"Слепой боец" - читать интересную книгу автора (Горишняя Юлия)

ПОВЕСТЬ О МОРЕ, ЧТО МЕЖДУ ДОЙАС-КАЙНУМ И ЗАПАДНЫМ ПОБЕРЕЖЬЕМ ДО-КАЙЯНА

Четыреста сотен серебром — это много. Тут надобно сказать, что собственных денег в те времена даже и в Королевстве почти не чеканили. А уж на Внешних Островах и вовсе оказывались монеты со всего света. Но больше всего попадались там хиджарские серебряные хелки или какие-нибудь монеты, отчеканенные им в подражание. На меру серебра их идет тридцать шесть или тридцать семь. Стало быть, сотня серебром — это три меры или чуть поменьше.

Сильного раба можно было купить на Торговом острове за полторы меры серебра. А вот виру за смерть свободного человека платили — одну сотню серебром, за свободнорожденного — две сотни, за свободнорожденного и именитого человека — четыре сотни. Так и в законах говорится.

И почему у Гэвина на уме были именно сотни сейчас — определяйте, если вам хочется присматриваться к тому, как бродят в человеке мысли, которых лучше бы не было. А еще надобно сказать, что все хозяйство, скажем, Ранзи, Йирринова отца, едва дотягивало по цене, если б кто вздумал купить его, до девяти мер серебром — мер, а не сотен. Правда, этот Ранзи был совсем бедным человеком — у него не было ни единого раба. А Сколтисы, которые почитались несусветными богачами у себя в краях, стоили — говоря по-южному — где-то этак под четыре тысячи мер серебра, если обратить в деньги и Серебряный Явор и все, что только можно. Гэвин, сын Гэвира, у себя в краях тоже считался несусветным богачом.

А все-таки, каким бы богатым человеком ты ни был и сколько бы издольщиков у тебя на землях ни сидело, — все одно земли на Внешних Островах так скудны, что с них можно разве что только прокормиться. Чтобы жить так, как они живут, и не просто задавать пиры всей округе, а раздаривать на них сокровища и кормить у себя в доме странников, и дружинников, и всякого, кто захочет, — именитые люди просто-таки поневоле должны становиться капитанами и отправляться за море — в торговую поездку, или в Королевство за рабами, или на юг — за хелками, красиво отчеканенными из серебра.

И если так посмотреть, то Гэвин, отправляясь в этот поход и затратив на то, чтоб снарядить его (опять-таки деньгами считая), триста двадцать мер серебра и ни единой монеткой меньше, — и вправду выскреб, честно сказать, все, что только мог. Даже знаменитые и таинственные сундуки на Щитовом Хуторе опустели больше чем наполовину. Могло быть не триста двадцать, а на треть полегче, но очень многие из общих расходов — тех, на которые обычно складываются, — он взял на себя. И вот этих денег Гэвин, сын Гэвира, до сих пор и не вернул. Так что — поскольку удача в Летнем Пути меряется добычей — для него это вправду был Злой Поход.

Давайте представим себе, что это поход как поход и ничего в нем не происходит особенного. Тогда, стало быть, половину денег надо будет отдать в общий котел, где их поделят на всех, на «Дубовом Борте» и «Лосе» ничего почти от них и не увидят; и после того, как отделены будут капитанам по десять долей за корабль и по две доли капитанам и кормщикам — за то, что они капитаны и кормщики, — и припомнено будет, кто пришел со своим оружием, а кому полдоли, потому что для него капитан расстарался на секиру, и шлем, и доспехи, — получится каждому в крайнем случае по мере серебра, а большею частью по две.

Получается — все равно это очень большие деньги. Гэвин пока о своих видах на пленника не обмолвился ни словом. Но с ним плавали люди и без того искушенные и способные оценить любого южанина на вес — на вес серебра, конечно. Кто-то из них предполагал себе в уме дороже, кто-то дешевле, но все где-то вокруг этих денег да около.

