"Карантин" - читать интересную книгу автора (Иган Грег)

Глава 13

Лу стоит у стола, заставленного лабораторной посудой, и наблюдает, как вращающийся магнит перемешивает жидкость в колбе с культурой. Он сердито смотрит на меня, но выражение его лица вдруг смягчается, и он говорит почти радостно:

– А, это ты, Ник. Я тебя не узнал.

– Отойди назад и положи руки на голову.

Он подчиняется.

Надо ли схлопнуться сейчас, чтобы сделать мою победу необратимой? Нет. Успокаиваться рано, кто знает, какие подвиги еще потребуется совершить. Я делаю глубокий вдох:

– Ты выпустил амеб?

Он с невинным видом качает головой.

– Если ты врешь, я...

Что я сделаю? И как я узнаю, врет он или нет? Соседние дома вроде бы не распались на квадриллион версий – но ведь и я сам выгляжу вполне обыкновенно:

– Почему ты их не выпустил? Он смотрит на меня немного ошарашено:

– Культура, которую я послал в «Неомод», была ослаблена. Я не мог знать, каким тестам они ее подвергнут и как себя поведут, обнаружив что-нибудь слишком необычное. Это заведение из тех, что готовы сделать марионеточный мод, чтобы один гангстер подсыпал его в рюмку другому гангстеру, но не более того. Если бы они поняли, что штамм способен распространяться, как чума, они отказались бы интегрировать наномашины. – Он кивает на колбу, в которой крутится магнит. – Теперь я провожу обработку ретровирусом, который возвращает в геном важнейшую промоторную последовательность. То, что было до этого, – обычная нелегальщина, а здесь уже вещь серьезная.

Верить ему нет причин, но, с другой стороны, зачем он стал бы возиться со всем этим хозяйством, вместо того чтобы ходить по улицам, распространяя мод? Глянув на колбу, я вижу, что она наглухо запечатана. Сначала это меня удивляет, но потом я догадываюсь, что он боится случайно размазаться, занимаясь таким ответственным делом. Я ведь тоже решил оставаться схлопнутым в процессе синтеза «Ансамбля».

Я спрашиваю:

– У кого еще есть копии мода?

– Ни у кого.

– Вот как? Значит, ты не сумел внушить свои идеи никому из членов Канона?

– Не сумел. – Помедлив, он небрежно добавляет:

– Ты был единственным, который мог бы их понять.

Я сухо улыбаюсь:

– Не надо лишних слов. Я больше не принадлежу к Канону. Похоже, хоть из этого сумасшедшего дома мне удалось удрать.

А ты скоро последуешь за мной – хотя и не столь экзотическим способом.

Он качает головой:

– Мод верности тут ни при чем. Ты размазывался и схлопывался – достаточно часто, чтобы понять, как неизмеримо много это тебе дает.

– Дает? – По правде говоря, я никак не могу прочувствовать истинный масштаб того, что я в данный момент предотвращаю. Застигни я его с чем-нибудь более безобидным – с хорошим куском плутония, например, – смертельная угроза была бы куда очевиднее.

– Я же знаю, в чем дело, – говорю я. – Истинный Ансамбль, мод верности, двоемыслие – все это я помню. Потому и не виню тебя в том, что ты не можешь отказаться от своей идеи. Но признайся, ведь и ты всегда понимал – умом – насколько чудовищна эта идея. Ты хочешь ввергнуть двенадцать миллиардов человек в какой-то метафизический кошмар...

– Я хочу избавить двенадцать миллиардов человек от смерти, которая обрушивается на них каждую микросекунду. Я хочу положить конец гибели все-возможностей.

– Схлопывание – не гибель.

– Вот как? Подумай о тех из твоих версий, которые не нашли меня...

Я горько усмехаюсь:

– Ты сам учил меня о них не думать. Ладно, я готов признать, что они – если они вообще что-либо испытывают – должны ожидать неминуемой смерти. Но обычных людей это не касается. И меня тоже это никогда больше не коснется. Люди делают выбор, и только одно из чистых состояний выживает. Это не трагедия, это наша природа, так и должно быть.

– Ты сам знаешь, что это не так.

– Нет, не знаю.

– Тебе не жалко тех твоих «я», которые убедили По Квай использовать ради тебя «Ансамбль»?

– А почему мне должно быть их жалко?

