"Пленительные наслаждения" - читать интересную книгу автора (Джеймс Элоиза)

Глава 14

«Неужели он хочет прямо сейчас, в два часа дня?» — испугалась Габби. Правда, когда он целовал ее на ковре в библиотеке, было всего восемь утра. Горячий жар от щек быстро распространялся по телу.

Видимо, Квил и впрямь собирался немедленно заявить о своих супружеских правах. Она слышала от служанок о нетерпеливости новоиспеченных супругов. Говорили, что после свадьбы они три дня не дают своим женам встать с постели. Некоторые мужчины даже в церкви, во время церемонии, не отнимают рук от своих невест. Габби всегда с упоением слушала подобные рассказы, понимая, что по неопытности упускает некоторые детали важного таинства. Теперь она могла познать их на собственном опыте.

Пока ее муж выпроваживал женщин, она стояла неподвижно и наблюдала. И все в ней разом проснулось, каждая клеточка заговорила вдруг живым языком, вспомнив прикосновения пальцев и губ Квила, медленные, долгие поцелуи.

На самом деле он думал сейчас совсем о другом.

Идя к ней, он собирался только побеседовать. Он хотел деликатно и доходчиво рассказать ей о брачных отношениях, предупредить ее, что с этим придется подождать. Иначе головная боль превратит его в усохшую ореховую скорлупу и ему не останется ничего другого, кроме как лежать в запомненной комнате с влажной салфеткой на глазах. Из-за этого он может пропустить похороны.

«Теперь ты никуда не денешься, — повторял Квил еще в коридоре, — Дело сделано, она вышла за тебя замуж и дала клятву». По всей вероятности он исполнит свои супружеские обязанности через месяц. Может чуть раньше, но в любом случае после похорон отца, когда они вернутся в Лондон. Квила передернуло. Они с отцом никогда не были близки. С годами, а после того несчастья особенно, отчуждение возросло. Виконт не желал скрывать своих чувств к сыну-калеке и отношения к его дилетантским занятиям коммерцией. Он стыдился, что позволил своему наследнику ввязаться в недостойную джентльмена деятельность. Но все же Терлоу был его отцом. Мысль, прорезавшая мозг, отозвалась жгучей болью в висках и сковала позвоночник.

Но сейчас перед ним стояла важная задача — не отступать от принятого плана. Разумеется, Габби может и впредь нести чепуху о любви и телах и тому подобном. Только пусть она делает это в разумных пределах, а он сам будет помалкивать. Отныне она его жена, и надобность в фальши отпадает. Честность во все времена оказывалась полезнее.

И когда, углубившись эти самонадеянные рассуждения, Квил вошел к Габби он почувствовал себя беспомощным, как утопающий. На ней ничего не было, на его жене. Ничего, кроме лоскута хлопка.

За окном виднелись редеющие серые облака. Брызги солнца сквозь отдельные голубые прогалины падали на сорочку, превращая ее в прозрачную вуаль. Под ней ясно, словно выписанные чернилами, вырисовывались контуры женского тела. Квил различал округлые бедра, тонкую талию и взмывающий вверх от ребер изгиб, возле хрупкой ключицы плавно переходящий в линию шеи.

Он оглядывал Габби с головы до ног, от блестящих волос до носов ее шелковых туфель, как ценитель, выбирающий для покупки статуэтку из тончайшего китайского фарфора. И от восхищения не находил слов.

— Квил!

До него не сразу дошел ее взволнованный голос. Она стояла перед ним, крепко прижав к груди руки.

Самообладание, выработавшееся за пять лет борьбы с недугами, не подвело его и на сей раз.

Квил никогда не шел на поводу у тела, даже в вопросах эротического удовольствия, и поэтому с трудом удержался на ногах. Как близок он был к тому, чтобы пасть перед ней на колени, послав ко всем чертям свои головные боли! Но он сдержался, лишь небрежно кивнул и прошел мимо нее к камину.

Квил сел в кресло и, вытянув ноги, задумчиво уставился на сапоги, будто в теле не было огня, будто каждая жилка не напрягалась от желания рвануть к себе свою полуобнаженную жену. Заключить в объятия и овладеть ею без церемоний, ни о чем не думая. Взять ее прямо здесь — на ковре, на кровати, в кресле! И повторять это вновь и вновь, до полного насыщения, пока не утихнет нестерпимое желание, пока он снова не станет тем, кто он есть, — спокойным и умеющим владеть собой человеком. Человеком, чьи умеренные эмоции четко разделятся на две категории: одна — «супружеский долг», другая — «сыновнее уважение». Сыновнее уважение… Он опять чуть не забыл о похоронах.

Когда он отвлекся, Габби метнулась за своим халатом. Нещадно стучащее сердце заныло в предчувствии. Если она не обманывается, он собирается взять ее прямо здесь, на полу.

Вряд ли он откажется от задуманного, сказала она себе. Вообще это вполне естественно между мужчиной и женщиной. Все этим занимаются, но в подобающее время и в подобающем месте — в своих кроватях, под одеялом, в темноте, а не средь бела дня.