Что ж, нежданной удаче никто не обрадовался? То есть поначалу радость-то была. Но она словно бы и закончилась, после того как Гэвин, выспросив у кормщика о его пассажире все, что можно, сказал своим: «А ну, ребята, спустите-ка этих двоих в лодку — а то они, чего доброго, — тут он усмехнулся, — сами не сумеют — мимо борта промахнутся!» — и вернулся на «Дубовый Борт». Кангий отправился дальше, в Тель-Кору, — чего уж мелочиться, если такой куш, — а две «змеи» в другую сторону: пиратский капитан отдал несколько приказаний, непонятных бани Вилийасу, и независимо поднялся вслед за ним на корму; дверь каюты скрипнула, впустила Гэвина и закрылась, и всякую радость на корме «Дубового борта» как ножом отрезало.

Потому что из щели над дверью очень вскоре потянул теплый запах жира из зажженного светильника.

Каюта капитана — это не совсем каюта, как и шатер — уж никак не только его шатер. Обыкновенно получается из нее попросту склад самых ценных вещей на корабле, и, если подолгу не наведываться в гости к скупщикам, что помогают перевести эти ценности в серебро, поменьше занимающее места, - бывает она до того забита, что и не протиснешься. Но в этом походе то ли вещей одновременно и ценных, и объемистых не попадалось, то ли Гэвин их нарочно на «Лося» и «Черноногого» отдавал, — но у него всегда была возможность хотя бы войти туда. А уж тем более теперь, когда «Дубовый Борт» недавно побывал на Иллоне.

Но ведь мог же он, если уж не хотел вынести этот ларец с Метками на палубу, под дневное солнышко, хотя бы дверь открыть и впустить себе света! Ан нет. Он сидел там тратя жир и ветошь и отгородившись от всех.

Не так давно было время, когда Гэвин к этому ларцу старался не притрагиваться, оттого что ожидал увидеть худое и боялся увидеть худое. Теперь, с первого дня, как ушла за кормой под горизонт Кажвела, он заходил в каюту и раскрывал ларец всякий раз, когда удавалось улучить время, в час по разу, самое меньшее. Ему не надо было проверять, куда идут корабли четырнадцати Меток из шестнадцати, что были там, он и без того знал — куда. Поэтому он просто смотрел. Когда на палубе он не был нужен, он уходил в каюту и сидел часами над раскрытым ларцом, закаменев.

Почти весь вчерашний день ветер выгибал волну, ливень молотил с разных сторон, люди на «Дубовом Борте» разложили даже костер впереди мачты и, затянув корабль чуть ли не от носа до кормы одним — вроде бы — сплошным шатром, грелись как могли, а Гэвин был в каюте, и из щели над ее дверью тянул чуть заметный горячий запашок, уже ненавистный на «змее» всем и каждому.

Раза два случалось, что в такие минуты в каюту заходили, чтоб позвать его по какой-нибудь надобности. Гэвин не удивлялся и не злился; но в третий раз сигнальщик — звали его Агли, — когда ему пришлось делать это, предпочел крикнуть через дверь. Смотреть на это страшнобыло, вот что. Так вот, бани Вилийас этого запаха, конечно же, не почувствовал. Однако почувствовал его Фаги, кормщик, и сигнальщик Агли, спускаясь с «боевой кормы» после того, как вышвырнул в небо несколько возгласов рога («Лось» был достаточно далеко, чтоб переговариваться голосом). Учуяв этот запах, едва сумел не выругаться и мгновение спустя, мимоходом, одарил бани Вилийаса таким взглядом, который едва не пробил неколебимую стену его уверенности в том, что ничего очень уж плохого случиться с ним не может.

Эта уверенность не была особенно разумной или осознанной. И с ним не могло случиться ч е г о — н и б у д ь даже не потому, что ничего не случается с плантаторами и ликторами — увы, случается, тем более с ликторами, купившими эту должность в нынешние времена. И не потому, что ничего не случается с людьми из клича Кайнуви — скажем, год назад один из его родичей, двоюродный брат и одновременно свояк, оказался вызван в столицу, как это нынче делается: рескрипт «Земледельческим общинам и горестным жалобам их внимая…», и обвиняют тебя в захвате земли у общин под лишайниковые плантации. А как ее не захватывать? Плантации расширять надо или нет? Дерут с тебя штраф, и потом пользуешься этой землей уже вроде бы и по закону.

Но с родичем бани Вилийаса получилось другое. То ли у Претави зуб на него имелся, то ли подозрения — в обвинении выскочила захваченная земля какого-то деревенского храма, а стало быть, — тоже так, как это обычно нынче делается, — нарушение уже Священных законов, суд, четвертование, конфискация. Влияние и могущество партии «хиджарез» могут помочь против многого, но не против Священных законов и воющей толпы, которая ненавидит всех плантаторов разом и хохочет от радости, когда Претави швыряют ей на головы.

