Глуховский ДмитрийМетро

Дмитрий Глуховский

Метро

"Когда-то давно Московское метро замышлялось как гигантское бомбоубежище, способное спасти десятки тысяч жизней. Мир стоял на пороге гибели, но тогда ее удалось отсрочить. Дорога, по которой идет человечество, въется, как спираль, и одажды оно снова окажется на краю пропасти. Когда мир будет рушиться, метро окажется последним пристанищем человека перед тем, как оно канет в ничто."

Уважаемые пассажиры, москвичи и гости столицы! Пользуясь метрополитеном, помните: Московский Метрополитен - транспортное мероприятие, связанное с повышенной опасностью.

Глава 1

- Кто это там? Эй, Артём! Глянь-ка!

Артём нехотя поднялся со своего места у костра и, перетягивая со спины на грудь автомат, двинулся во тьму. Стоя на самом краю освещённого пространства, он демонстративно, как можно громче и внушительней, щёлкнул затвором и хрипло крикнул:

- Стоять! Пароль!

Из темноты, откуда минуту назад раздавался странный шорох и глухое бормотание, послышались спешные, дробные шаги. Кто-то отступал вглубь туннеля, напуганный хриплым Артёмовым голосом и бряцанием оружия. Артём спешно вернулся к костру и бросил Петру Андреевичу:

- Да нет, не показалось. Не назвался, удрал.

- Эх ты, раззява! Тебе же было сказано: не отзываются - сразу стрелять! Откуда ж тебе знать, кто это был? Может, это чёрные подбираются!

- Нет... Я думаю, это вообще не человек был... Звуки очень странные... Да и шаги у него не человеческие были. Что же я, человеческих шагов не узнаю? А потом, если бы это чёрные были, так разве они хоть раз вот так убежали? Вы же сами знаете, Пётр Андреич - все последние разы чёрные сразу вперёд бросались - и на дозор нападали с голыми руками, и на пулемёт шли в полный рост. А этот удрал сразу... Какая-то трусливая тварь.

- Ладно, Артём! Больно ты умный! Есть у тебя инструкция - и действуй по инструкции, а не рассуждай. Может, это лазутчик был. Увидел, что нас здесь мало - и, превосходящими силами... Может, нас сейчас здесь прихлопнут за милую душу, ножом по горлу, и станцию всю вырежут, вон как с Полежаевской вышло, а всё потому, что ты вовремя не срезал гада... Смотри у меня! В следующий раз по туннелю за ними бегать заставлю!

Артём поёжился, представляя себе туннель за пятисотым метром и то, что туда однажды придётся идти. Это было действительно страшно. За пятисотый метр на север не отваживался ходить никто. Патрули доезжали до трёхсотого и, осветив пограничный столб прожектором со своей дрезины и убедившись, что никакая дрянь не перепозла за него, торопливо возвращались. Разведчики, здоровые прожжённые мужики, бывшие морские пехотинцы, и те останавливались на четырёхсот восьмидесятом, прятали горящие сигареты в ладонях и замирали, прильнув к приборам ночного видения. А потом медленно, тихо отходили назад, не спуская глаз с туннеля и ни в коем случае не оборачиваясь к нему спиной.

Дозор, в котором они были, стоял на двухсот пятидесятом метре, в пятидесяти метрах от пограничного столба. Но граница проверялась раз в день, и проверка уже закончилась несколько часов назад, и теперь их дозор был самым крайним, а за те часы, которые прошли со времени последней проверки, все твари, которых патруль мог спугнуть, наверняка снова начали подползать. Тянуло их как-то на огонёк, поближе к людям...

Артём уселся на своё прежнее место и спросил:

- А что там с Полежаевской случилось?

И хотя он уже знал эту леденящую кровь историю, ему рассказывали её уже челноки на станции, но его тянуло послушать её ещё раз, как неудержимо тянет детей на страшные байки о безголовых мутантах и упырях, похищающих младенцев.

