"Слепой боец" - читать интересную книгу автора (Горишняя Юлия)

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ДЕВУШКИ ГАДАЛИ У ИСТОЧНИКА, ЧТО БЛИЗ ТРЕХ СЕСТЕР

В конце лета, в звездопадные ночи, женщины, которые надеются выйти этой осенью замуж, отправляются вечером к какому-нибудь ключу, или озерцу, или источнику — главное, чтобы вода там была ровная и не закрыта деревьями сверху, так, чтобы в ней могло отражаться небо. И вот тогда, коли увидишь отражение падающей звезды на воде, можно зачерпнуть его горстью и загадать что-нибудь: если знаешь уже, кто осенью будет свататься к тебе, — чтоб вернулся он из плавания благополучно, чтобы сватовство не расстроилось, если не знаешь — так чтоб посватался тот, кто мил. А вот наоборот — чтоб не вернулся или чтоб чья-нибудь свадьба разладилась, — это загадывать бесполезно, для такого не годится это водяное, и звездное, и зеркальное — вроде бы колдовство — а вроде бы и так, гадание. И еще, когда гадаешь вот так у воды, нужно посвятить демону этой воды что-нибудь свое — ленту или рукав от старой рубашки, главное, чтоб оно давно тебе принадлежало и ношено было часто и много.

Когда ушла Кетиль, Хюдор перебрала свои вещи и уборы в шкатулке и выложила на покрывало кровати ожерелье из морского камня. Этот камень так называется, может быть, оттого, что привозят его из-за моря; а может быть, оттого, что цветом он похож на море, каким бывает оно обычно в тех краях — темно-серым, как свинец, или даже еще темней, как железо, и, если этот камень отшлифовать, появляется на нем тот самый голубоватый радужный отлив, что на шлифованном металле, по весу только и можно отличить. (Камень этот легче, чем железо.)

Где-то на заморском юге выточили и отшлифовали гладко бусины, круглые, как некрупный жемчуг, — в здешних краях, на севере, такие правильно-круглые шарики делать не умеют, — а уж когда отец Хюдор добыл их и привез на север, искусный мастер на Торговом острове нанизал их на крепкую нитку из конского волоса и скрепил золотою застежкой, что изображала хватающего зверя. Хюдор это ожерелье досталось от матери, а той — от мужа в подарок. И Хюдор любила его и часто надевала; ожерелье было неяркое и красивое, как все вещи, которые носила Хюдор.

А потом она села за прялку снова, потому что летом здесь дни очень длинные и солнце, хотя и стояло уже невысоко от земли, закатиться должно было совсем нескоро.

В этих краях летом света столько, что ночи вокруг Летнего Солнцеворота короткие-прекороткие и ясные — хоть вышивай без огня. И только в конце лета ночи темнеют настолько, что опять становятся видны звезды.

Ввечеру Хюдор позвали ужинать. В доме, как всегда летом, казалось удивительно пусто — ведь дружинников, кормившихся у Борнов, по другую сторону Летнего Пути носила сейчас морем «змея» ее брата; а без них, без их шума и молодечеств, так и кажется, что даже строений на хуторе стало чуть-чуть поменьше. Пастухи были на летовье со скотом, на горных пастбищах, и часть женщин — там же с ними; работники на обмолоте возле тока и едят, а отец Хюдор с ее вторым братом, Борнисом, тоже нынче были на летовье, чтоб поглядеть, как там идут дела. И потому за столами, расставленными в длинной горнице, сидели только сама Хюдор, ее мать, Магрун, дочь Ямера, и еще Тбил Сухая Рука, бывший воин, добрый рассказчик и весьма достойный человек; он ходил по хуторам, рассказывая скелы: и о древних временах, и о недавних, и старые, и новые, а люди в благодарность давали ему несколько мер муки, или сыра, или сукна, а поскольку новые скелы — это, собственно говоря, просто новости, Тбил и люди вроде него были в тех краях как ходячий «листок известий».

Они втроем сидели за столами в середине горницы, а на дальних ее концах, и слева и справа, — служанки и работники, кто тогда был в доме. Хюдор сказала дома заранее о том, что пойдет нынче гадать, и весь ужин чувствовала взгляды на себе — взгляды ежели и с завистью, то не со злою, — ее все любили. Служанка, внесшая миски с ячменною кашей, подавая их, постаралась постоять рядом с Хюдор подольше, ведь ее считали счастливицей, так чтоб и служанке от ее удачи что-то досталось, и Хюдор молчала и чуть ли не улыбалась все время, и из-за нее всем хотелось улыбаться.

Мать, поглядывая на свою Темнобровку-красавицу, не скрывала удовольствия и гордости: по всему видно уже, что эту дочь она выдаст замуж удачнее — престижней, — чем старшую. В полутемной из-за маленьких окон горнице (очаг не разжигали) Хюдор казалось, что блестят только глаза и зубы ее матери, когда та разговаривает с Сухоруким Тбилом, и слышен только материн голос. (А говорили они о погоде, о молотьбе, о работнике, вывихнувшем лодыжку, и пару раз Магрун спрашивала дочку, какими бы примочками лечить лучше, а Хюдор отвечала.) Потом, после молока, они выпили еще узвара, и мать понесла пустой жбан в поварню. Служанки начали убирать со столов.

Хюдор пора было уже идти; она так и думала, что пойдет сразу после ужина, не забегая даже к себе, и потому заранее надела ожерелье. Она подошла к лавке у дверей (это направо от средины горницы, рядом с одной из двух печек), взяла себе летний плащ из сваленных там грудой и стала выбирать дымарь; Тбил Сухая Рука, все сидевший на своем месте, закряхтев, поднялся и подошел к ней; «Подожди-ка, девушка», — сказал. Хюдор торопилась, но не очень, и из уважения к его сединам не могла бы отказать.

— Мне нынче, — молвил ей Тбил, — твоя мать, девушка, рассказала свой сон. Снилось ей, будто идешь ты по лесу, среди высоких деревьев, и подходишь к самому высокому дереву, такому, что и вершины не разглядеть; и вдруг из корней этого дерева вырастают ветки и сплетают перед тобой пышное кресло со спинкой, — твоя мать так и сказала: «Такое пышное и украшенное, как сиденье хозяйки в самых именитых домах». И ты садишься в это кресло, а дальше она проснулась.

— Ну, — хмыкнула Хюдор, — это легкий сон.

— Да, конечно, — согласился Тбил, — он означает, что ты выйдешь замуж за человека из очень именитого дома, каких во всей округе нашей меньше, чем пальцев на руке. — При слове «рука» Хюдор невольно взглянула: его сухая правица, совсем тощая и сморщенная, висела вдоль тела неподвижно, а левой, здоровой, он потянулся к Хюдор и шевельнул слегка ее ожерелье.

— Ты ведь на Гэвина идешь сейчас гадать, девушка?

Об этом обычно не спрашивают, но Хюдор целому свету могла бы сейчас это сказать.