– Думаю, они были с ней в близких отношениях. Возможно, любили друг друга.

Эта мысль ошеломляет меня, но я спокойно говорю:

– Для меня это пустой звук. Эти «я» не реализовались. Она ничего об этом не помнит, я тоже...

– Но ты можешь вообразить, как счастливы они были. И то, что положило конец этому счастью, ничем, кроме смерти, не назовешь.

Я пожимаю плечами:

– Люди умирают каждый день. Что я могу с этим поделать?

– Ты можешь сделать так, чтобы этого не было. Бессмертие возможно. Рай на Земле – возможен.

Со смехом я говорю:

– «Рай на Земле?» Ты что, решил ждать второго пришествия? Ты знаешь не больше, чем я, о том, к чему приведет необратимое размазывание. Но если оно породит рай на Земле, то оно же породит и ад! Ведь если не исчезают никакие состояния, то все мыслимые формы страдания тоже...

Он невозмутимо кивает:

– О, конечно. И все мыслимые формы счастья. И все, что между ними. Абсолютно все.

– И конец свободе выбора, свободе воли...

– Да не будет никакого конца. Восстановление изначального разнообразия вселенной не может означать изъятие чего-либо.

Я качаю головой:

– Честно говоря, мне все это безразлично. Я просто...

– Значит, ты лишаешь всех остальных права выбора?

Я смеюсь в ответ:

– А ты – псих, который собрался навязать свою волю...

– Совсем нет. Когда планета будет размазана, все будут связаны друг с другом. Размазанная человеческая раса сама решит, схлопываться ей или нет.

– И ты полагаешь, что решение судьбы всей планеты, которое примет этот... младенческий коллективный разум, можно будет считать справедливым? Создатели Пузыря и то больше уважали человеческий род.

– Разумеется, они уважают человеческий род. Ведь они сами состоят из человеческих существ.

– Ты имеешь в виду Лауру?

– Нет. Всех. А ты думал, это какая-то экзотическая форма жизни с другой планеты? Разве они смогли бы запрограммировать гены Лауры так, чтобы блокировать ее схлопывание и позволить управлять чистыми состояниями, если бы они сами не были размазанными людьми?

– Но...

– Схлопывание имеет конечный горизонт. Всегда есть чистые состояния за пределами этого горизонта. Ты думаешь, ни одно из них не содержит человеческих существ? Создатели Пузыря сделаны из наших версий – настолько невероятных, что им удалось избежать схлопывания. Я хочу только одного – дать нам возможность присоединиться к ним.

У меня кровь стучит в висках. Я опять бросаю взгляд на запечатанную колбу с культурой – насколько спокойнее было бы вверить ее заботам кислотной ванны или плазменного мусоросжигателя.

Стволом пистолета я показываю Лу на стул:

– Сядь сюда. Боюсь, мне придется связать тебя, чтобы спокойно избавиться от этой дряни.

– Ник, прошу тебя, только...

Ровным голосом я говорю:

– Слушай внимательно. Если ты будешь мешать, мне придется убить тебя. Не ранить, а убить. Чтобы ты случайно не расколотил тут всю посуду. А теперь иди и сядь на стул.

Он нерешительно делает движение к стулу, потом останавливается. Внезапно я замечаю, что он ближе к столу, чем мне сначала показалось. Если он сделает шаг, то сможет дотянуться до колбы рукой.

Он говорит:

– Только об одном тебя прошу – вдумайся в то, что я сказал. За пределами Пузыря должны быть состояния, полные самых невероятных событий! Чудеса. Сны...

Его лицо буквально светится в экстазе, куда только делась обычная гримаса озабоченности и отвращения к самому себе. Может быть, ему удалось наконец разделаться с двоемыслием, и больше не существует той части его сознания, которая понимала, что «истинный Ансамбль» есть всего лишь нейронная аберрация? Может быть, мод верности окончательно уничтожил прежнего Лу Кью Чуня?

Я очень мягко и спокойно говорю:

– Лично мне чудес уже вполне достаточно. Больше я просто не выдержу.

– ...и обязательно должны быть состояния, где твоя жена...

Я обрываю его:

– Так вот к чему весь этот «рай земной» и прочий бред? Эмоциональный шантаж! – Я устало смеюсь. – Как трогательно. Да, моя жена умерла. А ты знаешь, что мне на это на-пле-вать?!

