Глава XV

Я поехал в Лондон на три дня. Я бы оставался и дольше, но ночевки в клубе теперь ограничили еще сильнее. В «Атенеуме», среди всех этих епископов и вице-канцлеров, мне почему-то совсем не нравилось. А про «Ахинеум» что ни говори, но епископа там сроду не увидишь. Если уж на то пошло, то теперь там и писатели почти не водятся. В первый вечер я не встретил никого из знакомых, поэтому позвонил своему агенту, но тот уже ушел домой. Он живет за городом, и я сообразил, что даже не знаю его адреса — осмотрительный он парень! Мелькнула мысль насчет того, чтобы подцепить девицу, но я стал то ли слишком ленив, то ли слишком стар, то ли слишком разумен. Посмотрел театральные афиши и понял, что мне уже до лампочки все спектакли, да и фильмы тоже. Я стоял на Пиккадилли, наблюдал за родом человеческим, проплывавшим мимо в поисках размышлений, и признался себе, что Лиз была права. Я действительно уничтожен в том смысле, что больше не принадлежу указанному роду, а отношусь теперь к числу призраков и воспоминаний. Я пережил великий бред, и твердая мостовая по сравнению с ним ничего не значила. Скрипичная струна то ли повисла, то ли вовсе оборвалась. Нетерпимость отступила на задний план и, хотя не исчезла совсем, значила для меня не больше, чем церковная утварь. Это было пением во сне, то есть вовсе не пением; а поскольку пение начинается там, где кончаются слова, то где я? Лицом к лицу с неописуемым, необъяснимым естием — вот куда ты пришел.

Я побрел обратно в «Ахинеум» и выпил, чтобы убить время. Там было так покойно (в баре не было никого, кроме двух мирно беседовавших незнакомцев), что я заказал еще, потом еще и так далее. В общем, слегка сорвался.

На следующий день я пошел в контору литагента и очень много кивал. Он интересовался, есть ли у меня что-нибудь на выходе, и я сказал, что да, есть, но пока я не буду вдаваться в подробности, чтобы не сглазить — как обычно говорят в таких случаях, — а он тоже кивал, и видно было, как ему хочется поскорее отделаться от меня. Уилфрид Баркли уже не игрок, понимаете ли. Он исписался и теперь стрижет купоны. Агент был ко мне явно равнодушен. Может, пора подумать о выпуске собрания сочинений. Я вернулся в «Ахинеум» и остаток дня провел в постели — спал, мирно почивал, словно дитя, как принято выражаться — неверно, как почти все, что принято. Проснулся я около пяти и засел в змеючнике в ожидании. Наконец зашла Нарцисс и сообщила, что профессор Таккер ожидает меня. Я удивился, почему она не провела его прямо в зал, но все стало ясно, когда я вышел в вестибюль. Он сидел на полу, опираясь спиной о громадные викторианские напольные часы. Рубашка была расстегнута до пупка, если его можно было разглядеть в буйных зарослях, зато с шеи свисала золотая цепь со множеством амулетов — там были Лотарингский крест, око Осириса — Анх, свастика, пентакль и еще с дюжину вовсе не знакомых. Завидев меня, Рик высунул язык, ухмыльнулся и пролаял. Я даже усомнился, вменяем ли он — это обстоятельство помогло бы решить проблему в конечном счете, но перед тем доставило бы массу неприятностей. Но, приветствовав меня лаем, он поднялся и отряхнул прах «Ахинеума» с седалища.

— Уилф, сэр, вы выглядите великолепно!

— Каким образом?

— Просто великолепно, и все!

Он возбужденно засмеялся, словно ребенок, которого пообещали уж сегодня точно взять на пикник. Он так молод. Так моложаво выглядит. Сорок. Может, сорок пять.

— И вы выглядите великолепно, Рик, просто великолепно. Пойдемте.

Я направился в бар, а Рик шествовал за мной, сияя, как начищенные каминные часы.

