Мы и наши горы

Автономная республика пастухов

Это село связано с миром тысячью нитей — телефоном, электрическими проводами, почтой, госпоставками — шерсти, молока, мяса, сельпо № 15, программой учебного года. Библиотечный техникум посылает селу выпускников, смекающих по части транспарантов и режиссуры, районная контора кинопроката посылает сюда фильмы, районная газета — специальных корреспондентов; а село, в свой черёд, посылает в другие села и в город работящих невест, вплоть до самых родов не выпускающих из рук грабли и вилы, даёт вузам способную молодёжь. Люди, ставшие посредниками в общении села с остальным миром и, помимо работы своей, добровольно взявшие на себя миссию — оценивать всё и вся, эти люди, отзываясь о жителях села Антарамеч, неизменно повторяют с доброжелательной улыбкой — «скромные труженики».

Пятиклассник в Антарамече решает кроссворд, помещённый в очередном номере пионерского журнала, но ему и в голову не приходит сообщить об этом в редакцию. Он решает кроссворд, откладывает журнал в сторону и идёт в библиотеку за новым журналом или отправляется на ток подсобить трактористу, или в поле — пострелять воробьёв, или в кузницу — раздувать мехи, не отводя глаз от куска раскалённого железа.

Антарамечские ребята, в летние месяцы приезжающие из города на каникулы, идут прямо в поле. Там встречают их просто:

— Приехали? Ну и ладно, ступайте, вас серпы уже дожидаются.

Из Антарамеча вышел даже один генерал. Случается, генерал приезжает среди лета. Ему говорят:

— Товарищ генерал, берись-ка за грабли, поди покомандуй!

— Небось и без команды немало наскирдовали, — улыбается генерал.

А генеральша как-то раз обиделась:

— Очень уж некультурный вы народ, даже не поздравили нас.

— С чем это не поздравили?

— Ну вот, пожалуйста! Ведь его же недавно произвели в генералы.

— А раньше кем он был?

— Как это кем? Полковником, конечно!

— Ну, — серьёзно, без тени улыбки заключили в селе. — Стало быть, генералы делаются из полковников.

В школе не было постоянного учителя немецкого языка. Девушки из института, которых направляли сюда, через полгода-год забрасывали губную помаду, разглядывая себя в зеркале, с отчаянием отворачивались и, собрав пожитки, в слёзах покидали село. В оправдание себе они говорили:

— Разве это жизнь? В кино в папахах сидят, дымят, горланят…

И однажды директор школы сказал счетоводу:

— Ты был ведь на фронте?

— Сам знаешь, без ноги вернулся.

— Я не про то. Немецкий ведь знаешь?

— Как же, два года в плену был.

— Детей немецкому обучать сможешь?

— Да буквы вроде бы подзабыл…

— Не беда, приходи, вместе вспомним.

Геноссе Манукян вспомнил буквы, и с тех пор выпускники школы на вступительных экзаменах в городе по немецкому получали «пять».

На пост счетовода заступил сторож тока, тоже одноногий. Между ним и председателем произошёл следующий разговор:

— Счетовод нам нужен, вот что.

— Мы что, мы вот сторожим.

— А со счётами справился бы?

— Чего же не справиться? Тоже работа.

— Ну и ладно.

А сторожем на току… Сторожем на току поставили самого первого председателя колхоза — Абгара, того самого Абгара, который теперь день-деньской возился с внучкой и, уложив её спать, принимался ругать старуху. Старуха в долгу не оставалась — начинала кричать, а самый первый председатель, цыкнув на неё: «Не ори, ребёнка разбудишь», — шёл в правление. Приходил самый первый председатель к нынешнему и говорил:

— Дай ты мне работу Христа ради.

— Пойди внучку убаюкай.

— Убаюкал уже.

— Пойди старуху свою поругай.

— Поругал уже.

— Пойди… — нынешний председатель задумывался, — пойди пенсию получи, выписали уже, печенья внучке купи.

— У внучки зубов нет.

— Купи для старухи.

— И у старухи нет, обе они у меня беззубые.

И председатели — и старый и новый — умолкали в тяжкой задумчивости.

— Ну, не знаю, — говорил нынешний председатель, — не знаю, — говорил он. — Не мешай мне, я занят.

