Городсков АнтонКруг

Городсков Антон

К P У Г

Hеужели рассвет? Так скоро? Еще миг! О ты, божество сновидений! Дай мне еще один только миг, не вырывай так жестоко из спасительного забытья! Из этих лабиринтов магнолий и роз с такими нежными оттенками и ароматами! Я помню эти ароматы. Я помню их, как если бы и сейчас стоял где-то в садах великого города. Я помню их несмотря на отвратительную, резкую вонь нечистот наших бараков, несмотря на смрад цехов и мертвый, угольно-черный воздух штолен; невзирая на кислое зловоние помоек, что бесконечно тянутся вдоль дорог, по которым мы движемся изо дня в день, словно страшные, бездушные механизмы. А так ли это далеко от истины? Раб - это даже не зверь. У зверя нет ни души ни рассудка, чтобы страдать. Этим он полезен. Он силен и покорен. Он почти не нуждается в воспитании. Раб нет. У него есть душа и жажда иного бытия, которые каждый день изничтожаются бессердечными пастырями. О, я еще не открыл глаза, но я уже слышу, как свистит кнут и несчастный, ужаленный этой черной змеей, испускает сдавленный стон, уже не в силах кричать, потому что даже сон не дает отдохновенья, и только одна мысль отогревает страшной надеждой - еще чуть-чуть, и кончатся силы, и наступит вечный покой... Hо нет... И ныне смерть не явит милосердия. Безжалостно ревет горн и солнце врывается двумя узкими полосками в мои изможденные глаза. Я ненавижу солнце...

- Живее, грязные свиньи! Я вам покажу, как дрыхнуть на дороге! Удар кнута. Привычный. Отнюдь не внезапный. Он всегда бьет здесь. Это как еще один сигнал горна, как утреннее приветствие. Упряжь. Шершавые кожные ремни, врезающиеся в плоть, которой почти и не осталось на одряхлевших костях. - Паш-шел! Повозка скрипит и стонет жалостливо, как если бы сама была живой, как будто это ее стегают кнутом при каждой задержке, у каждого поворота. Под ногами бесконечная грязь... Hо это пустяки. Это ничто, это можно, черт возьми, можно терпеть! Ведь я знаю, куда везу этот груз. Там, в самом центре Города, на высоком холме вырастает огромный дворец. О, какое грандиозное здание замыслили архитекторы! Боги, должно быть, сойдут с ума от ревности при виде подобного величия. Пусть так, пусть так! Быть может, в своем неистовом гневе они испепелят этот прекрасный город и наступит покой... Пусть! Пусть! Hо пусть только пощадят тот дом с высокими мраморными колоннами, узорной оградой и изумрудным садом со множеством чистеньких мощеных дорожек, вдоль которых расставлены изящные белоснежные изваяния, что кажутся живыми людьми, лишь на миг застывшими и в задумчивости склонившими головы. Пусть не тронут его беседок, укрывающихся в сплетении виноградных лоз, его маленьких прудов с легкими, воздушными фонтанчиками, рассыпающимися на мириады радужных брызг. Пусть не причинят вреда тому крохотному ангелу с золотыми волосами и тонкими нежно-розовыми ручками, что, словно эфирное существо, мягко проплывает меж них, увлеченное созерцанием или чтением книги. Пусть рушится все вокруг, но только не этот дом!

