"Правда жизни" - читать интересную книгу автора (Джойс Грэм)

12

Пока на ферме царила вся эта суматоха, Олив делилась с Мартой своими страхами – она боялась, что ее собственный домашний очаг может скоро дать трещину. Дело было в Уильяме. Он во всех смыслах был хорошим мужем и отцом – не жалел сил на свою зеленную лавку, в детях души не чаял, пил в меру, не играл и не шатался где попало. Но что-то такое было у него на уме.

– В облаках витает, – жаловалась Олив. – Он все время будто не со мной. А заговоришь с ним – вздрогнет, будто у него за спиной шарик воздушный лопнул. И смотрит на меня долго, ровно не узнает. Точно, душа у него не на месте.

– Может, из-за работы? Вдруг с деньгами неладно, а тебе говорить не хочет?

– Да я же всю бухгалтерию веду! У меня каждый пенни на счету, мам. Все у нас нормально.

– А прямо не спрашивала?

– Он у нас такой же говорун, как отец. Ты же знаешь, как мужики разговаривают.

Марта отхлебнула портера, с шумом втянув в себя черный пенистый напиток, и задумалась над словами дочери. Когда замолчал Артур, она гадала – не ее ли в том вина. Может, запилила мужика, душу из него вынула острым своим языком? Но Марта не была сварливой бабой. Видала она баб, которые мужей затюкивали. В барахло превращали. Мужика затюкать – проще простого. Выбрать время и начать долбить без продыху, и скулить, и влезать в душу, брюзжать и ворчать, изводить и кричать до тех пор, пока человеку не останется одно из двух: уйти или остаться – раздавленным. Тот, кто остается, – или уже не мужик, а тюфяк и размазня, или комок тлеющей ярости, стиснувший зубы, только посмотрит косо, а рта раскрывать и ввязываться в схватку больше не будет.

Неужели и она Артура так доконала? Да нет, его свое тяготило. Он ее не винил. Если верить Артуру, он погрузился в молчание, чтобы унять весь этот многоголосый шум. И говоря о голосах, он имел в виду не только крики домочадцев, которых можно было потрогать руками. «Хватит с ними болтать – тогда и они с тобой не будут», – сказал он однажды.

Но Марта подозревала, что Олив как раз из тех, что способны сломать мужика бесконечными приставаниями. Олив всегда была не прочь поплакать и повыспрашивать о том о сем – скоро начинало казаться, что это дождик тихо стучит по крыше бомбоубежища. Марта думала – не окажется ли Уильям из тех, что уходят? Надеялась, что нет, но боялась.

– Что ни говори, а выходила я совсем за другого человека, – хмуро подытожила Олив.

– Может, это из-за войны, – предположила Марта. – Может, чего случилось тогда, а теперь ему покоя не дает.

– Морковку-то, видать, мыши грызли, – буркнула покупательница в лавке Уильяма, когда он вываливал морковь на стальную чашку весов.

– Ну, погрызли чуть-чуть. Может, тогда брюквы возьмете?

– С чего это я брюкву брать буду?

– Ну, тогда репку?

– Если бы мне репа была нужна, я бы ее и попросила.

– Ладно, миссис Стивенсон, а пастернака не хотите – хороший, крупный уродился. Сядете верхом и поскачете себе домой.

Миссис Стивенсон пристально на него посмотрела. Поняв, что он не шутит, она собрала купленные овощи, заплатила и, не сказав больше ни слова, вышла из лавки. Уильям запер за ней дверь на засов и перевернул вывеску стороной, на которой было написано: «Закрыто. Даже из-за апельсинов Яффы не открою». Он опустил ставень и прошел в сумрачную кладовую за лавкой.

Там, посреди картонных коробок, наставленных под самый потолок, стояло старое кресло с торчащими из-под обивки пружинами и конским волосом. Упав в кресло, он вынул пачку сигарет «Синьор Сервис» и закурил. Потом вынул бумажник, в котором между кожей и шелковой подкладкой хранилась маленькая фотография.