- С Полежаевской? А ты не слышал? Странная история с ними вышла. Странная и страшная. Сначала у них разведчики стали пропадать. Уходили в туннели и не возвращались. У них, правда, салаги разведчики, не то что наши, но у них ведь и станция поменьше, и народу там меньше живёт... Жило. Так вот, стали, значит, у них пропадать разведчики. Один отряд ушёл - и нет его. Сначала они думали, что он задерживается, а у них там ещё туннель петляет, ну совсем как у нас (Артёму стало не по себе при этих словах), и ни дозорам, ни тем более со станции, ничего не видно, сколько не свети. Так их нет и нет, полчаса их нет, час их нет, два их нет. Казалось бы, ну уж где там пропасть, - всего ведь на километр уходили, им ведь и запретили дальше идти, да они и сами не дураки... Вообщем, так их и не дождались, послали усиленный дозор их искать, ну те их искали-искали, кричали-кричали, но всё зря. Нету. Пропали. И ладно ещё, что никто не видел, что с ними случилось. Плохо ведь что - слышно ничего не было... Ни звука. И следов никаких.

Артём уже начал жалеть, что попросил Петра Андреича рассказать о Полежаевской. Пётр Андреич то ли был более осведомлён, то ли сам выдумывал, только рассказывал он такие подробности, какие и не снились челнокам, уж на что те были и мастера и любители рассказать байку и сообщить последние новости. И от подробностей этих мороз шёл по коже, и совсем уж неуютно становилось даже у костра, и любые, даже совсем безобидные шорохи из туннеля будоражили воображение.

- Ну так вот. Ну, стрельбы слышно не было, те и решили, что разведчики, наверное, ушли от них - недовольны, может, чем-то были, ну и сбежали. Ну и шут с ними. Хотят лёгкой жизни, хотят со всяким отребьем мотаться, с анархистами всякими, пусть себе мотаются. Так и решили. Так им проще было думать. Спокойнее. А через неделю ещё одна разведгруппа пропала. Те вообще не должны были за семьсот метров заходить. И опять та же история. Ни звука, ни следа. Как в воду канули. Тут у них на станции уже забеспокоились. Это уже непорядок - когда за неделю два отряда исчезают. С этим уже надо что-то делать. Меры, значит, принимать. Ну, они выставили на трёхсотом метре кордон. Мешков с песком натаскали, пулемёт установили, прожектор, по всем правилам фортификации. Послали на Беговую гонца - у них там с Беговой и с 1905 года конфедерация, раньше Октябрьское Поле тоже было с ними, но потом там что-то случилось, никто не знает точно, что, авария какая-то, и жить там стало нельзя, и с него все разбежались, ну да это неважно. Послали они на Беговую гонца - предупредить, что что-то неладное творится, и о помощи в случае чего попросить. И не успел первый гонец до Беговой добраться, дня не прошло - они ещё ответ обдумывали - как прибегает второй, весь в мыле, и рассказывает, что усиленный кордон их весь погиб, ни единого выстрела не сделав. Всех перерезали. И словно во сне зарезали - вот что страшно-то! А ведь они и не смогли бы заснуть после всего страха, не говоря уж о приказах и инструкциях. Тут на Беговой поняли, что если уж сейчас ничего не сделать скоро та же петрушка и у них начнётся. Снарядили ударный отряд - около сотни человек, пулемёты, гранатомёты, профессионалы, ветераны... У них, конечно, заняло это времени порядком. Дня полтора. Гонцов они пока обратно отослали, с обещанием помочь. И через полтора дня отправили этот отряд на помощь. А когда отряд вошёл на Полежаевскую, там уже ни одной живой души не было. И тел не было, только кровь повсюду. Вот так вот. И чёрт знает, кто это сделал. Я вот не верю, что люди такое вообще сделать могут.

- А с Беговой что стало? - не своим голосом спросил Артём.

- Ничего с ними не стало. Увидели, что такое дело, и взорвали туннель между Полежаевской и Беговой. Там такой завал, я слышал, метров сорок засыпано, без техники не разгребёшь, да и с техникой-то, пожалуй, не очень, а где её возьмёшь, технику? Она уже лет пятнадцать как сгнила напрочь, техника-то...