— А помнишь, — не унимался самый первый председатель, — ты был совсем ещё молокосос, под стол пешком ходил, и у тебя всегда текли сопли, а я своим платком вытирал тебе нос, помнишь?

— Как же быть с тобой? — вздыхал председатель. — Косить — не можешь, скотину пасти — не можешь, на пасеку — не захочешь, мёду в рот не берёшь. Давай-ка смастери для скотины дубовые зажимы.

— Да я же целую гору наделал!

— Ещё нужно.

— Да ведь мы железные получили.

— Дубовые лучше.

— Зачем нам столько?

— Ну, не знаю.

И вдруг освободилось место сторожа.

— Не назначай никого! — оживился самый первый председатель. — Погоди, за ружьём сбегаю.

Старик даже споткнулся о порог. А ведь старики обычно не спотыкаются. В их шагах сочетается опыт взрослого и осторожность ребёнка. И оттого, что он, этот старик, по-пастушьи крепко опиравшийся на палку и обе ноги, споткнулся, вдруг особенно почувствовалась в нём жажда жизни — короткого отрезка времени, пленительного, прекрасного, но короткого.

Антарамеч — село старое. Церковь в нём стоит девятьсотлетняя. Село ли возникло вокруг церкви и обступило её, церковь ли выросла посреди села — неизвестно. Возраст села не установлен. Приезжавшие из города специалисты сказали, что эта церковь — памятник старины. Она особо отмечена и архитекторами: окна её так узки, что разве только солнечный луч через них и пробьётся да ещё голубь влетит, а вот кошка уже не протиснется, — и всё-таки в ней светло, как на улице.

И архитектор, и историк, и жена генерала, и инспектор финотдела, и телефон, у которого всего лишь тридцатилетний «стаж» в этом селе, и все газеты и кинокартины, директивы, благодарности и почётные грамоты, замечания и выговоры сути села не меняют. Меняется только лицо его. Сегодня в Антарамече деловито прижимают телефонную трубку к уху, важно пробегают глазами столбцы газет, и, если вы возились с машиной и вымазали маслом руки, вам подают тряпку. Сегодня взаимоотношения антарамечца с телефоном не те, что тридцать лет назад. Нет уже того почтения и недоверия, которые когда-то внушал телефон. В тридцатых годах он был чем-то таинственным и всемогущим — какой-то диковинный предмет, которому то приказывали, то грозили, которого то убеждали, то упрашивали. Обычно говорил по телефону председатель, и в такие минуты он тоже казался таинственным и всемогущим, каким сейчас антарамечскому пастуху кажется, к примеру, закодированный атомщик.

Как-то попросили у председателя лошадь — послать за врачом в соседнюю деревню, и председатель рассмеялся: «Зачем же лошадь, позвоните, сам приедет».

— Нуда!

— Конечно, позвоните.

— Позвонить, — что сказать?

— Пошлите, мол, в Антарамеч доктора Астэбатяна, ребёнок заболел.

— А ты не смеёшься? Позвони сам…

После этого председателю частенько приходилось говорить по телефону по просьбе односельчан, и те чувствовали себя в неоплатном долгу перед ним. Так продолжалось до тех пор, пока однажды телефон не зазвонил в его отсутствие. Пастухи, бывшие в конторе, переполошились, потом обалдело уставились на аппарат. А телефон надрывался, настойчиво призывая кого-нибудь из них к себе. Пастухи переглянулись, потом вытолкали на середину того, над кем потешались больше всех.

— Сако, ты из нас самый башковитый.

— Чего стоишь, подойди, не укусит.

— Сако, чтоб тебе пусто было!

— Ай да Сако!

И Сако подошёл и сказал телефону врастяжку:

— Чего-о?..

Потом вспомнил, поправился:

— Алё.

Друзья так и покатились со смеху.

— Ишь, какой важный стал! «Алё» говорит! Ну и ну!

А Сако продолжал говорить:

— Чего? Да. Антарамеч. Нет, это Сако.

Звонок был из Гетамеча; сообщали, что в Гетамече для Антарамеча продукты имеются — мыло, спички, ситец, керосин, галеты, вилы; пусть, мол, приедут заберут. Телефон перестал быть тайной. Голос в трубке был настолько человеческий, словно заведующий магазином Хечо стоял рядом — хоть возьми да и хлопни его по плечу. И телефон для Сако сразу стал простым и понятным предметом, и Сако сказал:

— Хечо!