Габби потянула за концы кушака и, подпоясавшись потуже, устроилась в кресле напротив мужа. Квил, сидевший в расслабленной позе, был необычайно соблазнителен. Воспользовавшись тем, что он занят своими мыслями, она не сводила с него глаз. Когда он наклонил голову, несколько прядей свесились ему на лоб, и там, где на них попадали солнечные зайчики, появлялись красноватые отблески. Она перевела взгляд на его руки. Эти пальцы творили удивительные вещи, когда он в кабинете просил ее выйти за него замуж. От приятных воспоминаний у нее задрожали коленки.

Габби покраснела и слегка поерзала в кресле. Вместе с усиливающимся смущением она испытывала постыдное желание — ей хотелось, чтобы Квил снова посмотрел на нее.

Но когда он поднял на нее взгляд, в его глазах не было того грешного вожделения, которое иногда появлялось в них. Сейчас его глаза были тусклые и немые.

— Нам нужно побеседовать, прежде чем мы… — Он сделал паузу и откашлялся. — Словом, сначала необходимо кое-что уточнить… Я имею в виду наш брак.

Квил стиснул зубы. Это прозвучало ужасно глупо. Неудивительно, что Габби смотрела на него с таким изумлением.

— Я хотел сказать, — продолжил он, — что мы должны быть честными друг с другом.

Габби молча кивнула. Разговоры о честности не предвещали ничего хорошего. У нее защемило сердце. Она отчаянно напрягала ум, теряясь в догадках. По-видимому, Квил жалеет, что женился на ней. О, зачем она надела такую тонкую сорочку! Наверное, ему не понравились ее бедра, когда он увидел ее полураздетой. Или…

— Сейчас говорю я, дорогая. Потом выскажешься ты, и я приму твой ответ хладнокровно. В конце концов, брак — это союз на долгие годы.

О чем он? Габби, ничего не понимая, насупилась.

А Квил продолжал разглагольствовать.

Он говорил о раздельных комнатах и этике супружеских отношений.

Габби уже нисколько не сомневалась в правильности своих предположений. С минуту она смотрела на него, открыв рот, потом выкрикнула:

— Нет!

Квил удивленно поднял бровь.

— Габби, я не предполагал, что ты так жаждешь этого. Я предпочел бы спать один, учитывая, что впереди похороны отца. Но если ты настаиваешь…

— Нет. — Разумеется, она не жаждала этого в такой степени. — Я не возражаю. — Из-за отсутствия опыта едва ли она могла добавить что-то или высказать какие бы то ни было замечания.

Она чувствовала себя униженной. Ее бросило в жар, будто на нее вылили ведро кипятка. Она снова открыла рот, но не могла найти слов. Квил призывал ее быть честными друг с другом. Но как можно быть честной в таких вещах, о которых не говорят вслух? Квил, видимо, не испытывает того, что испытывает сейчас она. Если он не обнимет ее, она задохнется, как рыба, выброшенная на сушу. Сегодня ей точно не уснуть. Когда он сказал «поклоняюсь тебе всем телом», в ней пробудилось неведомое чувство, от которого участился пульс и в теле возникла вибрация. И это усиливалось всякий раз, когда она смотрела на Квила, на его совершенное тело, излучающее мощную энергию.

— Но я подумала, что ты…

Габби не могла продолжать. Ее душили спазмы, и слова застревали в горле. Никогда еще она не была так растерянна. Квил хотел отложить брачную ночь до возвращения в Лондон после похорон. Что же тут непонятного! Ее отец, слава Богу, жив, но если б он умер, хотелось бы ей в канун похорон заниматься… тем, о чем сейчас шел разговор? Вряд ли.

Она понурилась.

— Квил, мне очень стыдно. С моей стороны это было неуважением к виконту и к твоим чувствам. Я не хотела их оскорбить. — Подступающие слезы мешали ей подбирать нужные слова. — Прости меня, Квил. Ты не думай, что я не сопереживаю тебе и твоим родным. Просто у нас с отцом никогда не было… слишком теплых отношений. Тебе, должно быть, сейчас очень сильно недостает отца. Мне следовало помнить об этом. Собственно, я и не забывала о твоем горе, я только… — Ее шепот был едва слышен.

Горе? Квил задумался. Он смотрел на бледную кожу ее запястья, не рискуя поднять глаза на лицо и винно-красные губы. То, что он испытывает сейчас, — вот это, вероятно, горе.

Как жестоко устроен мир! Квил редко ощущал это так остро, как в эти минуты. Он, Эрскин Дьюленд, нет — теперь виконт Дьюленд, не может делить ложе со своей новобрачной, когда и где ему нравится! Разве это справедливо? Непривычная боль обволакивала сердце. Только Габби от этого ничуть не легче, думал он. Это не избавит ее от недоумения и разочарования. А она, конечно, разочарована. И трех часов не прошло после венчания, а он успел ее разочаровать.

