики, подкустовники и игоши, навьи и незнати, шишки, куляши, кроговертыши и крогоруши[153], коли есть вы здесь, коли слышите – пойдите ко мне, возьмите руку мою, проведите тело мое до живой души, ныне болящей, как дети доводят до порога слепую матерь, укажите, где затаилась в сем теле беда… Прислушалась к лесу, к себе. Лес молчал, никто из кромешников не указывал возможную горесть. – Достатку вам, родненькие, – поблагодарила Айша. – Ты колдунья? Как сваей?[154] – Харек потряс тряпку, которую снял с раненой ноги, брезгливо поморщился, отбросил ее прочь. Подумав, оторвал рукав рубахи, по шву вырвал ластицу, наложил ее на рану сверху. Остатками принялся обматывать ногу. – Нет. – Наблюдая за его ловкими движениями, Айша покачала головой. – У нас в Затони такие слова все знают. Ну, как у вас всякие там важные висы… – В Затони? – удивился Харек, склонился, зубами затянул узел на ноге, откинувшись к стволу дерева, полюбовался своей работой. Затем вспомнил о брошенном Айшей ноже, вытер его лезвие о мох подле себя. – Ты не из Альдоги? – Нет. Альдога – на реке Волхове, а Затонь – в Приболотье, – объяснила Айша. Ей нравилось говорить о Затони. От привычного названия возвращались родные с детства запахи, и на сердце становилось тепло, словно кто-то укутывал ее шерстяным одеялом. – Затонь от Альдоги далеко. А в Альдоге у меня жил брат. – Почему – «жил»? – Говорят, вы его убили. – Понимая, что ляпнула что-то не то, Айша быстро исправилась: – А может, его и вовсе не было. Ее слова заинтересовали Харека – рука с ножом зависла в воздухе, не донесла оружие до пояса. – Ты не знаешь – был ли у тебя брат? – Не знаю, – притка пожала плечами. – Я и про себя-то мало чего знаю. Ее серьезный вид насмешил урманина. Сунув нож за пояс, Волк улыбнулся: – Ты жива, и у тебя есть имя. Этого достаточно. Лег на спину, закинул за голову руки, закрыл глаза. Что-то в его речи смутило Айшу, В памяти всплыло нечто страшное, темное, сырое. Тяжелая, черная тень наползла, затуманила рассудок, легла на плечи. В непроглядной темени кто-то безумно кричал, боль пронзала все тело, тянула жилы, выламывала кости и вдруг оборвалась, оставляя притку в одиночестве и пустоте. Еще уцелело круглое белое пятно над головой. Высоко-высоко… Дальше Айша не могла вспоминать. Сжалась, впившись пальцами в мох, задрожала, вновь ощущая ту, забытую уже, сырость и тьму. Уверенные шаги Орма вырвали притку из гнетущих неясных воспоминаний. Ярл подошел, остановился подле задремавшего Харека, осмотрел свежую повязку на его ноге, сел, принялся разбирать добытую откуда-то котомку. Ничего путного в котомке не оказалось – пригодиться могло лишь огниво, кривая игла из рыбьей кости да глубокая глиняная плошка с засохшими на дне остатками какой-то еды. Ругнувшись, ярл смял опустевшую котомку, подсунул ее Хареку под голову. Тот невнятно буркнул во сне, повернулся на бок, спиной к хевдингу. Орм усмехнулся, отер ладонями лицо. За день он измотался – Айша читала усталость в его глазах, в заострившихся скулах, в каплях пота на лбу, в мутной белизне кожи и сухости губ. Он снял кольчугу, и рана на плече зияла сквозь прореху рубашки сочащейся кровавой коркой. Потеки крови исчерчивали его грудь и спину, обмотанный вокруг пояса боевой бич выпирал сбоку. Ярл размотал хвост бича, положил оружие на землю рядом с собой. Тяжелый наконечник утоп во мху, недобро выставил железные колючки. Ночь набегала быстро, накатывала темнотой, забиралась под одежду сырой свежестью. Тяжело гудящий комар, невесть откуда взявшийся в этой глуши, зазвенел над Ормом, пристроился на его раненом плече. Урманин даже не шевельнулся. – Надо бы огонь запалить, – Айша, будто ненароком, согнала комара. Недовольно пища, тот закружил над ее головой, опустился на лоб. Притка шлепнула ладонью по лбу, стряхнула с пальцев черную размазавшуюся точку, пояснила: – Согреться да и зверье лесное погнать подалее… – Нет. Белоголовый мог не отвечать, Айша и сама понимала – зверей бояться не стоит, летом у них полно другой добычи. На человека они охотиться не любят. Тем паче что людей здесь собралось слишком много. Но ей хотелось поговорить с Ормом, хотелось спросить… – Ярл, а как ты… – начала осторожно. – Услышал, – не открывая глаз, перебил ее Орм. – Пришел на твой крик. – Но я никого не звала, – попыталась возразить Айша. В пылающей конюшне ей казалось, что кричала она совсем негромко. Неужели урманин даже снаружи расслышал ее слабый писк? Орм открыл глаза. Сумеречная тень скрывала его лицо, глаза из серых стали темными, почти черными, окруженными воспаленной краснотой белков. – «Никого не звала…» – передразнил он. – А они – зовут? Устало кивнул головой на притихших воинов, и Айша словно увидела их впервые – грязные повязки на ранах, изодранную одежду, опаленные бороды, твердо сжатые сухие губы, согбенные спины, ввалившиеся глаза. Живые? Мертвые? В ночи не поймешь… Меж деревьями промелькнула черная тень, повеяло сыростью, .. Орм заметил испуг в ее глазах, попытался улыбнуться. Трещина на его губе лопнула, засочилась кровью: – Не бойся. Бояться надо было раньше… Теперь уже незачем… Утром средь воинов Орма Айша обнаружила Слатича. Огромную, неуклюжую с виду фигуру словена она признала еще издали. В груди встрепенулась легкокрылая птица радости, ноги сами побежали к воину. Слатич шел от реки, вода сбегала по его лицу, капала с мокрых пальцев, склеивала волосья на груди. Рубаху Слатич перекинул через плечо, от кожи словена в утренней прохладе исходил пар. Заметив притку, Слатич удивленно вскинул брови: – Ба! А ты-то как здесь очутилась? – Пришла. Айша не умела объяснять. Да и выказывать свою радость не умела. Ей хотелось закричать, обвить руками могучую шею воина, прильнуть к его груди, но вместо этого вымученно улыбнулась: – Меня Орм привел. – Всех нас этот проклятый урманин привел, дай ему боги здоровья. Лицо у Слатича было большое, плоское, круглое, как луна в полнолуние, мясистые губы казались слишком мягкими для такого крупного и сильного мужчины, а глаза, наоборот, – чересчур маленькими. Слатича никто не назвал бы красивым или даже приятным. Но нынче Айше его лицо казалось самым красивым лицом на свете. Глядела на него, а пред глазами проносились те дни, что провела вместе с ним и Бьерном, – путь в Альдогу, двор князя, море, вечерние посиделки со старой, так любящей байки властительницей Асой, маленькие и большие урманские усадьбы, жар костров и горящих домов, пьяные стычки после пира, дружеские объятия после битвы. – А где Бьерн? – вырвалось то, что висело гирей на языке, вызывало боль в груди, заставляло надеяться. Нет, она не хотела любить Бьерна, знала – это бессмысленно. Просто тянулась к нему, как оставленные хозяевами псы тянутся к тем, кто делит с ними пищу и кров. Сам того не ведая, Бьерн был ее лучшим другом, защитником, единственным родичем, ее тайной и силой. В нем, как и в ней, все еще дышало спокойствием и тишиной лесов оставленное далеко позади Приболотье и пела загадочной страстью та, единственная, ночь… Без Бьерна мир менялся – Айша не могла сказать – лучше ей становилось или хуже, – просто большую ее часть вдруг занимала пустота, которую надо было чем-то заполнить, но она не знала – чем… Слатич помрачнел; – Не знаю. Он собирался уйти лесом. Остался у южных ворот. С ним были Избор и Латья. А Вадима убили. Я сам видел. Повеяло прохладным осенним ветром. Кожа Слатича покрылась мурашками, он стащил с плеча скомканную рубашку, расправил, собираясь надеть. Лицо Слатича скрылось под тканью, вынырнуло из ворота. Широкие ладони огладили рубаху на груди, похлопали по бороде, зачесали волосы со лба к затылку. – Видать, ихний конунг не так уж могуч да важен, как сказывали, – проговорил Слатич, сверху вниз покосился на притку: – Да ты не грусти, сыщем наших. Земля-то у них тут не самая великая, кругом вода. Сыщем, как пить дать! – Сыщем, – кивнула Айша, Сейчас она была готова соглашаться с любыми словами воина, лишь бы не молчал. Для того и сказала: – Харека ранили. Я его подлечила немного. А Орм не дается, говорит – царапина, не более… Она не была уверена, что Слатич знает Волка, но воин согласно кивнул: – Знаю. Я с такой раной, что у Харека, и двух шагов не прошел бы. Недаром говорят, будто берсерки у них нечто вроде зверей воинского бога. Наподобие сторожевых псов, что ли… – Берсерки? – Урманский язык Айша знала с детства, – ежели у тебя в землях князь – урманин, как не ведать его речей? Слово «берсерк» она слышала часто и много, особенно часто стала слышать тут, в северных землях. Берсерков боялись и почитали. Конунги предлагали им любую плату, чтоб заманить к себе на службу. – Харек – берсерк? – переспросила она. – Так говорят. Сквозь рубашку на груди Слатича проступали мокрые пятна. Вой потер одно из них, хмыкнул, словно удивляясь, почему пятно не исчезает. Говорить с маленькой приткой ему было не о чем, но уходить от землячки вроде тоже не подобало. Мялся, озирался по сторонам, размышлял, что бы еще такое брякнуть. Мимо протопали несколько урман – освеженные купанием, веселые, забывшие вчерашние беды. Один, тонкий в кости и самый молодой, проходя, зацепил Слатича за рукав, приветливо ухмыльнулся: – Нашел свою герд уборов? На щеках Слатича проступили красные пятна – то ли от купания, то ли от смущения. – Тьфу, дурак, – обиженно буркнул он и на всякий случай отстранился от притки. – Ты знаешь, что значит «герд уборов»? – Женщина, – ответила Айша. – Тем более дурак, – обиделся Слатич, повертел башкой, пыхнул: Нагнал, оживленно махая руками, принялся что-то рассказывать. До Айши донесся дружный хохот. Ей смеяться было не с кем. Зато искупаться, как все, она могла, надо было только отойти подальше от мужиков да сыскать кустики иль валун, чтоб прикрывали с берега. Валун нашелся быстро – большой, поросший мхом и похожий на огромную человеческую голову, по