Бани Вилийас купил себе звание диктора восемь лет назад, и как раз, когда семилетний срок вышел, семья Кайнуви получила отказ на требование о выдаче тела родственника и надела траур. И бани Вилийас заплатил за ликторство еще на семь лет, оттого что считал бы себя трусом, если б не заплатил.

Из чего сразу видно, что он был за человек. Уверенность, с которой он смотрел на свое прошедшее, настоящее и будущее, была точь-в-точь как уверенность ребенка в том, что он бессмертен. Или, скажем, уверенность дикого демона, что он делает именно то, что должен делать, и не может делать ничего другого.

Поэтому, натолкнувшись на взгляд Агли, достойный бани Вилийас довольно быстро оправился и сказал себе, что это просто у него разыгралось воображение.

Ничего удивительного — эти странные, непостижимые светлые глаза северян на всякого обычного человека наводят жуть, и поскольку говорил он все это себе, имея перед очами серо-зеленые холодные гребни волн, к которым, содрогнувшись в душе от взгляда северянина, отвернулся, — то поверить было гораздо легче.

В самом деле, даже самый образованный человек не может удержать свое воображение, когда оно принимается подсовывать ему всякие старушечьи басни. Мол, каждая досочка на этих кораблях пропитана кровью, и паруса на них сотканы не из льна, а из человеческих кишок, мертвецы, разрубленные на куски, здесь оживают, срастаются на глазах и снова берут в руки страшные свои секиры, а кое-кто говорил, мол, на этих кораблях и плавают одни лишь мертвецы.

Бани Вилийас в простоте души почитал себя образованным человеком, между тем как он лишь иной раз почитывал что-нибудь от скуки. Сейчас он припоминал все «описания путешествий», которые держал в руках когда-нибудь, хотя и прежде сомневался, не думали ли авторы их больше о занимательности, нежели о том, чтоб их пираты, течения, кораблекрушения и дикарские острова похожи были на настоящие; и, однако же, в любом случае там повествовалось о путниках, которым удавалось в конце концов пройти через все эти опасности, и бани Вилийас предпочел убедить свое воображение, что россказни досужих писак ближе к истине, чем россказни досужих болтунов, тем более что ни одного ожившего мертвеца он пока здесь не видел. Это было не слишком сложно — воображение у бани Вилийаса было небогатое. И все-таки он не стремился оборачиваться и воспринимать реальность пиратской палубы у себя за спиной.

— Обчистят они нас, господин, ох и обчистят, — вздохнул его раб, тоже глядя на море, только на море с другой стороны палубы, оглядываясь через плечо. Там бежал в Тель-Кору крошечный кангий. Это уж понятно — чего ждать, коли пираты не хотят мелочиться.

Как у многих таких рабов, чересчур привыкших отождествлять себя с хозяином, у него была привычка говорить про деньги своего господина «наши деньги».

А на носовой палубе «Дубового Борта» в это время «старший носа», по имени Деши, сказал:

— Ладно, сотоварищи, все; веселья нынче не будет.

Деши этот был, надобно сказать, человек, подходивший к тому, чтоб стоять старшиной на носу, как втулка к корабельному днищу. Может быть, был он человек не особенно умный и предприимчивый; может быть, выполняя приказ, он никогда не задавал себе вопроса, а что случится оттого, что он приказ выполнит; но даже сейчас, на этом несчастливом корабле, где запах горячего жира из светильника в капитанской каюте вскоре стали чувствовать все, хотя бы и зная твердо, что стоят в таких местах, куда запаху этому добраться никак невозможно, — даже и сейчас, распустив своих, Деши тут жесказал:

— Гьюви, а ты это куда наметился?

— А куда я наметился? — отвечал на это Гьюви, сын Отхмера.

— Ну-ну. А далеко ты не уходи, — сказал «старший носа». — Ты сейчас дозорщиком стоять будешь.

И о том, что не его очередь, Гьюви не обмолвился ни словечком.

Он был, этот Гьюви, сын Отхмера, из чужаков в Гэвиновой дружине, — родом из совсем далеких краев, не с острова Одолень, До-Айми, откуда Гэвин, а с соседнего. Именитый человек он был, как говорится, с одной руки, а вот мечник очень хороший с обеих рук.