Он явно потрясен. Наверное, это была его последняя надежда сломить мою решимость. Он смотрит мне в глаза и неожиданно спокойным, почти смиренным тоном говорит:

– Это неправда.

Он делает стремительный выпад, выбросив вперед правую руку. Я прожигаю дырку в его черепе, он клонится набок и рушится на пол, слегка толкнув стол.

Колба остается на месте, магнит продолжает бесшумно вращаться.

Обойдя вокруг стола, я сажусь на корточки рядом с трупом. Рана прямо над глазами, края отверстия обуглены, отвратительно пахнет жареным мясом. Резко подступает тошнота. До сих пор я еще никого не убивал, и даже не стрелял из пистолета и не подходил к трупам без настройки. Я не должен был до этого доводить. Мне надо было быть осторожнее.

Ведь он-то сам, черт бы его взял, ни в чем не виноват. Виноват Ансамбль. Виновата Лаура. Ничего себе – холодный исследователь, пассивный наблюдатель. Уж кто-кто, а она хорошо знает, что такое невозможно в принципе.

Мне надо было действовать осторожнее – во-первых, сразу отогнать его подальше от стола...

Может быть, я так и сделал.

От этой мысли у меня по коже пробегают мурашки. Может быть, я так и сделал. Ну конечно, наверняка я так и сделал. Кого же теперь выберет мое размазанное «я» – меня, или моего кузена, у которого хватило ума делать то, что нужно?

А кого я хочу, чтобы оно выбрало?

Я гляжу сверху вниз на окровавленное лицо Лу. Я почти не знал его – а с другой стороны, чем мне придется пожертвовать, чтобы воскресить его из мертвых? Всего лишь двумя минутами моей жизни. Это будет краткий миг амнезии. Пустяк в сравнении с теми часами, которые за всю жизнь исчезли из моей памяти – стерлись без малейшего следа, как будто их никогда не было. А сколько моих виртуальных «я» умерли в то время, когда я был под настройкой, чтобы реальным оставался тот, кто принимал оптимальное решение? Так что дело привычное – я всю жизнь умирал ради того, чтобы все шло как надо.

Право на решение мне не принадлежит, но, вызывая «Гипернову», я громко шепчу:

– Выбери кого-нибудь другого. Пусть выживет он. Мне все равно.

Я нажимаю кнопку «ВЫКЛЮЧИТЬ».

...и ничего не меняется (как и следовало ожидать). Я подхожу к единственному в комнате стулу и тяжело опускаюсь на него. Карен молча стоит рядом, и это успокаивает.

Через пятнадцать минут – любому, кто работал более грамотно, чем я, этого хватило бы, чтобы привязать Лу к стулу и схлопнуться, – я вызываю «Шифроклерка». «Доктор Панглосс» подскажет мне, что делать с колбой самой заразной на свете культуры простейших.

– Только об одном тебя прошу – вдумайся в то, что я сказал. За пределами Пузыря должны быть состояния, полные самых невероятных событий! Чудеса. Сны. И обязательно должны быть состояния, где твоя жена до сих пор жива.

На мгновение его слова зачаровывают меня, но...

– Ты не можешь знать это наверняка. Ты не можешь знать, что создатели Пузыря – люди. Все это только спекуляции.

Не обращая внимания на мои слова, он тихо повторяет:

– Вдумайся в это.

Я невольно повинуюсь. Если представить, что Карен жива, то... Не будет больше галлюцинаций, вызванных модом, не будет этих солипсистских шаржей. Вернется вся наша с ней жизнь – пусть вместе с прежними трудностями и промахами, но по крайней мере настоящая, реальная жизнь.

Эти мысли приводят меня в ужас. Голова идет кругом. Так вот какова цена избавления от мода верности? Допустим, с недавних пор любые моды вызывают у меня отвращение – но ведь «Карен» должна была по-прежнему делать подобные сантименты физически невозможными.

Не надо его слушать. Надо заставить его заткнуться. Я говорю:

– Даже если ты прав, что это может означать? Для меня это никогда не станет реальностью. Чистые состояния расходятся, расщепляются, но никогда не соединяются друг с другом.

– Как только мир перестанет схлопываться, все станет возможным, – говорит он с блаженной улыбкой. – Схлопывание является причиной асимметрии времени. Ты сможешь проскочить обратно в прошлое, туда, где она еще жива...