ноздри вошедшую в землю, он запирал от реки и от шумно плескающихся мужчин неглубокую лагуну с чистой водой. Притка обошла валун слева, цепляясь руками за его края, осторожно потрогала воду ногой. Пальцы царапнуло холодом. Только теперь Айша ощутила собственный запах – смесь пота, гари и чужой, уже гниющей, крови. Другой одежды у нее не было, но надевать после купания грязную Айше не хотелось. Она стянула юбку, присела на корточки. Одной рукой придерживаясь за кустики, робко вылезающие из-под валуна, прополоскала юбку в лагуне. С размаха шлепнула на округлый бок камня – чтоб сушилась. Приподняв края нижней рубашки, спрыгнула в лагуну. Холод маленькими иголками заколол кожу, приятно пощипывая, пробрался под одежду. Айша присела, поплескала водой на плечи, резвясь, сунула нос в воду, затем все лицо. Открыла глаза, разглядывая покрытое камешками дно. В воде ее рубашка раздулась и теперь смешным колоколом окружила ставшие невероятно тонкими ноги. Айша засмеялась, пуская мелкие пузырьки воздуха, вынырнула. Набрякшая влагой тяжелая коса тянула голову назад, на затылке кожа зудела и чесалась. Будь ее воля, Айша уже давно обрезала бы косу, оставив волосы свободно свисать до плеч, как у мужчин. Ей не нравилось каждый день заплетать косу, путаясь в длинных волосьях и раздирая бесчисленные колтуны, но так велел обычай. Глупые люди полагали, будто Велес оберегает лишь тех, кто почтителен к своим волосам. Но уж кто-кто, а Айша знала наверняка – все это выдумки! Велес и думать не думает о мелких никчемных людишках. Забирает приношения, слушает хвалебные песни о себе, наблюдает за ними, как наблюдает за муравьями маленький глуздырь, впервые увидевший муравейник. Может и палочкой в нем поковыряться, но уж точно не станет обращать внимания, у кого из муравьев тоньше лапки или длиннее усики. И Велес не глядит, у кого волосы длиннее, а у кого короче. На самом деле людей оберегают вовсе не боги, а те, кто куда ближе богов, – кромешники да духи ушедших в ирий родичей. Уходя, душа касается поцелуем всех, кто был ей дорог на земле. Этот след и оберегает оставшихся от бед да напастей. А ежели человеку станет совсем худо и он сердцем возмолит о помощи, то след поцелуя засияет так ярко, что доберется до ирия и вызовет из ирия душу, его оставившую… Холод пробрался сквозь кожу, принялся покусывать икры и ступни. Похлопав руками по воде и полюбовавшись взметнувшимися в утренний туман брызгами, притка схватилась за кустик, принялась вылезать, В последний миг скользкий от ила камень-ступенька улизнул у нее из-под ног, Айша вскрикнула, опрокидываясь обратно в воду. – Держись! Орм поймал ее одной рукой за запястье. За другую его руку Айша ухватилась сама, подтянулась. Орм выудил ее из купели, поставил на ноги рядом с собой. Вода стекала с Айшиной рубашки, ручьями бежала по камню, тянулась к оставленной вотчине. Вслед за нею потянулась и ткань, прилипла к телу притки, облепила ее маленькую, упругую от холода грудь с острыми сосками, узкую талию, бедра – еще не раздавшиеся, по-мальчишески узкие, – плоский живот, длинные ноги. Орм стоял близко, ощупывал ее взглядом, и в этом взгляде было что-то такое, отчего Айше стало трудно дышать, а замерзшая кожа вспыхнула огнем. Чтоб удержаться и не свалиться обратно в лагуну, ей пришлось придвинуться к Орму, почти коснуться его грудью, Однако, даже не касаясь, она чувствовала, как под его кожей – темной от морского ветра и солнца – переливается неведомая, но уже покорная ей сила, как в его груди ровно и гулко, словно приказывая откликнуться, бьется толчками сердце. Будто завороженная, Айша подняла руки и положила их на грудь урманину. – Ты следишь за мной, – сказала хрипло. Не дожидаясь ответа, пробежала пальцами по его груди, миновала темную и страшную рану на плече, скользнула пальцами по шее, добралась до лица, коснулась влажных волос. Закрыв глаза, вымолвила, прислушиваясь к льющимся через пальцы ощущениям: – Ты нравишься мне. Ты сильный, красивый, смелый… Если ты захочешь – ты возьмешь меня – ты многих так брал… Но ты – не тот, кто мне назначен. И буду я с тобой или нет – это ничего не изменит, Я уйду к тому, кто мне назначен, и тогда Белая отойдет от его плеча, уступив мне дорогу, и я сама стану ею… Осознав сказанное, Айша отшатнулась, испуганно прикрыла ладонью рот. Она говорила точь-в-точь как дед, повторяя его давнишние слова, но она вовсе не вспоминала их, она сама так чувствовала! Старик не заговаривался – он предсказывал… Сильные пальцы Орма взяли ее за подбородок, повернули голову так, чтобы увидеть ее лицо. Айша не отворачивалась, Смотрела в серые глаза ярла, глотала слезы, понимая, что теперь ничего не изменишь, и предсказание деда сбудется, и ей не суждено узнать любви, а суждено только узнать того, чью Белую она отгонит прочь, не позволив перевести его через кромку. А затем она сама займет ее место, став невидимой и самой нежеланной его спутницей… «Будет он старый или молодой, добрый или жестокий, красивый или урод – не в твоей воле решать. Твое назначение – найти его. Для этого ты оставишь нас, для этого уйдешь… » – звенели над ухом слова деда. Жесткий голос Орма перебил их, смыл речной волной: – Ты говоришь о Бьерне? – Не знаю, – притка всхлипнула, не опуская головы, вытерла ладошкой ползущую по щеке слезу. Пальцы Белоголового впились в ее плечи, словно вороньи когти, стиснули, причиняя боль. – Врешь! Ей казалось, что он кричит, поэтому в ответ она тоже закричала, продолжая беззвучно плакать: – Нет! Я не знаю! Ничего не знаю! Не знаю, кто он, и не знаю, кто я! Мне сказали, что я… Что я… Этих страшных слов, отбрасывающих ее обратно, в оставленный в прошлом холодный мрак, она не могла повторить. Чувствовала – скажет, и все сбудется, подтвердится, станет правдой, от которой она уже не сумеет убежать или прикрыться… – Я ничего не знаю! Но это – не ты… Не ты… – Ее голос стал слабеть. Вздрагивая и прерывисто всхлипывая, она уткнулась носом в грудь урманина, прильнула к нему, ощутила жар, ползущий от его раны, выдохнула: – Я знаю, что теряю тебя… Но ты – не он, .. И, оттолкнув ярла, бросилась прочь. Оставив Орма у лагуны подле седого валуна, Айша забилась в молодой ельник и долго плакала, размазывая слезы по щекам и пачкая ладони в осыпавшейся порыжелой хвое. Когда солнце поднялось выше и стало пролезать сквозь густые еловые ветки, Айша вытерла слезы. Пальцами коснулась тянущейся к ее лицу пушистой веточки, прошептала: – Ничего. Во всем надо искать хорошее. Даже в самом плохом. Так учила мать. Айша не помнила матери – пред глазами не вставало ее узнаваемое, родное лицо и не звучал в ушах мягкий, любимый голос. Она не знала – была мать строгой или доброй, красивой или безобразной. Всю жизнь, с того мига, как Айша научилась понимать мир вокруг себя, притка жила с дедом. Но почему-то ей казалось, что эти слова – про «хорошее» – принадлежали именно ее матери. А может быть, ей просто хотелось так думать. Как хотелось думать, что она бродит по чужой земле с чужими людьми волей случая, без всякой цели, и, рано или поздно, жизнь вознаградит ее за случайные лишения, подарив свой дом, любимого мужа, детей, достаток. Она даже осмеливалась мечтать о Бьерне, о том, что когда-нибудь он вновь заметит ее, поймет, что она… Но нынче она знала – ничего такого с ней не случится. Это было больно, зато разговор с Ормом подтолкнул ее, направил, заставил вспомнить, зачем она ушла из родной Затони, зачем бродила по земле, кого искала. Того самого, назначенного, которого должна была отнять у Белой… Когда она вернулась в лагерь, там уже шли сборы. Орм вернулся с реки и теперь стоял возле Харека, о чем-то толковал с ним, нетерпеливо оглядывая свой отряд. Заметив Айшу, бросил к ее ногам тряпичный куль, который держал в руке. Коснувшись земли, куль рассыпался, вывалив в мох забытую приткой высохшую юбку и чьи-то мятые меховые чуни: – На. Идти будем долго. Не спрашивая, где он раздобыл такой роскошный подарок, Айша уселась на землю, натянула чуни, полюбовалась. Серый волчий мех облегал ее икры и лишь на пятках истерся до белесой кожицы. Чуни были великоваты, даже очень велики, но в них все-таки идти было удобнее, чем в изодранных лаптях. Подумав, Айша сняла их, намотала на ноги тряпки и вновь надела чуни, уже поверх тряпок. Поднялась на ноги, потопала, проверяя обувку на прочность, обмотала юбку вокруг бедер, скрепила на боку маленькой железной фибулой. Оставалось разобраться с волосами. Пока притка одевалась, Орм ушел. Оставшийся в одиночестве Харек сидел, привалясь спиной к стволу, и деловито обстругивал длинную рогатину. Время от времени закладывал проем рогатины себе под локоть, стучал концом о землю, проверяя на прочность, вытягивал ногу, примериваясь к длине. – Харек, дай нож, – попросила Айша. – Зачем? – не отрываясь от работы, поинтересовался Волк. – Идти будем долго, – вспомнила она слова Орма. Харек засмеялся: – И что тебе мешает долго идти? Или – кто? – Волосы. – Айша присела подле урманина на корточки, перекинула через плечо еще влажную косу, обхватила ее ладонью у плеча: – Можешь отрезать? Вот тут? Просьба была необычной, но если Харек и удивился, то виду не подал. Отложил костыль, пощупал волосы притки, покачал головой: – Зачем тебе это? Короткие волосы – позор для девушки. – Для девушки – позор, а для притки – обычное дело, – грустно улыбнулась Айша. – Так можешь или нет? – она настойчиво толкнула Волка кулаком в плечо. Урманин засопел, задумался. – Это неправильно… – то ли спросил, то ли заявил он. Чувствуя сомнение в его голосе, Айша поднажала: – Я была в Агдире и много говорила с матерью вашего конунга. Она тоже растила сына не по-правильному. Она убила мужа, сама стала править Агдиром, сама ходила в походы и сама учила сына воинскому делу. Все это – неправильно. Но разве она вырастила плохого конунга? – Это другое