— На Гэвина! — отвечала она, улыбнувшись ярко и гордо.

— Э-эх!.. Не хочу я ничего дурного говорить про людей со Щитового Хутора, они и вам добрые соседи, и я у них четыре ночи когда гостил, Кетиль мне целую меру сукна подарила — такая добрая девушка… — он вздохнул.

Работники уже все ушли, две служанки, какие остались в горнице, были на другом конце ее, а горницы эти в здешних домах длинные, особенно в именитых домах — ведь у тех и народу за столами куда больше. Так что их с Тбилом разговор никто вроде не мог разобрать.

— Да только — хоть они сейчас и живут счастливо — когда филгьи людей из такого рода подходят близко к кому-нибудь, грозной становится их поступь. Я, знаешь ли, могу сказать, я видал, как это бывает. И я ведь вам родич. (Родич он был и вправду — в восьмом колене, тут, если разобраться, чуть ли не все были друг другу родня.) Твоя мать — тщеславная женщина, и имя Гэвиров да серебро и меха в их сундуках ей слишком застят глаза, но, Хюдор, всякие скелы случались с людьми из этого дома, когда ты была еще девочкой, а я — не таким седым!

Хюдор как раз сегодня столько говорила с Кетиль о тогдашних делах, об Олене, из-за которого гневается на род Гэвиров Хозяйка Леса, о распре с Локхирами; и сейчас она подумала о тех убийствах, и брови ее сдвинулись.

— Это роковой дом, — сказала она. — Я знаю. Самые высокие деревья буря валит чаще. Опасно искать под ними приюта; но, — добавила она, — я, дочь Борна, должна ли пятиться от опасности, если она у меня на пути?

— Эх! — сказал Тбил опять. — Славная ты девушка, Хюдор, темные брови, пригожее личико, глазки у тебя ясные, и сердечко ясное тоже. Ступай уже, звезды ведь тебя ждать не будут. — И он пробормотал еще что-то. — Пусть идет как идет. Пусть идет как идет.

Хюдор учтиво с ним распрощалась и пошла. После полутемной горницы на улице было совсем светло, солнце все закатывалось и не могло закатиться, и все было в его золоте: и дома, и кладовые, и сжатое поле, и ток в дальнем его конце (оттуда столбом шла в небо золотая пыль), и частокол, и лес за ним, и гора Дальний Взгляд на севере стояла наполовину золотой, наполовину сизо-синей. Было так хорошо, что хотелось и замедлить шаг и идти быстрей одновременно — а особенно ежели у тебя молодые ноги и не много тяжести на душе.

«Все дело в том, что слишком часто рассказывал Тбил скелу о распре Гэвиров и Локхиров, — думала Хюдор. — Вся эта кровь у него в уме, и он не может из нее выбраться. А теперь все совсем по-другому. Теперь удача Гэвина гостит в этом доме».

Она шла, будто танцевала, — она и затанцевала бы, найдись музыка сейчас. Идти Хюдор было довольно далеко: на юг, на утреннюю сторону, в горы. Три Сестры от Щитового Хутора и от Широкого Двора (где жили Борны) на одинаковом расстоянии — и оттуда, и оттуда идти до них час, и от Щитового Хутора до Широкого Двора — тоже час. (А часом в этих краях считают одну пятую часть дня, от восхода до заката, и получается очень забавно, оттого что летние часы много длиннее зимних. Но когда измеряют расстояние, то имеют в виду обычно самый короткий час, тот, что можно намерять в день Зимнего Солнцеворота.) Так что шла Хюдор долго, и дорогою она совсем перестала думать обо всем.

Земли здесь скудны, а ровных мест, годных для запашки, немного; но Борны жили на удобьях, и вокруг них было немало пригодной земли. Покуда Хюдор шла среди густых спелых сосен, у корней которых ждала скот овсяница, казалась самой себе словно частью этого леса; когда вышла на расчистки у Шумиловой Заимки, — словно и она тоже дышала той же плодородной щедростью, что и урожайное жнитво. Даже выгиб поля на склоне был так же полон плавностью, как тело Хюдор; не только сейчас — все это лето, что бы ни делала, куда бы ни шла, — она двигалась как-то округленнее, мягче, точнее и осторожней, чем раньше, сама не замечая этого, — как ребенка под сердцем, несла в себе свое счастье.

Переходя по кладке Жердяной Ручей, Хюдор увидала дикобраза, лакавшего воду из ручья у излучины, рядом с ним у воды были, как ей показалось сперва, некрупные пестрые камешки, а потом, приглядевшись, Хюдор разобрала, что это два молодых дикобраза, с темными еще иголками. (Чересчур летние ночи коротки, и приходится дикобразам просыпаться к сумеркам — успеть бы наесться до утра…) Хюдор засмеялась, потому что встретить лесного зверя с приплодом, когда идешь вот так гадать, означало много детей в будущем, и она подумала, что много крепких сыновей родит для Гэвина и красивых дочек для себя самой. Девушка была на подветренной стороне — звери ее не чуяли; напившись, дикобраз стал сразу взбираться на ветлу, нависшую над водой, и детеныши полезли за матерью следом, точно так же, как она, цепляясь длинными хвостами.

Хюдор шла через луг над Жердяным Ручьем и время от времени поглядывала на ту ветлу. А после луга ей нужно было уже взбираться по холму, с которого стекает ручеек — приток Жердяного ручья, что называли попросту Проток. Холм довольно крутой с этой стороны, а с противоположной — еще круче. Но, впрочем, в здешних краях так много гор и холмов, что это место очень крутым не считается. А наверху холма как раз и стоят Три Сестры.

Это три лиственницы, что выросли на выступе холма так близко друг от друга, как будто из одного корня. Если встать возле них, то на северо-западе был бы тот склон, что в сторону Шумиловой Заимки, выгнутый и весь заросший тальником и разнотравьем вперемежку, по другую сторону — крутой, почти голый (после недавнего, зим шесть назад, оползня) юго-западный склон, а к востоку оттуда — совсем неглубокая седловина, тоже заросшая вся тальником. Там прячется образованное кипучим ключом крохотное озерцо, а из него уже вытекает Проток и скатывается на юг по склону к Жердяному Ручью. За седловиной же сразу уходят вверх, можно сказать, уже горы.

Место это тихое и от людей на отшибе; демон здешнего источника — существо незлое и иногда показывается в виде девушки, но гораздо чаще — в виде красавицы чомги, ныряющей в своем озерце. Людей демон дичится, но — как говорят — к женщинам относится лучше, чем к мужчинам. Словом, место для гадания совсем неплохое, хотя много есть, конечно, совсем не худших мест.

Когда Хюдор пришла сюда, Кетиль еще не было. Собственно, Хюдор так и думала, что подруга запоздает. Но ждать здесь — у Трех Сестер — было еще лучше, чем сюда идти.