— Сперва немного выпьем, Рик, потом обед. Вы не против пообедать здесь? Кормежка приличная, а вина первоклассные.

Рик осматривался кругом, отмечая лики чуть ли не всей великой английской литературы на стенах.

Узнавая их одного за другим, он издавал восхищенные восклицания.

— Но вас тут нет, Уилф!

— Я еще не умер. Всему свое время.

Мы перешли со стаканами в змеючник.

— Документ, Уилф. Соглашение…

— После обеда, Рик, будьте уж паинькой.

— Это так долго… можно позвонить отсюда?

— Конечно.

— Так хочется сообщить радостную весть мистеру Холидею. Он будет доволен. Вам нравится моя цепь? Ей я обязан последнему, так сказать, изменению в моем положении…

— Дорогой мой Рик, вы заговорили как англичанин! Да, мне нравится ваша цепь. Она у вас никогда не попадала в суп?

— Тогда я ее держал в чемодане. Уилф, сэр, я должен от всей души извиниться. Я был сам не свой. Это просто было нетерпение, потому что я искренне вижу цель своей жизни или, можно и так сказать, долг в тщательном исследовании…

— Знаю, знаю. После обеда.

— …и извиниться за то, что я сказал тогда.

— За то, что обозвали меня распоследней сволочью и обещали трахнуть мою мать?

В дверях за нашей спиной раздался радостный вопль. Я различил Джонни Сент-Джон Джона и Габриэла Клейтона.

— Рик Таккер, вы этого не говорили!

— Эй, привет.

— Габриэл, Джонни, Рик. Вы тут все знакомы?

Рядом с долговязым Джонни Габриэл выглядел низеньким, но он вовсе не такой. Он среднего роста и широкоплеч, как и надлежит скульптору. Плечи у него слегка покаты, голова опущена, что придает ему некоторое сходство с быком. Это он знает и отнюдь не стыдится. Габриэл приложил сжатый кулак ко лбу, считая, видимо, что таким образом один художник должен приветствовать другого, после чего включился в разговор.

— Трахнуть мать, — заметил он, — я уже придумал композицию. В бронзе. Мы это поместим в том алькове, напротив Психеи. Уилф заплатит. Это гораздо почетнее, чем висеть на стене среди вон тех бездарных бумагомарак.

— Габриэл, дорогой, набросай эскиз прямо сейчас. Уилф будет позировать.

— Черта с два.

— Я не виделся с тобой после Португалии, Уилф.

— Никогда не встречал тебя в Португалии.

— Это у него такая манера, Рик, вы же знаете.

— Да, сэр, знаю. Это замечательно.

— Я тебя тогда довел до кровати, Уилф. Ты мне должен обед. Я пришел за долгом.

— Господи милостивый.

— И я тоже, Уилф, дорогой. С учетом глубокого аналитического проникновения в твой характер, которым я оказал тебе честь на этом берегу… или на том…

— Джонни Сент-Джон Джон ныне окажет нам честь примером вышеуказанного проникновения.

— Немножко другая композиция, Габриэл. Из белого мрамора. В целях чистоты.

— Ха и так далее.

— В тебя очень легко проникнуть, Уилфрид. Ты бы был донельзя обласкан моими поучениями, если бы я называл тебя не Хамли, a cher maitre41, разве не так? У нас у всех свои притязания, Уилф, какими бы они ни были — скажем, Нобелевка, а, Уилф?

— Нет? Все страсти ушли?

— Ты слишком умный наполовину.

Габриэл уже возвращался из бара с двумя открытыми бутылками кларета, которые благоразумно держал в разных руках.

— Ты очень щедр, Уилф.

— Еще бы.

— Бокалы, Джонни!

— Иду, иду! Быстрее, чем и так далее.

— Вы Рик.

— Да, сэр.

— Вы богаты?

— Нет, сэр.

— Времена богатых американцев, боюсь, канули в Лету.

— Нет, сэр, отнюдь, сэр!

— Я ищу богатого американца. Арабы не заказывают скульптур, разве что для перепродажи.