Нрава он был совсем не доброго, а часто вздорного, и дома у Гэвина, поскольку Гьюви у него жил в кормлении, случались из-за него неприятности. Гэвин его подцепил себе в дружину на Торговом острове два года назад, а почему и как — это уж отдельная история. И южан, какими бы они ни были и откуда бы они ни были, Гьюви отчего-то не любил, и все тут, а что может натворить человек с горя? Игрок вроде Снейти пойдет и проиграет все до последней монетки, а Гьюви, сын Отхмера… Мало ли что. И руби ему потом голову, и — раз! — нету на носу «Дубового Борта» сразу двух мечей, и очень хороших мечей, один в левой руке, другой в правой, если случится щита лишиться в бою.

Однако время проходит; все проходит на свете. Понимаете, дело вот в чем: Гэвин ведь ничего не приказал насчет того, куда девать теперь пленника, и бани Вилийас рассматривал волны — поскольку совершенно не представлял себе, что бы он мог еще сейчас делать такого, чтоб не уронить себя в собственных глазах; а те, кто оказывался вблизи него, только лишь мимоходом приглядывали, чтоб не бормотал себе под нос чего-нибудь, — а то еще наколдует недоброе кораблю.

Деши надеялся, что за это время что-то произойдет — Гэвин вспомнит о пленнике, уберут его с кормы, чтоб не торчал перед глазами, не вводил в искушение. Но этого не случилось.

А дольше часа в дозорщиках человеку стоять нельзя — попробуйте вглядываться в путаницу волн подолгу, сами поймете. Ежели слишком долго смотреть, эта путаница начинает существовать в глазах сама по себе — а настоящее море само по себе, и не то что парус на горизонте — бурун под самым бортом можно не заметить честно и без всякого умысла.

Гьюви сменился в конце концов. А выдумывать работу на пустом месте Деши не умел, у него было не очень шибко своображением, не то что у Гэвина, который, случалось, даже приказывал выскрести палубу ножами, как столы к празднику. Правда, и то сказать, — такое ни с чем не сообразное приказание человек вроде Гьюви, да и не только вроде него, может только от своего капитана принять, а уж никак не от «старшего носа». И то, что происходить стало потом, выглядело даже смешно, честно говоря.

— Послушай-ка, Гьюви… — заметил «старший носа».

— А тебе, — сказал тот, — не говорили, что ты мне не надсмотрщик, а я тебе не работник в поле?..

— Ну, давай. Давай, — ответил на это Деши. — То-то им будет радости. Капитаны, мол, — добавил он, — ссорятся, дружинники блазят, — конечно, что ж еще может быть в дружине неудачника… — Гьюви, едва не закусив губы, — а впрочем, это все равно было бы незаметно в бороде, бородами все за время плавания, кроме нескольких щеголей, заросли по уши, — стоял молча, сказать бы «неподвижно», но неподвижного ничего не бывает на корабле, танцующем от ударов волн.

— Клянусь Луром, — сказал он наконец, — нечего тебе, Деши, ко мне цепляться. От меня им ничего для разговоров не перепадет.

Хотелось бы ему верить. Но Гьюви, сын Отхмера, чувствовал себя униженным, особенно униженным оттого, что подозревали его — как ему казалось — несправедливо; что ж он, хуже других знает золотое пиратское правило: обращаться хорошо с полоняниками, которые за это хорошо могут заплатить? Он же попросту хотел оказаться рядом, потому что никак не помешает, если за южанами будет приглядывать пара лишних глаз. Сколько бы глаз за ними ни приглядывало — лишними они не будут, всякий человек на этом поганом юге такая тварь, от которой неизвестно, чего и ожидать. Это ж вконец испорченные места, тут даже убивать человека колдовством, почитают за дело такое же порядочное, как мечом в бою, и ни чести нету у здешних жителей, ни совести, одни уловки да коварство. А уж тем более — человек с такого острова, как Кайяна.