дело, – возразил Харек. Бессмысленный спор надоел Айше. – Режь! – требовательно сказала она. Волк хмыкнул, ткнул пальцем в косу у основания шеи, велел: – Держи тут. Сам натянул оставшийся конец косы, одним движением рубанул по волосам. Айша взвизгнула – кожу с затылка будто срезали скальпелем, боль охватила всю черепушку. Часть волос посыпалась в мох, но упрямая коса все еще цеплялась тонкими волосяными нитями за свою хозяйку. – Тьфу! – рассердился Харек, рубанул еще раз, победоносно махнул перед лицом Айши обрубком ее косы. Утерев проступившие слезы, притка свернула остатки косицы в клубок, собрала со мха рассыпавшиеся волосья, стараясь не оставить ни единого волоска. – Ты очень помог мне, Харек. – Самому понравилось, – фыркнул Волк и принялся обстругивать толстый конец рогатины. Уходя, Айша поймала его косой заинтересованный взгляд. В ельнике, в том самом, где еще недавно лила слезы, притка отыскала ровную кочку, соскоблила пальцами мох, выкопала в сухой земле неглубокую ямку, уложила в нее остриженные волосы, попросила: – Шишок под кустовник, возьми мой подарок, а с ним забери все печали-горести, что меня тревожили. Из подарка моего свей себе колыбелю, чтоб удобно спать, а печали-горести передай Ветряннику, чтоб раз нес-развеял за морем, за светом, за тридевятью землями… Теперь она могла быть спокойна – хозяйственный нрав Шишков был всем известен. Полученным добром они дорожили – прятали в самые потаенные уголки своего жилища и никому не отдавали ни за плату, ни в дар. И на худое дело подарки не растрачивали. Вздохнув, Айша притоптала мох ногой, тряхнула головой, ощущая непривычную легкость, словно впрямь вместе с волосами сбросила с себя все тягостные думы, печали, сомнения. Оставалось одно – довериться своей доле да продолжать путь, пока не попадется тот, назначенный, .. В лагере ее не ждали – Орм собрал всех воинов в круг, определялся с десятками – кого над кем ставить головой. Айша услышала несколько знакомых имен – Слатич, Тортлав, Ньерт. С Белоголовым никто не спорил, названные послушно отходили в сторонку, вокруг них собирались те, кем отныне им придется править. – Пойдем в старую усадьбу Юхо, – напоследок сообщил Орм. – Идем вместе. Десятки не распадаются, если отстает один – отстают все десять. Потом ищут дорогу сами… Ярлу кивали, переговаривались вполголоса меж собой, одобряли. Орм предлагал верное решение – по пути отряд мог развалиться, но в каждой десятке был кто-то, кто знал здешние места и мог бы отвести отставших сотоварищей в указанное место. Загибая пальцы, Айша посчитала собравшихся подле Орма людей. Вместе с Хареком их было ровно девять. Вокруг Слатича также оказалось девять его спутников. Подождав, когда ярл оказался один, Айша осторожно подошла к нему, потянула за рукав: – А с кем пойду я? Орм выпрямился, жестко сжал губы. Серые глаза урманина обожгли Айшу холодом. – Я спрашивал у людей из Альдоги, что значит «притка». Это означает – «ничья, прилепившаяся, приткнувшаяся к кому-то». Я хотел взять тебя, но ты сказала – нет. Значит, сама ищи – кто тебе нужен. – И, отворачиваясь от растерявшейся девки, выплюнул, словно ругательство, презрительно и зло: – Притка… На третий день пути, ближе к ночи, когда вечерние сумерки привычно озолотили вершины елей и окрасили чернотой пеструю листву ясеней да кленов, посланные вперед разведчики доложили об усадьбе старого Юхо. Усадьба была рядом – Белоголовый даже передумал останавливаться на ночлег. – Старик Юхо умер прошлой зимой, теперь там заправляет его дочка Скъяльв, – рассказывал Орму разведчик – тщедушный, вертлявый, похожий на змейку-веретенницу арох[155]. – Скъяльв? – Орм улыбнулся, пересиливая боль. В последние дни его трясла лихорадка – понемногу вытягивала из ярла силы, скручивала болью раненое плечо. Его улыбка почему-то отозвалась в Айшиной груди резким уколом. – Я помню, она была красива, – устало заметил ярл. – И нынче красива, – согласился разведчик. – Она будет ждать нас. Сказала, что приготовит хорошую еду и питье и отворит большую избу Юхо, чтоб мы могли там отдохнуть с дороги. Только… – Разведчик замялся, потом потянулся к уху ярла, громко зашептал, стреляя на окружающих быстрыми круглыми глазками: – У нее в усадьбе всего два раба… Я говорил с одним, Сингом из гаутов[156]. Он сказал, что его хозяйка – колдунья. Сказал, чтоб не верили ей, что она кладет в еду и питье травы, которые обращают людей в скот… Я видел у нее в хлеву трех поросей, двух коров и трех лошадей… – И что? – отмахнулся Белоголовый. – Она одна, я два ее раба никак не могут прокормить столько скотины, – пояснил разведчик, Услышал в толпе подошедших воинов обеспокоенные шепотки, радостно закивал. Более не переходя на шепот, громко заявил: – Великая Фрея[157] да будет видоком[158] моих слов – никак не прокормить! Орму ни его речи, ни шепот окружающих не понравились. Насупился, повысил голос, обращаясь к Хареку: – Волк, ты помнишь маленькую Скъяльв? – Да, ярл, – опираясь на рогатину, Харек приковылял к своему хевдингу, встал рядом. – У Юхо была красивая дочка. – Ты – зверь Одина, у тебя нюх на колдунов. Скъяльв – колдунья? Харек засмеялся, сузил желтые глаза: – Нет, ярл. – Похлопал по плечу тщедушного разведчика-ароха: – Тисе, тебя недаром называют Заяц. Послышалось несколько смешков, но многие еще сомневались. Будь Орм хоть немного настойчивее или сильнее, он бы справился с людьми, но он устал, а болезнь ослабила его. Айша знала, что из всего отряда Орм спал меньше прочих – каждый вечер, когда останавливались лагерем, он обходил все десятки, сам проверял раненых, опрашивал разведчиков, делил скудную еду, улаживал ссоры. А днем упорно тащил измученных долгой дорогой людей через лес, к этой проклятой усадьбе. За три дня он осунулся, скулы проступили резче, под глазами залегла синева, от крыльев носа к губам протянулись глубокие складки. Он не желал лечить рану на плече, поэтому она воспалилась, от зарастающего коркой шрама на руку и грудь расползлась яркая красная опухоль. Несмотря на его резкие слова и равнодушие, Айша оставалась при нем и ночью как ни в чем не бывало ложилась спать где-нибудь рядом, слушая его тяжелое дыхание и понимая – то, что видно снаружи, всего лишь малая толика того, что происходит у ярла внутри. Однажды она отважилась дотронуться до его лба и отдернула руку: он весь пылал. Раньше от такого прикосновения Орм вскочил бы и приставил к горлу разбудившего оружие, но той ночью он даже не почувствовал ее руки. Зато Харек с удивительной легкостью шел на поправку. Даже длительные переходы не мешали его ране благополучно срастаться. «Заживает, как на собаке, потому что волк – та же собака, только вольная», – со смехом говорил он о себе. И опасливо косился на Орма, который день ото дня становился слабее и тише… Из толпы урман выступил Слатич, повел аршинными плечами, кхекнул. Начал: – Я верю Тиссу. Он видел усадьбу, и ежели он сказывает правду, то ни одна баба не справится с таким хозяйством без ворожбы. Нынче нам нельзя торопиться. Не знаю, как тут, а у нас в Гарде все мигом станет ясно, ежели внести в ведьмин дом змеиный топор – тот, которым убили змею. От такого топора все ведьмы обращаются в пепел. Вот переночуем тут, а поутру сыщем змею, зарубим, подложим такой топор в усадьбу к Скъяльв да поглядим день-другой – ведьма она или нет. Что касательно Харека и его нюха на колдунов – так, может, когда Харек ее знавал, она еще я не была ведьмой? Может, нынче это вовсе не Скъяльв, а колдунья, укравшая ее душу и тело? А что до ее красоты, так колдуньи завсегда красивее обычных баб. Те, что шли в его десятке, ободряюще зашумели. Стоя за спинами воинов, у ствола старого ясеня, Айша слышала обрывки их приглушенных споров: – Это худая усадьба… Словен верно сказывает – проверить надо… – Чего худого в усадьбе, коли там столько добра? – Не след туда ходить… Пару дней можно в лесу переждать… – Да чего бояться-то? Бабы? – Не бабы – ворожбы! Колдунья всех заморочит, рабами у нее станем… – Но Белоголовый знает ее… – То-то и оно. Его-то она не тронет, а нас… Поднявшись на цыпочки, через плечо толстого рыхлого урманина, заградившего Орма, Айша взглянула на Белоголового. Ярл еле держался на ногах и уже не спорил. На высоком лбу проступили капли горячечного пота, бледность залила щеки. Раскрасневшийся от злости на соплеменников, Харек тянул одну руку к ножу на поясе, другой налегал на костыль. Что-то подтолкнуло притку в спину, заставило шагнуть вперед. – Трусы! Толстый урманин обернулся, Айша увидела его распахнутые в удивлении голубые глаза и круглые красные щеки. – Трусы! – повторила она громче, обвела взглядом примолкших мужчин, остановилась на Слатиче. Плоская рябая рожа словеиа вытянулась от изумления. Айша не осознавала, что говорит, – слова лились сами, как это часто случалось с ней в Агдире, когда она беседовала со старой матерью конунга. Но нынче ее переполняли гнев и обида. Словно бичи хлестали по спинам примолкших воинов, заставляли безмолвно стискивать кулаки. – «Женщина не может справиться с такой скотиной… » – передразнила Айша, подступила к Тиссу. Ее глаза очутились прямо перед его – круглыми, черными, блудливо рыскающими по сторонам. – Да ты, Тисе, не справишься даже с курицей, если до полусмерти испугался слов раба! Отвернувшись от урманина, ткнула пальцем в грудь Слатича: – А ты, Слатич? Где твой князь? Что же ты молчишь? Скажи мне – где Избор? Ты ведь клялся честью, что положишь за него жизнь. Но ты еще жив, а где он – на земле или уже в ирии? Ты утратил честь, Слатич, чего теперь-то тебе бояться? – Айша усмехнулась, щелкнула словами: – Да у кого из вас еще сохранилась честь? Что-то я не вижу с вами ваших хевдингов. Вы позорно бежали, оставив их в битве! Мне жаль, ярл, – Айша взглянула на Орма, внутри иглой заныла боль за него. Ярлу было худо, очень худо, но он держался, – Мне