— Говори, слушаю.

— Хечо!

— Аллё! Говори, Сако, Хечо у телефона.

— Хечо!

— Да говори же, слушаю!

— Хечо, галеты, значит, керосин, ситец и ещё что?

— Мазут, мыло, гвозди, вилы.

— Хечо, это ты, значит?

— Конечно я, кто же ещё?

— Смотри-ка, важный какой, по телефону разговаривает, не мог, что ли, мальчишку прислать.

На том конце провода Хечо громко расхохотался.

— Хечо! — сказал Сако. — Ты сукин сын, Хечо!

Сако хотел сказать, что теперь, ежели будет нужда, он и сам позвонит по телефону, вместо того чтобы посылать мальчишку.

Потом пастухи вырвали у Сако трубку и по очереди прокричали кто на что был горазд, и выкрики эти относились большей частью к Хечо, к его конокраду-отцу и конокраду-деду. Этим пастухи хотели высказать своё одобрение тому, кто придумал телефон, его отцу и его деду. И продавец магазина Хачик Погосян так именно и понял их выкрики.

И телефон вошёл в быт. Потом в село пришло электричество, радио и так далее и тому подобное.

Кстати, электричеством называлось в первые дни, да и потом ещё долго, всё новое в селе. Даже обыкновенную железную кровать Сако называл не иначе как «электрической». Электрическая кровать! Все так и покатывались со смеху, а ему, бедняге, казалось, что людям просто охота посмеяться, и он сам смеялся вместе с ними.

Село быстро постигло разницу между электричеством и неэлектричеством и, обогащённое новым знанием, продолжало обрабатывать тот участок земли, который достался ему на планете Земля. А участок, доставшийся Антарамечу, был и впрямь великолепен. Церковь с голубями на скатах крыш, кладбище, по которому не понять, у кого из покоящихся здесь антарамечцев потомки были богатыми и у кого бедными, потому что каменотёсы села из поколения в поколение тесали камень по одному и тому же образцу. За кладбищем пашни, поднимающиеся по склону горы. Там, где пашни останавливаются, испугавшись крутизны, там пасутся белые и чёрные стада овец. А в долине реки, протекающей внизу по ущелью, в долине, где зной скапливается и встречается с прохладой, узкой полосой тянутся сады. Здесь излучина реки образует небольшое плато — Аторик1, гладкое, как стол, сплошь покрытое доброй, сочной травой, вскормленной чернозёмом. Посреди этой травы и расположилась в шахматном порядке пасека Антарамеча со всеми своими голубыми домиками, с номерами от одного до пятисот тридцати. Отсюда на четыре, на пять километров разносится неумолчный концерт пасеки, а на километр и даже два — густой горячий аромат мёда. На том берегу реки медведь, наверное, садится на корточки, смотрит вверх, туда, где пасека, и, наверное, глядя на медведя, улыбается сквозь очки старый пасечник. «Ну что же ты стал, иди, раз уж ты такой храбрый…»

— Конечно, будете ставить Антарамеч нам в пример, — ворчали на районных совещаниях руководители колхозов. — Ещё бы! Был бы Антарамеч нашим. Одна пасека у них чего стоит… Господь не поскупился, дал им вдоволь всего.

Честное слово, господь всем дал вдоволь, не поскупился. Правда, одарив Антарамеч Аториком, господь не расставил на нём в шахматном порядке голубые домики пасеки. Это он предоставил сделать людям. И если люди не задались целью превратить участок земли, доставшийся им на планете Земля, в цветущий сад, то не найдут они у себя никакого Аторика, будь он даже под самым их носом, или же найдут, но не окажется в нём чернозёма в сажень толщиной, а будет какая-нибудь дряяь вроде глинозёма — словом, обязательно чего-нибудь да не хватит.

Я уже сказал про церковь. Пусть учёные превозносят её как хотят — это их дело. Я же в нашей церкви вижу лишь свидетельство того, что на маленьком этом участке планеты дружба человека с землёй насчитывает долгие и долгие годы.