Пётр Андреич замолчал, глядя в огонь. Артём кашлянул негромко и признался:

- Да... Надо, конечно, было стрелять... Дурака я свалял.

С юга, со стороны станции, послышался крик:

- Эй там, на двести пятидесятом! У вас всё в порядке?

Пётр Андреич сложил руки рупором и прокричал в ответ:

- Подойдите поближе! Дело есть!

Из туннеля, от станции, светя карманными фонарями, к ним приближались три фигуры, наверное, дозорные со сто пятидесятого метра. Подойдя к костру, они потушили фонари, и присели рядом.

- Здорово, Пётр! Это ты сегодня здесь? А я думаю, - кого сегодня на двести пятидесятый поставили? - поздоровался их старший, выбивая из пачки папиросу.

- Слушай, Андрюха! У меня парень видел здесь кого-то. Но выстрелить не успел... В туннель отошло. Говорит, на человека похоже не было.

- На человека не похоже? А как выглядит-то? - обратился тот к Артёму.

- Да я и не видел... Я только спросил пароль, и оно сразу обратно бросилось, на север. Но шаги не человеческие были - лёгкие какие-то, и очень частые - как будто у него не две ноги, а четыре...

- Или три! - подмигнул Андрей Артёму, делая страшное лицо. Артём поперхнулся, вспомнив истории о трёхногих людях с Филёвской линии, где часть станций лежала на поверхности, и туннель шёл совсем неглубоко, так что защиты от радиации не было почти никакой. Оттуда и расползалась по всему метро всякая трёхногая, двухголовая и прочая дрянь.

Андрей затянулся папиросой и сказал своим:

- Ладно, ребята, если мы уже пришли, то почему бы здесь не посидеть? К тому же, если у них тут опять трёхногие полезут - поможем. Эй, Артём! Чайник есть у вас?

Пётр Андреич встал сам, налил в битый и закопченный чайник воды из канистры и повесил его над огнём. Через пару минут чайник загудел, закипая, и от этого звука, такого домашнего и уютного, Артёму стало теплее и спокойнее. Он оглядел сидящих вокруг костра людей - все крепкие, закалённые непростой здешней жизнью, надёжные люди. Этим людям можно было верить, на них можно было положиться. Их станция всегда слыла одной из самых благополучных на всей линии, - и всё благодаря тем людям, которые тут подобрались. И всех их связывали тёплые, почти братские отношения.

Артёму было двадцать четыре, и родился он ещё там, сверху, и был он ещё не такой худой и бесцветный, как все родившиеся в метро, не осмеливавшие ся никогда показываться наверх, боясь не столько радиации, сколько испепеляющих и и губительных для подземной фауны солнечных лучей. Правда, Артём и сам в сознательном возрасте бывал наверху всего раз, и только на мгновенье радиационный фон там был такой, что чрезмерно любопытные изжаривались за пару часов, не успев нагуляться вдоволь и насмотреться на диковинный мир, лежаший на поверхности.

Отца своего он не помнил совсем. Мать жила с ним до пяти лет, они жили вместе, на Тимирязевской, долго там жили, несколько лет, и хорошо всё у них было, жизнь текла ровно и спокойно, до того самого дня, когда Тимирязевская не пала под нашествем крыс.

Крысы, огромные серые мокрые крысы, хлынули однажды безо всякого предупреждения, из одного из тёмных боковых туннелей. Он уходил вглубь незаметным ответвлением от главного северного туннеля, и спускался на большие глубины, чтобы затеряться в сложном переплетении сотен коридоров, в лабиринтах, полных ужаса, ледяного холода и отвратительного смрада. Этот туннель уходил в царство крыс, место, куда не решился бы ступить самый отчаянный авантюрист, и даже заблудившийся и не разбирающийся в подземных картах и дорогах скиталец, остановясь на пороге этого туннеля, животным чутьём определил бы ту чёрную и жуткую опасность, которая исходила из него, и шарахнулся бы от зияющего провала входа, как от ворот зачумлённого города.