жаль, что среди твоих воинов нет мужчин! Гнев таял, уходил, оставляя внутри пустоту. Неожиданно Айша сообразила, что ничего не изменит, что своими речами в лучшем случае накликает на себя беду – ее бросят в одиночестве или изобьют, как били когда-то в Альдоге люди Горыни. Она не боялась побоев и одиночества, куда больше она боялась, что Орм не выдержит приступа лихорадки и упадет прямо перед трусливыми, мелкими людишками, пугающимися пустой болтовни слабого и щуплого человечка… Резко отвернувшись от них, Айша присела на корточки, подняла край юбки и закрыла ею лицо, отгораживаясь от отряда. – Прости меня, ярл, – глухо сказала она. – Мне стыдно видеть лица твоих слабых воинов… Над ее головой шелестел старый клен, где-то вдалеке плакала над озером узконогая выпь, рядом переминалось множество людей, сопели приоткрытыми в удивлении ртами, покашливали, постукивали остатками оружия… – Харек, иди в усадьбу. Проси у Скъяльв милости принять в ее доме Орма, сына Эйстейна, – разрезал невнятные шумы голос Орма. – Кто пойдет со мной? – Я, я, я, – сразу откликнулись несколько голосов. Немного, гораздо меньше, чем воинов в отряде. Продолжая закрывать лицо, Айша вздохнула. Ее слова никого не тронули, не убедили. Что ж, так и должно было случиться… – Я тоже пойду с тобой, ярл, – неожиданно прямо над ее головой произнес Слатич. – Айша права – нас много, но где наши хевдинги, которым мы клялись быть верными до самой смерти? Нас много, и мы свободные люди, но испугались слов раба-гаута. Мой страх заговорил моим голосом. Прости меня, ярл. Я пойду с тобой. – И я, – откуда-то издалека пискнул Тисе. И, словно камнепад с кручи, по лесу покатились, нарастая, голоса, завертелись, смешиваясь в единый гул: – И я пойду, ярл. И я… я… я… я… На земле все задумано так, чтоб блюлось равенство, чтоб у каждого дела был братец, у каждой задумки – сестрица. Чтоб были они схожи во многом, но рознились так, что, не доставшееся одному, было отдано другому. И если есть добро, значит, где-то есть столько же зла, если вершится где-то кривда, значит, в ином месте творит суд правда, ежели существует Доля, так непременно в пару ей станет Недоля[159]. И уж коли жила на словенской земле красавица вещейка Милена – синеглазая, белокожая, статная да темно-кудрая, значит, нечего было дивиться, что за морем нашлась ей сестра – тонкая, светловолосая, с глазами голубыми, будто небо, змеиным изгибом бледных губ и именем, напоминающим ночной крик совы, – Скъяльв. Она встретила воинов у ворот своей усадьбы – небольшой, ухоженной, с высокими кольями городьбы и длинными обветшалыми домами. Жилые избы в усадьбе пустовали, порастали лесной травой и мхом, зато хозяйская избенка и хлев в вечернем свете белели свежестругаными дверями, поблескивали густой смолой по стенам. Заметив Орма, Скъяльв сунула рабу принесенный с собой факел, радостно вскрикнула, бросилась навстречу, обвила руками шею ярла, будто встретила не старинного знакомца, а любимого мужа. Не заметила ни бледности, ни исказившей лицо боли… Айша спряталась от нее за спину Харека, буркнула недовольно: – Кабы не обделалась от радости-то… Харек услышал ее, обернулся, однако, столкнувшись с приткой глазами, промолчал. А Скъяльв уже шла к нему, истекала звонким ручьем: – Для меня большая радость видеть твоих друзей, Волк. Ты редко бываешь в Хейдмерке[160]. Говорила без упрека и ответа не ждала, поэтому Харек фыркнул: – Сама знаешь, хозяйка, – волка ноги кормят. – «Хозяйка», – Скъяльв зарделась, шлепнула стыдливо длинными ресницами, скривила тонкие губы. – Не желала я становиться хозяйкой, да отец прошлой зимой отлучился на пару дней в чертоги Синекожей[161], а возвернуться позабыл… Говорила она ровно, звенела голосом, будто весенняя птаха, но, приметив за плечом Харека Айшу, осеклась, ухватилась тонкими пальчиками за край желтого, будто подсолнечный цвет, передника. Захлопала глазищами, растерянно затопталась пред воинами. Не ведая, что сказать незнакомой маленькой девке с узким лицом и широко расставленными кошачьими глазами, перевела взгляд на Орма. Два крепких высоких раба за ее спиной торчали безмолвными столбами, таращились себе под ноги. С факелов в их руках, шипя, падали наземь куски горелой пакли, тлели, озаряя наступающую темень скудными красными всполохами. – Кто она? – обращаясь к Орму, пискнула лесная «хозяйка». – Айша, – за ярла ответила притка. Взгляд лесной девки ей не понравился. Темнота многое скрывала, однако было в ее наивных голубых глазах что-то поганенькое, потаенное. Да и вся она была ненастоящей – бледной, липкой, сладкой, будто кусок сахара. У Айши на языке так и вертелось: «Не верю я тебе», – но кинула быстрый взгляд на больного ярла, смолчала. – А меня зовут Скъяльв, дочь Юхо, – опомнилась голубоглазая щебетунья, двумя пальчиками поправила завиток волос возле уха. Обращаясь к людям Орма, растянула в улыбке узкий рот: – Я рада принять в своем доме могучих воинов… Не успел еще ветер долететь от одного края земли до другого с той поры, когда Айша величала трусами да жалкими псами тех, кого Скъяльв столь споро назвала могучими воинами. Недаром на усталых грязных лицах появились одобряющие улыбки, а исхудавшие да измученные, но еще крепкие мужские тела размякли, будто снопы под дождем. Забыв, что еще недавно именовали Скъяльв колдуньей, что боялись входить в ее дом, воины мялись пред ней виноватыми щенками, разве что не скулили, умоляя о ласке. Потянулись длинной вереницей мимо Скъяльв в ее усадьбу. Та кивала каждому благосклонно, приветствовала, Рабы засуетились Оставшись в темноте за спиной Айпш, Скъяльв принялась толковать Орму о погибшем из-за града урожае, о том, как после смерти отца, люди стали уходить из усадьбы, а она не удерживала их, охваченная горем. Так, в горе, упустила всех работников, и теперь ей приходилось справляться одной с огромным хозяйством. Белоголовый изредка коротко поддакивал, тяжело дышал. – Вот дура-то, – про себя прошептала болотница. Неужели тощая лесная девка не замечала на щеках ярла следов лихорадки? А если их не видела, то уж залипшую гноем рану не видеть не могла… Айша не для того набросилась на Слатича и его друзей в лесу, чтоб терять драгоценное время здесь, в усадьбе. Решительно втиснулась меж ярлом и Скъяльв, к девке лицом, процедила сквозь зубы: – Ярл устал с дороги. – Что? – не расслышав, склонилась к ней Скъяльв. Изо рта девки резко пахнуло мятой и корнем кошачьей травы. Вот с чего была она такой ласковой да покладистой – надралась дурманного зелья, будто мужик медовухи, еле на ногах стояла. А эти-то дурни – «колдунья, колдунья»! Чуть не засмеявшись вслух, притка ухватила Скъяльв за край расшитого узорами ворота, подтянула ее голову к своим губам, сказала тихо, чтоб Орм не слышал: – Он умирает! – Чего? – дыхнула мятой красавица. Разговаривать с ней было бесполезно – судя по запаху, соображать она могла начать лишь к утру. Айша услышала за спиной сиплый вздох, оглянулась. То, чего она опасалась, все же произошло – держась за грудь, Орм оседал вниз. Притка метнулась под него, ощутила, как на плечи навалилась страшная тяжесть, принялась гнуть к земле. Понимая, что не устоит, Айша завизжала: – Слатич!!! На подмогу никто не спешил, а может, время бежало так быстро, что людские ноги за ним не поспевали. Пытаясь продержаться подольше, притка обеими руками вцепилась в желтый передник Скъяльв. Ткань затрещала, Скъяльв обиженно заскулила. Ноги притки подломились в коленях. В последний миг, когда она стала опускаться наземь, рядом забухали тяжелые шаги. Одним движением Слатич перекинул ярла на свое плечо, свободной рукой поддержал Айшу, не позволив упасть. – Тащи в избу, – сквозь полу вздохи-полувсхлипы велела Айша. Воин послушно затопал прочь, волоча на плече обмякшее тело Белоголового. Направился к дому, у дверей которого в слабом факельном свете сновали темные тени. – Не туда! – рявкнула ему в спину Айша. – В хозяйскую! Она судила просто – если у Скъяльв были в запасе кошачьи трава да мята, то могло найтись и что-нибудь пополезнее. Айша видела ее рабов – упитанных, холеных, не хуже иных князей. А ведь им приходилось работать за семерых. Колдовством тут, конечно же, и не пахло, зато травами попахивало. Скъяльв вовсе не была колдуньей, как опасались воины, Изба Скъяльв оказалась самой обычной травной избой. С потолка свешивались сухие пучки трав, по стенам, на вбитых в щели меж бревен сучках, покачивались мешочки с орехами, грибами, толчеными порошками семян, угольями из прошлогодней печи, сушеными мышиными лапками, хвостами ящерок и множеством прочей мелочи, столь нужной каждому зелейнику. Вдоль стен избы стояли накрытые шкурами лавки, у подпирающих матицу[163] столбов полыхали плошки с топленой смолой и паклей, посередке, обложенный островерхими камнями, дымился затухающими угольями круглый очаг. – Сюда, – Айша указала Слатичу на ближнюю к очагу лавку. Словен послушно свалил на нее свою живую ношу. Орм застонал в беспамятстве, судорожно дрогнул, перекатился на спину. Одна рука ярла свесилась с лавки, коснулась пола костяшками согнутых пальцев. – Дай-ка… – Притка резко рванула его рубаху от ворота к ластице. За дни пути ткань поистерлась, изодралась о ветви кустов – девичьим рукам поддалась с легкостью. Увидев набрякшую синевой и заросшую гнойной коркой рану, Слатич охнул, растерянно опустил огромные длани. – Огонь нужен. Много, – ощупывая синюю кожу вокруг раны, сказала Айша. Под ее нажимом кожа прогнулась внутрь, из приоткрывшегося края корки, пузырясь, потек коричневый гной. Дверь коротко хряпнула, впуская Харека с костылем под одной рукой и охапкой сухих поленьев – в другой. Грузно продавливая уложенные на пол доски, берсерк пересек избу, свалил в угол поленья, пару кинул в очаг. Присев на корточки, подул, разжигая ленивое пламя. Вспыхнувший огонь озарил бледное лицо