Она стояла у крайней лиственницы, держась рукой за ствол. Кора с красноватым отливом была теплой и пахла серой, чуть слышно и сочно. Дымарь, подвешенный у Хюдор на поясе, окутывал ее сизоватым облачком; дымарь — это маленький горшочек из обожженной глины, в котором поджигают влажную солому, или траву, или палые листья, без него в тех краях летом из дому не выходят, тем более к вечеру, ведь спасения иначе не будет от комаров, — и Хюдор настолько притерпелась к запаху дыма, что вовсе и не замечала его, и различала сквозь него прохладную, нежную свежесть вечера, чистую, как родниковая вода.

Солнце отсюда уже было скрыто Седлом — холмами, что отделяют Широкий Двор от Щитового Хутора, и Хюдор были видны только его прощальный, в алый перелившийся уже свет — на лугу и на верхушках деревьев, на трепещущем зеркале Жердяного Ручья — там, где на него попадали лучи, — и поперек всего заката над морем, не видным отсюда, багряная коса облаков. Сама Хюдор была в тени, а перед ней до подножия откоса свет лежал как ковер. Она задумалась, должно быть, и оттого не шевельнулась, когда среди луга показалась идущая сюда Кетиль; та свернула и поднялась на холм вдоль Протока — там было поположистей, — потому подошла к Хюдор сзади, от источника. «Давно ждешь?» — спросила весело.

Хюдор сказала негромко, не оборачиваясь:

— Давай постоим.

Тогда Кетиль тоже притихла и стала смотреть на закат.

… Этою весной все как-то не удавалось Хюдор и Гэвину свидеться. Хотя вся округа отчего-то была убеждена, что они встречались тогда еще чаще, чем зимою (хоть зимние забавы и кончились), наедине как-нибудь, незаметно для людей, и еще даже все удивлялись: когда только успевают?! Ведь Гэвин занят был тогда с утра до вечера, да и Хюдор тоже.

Весна — страдное время для земледельца и для капитана. А уж тем более поди-ка сладь такой поход, как тот, в который отправлялся Гэвин! Снаряжение для кораблей, их паруса, канаты, мачты; затем покраска; и проверить, каковы они на воде, если новые корабли (а у Гэвина и «Лось», и «круглый» корабль были новые); дружина, доспехи для нее, оружие; припасы, мехи для воды; хотя все это еще зимою приготовлено, — проверить последний раз, поправить или заменить то, что неладно, и сговориться окончательно со всеми капитанами, кто идет с тобой, — кто сколько чего берет; и улаживать их разногласия…

Нет, Хюдор не обижалась на Гэвина. Она все понимала. Она ведь видела, сколько хлопот было весною и у них в доме тоже; у нее и самой все пальцы болели от нового паруса, который она с женщинами обшивала канатами, а от пересчитывания тетив и стрел голова кружилась. (А ведь ее брату только об одной своей «змее» и своей дружине надобно было думать!) И все-таки Хюдор была занята немного меньше, и она сумела выкроить денек для того, чтобы навестить свою сестру, что жила с мужем в деревне.

Хюдор, конечно, любила старшую сестру, и души не чаяла в племяннице (та ползала уже вовсю и Хюдор звала — как всех женщин, кроме матери, — «веве», на детском своем языке), и навещала их нередко. Но от вопроса никуда не денешься: отправилась бы она тем весенним днем в гости, если б не знала, что и Гэвина может встретить в деревне? Если б на все загадки девичьего сердца, даже такого бесхитростного, как у Хюдор, можно было б найти ответ…

То, что называют тут «деревней», — поселение на берегу фьорда, где живут рыбаки и корабельщики: скопище корабельных сараев, рыбных сушилен, теса, сетей и домов, большею частью рыбацких хибар, довольно неказистых. Рыбаки, как правило, небогатые люди, хотя есть и среди них, конечно, те, кого считают богачами — это если у них несколько лодок. Частью они живут тут, в деревне, частью держат свои хутора на побережье; некоторые из них (все больше хуторяне) держат по нескольку голов скота и запахивают немного земли возле дома; бывает кое-кто из них и чьим-нибудь приверженцем, или сыновья у кого-нибудь, случается, отправляются за море дружинниками у кого-то из капитанов, — но все-таки, что ни говори, а рыбаки эти — особый народ. Держатся они все как-то заодно (может быть, оттого, что на путину вместе ходить приходится — никуда не денешься?), приверженцами ничьими обычно не бывают, старшина у них свой, и даже некоторые праздники свои от прочих хуторских на отличку.

Нельзя сказать, чтоб к рыбакам люди здесь относились как-то настороженно; но, однако, большинство хуторян, хоть рыбаки живут и не хуже их, считают тех беднее себя: ну в самом деле, нельзя же назвать живущим в достатке человека, если у него нет ни коровы, ни даже овцы или барана! Есть, впрочем, в деревне и несколько вполне достойных домов — у рыбаков, кто побогаче, и у пары купцов (это те, кто совсем оторвался от земли и живет, можно сказать, одним своим кораблем), и у нескольких корабельных мастеров; за одним из корабелов и была замужем Унлиг, дочь Борна и сестра Хюдор.

Корабельный мастер в этих краях — весьма уважаемый человек, да иначе и не может быть, когда от него, от его умения и удачи, зависит жизнь и капитана, и дружины, и купца, и корабельщика, и всякого, кто поплывет на построенном им корабле. Его даже немного побаиваются, как человека, близкого к особенно тайным и могущественным вещам, почти такого же близкого, как певец, и чуть более близкого, чем оружейник, — к вещам не таким естественным, как рост ячменя и ягненка во чреве у матки, и не таким простым, как рыба, пойманная в сеть, или душистый хлеб в печи. Хороший корабельный мастер не может рассчитывать, конечно, на то, чтоб за него отдали женщину, рожденную в роде Гэвиров или Локхиров, или, скажем, Сколтисов; да и в таких родах, как Кормайсы или Рахты, тоже; но уже Борны, или Дьялверы, или Элхи вполне могут с ним породниться, хотя и оказывая, естественно, ему этим честь. Потому что не по роду занятий ценится здесь человек, а по имени; слава — это слава, и даже доблесть не может ее заменить.

Муж Унлиг был корабельный мастер потомственный, и очень неплохой, и жил уже своим домом — хозяйство его стояло на верху деревни, на склоне, что поднимается к капищу. А Гэвин в тот день тоже был в деревне; ему надо было присмотреть, как смолятся его корабли. Многие капитаны свои корабли держат здесь, в деревне. Но так ведь корабли — это внизу, у уреза воды, на стойках возле корабельных сараев! А все-таки Хюдор, когда уезжала домой, встретила его на верхнем конце деревни, где Гэвину вроде бы совершенно нечего было делать, — конечно, если не рассказали ему о том, что видели, как поехала Хюдор к сестре, — а где живет в деревне сестра Хюдор, он ведь и сам знал. Проезжая мимо, Хюдор придержала коня и поздоровалась, как полагается.