Он попытался отогнать неприятные воспоминания. За последние пять лет он тысячу раз разочаровывал отца, начиная с первых минут того несчастья. «Дьюленды никогда не прикидывались немощными, — звучал в ушах гневный голос виконта. — Где твоя сила воли, мужчина? Встань!» А он не мог. Память до сих пор хранила паническое ощущение катастрофы. Он хотел подняться, но его ждала новая неудача. Попробовал еще — и снова крах. И все же он не сдавался даже после ухода отца. Но ничего не добился, кроме еще большего унижения, когда под конец упал с постели. Проползав несколько часов на полу, он обмочился, так как не смог дотянуться до горшка. А шнур был высоко. Так и лежал он несколько часов в луже, как беспомощный новорожденный, пока камердинер не заглянул в его комнату.

С воспоминаниями в душу хлынул бесполезный гнев — поздно, отец уже мертв.

Квилу стало совсем худо. Он не попадет ни на какие похороны, если сейчас сделает то, к чему призывает ее взгляд и растерянная дрожь губ.

Подумав об этом, он сделался тверд как камень. Наслаждение никуда не уйдет — теперь Габби его жена. Зато мать, если он сотворит себе мигрень и не придет на похороны, никогда его не простит.

— Возможно, это и к лучшему, — пожал он плечами. — В конце концов, мы еще толком не узнали друг друга. К тому же в первый раз для девушек это довольно болезненная процедура. Надеюсь, ты знаешь об этом, Габби?

Она судорожно сглотнула и прошептала:

— Нет, я не знала. — Румянец на ее лице, еще не успев поблекнуть, вспыхнул снова.

Горечь воспоминаний сменилась раздражением. Если она его жена, так он должен ублажать ее по первому зову? «Черт подери, кто я — человек или жеребец?» — с досадой подумал Квил. Она вполне может подождать до возвращения в Лондон. И пусть привыкает к тому, что этого не будет по нескольку недель. У него слишком много работы, чтобы маяться мигренью чаще чем раз в месяц.

Сдерживая возмущение, он встал и прошел на другую половину комнаты. Он был доволен своим самообладанием, что подтверждал его поднятый подбородок. Позволить себе интимность в считанные часы после смерти отца было бы весьма неразумно.

Возле кровати, где Габби спала этой ночью, он круто повернулся. В гневе он был безжалостно-жестоким. — Я понимаю, ты очень страстная женщина, Габби, — бросил он, не утруждаясь взглянуть на нее. Но так как мы договорились быть честными, позволь мне сказать правду. Я не потерплю, если ты станешь смотреть овечьими глазами на кого-то, кроме меня.

— Я не буду, — пробормотала она, едва дыша от испуга. Судя по всему, Квил принимал ее за распутницу, которой невмоготу ждать окончания похорон.

— Что ты сказала? Я не расслышал. — Квил рассматривал камин, водя пальцем по полированному красному дереву.

— Я не буду ни на кого смотреть, — повторила Габби.

— Правильно. Тогда, я думаю, мы достигнем понимания. — Он снова повернулся кругом. — И в таком случае предлагаю сделать так, как мы договорились вначале.

В комнате повисла тишина. Но вскоре Габби нарушила ее глубоким прерывистым вздохом. Квил собирался уходить — она не могла этого позволить. Может, она и не так хорошо знает своего мужа, как он только что подчеркнул, но этот ледяной тон казался ей противоестественным.

— Подожди!

Ее голос был почти криком.

Квил, уже взявшийся за дверную ручку, обернулся.

— Что? Говори, Габби. У меня много дел. Нужно заниматься похоронами.

Она встала и пошла к нему, преодолевая дрожь в коленях. Остановилась на волосок от него и положила руки ему на грудь, распластывая пальцы на теплой поверхности.

— Мы еще не обо всем поговорили. — Она смотрела ему в глаза, не обращая внимания на боль под ложечкой. — Нет, — покачала она головой, когда Квил открыл рот, чтобы возразить. — Я не о том, что ты думаешь. У меня нет возражений против твоего плана. — Она изогнула губы в чуть заметной усмешке. — Я не сирена, чтобы заманивать тебя в постель, когда ум твой рассеян горем. — Она умолкла.

Квил ничего не говорил, только смотрел на нее сумрачным взглядом.

— Иногда человеку легче перенести горе, — продолжала Габби, опустив глаза и покручивая серебряную пуговицу на его сюртуке, — если он поделится с другим человеком. Ты вправе усомниться, что я испытываю ту же боль. И это естественно — мой отец еще жив. Но я пережила ужасную потерю в детстве. У меня был друг, Джохар, которого я очень любила. После того как он умер…

Да, он умер от холеры. Это Квил уже слышал, а слушать дальше он просто не мог. Она стояла слишком близко, и он утратил способность разумно мыслить. От ее нежной кожи на него наплывал запах жасмина — обещание удовольствия.

— Мы с тобой поженились, Квил, и важно, чтобы мы разговаривали друг с другом без гнева. А когда мы вступим в супружеские отношения — не имеет значения. — Сладкозвучный голос Габби был полон искренности. Черт побери, опять туда же! Сколько можно напоминать о супружестве? Квил свирепо тряхнул головой.