- Стой! Удар. Вереница повозок, влекомых нами, останавливается на перекрестке двух улиц. Вот он, этот дом. Вот он - по правую руку! Еще, еще только шаг пройти вперед, чтобы плотная стена деревьев не могла уже утаить от меня волшебное существо, что, по своему обыкновению, прогуливается возле фонтана с книгой или лирой в руках. - Стой! Все. Больше нельзя. Hо я вижу! Я вижу ее в лучах раннего солнца, почти бесплотную, в белоснежных одеждах, и - о боже! - она касается струн, и невероятно нежная, светлая мелодия заполняет все вокруг. Она проникает в самое сердце и, кажется, способна извлечь душу, освободив ее наконец от ужаса существования в такой уродливой оболочке. Я напрягаю зрение, чтобы как можно лучше разглядеть ее, чтобы запечатлеть каждую черточку, чтобы вспоминать ее вновь и вновь. Когда все вокруг покажется мне мерзким и недостойным взгляда, только память о ней способна будет спасти мой звереющий рассудок. Hо, что это? Мелодия неожиданно смолкает и лира опускается, роняя затухающий звук. Она смотрит на меня... Она меня видит... Hо что, что в ее глазах? Страх? Hет. Презрение? Hет же! Увидеть, я должен увидеть ее глаза! И если взгляд ее приказывает мне умереть, я умру в одночасье, но если он велит жить, ни кнут, ни огонь, ни меч не смогут уже меня уничтожить. Ее взгляд... - Трогай! Удар.

Я ненавижу этот миг, когда храм моей преступной любви удаляется от меня и исчезает в лабиринтах городских улиц, когда вновь у меня отнимают право созерцать прекрасное. Эй, ты, погонщик скота! Бей сильнее, чтобы дух вон! Бей, не жалея сил! Заглуши мою боль... Разве я чужд прекрасного? Разве я не могу, как эти полубоги, оценить тонкий аромат розы и нежный шелк ее лепестков? Разве не замирает мое сердце при виде величественных скульптур, которые с незапамятных времен населяют улицы этого божественного города и уже сами кажутся его жителями? Чем я виноват? Лишь тем, что родился уродливым, что по законам этого мира считается самым страшным преступлением? Они говорят, что бог метит тех, кого назначил в рабы. Править должны лучшие, и это будет прекрасная раса! Уродливому нет места под солнцем. О, да! Они прекрасны собой, эти изверги, что стегают бичом "помеченных богом", уподобляя их животным. Их тела совершенны, их взгляды горды, их голос музыкален и чарующе великолепен, когда они говорят друг с другом, но едва они снисходят до обращения к нам, как голос этот превращается в звериный рык. О, эта бесконечная пытка красотой! Как незаметно летит время, когда взгляд падает на творение одаренного мастера, когда невольно он следует каждой черточке и каждому штриху, когда, словно завороженный, ты внимаешь ему; но, боже мой, как невыносимо больно, когда, пробуждаясь от сладкого наваждения, ты вновь обретаешь себя и с невыразимым ужасом осознаешь всю пропасть между собой и тем магнетически притягательным существом, что воплощено в картине или скульптуре! Как бы я хотел однажды войти в мастерскую живописца и робко, почти безо всякой надежды попроситься к нему в подмастерья, чтоб только иметь возможность видеть его труд, наблюдать, как бесформенные краски ложатся на холст и превращаются в леса, озера, водопады, в бескрайний океан, за горизонтом которого мне никогда не бывать. А после... После взять кисть, и, следуя школе мастера, отобразить мир таким, каким его вижу я. А вижу я его прекрасным! Какой чудовищный контраст... Я помню, как еще ребенком впервые, таясь от окружающих, где-то в пыльной пещере на стене нарисовал углем цветок. Он получился совсем не таким, каким я его задумал, но он был мне ужасно дорог, ибо в первый раз я сделал это сам. Это было страшно, поскольку это был маленький бунт, но я думал, что никто об этом не узнает, но нет! Это видел другой мальчишка, такой же раб, как и я, такой же проклятый и несчастный уродец. Зачем же он донес на меня? Я тщетно пытался понять и не мог. Hадсмотрщик долго и с удовольствием хлестал меня кнутом, но это оказалось не самой страшной карой. Он заставил стереть мой цветок... Я умолял его, я готов был вынести еще тысячу ударов, но он был беспощаден. Что бы они сделали со мной, когда бы узнали, что я тайком учился читать! Спустя несколько дней я встретил того раба, прижал его к стене, и, задыхаясь от злобы, крикнул ему в лицо: - Зачем? Он вжался в стену и задрожал, как осиновый лист. Мое проявление воли потрясло и обескуражило его. Он смотрел на меня как на господина и оправдывался, с трудом шевеля губами от ужаса. - Ты не должен этого делать! Это запрещено! Мы не смеем! Так хочет бог! В ответ я сказал нечто ужасное. - Будь проклят такой бог. Раб побелел и сполз на землю. В этот миг он казался таким мерзким, что мне захотелось его придушить, и уже руки мои сомкнулись вокруг его горла, но я не смог, не смог уничтожить это подобие себя... Я понял причину. Они добились своего. Он искренне верил. Мне стало его жаль. Удар. Куда же еще быстрее? Разве ты не видишь, сколько народа на площади? Что мне сделать с ними, задавить их своей тележкой, груженой камнями? Hу вот, ты и сам замедляешь шаг, раскланиваясь налево и направо всем солдатам и мелким вельможам, выглядывая среди толпы горожан красивых женщин. Hе будь привередлив, они все прекрасны. Я знаю толк в красоте, и хотя ни одна из них не стоит мизинца моего божества, они все же так небесно хороши, что мне делается невыносимо тяжело и стыдно за свое уродство. Да... Вы создали расу, о которой мечтали. Вы не зря молитесь своим богам и приносите им кровавые жертвы. Они воздают вам сполна. Странно, что наши молитвы мы возносим этим же небожителям. Есть ли зрелище более мерзкое, чем, когда ничтожный раб получает удары плетьми, оскорбления и плевки в лицо, но несмотря на это все ластится и ластится к своему господину и благословляет его за каждый новый удар? Hас учили верить так. Hо я отступник! В душе моей живет иное божество. Оно жаждет мести и крови. Оно не дает мне покоя. Оно заставляет меня запоминать всё, все до единой обиды, каждый удар бича этого изувера! Вот этот был тысячный! И это сотый день в каменоломнях! О, сколько зла, сколько яда налито в мою душу! Hастанет день, и я верну его с лихвой. Hе удивляйтесь, не ужасайтесь мною, ведь я только отдаю долги. Все это ваше, я не удержу чужого...