Я качаю головой:

– Нет. Это сделают некоторые мои версии, но далеко не все. Получится хаос, безумие. Создавать миллиарды копий самого себя, чтобы горстка их смогла добиться того, чего я хочу – так жить невозможно!

«Невозможно?» А ведь сегодня ночью я поступил именно так.

Помедлив, он говорит:

– Значит, ты действительно не хочешь, чтобы кто-то – кто-то, в кого превратишься ты – смог вернуться в ту ночь, когда она умерла? Вернуться и все исправить?

Я открываю рот, чтобы сказать «да, не хочу», но вместо этих слов у меня вырывается какой-то звериный вой.

Он бросается вперед. Придя в себя, я прицеливаюсь, но поздно – он хватает колбу за горлышко и высоко поднимает ее над столом. Если я застрелю его, она упадет и разобьется.

Неуловимым движением он швыряет колбу в открытое окно, и, разрывая сетку от насекомых, она вылетает наружу.

Секунду я остолбенело гляжу на него, готовый нажать курок исключительно от злости на собственную глупость. Затем бросаюсь к окну и смотрю вниз. Переведя лазер в режим освещения, я вижу, как световое пятно скользит по осколкам стекла и мокрым пятнам на тротуаре. Лучом я испаряю лужицу и выжигаю бетон вокруг нее.

Лу говорит:

– Ты зря тратишь время.

– Заткнись, мразь!

Кто-то высовывает голову из окна прямо подо мной. Я ору на него, и голова исчезает. Я веду луч все более широкими кругами, пытаясь убедить себя в том, что есть еще надежда: ветерок совсем слабый, диффузия происходит медленно... Пустяки по сравнению с тем, чтобы найти Лу в двенадцатимиллионном городе.

В конце концов я смиряюсь с горькой правдой: не имеет значения, уничтожу я амеб или нет. Допустим, я как раз из тех маловероятных версий – возникших после того, как колба ударилась о землю, – которым удастся полностью стерилизовать воздух и тротуар. Но это не важно – никто из тех, кто так позорно прокололся, не будет реализован. В той реальности, которая будет выбрана, Лу и пальцем не дотрагивался до колбы.

Я оборачиваюсь и смотрю на него:

– Мы с тобой уже принадлежим истории, – говорю я со смехом. – Теперь ты понимаешь, что мне приходилось переживать из-за твоих паскудных замков.

Я закрываю глаза, пытаясь подавить страх. Жить останется то виртуальное «я», которое сумело победить там, где я проиграл. На что еще я могу надеяться? Я сам хотел победить – но теперь уже поздно.

Я говорю:

– Если я застрелю тебя, это будет убийством? Ведь ты уже все равно что мертв?

Он не отвечает. Я открываю глаза, прячу пистолет в кобуру. Под моим пристальным взглядом он по-прежнему молчит. Он не очень-то похож на человека, признавшего свое поражение и готового героически погибнуть. Наверное, до сих пор верит, что «истинный Ансамбль» может его спасти.

Я говорю:

– Хочешь знать, как все было? Я вошел в комнату, привязал тебя к стулу и уничтожил Endamoeba. А вот что будет дальше: я освобожу тебя от мода верности. Ты будешь мне благодарен. Потом мы с тобой сделаем то же самое со всеми членами Канона. Они выступят в качестве свидетелей, и тогда ничто не спасет от правосудия ПСИ, МБР, а может быть, и весь Ансамбль. После этого каждый из нас пойдет своей дорогой, и мы будем жить долго и счастливо.

Выйдя из здания, я иду по направлению к центру, огибая залив, – иду просто, чтобы идти, и стараюсь ни о чем не думать. Я мог бы вызвать «Н3» с ее абсолютным стоицизмом. Я мог бы вызвать «Босса» и включить сон. Но я не делаю ни того, ни другого. Пройдя около трех километров, я наконец смотрю, который час. Один час тринадцать минут.

Достигшая успеха версия должна уже минут сорок быть в квартире. Я поворачиваю обратно и иду, выкрикивая ругательства. На улице полно людей, но на меня никто не оглядывается. Внезапно обессиленный, я сажусь на землю на краю тротуара.