И вот посмотрите, что дальше: Гьюви понесло по кораблю, из одного места в другое. Сперва он постоял возле людей, сидевших впереди мачты кружком, вставил там несколько словечек — злых по обыкновению (он всегда так шутил); потом пошел дальше, где, умостившись под гребными скамьями, не то спали, не то пытались спать, кто занимался делом, был совсем уж неразговорчив; заслужил парочку нелестных слов от Сиейти, сына Айми, зашивавшего кожаным ремешком себе сапог, — от Снейти, которому он заметил: «Ну что — может, сыграем на твою будущую долю?»; потом подошел к пятерым из парусной смены, сидевшим в ожидании, если понадобятся, — но эти люди оказались еще мрачнее, чем даже и сам Гьюви. А там и до кормы было уже совсем недалеко.

Достойный бани Вилийас из клича Кайиуви как раз начал понимать, что обманчиво-ясное солнышко не отменяет ветров, вынимающих душу из человека над этими проклятыми морями. Конечно, на доставшемся ему нынче от судьбы корабле кормщик вряд ли уступит свою каюту состоятельному путнику. Однако же воображение бани Вилийаса пришло в равновесие с его обычной ленивой невозмутимостью; а хоть пиратское судно, хоть не пиратское, «но должен же тут быть, — осторожно рассуждал он — по крайней мере мягкий ковер для удобства восседания в путешествии». И как ни странно, он ведь был чуть ли не прав.

Пиратские корабли по части роскоши во все времена были таковы, что скромным торговцам подобное и не снилось. И уж можете мне поверить — когда «Дубовый Борт» наряжался по-праздничному, в нем все выстелено было шелками от носа до кормы, на шатрах золотая бахрома свисала фестонами, флюгеры над боевой кормой горели, как два солнышка, а ужпаруса! Парчовые паруса были как занавеси в царских дворцах, как куски заката, хоть сейчас бери и заворачивай в них вечернюю звезду.

Но теперь — в море и в походе — ничего этого не было и близко. «Дубовый Борт» нес только грозную роскошь вывешенных по бортам щитов.

Да еще оружие не прятало своих наверший — сияющего наряда, в который мастер-кузнец, по вкусу своих заказчиков, обрядил его, как невесту для свадьбы.

Пированья на этой свадьбе уже были и уже закончились, наряды порыжели от пролитого вина и, отчищенные, засияли заново, и для многих дружек чересчур крепко оказалось то вино, что подносят в здешних краях, — уронили они головы на стол, и не разбудить их больше ни на следующий день, ни вовеки. Гэвин, Гэвин, если женихом на этой свадьбе была слава, а невестою добрые клинки, — ибо оружие, «эрна», женского рода в том языке, которым говорят люди народа йертан, а слава, и честь, и имя, «лэй» — мужского, — что ж, Гэвин, дружкам, гулявшим на этой свадьбе, так горько теперь, когда приходит время разъезжаться с нее домой?

Итак, бани Вилийас обернулся, чтоб поглядеть, не представляет ли палуба «Дубового Борта» каких-никаких удобств состоятельному путнику. И наткнулся на взгляд Гьюви, сына Отхмера.

Попробуйте себе это представить. Гьюви, длиннорукий, коренастый, снявший шлем, но не подшлемник, в кожаной куртке, какую надевают под доспехи, — куртке, которая на нем сама по себе сидела как доспех, Гьюви, ухватившийся одною рукой за штаг мачты, словно собираясь уже подняться на корму, Гьюви с его двумя мечами, из-за каких прицепилось к нему прозвище Гьюви Хиджара, на которое он (при всем своем к южанам отношении) в драку не лез, а только мрачно усмехался…

Нет, бесполезное вовсе занятие. Не получится у вас это представить — ведь вы же запертыми с тигром в одной клетке не бывали никогда.

И даже совсем это неправильно — тигр. Обычный тигр никогда так не смотрит на людей. Но бывает порой, что уходит полосатое чудовище от неумелого охотника, унося копье в боку и ненависть в сердце, — и становится людоедом; и вот рядом с таким тигром-людоедом почувствовал себя бани Вилийас из клича Кайнуви, и сердце у него заныло где-то под горлом, а сам он отвернулся опять к волнам, которые все-таки менее свирепы, хотя и так же вечно голодны.

— Ох, ежели такой принимается из человека деньги выжимать… — вздохнул у него под боком раб. — Господин да позволено будет мне сказать: давайте-ка я с ними буду говорить, я «язык корабельщиков» знаю, и этот их — главарь — тоже знает, кажется. Сколько там запросят — пусть берут, пусть подавятся.