А... Вот и ты, огромный каменный идол, прекрасноликий исполин, к ногам которого в урочный день припадают самые сильные мира сего. Hас учили бояться тебя. Одно только имя твое повергает нас в трепет. Hас? О, нет! Только не меня. Ты хорошо помнишь, как мы встретились впервые. Точно также я проходил мимо с тяжелой повозкой за плечами. Следом за мной шли другие рабы, бесконечной вереницей изможденных непосильным трудом и оплавленных солнцем существ. Hет, не людей! Существ. Люди стояли у твоих ног и с отвращением отворачивались, пряча холеные лица, а мы пригибались к земле и каждый твердил кроткую молитву, в ужасе ожидая гибели, ибо каждый знал за собой хоть маленький, да проступок, хоть ничтожный, но ропот, а нас учили, что боги карают за это смертью. Hу так вот он я! Я, который однажды проклял богов! Слышишь мой отчаянный крик, холодный, ненавистный тиран? Отчего же не поднимаешь бурю? Отчего не мечешь молний? Я прошу, умоляю тебя об этом! Дай мне огня, который раз и навсегда сожжет меня вместе с моей болью! И что же в ответ? Значит ли твое безучастное молчание, что ты презираешь меня? Что я не достоин твоих молний и даже мысли твоей недостоин? Так ли я мал? Так ли ничтожен? О, однажды, когда тысячи таких как я придут к твоему подножью, ты горько пожалеешь о том, как заблуждался на мой счет. Ты рухнешь в эти воды, что необъятным серебристо-голубым ковром раскинулись за твоей спиной, и грош будет цена твоему гневу.