— Он не богат, Габриэл. Он белый бедняк, как все мы.

— Этот человек считает себя бедным, Рик. Треть века он спаивает себя и массу приятелей, разъезжает по свету и больше ничего не делает. Стоит ему сказать, что где-то что-то продается, и сразу растут тиражи, переполняются банки, рецензенты точат карандаши…

— Ножи они точат. Бога ради, оставьте нас вдвоем. Это деловая встреча. Нам с Риком нужно кое-что обсудить после обеда.

— Дорогуша, ты не можешь обсуждать дела в «Ахинеуме». Это запрещено уставом, как тебе прекрасно известно. Совращение продолжается, друзья мои, наркотики, грязекопание, склоки, мордой об стол время от времени…

— Не будь идиотом, Джонни.

— …опять-таки, до «после обеда» еще много часов. Лично я никогда не слышал, чтобы выпивка помешала делам — если, конечно, это настоящие дела, а не так называемая занятость… О да, конечно, именно деловой бизнес должен скромно именоваться…

— Джонни, ты уже хорош. Давай избавимся от этих бутылок немедленно. Ты очень, очень щедр, Уилф.

Я устал и так и сказал, но на них это не произвело впечатления. Рик, как я заметил, начал делать то, чего я за ним никогда не замечал. Он пил, не так много, как Габриэл, но лихорадочно. Когда мы наконец приступили к обеду, Рик стал нести какую-то чушь со своим невнятным среднезападным — или откуда он там происходил — акцентом. Все трое изрядно опьянели. Кое-что звучало неплохо, особенно когда говорил Габриэл. Мне стало скучно. Непривычно быть в компании единственным трезвым! Поворотный пункт настал, когда я сказал Рику, что если он будет пить еще, то не сможет понять то, что я собираюсь ему сообщить. Тогда Рик скорее хнычущим, чем воинственным тоном дал нам всем понять, что его не интересуют никакие объяснения. Ему нужно только соглашение. Чтобы осторожно подготовить его к объявлению своей воли, я сказал, что соглашение между нами было сугубо джентльменским, рассмешив этим Джонни до колик. Я уже слегка разозлился. Габриэл, любитель вмешиваться всюду, предложил, чтобы он и Джонни были свидетелями при подписании. Пока я собирался с мыслями, Рик рассказал им о соглашении со всеми подробностями, включая Мэри-Лу и прочее. Итак, я вынужден был грубо вмешаться:

— Соглашения не будет.

Рик раскрыл рот и снова закрыл. Оттуда не вышло ничего, кроме тоненькой струйки выпитого вина.

— Извините, Рик, но дело обстоит именно так.

— Вы же не мо-о-жете… — Он отхлебнул вина, вздрогнул и вернулся к усредненному чрезатлантическому акценту. — Вы никак не можете. Вы, вы обещали мне в Вайсвальде после того, как… Даже вы. Не можете.

— Послушайте, Рик, старина…

— Я говорю — вы не можете. Вы не знаете, что это значит. Я поставил на карту абсолютно все. Это невозможно, Уилф, сэр. Я понимаю шутки…

— Я не шучу.

— Я вас предупреждаю, Уилф Баркли. Я все равно напишу… Послушайте, сэр. Это означает полную нищету. Я рискнул всем. Мистер Сент-Джон Джон, мистер Клейтон, вы свидетели…

— Рассказывайте дальше, Рик, мы же его старые друзья.

— Я отказался от карьеры, как я уже сказал. Я спас ему жизнь…

— Не спасли!

— Спас! Там, в тумане…

— Вы подкладывали под меня собственную жену, вы шпионили за мной, преследовали меня. Не выводите меня из себя.

— Это вы выходите из себя? Господи Всемогущий. Знаете, что он заставлял меня делать, джентльмены? Я никогда вас не преследовал — а если и преследовал, что тут такого? У нас свободная страна, вот вы и развлекались, то и дело меняя такси, пересаживаясь с одного парохода на другой, а в довершение всего издевались надо мной в Марракеше. Если вы будете продолжать в том же духе… Я-то хотел уважить ваши пожелания…

— Вы слушаете?