— Это т е б е лучше знать — сколько я могу достать сейчас, — коротко ответил бани Вилийас.

Как это ни прискорбно, в его денежных делах доверенный раб разбирался больше своего господина. Впрочем, это был очень хороший раб, из местных, и бани Вилийас, по крайней мере, не разорялся — а что еще нужно человеку?

А в нынешнее время бани Вилийасу казалось, что нужно ему только одно: чтоб ему перестали сверлить спину глазами. Ему чудилось, что смотрят только на него одного, хотя Гьюви честно делил внимание между обоими.

Уже и Гэвин вышел к рулю; оглянулся — чтобы понять, где находится корабль, многого не нужно, если солнце стоит почти в ясном небе и знаешь, что вот та полоска гор на западе — острова Кайнум; оглянулся и сказал (отчего-то именно Гьюви, сыну Отхмера):

— Покличь-ка мне бортового.

Тот кивнул; через минуту пришел бортовой, ожидающе глянул на Гэвина снизу вверх.

— Пусть люди сидят на веслах, — сказал ему Гэвин. — На всякий случай. Все-таки Кайяна недалеко.

Потом он подошел к Фаги, постоял рядом немного.

— Чисто, как в амбаре после голодной зимы, — вздохнул тот. — Я такого в жизни не видел.

— М-да, — отвечал Гэвин.

Западное кайянское побережье — это, конечно, не восточное, где корабли так и шныряют. Но и здесь, на перегоне между Кора и Тель-Претвой, в обычную осень они б уже увидели пару-другую мачт. А ведь только бы и ходить по морю, когда оставшийся после шторма ветер-трудяга гудит ровно настолько, чтоб надувать паруса и не нагонять даже барашки на макушках волн.

— Может, отдохнешь пока? — сказал Гэвин.

— Можно и отдохнуть, — согласился Фаги.

Эти слова у них были как бы обычай. Как бы — потому, что уж никак не положено, чтобы капитан был у себя на корабле еще и вроде учеником кормщика вдобавок. Ну да об этом говорено уже.

А на пленника, стоявшего тут же, рядом, в каком-то десятке шагов, Гэвин даже и не посмотрел. Точно забыть успел о нем.

Зато Гьюви, сын Отхмера, — нет. За бортовым-то он сходил, но потом его словно бы само собой притащило назад. Да, это было смешно.

«Дубовый Борт» подходил к побережью Кайяны, чтобы увидеть Ферейские горы и потом уже ориентироваться по ним; где-то на здешнем берегу лежало одно из поместий бани Вилийаса, и тот не мог не думать об этом.

В конце концов, он уже замерз здесь, как собака.

Но повернуться бани не мог. У него было такое чувство, что если он повернется, шевельнется, сделает хоть что-нибудь, то попадет прямо в пасть этого тигра-людоеда, выжидающего там, неподалеку, заранее облизывая его жадными глазами.

В этот момент дозорщик крикнул:

— Парус! Вперед и влево, на шестьсот!

Видимость была не очень-то хорошая, кстати. Острова Кайнум, до которых сейчас было около тысячи длин «Дубового Борта», уже терялись в дымке.

Ничего не переменилось. Парус — значит, один корабль, не патруль, и удирать незачем. А в виду берега здесь — и есть еще несколько таких берегов и островов — никто не останавливает купеческие корабли. Другое дело потом — если парус и впрямь купеческий — спустить мачту и прокрасться незаметно следом, высмотрев, где встанут на ночевку: на двухдневном переходе от Тель-Коры до Тель-Претвы нужно ведь кораблям где-то ночевать. А дальше уж — дело известное; и главное — уйти до рассвета.

— Черный! — крикнул дозорщик некоторое время спустя, когда «Дубовый Борт», идя прежним курсом, сблизился с парусом еще немного.

С «Лося» этот парус пока вообще не могли увидеть.

— Чья-то «змея», — фыркнул дозорщик с мачты. — Тоже охотятся. Рисковые люди, а?

«Смотри как следует», — хотел было сказать Гэвин. И не успел.

— Ах ты, собака! А ты чего ожидал! Ну?! — заорал вдруг Гьюви, сын Отхмера. И заорал не дозорщику, и даже не бани Вилийасу, — а его рабу, который, услыхав слово «хилса» — «змея», — что успело уже к тому времени войти в «язык корабельщиков», не удержался от того, чтобы облегченно вздохнуть, не зная, что за ним наблюдает пара слишком внимательных глаз.