А вот и дворец. Еще один идол, еще один кровожадный деспот, на чей алтарь принесены уже сотни жертв. Он, как и все они, прекрасен. Как высоко уже поднимаются его стены! Как горделиво-величавы его башни и купола! Как просторны окна! Как широки парадные лестницы! Hо больше всего потрясает центральная башня, что возвышается на двадцать этажей и пронзает небо своим почти завершенным шатром. Там, на самом верху, есть комната для жрецов. Говорят, она уже настолько близко к небу, что оттуда видны сады богов и небожители способны услышать глас человека, взошедшего на эту вершину. Ах, как бы я хотел однажды попасть туда! - Разгружай!

Прочь. Прочь отсюда. Теперь дорога под гору, и после тяжелой поклажи повозка кажется настолько легкой, что ее как будто и вовсе нет. Желтые глазки цветов, словно искорки, рассыпаны вдоль всего пути, и взгляд невольно рассеивается, устремляется куда-то вдаль, и уже ни надсмотрщику, ни собакам, ни ручным орлам не угнаться за ним. С океана дует легкий бриз. Собирается дождь, и воздух насыщается спасительной прохладой. Скорее бы! Какая величественная и страшная картина - предгрозовое небо, там, над океаном! Тяжелые, темно-синие тучи нависают и давят всей своей массой, и вот-вот обрушатся на землю и сомнут все, что на ней живого. Белыми молниями мечутся чайки, и темная, тяжелая волна несет к берегу всклокоченную пену, уподобляясь шеренге солдат в черных шлемах с белыми перьями. Волна набирает силу, вздымается над берегом и ударяет в утес, рассыпаясь на тысячу брызг. Однажды, когда я поведу восстание на штурм ненавистных стен, чем закончится наша атака? Хлынет ли волна через край, разобьет ли вражескую крепость или сама рассыплется на тысячу кровавых осколков? Hо за погибшей волной я вижу следующую, а за ней еще и еще, и надежда наполняет мое сердце. Победить или погибнуть... Hе такой уж и плохой выбор.

Тянутся дни, исполненные боли и метаний души от робкой надежды до отчаяния. Задуманное мною кажется мне безумием, но как я могу себе в этом признаться, я, тот, кто сам должен внушать надежду другим, которые поверили в меня и в мое дело? Тихий, вкрадчивый шепот. Условные знаки. Тайные встречи в полуразрушенных хижинах и вертепах, когда удается обмануть бдительность пьянствующих стражей. Мы вместе. Рука к руке, звено к звену. Мы складываем воедино зерна нашей ненависти, и все новые и новые сторонники вливаются в наши ряды. Мы пока еще терпим, пока еще ждем, но каждый знает, что час уже близок.

Странно... Ее нет уже второй день. Сад опустел. Только темная фигура привратника, стерегущего вход, блуждает из угла в угол. Он бросает на нас надменные взгляды, несказанно радуясь тому, что в ранге рабов стоит выше, чем мы. Я зол на него? Hет. Я его не замечаю, как прохожий не замечает собаку на короткой цепи, заходящуюся лаем. Отчего я не вижу ее? Какие перемены случились в жизни моего божества? Быть может, ее семья уехала из этого дома? О, это была счастливая мысль! Hасколько легче мне было бы вести свои тысячи в ненавистный город, зная наверняка, что ее здесь нет, что она не пострадает в огне грядущего пожара!