Никто не тревожил крыс. Никто не спускался в их владения. Никто не осмеливался нарушить их границ.

И тогда крысы пришли сами.

Много народу погибло в тот день, когда живым потоком гигантские крысы, такие большие, каких никогда не видели ни на станции, ни в туннелях, затопили и смыли и выставленные кордоны, и станцию, погребая под собой и защитников, и население, заглушая стальной массой своих тел их предсмертные вопли, полные боли и отвращения. Крысы, пожирая всё на своём пути, и мёртвых, и живых людей, и своих убитых собратьев, слепо, неумолимо, движивые непостижимой человеческому разуму силой, рвались вперёд, всё дальше и дальше.

В живых остались всего несколько человек, не женщины, не старики и не дети - никто из тех, кого обычно спасают в первую очередь, а пять здоровых мужчин, сумевших обогнать смертоносный поток. Только потому обогнавших его, что стояли с дрезиной на дозоре в южном туннеле, и заслышав крики со станции, один из них бегом бросился проверить, что случилось. Станция уже гибла, когда он увидел её в конце перегона. Уже на входе он понял по первым крысиным ручейкам, просочившимся на перрон, что случилось, и повернул было назад, зная, что ничем он уже не сможет помочь тем, кто держит оборону станции, как его дёрнули сзади за руку. Он обернулся, и женщина с искажённым от страха лицом, тянувшая его настойчиво за рукав, крикнула ему, пытаясь пересилить многоголосый хор отчаяния:

- Себя не жалко! Пусть он - живёт! Спаси его, солдат! Пожалей!

И тут он увидел, что тянет она ему в своей руке - детскую ручку, маленькую пухлую детскую ладонь, и схватил эту ладонь, не думая, что спасает чью-то жизнь, а потому, что назвали его солдатом, и попросили - пожалеть. И, таща за собой ребёнка, а потом и вовсе схватив его под мышку, рванул наперегонки с первыми крысами, наперегонки со смертью - вперёд, по туннелю, туда, где ждала его дрезина с его товарищами по дозору, и уже издалека, метров за пятьдесят, крича им, чтоб заводили мотор. Дрезина была у них моторизованная, одна на десять ближайших станций такая, и только поэтому смогли они обогнать крыс. Они всё мчались вперёд, и на скорости пролетели заброшенную Дмитровскую, на которой ютились несколько отшельников, еле успев крикнуть им "Бегите! Крысы!" и понимая, что те не успеют уже спастись. И подъезжая к кордонам Савёловской, с которой у них, слава Богу, было в тот момент мирное соглашение, они уже заранее сбавляли темп, чтобы при такой скорости их не расстреляли на подступах, приняв за налётчиков, и изо всех сил кричали дозорным: "Крысы! Крысы идут!" и готовы были продолжать бежать, через Савёловскую, и дальше, дальше по линии, умоляя пропустить дозорных вперёд, пока есть куда бежать, пока серая лава не затопит всё метро.

Но к их счастью, оказалось на Савёловской нечто, что спасло и их, и всю Савёловскую, а может, и всю Серпуховско-Тимирязевскую линию: они ещё только подъезжали, взмыленные, крича дозорным о смерти, которую им удалось пока обогнать, но которая летела за ними по пятам, а те уже спешили, расчехляли какой-то внушительный агрегат на своём посту. Был это огнемёт, наверное, собранный местными умельцами, но такой мощный, что немногие армейские виды оружия могли с ним равняться. И как только показались передовые крысиные отряды, и всё нарастая, зазвучал из мрака шорох и скрежет тысяч крысиных лап, дозорные привели огнемёт в действие, и не отключали уже, пока не кончилось горючее. Ревущее оранжевое пламя заполнило туннель на десятки метров вперёд, и жгло, жгло крыс не переставая, десять, пятнадцать, двадцать минут, и туннель наполнился вонью, мерзкой вонью палёного мяса и шерсти, и диким крысиным визгом... А за спиной дозорных с Савёловской, ставших героями и прославившимися на всю линию, замерла остывающая дрезина, готовая к новому прыжку, а на ней - пятеро мужчин, спасшихся со станции Тимирязевская, и ещё один спасённый ими ребёнок. Мальчик. Артём.