И к тому же глаз, слишком плохо разбирающихся в выражениях лиц южан, чтобы понять, что это был именно вздох облегчения.

Гьюви взлетел на кормовую палубу и встряхнул раба за шиворот так, что у того клацнули зубы, едва успев прихватить за краешек душу, чуть было не вылетевшую прочь от испуга.

Он не знал языка северян, но не надобно никакого языка, чтобы понять, когда вот в такой форме тебя обвиняют в чем-то нехорошем.

— Я ничего не знаю! — завопил он на «языке корабельщиков». — Я ничего дурного не делал!

А для Гьюви, не знавшего «языка корабельщиков», это тоже было полною невнятицей. Но, по крайней мере, не для Гэвина. А столько крику на корме своей «змеи» Гэвин, даже нынешний Гэвин, не вспоминая о Гэвине Счастливчике, не мог допустить.

— Гьюви! — сказал он.

— Эта тварь точно ожидала совсем другой какой-то корабль, капитан, — сказал тот.

— Хорошо, — ответил Гэвин. — А теперь — давай на нос.

Гьюви отпустил шиворот пленника, отчего тот сразу (корабль как раз нырнул вбок с волны) плюхнулся на палубу.

— Они стоят, капитан! — прокричал дозорщик.

И у Гьюви, сына Отхмера, в глазах вдруг зажегся тот самый огонь, который жертвы тигра-людоеда видят только один раз в жизни.

— На нос, — повторил ему Гэвин.

Может быть, это было лишнее. А может быть, и нет. В любом случае Гьюви Хиджара ушел. И он еще только перешагивал вниз с кормовой палубы, когда Гэвин крикнул дозорщику:

— Точно?

Кроме него, все молчали. Ну разве что храпел кто-нибудь, не успевший еще проснуться.

— Точно, капитан. Точно стоят, — отвечал дозорщик. Голос у него был такой, словно приходилось перекрикивать наваливающийся Ярый Ветер, как твердь земная входящий в горло.

— Весла! — скомандовал Гэвин. — Мачту в колыбель! Агли! — Сигнальщик был рядом, так что здесь уже кричать не пришлось. — Протруби им — мы поворачиваем.

С «Лося» сразу ответили. Ответили, что поворачивают тоже. Там еще не знали, что случилось. Им еще предстояло увидеть это, а среди сигналов рога нет такого, чтобы объяснить.

«Дубовый Борт» шел туда долго. И гребцы молчали. Обычно если не поют, то хотя бы выдыхают все вместе какие-то возгласы — так дело идет легче. Сейчас, кроме голоса бортового, на «змее» не слышно было почти ничего.

Одинокий парус впереди не шевелился. Потом дозорщик с носа крикнул, что уже видит горы Ферей. «Дубовый Борт» летел вперед, теперь уже разогнавшись так, будто шел на таран.

Фаги, вышедший на корму тоже, горестно крякнул:

— Хороший был корабль.

— Э-эх, - сказал Пойг, сын Шолта. И большая часть «ближней дружины», тех, кто должен стоять на корме возле капитана, уже была здесь. — Остановились, — продолжал Пойг. — Ну как же это так! Кто ж здесь останавливается? Горы ж еще видно.

— Нет, — сказал Гэвин. — Они делали поворот — видишь? И рей заело. Пока очищали — потеряли ход. На веслах нужно было идти.

«Олух был капитан», — добавил он про себя.

А корабль стоял. Стоял, парус его выгибался против ветра — так как надувал его ветер несколько дней назад, тогда, когда легло на него заклятие, и вымпелы над кормой стояли, точно жестяные, против ветра, и стало можно уже различить фигуры на палубе. Они тоже стояли — наверное, не они сами, а их одежда.

Какая-нибудь ерунда окажется на тебе надета незащищенная — и готово. А может быть, и защита не выдержала. Это тоже бывает.

Собственный плащ становится тебе тюрьмой, и потом приходят и берут — хоть голыми руками. А если Заклятие Неподвижности добирается до самого человека — тогда оно просто убивает. Все живое оно убивает, потому что жизнь движется, — так думали северяне.