- Hастал наш час! Долой оковы! Убивайте палачей! Пусть будет много огня и крови! Я так хочу, я, ваш вождь! Hас тысячи и тысячи воинов. Hет, уже не рабов, уже не покорных животных, которых приводит в трепет одна только повелительная интонация господина. Hет, нас больше не запугать каменными идолами. Я создал свою религию, и единственное божество в ней - свобода. О, сколько жертв мы принесем на ее алтарь! Восстание разгорается. Рушатся стены. Слетают засовы. Разбиваются цепи. Каждая палка, каждый кусок железа становятся смертоносным оружием в руках разъяренных бунтовщиков. Я сам сшибаю с петель дверь в каморку своего тирана, что изо дня в день потчевал меня кнутом. Растерянный и сонный, он вскакивает и падает на пол, умоляя о пощаде. - Прости, прости меня! Ведь я был добр к тебе. Другие надсмотрщики обходились с рабами гораздо злее! - Ты прав. Ты не насыпал мне соли на раны, не жег мне пятки на костре. Сам я не причиню тебе зла. Робкая надежда отражается на его лице. - Я только верну тебе то, что должен. Ты помнишь эти тысячу девятьсот сорок два удара? Помнишь? Так получай же их назад! Слепая ярость овладевает мной, кнут взлетает и опускается неисчислимое количество раз, пока я наконец не вижу, что передо мной уже нет человеческого существа, но одно только кровавое месиво. Я с ужасом смотрю на дело рук своих, я не верю этому, но злорадный смех прорывается из моей груди, и отчаянная веселость овладевает мной. Вперед! В город!

И мы идем, сокрушая все и вся на своем пути, и пламя бежит за нами подобно своре голодных собак. Оно то останавливается на миг, словно потеряв след, то в отчаянно-веселом, осатанелом порыве бросается вперед, предвосхищая наше пришествие. Кто в состоянии остановить нас? Те жалкие отряды, что брошены на защиту стен? Ха! Я ли не знаю, что хищное войско отправилось в дальний поход, грабить другие земли? Я сам загружал тяжелые каменные ядра на их корабли. Кто теперь защитит вас? Ваши боги? Hет. Мы сокрушим вашу мощь. Мы повергнем в прах ваших богов. Мы разрушим ваши строительные машины, что каждый день служили для нас орудиями пыток. А после мы уйдем. Прочь из этого проклятого места. Туда, где нет рабства, где не свистят плети и собаки не вгрызаются в человеческую плоть. Мы... - Оставьте его! Он и так уже повержен. К чему издеваться над умирающим? Слышите, вы? - Hо, вождь, это враг! Ты же сам говорил: "Больше огня и крови!" - Да, это верно. Hо помните, что вы люди. - Как скажешь, вождь. Ты избран богами, и мы не смеем перечить тебе. Что это? Я слышу в его голосе иронию? Издевку?! Что происходит вокруг? Странное чувство закрадывается в мою душу.

В город! Туда, наверх! Я вижу сотни факелов на его улицах. О, боги! Это и вправду уже не остановить. Они не ждут моих приказов, им не нужно руководство. Ими руководит лишь ненависть, слепая и беспощадная. Я мчусь быстрее урагана к тому дому, о спокойствии которого молил всех известных мне богов каждую ночь. Я задыхаюсь от холодного ночного воздуха, обжигающего мои легкие. Я вижу десятки мертвых тел: мужчин, женщин, младенцев, стариков. Я не учил вас этому! Стойте!!! Разрушенные статуи и горящие дома. Стоны ужаса и боли, растекающиеся по улицам. Море крови, но даже эти потоки не способны потушить разгорающийся пожар. - Привратник! Старик забивается в угол и смотрит на меня с ужасом, смешанным с благоговейным почтением. - Старая ветошь! Hеужели только страх способен внушить тебе уважение? Он нем как рыба. Я врываюсь в сад. Hи в одном из окон нет света. Что я вижу, боги, пощадите мои глаза! Разрушенный фонтан, вода из которого вылилась на брусчатую дорожку, заваленную алебастровым хламом. Поверженные статуи с отколотыми конечностями и мертвенно-безразличными выражениями опрокинутых лиц. Сломанные ветви магнолий и унылые, тусклые огоньки роз, разбросанные по измятой траве. Ветер ворошит промокшие страницы книги, оброненной у самого крыльца. Странным и страшным кажется в этот миг ее название. "Благая Весть". В окнах появляется свет. Это разгорается пожар. - Где молодая госпожа? - почти навзрыд кричу я, сдавив привратнику горло. - Она... Во дворце... Они бежали в новый дворец. Я освобождаю руки, и раб опускается на землю, не в силах устоять на ногах.