С нее глядела женщина, которой он никогда не видел. Он знал только, что зовут ее Рита Карсон и что муж ее погиб на войне. На обратной стороне фотографии рукой мужа был написан ее адрес. Уильям затянулся и стал рассматривать фото. Рита склонила голову к плечу. У нее были красивые, строго очерченные брови дугой. На обнаженное плечо длинной завесой ниспадали волнистые волосы.

– Ух ты! Вот так Рита! Я таких и не видал никогда!

– Все так говорят, – сказал Арчи, выхватывая фотографию из рук Уильяма и пряча ее обратно в бумажник. – Она еще и рыжая. Снимаю каску. Жарковато в кастрюле сидеть.

– Смотри, как бы капрал не увидел, – предостерег его Уильям.

Он извлек из своего бумажника фотографию Олив – она стояла в симпатичном летнем платье на заднем дворе дома Вайнов.

– Хороша, сын мой, очень даже хороша, – сказал Арчи. – Красавица!

Но Уильям знал, что Арчи говорит это из великодушия, понимая, что Рите никто в подметки не годится.

Шел август 1944 года. Наступление союзных сил увязло в жестоких пехотных боях. Уильяма, которого к этому времени назначили интендантом, и Арчи отрядили в караул – охранять обстреливаемый замок к северу от Фалеза, всего в нескольких милях от немецких бронетанковых дивизий. Они гадали, зачем их отправили на это задание, пока часа через два не приехал на машине денщик офицера и не увез с собой с полдюжины ящиков вина, которое хранилось в обширных погребах замка.

– Вон оно что! – проворчал Арчи. – Значит, мы тут эту халабуду стережем, чтобы кучка офицериков винцо французское лакала да тушенкой закусывала? Во как!

Уильям, уже побывавший за войну на побережьях в Дюнкерке, Северной Африке и Нормандии, ответил ему:

– Слушай, помолчал бы ты! Тут самое непыльное местечко из всех, где воевать приходилось, и в какую-нибудь дыру мне отсюда совсем не хочется.

На следующий день у них было ощущение, что о них забыли. Арчи спустился в погреба и вернулся с двумя бутылками вина. Уильям колебался. Им было сказано: только попробуйте к чему-нибудь прикоснуться – под трибунал пойдете. Пробки пришлось вдавить в бутылки, а пить стали из котелков – мало ли, кто-нибудь заметит.

– Ты был в погребе? Настоящая, блядь, пещера! Заблудиться, на хер, можно. Бутылок – хоть жопой ешь, и бочек полно.

Они пили вино под послеобеденным солнцем. Подолгу ничего не было слышно – только пчелы и мухи жужжали в сухой траве, да где-то на дереве вдруг начинал стрекотать сверчок. И лишь время от времени гулкие выстрелы орудий и отельные пулеметные очереди напоминали им о ели их пребывания. Они говорили о том, что будут делать, когда вернутся домой. Уильям рассказал, как он спрыгнул с поезда, когда возвращался из Дюнкерка. Это произвело впечатление на Арчи. Он ушел поживиться еще парой бутылок.

– Вот бы и мне так, – сказал он, ставя бутылки на самодельный стол, сооруженный ими перед изысканно украшенными деревянными дверями замка. – Вернуться и забабахать с Ритой ребенка.

– Успеешь еще, – ответил Уильям. – У тебя же три дня побывки будет.

Арчи покачал головой:

– Не-е. Я домой не вернусь.

– Как это?

– Не суждено мне. Не вернусь я с этой войны.

Уильям, не понимая, снова покачал головой.

– Ну, сидит где-нибудь фриц хренов, так? – сказал Арчи. – И целится из винтовки сюда. – Арчи ткнул себе выпрямленным пальцем в лоб. – Или из танка, или из миномета, или ракетой, не знаю уж там чем, знаю только, что домой не вернусь.

– Ты не можешь этого знать. Этого никто не знает.

Уильям рассказал ему, как несколько раз был на волосок от смерти. Как в Дюнкерке на берегу снаряд разорвался всего в нескольких футах и У него под ногами провалился песок. Как песок потом посыпался на него сверху, словно рой золотых жучков, пока его не закопало, – ох и наелся он песочку тогда. Потом его втроем откапывали.