— И тебе доброго дня, девушка, — отвечал Гэвин.

— Приходи нынче к Трем Сестрам перед закатом, если время есть, — пригласила Хюдор.

— Время будет, — сказал он сразу.

Обратной дорогой Хюдор гнала своего Бурого почти бесперерывно рысью — ведь ей надо было успеть пересечь фьорд и добраться, огибая Седло, самою короткой тропой — Маревым Логом — до дома, и зайти к себе, чтоб взять пояс из корзинки с рукоделием, а к Трем Сестрам она пошла уже пешком: Бурый слишком устал, а она — нет, ноги словно сами несли. Тогда она тоже пришла первой, стояла вот так же у крайней лиственницы и смотрела вниз…

Тот день весной выдался тоже ясный, но ветреный, ветер был с юга, и облака летели по небу, как клочки пены с волны. Под вечер еще развиднелось, а ветер все дул, влажный, мягкий, словно обнимающий, холмы и луга от него казались размытыми, а мокрыми они были и так; солнце, как в воду, садилось в дымку над морем, ярко-алое, и лежал, искрясь, до кромки откоса его свет, а Хюдор вот точно так же стояла в тени.

Она заметила всадника еще издалека, когда тот вынырнул из леса; потом он исчез в тальнике, и видно было только, как встряхиваются ивы от ветра и оттого, что проезжают под ними. Затем всадник выбрался в полосу света, пересекая Жердяной Ручей, и казалось — конь его ступает по бабки в расплавленном золоте. Хюдор и лошадь узнала тоже — эта была Черноспинка, самая умная у Гэвина кобылка, она даже погоду умела предсказывать. Кобыла выглядела свежей: того коня, на котором Гэвин приехал из деревни, он, видно, оставил дома; но больше он дома ничего не мог успеть, не переоделся даже, так и был, как в деревне, — в простых некрашеных штанах и красном табире сразу поверх рубахи; ни куртки, ни шляпы, сложенный плащ переброшен через холку коня. «Ну и что с того?» — думала Хюдор, глядя на него сверху. Что с того?! Он мог ездить в крашеных одеждах и в некрашеных, — все одно он выглядел так, что никому на ум не пришло бы спросить, отчего это вдруг у всадника в неузорчатом красном табире справа к поясу привешен длинный меч!

Он, должно быть, заметил Хюдор — разглядел ее синее платье наверху возле лиственницы — и поворотил коня прямо к откосу; мохнатая его тень неспешно ехала рядом, очень длинная и зеленая на устеленном светом лугу. Черноспинка, тоже мохнатая еще после зимы, шла точной легкой рысцой, ее копыта мягко отдавались в земле. Они не медлили и не торопились — это было как волна, идущая к берегу, или как лист, оборачивающийся к солнцу, — ведь и волна, и берег, и листы, и солнце, когда оно встает, знают, сколько у них времени, и знают, что времени у них именно столько, сколько нужно, и потом ведь Гэвин чувствовал наверняка, что сейчас Хюдор любуется им, хотя вроде бы и совсем не смотрел на нее.

У подножия откоса он спешился — тогда-то Хюдор и увидела, как блеснуло золото у него на мече, — перебросил поводья через шею коня (умная Черноспинка все равно бы никуда без хозяина не ушла) и стал взбираться по склону налегке. Он не пошел вдоль Протока, а полез напрямик, по крутизне. Какое-то время Хюдор видно было только его голову и плечи, рукава рубахи вдруг словно посветлели, когда он нырнул в тень, потом она отступила назад, давая ему место выбраться; покуда Гэвин вылезал на дерновую кромку холма и выпрямлялся, она успела разглядеть, что у него на табире (на правом плече) засохла смола, которой не было еще, когда они давеча встречались, замазался, должно быть, у кораблей, есть ведь даже пословица: «Постоишь у смолы — запачкаешься!» Когда он выпрямился, Хюдор увидела, что и на правой скуле у него тоже была смола, и лицо почему-то очень серьезное, еще ни одна девушка — если звала его встретиться — не видывала таким серьезным Гэвина, сына Гэвира. Хюдор, правда, этого не знала.

Впрочем, он сразу улыбнулся Хюдор. Поднимаясь сюда, он вымочил в росе штаны до колен и даже рукава; да и у самой Хюдор, пока она шла к Трем Сестрам, насквозь промокли по колено штаны и платье, — но холодно ей не было. Не может быть холодно, когда веет в лицо теплый южный ветер!

Гэвин ничего не говорил, только смотрел на нее и улыбался чуть-чуть, уверенно и серьезно, очень по-доброму, а Хюдор тоже молчала. Он был очень симпатичный парень, когда болтал, и красивый, когда смеялся, но когда молчал — оказывается, он был совсем по-другому красив. И усталость — она, наверное, тоже подсушила в те дни его черты. Потом Хюдор опустила левую руку, которую держала до того заведенной за спину, так, чтобы стал виден пояс, что она в ней сжимала, подхватила конец пояса правою рукой и протянула Гэвину.

— Вот, — сказала она.

В здешних краях, если парень дарит девушке что-нибудь, это еще ничего не значит, — это может не значить даже, что он за нею ухаживает. Ведь запросто можно на радостях, вернувшись удачно с богатой добычей, хоть всем девушкам в округе надарить лент и монет, чтоб заплетать в косы! Но когда, наоборот, парень получает подарок, да еще сделанный собственными ее руками, - это все равно, как если бы он уже спросил: «Копить ли мне на вено для тебя, девушка?», а она уже сказала: «Да…»

Гэвин принял от нее этот пояс и улыбнулся еще добрее, разглядывая его.

— Красиво как! — сказал он. — Праздничен был бы мир, если бы твои руки его вышивали, Хюдор. И узора, так хорошо сложенного, я раньше не видел. — И, говоря это, смотрел уже опять на Хюдор, а пояс он держал на весу перед собой; в сумерках блестело золотое шитье, и еще Хюдор видела, как заблестели глаза у Гэвина.

Она проговорила, негромко и ясно, те слова, какие положено:

— Носи его, Гэвин, сын Гэвира, и пусть моя удача будет с ним и с тобой.

— Буду носить, — ответил Гэвин.

Язык у него хорошо был подвешен, и он умел сказать красиво, когда хотел, но когда он становился немногословным, Хюдор это нравилось больше всего. А вообще-то ей в нем все нравилось: и как он улыбался, и как пахло от него тогда — всем вместе: и конем, и влажным ветром, и травой, и даже смоляным дымом до сих пор, — и нравилось, как, забросив пояс ей за плечи и притянув к себе, он поцеловал тогда ее, — будто так и должно быть, будто это — единственное правильное на свете. Она не знала, что Гэвину в ней самой больше всего нравилось именно вот это — как ее губы ответили на поцелуй, — словно это единственное правильное на свете, и именно так должно быть, как должна по весне расти трава…

… Кетиль, стоя рядом и тоже глядя на закат, время от времени осторожно поглядывала на подругу. Она догадывалась, что Хюдор не просто так предложила здесь постоять, наверняка у них с Гэвином тут что-то было, думала Кетиль. Ах, счастливица Хюдор. Девушки, которым случилось побывать в палатке у Гэвина, откровенно хорошели, говоря о нем, и глаза у них замасливались от воспоминаний.