— Я вас предупреждаю. Я не беззащитен!

— Ради Бога!

— Я использую те материалы, что мне дала миссис Баркли. И мисс Баркли.

— Какие материалы?

— Они мне кое-что рассказывали.

— Ну-ну! Счастливая развязка!

— Слушайте внимательно, Рик. Вы слегка пьяны и, видимо… в общем, слушайте. Вы не будете писать именно эту биографию. Я напишу ее сам.

Рик издал странный вой. Ничего подобного я в жизни не слышал. Наверное, так воет волк, или койот, или еще какой-то дикий зверь. После этого все смешалось. То есть он стал на колени или, вернее, бросился на колени.

Он укусил меня в лодыжку. Пару секунд мне казалось, что ко мне вернулась могучая мужская сила, но потом он навалился мне на колени и потянулся к голове. Я почувствовал его руки у себя на правом ухе и левой щеке и понял, что свободными пальцами он тянется к глазам. Джонни попытался стать между нами и Габриэлом, намереваясь — как я сейчас понимаю — оттащить стол с множеством стеклянной посуды, и на него набросились двое сидевших за соседним столом. Как я понял, волна истерии охватила весь зал, и солидные джентльмены в безупречных костюмах сцепились в потасовке. Перевернутые столы, слезы, люди на полу, меню, карты вин, счета, амбарные книги, обрывки рукописей — все это кружилось в воздухе, словно шел густой снег. Несколько человек порезались осколками стекла, но в общем мы не слишком пострадали. Мы, бумажные людишки, не особенно сильны в таких делах, даже если стараемся. Подобно Мэри-Лу, мы не материальны.

Осмелюсь сказать, у меня немного саднила кожа и болело место укуса, но и только. У меня был вырван клок бороды и пылало ухо, вот и все. Я даже не видел, что стало с моим гостем. Я очень крепко спал.

Когда наутро я спустился вниз, секретарь клуба уже стоял в зале. Вид у него был суровый — думаю, что взаправду. Он отметил меня в списке, который держал в руках.

— Мистер Баркли, я вынужден просить у вас отчета в том, что произошло вчера в ресторане.

— Меня нельзя беспокоить. Извините.

— Я вынужден буду доложить комитету.

— Если они захотят, чтобы я вышел из членов клуба, скажите, что я сделаю это без огласки.

— Я просто не представляю, во что станет починка нашей Психеи.

— Очень тонко подмечено, полковник, весьма удачная формулировка.

Полковник помрачнел еще больше.

— Следует ли понимать, что вы признаете свою ответственность? Если да…

— Какого черта? В определенной степени полагаю, что да.

Я пошел в кафе, где не было никого, кроме официантки и миссис Стони, сидевшей за кофеваркой словно каменное изваяние. Я ничего не взял, кроме кофе. Когда я подошел расплатиться, миссис Стони слегка растаяла.

— Миссис Стони, что вы думаете об этом?

— Не мне об этом высказываться, сэр.

— Да ладно вам. Больше мы с вами не увидимся, потому что, осмелюсь сказать, они меня выкинут. Так что скажите честно, миссис Стони, что вы думаете об этом?

— Ваша сдача, сэр. Благодарю вас, сэр.

— Мальчишки всегда остаются мальчишками, миссис Стони. Будьте здоровы.

Итак, я ушел. Вот, думал я, за моей спиной появилась новая тень, новый отрезок прошлого, которого следует избегать. Ибо даже я, при всем моем умиротворенном довольстве, немного стыдился бестолковой ресторанной потасовки. В книгах неимоверно преувеличивается то, что можно прочесть на лице. Но я не озаботился запоминать лицо миссис Стони. Есть выражения, которые написаны словно бы огромным плакатным шрифтом, и самые распространенные среди них — это презрение и неприязнь.