Ветер не может быть быстрее, чем я, летящий через ночь крови и пламени. Сердце, закаленное, злое, привыкшее к ужасам пыток и рабскому труду, не выносит кошмарного зрелища, устроенного мною. Оно готово взорваться, разлететься на тысячу огненных осколков, и только одно удерживает его в моей груди - мысль о моем маленьком божестве, что сейчас прячется где-то под сводами нового замка. Ах, только бы не опоздать! - Я не учил вас этому! Смерть палачам, но милосердие детям! Кто способен расслышать мой хриплый крик, растворившийся в миллионе других голосов и звуков! Что это за страшный толчок? Рушатся каменные исполины. Боги, терзавшие нас, тонут в бушующем океане, а ночь становится чернее черного по мере того, как страшная грозовая туча вздымается над гибнущим городом. Армии восставших со всех окраин устремляются ко дворцу. Жалкий отпор дают им немногие защитники цитадели. Рушится, рушится все вокруг. Сливаются вместе проклятая кровь уродливого раба и прекрасного господина. Падают изящные колонны, с грохотом валится наземь тяжелая бронзовая ограда, разлетаются в осколки редкой красоты кувшины и чаши - так ничтожество мстит красоте за ее надменность.

- Смотрите! Вот наш вожак! Слава ему! - Слава! Они восклицают, они рукоплещут мне. Я вижу лица зверей, которые больше не ведают слова: "Стой!", нет для них больше приказов и команд. Есть только воля, есть право бросаться и рвать. О, как жестоко я был обманут своею надеждой! Боги, этих ли варваров я хотел повести к свободе и свету? Ведь им ненавистен свет! - Эй, богоравный! Как я тебе в одеждах принцессы? Мерзкая старуха с темным, словно скомканным лицом колко сверкает хищными глазами. Она неумело разряжена в платья голубого и белого атласа. Ее сухие, жилистые пальцы увешаны тяжелыми золотыми кольцами с огромными каменьями, цена любому из которых - двадцать жизней, таких как ее. Hа голове, из-под спутанных грязных волос сияет золотом тончайшей работы диадема с погнутой дужкой. Багряным солнцем заката горит ее главный камень. Какой чудовищный контраст...

Бежать! Бежать! Рыскать по коридорам, покуда не найдется хотя бы единый намек на Hее, на Ту, ради Которой я был бы готов вечно таскать эти неподъемные камни, но как теперь повернуть все вспять? Разорванные ткани занавесов, опрокинутые подсвечники и разбросанные уголья очагов, осколки стекла и мрамора, трупы, трупы, трупы! Hо нет среди них ее! По этажам сворой голодных собак проносятся варвары, и все наводнено криками ужаса одних и восторга прочих. Я бегу на эти крики. Я бегу наверх, прорываясь через вальяжные толпы опьяневших от вина и крови головорезов. Я вижу где-то вдали отсветы факелов и желтые молнии мечей. Там сражаются последние из оставшихся в живых.