С некоторых пор в это ожиданием зовущее лето и у Кетиль тоже начали являться (особенно по вечерам, когда, даже замотавшись вся за день, она лежала в постели без сна) такие мысли, от которых грозной поволокой затягивало ее зеленые яркие глазки, и сейчас, поглядывая на заясневшее лицо подруги, она с жаркой и счастливой завистью пыталась представить себе, что та может припоминать. Кетиль достаточно слышала девичьих шушуканий о своем брате, никто — уверяли — не умеет так ласкать, как он. И больше всего ей хотелось сейчас спросить у Хюдор, как это у них с Гэвином было, — и все-таки она не решалась — как-то так устроена была Хюдор, что задать ей такой вопрос невозможно было даже лучшей подруге.

«Вот ведь есть парни на свете, — думала Кетиль. — Настоящие парни, их можно почувствовать, есть о них что вспомнить, когда они уплывут за волны, за моря, а то ведь — ну что это такое?! — живем в одном доме, и мне даже отбиваться от него ни разу не пришлось! Хоть в сенях сколько раз налетали друг на друга… И может возвращаться, может не возвращаться — не будет тебя, Йиррин, ждать на берегу драгоценная добыча, очень мне надобно тебя ждать!» Но — хотя она все это думала — в то же самое время у Кетиль что-то сладко замирало ниже сердца, оттого что ей известно было: девушки (кое-что из их суждений она слыхала краем уха), которые, случалось, пускали Йиррина к себе переночевать, отзывались о нем тоже вполне одобрительно, и она этому охотно верила, правда, разобижаясь этим еще больше — раз такие достоинства расточаются на других, а ей не достается даже на полнаперстка. «И не буду я на него гадать», — думала Кетиль, уж совсем раскрасневшись и волнуясь все больше. И тут же, совсем непоследовательно, спросила:

— Хюдор, послушай, Хюдор!

— Что? — отозвалась негромко та.

— Хорошо быть невестой, правда?!

— Очень, — сказала Хюдор.

— Если бы я уже сговорилась с кем-нибудь… насчет осени, вот как ты с Гэвином… А то — ни с кем.

— Вы, Гэвиры, — сказала Хюдор, помолчав, — вечно вам надобно все сразу… Ведь он тебя воспевает четыре зимы подряд — что уж еще надежней?

— Воспевать он и вправду воспевает, — отозвалась Кетиль и стиснула губки. — Давай пойдем, — попросила она, — смотри, Хюдор, темнеет уж!

— Пойдем, — согласилась та.

Про себя она улыбнулась. Как казалось ей, Кетиль даже ворчала на своего Йиррина так, что совершенно ясно было: вернись он только, и Кетиль позабудет сразу же, и его заставит забыть, ровня он ей или неровня.

Свет уходил, точно втягиваясь обратно в небо, да кромки гор еще были окрашены на востоке, небо белело, а внизу, на земле, уж и вправду ложилась тень, — в зарослях тальника же, куда девушки вскоре забрались, и вовсе стояли почти сумерки. От Трех Сестер к источнику не ведут никакие тропинки, так что девушки шли наугад. Дерн под ногами у них был так мягок, что шаги не слышались; все отдаленные звуки: глухие удары цепов на току у Шумиловой Заимки, гомон птиц, устраивающихся на деревьях на ночлег, — что и прежде были едва различимы, теперь пропали совсем; бормотал впереди Проток, и хоть дневная живность зарослей успела уже угомониться, ночная зато, не в силах дождаться темноты, шуршала и шумела вовсю. Впрочем, то, что девушкам казалось шуршанием и шумом, человеку, не привычному к лесу, показалось бы тишиной. Прислушиваясь, они различили, что к голосу Протока у источника присоединяются и еще голоса, и тянуло оттуда дымком.

— Кто здесь? — тут же спросила Кетиль (несколько резковато, признаться), раздвигая ивовые ветки.

На берегу возле озерца уже сидели на подстеленных своих плащах несколько девушек — точней говоря, трое.

Они сидели рядком, обхватив руками колени, прижавшись друг к другу так, точно только что секретничали о чем-то; в сумерках ясно светлели белые льняные платья, и рукава рубашек, и лица, и они полулукаво, полузадорно улыбались чуть-чуть, глядя на Кетиль.

Весь день сегодня, должно быть, они проработали на молотьбе, и хотя наверняка, прежде чем сюда идти, ополоснули лица и руки, — золотисто-серая хлебная пыль оставалась на их одежде, волосах и на загорелой коже, и оттого они казались Весенними Девами, вырезанными из тополя, вот так же полузадорно, полулукаво улыбающимися со своих изображений на полях.

— Я Раун, — сказала та из них, что повыше и побойчее, — дочь Бадди, доброго воина; мой отец отправился в Летний Путь дружинником на одном корабле с твоим братом, Хюдор, дочь Борна. (Хюдор, выступив вперед, улыбнулась ей.) Айхо — дочь Бурого Скагри. — Тут она обняла, притянув к себе, девушку, что сидела от нее справа, а та заблестела на Кетиль яркими глазками из-под ее руки. — Это моя родственница, наши матери сестры. А это — Ниль, — ласково засмеявшись, она взъерошила волосы девушки слева от себя, еще почти подростка, — ее сестренка, она не гадать пришла, а так просто, с нами за компанию; она у нас еще маленькая! (И в то же самое мгновение Кетиль решила, хоть только что думала иначе, что она сама все-таки сегодня будет гадать — она-то ведь не маленькая девочка, чтоб ходить за компанию! А на кого она будет гадать — это уж ее дело. И без Йиррина полно парней на свете.) Пусть добрым будет нынче гадание, — учтиво добавила Раун, — тебе, Хюдор, и нам, и славной Кетиль.

— Ты меня знаешь? — тут же спросила Кетиль.

— Всякий знает хозяйку Щитового Хутора, — отвечала та.

Кетиль всегда была добра с теми, кто обращался с нею почтительно, и улыбнулась девушкам. Она тоже вышла на берег (Хюдор за нею), девушки, сидевшие на берегу, задвигались, освобождая место, какое-то время все устраивались, рассаживались, тоже подстилая плащи, и Кетиль, которая полагала, что, как хозяйка хутора и дочка Гэвира, именно она должна вести разговор, стала говорить на тему, какая ей казалась подходящей: о погоде. Сегодня, мол, очень хорошая, ясная ночь, как на заказ для гадания, да и последние дни все стоят ясные, и это тоже очень хорошо, потому что скирды можно было оставлять на полях, и они там просохли; Раун соглашалась с нею, что погода для жатвы стояла и впрямь самая лучшая и дожди нынче летом шли именно тогда, когда нужно, а когда не нужно — не шли; прочие девушки помалкивали; дочери Скагри, должно быть, привыкли, что отважная Раун скажет все за них, Хюдор — по обычной своей сдержанности. А поскольку погода — тема не праздная, а всегда насущная, разговором о ней, если вести его как следует и не торопясь, можно занять и час, и два, и сколько понадобится.