Привычка пересиливает отвращение, и я пытаюсь вызвать «Карен». Ничего не происходит. Я запускаю «Мыслемеханизмы»: мод по-прежнему подключен к шине. Я запускаю диагностику – и моя голова переполняется сообщениями об ошибках. Отключив тест, я обхватываю голову руками. Что ж, придется умирать в одиночка Я хочу одного – чтобы все кончилось как можно скорее.

Через некоторое время я поднимаюсь на ноги. Я спрашиваю у проходящей мимо женщины:

– Это что – виртуальная загробная жизнь?

– Насколько мне известно, нет, – отвечает она.

Я вынимаю игральную машинку, потом прячу, потом снова вынимаю. Чем это мне поможет? Если я до сих пор размазан – а я, конечно, размазан, – я буду расщепляться на тридцать шесть версий при каждом бросании костей, и один из вариантов будет все больше укрепляться в своем знании, в то время как остальные так и останутся в сомнениях.

Я все равно бросаю кости.

Семь. Три. Девять. Девять. Два. Пять.

«Чего ты еще ждешь? Собираешься еще раз обыскать город в поисках спрятанных копий описания мода? Еще раз пробраться в МБР и на этот раз уничтожить оригинал?»

Но я не собираюсь делать ни то, ни другое, прежде чем схлопнусь – надо сберечь чудесный успех сегодняшней ночи и уменьшить риск необратимого размазывания.

Я бросаю взгляд на пустое серое небо и направляюсь в город.

К рассвету сомнений не остается – я схлопнулся. Я единственный уцелевший. Любая достигшая успеха версия уже схлопнулась бы к этому времени. Сам факт моего существования подтверждает, что моя неудача реальна и необратима.

Над заливом Карпентария быстро поднимается солнце, яростно вспыхивая в узеньких просветах между небоскребами, и куда ни повернись, увидишь его слепящее отражение. Голова гудит, руки и ноги болят. Мне не хочется умирать, просто хочется оказаться вдруг кем-нибудь другим. Как мне радоваться тому, что я остался жив, если цена этого так высока?

Я продолжаю искать оправдание. Может, никакой неудачи нет, и мне удалось выжечь всю разбрызгавшуюся культуру? Но как мое размазанное «я» могло предвидеть, что я сумею это сделать? И даже если могло, почему оно выбрало такой шаткий путь к успеху, если есть множество вариантов, при которых колба с культурой просто не разбивается?

Ответ один: он – размазанный «я» – специально выбрал этот вариант. Он хотел, чтобы носитель мода распространился по городу. Он, видимо, понял-таки, что это дает ему – возможность непрерывного существования, прекращение череды воскрешении, вызывающих его из голограммы в моем мозгу, как джинна из бутылки, чтобы исполнить мое очередное неосуществимое желание. А чего я ожидал? Что он не воспользуется своим шансом обрести свободу – или как он там обозначает мир, лежащий за пределами Пузыря – только ради того, чтобы потрафить одной из клеток своего тела, одному атому своего мизинца, бесконечно малой частице своего необозримого многообразия?

Я съедаю завтрак, даю десять долларов на чай и иду в квартиру ждать конца света.

Я просматриваю системы новостей в поисках признаков начинающейся чумы, но едва осознаю то, что читаю. Я то впадаю в фатализм, то хватаюсь за какие-то нелепые надежды. Горячечные порывы к слиянию с чуждой, но единственно подлинной реальностью сменяются моментами тупого неверия. Разглядывая привычный городской пейзаж за окном, я думаю: пусть правда, что человечество удерживает все это в таком виде искусственно – непрерывно, микросекунду за микросекундой, подновляя; но за столько тысячелетий должна же была выработаться какая-то устойчивость, инерция – какое-то подобие независимой реальности?

Да ничего подобного! Разве ежесекундное схлопывание неодушевленной материи лишает ее способности размазываться, принуждает к подчинению, словно некий метафизический империализм? Неужели я надеюсь, что прочный макромир, созданный нами, теперь удержит от распада нас самих? О нет, лишь только мы прекратим навязывать этому миру однозначность, он тут же разлетится на миллиарды версий с той же легкостью, как в момент рождения Вселенной.