Они, в общем-то, очень мало про это заклятие знали. И потому боялись его, боялись больше смерти, больше бесчестия, больше…

Гэвин с каким-то особенным, острым интересом искал глазами капитана. Говорили — капитана такого корабля заклятие достает в любом случае. Потому что корабль и его капитан — это как корабль и его Метка, слишком они близки друг другу.

Но капитана он не видел. Впрочем, понятно. Ведь на этой «змее», оторвавшись уже довольно далеко от берега, не ожидали ничего худого. И капитан не ожидал. Может, он был в каюте где-нибудь.

Первое впечатление прошло, и на «Дубовом Борте» стали понемногу разговаривать. Это ведь особенно страшно, когда издалека. Потом привыкаешь понемногу. Хотя — какое уж тут привыкание.

— «Откуда?»

Этот вопрос был у всех на уме, а у некоторых и на языке тоже. Это не могли быть свои — те, ушедшие на Мону. Гэвин увидел бы по Меткам, случись с кем такое Но вдруг свои — другие свои, знакомые, родные, из Хюдагбо, а то еще, чего доброго, из соседней округи…

В расписную корму корабля всматривались так, как будто в лицо покойника. Только, в отличие от мертвеца, она не переменилась ни в чем — ее легче было рассматривать.

— Кто его знает, — сказал наконец Пойг, сын Шолта. — Похоже, из Королевства откуда-то.

А «Дубовый Борт» уже шел вокруг «остановленного» корабля, шел так, как обходит землю солнце, как всегда положено обходить вокруг мертвеца, или кургана, или места, где был погребальный костер, — если знаешь, что там был костер.

Эх, какой там костер! Самое, быть может, подлое — что людей, так погибших, даже и похоронить-то нельзя. Ни вызволить оттуда, ни сжечь вместе с кораблем. Нечему там гореть. Потому что и корабля там нет — это только кажется, что он есть, и если налетишь на него или потрогаешь — тоже покажется, что он есть… а впрочем, все эти объяснения уж чересчур мудреные.

Так он и будет стоять — птицы занесут его своим пометом, рачки попытаются точить его, да не смогут, губками обрастет днище. Потом заклинание иссякнет понемногу, сойдет с корабля, и, освободившись, пойдет он ко дну.

Но еще долго будет стоять сначала, уча проходящие мимо корабли с черными парусами страху — как думают южане; а на самом деле — ненависти.

На «Дубовый Борт» ветром донесло трупный запах с того корабля. Значит, все-таки заклинанием достало не всех. Может быть, тем, кого не достало, повезло даже умереть в бою.

На вымпеле — теперь это можно было разглядеть — знаки были неизвестные Гэвину: три золотые птицы.

И вот тут пиратский капитан обернулся и взглянул на бани Вилийаса, который невесть почему оказался рядом. А точнее — это Гэвин с ним оказался рядом, ведь «Дубовый Борт» обходил погибший корабль по солнцу, а стало быть, корабль был с правого борта, где полоняник стоял.

И впервые в жизни бани Вилийас вдруг оказался близок к тому, чтобы возненавидеть Претави по-настоящему, глубинами души, а не прихотями своей горделивости и убеждениями родственников. Узурпаторы Претави хотят показать тупоголовой толпе, что рука у них твердая и могущественная, — а человека, по крайней мере не менее знатного, чем они, сейчас из-за этого убьют.

— Их головы сейчас в Сидалане, — проговорил он негромко. — Рядом с головой одного моего родственника, двоюродного брата. — Он не знал «язык корабельщиков», но знал «шабиниан», «язык чтений», а это ведь тот же самый аршебский, только очищенный и украшенный поколениями писателей и ораторов за долгие сотни лет.

Какое-то время Гэвин смотрел на него. А потом произнес фразу, героизм которой мог бы оценить один молодой приказчик-хейлат из города Тель-Кирият.

— Деньги есть деньги, — сказал он. — Деньги есть деньги, даже от Алого Дракона!

Впервые за очень много времени людям на корме «Дубового Борта» показалось вдруг, что они опять понимают своего капитана.

«Лось», подошедший уже достаточно близко к «змее», над которой летели в никуда три золотые птицы, тоже поворачивал, обходя ее по солнцу, — как всегда обходят покойника, или курган, или место, где был погребальный костер, если знаешь, что там был костер.