— Когда человек в гневе, он и выражается соответственно, — упрямо подчеркнул он.

— Лучше оставить гнев там, где он возник. — Прекрасные карие глаза Габби лучились симпатией. — Ведь на самом деле ты не сердишься на меня, Квил. И все же разговариваешь со мной так, будто я сделала что-то недостойное.

Он чувствовал себя пятилетним мальчуганом, которого няня заставляет признать свою ошибку. По логике вещей ему следовало это сделать.

— Вероятно, ты права. Я не должен был так разговаривать с тобой. Извини меня, Габби.

Когда он отступил и ее руки упали с его груди, сразу стало холодно и неуютно. Он поклонился.

— Еще раз примите мои извинения, мадам.

— Мадам? — встревожилась Габби. — Почему ты так меня называешь? — Она растерянно кусала нижнюю губу, делая ее похожей на спелую вишню.

— Ты и есть мадам. — Квил пожал плечами, тщетно пытаясь вернуть себе самообладание. — Теперь ты виконтесса Дьюленд.

— Да, — кивнула Габби. — Но тебе нет нужды так обращаться ко мне.

— Хорошо. — Он снова пожал плечами. — Теперь мы достаточно поговорили? — Он попятился к двери, отыскивая за спиной ручку.

Габби замялась. Опять осечка. Ну как его разговорить? Нужно попытаться еще. Не зря отец называл ее упрямой.

— Нет, мы не обо всем поговорили, — заявила она с вызовом. Повернулась и села на край кровати, стараясь не смотреть на мужа. — Было бы невежливо с его стороны уйти, не попрощавшись надлежащим образом.

Квил невольно заулыбался. А она упорная, его женушка. Она не собирается отпускать его так просто. Самолюбия и спеси — как у мужчины!

Он пошел к ней, постукивая сапогами по деревянному полу. С минуту он стоял рядом, поглядывая сверху, затем присел на край кровати. Рациональное начало его «я» пыталось его удержать, но кто же будет его слушать?

Из ее глаз буквально лилось сочувствие. Квил подавил раздражение. Он терпеть не мог, когда его жалели. Но в данном случае это была его жена. Она, вероятно, будет жалеть его до конца жизни, когда откроет последствия его травмы. Тут уж ничего не поделаешь.

— Я не люблю, когда меня жалеют, — пробурчал он, не сдержавшись.

Габби смотрела на него с недоумением.

— Это совершенно естественное чувство. У тебя умер отец, которого ты любил. Как же я могу не огорчаться вместе с тобой, если ты потерял столь дорогого тебе человека?

Квил не знал, что ответить.

Через минуту она снова заговорила:

— Квил, тебе нужно начать разговаривать. Не объясняться же нам всю жизнь на пальцах!

— Я буду счастлив слушать, как разговариваешь ты, — хмыкнул он и тут же подумал, что шутка вышла довольно плоской.

— Какой смысл разговаривать с самой собой? — фыркнула Габби. — Я предпочла бы слышать твои ответы. Отчего у тебя такое отвратительное настроение?

Он ничего не сказал.

— Я прихожу к выводу, — продолжала Габби с легким раздражением, — что ты и впрямь хочешь выставить меня распутной соблазнительницей. А ты совсем невинный паренек из деревни?

Квил повернул голову.

— Я-то? — сказал он с искренним простодушием. — Конечно, нет!

— А получается, что да! — рассердилась Габби. — Я чувствую себя в некотором роде… одной из тех девок, что пристают к мужчинам на улице.

— Габби, что ты знаешь об уличных девках?

— Очень мало. И ты это прекрасно понимаешь. Но если ты видишь, как я неопытна в подобных делах, зачем ты пытался возбуждать во мне такие… неприличные чувства? Это было нехорошо с твоей стороны.

Черт побери! Глаза Квила отражали происходящую в нем борьбу раскаяния и шока.

— Габби, — выговорил он наконец, — ты всегда выкладываешь все, что у тебя на уме?

— Говорить правду — все равно что пристыдить дьявола. Так считает мой отец.

— Извини, я не хотел заставлять тебя испытывать неприличные чувства. — Исподволь прощупав почву, Квил приближался к главному вопросу. — Меня мучает совесть, что я… что мы не будем спать вместе, пока не пройдут похороны. О проклятие… — простонал он. — Габби, я должен сказать тебе кое-что.

Она положила ладонь на его руку, лежавшую между ними на стеганом одеяле. Квил посмотрел на ее руку, затем переплел их пальцы и держал ее крепко.

— Я бы прямо сейчас упал в эту постель, и весь мир рухнул бы вместе с нами, — произнес он хриплым шепотом. — Но я не могу доставить тебе удовольствие, Габби.

После короткого молчания она спросила;

— Почему?

— Почему? — Квил отрывисто хохотнул. — Потому что я обманул тебя с этим браком, и ты вправе его расторгнуть. — На его стиснутых челюстях выступили желваки.

Габби побледнела.

— Квил, ты не можешь… осуществлять брачные отношения?

— Если бы… — с горечью проговорил он. — Совсем наоборот. Иначе бы я не чувствовал себя буридановым ослом.