Тем временем подошли и еще две девушки, которым это место и эта ночь показались для гадания подходящими; одну из них Кетиль узнала и на мгновение наморщила губки. Прошлым летом брат этой девушки работал у Гэвиров — ему надобно было скопить на вено для свадьбы. Зато вот теперь семья ее могла рассчитывать получить осенью сколько-то мер сукна и полудюжину овец. Но девушка поздоровалась с должной учтивостью; Кетиль и ей улыбнулась тоже.

— Добрым пусть будет гадание нам всем, — так проговорила она в ответ, — и пусть твой отец осенью обрадуется прибытку.

Девушка (ее звали Мисто, дочь Хворостины) закраснелась счастливо: такие пожелания от именитых и удачливых людей — не пустая вещь. Айхо, дочь Бурого Скагри (она была, кстати, не девушка уже, а молодая вдова — муж ее умер прошлым летом от желудка, а она вернулась жить к родителям, и волосы у нее были заплетены в четное количество кос, как у замужней женщины), поздоровалась со второю из новопришедших — она ее немного знала, потому как семья этой девушки, жившая в верховьях Щитового Фьорда, была в каком-то родстве с ее покойным мужем. А тем временем сумерки сгустились уже так, что эта девушка только назвалась и села на бережку тоже, притихнув, оттого что разговор, какой был, все смолкал и к ее приходу уже почти совсем прекратился. Теперь девушки сидели молча и почти все смотрели, закинув головы, в небо, а ночь шелестела кругом.

Посвежело (эти ясные ночи начинают уже выстуживать землю), комары, зазвеневшие было вокруг даже сквозь дым, почти совсем пропали, а бледное небо все еще доцветало закатом. «Маленькая» Ниль, завозившись на своем месте, вдруг тихонько спросила:

— А дева источника нам нынче покажется?

Вот ведь характер! Видно, как гэвировский: тоже хочет всего сразу. Хюдор ответила ей, тоже тихонько:

— Не думаю, Ниль. Она не показывается, когда много народу.

А дальше они уже сидели тихо-тихо, волнуясь (конечно — ведь такое гадание в жизни не много раз!), но еще больше — зачарованные тишиной, которая была для них не тишина, а живая жизнь ночи. И вот высветился в выси, как всегда первым, Алькалонтар — здесь его называют «Старец»; белый-белый и ясный, он твердо горел посреди неба.

— Старец! — сказала остроглазая Айхо.

Но девушки сидели не шевелясь. Когда появляются звезды, это всегда немного таинство. Они далеко-далеко, ясные и чистые, и умиротворение и покой проливаются со светом их на Землю. Они бывают и недобры к людям — так считают тут; про моровые поветрия здесь говорят частенько, что они-де «от злой звезды»; но такие звезды, красные и лохматые, с длинными хвостами, появляются ведь все же не часто. И сейчас на небосклоне, открытом взгляду между темными ивами, не было ни одной такой звезды.

Ясные огоньки появлялись один за другим, а небо между ними быстро темнело, и вдруг мелькнула среди них серебристая быстрая искорка. «Ой!» — воскликнула Айхо, подхватившись на ноги. Она, конечно, как и все, понимала, что звезда эта не последняя и будут лететь еще, что на всех хватит и останется, а все-таки всем, как и ей, было жалко, что первую звезду они нынче упустили.

Девушки подхватились тоже, кто-то даже засмеялся (от щекотки в затекших ногах), но, вместо того чтобы идти к воде (как это всегда бывает), затолпились — непонятно было, кто пойдет первой. Все только подталкивали друг друга. Айхо, дочь Бурого Скагри, гадала нынче второй раз в жизни, но она-то и волновалась больше всех. Тогда Хюдор подошла к воде и присела рядом с нею на корточки, расстегнув свое ожерелье.

Озерцо лежало перед нею угольно-черное и гладкое, и бездонное, как зеркало у нее в спальне, — не то озерцо, не то небо. Темно было так, что Хюдор не различала даже, где возле ее ног начинается вода. Зачем-то она застегнула ожерелье у себя в руках, опустила его в источник, и оно ушло под воду без всплеска (девушки за спиною у Хюдор безотчетно вздохнули). Волны улеглись почти мгновенно, и еще с минуту после того, как звезды в источнике перестали дрожать, Хюдор смотрела в черное зеркало, а потом быстро черпнула горстью воду, и губы ее что-то прошептали; а впрочем, всякому ведь и так понятно, что она могла прошептать. Ей удалось загадать желание с первой попытки, и ждала она совсем недолго — это все тоже были хорошие приметы. Еще какое-то время Хюдор просидела у воды, глядя туда и улыбаясь. А после она встала и разжала горсть, и вода пролилась между ее пальцев обратно в свой источник, в волшебное зеркало, бездонное, как небосвод.

Следующей пошла Раун, дочь Бадди. И опять, как всегда бывает, все затаили дыхание. Раун отдала источнику узорчатый поясок (тот тоже утонул сразу) и довольно быстро выловила себе звезду, а потом подтолкнула Айхо к воде. И покуда так шло, Кетиль, которая стремилась первенствовать всюду, где имела на то право, — эта самая Кетиль стояла позади всех и думала (то есть полагала, что думает об этом), на кого же все-таки она будет загадывать свое желание. Пальцы ее теребили косу, а мысли носились хуже белок. Разве она не самая завидная невеста в округе? Разве она не может выбрать себе для гаданья любого, кого пожелает? Еще и как может!

«К примеру, молодой Дьялвер, — думала она, — чем не жених?! Нынче Дьялверы сильно пошли в гору, уже почти с Рахтами сравнялись, по богатству особенно. Или вот Сколтиг, сын Сколтиса, — он прошлой зимой очень был доволен, когда как-то на пиру ему выпало по жребию сидеть рядом и пить из одного кубка. Никакие нищие певцы мне не нужны!» А ревнивый голос — ее собственный голос — тут же возражал Кетиль, что уж Йиррин-то вовсе не нищий. Она это лучше других знала: как-никак все его доходы и расходы у нее были на глазах. Ежели не скопил он сундуков серебра — так это потому, что он дарит, как капитан! «Да сам Сколтис Широкий Пир, — с внезапною гордостью думала она, — не щедрее моего Йиррина!!!»