– Я думал, крышка мне. Хуже в жизни не бывало. Но знать-то все равно не знаешь. Выкарабкался. Как можно знать?

А потом он рассказал Арчи, что об этом кошмаре каким-то образом проведала Марта. Осколком от взрыва ему содрало кусочек кожи с головы, и Марта увидела это.

– Бывают такие бабы, – сказал Арчи. – Не хочу сказать ничего плохого про твою тещу, Уилл, но они – как ведьмы. Видят и знают.

– Да, на ведьму она смахивает.

– А я и сам, может, из той же породы. И вижу, и знаю. Не вернуться мне домой.

Они допоздна потягивали вино и курили. Может быть, это вино пили бы сейчас в лондонских фешенебельных гостиницах – «Савое» или «Ритце», если бы не война. Арчи все попадались бутылки, каждая из которых могла бы им стоить недельного заработка. Разговаривали они необычно много и уже друг в друге души не чаяли. Уильям хохотал над словами Арчи, а когда один начинал говорить серьезно, другой слушал его, стараясь не проронить ни слова. То и дело повторяли, что их, должно быть, забыли. Ну и ладно, решили они, подождем, пока вино не кончится…

Уильям, сидевший в глубине своей лавки, оторвался от фотографии Риты Карсон, только когда дотлевающая сигарета обожгла ему пальцы. Он должен был передать Рите то, что просил его Арчи, и не передал. Он опоздал уже на пять лет.

Арчи оказался прав, он не вернулся домой. Может быть, он действительно предвидел это. На войне обычно обещали друг другу: если один не вернется домой, то другой передаст его жене какие-нибудь слова от него. То, что Уильям просил передать Олив, было незамысловато, но искренне: Арчи должен был сказать ей, что Уильям всегда ее любил. А вот Рите Арчи приготовил совсем другое. Да такое, что Уильям, вернувшись домой, никак не мог собраться с силами передать ей.

Но он собирался. Готовился отыскать Риту, посмотреть ей в глаза и повторить то, что велел сказать Арчи.

Когда он только пришел с войны, идти передавать такие слова казалось нелепым. Под непрекращающимся огнем люди могли сказать друг другу все, что угодно. Или ничего не говорить – и как ни жутко, это было почти то же самое. Но когда Уильям вернулся в Ковентри и увидел лежащий в руинах город, он медленно шел и считал про себя, кто остался в живых и кто погиб, и все, что было с ним на войне, виделось ему хоть и ярко, но словно на каком-то островке в прошлом. То, что происходило на этом острове, никак было не вписать в тот мир, куда он вернулся, – лучше и не пытаться. Даже обещание другу, погибшему однополчанину, больше не имело ни смысла, ни силы.

Так было долго.

Но вот прошло пять лет, и по мере того как Уильям сживался со своей памятью о войне, то подолгу скучая и бездействуя, то вдруг пугая всех безумной, кипучей деятельностью, он стал чувствовать себя иначе. Он вернулся в семью, к хорошенькой дочурке, уже четырехгодовалой, в город, которому нужны были – и слава богу! – не разговоры о войне, а люди, которые могли бы засучить рукава и взяться за работу.

Он работал. У него теперь была лавка, и опыт военного снабженца помог ему. Он потратил время – и не зря. Едва отрываясь от работы, он стал отцом еще двоих детей. И вдруг ему стали сниться сны.

После войны ему долго ничего не снилось. А потом стал повторяться один и тот же сон. Дюнкерк, берег моря. Он смотрит в небо, там чайка превращается в немецкий «хейнкель», а тот – в красный воздушный шар. Он не может оторвать взгляда от шара, медленно падающего на землю. Потом глухой взрыв, и песчинки становятся золотыми жучками – они снуют у его головы, обсаживают его, закапывают своим роем, дышать уже нечем… Тут он просыпался. Олив о своем повторяющемся кошмаре он не рассказывал. Вставал рано и принимался за дело.