— Я не понимаю, — растерялась Габби. Пальцы Квила вжимали ее так сильно, что она с трудом терпела боль. — Как это? Почему ты не можешь, Квил?

Ей вдруг стало жарко. Повергнутый в смятение ум искал объяснений, и каждое было не из приятных. Может, все дело в отсутствии желания? Она слышала об этом от служанок.

Если женщина недостаточно привлекательна для мужчины, он не сможет выполнять свои обязанности.

Квил ничего не отвечал. Возможно, не хотел оскорблять ее чувств?

Габби осторожно кашлянула.

— Квил, это как-то связано со мной? Если так, то тебе не нужно скрывать… — Ей хотелось и не хотелось узнать правду. В груди возникла тупая боль, и казалось, что сердце сейчас разорвется на мелкие осколки. Видимо, ее отец был прав, когда взывал к небу, прося послать мужчину, который согласился бы жениться на ней заочно.

— К тебе это не имеет никакого отношения, — мрачно проговорил Квил. — Габби, я порывался сказать тебе правду, прежде чем мы поженимся. Дело в том, что я не вполне оправился после того несчастного случая.

— О, Квил… — вздохнула она.

— Конечно, я могу… — произнес он сухо и как-то скорбно. — В этом смысле все в порядке, но потом каждый раз бывают последствия.

— Последствия? — как эхо повторила Габби. Как ни странно, но на душе у нее полегчало.

— Некоторые люди относят это к разряду каприза. Ты когда-нибудь слышала о мигренях, Габби?

— Нет, — подумав, качнула она головой.

— Это разновидность головной боли — жестокой боли, да еще с тошнотой и рвотой. Приступ продолжается от трех до пяти дней, и все это время я лежу пластом.

— И ничего нельзя сделать? — В голосе ее была тревога.

— В затемненной комнате и без еды приступ проходит быстрее.

— А лекарства?

Квил покачал головой:

— Не помогают.

— Значит, тогда… в библиотеке тебе было больно? — прошептала она. — Я и не знала, Квил. — Она подняла на него глаза, исполненные страдания. — Ты должен был сказать мне!

Квил скривил губы в болезненной гримасе.

— На моем лице было написано, что мне больно?

— И да, и нет.

У него вырвался короткий смешок.

— Да, Габби, мне было больно. Но это была не та боль.

— О какой боли ты говоришь, Квил? Объясни. — Сейчас ее глаза похожи на осенние листья, подумал он. Какой это цвет? Ореховый? Или цвет шоколада? Оттенки непрерывно менялись на свету — их не поймать и не передать словами. Он подался вперед и разбойничьим набегом сорвал поцелуй с ее губ. Его язык проник к ней в рот. Она со стоном втянула воздух, но слабый звук быстро затих. Квил легонько прикусил ей губу и замер, наслаждаясь нежной мякотью, чувствуя, как дрожь пробегает по телу.

Он обнял Габби за талию и, отвязав пояс, сдернул халат с ее плеч. Она всхлипнула. Положив ладонь на ее щеку, он провел пальцем вокруг маленького изящного ушка,

— Как ты думаешь, мне сейчас больно? — спросил он прерывающимися хриплым шепотом.

— Нет, — тихо произнесла Габби, краснея до самых корней волос. Она вывернулась из его рук. — Подожди, Квил. Давай поговорим. Если тебе не было больно в библиотеке и сейчас тоже, тогда я не понимаю, отчего возникает твоя головная боль?

— От близости с женщиной, — грустно признался Квил. — Мои мигрени начинаются после полового акта, — сказал он откровенно.

Габби нервно теребила пуговицу. Тогда он не выдержал и спросил в лоб:

— Ты не понимаешь, о чем я говорю, да?

— Конечно, понимаю! — Она оправилась от замешательства, и слова полились из нее непрерывным потоком. — Может, я не знаю в деталях, но в общем и целом представляю. И хочу подчеркнуть, что не я одна такая. Наверняка есть немало других девушек, столь же неосведомленных. Ты знаешь, что моя мать умерла в родах, а об отце говорить не приходится. Было бы наивно ожидать, что он просветит меня в столь интимных вопросах!

Она передернулась, вспомнив последние слова его напутственной проповеди: «Да смотри не трещи слишком много, а то твой суженый не доживет до свадьбы. У него все впереди, он еще успеет тебя наслушаться. Но пока он не опутан кандалами, Богом тебя прошу, держи язык за зубами».

— Но я не знаю, что конкретно ты подразумеваешь, — продолжала Габби. — Может, ты объяснишь наконец? Мне ненавистно думать, что я буду причинять тебе страдания, даже не подозревая об этом. — Она разволновалась, глаза ее лихорадочно заблестели.

Квил приподнял ее с кровати и плавно переместил к себе на колени. Когда две очаровательные округлости, прикрытые только легкой тканью, прижались к его бедрам, он застонал.

Габби вспыхнула, не смея поднять глаз. Должно быть, она выглядела сейчас непривлекательно с багровым лицом. Она прижала пальцы к щекам, пытаясь успокоиться.