умирающего ярла, обнаженную грудь, лизнул желтым пятном бессильно свесившуюся руку. – Где Скъяльв? – поинтересовалась у Харека притка. Двинулась вдоль стен, обшаривая выдолбленные в дереве полки. Каждый из найденных на полках горшков и плошек подносила к носу, принюхивалась. – Там, – Харек махнул рукой в сторону двери, возле которой замер Слатич. – Она давно пьет кошачью траву? – усмехнулась Айша. – Она живет в лесу, – попробовал оправдать знакомицу Харек. – Она недолго проживет, если продолжит… Вот оно! – В пузатом глиняном кувшине Айша отыскала то, что показалось нужным. Для проверки сунула в широкое горлышко палец, мазнула вязкую жижу внутри, попробовала на язык. Дед готовил такую смесь немного иначе – брал ложку козьего жира, пол-ложки соли, ложку мельченного в порошок старого, – непременно старого, – лука, смешивал все до густой кашицы и закладывал в рану[164]. Зелье Скъяльв если и отличалось от дедовского, то не слишком – в нем оказалось чуть более лука и чуть поменьше соли. Хотя соль в урманских землях ценили, как золото. Может, потому Скъяльв и пожалела ее в лечебное варево… Снаружи зашумели людские голоса, накатились, достигли дверей. Кто-то попытался войти – толкнул преграду, но Слатич подпер ее спиной, вопросительно покосился на притку. Та кивнула – кто бы ни был за дверью, он мог обождать. А лихорадка не ждала – пожирала силы ярла, подлизывала остатки его жизни. В полыхающем очаге нож разогрелся так, что Айше пришлось обмотать рукоять тряпкой, чтоб вытащить из огня. Харек уже ждал ее возле лавки, на которой покоился Орм – сидел на его ногах, плотно прижимая их к полаку. Руки ярла крепко стискивала пропущенная под полаком толстая пеньковая веревка. Попросив у духов дома защиты от худых сил, Айша склонилась над ярлом, сильно надавливая, прошла раскаленным лезвиеы вдоль раны. Орм рванулся, чуть не сбросив Харека, и обмяк. Гной с кровью брызнули притке в лицо, попали на одежду, В нос ударил запах гниющего мяса и жженой плоти. К горлу подступила противная тошнота, захотелось заткнуть ноздри, броситься вон из избы, вдохнуть свежей ночной прохлады. Сглатывая вязкую слюну, Айша ножом выковыряла куски гнили из тела Орма, бросила на пол. Харек сплюнул, брезгливо растер один из кусков сапогом. Продолжая скоблить рану, Айша заглянула Орму в лицо. На бледной коже мелкими каплями блестел пот, глазницы ввалились синими кругами, нос заострился. Айша отложила нож, щедро мазнула варевом из кувшина на рану. Подождав, мазнула еще. Ярл оставался неподвижен – ни единого движения, только хриплое дыхание и тяжело вздымающаяся грудь. Притка наложила сверху на мазь длинную полосу ткани, найденной на одной из полок, протянула под спиной ярла, обернула вокруг его груди, перекинула на плечо, сделала еще виток. Чтоб просунуть ткань под спину, ей приходилось, обнимая его, приподнимать обеими руками. Каждый раз, делая новый виток, Айша чувствовала его горячее тело и невесть почему хотела прильнуть к нему еще ближе, просочиться внутрь, наполнить своей силой. Когда-то давно с той же страстью она молчаливо просила силы Бьерна. Бьерн был нужен ей, а Орму была нужна она… Айша понимала, что происходит, но не желала верить – спорила каждым вздохом, каждым движением. Орм не смел умирать, он мог бы долго жить – ходить в походы, любить женщин… – Он уходит, .. Она ощущала это, как ощущала бы собственную смерть. Голос дрогнул, рассыпался коротенькими прерывистыми словами: – Харек, про тебя говорят – «зверь Одина». У тебя нюх зверя. Если ты пойдешь за ним, то сможешь найти его? Найти там, за краем жизни? Фразы спотыкались. В дверь ломились, что-то выкрикивали. Кажется, о каком-то отряде, идущем к усадьбе, или об отряде, который уже пришел. Требовали ярла… – Ты не умрешь. Твое тело очень быстро заживает, быстрее, чем у обычного человека, поэтому ты не умрешь. И у тебя будет время вернуть Орма назад. Ты понимаешь? – торопилась Айша. – Нет. Короткий ответ поверг притку в бессильную тоску. Объяснять что-то Хареку было глупо. Да и как объяснишь за краткое время то, что впитывалось в тебя годами, что вросло в плоть, что, пугая обычного человека, никогда не напугает болотную душу? Стук в двери сбивал и без того путающиеся мысли – Айша сдавила виски ладонями, закачалась, Она могла вычистить рану, могла положить в нее луковый бальзам, но вернуть ярла с кромки, с тонкой грани, где все души на миг задерживаются, пред тем как уйти в ирий, задерживаются, чтобы бросить последний взгляд назад, на свои бренные тела и тех, кто провожает их в последний путь, – не могла… Слатич озадаченно сопел у двери, сдерживал натиск незваных гостей – не вмешивался, но и двери не открывал. – Не бойся. Ты вернешься. С ярлом или без, но вернешься. Верь мне… – все-таки еще раз попыталась Айша. Желтый звериный огонь полыхнул где-то глубоко в узких зрачках Волка, опалил Айшу осознанием простой мысли: Хареку вовсе не нужно что-то понимать – он чувствует. – Веришь? – выдохнула притка. Отзываясь на ее мысли, Харек ухмыльнулся, блеснул белизной зубов: – Нет. Но я не умею бояться… Когда они ворвались в избу, Айше было уже все равно. Сидела на заднице подле лавки, где лежали рядышком два бездыханных тела, держала в измазанной кровью ладони холодные пальцы Орма и пустым взглядом смотрела на вбегающих в избу воинов. Те ломанулись толпой, смяли по пути могучего Слатича, кружком обступили девку. Айша не сразу поняла, что этих воинов не было в их отряде, что одежда на них посвежее и почище, чем у пришедших с Ормом, но сами они выглядят не менее усталыми и измученными. Только когда люди расступились, пропуская вперед невысокого крепыша с длинными руками, широкой грудью, черной бородой и кудрявыми черными волосами, обрамляющими круглое лицо, она разжала окровавленные пальцы и отпустила Орма. – Черный конунг… – узнала она. – У нее нож, конунг, – предостерегающе сказал кто-то в толпе. А другой голос добавил: – Она безумна. Пытаясь протестовать, Айша потрясла головой, вытянула руку, указывая на Харека. На глаза попался зажатый в собственной руке длинный нож. Какое-то время Айша удивленно взирала на испачканное в крови лезвие, затем перевела взгляд на свою грудь, в кроваво-гнойных пятнах, живот… Выронив нож, Айша перевернулась на четвереньки, выплеснула на пол зеленую рвоту. Ее трясло, холод пробирал все тело, полз длинным змеем по позвоночнику, жег изнутри. Грубые мужские руки схватили ее, подняли. Прямо перед ней оказалось лицо конунга. Айша не успела удивиться, откуда в усадьбе вдруг появился Хальфдан со своими людьми, лишь отметила: «Верно, они заранее знали, куда следует бежать от детей Гендальва…». Ее поставили на ноги, вцепились в плечи, развернули лицом к лавке. – Зачем ты убила их?! – гневным клекотом ворвался в уши вопрос Черного конунга. Не желая смотреть на лавку, где лежали, обратившись друг к другу белыми мертвыми лицами, ярл и его самый верный друг, Айша закрыла глаза. В наступившей темноте желтые зрачки Харека насмешливо сузились: «Я не умею бояться». «Тогда – выпей», – сказала она и протянула ему плошку с едким и сладким варевом. Она недолго готовила это зелье – убивать всегда легче, чем возвращать к жизни. Когда Волк пил, высоко задирая острый подбородок, на его шее двигался, будто живой, острый кадык. Вверх-вниз, вверх-вниз… И она рубанула лезвием ножа где-то рядом с кадыком, поперек, словно желая прервать его движение. Из горла Харека на нее брызнула горячая струя, смешалась с уже подсыхающей кровью Орма. Волк захрипел и выронил плошку. Если б не яд, он еще мог бы сопротивляться, но зелье отобрало у него силу. Ту самую силу, которую даровали ему его боги… Он даже не мог мигать или шевелить губами, поэтому завалился на лавку как полено – не разгибаясь. Айша сама разогнула ему руки и ноги, сама набрала в плошку немного его крови, сама, заткнув тряпицей рану на его шее, повернула его голову к ярлу. Потом разжала тем же ножом стиснутые зубы Орма и влила ему в рот крови Харека. А потом запела, созывая незримых кромешников… – Говори! Боль отрезвила Айшу, заставила открыть глаза. – Что? – прошептала она. – Ты убила моих людей? – Хальфдан спрашивал, но держали ее другие. Они стояли за спиной притки, поэтому Айша не могла различить их лиц. Один старательно тряс ее голову, дергая за обрезанные волосы. Притка обвела взглядом заполнивших избу мужчин, удивилась – какие они разные и какие одинаково обеспокоенные и сердитые! – Говори! – Ее опять дернули за волосы. В горле было сухо – эту ночь она не спала, сидела рядом с Ормом и Хареком, сжимала в ладони руку ярла и пела, пела, пела, чтоб пришли те, кто живет меж мирами живых и мертвых, чтоб простили и сберегли… Но те, кто пришел на ее зов, лишь отобрали остатки сил. – Нет, – выдохнула она, стараясь говорить громче: – Я не хотела… Люди забурлили, зашумели, изба наполнилась звуками, запахами, тенями. Кто-то обвинял ее во лжи, поминал о ноже в ее руке. Кто-то утверждал, что она спятила. Плотный мужичок подступил к лавке, склонился над Хареком, потом перешел к Орму. На вопросительный взгляд конунга отрицательно помотал головой, развел руки в стороны. Неизвестно как возле него очутилась Скъяльв – бледная и тонкая, как тень. – Они ушли в царство Хель, – сказал конунгу мужичок. – Она отравила их. Добила ножом… Голубоглазая Скъяльв вскрикнула, прикрыла рот ладонями. Те, что держали Айшу, отшвырнули притку на пол, к ногам Хальфдана. Откуда-то из-за спин вытолкали вперед Слатича – помятого, растерянного, злого, со скрученными за спиной руками. Пихнули на пол к Айше, выкрикнули обвиняюще: – Этот был с ней заодно! Это ее сородич! Они оба с Альдоги! Слатич вертел башкой, пытался разорвать спеленавшие руки путы, не мог. – Выходит, сын князя Альдоги солгал мне? – обходя пленников, сказал Хальфдан. – Он сказал, что пришел выкупать своих родичей, но он просто привел убийц к своему