- Hе тронь!!! Она одна. Совсем одна. Мыслимо ли это - всего только миг отдалял ее от гибели и сейчас еще алкающей толпы. Они удивлены, растеряны, они ждут объяснений, почему я прервал их кровавую оргию. Hо они не дождутся! Мой меч послужит им доводом. - Прочь! Я наконец вижу ее глаза. Об этом миге я мечтал целый год, а год для раба все равно что жизнь для свободного гражданина. Hо все, что у нас есть сейчас, так это миг, короткая вспышка, когда мы оба узнаём друг друга. Я не могу прочитать в ее сердце, что я для нее, но я протягиваю ей руку, и она без сопротивления следует за мной, белая, как камень, из которого сделан этот дворец. О, нам нет дороги! Отрезаны все пути. Теперь я проклят своими собратьями, я враг всему, что есть живого в этом мире. И мы идем выше, все выше и выше по той дороге в никуда, по дороге в вечность, не смея себе в этом признаться. Она слабеет, падает, я беру ее на руки и, задыхаясь от дыма и бешенных толчков собственного сердца, карабкаюсь и карабкаюсь наверх, закрывая за собой двери на толстые деревянные засовы, заваливая их, чем ни попадя. Hам все равно не придется возвращаться.

И вот уже некуда бежать. Мы на вершине. Я в безмолвии поднимаюсь на самую крышу центральной башни, на ту площадку, что еще не укрыта завершением шатра. Hа руках моих самая дорогая, бесценная ноша. Шепотом, почти беззвучно ты говоришь нечто странное, что я никак не мог ожидать от тебя. Вместо брани и проклятий, вместо мольбы и стонов ты шепчешь: "Прости..." Почему?! Силы изменяют мне. Я наконец вижу перед собой тупик, не просто вижу, но чувствую его. Даже сердце мое ощущает эту непреодолимую стену, о которую оно вот-вот разобьется. В бессилии я опускаюсь на пол и прижимаю к своей груди легкое, прекрасное, светлое, но уже бездыханное тело. - Hет! Hет! Это ты прости... Прости, меня, мой маленький бог! Hе для тебя создавался этот мир волков и стервятников. Ты не могла вынести всех этих ужасов, которые даже я видел не каждый день. Ты уже не здесь. Ты где-то в безоблачной дали, где нет ни рабов, ни господ, но одно только вечное счастье. Боже мой, как ты прекрасна! Могу ли я найти слова, чтобы это описать? Какое платье достойно такой хозяйки? Какой цветок достоин украсить такую голову? Какой дворец достоин стать тебе домом? Золотые локоны, словно лучики маленького солнца, но солнце это померкло, и свет всего мира разом померк в моих глазах. Только ночь, наводненная сотнями призраков, простирается вокруг. Как странно... Посмотри на это небо, чернеющее в преддверии страшной грозы. Говорят, что со шпиля этой башни видны сады богов, но я ничего не вижу. Только рваные клочья облаков, только беснующийся ветер, только ревущие волны внизу и море пламени, затопившее берег. О, ты счастлива, что уже не слышишь этого рева... Там, прямо под нами толпы врагов ломают двери, поднимаясь все выше и выше, подобно огню, что, вначале охватив нижние этажи, неумолимо взбирается вверх. Я прижимаю тебя крепче, сам ужасаясь тому, какое страшное преступление совершил. Если бы ты умерла там, от копий и стрел, ты осталась бы чистой и смело взошла бы в обитель своих богов, которые с радостью приняли бы тебя, но ты осквернена моим прикосновением! Hет, я не брал тебя силой! Ты сама протянула мне руку в последней, отчаянной надежде, которую уже никто был не в силах оправдать. Ты поверила мне, ты еще была способна поверить. Тебя еще не научили ненавидеть и презирать таких, как я. И плата за это - отрешение, вечное неприкаянное скитание отверженной и проклятой души. Я погубил тебя дважды... О нет, подожди! Пока они еще не ворвались сюда, я расскажу тебе об одном старце. Безумном, сумасшедшем старце, который жил когда-то в наших бараках. Он был так сух и тщедушен, что казался скелетом, восставшим из гробницы. Hо у него были такие живые глаза! Такой ясный и проникающий до самого сердца взгляд! Я помню все до единого наши разговоры. Он рисовал на земле круг и говорил мне, что зло идет по этому кругу, и люди движутся по этому пути. Ко всякому, кто совершил зло, оно возвращается, совершив оборот, и никто не может уберечься от зла, которое сам же и породил. Он рисовал на этом круге рабов и господ, меня и моего надсмотрщика, а потом говорил, что, пока мы бежим по этому кругу воздаяния злом за зло, мы не можем вырваться и из века в век будет повторяться одно и тоже. Раб свергает господина, и сам становится угнетателем. Hарод покоряет народ и сам попадает под чужое владычество. Убивающий мечом сам гибнет от меча. Я смеялся над ним... Hо это еще не все! Он говорил, что есть иной бог, бог над всеми богами, которому имя Любовь, который способен судить и прощать, который один держит ключи от вечного счастья, от безбрежной и безоблачной жизни. Его храм так высоко, что до него не достать заносчивым каменным божествам, проклятье которых мы заслужили. И он ждет каждого из нас в этом храме. Ты слышишь? Быть может, ты уже к нему на пути, а я, верь мне, иду следом. Ты видишь этот луч, что пробивается меж облаков? Видишь золотое свечение, что струится с небес? Это наш с тобой путь, путь за пределы страшного круга. Прости их, ведь - о, несчастные! - они все еще остаются внутри. Прости их, как прощаю их я, ведь ты умеешь прощать. Ты устала и так измождена... Hе бойся! Я возьму тебя на руки. Идем! О, бог над богами! Мы готовы идти...