В это время рука Квила двинулась от ее шеи вниз. Габби вздрогнула, когда он сжал пальцами ее грудь, и непроизвольно изогнула спину, подталкивая ее ему в ладонь. У него вырвался хриплый стон.

— Больно? — спросила она тревожно, готовая соскочить с его колен. — Это тебе не навредит?

Он с трудом сдержал смех.

— Нет. — Пока его палец поглаживал ее сосок, Квил не мог говорить от наслаждения, чувствуя, как дрожит ее тело, и с трудом сдерживая собственную дрожь. — Габби, ты ведь знаешь, что я не был женат.

— Знаю, — шепнула она, тяжело дыша. Может, остановить его? Пусть он перестанет это делать, а то ей трудно думать.

Квил будто прочитал ее мысли. Его пальцы замерли у нее на груди, ощутив их налитую тяжесть. Подрагивающее тело Габби напряглось, точно струны скрипки в ожидании взмаха смычка.

— Хотя я не был женат, — осторожно продолжил он, — у меня были женщины. Но это совсем другие отношения. Ты ведь понимаешь.

Единственным человеком, с кем он когда-либо затрагивал эту интимную тему, был его давнишний приятель Алекс, граф Шеффилд и Даунс. Как-то на вечеринке Алекс сказал в подпитии, что в сравнении с женой случайные партнерши кажутся «холодным телом». «После близости с ними чувствуешь себя промерзшим до костей».

— Так вот, поскольку я не был женат, я не смог познать истинного наслаждения.

— О, вполне возможно, — согласилась Габби.

Квил готов был побожиться, что она не имеет ни малейшего представления, с чем соглашается.

Она прижалась к нему. Он не видел ее лицо, но мог поспорить, что сейчас она покусывает нижнюю губку.

— И те отношения с женщинами всегда сопровождались мигренями? — спросила Габби, уткнувшись лицом в его сюртук.

— Да.

Квил лениво выписывал пальцем круги на ее коже.

— Тогда и в супружестве вряд ли что-то изменится, — с поразительной быстротой сделала вывод его смекалистая жена. — Логично предположить, что твои мигрени — это реакция на физический раздражитель. Моя подруга Лейла в Индии долгое время страдала рвотой. Позже выяснилось, что она ела много папайи, тогда как организм этот продукт не принимал и отторгал таким вот образом. Похоже, нам следует быть готовыми к тому, что приступы будут повторяться.

— Да, — кивнул он, понимая, что мигрени неизбежны и о наслаждении нечего и мечтать. — Если бы дело было только в папайе, я бы это горем не считал!

— Ты советовался с врачами, Квил?

— Советовался, — грустно вздохнул он. — Меня консультировал сам Томас Уиллис.

Габби вопросительно подняла бровь.

— Уиллис — светило в этой области, — пояснил Квил. — У него своя теория мигрени. Согласно ей, мигрени возникают вследствие отека мозговой ткани. Он считает, что это сосудистое заболевание, и отрицает связь с черепно-мозговой травмой. При первом осмотре он заявил, что не верит моим описаниям. Таких расстройств при мигренях не бывает, — сказал он.

— Представляю, как ты разозлился! И ты не убедил его?

— Убедил, — буркнул Квил. — В следующий раз я пригласил его в разгар приступа, и он должен был признать, что это похоже на мигрень. Но так как мой случай противоречит его теории, он расценил его как исключение. Что касается лечения, то, кроме опийной настойки, он ничего порекомендовать не мог.

Квил продолжал медленными движениями ласкать ее грудь. Габби положила руку поверх его пальцев, что бы его остановить. Он не внял ее молчаливой просьбе и, когда она потянула его руку в сторону, поцеловал ее в голову.

— Квил, мы должны отнестись к этому серьезно, — решила она. — Тебе следует рассказать мне о том самом… половом акте, — добавила она скороговоркой и начала с жаром развивать свою идею: — Нужно точно установить, что провоцирует твою головную боль, и впредь этого избегать. Ведь именно так Судхакар докопался до истины. Иначе бы Лейла по сей день страдала рвотой. И она теряла бы в весе при ее любви к папайе.

— А я люблю твою грудь, — попытался уйти от разговора Квил. — Кто этот Судхакар?

— Квил, ты можешь вести себя разумно? Или я пересяду туда. — Габби показала на кресло у камина.

— Я постараюсь быть разумным.

Рука Квила легла ей на плечи. Он притянул ее к себе и держал плотно, как в тисках. Ее чувственное присутствие и тепло подействовали удивительным образом: отчаяние исчезло без следа. Наверное, он мог бы доставить ей удовольствие, пренебрегая своим здоровьем.

Габби беспокойно заерзала у него на коленях, и он отринул эту мысль.

— Судхакар — знахарь из той деревни, где я выросла, — объяснила Габби, устраиваясь поудобнее. — Долгое время он изучал различные яды. Он говорил, что часть из них обладает целебными свойствами. В свою очередь, некоторые растения и плоды, которые мы употребляем в пищу, могут действовать как яды. Так он объяснил отравление папайей у Лейлы. Если Судхакар сумел помочь ей, может, он разберется и с твоей мигренью? В самом деле, почему бы мне не написать ему?