Крысы отступили. Их безмозглая могучая воля была сломлена одним из последних изобретений человеческого военного гения. Человек всегда умел убивать лучше, чем любое другое живое существо.

Они схлынули, и обратной волной вернулись в огромное царство, истинные размеры которого не были известны никому. И все эти лабиринты, лежавшие на неимоверной глубине, были так таинственны и странны и, казалось бы, совершенно бесполезны для работы метрополитена, для осуществления всем известных его функций, что не верилось даже, несмотря на заверения авторитетных людей, что всё это были сооружено людьми, обычными метростроевцами.

Один из этих авторитетов даже был раньше, ещётогда, помощником машиниста электропоезда. Таких людей почти и не осталось, и были они в большой цене, потому что на первых порах они были единственными, кто не терялся и не поддавался страху, оказываясь вне удобной, скоростной и безопасной капсулы поезда в тёмных туннелях Московского Метрополитена, в этом кишечнике мегаполиса. И потому что все на станции относились к нему с таким почтением и детей своих учили тому же, Артём наверное и запомнил его, на всю свою жизнь запомнил - измождённого худого человека, зачахшего за долгие годы работы под землей, в истертой и выцветшей форме работника метрополитена, уже давно потерявшей свой первоначальный шик, но всё ещё надеваемой с той гордостью, с которой адмирал облачается в свой парадный мундир, и всё ещё внушающей благоговение простым смертным. И Артёму, тогда совсем ещё пацану, виделась в тщедушной фигуре помощника машиниста несказанная стать и мощь... Ещё бы! Ведь работники метро были для всех остальных всё равно что проводниками-туземцами для научных экспедиций в дремучих джунглях. Им свято верили, на них полностью полагались, от их знаний и умений зависело полностью выживание остальных. Они зачастую возглавляли станции, когда распалась система единого управления, и метрополитен из комплексного объекта гражданской обороны, огромного противоатомного бомбоубежища, предназначенного для спасения части населения в случае ядерной атаки, превратился во множество не связанных единой властью станций, погрузился в хаос и анархию. Станции стали независимыми и самостоятельными, своеобразными карликовыми государствами, со своими идеологиями и режимами, лидерами и армиями. Они воевали друг с другом, объединялись в федерации и конфедерации, сегодня становясь метрополиями воздвигаемых империй, чтобы завтра быть поверженными и колонизированными вчерашними друзьями или рабами. Они заключали краткосрочные союзы против общей угрозы, чтобы, когда угроза минует, с новыми силами вцепиться друг другу в глотку. Они самозабвенно грызлись за всё: за жизненное пространство, за пищу - за фермы белковых дрожжей, плантации грибов, не нуждающихся в дневном свете, чтобы взрасти, и за свиные фермы, где бледных подземных свиней вскармливали бесцветными подземными грибами, и, конечно, за воду, то есть, за фильтры. Варвары, не могшие починить пришедшие в негодность фильтрационные установки на их станциях, и умирающие от отравленной излучением воды, бросались со звериной яростью на оплоты цивилизованной жизни, на станции, где исправно действовали генераторы и регулярно ремонтировались фильтры, где взращённые заботливыми женскими руками, буравили мокрый грунт белые шляпки шампиньонов и сыто хрюкали свиньи в своих загонах. Их вёл вперёд, на этот бесконечный отчаянный штурм, инстинкт самосохранения и извечный революционный принцип - отнять и поделить. Защитники благополучных станций, организованные в боеспособные соединения бывшими профессиональными военными, до последней капли крови отражали нападения вандалов, переходили в контр-наступления, с боем сдавали и отбивали каждый метр межстанционных туннелей. Станции копили военную мощь, чтобы отвечать на набеги карательными экспедициями, чтобы теснить своих цивилизованных соседей с жизненно важного пространства, если не удавалось достичь договорённостей мирным путём, и наконец, чтобы давать отпор всей той нечисти, что лезла изо всех дыр и туннелей. Всем тем странным, уродливым и опасным созданиям, каждое из которых вполне могло привести в отчаяние Дарвина своим явным несоответсвием всем законам эволюционного развития. Как разительно ни отличались бы от привычных человеку животных все эти твари, то ли всегда обитавшие в глубинах, а сейчас потревоженные человеком, то ли переродившиеся из безобидных представителей городской фауны в исчадий ада под невидимыми губительными лучами, они всё-таки тоже были продолжением жизни на земле. Искажённым, извращённым, но всё же продолжением. И подчинялись они всё тому же главному импульсу, которым ведомо всё органическое на этой планете.