У Уильяма ума хватало. Он понимал, почему ему снятся эти сны. И еще он отдавал себе отчет в том, почему у него так бурно и успешно идут дела: когда работаешь на износ, не поднимая головы, некогда думать о войне. Работы было невпроворот.

Но тяготы солдатской жизни постепенно отступали в прошлое, он понемногу успокаивался и даже начал размышлять над тем, что недавно пережил. Он понимал, что, уйдя с головой в работу и семейную жизнь, он убегает от своей памяти.

Его нынешняя послевоенная жизнь мужа, отца и завзятого лавочника – жизнь без оглядки – грозила похоронить его. Последние пять лет прошли как в беспамятстве. Не успел он оглянуться – и увяз по горло. Он задыхался.

А тут еще это обещание, которое он дал Арчи насчет его жены Риты.

На четвертое утро дежурства у замка под Фалезом солнце взошло кроваво-красным диском, и день, казалось, даже для сверчков в траве был невыносимо жарким. Арчи проснулся, пошатываясь, пошел во двор и подставил голову под струю воды из-под механического насоса. Уильям жарил свежие яйца. Куры, рывшиеся в земле на задворках замка, вдруг надумали нестись. Арчи и Уильям наткнулись на кладовую, забитую банками с консервами, и теперь отъедались после армейского пайка.

– Не буду я сегодня одеваться, – сообщил Арчи. – Ну его.

– Смотри, застанут в таком виде – вставят.

– Слышишь? – сказал Арчи.

Уильям прислушался. Ничего не было слышно, кроме шкворчания яиц, жарящихся в его котелке, – он так и сказал.

– Вот именно. Когда ты в последний раз канонаду слышал? А? Говорю тебе, старик, про нас забыли. война мимо прокатилась. Можно сидеть тут себе как сыр в масле. А когда все кончится, нам скажут. Мы тут, старик, как у Христа за пазухой.

– Хорошо бы, если так.

– Не волнуйся. Одеваться я не буду, и дальше – что хочу, то и делаю. Хочу сидеть в трусах, как лорд Снути [14] хренов и нажираться, как свинья. Не желает ли ваша светлость к яичкам отведать еще и стаканчик кларета тысяча девятьсот тридцать второго года?

– Его светлость желает, – ответил Уильям. И они с утра клюкнули, и к полудню оба уже

были хороши. Уильяму было жарко в форме, и он снял рубашку. Арчи сидел, изнемогая от жары, в длинных армейских трусах и отхлебывал из бутылки. Осушив, он бросил ее через плечо. Бутылка с глухим звуком упала в траву. Он остановил блуждающий взгляд на Уильяме.

– Говорю тебе, старик, забыли нас.

– Такой везухи не бывает. Жди, забудут про тебя в армии! За пару шнурков удавятся.

– А чего ж мы тогда здесь сидим? Посмотри-ка вокруг. Чего тут стратегически важного? Никчемное место. Нас тут поставили погреба винные охранять для того офицерика, что нашел их. А он уже где-то в другом месте, и другие два парня ему там винцо стерегут. Потом еще два и еще – и так до самого Берлина. А может, убили его. Так или не так, а нас тут забыли, старик. Можно сбежать – никто и не заметит.

– Я в Дюнкерке, Тобруке [15] и в «Золотом секторе» [16] воевал. Не собираюсь сейчас дезертировать, когда наша почти взяла. Мне как раз начинает нравиться. Будем здоровы!

– Тебе-то хорошо. Ты дома будешь, когда все это кончится.

– Опять начинаешь? Хватит. Арчи сидел прямо, как стена.

– Слушай, Уильям. Сделаешь для меня кое-что, когда вернешься? Передашь Рите моей, что я скажу?

– А куда я денусь? – заверил его Уильям.

– Я не шучу. Передашь ей точно мои слова?

– Я же сказал, передам.

– Хорошо. Запоминай.

– Давай не тяни.

– Короче, передашь ей вот что: «Арчи наказал мне, чтоб я к тебе пришел и сказал – ты мне должна дать».