обидчику… Подними голову, тварь! Носок сапога мазнул Айше по подбородку, от удара она запрокинула голову вверх, Черный нависал над ней, шипел: – Кто послал вас убить Орма? Князь Альдоги или его сын, Избор? Кто? – Никто нас не посылал1 – зарычал Слатич, попытался подняться и тут же рухнул от сильного удара. Стоящий подле конунга высоченный верзила убрал за пояс топор, обухом которого огрел Слатича по голове, ногой подтолкнул обмякшее тело словена к Айше. Не понимая, что делает, притка подползла к Слатичу, прильнула к нему: – Я никого не убивала… Я хотела по… Ее слова потонули в пронзительном женском визге. Толпа отхлынула от Айши, в освободившемся просвете стало видно лавку, перепуганную Скъяльв возле нее и судорожно дергающегося на лавке Харека. – Ты сказал – они мертвы? – услышала Айша голос Черного конунга. Мимо нее к лавке проскочил плотный мужичок, вновь принялся щупать Харека. «Лекарь», – поняла Айша. Где-то в глубине души плеснула надежда, притка подползла к лекарю поближе. – Он берсерк, – попробовала объяснить она. – Он выживет… Но Орм уходил так быстро, что зелье не успевало за ним… Пришлось ножом… Однако лекарь не слушал, продолжал теребить руки Харека, приподнимал ему веки, заглядывал в глаза. Не оборачиваясь, произнес: – Боги вернули его. Но я не ведаю – как надолго. – Постарайся, чтоб это было надолго, – отрезал конунг. Заметил на полу напряженно тянущую шею притку, брезгливо поморщился, приказал высокому воину, который ударил Слатича: – Убери ее, Ари. Путь был трудным, и нынче я хочу отдохнуть, но завтра она скажет имя того, кто послал ее убить ярла. – Она недостойна жить так долго, – сквозь зубы процедил Ари. Хальфдан задумчиво прищурился на мечущегося в бреду Волка. Пытаясь удержать его, сразу несколько человек навалились сверху ему на живот и ноги, притиснули к лавке. Возле забытого всеми Орма осталась лишь Скъяльв. Сидела на корточках подле его головы, тонким пальцем водила по лбу яула, по его заострившемуся носу, по губам. Из голубых глаз лесной девки текли слезы – крупные и пустые, как высохший горох. – Когда меч отнимает чью-то жизнь – меч не бросают в огонь, но убивают его владельца, – сказал Черный. Покусал губы, кивнул собственному решению. – Я не стану пытать женщину, если есть мужчина. – Вытянул длинную руку, указывая на Слатича: – Его – в яму, А ее… – Черные глаза конунга впились в Айшу, отметили следы крови на ее рубашке. – Она умрет. Она не хотела умирать. Смерти Айша не боялась, но нечто темное, пугающее и страшное, что шло рука об руку с Белой и что однажды она уже встречала, наводило ужас. Высокий воин Хальфдана выволок ее во двор, следом двое дюжих урман вытащили Слатича. Словен приходил в себя – стоял на подгибающихся ногах, бестолково мотал кудлатой башкой. На затылке рыжие волосы пропитались кровью. Видел он еще плохо – щурился, пытаясь сообразить, где он и с кем. Айша взяла его за руку, но кто-то из провожатых оттащил ее в сторону: – Ишь, вцепилась… Топай! Что-то округлое и тупое ударило ее меж лопаток. Едва не упав, Айша двинулась вперед, рассекая гудящую пчелиным роем толпу, как драккар рассекает белые буруны волн. Рядом, тяжело сопя, шел Слатич. Ночь уже скатилась до половины – тьму рассеивал слабый лунный свет, но множество факельных огней стирали его, затаптывали, как грубый сапог охотника затаптывает робкий заячий след, В прыгающих бликах мельтешили лица – бородатые и совсем юные, безусые, бледные и румяные, злые и просто заинтересованные. Ни одного – сочувствующего. Айша не узнавала их, и, даже всматриваясь и отмечая знакомые черты, никак не могла вспомнить имен. – Сжечь убийц! – выкрикнул кто-то, совсем молодой. – Повесить! – откликнулся эхом другой, постарше. Все уже знали, что она сделала, и ненавидели ее, и жаждали мщения даже не за ярла, а за себя, за обвинения, брошенные цриткой в лесу близ усадьбы, за свое поражение в битве, за позорное бегство, за страх, за то, что не умерли в бою, где остались многие родичи и друзья. – Отдай ведьму нам, Ари. Она умрет медленно… – Перед Айшей возникло знакомое лицо, вытянутое, сухое, с маленьким носом и широко расставленными глазами. Она не помнила имени воина, но видела его в дороге. Жар факела полыхнул ей в лицо, стер воспоминания. Высокий Ари ткнул притку в спину, заставляя идти дальше, рукой отодвинул заступившего путь воина, буркнул: Они вышли из усадьбы, повернули, зашагали вдоль городьбы. Любопытные отстали, теперь с Айшей и Слатичем шли только трое стражей да несколько чрезмерно озлобленных. В одном провожатом Айша признала раба Скъяльв – судя по выжженному на шее витому родовому клейму, – того самого гаута, который обвинял свою хозяйку в колдовстве. Гаут нервно тискал в пальцах тонкий ивовый прут, бегал взглядом по сторонам. В глубине темных зрачков плясало безумие. Айша знала этот взгляд – так смотрят жрецы-друиды пред тем, как свершить обряд жертвоприношения. Так же дрожат и суетливо перебирают пальцами, бессмысленно водят глазами, не цепляясь ни за что взглядом, на их щеках плавает лихорадочный румянец. Во время обряда они улыбаются про себя и, причиняя себе жуткую боль, громко смеются. Многие считали, что из-за близости богов и духов друиды наделены даром не чувствовать боля, но дед говорил, что на самом деле друиды просто с малолетства едят пред обрядом особые грибы – самоеды или мушиные. Это ядовитые грибы, но когда их правильно собирают, сушат и понемногу едят с самого рождения, то не умирают сразу, а лишь укорачивают жизнь. Съедая душу, грибы подводят друида так близко к кромке живого мира, куда не в силах заглянуть ни один человек. Айша не верила деду, пока сама не увидела, как жрец, живущий у Чистого ручья, прежде чем поднести Велесу свою кровь, подсыпал самоеды в жертвенную еду. Дед говорил, что если друида лишить этих грибов, то он впадет в безумие, будет кататься по земле, выламывать руки и ноги и кусать сам себя, словно дикий зверь, потому что незримые навьи[165], от которых он сберегается грибным ядом, настигнут его и начнут рвать на куски его тело… Раб был близок к этому – Айша видела, как разгорается лихорадочный блеск в его глазах и гримаса боли перекашивает лицо. – Сюда, – сказал раб и отвел в сторону ветви кустарника. «Он – показывает путь», – поняла притка. Немудрено – ведь пришлые воины не ведали усадьбу Скъяльв. Только живущий здесь мог указать место, где была выкопана яма для пленников или где полагалось казнить ниддингов[166] Высокий Ари заглянул под куст, ногой отодвинул прикрывающий яму деревянный щит. Круглая черная дыра уставилась на притку страшным бездонным оком. Издалека наплыла мертвенная тень, придавила к земле. Двое воинов подтолкнули Слатича к краю ямы, принялись обматывать его веревками вокруг пояса. Слатич не сопротивлялся – после удара по голове он был слишком слаб. Прежде чем спуститься в зияющий провал ямы, Слатич оглянулся, чиркнул взглядом по замершей в ужасе притке, открыл рот, словно хотел что-то сказать. Блеском молнии, быстрым и отчетливым, в голове Айши всплыло прошлое – маленький мальчик на краю такой же ямы, его босые ступни на деревянной опалубке, рубашка, разорванная по всей спине, кровоподтек на скуле и еще один – синий и большой, несущий след чьих-то пальцев – на шее. Прекрасная и страшная женщина, с длинными распущенными волосами… Ряды бус на ее груди гремят, подпрыгивают… Она скалит белые зубы, смеется. Из глаз мальчика текут слезы, он не хочет лезть в яму. «Не надо… – шепчет он, и, утешая его, ветер треплет тонкие каштановые волосы на его макушке. – Не надо, мама… прости… » Женщина хохочет, вытягивает руки. На ее запястьях бренчат браслеты. Ее скрюченные пальцы толкают мальчика в спину. Взгляд мальчишки касается Айши, губы шевелятся. «Сестра… » – понимает она его зов и бросается вперед, но поздно – мальчик уже исчез в яме, остался лишь его крик – отчаянно громкий. Крик перебирает ветви старой осины, плачет в болотном мху, перекатывается по крышам изб, шныряет по давно опустевшим домам, будто потерявшийся пес. А женщина оборачивается к Айше. В ее темных глазах плавает смерть. «Не бойся, – говорит женщина и протягивает к Айше руки: – Там тебе будет лучше, чем здесь… Я знаю». Браслеты звенят… – Ступай. – Толчок в спину прервал цепь воспоминаний, стер бледное лицо неведомой женщины, ее пустые глаза, черные волосы, красную юбку с волчьей опушкой по подолу. Притка вновь очутилась на урманской земле, пред ямой, куда, словно большое полено, спускали обездвиженного Слатича. Словен был тяжелый – оба воина, удерживающие веревки, кряхтели, потихоньку опуская пленника вниз, в сырую тьму. Вытягивая тощую шею, раб-гаут заглядывал в яму, кусал тонкие губы. Ари вновь подпихнул притку: – Иди! «Да, – подсказала память, – Все было именно так, „Иди“, – произнесла та женщина, толкнула ее, а потом…» Тело Айши содрогнулось, стряхнуло оцепенение. – Нет! – взвизгнула она, метнулась в сторону, прочь от Ари. Тот выругался, одной рукой сграбастал ее за шиворот, потащил к себе, другой рукой вытягивая меч. – Нет! – Ловко перевернувшись, притка вцепилась в его руку зубами, почуяла во рту резкий привкус чужой крови, зарычала, рванула, не разжимая челюстей. Ари взвыл, разжал пальцы. Быстрой лаской Айша проскочила под боком раба-гаута, скользнула в узкий проем меж тесно сросшихся кустов, упала на четвереньки. Раздирая ветвями лицо и руки, поползла вперед, извиваясь и отыскивая любые щели. Одежда цеплялась за сучки, словно надеялась сдержать ее. Притка не понимала – куда бежит, но она должна была убежать. Не от воинов Хальфдана, и не от глупого, «грибного» гаута, и даже не от смерти, а от той ужасной ночи, где еще жила ее мать… Ее безумная и очень красивая мать. Под ладонями девки шуршали опавшие листья, от земли поднимался запах перегноя. Неожиданно пальцы провалились в углубление между сросшимися в крепкую