Все ясно – мне просто нечем заглушить боль этих последних часов. Одна мысль о том, чтобы найти утешение в модах, вызывает отвращение. Я прекрасно помню, как мод верности придал смысл моей жизни, как счастлив я был с «Карен» – но я не хочу вновь испытать это синтетическое счастье, постыдную имитацию любви. А замены всему этому нет – ее и не может быть, ведь я пришел в этот мир лишь несколько часов назад. Мое нынешнее «я» – это не угнетенная прежним «я» личность, сумевшая наконец вырваться из-под спуда. Я чужестранец – в собственной жизни, пришелец – в собственном сознании. Память сохранила все, но это уже не моя память.

Системы новостей терпеливо пересказывают обычную безумную хронику. Гражданская война на Мадагаскаре. Голод на северо-западе США. Загадочные взрывы в Токио. Очередной бескровный путч в Риме. В местных новостях тоже ничего серьезного – борьба корпораций, мелкие политические склоки. К позднему вечеру я уже почти уверен, что ничего не понял в событиях последних двух дней, и начинаю склоняться к приятной мысли, что стал жертвой изощренных галлюцинаций.

Изображение на экране мигает и пропадает. Я хлопаю по корпусу терминала, и он вновь оживает – но ровные строки текста на экране делаются волнообразными, распадаются на отдельные буквы, которые медленно расплываются в разные стороны, словно обломки кораблекрушения или космический мусор в невесомости – сначала по экрану, а потом и по всей комнате. Я набираю пригоршню букв, они тают у меня на ладони, как снежинки.

В окно я вижу, что по всему городу рекламные голограммы распадаются на части, растворяются, видоизменяются. Некоторые превратились в яркие цветные струи, медленно растекающиеся в ночном небе. Другие узнаваемы, но приобрели сюрреальный облик: у реактивные лайнеров выросли клешни, смеющиеся дети обратились в полупрозрачных розовых эмбрионов. Гигантская струя кока-колы, непрерывно льющаяся в гигантский рот, вспыхивает, будто напалм, озаряя окрестные дома, и посылает в небо крутящийся столб черного дыма.

У дверей лифта ждет старик. Я здороваюсь с ним, но он лишь молча смотрит на меня безумными глазами. Я нажимаю кнопку вызова, но на табло появляется лишь бессвязный поток цифр и букв, прерываемый краткими сообщениями на бай-гуа, которые я не успеваю перевести. Старик шепчет по-кантонски: «Оно читает мои мысли». Я оборачиваюсь к нему, и он начинает всхлипывать. Я хочу помочь ему, успокоить, попробовать объяснить, что случилось, но не знаю, с чего начать. Да и вряд ли его успокоят мои объяснения.

Я спускаюсь по лестнице.

На улицах полно народу, вид у всех подавленный, обычного шума не слышно. Я ожидал массовой истерии, вспышек насилия, но люди ходят, будто под гипнозом или во сне. И не из-за сумасшедших вывесок и бешеных голограмм – это вполне можно принять за изощренный розыгрыш, а о том, что в действительности предвещают все эти чудеса, явно никто не догадывается.

Впрочем, почему я так в этом уверен? Размазанные «я» этих людей могли уже не раз обогнуть земной шар и постепенно соединиться друг с другом, породив разум, которого Земля еще не видела. Разум, способный открыть своим схлопнутым ипостасям такие откровения, о которых я и понятия не имею.

Проходя по Обзерватори-роуд, я вижу, как сквозь мостовую вдруг пробивается усыпанный цветами вьюнок, танцуя, как змея на хвосте. Среди бледных зевак, замерших, как зачарованные, с хохотом хлопают в ладоши двое малышей – наверное, они выбирают это событие. Лепестки белых цветов превращаются в светящихся бабочек, порхающих над головами толпы, но цветы остаются на месте, постоянно обновляясь.

Какое из чистых состояний более вероятно – где это действительно происходит или где это привиделось всем прохожим сразу? Неизвестно! – я упрямо держусь за эту спасительную мысль, но не знаю, надолго ли хватит моего упрямства.

Повернув голову, я вижу плавающего в воздухе юношу. Обхватив колени руками, он плавно вращается, совершая одно сальто за другим; глаза его закрыты, налицо блаженная улыбка. Публика вежливо наблюдает за его упражнениями, словно это уличный жонглер или акробат на ходулях. Пожилая женщина врастает в землю, ткань ее брюк и кожа на ногах срастаются, делаясь древесной корой. Другая женщина превращается в стеклянную статую. Цвет плоти покидает сначала ее руки и ноги, а затем вовсе исчезает. Какая же версия могла выбрать этот самоубийственный исход? Однако «статуя» деловито направляется прочь, вытянув руки в стороны. Я пытаюсь последовать за этим существом, но оно скоро теряется в толпе.