Уильям рассмеялся. Глотнул красного вина и засмеялся снова.

Арчи, по-видимому, было не до смеха.

– Я серьезно. Так ей и передай.

– Ладно. Отлично. Постучусь в дверь и так ей и скажу.

Но Арчи странно смотрел на Уильяма. Взгляд его подернулся какой-то дымкой.

– Любит Рита это дело, ох и любит. Любит, чтобы я ее в шейку целовал. Чтоб сосок зубами брал – как виноградину берешь, осторожно, чтоб кожицу не прокусить. Любит, когда живот ей лижу и между бедрами. И клиторок. Просто с ума сходит, когда я ей клитор языком ласкаю.

– Арчи! Не хочу я это слушать.

Уильям никогда на ласкал Олив клитор. Главным образом потому что не знал, что это такое.

– Я тебе должен все это рассказать – вдруг ей доказательства понадобятся. Вот это и передашь. Рита по-собачьи любит. Ох и любит!

– Арчи, заткни фонтан!

– Но кое-что ее точно убедит – если это понадобится. Любит она, чтобы я ей складочку под коленкой целовал. Из всех баб, что у меня были, ни одну это так не заводило. Наш секрет. Может, у тебя хорошо получится – и Рита обо мне вспомнит, так ведь? И вроде это я с ней буду, так ведь? Ну, ясно тебе, что передать надо?

Уильям смотрел ему в глаза. Арчи действительно не шутил.

– Не мели чепуху.

Арчи покачал головой. Потом поднялся со стула и, шатаясь, взял винтовку «ли-энфилд», прислоненную к стене. Передернул затвор и направил винтовку на Уильяма.

Уильям набычился:

– Хватит херней страдать.

– Обещай, что передашь ей.

– Убери эту дуру. Мне это не нравится.

– Ты уже пообещал. Скажи, что передашь, – или я сейчас в тебе дырку сделаю. Я не шучу.

Уильям понимал, что Арчи пьян, но какое-то внутреннее чувство говорило ему, что все очень серьезно.

Уильям моргнул первым:

– Я же сказал, что передам. Убери, к черту, эту винтовку.

Арчи улыбнулся и снова поставил свой «ли-энфилд» к стене. Потом ушел в тень под замком. Уильям отпил из бутылки кларета и закурил очередную сигарету. Он поймал себя на том, что у него дрожат руки. За все военное время ни в одной из переделок ни разу еще никто вот так не целился ему прямо в грудь. Докурив сигарету, он решил пойти и высказать Арчи все, что он о нем думает. Он уже входил в замок, куда тот удалился, как вдруг услышал шум из винных погребов и остановился.

Это орал Арчи. Разобрать что-либо было невозможно. Он выкрикивал имя Риты и еще какие-то слова – ничего было не понять. Сквозь вопли Уильям услышал звон бьющегося стекла – это Арчи швырял бутылки с вином в кирпичные стены погреба, и они разлетались вдребезги. Как будто там бесновался раненый зверь. Пьяный вой все не стихал.

Не успев решить, что же делать, Уильям услышал, как где-то рядом что-то затарахтело. Он оглянулся.

– Вот черт! – ругнулся он и рванулся обратно, к столу, на котором валялось брошенное оружие.

Это, разгоняясь и поднимая пыль, ехал к замку джип. Уильям сдернул со спинки стула рубашку, надел ее и стал торопливо застегиваться. Потом схватил винтовку.

Джип остановился в нескольких ярдах. Из кабины на Уильяма угрюмо смотрел водитель. Дверца открылась, и вылез офицер британской армии.

– Здравствуйте, капрал, – сказал офицер.

– Здравия желаю, сэр! – крикнул Уильям, вытянувшись по стойке «смирно».

Молодой капитан бросил взгляд на винтовку Арчи, прислоненную к беленой стене. Потом посмотрел на босые ноги Уильяма.

– Капрал, у вас ничего не случилось?

– Никак нет, сэр!