В это время Айхо, вычерпнувши свою звезду, вздохнула от радости; Кетиль, вдруг спохватившись, перебросила среднюю косу (у нее сейчас волосы заплетены были в пять кос) через плечо и принялась выплетать из ее конца серебряную монету на ленте. Монета была широкая, с заморскими письменами, что прочтению поддаваться не желали и походили больше на узоры или на спутанные веревки; такие монеты здесь почитаются вроде талисмана и ценятся недешево — на одну такую можно купить не меньше трех овец.

С этою-то монеткой, держа ее за ленту, Кетиль подошла к воде, раздвинула росшую по краям озерца душистую осоку. Ее монетка исчезла под отражениями звезд, сама блеснув, как звезда; немного спустя, когда Кетиль быстро шевелила губами, загадывая свое желание, сумей кто-нибудь расслышать его, разобрал бы имя: Йиррин. А Кетиль тут же стиснула губы, пытаясь скрыть непонятную радость в сердце; ну вот и отлично, думала она, удерживая в себе улыбку. Сколько с этим гаданьем мороки, однако! Не знаешь уж, как и отделаться, мука прямо с этими делами, — скорей бы уж осень пришла…

Девушки в конце концов все выловили себе по звезде и по желанию, и Ниль тоже подходила к воде; ей показалось, что она различает шевеление в ивах на другом берегу озерца — может быть, даже фигуру в женском платье. Ах, наивная Ниль… Смеяться над нею, впрочем, никто не смеялся: девушки сейчас чересчур были взволнованы, чтоб смеяться, и чересчур счастливы, чтобы разойтись, хотя гаданье уже и было закончено. Они сели на берегу снова, там, где лежали их плащи, прижались друг к другу поплотнее, обхватив крепко колени и стуча понемногу зубами, и стали смотреть в небо, где звезды все летели и летели. Только Ниль пару раз еще оглянулась, словно надеясь-таки увидать деву источника. Но прочим всем девушкам не до водяных демонов было; они не разговаривали сейчас, оттого что слишком сильно думали — и даже не думали, а чувствовали скорее — каждая о своем, каждая о том желании, которое загадала, и каждая душой была еще вся там, в загаданных словах.

Хюдор вдруг страстно захотелось, чтобы ее мужчины — Гэвин и брат — были здесь сейчас, немедленно. А еще ей хотелось, чтоб у этой ночи никогда не было конца. Таинство звезд, нисходящих к земле с неба, длилось у них над головами, и теперь уж так щедро — не одна серебристая линия прочерчивалась в вышине, а несколько, — помногу! Казалось, само небо летит земле навстречу.

Потом звезды угомонились и стали лететь пореже, а девушки перевели дух. И вот тогда случилось то, чего они поначалу не заметили, как не сразу замечаешь рассвет. Ивы вокруг озерца зашелестели, точно вздохнули. И вздохнул едва слышный ветер, принеся с собою неясный и слабый запах, не луговой и не лесной; Йиррин рассказывал Кетиль однажды, что видел в Аршебе сад (это был крошечный садик, который для себя разбила во внутреннем дворике цитадели на мысу, прикрывающем порт с моря, жена ее коменданта) — сад, где под кустами с бело-прозрачными/как драгоценности, огромными цветами ковром стлалась по земле фиолетовая опушенная трава; и вот сейчас, услыхав этот запах, Кетиль поверила, что и вправду мог быть где-то на свете такой сад. То был аромат не пряный и пышный, что собой весь мир словно заполняет, нет, но его тонкого вкуса хватило, чтобы пронизать эту ночь насквозь, а ветер стих тотчас, едва принес его; а еще он принес голос.

Чересчур голос был далеко, чтобы сказать, что слышишь его, чересчур далеко, чтоб разобрать мелодию, которую он пел, но слышны были точно вздохи мелодии, а между ними отзвук их пел в ушах. И отзвук этот казался все ближе, и под конец стало ясно, что не чудится, а и вправду та, что пела, приблизилась уже настолько, что можно стало разобрать в ее песне слова. Кроме нее, все вокруг молчало (и девушки, замершие, не смея оглянуться, не шумели тоже), и ни шагов, ни стука копыт, ни ветка не хрустнет, точно одна лишь бесплотная песня двигалась со стороны гор к склону, к руслу Протока, а потом от него вниз. Надо ли говорить, что была она прекрасна? Красота ее казалась странной — совсем не той, какую привыкли слышать девушки в песнях, что пели сами, и если бы они попытались повторить потом эту мелодию, то получилась бы она иной, без хрупкой изощренности, прихотливости, что пленяла в настоящей, — а впрочем, такую темную вещь, как мелодия, девушки и не пытались сейчас разобрать и запомнить.

Им хотелось понять слова. А вот слова оказывались еще непостижимее, чем мелодия, — хотя каждое из них в отдельности было совсем простым и понятным, но, соединяясь вместе, они слагали смысл, что, казалось, был важен и ясен, а все же проникнуть в эту ясность не получалось, хоть плачь.

И уж совсем непостижимо было, отчего все-таки эта песня, светлая и тихая и как будто совсем не печальная, все же рождала такую печаль? Всем потом думалось, что, будь им дано слушать эту песню чуть-чуть подольше, они б успели понять. Но она прошла мимо, и спустилась с холма, и затихла за Жердяным Ручьем, словно уплыла, и еще какое-то время отзвук песни летел со стороны Седла, путаясь в кустах, а потом стало ясно, что это только отзвук.

— Кто это? — спросила звонким шепотом Ниль, дочь Скагри. А Раун ответила ей тоже шепотом:

— Тише, Ниль, может, она еще вернется.

Но она не вернулась. Какое-то время девушки, все еще завороженные, молчали, а потом заговорили все разом. Они припомнили все по порядку, как это было, и Кетиль сказала про сад с блестящими цветами и фиолетовой травой, и те, кто разобрал какие-нибудь слова из песни, тоже об этом сказали, и, сличая между собою и соединяя вместе обрывки, девушки, поспорив немного, в конце концов составили целое четверостишие. Правда, смысла в нем было немного, во всяком случае, как им казалось, меньше, чем в самой песне, и что-нибудь, наверное, они потеряли — что-нибудь важное. А может быть, и ничего не потеряли — просто смысл был не в словах, а в голосе, который их пел. О рифмовке уж и говорить нечего: кто ж это видывал такую странную вещь, чтоб рифмовались концы строк, а не слоги внутри строки?! Получилось у них, словом, вот что:

И еще пара отрывков, в которых девушки не были уверены. Но все равно получалось, что с тех пор, как стали слышать печальный голос, поющий в лесах, впервые удалось разобрать из его песни такой большой кусок. Выговоривши тот сумбур, что был в них поначалу, девушки притихли и стали, уже не все сразу, припоминать, где и когда ее — ту, что пела, — слышали этим летом еще. Первый раз, конечно, когда она приплыла сюда; и потом еще в Трайновом Фьорде видели рыбаки корабль с золотыми парусами и лебедем на носу, только тогда никакой песни не было: просто корабль шел вверх по фьорду, обогнул Столбы (ни одного человека на палубе, уверяли рыбаки, паруса словно сами повернулись!), а за ними уже никто его не видал. Ну и так далее, и так далее.