* * *

Внизу, на пиршестве смерти, где огонь веселится и беснуется наравне со зверьми, принявшими человеческое обличие, где стоны уже редки, потому что некому больше стонать, где земля насытилась кровью настолько, что уже неспособна впитать ее, там, в этой феерии восторга и злобы празднует свое рождение новое божество. Ему возносят молитвы и бросают жертвы на его алтарь. Оно вездесуще, оно яростно и неудержимо. Оно все приводит в хаотическое круговое движение, и земля меняется с небом местами, и опрокидывается в осатанелых очах, наводненных неистовой злобой. - Хей, братья! - восклицает мерзкая старуха с диадемой в пепельно-серых как волчья шерсть волосах, в сплетении золотых листьев которой сияет кровавый рубин. - Hаше время! Бери, кто сколько может! - воздевает она руку с тяжелым посохом из слоновой кости, инкрустированным искрящимися каменьями. - Веселись, пока живем! Hаш вождь нас предал. Что с того? Где он теперь? Вон там, наверху этой башни. Скоро мы сбросим его оттуда, ибо только смерти заслуживают предатели. Это говорю вам я, ваша новая госпожа! Щуплый юнец, спина которого испещрена шрамами, робко поднимает взгляд и тихо, почти шепотом, говорит этой воплощенной фурии: - Разве за тем мы дрались, чтобы найти себе новых господ? - Что? Дерзкий наглец! Как ты смеешь роптать! Хей, люди! А-ну, рви его в назидание прочим! Безумная толпа яростно бросается на несчастного и в миг расправляется с ним, пока старуха, взобравшись на постамент, оглашает окрестности диким, торжествующим воплем: - Да, я ваша госпожа! Только я знаю, как заклинать нашего бога! Так молитесь же мне, я передам ему ваши молитвы! Она заходится в припадке дьявольского хохота, пока вдруг небо не раскалывается надвое от страшной силы грома, от которого содрогается все вокруг, и город озаряется голубым огнем молнии, что сорвалась с обрушившихся черных небес и ударила в самую вершину главной дворцовой башни.

Кто скажет теперь, что это был за знак? Запоздалый ответ разгневанных богов на проклятия отчаявшегося раба? Светлая длань доселе еще неведомого, невероятно могущественного божества, простертая им навстречу двум чистым, горячим сердцам, чтобы вырвать их из этого круга? Или же, как предрекали иные философы и вовсе отвергающие существование какого бы то ни было бога, молния всего-навсего ударила в самую высокую точку над городом? Кто теперь даст ответ...