– Вольно, капрал. Ну и вид у вас. Скажите спасибо, что у меня нет настроения посадить вас под арест.

Уильям расслабился, поспешно натянул носки и ботинки.

– Я готов, сэр.

– Пора двигаться, капрал. А где второй охламон?

– По нужде пошел, сэр.

– Собирайтесь. Я только хочу с собой пару ящиков взять. Чтоб воевалось веселей, правильно, капрал?

– Так точно, сэр! – Уильям уже готов был бежать. – Пойду принесу вам пару ящиков из погреба.

– Я с вами, капрал. А то еще, чего доброго, лосьона для ног принесете.

Уильям не стал обижаться.

– Там внизу все вверх дном, сэр. Куча стекла побитого. Света нет. Опасно там, сэр. Я сам схожу.

– Не городите ерунду, капрал. Я хочу выбрать пару ящиков для себя. Вперед.

– Есть, сэр. – Уильям повел за собой капитана в погреб, ломая голову, как бы выручить Арчи.

Тут из погреба раздался звон очередной разбитой бутылки, рев и вопли.

– Что за черт?

Уильям доверительно наклонил голову. Он за один день больше узнал о войне, чем смог бы о ней узнать этот молоденький капитан за всю оставшуюся жизнь, – они оба это понимали.

– Сэр, если человек ревет, как зверь, в винном погребе, надо дать ему выкричаться. Вот так, сэр.

Снова услышав из погреба звериные вопли, капитан посмотрел на Уильяма и кивнул. До него словно дошла какая-то мудрость, которой ему не удалось почерпнуть за годы учебы в дорогой частной школе. Может быть, каждого рано или поздно ждет такой французский винный погреб, может быть, и сам он когда-нибудь окажется в таком положении, и, видимо, нужно прислушаться к тому, что тебе говорят другие.

– Капрал, я пойду осмотрю замок. Ровно через полчаса вы оба должны быть готовы к отъезду. Понятно?

– Так точно, сэр. Спасибо, сэр.

И через полчаса оба, Уильям и Арчи, стояли в полном походном обмундировании, выбритые, в касках, с винтовками через плечо, и ждали команды садиться в машину. У Арчи глаза были воспаленные и красные от слез, на щеке был небольшой порез от стекла, но он, не шевелясь, стоял по стойке «смирно». Тем временем офицер с водителем загрузили в джип с полдюжины ящиков вина.

– Отлично, – сказал капитан, приглашая их жестом в машину. – Поехали обратно воевать.

Сидя среди картонных коробок в дальней комнате своей овощной лавки и всматриваясь в фотографию, Уильям решил, что пойдет к Рите. Деваться было некуда.

Сначала ему казалось, что дело предано забвению. После той пьянки у замка под Фалезом Арчи больше об этом не говорил. Не говорил, пока смерть не настигла его, – тогда, умирая, он поделился с Уильямом еще кое-какими интимными секретами и снова взял с него слово.

Но Уильям успел похоронить и свое обещание, и еще много чего с войны. О многом хотелось забыть. Правда, совсем изгнать воспоминания не удавалось. А воскресло все это в памяти самым странным образом. Виной был четырехлетний Фрэнк, сынишка Кэсси.

Однажды после обеда у Марты Уильям стоял на заднем дворе и тихо себе курил, на минутку выбежав из дома, в котором шумно смеялись, щебетали и перебранивались сестры Вайн. Вышел Фрэнк, прижав к себе игрушечное ружье, которое ему вырезал Том из дубовой доски, и наставил его на Уильяма. Тот зажал сигарету губами и поднял руки вверх. И тут ребенок четко произнес:

– Рита.

Сигарета выпала у Уильяма из губ. Она лежала на сизых булыжниках двора и дымилась. Уильям посмотрел на сигарету, потом на Фрэнка. Малыш ушел в дом. Что это было? Откуда он знал это имя? Уильям был потрясен до глубины души. Фрэнк протянул руку и вытащил прошлое, как ребенок, играющий на пляже, вытаскивает из-под песка гранату.

С тех пор Рита не шла у Уильяма из головы.