Хюдор рассказала, что работник Ямеров на летовье, когда пас скот, услыхал ЕЕ песню: он как раз завтракал тогда, жевал лепешку с простоквашей; и он разлил свою простоквашу и не заметил. Но, впрочем, пастух, как человек грубый и малосмыслящий, запомнить какие-нибудь слова не сумел.

А дочки Бурого Скагри рассказали про своего родича по отцу по имени Буен — тот повстречался с песнею, опять-таки звучавшей словно бы ниоткуда, когда вез из леса хворост. Она прошла мимо него, а его лошадь, как была под вязанками хвороста, повернула голову и пошла с тропы прямо туда, где голос, так что, как он говорил, ежели б ему не нужно было воевать с лошадью и удерживать ее за повод, он бы, быть может, и разобрал побольше, а не только то, что там речь шла о какой-то «дороге бурых волн».

Потом девушки заговорили уже о том, кто она такая — та, что поет, — и что все это значит. На эту тему толки ходили по всей округе, да без особого проку. Сходились все только на том, что такого здесь раньше никогда не бывало. У девушек сейчас впечатлений для выводов было, впрочем, побольше.

— Это колдовство, — категорически утверждала Раун, дочь Бадди.

А следует сказать, что магия, колдовство, безразлично, полезное или бесполезное, доброе или дурное, — это занятие исключительно человеческое, и даже когда демоны им занимаются, то занимаются только в той мере, в какой они очеловечиваются — перенимают у людей умения, и облик, и свойства. Так что Раун именно это и имела в виду. «Это не дело стихий, — говорила она, — это колдовство, самое настоящее южное колдовство, я вам верно говорю». Поломав головы над тем, какого все-таки сорта это колдовство, девушки так ни до чего и не договорились. Во всяком случае, все согласились тоже, что прежде таких див здесь не бывало.

— Так ведь и должно быть, — сказала та девушка, с верховьев Щитового Фьорда. — Мой отец говорит, что все переменилось, стало не так, как в его молодости, с тех пор, как убили Сребророгого Оленя.

Нехорошей была эта тема при Кетиль, которая ведь была из дома Гэвиров и сестра того Гэвира, что убил Сребророгого. Кетиль, правда, не выказала недовольства. Но Хюдор это упоминание задело так, как будто была она уже женой Гэвина.

— Мой отец тоже говорит, что все не так теперь, как в дни его молодости, — оттого что в его молодости не было этой моды на широкие наконечники копий! — сказала она. — Даже самый умный человек не может ведь быть умным беспрестанно.

Девушки засмеялись — они не отошли еще от своего волнения и с легкостью могли сейчас смеяться, а через мгновение задумываться, ужасаться. Когда они стали смеяться потише, девушка с верховьев Щитового Фьорда сказала так:

— Так говорят все отцы, во всякое поколение. Только это ведь совсем про иное. До моды на широкие копейные наконечники была еще какая-то, и после нее будет другая мода, — а другого Оленя не будет больше никогда…

— Мой отец видел его однажды, — проговорила вдруг Мисто, дочь Хворостины. Впрочем, тут же она вспомнила, оглянулась на Кетиль и спрятала голову в колени.

— У каждого времени свои чудеса, — сказала Хюдор.

— Вот-вот, — согласилась верховитянка, — и мой отец — он ведь говорит то же самое. Он говорит: одно время кончилось, а другое началось, когда не стало Оленя. — Она замолчала, а когда заговорила вновь, голос ее был негромким-негромким и одиноким, и словно стояла за ним сторожкая тишина. — Когда-то стихии бродили в наших местах в обликах, видимых глазу, — говорила она. — И Сребророгий бродил вместе с ними; он жил здесь, когда еще здесь не было человека и люди меньше прокладывали своих троп в лесу, а больше ходили звериными тропами, пока на свете был Олень и можно было увидеть, как он идет, неся свои рога. А теперь колдовство приплывает сюда с юга, и Хозяйка Леса с тех пор почти не показывается в нашей округе.

Девушки совсем притихли, и даже Хюдор ничего не говорила больше. Она только вспоминала, как рассказывали о гибели Сребророгого Оленя: о том, как Гэвир гнал его по глубокому снегу шесть дней без передышки, и все-таки, когда Олень остановился, он сделал это не потому, что устал, а потому, что ему прискучило меряться силами в беге и захотелось померяться силами в битве. Вот какой он был, этот зверь.

— Горький был день, — сказала верховитянка, — когда убили Сребророгого Оленя.

Тут только Кетиль выпрямилась довольно-таки надменно.

— Ты могла бы сказать, что этот день был горьким еще и потому, что тогда был убит не только Олень, — заметила она.

— О да, конечно, — грустно согласилась та. Больше об этом девушки не разговаривали, а завели речь опять о сегодняшнем диве. Но тут они могли только повторить то, что уже сказали раньше, и повторили, а потом понемногу стали чувствовать, что пора уже, наверное, расходиться. Та девушка с верховий Щитового Фьорда ушла первой — точнее, уехала, свою лошадь она оставляла внизу, у Жердяного Ручья. Раун и ее родственницы пошли вместе, и Хюдор с ними, до полдороги им было по пути. С Кетиль она сговорилась, прежде чем расстаться, уже окончательно, что послепослезавтра (теперь послезавтра) Хюдор придет на Щитовый Хутор, поможет варить сыр.

И когда все они ушли, и выпрямилась трава после их шагов, — тогда случилось последнее происшествие этой ночи.

Из тех самых ивовых зарослей, где Ниль, дочери Бурого Скагри, почудилось шевеление, выбралась тень, дрожащая, скрюченная, едва сумевшая распрямиться после того, как таилась там целую ночь, замерзнув от неподвижности. Какое-то время она старалась разогреться, ударяя себя по бедрам и перепрыгивая на месте, негромко постанывая от боли в застывших членах. Черные ее косы прыгали по плечам; но потом она собрала их в узел и связала на затылке, и ощупью нашла и вырезала в ивняке ветку с отростком, что напоминал крюк. С этою длинною веткой в руках, спрятав нож за поясом, она подошла к берегу озерца в том месте, где к нему подходила Хюдор.

Небо начинало уже светлеть, и звезд теперь не было видно, но тем гуще казались сумерки на земле. В темных, как ночь, сумерках чернокосая тень шарила веткой по илистому дну озерца наугад и наконец подцепила; вытащив ожерелье, она поболтала им в воде, чтобы отмыть от ила, а потом разомкнула золотую застежку в виде хватающего зверя и несколько мгновений держала ожерелье в руках, точно задумавшись о чем-то. Но, осмелившись украсть, она так и не осмелилась надеть украденное. Она вновь застегнула ожерелье и положила его в кошель на поясе, а потом ушла от источника прочь.