плетенку корнями. Ничего не соображая, как дикий зверь, роющий себе логово, Айша принялась раскапывать найденное убежище. Это была нора – скорее всего, когда-то в ней обитал барсук или выращивала потомство волчица. Присыпанная листьями и прикрытая поверху плетением корней, нора оказалась достаточно просторной, чтоб вместить в себя маленькую притку. Скорчившись в комок, Айша вбилась в тесное убежище и замерла, наблюдая из-под корней и прелых листьев за прыгающими по тонкой черной паутине ветвей бликами факелов. Ночь наполнилась звуками – под ногами преследователей трещали сухие ветви кустов, глупо и ядовито хихикал гаут, от торопливых людских шагов гудела земля. Совсем рядом около Айши мелькнул яркий свет, выхватил из тьмы ее едва прикрытое корнями и листьями лицо. Сквозь резь в глазах она разглядела гаута. Раб смотрел прямо на притку, тыкал в нее факелом и хохотал, нелепо дергая верхней губой. Потом сунул руку за пояс, вытащил маленький тряпичный мешочек, развязал. Сушеная сморщенная грибная шляпка вытряхнулась из мешочка на его ладонь, скрылась у раба во рту. Гаут закрыл глаза, пожевал, счастливо захихикал, взмахнул факелом и, не сказав ни слова, двинулся дальше, ломая кусты и тяжело утаптывая жухлые листья. По Айшиному лицу катился пот, долго удерживаемое дыхание вырвалось наружу громким хлопком. К счастью, его перекрыл сердитый голос Ари: – Где она? Оправдываясь, забормотали другие голоса. Айша слышала обрывки фраз: – Пропала… – Исчезла… – Ведьма… – Забрали лесные тролли… – Искать! – взревел Арй. – Искать, сучьи дети! – Успокойся, Ари, – обиделся кто-то из его спутников. – Если она не ведьма и не очутилась в лапах троллей, то она хорошо спряталась и до утра никуда не денется. Глупо лазать в темноте по лесу, разыскивая того, кто никуда не убежит. Достаточно оставить дозор, а утром мы найдем ее. Прерывая его разумную речь, громко и некстати захихикал гаут. Звук затрещины долетел до ушей притки, раб засмеялся еще громче. – Я буду сторожить, – наконец угрюмо сказал Ари. – Идите в усадьбу, скажите конунгу. Я останусь тут. Брякнуло оружие, затопали удаляющиеся шаги. На смену людям пришла тишина, затаилась, поджидая неосторожного звука. Притке стало холодно. Просовывая пальцы в дырки между корней, она бесшумно принялась закапывать свое убежище прелыми листьями. Ее разбудил осенний холод. Пробрался ледяными лапами дождя в сухое логово, намочил одежду. Проникающий вместе с водой слабый свет выбелил на рубашке и юбке сухие пятна. Было очень холодно, ноги в коленях ломило от желания вытянуть их, хотя бы немного, хоть чуть-чуть. Затекшая шея ныла. Стараясь не двигаться, Айша прислушалась. Снаружи, за хлипкой, размытой дождем лиственной преградой бесился в древесных кронах неугомонный Вихрик[167], тягучие капли барабанили по земле, ручьями шуршали в прелых листьях. Айша осторожно повернулась, высунула голову из норы. Дождь был сильный – водяная завеса скрывала деревья за кустами, и одинокая фигура сидящего у ямы Ари казалась неясным темным пятном. Ари смотрел на тропу, ведущую в усадьбу, прикрывал плечи и голову шерстяным корзнем. Время от времени приподнимал корзень, стряхивал с него воду, оглядывал окрестности и вновь укутывался в плотную ткань. Айше было хуже – корзня у нее не было, холодная вода, вперемешку с глиной, сочилась под одежду, сковывала тело холодом. Надо было выбираться, только следовало уличить миг, когда неусыпный Ари отвернется. Подобравшись и изготовившись бежать что есть мочи, притка замерла, следя за неторопливыми движениями своего стража. Словно почуяв ее взгляд, Ари стал оборачиваться – медленно, присматриваясь к кустам, приподнимаясь. Рука воина потянулась к ноге, пальцы обхватили рукоять топора. Над Айшей, чуть выше зарослей кустарника, что-то тонко свистнуло, затем плотоядно чмокнуло. Уже занесенный для броска топор вывалился из руки Ари, разбрызгал лужицу у его ног. Ари попятился, привалился спиной к дереву, захрипел. Из его шеи, покачивая опереньем, торчала длинная тяжелая стрела. Еще не успев сообразить, что к чему, Айша юркнула обратно в убежище. Из-за слабой защиты ветвей ей было хорошо видно, как из леса, один за другим, появляются воины – без щитов и нагрудников, в теплых меховых безрукавках и штанах из грубой кожи, без факелов, крепкие, ловкие, будто с рождения жившие в лесу. Как легко, почти бесшумно, они скользят между стволов, не обращая внимания на холод, вспарывают меховыми чунями мелкие лужи, собираются в кружок подле осевшего наземь Ари. Их было около двух-трех десятков, не больше. Один, с ожерельем из медвежьих когтей на шее и собранными в пук на затылке нечесаными темными волосами, подступил к хрипящему в агонии Ари, сломал древко стрелы в его шее, отбросил обломок в сторону, Обошел воина кругом, склонился, пощупал его одежду: – Я знаю тебя. Ты человек Хальфдана. Значит, Черный здесь. Он говорил низким рыкающим голосом, почти ворчал. Остальные, казалось, вовсе не умеют разговаривать и даже дышать – Айша не слышала ни единого звука, кроме шума дождя да привычных шорохов леса. Однако в облике незнакомцев было что-то узнаваемое. Не понимая – что, притка высунула из норы голову. Корни над ее головой подались вверх, размытая водой глина чмокнула. Затрещали кусты, прямо перед лицом Айши приземлились ноги в чунях из волчьего меха. Рыкающий воин быстро сунул руку в нору, за шиворот выволок Айшу наружу. Рубашка притки зацепилась за сломанную ветку, разорвалась по плечу. – Кто ты? Он так быстро прыгнул к ней, что Айша ничего не успела сообразить. Стояла пред незнакомцем, чувствовала исходящий от него густой запах зверя, растерянно моргала. – Убийца… – вместо нее прохрипел Ари. – Она – убийца, как и ты, Хаки… Пальцы Ари зацарапали траву, сбивая ее в крупный влажный холм. – Убийца? – Хаки отпустил притку, настороженно, будто крадущийся к добыче дикий зверь, обошел ее: – Он говорит правду? Айша не знала, что ответить. Убийца ли она? Харек остался жив – в этом она не сомневалась, но ее старания не спасли Орма. То ли Волк не отыскал его на кромке меж живыми и мертвыми, то ли Орм сам не захотел вернуться, то ли Белая осилила Волка и взяла ярла себе, но как бы там ни было – он умер. Когда-то дед говорил Айше, что смерть никогда не приходит внезапно, сама по себе, – она идет по проторенному самим человеком или его жизнью пути, и чаще всего случается так, что вовсе не она приходит к человеку, а сам человек приходит к ней. Орм умер не от вражеского меча, нанесшего ему страшную рану. Нет. Едва родившись на свет, он пошел навстречу своей смерти, так же бесстрашно, как в битве шел навстречу врагам. И то, что именно он забрал из Альдоги детей князя, и что следом за ним отправились Избор с воинами, и что Айша очутилась в его стане, и нападение детей Гендальва, и долгий путь через лес, и даже его разговор с приткой у маленькой чистой лагуны – все это были кусочки его дороги к иному миру. Убила ли она Орма? Да, наверное, поскольку не окажись она на пути ярла, этот путь мог бы измениться, стать иным. Длиннее или короче, неизвестно, – но иным… Однако в памяти Айши Орм еще не умер. Он оставался сильным и усталым, вытащившим ее из огня и воды, с серыми глазами и горячей кожей. Он оставался тем, кто мог бы защитить ее, любить ее, даже когда она отказалась от его любви… Но она не могла вернуть Орма… Кажется, этот лесной Хаки спрашивал, говорит ли Ари правду? – Разве язык человека может знать правду? – Айша встретилась взглядом с Хаки, дернулась от внезапного сравнения. Не задумываясь над словами, выпалила: – Ты тоже зверь Одина? Темные глаза Хаки блеснули, морщины у губ прорезались жестче. – Тоже? Айша не заметила, как их окружили пришедшие с Хаки воины, сомкнулись вокруг нее плотным кольцом. – Ты уже встречала берсерков? – Да. Я знаю Харека Волка, – сказала притка. За спинами воинов сипло, с кашлем, засмеялся Ари. Из его рта толчками выходила кровь, но он все-таки просипел; – О, да! Она встречалась с Хареком… Пыталась убить его… отравить… Сильная судорога скрючила его тело, кровь вялой струйкой потекла из угла рта, смешиваясь с дождевыми струями, сбежала на грудь. Ари последовал за ярлом, за смерть которого так жаждал отомстить. – Мы настигли их – если Харек тут, то Орм тоже, – негромко произнес жилистый темноликий воин, стоящий чуть позади Хаки. – Нет, – давясь подступившими к горлу слезами, вымолвила Айша. – Орма тут нет. Он ушел ночью. – Куда? Ее не били, не трясли, не старались что-то выпытать. Просто спрашивали, как спрашивают дорогу у случайно встреченного человека. И Хаки и его людям было все равно, что у нее необычно короткие волосы, грязная одежда, что она сидела в волчьей норе и что ее называли убийцей. – В ирий… – хотела ответить Айша, но вовремя вспомнила, что Хаки наверняка не знал про ирий, ведь у урман это место называлось Хель. – В Хель, – сказала Айша, всхлипнула и вдруг расплакалась, громко и глупо, как маленькая девчонка, глотая слезы, смешанные с дождем. Давилась ими, кашляла, пыталась объяснить: – Я не хотела, чтоб так… Он уходил, и я отправила Харека за ним… Но зелье было таким медленным… Мне пришлось поторопить Харека, взять у него крови. Я дала эту кровь Орму, чтоб Волку было легче найти след. Я просила кромешников помочь… Но Волк вернулся один… Ее трясло, внутренний холод раздирал тело, дождь покрывал мурашками кожу, впитывался в волосы. Тыча пальцем на прикрытую досками яму, притка бормотала: – Слатич там… Он все видел… Знает… Он скажет… Загромыхали отбрасываемые доски, зашуршала, спускаясь в темноту ямы, пеньковая веревка. Ловко, будто белка, один из людей Хаки, тонкий и гибкий, обвил веревку вокруг пояса, перескочил через край ямы, соскользнул вниз. Из подземной глубины гулко и глухо забубнили голоса. Продолжая всхлипывать, Айша села на землю, спрятала лицо в ладонях. Лишь теперь пришло осознание, что