Выжить.

И чтобы выжить - размножаться.

И чтобы выжить - сражаться.

И убивать других - чтобы выжить.

Артём принял белую эмалированную кружку, в которой плескался их, собственный, станционный чай. Был это, конечно, никакой не чай, а настойка из сушёных грибов, с добавками, потому что настоящего чая всего-то и оставалось - ничего, и его и экономили, и пили только по большим праздникам, да и цена ему была в десятки раз выше, чем их грибной настойке. А всё-таки и своё варево у них на станции любили, и гордились им, и называли "чай". Чужаки, правда, с непривычки сначала отплёвывались, но потом ничего, привыкали. И даже за пределами их станции пошла об их чае слава - и челноки пошли к ним, сначала - рискуя собственными шкурами, поодиночке. Но чай их пошёл влёт по всей линии, и даже Ганза заинтересовалась их чаем, и потянулись на ВДНХ большие караваны, за их волшебной настойкой. И деньги к ним потекли. А где деньги - там и оружие. Там и жизнь. И с тех пор, как на ВДНХ стали делать этот самый чай, станция и стала крепчать, потекли сюда настоящие, хозяйственные люди с окрестных станций и перегонов, и пришло процветание.

- Слышь, Артём! Как у Сухого дела-то? - спросил Андрей, прихлёбывая чай маленькими осторожными глотками и усердно дуя на него.

- У дяди Саши? Всё хорошо у него. Вот, вернулся недавно из похода по линии с нашими. С экспедицией. Да вы знаете, наверное.

Андрей был на добрых пятнадцать лет старше Артёма, и был, вообще-то, разведчиком, и редко когда стоял в дозоре ближе двухсот пятидесятого метра, и то - командиром кордона. Вот, поставили его на стопятидесятый метр, в прикрытие, а тянуло всё-таки его куда вглубь, и первым же предлогом, первой ложной тревогой воспользовался, чтобы поближе подобраться к темноте, поближе к тайне. Любил он туннель, и знал его хорошо, и все ответвления до пятисотого метра, и куда они ведут, знал наизусть. А на станции, среди фермеров, среди работяг, коммерсантов и администрации, чувствовал он себя неуютно, ненужным что ли, ведь он не мог заставить себя рыхлить землицу для грибов, или, ещё хуже, пичкать этими грибами жирных свиней, стоя по колени в навозе на станционных фермах. И торговать он не мог, сроду терпеть не мог торгашей, а был он всегда солдатом, был воином, и всей душой верил, что это - единственное достойное мужчины занятие, и горд был тем, что он, Андрей, всю свою жизнь только и делал, что защищал всех этих немощных, и провонявших фермеров, и суетливых челноков, и деловых до невозможности администраторов, и детей, и женщин. И женщины тянулись к его пренебрежительной, насмешливой силе, к его полной, стопроцентной уверенности в себе, к его спокойствию за себя и за тех, кто был с ним, потому что он всегда мог защитить того, кто находился рядом с ним. Женщины обещали ему любовь, они обещали ему уют, но он начинал чувствовать себя уютно лишь после пятидесятого метра, когда за поворотом скрывались огни станции. А они туда за ним не шли. Почему?