Я иду дальше.

Кое-где уличные фонари пылают, как маленькие солнца, но в ста метрах от них уже царит тьма. Свернув и переулок, я оказываюсь по пояс в золотых монетах. Я беру пригоршню – монеты тяжелые, твердые, холодные, совсем как настоящие. Тем не менее я прохожу по переулку без малейших усилий.

Выйдя на ярко освещенную улицу, попадаю под кровавый дождь. Люди, крича, закрывают лица от тяжелых, пахучих капель, другие припадают к земле, хнычут и дрожат. Что это, конец света в воображении какого-нибудь психа? Неужели в эти последние часы все на свете бредовые эсхатологии обрушатся на нас? Или случайная авария, нестыковка? Многие из размазанных людей еще неопытны, одиноки – может быть, схлопывание застает их врасплох, создавая мозаичную реальность из случайных образов их младенческого восприятия суперпространства? Я беспомощно стою и смотрю, пока кровь не заливает глаза и я не перестаю что-либо видеть.

В соседнем квартале с неба падает чистая, вкусная вода, и люди пьют ее, обратив к небу просветленные лица.

Улицы кипят от превращений. Лица некоторых меняются на глазах, у кого плавно, у кого мгновенно. Никто этого не замечает, все погружены в какой-то транс. Я трогаю собственное лицо, чтобы узнать, не происходит ли то же самое со мной. Повсюду появляется растительность – делянки пшеницы, сахарного тростника, бамбука, а кое-где настоящие заросли тропического мелколесья. Некоторые магазины рассыпаются в пыль, другие перерождаются в причудливые архитектурные попурри. Стены одной из лавок стали живой плотью, я вижу, как кровь пульсирует в венах толщиной в мою руку. Над всем этим возвышаются небоскребы, сюрреалистически неизменные – не успеваю я об этом подумать, как с фасада одного из них начинают осыпаться фрактальные украшения, превращаясь в разноцветное конфетти.

В квартале от ПСИ я замечаю По Квай. Она сидит на тротуаре напротив продовольственного магазина, уставившись неподвижным взглядом в толпу. Когда я касаюсь ее плеча, она поднимает на меня глаза и сразу отшатывается.

– Привет. Это я, Ник.

– Ник? – Она с ужасом смотрит на мою побелевшую руку, робко прикасается к ней. – Ты стал таким из-за меня. Прости.

Я смеюсь:

– Из-за тебя? Ну что ты, я сам это сделал – это самый быстрый способ изменить внешность.

Я сажусь рядом с ней.

Она показывает на толпу и говорит без выражения:

– Я разрушаю город. Я превращаю всех в уродов. И я не могу ничего поделать. Пробовала остановить это – не получается.

Я беру ее за плечи и поворачиваю лицом ко мне. Она съеживается, но смотрит мне прямо в глаза.

– Послушай, – говорю я. – Ты ни в чем не виновата.

Она как-то странно, сдавленно всхлипывает, потом вдруг неестественно весело говорит:

– Не виновата? Ты знаешь еще кого-нибудь, кто умеет это делать?

У меня мелькает мысль – а стоит ли ей рассказывать? Ведь через час-другой это не будет иметь уже никакого значения. Сейчас ей тяжело, но принесет ли облегчение правда?

Все же я беру себя в руки и начинаю отвечать на ее вопрос.

Поначалу мои слова до нее как бы не доходят, но мало-помалу логика того, что я говорю, начинает преодолевать ее шок и оцепенение от возведенной на себя вины. Когда я дохожу до встречи с Лаурой в хранилище, передо мной опять прежняя По Квай.

– Значит, она вдула снотворное обратно в баллончик? – Со слабой улыбкой она кивает. – Все правильно, нет схлопывания – нет и асимметрии времени.

– Лу говорил то же самое.

– Лу? Когда?

– Я до этого еще не дошел.

Насколько ей известно, в ночь моего проникновения в МБР никаких бомб никто не находил. Утром Ли Хинь Чунь сказал ей, что я исчез. Может быть, от нее решили все скрыть. Впрочем, столь же вероятно, что Лу сам устроил мое схлопывание, а мне в очередной раз наврал.