— Ни в коем случае! — рассердился Квил. — Я не хочу, чтобы мои проблемы обсуждались в твоей деревне. Кроме того, — грустно добавил он, — если лучшие доктора Лондона не могут ничего сделать, боюсь, что знахарь из индийской глубинки мне не поможет.

Габби хотела возразить, но Квил положил ей палец на губы.

— Обещай, что не будешь ни с кем обсуждать мои недуги. Это сугубо личный вопрос. Понимаешь, Габби?

Она нехотя кивнула.

— Но, Квил…

— Нет.

— Ну что ж, — вздохнула она, — в таком случае придется до всего доходить самим. Ты можешь объяснить мне, каким образом достигается… высшее наслаждение? Кажется, ты так это назвал? Я знаю, это происходит ночью, в постели. А что мы будем делать?

Он посмотрел на свою жену и улыбнулся. Глаза у нее были ясные, пытливые. До чего забавная! Так смотрят, когда спрашивают, как проехать в Бат. Или как подтянуть подпругу.

Квил не стал отвечать. Он набросился на маленький любопытный ротик, заглушая поцелуем ее вопросы, отодвинув в сторону разум и логику. Габби было воспротивилась, но быстро сдалась. Веки ее смежились, и язык встретил своего собрата.

Пламя охватило Квила и прожгло его до самых чресл. Он ловко повернул ее — и падение на кровать стало неизбежным. Их тела полегли друг на друга, как спелые хлеба на ветру.

Квил ласкал ее неистово, щедро, хотя и знал, что следует остановиться. Она лежала на спине, извиваясь под ним, издавая дивные горловые звуки. Наконец он откинулся назад, чтобы поцеловать ей веки, лоб и уши.

Едва его губы оставили ее рот, как послышался голос, задыхающийся, но тревожный, спрашивающий, не появились ли предвестники боли. Поэтому Квил перестал покусывать прелестную мочку и скользнул по гладким равнинам пылающих щек, чтобы снова припасть к вишневому рту.

Габби открыла губы, и он проглотил ее слова и, словно в бреду, позволил себе на миг капитулировать перед желанием. Его тело пульсировало, а голова была пуста как колокол. К несчастью, голос совести громко напомнил, что пора идти заниматься похоронами, рассылать письма и успокаивать мать, хотя Питер это сделал бы лучше.

Квил со стоном прогнал этот внутренний голос и снова наклонился к Габби. Он целовал ее грудь через тонкий муслин сорочки, наблюдая, как влажное пятно приподнимается от напрягшегося соска. Потом снова вбирал его в себя, слушая, как она слабо вскрикивает всякий раз, и дрожал вместе с ней. Она пыталась вырваться от него.

— Квил! Остановись!

Как бы не так! Быстрым уверенным движением он просунул руку под сорочку и отдернул ее вверх.

Габби вздохнула изумленно, почувствовав, как ноги обдало холодным воздухом. Она инстинктивно попыталась вернуть сорочку на место, но Квил перекатился на бок и бедром прижал ее к одеялу. Ее оголенное тело ощутило жесткую ткань его панталон. Рука, лежащая у нее на груди, теперь удерживала ее голову, а другая двинулась к ее бедрам.

— Убери руку! — вскричала Габби, возмущенная такой дерзостью. Собрав все силы, она сдвинула бедра и откатилась в сторону.

Пальцы Квила едва успели коснуться ускользающей теплоты. Ошеломленный результатом смелого исследования, он прозевал момент, когда длинные ноги, блеснув перед глазами, переметнулись на другой конец кровати.

Габби, упираясь коленями в матрас, испепеляла взглядом своего мужа. Она слегка задыхалась. На щеках играл румянец.

— Ты не должен больше так делать. Мне это не нравится. Это… это обман. Даже хуже. — Она пыталась подобрать слово покрепче.

— А мне хотелось тебя потрогать, — признался Квил с чувственной ухмылкой. — И опять хочется. — Его рука тихонько подкралась к ее голым коленкам.

Габби одернула сорочку и отползла еще дальше.

— Мы должны поговорить об этом спокойно, — заявила она. — Есть некоторые вольности, которых я не приемлю. Они… они не дозволены церковью!

Она испытала шок, услышав ответ Квила.

— Ты рассуждаешь как монашка! — фыркнул он. — Или как аббатиса!

Габби хмуро смотрела на него с другого конца кровати.

— Это не смешно! Я знаю, брачные отношения предполагают любовные игры, но они не должны выходить за рамки приличий! Ты не должен трогать меня там.

— О Боже! — Квил ничего не мог с собой поделать. Он разразился хохотом, освобождаясь таким образом от накопившегося напряжения и всех скорбей дня. — Габби, ты меня уморишь!