Орма больше нет, что отныне ей не увидеть его серых с темными вкрапинами глаз, не услышать ровного голоса, не притронуться к сильному горячему телу, Почему она отказалась от него там, у лагуны? Почему не позволила ему хоть краткой радости быть рядом? Пусть он не был тем, кого она искала, но он замечал ее, хотел ее, он был живым. Он просто был… Зашелестела, осыпаясь с края ямы, земля. Тонкий паренек вылез наружу, отряхнул ладони. Поправил задравшуюся безрукавку: – Пленник пришел из Альдоги с конунгом Избором и Бьерном, сыном Горма. Они стали служить Черному конунгу. Потом Орм пришел к Черному. Потом была битва и Черный бежал. Орм увел многих людей в усадьбу старика Юхо. Но он был ранен и умирал. Воин из Альдоги видел, как эта женщина разрезала Белоголовому грудь и положила туда то ли яд, то ли лекарство. Ей помогал Харек. Но потом она дала Хареку напиться и, когда он пил, – перерезала ему горло его же ножом. Случилось так, что в ту же ночь в усадьбу пришли люди Хальфдана. Черный не поверил, что она лечила Белоголового. Приказал убить ее. А воина из Альдоги посадить в яму, потому что они оба были там и они оба пришли из Альдоги. Он говорит – ярл умер, но Харек остался жив. Этот воин из Альдоги достаточно силен. Его можно взять с собой – он будет хорошим рабом. Он неплохо говорит на нашем языке, но женщину с короткими волосами он называет «Притка». Последнее слово он произнес, подражая Слатичу. Из-за этого оно получилось корявым, непохожим на обычное, словенское. Дождь закончился. Редкие и крупные капли стекали с деревьев, скудными слезами падали на примятую листву, щелкали по уходящим в землю лужицам. – Ты очень глупа или очень смела, если пыталась зарезать Волка, Притка, – Хаки задумчиво почесал переносицу. Спросил у тонкого: – В усадьбе много воинов? – Пленник говорит – более сотни людей Хальфдана и еще столько же – Орма. Слатич соврал, преувеличивая число людей в усадьбе, но Айша не стала исправлять его ошибку. Главное – среди всех этих воинов больше не было Орма. Должно быть, Хаки подумал о том же, поскольку неожиданно зло стукнул кулаком по ляжке: – Хитрый ярл все-таки обманул меня! Я шел по его следу от Ворот Ингрид, по быстроногой Бегне. Я обнюхал всю усадьбу Сигурда, чтоб узнать, что его там нет, я пересек Хадаланд и Тотн. И я нашел его, но он все-таки сумел улизнуть! Берсерки угрюмо потупились. Злость их хевдинга прошла так же внезапно, как началась. Повеселев, Хаки хмыкнул, стукнул по плечу жилистого темнолицего сородича: – Белоголовый был великим воином. Я хочу проводить его в последний путь. Мой последний подарок ляжет в его курган. А потом я вернусь к Сигурду и заберу у Оленя все то, что оставил у него Орм. Так будет справедливо. Взгляд берсерка метнулся к яме, рот расползся в улыбке. – Вытащите моего нового раба. Я хочу его видеть. День Айша пересидела вместе с людьми Хаки в лесу, недалеко от усадьбы. Она слышала громкие крики тех, кто нашел мертвое тело Ари и яму без пленника, слышала, как, перекликаясь и суетливо шлепая ногами по влажной земле, люди Хальфдана обыскивают лес. Она даже видела нескольких – прошедших под деревом, на котором она пряталась. С высоты они казались маленькими и безобидными. Айша сидела в высокой сосновой кроне, на толстом суку, крепко вцепившись в шероховатый ствол. Рядом, на ближней ветке, лежал Ингъяльд, тот самый тонкокостный и легкий паренек, который лазал в яму говорить со Слатичем. Ингъяльд вольготно расположился на суку, прильнув к нему пузом и обвив ногами. В руках он держал лук, целясь в шныряющих внизу людей. Сбоку на поясе Ингъяльда висела скрученная в петли веревка с трехглавым крюком на хвосте. Этим крюком Ингъяльд выстрелил вверх, зацепил веревку за сук, и, поднявшись по ней, воины скрылись от преследователей в сосновой кроне. Айша влезла на дерево сама, без помощи – пригодилась сноровка, обретенная еще в Затони, когда лазала на любимую осину. Может, поэтому – из-за послушания – ей не связали руки и не заткнули рот. Зато Слатича втащили на дерево силком, как большой мешок. Рот словена забили клоком травы, к горлу приставили нож, намекая: «Дернешься – смерть». Он не дергался. – Бдзин-н-нь… – подражая звону тетивы, насмехался над бестолково снующими внизу человечками Ингъяльд. Ожидая одобрения, косился на притку синими, мальчишески ясными глазами, морщил в улыбке безусое лицо. Его веселья Айша не разделяла. Сидела, тупо обняв руками теплый и шершавый ствол, льнула к нему щекой, слушала, как внутри, в могучем древесном теле, бурлит жизнь, равнодушная к людским бедам и горестям. Когда солнце укатилось за кроны деревьев, вниз полетели веревки. По ним, будто мураши по травинам, одно за другим потекли вниз людские тела – безмолвные и беззвучные, как тени. Ингъяльд подтолкнул Айшу – мол, спускайся. Разлепив онемевшие руки, притка обхватила веревку ногами, подложила под ладошки оторванный от юбки кусок ткани. Наблюдая за ее приготовлениями, Ингъяльд хмыкнул, забросил за плечо лук, сам обвился вокруг веревки так, чтоб петля охватывала его тело вокруг пояса. Почти не держась руками, паренек сполз по ней на человеческий рост. Покосился на притку. Айша кивнула, последовала его примеру. На самом деле так спускаться оказалось удобнее – от трения не горела кожа на ладонях, и в любой удобный миг Айша могла замедлить спуск, покрепче сжав пеньку ногами. Очутившись на земле, притка несколько раз присела, разминая колени, заметила, как с соседней сосны спускают Слатича, по-прежнему скрученного веревками и с травой во рту. Хаки стоял недалеко от притки. – Развяжи его, – неожиданно для себя самой попросила его Айша. Она никак не могла привыкнуть к быстроте берсерка – всего миг назад он глядел на Слатича, и вот уже оказался прямо перед ней, вопросительно вскидывал брови. – Он не станет шуметь, – пояснила притка. – Люди Хальфдана уже обвинили его в смерти Орма, а теперь, когда умер Ари, – он стал виновен в двух смертях, Ему некуда идти и некого звать на помощь. Она не ожидала, что к ее словам прислушаются, но едва спеленутый Слатич коснулся земли, как Хаки уже разрезал путы на его ногах. Высвобождая пленнику руки, лениво бросил в сторону: – Ингъяльд! Паренек понимающе показал лук со стрелами. Айша помнила, как острие его стрелы вошло точно в шею Ари. А ведь Ингъяльду мешало не только расстояние – еще и кусты. При таком страже Слатичу не следовало пытаться сбежать, Судя по всему, словен сам понимал это. Сидел на земле, растирал запястья, сопел. Потом тяжело поднялся на ноги, презрительно взглянул на своего кажущегося слишком хлипким охранника… К усадьбе Скъяльв берсерки подходили осторожно, выбирая движение по ветру, как звери. Устроившись за кольями городьбы с северной стороны усадьбы, где могучая Гломма разливалась широкой гладкой заводью, берсерки слились с ночными тенями, притихли. Орма хоронили на берегу. Похороны были пышными – длинная вереница воинов с факелами обступила высокий деревянный помост, на вершине которого, одетый в нарядную одежду и прикрытый поверху большим куском погребальной ткани, возлежал ярл. Издали, в мутном факельном свете, была видна богатая вышивка на ткани, с одного из краев, обращенного к северу, из-под вышивки на поленницу свешивались светлые волосы ярла. Одетая в белое Скъяльв стояла подле помоста, заламывала руки, голосила, прощаясь. Первым к мертвому ярлу подошел Харек. Он еще был слаб – пошатывался, хромал. Стал на колени подле хевдинга, вытащил из ножен меч, положил около Орма. За Хареком последовал Хальфдан. Черный конунг не стал опускаться на колени, лишь снял с шеи золотую гривну и тоже положил на ложе мертвого ярла. Потом воины потянулись к своему хевдингу длинной чередой, и вскоре гора подношений скрыла Орма – лишь торчали его ноги в теплых добротных сапогах и беловолосая макушка. Харек взял факел, подступил к кострищу. Нижние тонкие ветки мгновенно занялись, полыхнули ярким светом, плеснули заревом на лица людей. Берсерки вжались в землю. Прильнув к влажной и холодной траве, Айша беззвучно; одними губами, зашептала слова прощания. Ее никто не учил этим словам – они текли из сердца, связывались в нити, переплетались, свивая длинный узор. Айша говорила ярлу о том, что ей очень жаль, и о том, что она хотела бы быть иной, и еще о том, что она будет помнить, что когда-нибудь они вновь свидятся, и там, в другой жизни, будут жить иначе. Она желала Орму доброго пути и радостной встречи, желала забыть о земных горестях, умоляла о прощении… Ей казалось – ярл где-то рядом, за плечом чудилось его дыхание, к волосам прикасалась его сильная рука, короткая борода щекотала шею… Огонь взобрался по поленнице, охватил ее всю целиком. В небо полетели яркие искры, горестно, по-волчьи, завыла Скъяльв. Завопили, провожая своего хевдинга, воины Белоголового. – Прощай, ярл, – шепнула Айша, и вдруг пламя вспыхнуло, вырвалось вверх высоким языком. В сердцевине огня медленно поднялась и почти села темная фигура, ее голова повернулась, сбросив почти совсем съеденное огнем погребальное одеяло. Сквозь огненную пелену мертвый ярл взирал на Айшу. – Прощай, притка, – послышался ей голос Орма. Пламя осело, ярл упал обратно на горящее ложе. В небо потянулся черный ядовитый дым. Айша отвернулась. Ей больше не на что было смотреть… Утром, когда все разошлись, Хаки прокрался к пепелищу, зарезал сторожившего пепел воина и положил в еще тлеющие угли свой топор. Айша видела, как он (совсем как Харек) встал пред пеплом врага на колени и склонился, уважая Орма в смерти более, чем уважал в жизни. Потом поднялся, пнул ногой тело убитого стража, засмеялся и пошел прочь. А днем они уже шагали по лесу, держа путь к усадьбе Сигурда Оленя, конунга Хрингарики. Белоголовый Орм более не охранял свою добычу, и Хаки спешил забрать все то, что ему не удалось отобрать у ярла на Бегне, в Воротах Ингрид. |
||
|