Когда я рассказываю, как амебы оказались на свободе и как я неожиданно остался жив, она говорит:

– Думаю, ты напрасно обвиняешь твое размазанное «я». Как оно могло сопротивляться существу, которое сильнее в двенадцать миллиардов раз?

– Что ты имеешь в виду?

– Всю планету, размазанную человеческую расу.

– Но они же не были размазаны и до сих пор еще не... По крайней мере, не вся планета.

– Конечно, но если они будут размазаны или могут быть размазаны – неужели ты думаешь, что они не в состоянии выбрать свое прошлое? Неужели сплав из двенадцати миллиардов «я» не смог бы пробить себе путь к существованию, чего бы это ни стоило? Твои виртуальные «я», которым удалось помешать Лу разбить колбу, должны были схлопнуться так, чтобы это не повлияло ни на кого другого. Но те, которые потерпели неудачу, должны были подсоединиться ко всему этому. – Она взмахивает рукой, показывая на окружающий нас хаос. – По воле по крайней мере нескольких тысяч размазанных людей. Все это само нашло способ произойти, а ты просто был частью этого, вот и все.

– Понимаю.

Теперь мое «освобождение» от мода верности и от «Карен» выглядит совсем смешно. Я тот, кто я есть, только потому, что послужил проводником этого апокалипсиса, неисправной линией, через которую размазанное человечество будущего сумело вызвать себя к жизни.

В толпе происходит нечто новое – люди начинают собираться группами. Некоторые просто берутся за руки или стоят рядом, но другие в буквальном смысле сливаются. Подавляя панику, я отворачиваюсь. Я не могу на это смотреть. Пока не могу.

Цепляясь за последнюю ниточку нормальности, я начинаю просить прощения у По Квай за то, что так долго обманывал ее. Она только отмахивается:

– Какое это имеет значение теперь? Я понимаю, ты сказал бы мне правду, если бы не мод верности...

– Но я же не сказал тебе правду. Какая разница, что я мог бы сделать. У меня только одно прошлое. Я должен... отвечать за него. Я должен востребовать его, сделать его моим.

Она смеется:

– Ник, все кончено. Какая теперь разница?

– И я подлец, что использовал «Ансамбль», я же тайком проникал в твой мозг... Она устало качает головой:

– Ты не проникал в мой мозг. Я делала то, о чем ты просил, только и всего.

– Что?!

Она пожимает плечами:

– Я плохо помню, обрывками. Я думала – точнее, знала, что это мне снится. Мы не раз сидели с тобой вместе и смотрели на игральные кости, и я заставляла их падать так, как ты хотел – и знала, что это невозможно. Но ты ведь ничего этого не помнишь, правда?

– Не помню.

– Ладно. – Она отворачивается.

Я поднимаю глаза к небу и вижу звезду. Пока я успеваю сказать об этом По Квай, рядом с первой звездой загорается вторая. Через минуту По Квай говорит:

– Какие они бледные. Я всегда думала, что они гораздо ярче.

Толпа затихает. Все как один смотрят на небо. Звезды раздваиваются, множатся, заполняя собой все небо, именно так, как мне однажды привиделось на дежурстве в прихожей. Могла ли размазанная раса дотянуться так далеко в прошлое? Неужели мои состояния выбирались уже тогда?

По Квай охватывает дрожь. Я шепчу ей какую-то утешительную чепуху, беру ее за руку. Она говорит:

– Я не боюсь. Просто я не готова. Останови это, пожалуйста, я еще не готова.

Толпа начинает расплываться. Отдельные клетки распадаются, меняют форму, все увеличиваясь в размерах.

В просветы между клетками я вижу одиноко идущего человека. Карен оборачивается, смотрит на меня, слегка хмурится, словно я отдаленно напомнил ей какого-то знакомого. Затем она поворачивается и уходит.

Через все небо вспыхивает звездная дуга. Я встаю, продолжая крепко держаться за По Квай, поднимаю ее на ноги и тащу вместе с собой вперед.

На краю толпы я в нерешительности останавливаюсь. Текучие формы, напоминающие людей, продолжают сливаться друг с другом. По Квай вырывается. Я отступаю. Карен в последний раз мелькает вдалеке, удаляясь, но я почему-то не могу пошевелиться.

Я поднимаю глаза к Небесам; небо становится совершенно белым.