В ответ она слезла с кровати и гордо прошествовала к двери. Если Маргарет никуда не ушла, нужно вызвать ее и немедленно отправиться на прогулку. Она подергала шнурок колокольчика. Затем, демонстративно игнорируя Квила, прошла к шкафу и распахнула дверцы. Черного — ничего. Самой темной одеждой оказался прогулочный костюм красновато-бурого цвета. Прекрасно.

Квил продолжал лежать, непристойно развалясь на ее кровати. Габби повернулась к нему и, уперев руки в бока, сердито произнесла:

— Я хочу, чтобы ты покинул мою комнату. Сейчас придет Маргарет меня одевать.

Он положил подбородок на согнутую в локте руку — само изящество, соединение грации с мускулами. «Боже, до чего же он хорош!» — невольно подумала Габби.

— А что, если я не перестану и буду трогать тебя где хочу? — спросил он, лукаво глядя на нее. На этот раз настал ее черед фыркнуть.

— Ни одна приличная женщина этого не допустит, — заявила она без малейших колебаний. — Если бы мой отец знал… — Она замерла на полуслове. Нет, об этом даже страшно подумать. — Ты развратник. Даже более того! Потому что ты… потому что ты смотрел на меня! Вот!

— Ты прекрасна. — Квил прищурил потемневшие от страсти зеленые глаза. — Я хочу смотреть на тебя постоянно. Днем и ночью.

— Никогда! — Габби задыхалась от негодования. — Ты хочешь, чтобы у тебя не болела голова, а сам замышляешь такие вещи! Как ты можешь, Квил?

Он крепился как мог, чтобы не расхохотаться. Но Габби заметила смех в его глазах и сердито отвернулась. В это время снаружи кто-то поскребся. Она распахнула дверь и сгоряча осыпала Маргарет незаслуженными упреками:

— Куда ты пропала? Не могу же я сидеть весь день в одной сорочке!

Квил лениво поднялся. Габби стояла, прижимая к груди руки — возможно, чтобы спрятать от горничной мокрое пятно на сорочке. Он подошел к жене и наклонился к ее уху:

— Вот увидишь, тебе понравится. Подожди, еще сама будешь просить.

— Никогда! — гневно прошептала она в ответ.

— Хочешь поспорим?

— Подобные забавы — происки дьявола. Я начинаю думать что тебе в детстве не привили никакой морали!

— А я начинаю думать, что тебе привили ее слишком много, — вздохнул Квил. Он поцеловал жену в краешек уха. Затем взглянул через плечо на Маргарет.

Горничная в другом конце комнаты вынимала из комода белье, и Квил решил немного подразнить жену. Он притянул ее к себе и, пробежав рукой по гладкой спине, обхватил прелестные ягодицы, прижимая Габби к своим бедрам.

— Габби, — прохрипел он ей в волосы, — я не только буду трогать тебя повсюду, но и целовать тебя в те же самые места.

Она промолчала.

После его ухода, пока Маргарет зашнуровывала на ней корсет, она размышляла, почему Квил такой испорченный. Несомненно, ее отец не смог бы ничего сказать по этому поводу, ибо у него и в помине не было подобных грешных мыслей, как и у любого Божьего человека. Придя к такому выводу, она немного успокоилась, решив при случае серьезно поговорить с мужем.

Шагая по улице впереди Маргарет, она думала только о своих отношениях с Квилом. Он не собирается считаться с ее желаниями. Он хоть и молчун, но было бы заблуждением считать его слабовольным. Нет, он будет трогать ее повсюду, смотреть на нее и… целовать. При этой мысли ее обдало жаром, как будто тело ее лизнули язычки огня.

О Боже! Ее отец кругом прав. Воистину она дитя дьявола! Допустим, яркий румянец на щеках — от холодного ветра, но как объяснить тепло, расползающееся по животу, и слабость в коленках?

Нет, пока еще рано опускать голову и каяться. Вот после возвращения в Лондон она, видимо, действительно станет Дочерью дьявола. Но сейчас, что бы ни говорил ее отец, она не заслуживает этого определения. Что болтливость не тот грех, который привлекает сатану, ясно даже самому наивному человеку.

Через сорок пять минут Маргарет разнылась, что ей холодно. На Габби же бодрящий моцион подействовал успокаивающе. Отец много говорил о религии, но с еще большим жаром проповедовал тезис о верховенстве мужчины. Долг жены и дочери, говорил он, выполнять все желания своего властелина. Значит, ее прямая обязанность — подчиняться любой грешной прихоти, какая взбредет в голову Квилу. В приподнятом настроении она вошла в отель, понимая, однако, что в преддверии мрачного ритуала радость ее неуместна.

В этот вечер ужин для семьи подали в дальней гостиной.

Потом они с Квилом поднялись наверх. Он проводил ее до спальни и, остановившись у двери, вежливо поклонился. Маргарет наверняка придет в замешательство, увидев, что ее хозяйка собирается спать одна. Но Габби не чувствовала себя униженной.

Квил изо всех сил старался держаться с достоинством и невозмутимостью истинного джентльмена. Но хрипота в голосе выдала его с головой, когда он произнес:

— Габби, я горю и гибну.

Всего четыре слова, но как они грели сердце!