И вот, разгорячившись от чая, сняв старый свой чёрный берет, и вытирая рукавом мокрые от пара усы, он принялся жадно допрашивать Артёма о новостях и сплетнях, принесённых из последней экспедиции на юг Артёмовым отчимом, тем самым человеком, который девятнадцать лет назад вырвал Артёма у крыс на Тимирязевской, да так и не мог бросить мальчишку, и воспитал его.

- Я-то, может быть, и слышал кое-что, но ты всё равно расскажи, Артём, жалко тебе, что ли? - настаивал Андрей, зная, что парень хочет рассказать, ему и самому интересно вспомнить ещё раз и пересказать все отчимовы истории, ведь все слушать будут с открытым ртом.

- Ну, куда они ходили, вы, наверное, знаете, - начал Артём.

- Знаю, что на юг куда-то... Они же там шибко засекреченные, ходоки ваши! - усмехнулся Андрей. - Специальные задания администрации, сам понимаешь! - подмигнул он одному из своих людей.

- Да ничего секретного в этом не было, - отмахнулся Артём. - Так, цель экспедиции у них была - разведка обстановки, сбор информации... Достоверной информации, потому что чужим челнокам, которые у нас на станции языком треплют, верить нельзя - они, может, челноки, а может, и провокаторы, дезинформацию распространяют.

- Челнокам вообще верить нельзя, - буркнул Андрей. - Корыстные они люди. Откуда ты его знаешь, - вот сегодня он твой чай продаёт Ганзе, а завтра и тебя самого со всеми потрохами кому-нибудь продаст. Они, может, тоже тут у нас информацию собирают. И нашим-то, честно говоря, я тоже не особо доверяю.

- Ну, на наших - это вы зря, Андрей Аркадьич. Наши все нормальные. Я сам почти всех знаю. Люди, как люди. Деньги только любят. Жить хотят лучше, чем другие. Стремятся, - попытся вступиться за местных челноков Артём.

- Вот-вот. И я тебе о том же. Деньги они любят. Жить хотят лучше всех. А кто их знает, чего они там делают, когда они за станцию выходят? Можешь ты мне с уверенностью сказать, что на первой же станции их агенты чьи-нибудь не завербуют? Можешь или нет?

- Чьи агенты? Ну чьим агентам наши челноки сдались?

- Вот что, Артём! Молодой ты ещё, молодой и многого не знаешь. Слушал бы ты старших больше. Глядишь, дольше проживёшь.

- Ну должен же кто-то эту работу выполнять! Не было бы челноков - и куковали мы бы тут без боеприпасов, с берданками, шмаляли бы солью в чёрных, и чаёк свой попивали бы, - не отступал Артём, не смотря на Андрееву попытку осадить его.

- Ладно, ладно, экономист нашёлся... Ты поостынь. Рассказывай лучше, чего там Сухой видел. - У соседей чего? На Алексеевской? На Рижской?

- На Алексеевской? Ничего нового. Выращивают грибы свои. Да что Алексеевская? Так, хутор ведь... Говорят, - понизил Артём голос ввиду секретности информации, - говорят, присоединяться к нам хотят. И Рижская, вроде, тоже не против. Там у них давление с юга растёт. Настроения пасмурные, все шепчутся о какой-то угрозе, все чего-то боятся, а чего боятся - никто не знает. То ли с той стороны линии империя какая-то растёт, то ли Ганзы опасаются, что захочет она расшириться, то ли ещё чего-то. И все эти хутора к нам жаться начинают. И Рижская, и Алексеевская.

- А чего конкретно хотят? Чего предлагают? - интересовался Андрей.

- Просят у нас объединиться в федерацию, с общей оборонной системой, границы с обеих сторон укрепить, в межстанционных туннелях - постоянное освещение, милицию, боковые туннели и коридоры завалить, дрезины пустить транспортные, телефонный кабель проложить, свободное место - под грибы... Хозяйство чтобы общее, работать помогали, если надо будет.

- А раньше где они были? Где они были раньше, когда с Ботанического Сада, да с Медведково вся эта дрянь лезла? Когда чёрные нас штурмовали, где они были? - ворчал Андрей.

- Ты, Андрей, не сглазь, смотри! - вмешался Пётр Андреич. - Нет чёрных пока что - и хорошо. Только радоваться рано. Не мы их победили. Что-то у них там своё, внутреннее, вон и они и затихли. Они, может, силы пока что копят. Так что нам союз не помешает. Тем более - объединиться с соседями. И им на пользу, и нам хорошо.

- И будет у нас и свобода, и равенство, и братство! - иронизировал Андрей, загибая пальцы.

- Вам не интересно слушать, да? - обиженно спросил Артём.

- Нет, ты продолжай, Артём, продолжай. Мы с Петром это позже доспорим. Это у нас с ним вечная тема.

- Ну вот. И говорят, что главный наш, вроде, соглашается. Не имеет принципиальных возражений. Детали только надо обсудить. Скоро съезд будет. А потом - референдум.

- Как же, как же. Референдум. Народ скажет да - значит да. Народ скажет нет - значит, народ плохо подумал. Пусть народ подумает ещё раз, - всё язвил Андрей.

- Ну, Артём, а что за Рижской творится? - стараясь не обращать на того внимания, выспрашивал Пётр Андреич.

- Дальше у нас что идёт? Проспект Мира. Ну, проспект Мира - понятно. Это у нас границы Ганзы. У Ганзы, отчим говорит, с красными всё так же, мир. О войне никто и не вспоминает уже, - рассказывал Артём.

Ганзой называлось содружество станций Кольцевой линии. Эти станции, находясь на пересечении всех остальных линий, а значит, и торговых путей, и объединенные между собой туннелями, почти с самого начала стали местами встречи коммерсантов со всех концов метро. Они богатели с фантастической скоростью, и вскоре, понимая, что их богатство вызывает зависть слишком у многих, приняли единственно верное решение. Они объединились. Официальным их названием было "Содружество Станций Кольцевой Линии", но в народе они звались Ганзой - кто-то однажды метко сравнил их с союзом торговых городов в средневековой Германии, словечко было звонкое, так и пристало. Ганза поначалу включала в себя лишь часть станций, объединение не произошло мгновенно. Был участок Кольцевой линии, от Киевской - и до Проспекта Мира, так называемая Северная Дуга, и были с ними Курская, Таганская и Октябрьская. И были долгие переговоры, и каждый пытался для себя что-нибудь выгадать. Потом уже присоединились к Ганзе Павелецкая и Добрынинская, и сформировалась вторая Дуга, Южная. Но главная проблема, и главное препятствие к воссоединению Северной и Южной Дуг было в Сокольнической линии.

А дело было вот в чём.

Сокольническая линия всегда была особая. Взглянешь на карту - сразу на неё внимание обращаешь. Во-первых, прямая, как стрела. Во-вторых, ярко-красного цвета на всех картах. Да и названия станций там тоже -Красносельская,КрасныеВорота, Комсомольская, Библиотека им. Ленина, и Ленинские, опять же, Горы. И то ли из-за таких названий, то ли по какой-то другой причине тянуло на эту линию всех ностальгирующих по славному прошлому. И на ней особенно хорошо принялись идеи возрождения советского государства. Одна станция официально вернулась к идеалам коммунизма и социалистическому типу правления, потом - соседняя, потом - соседи с другой стороны туннеля заразились революционным оптимизмом, скинули свою администрацию, и пошло-поехало. Оставшиеся в живых ветераны, бывшие комсомольские деятели и партийные функционеры, непременный люмпен-пролетариат, - все стекались на революционные станции. Сколотили комитет, ответственный за распространение новой революции и коммунистических идей по всему метрополитену, под почти ленинским названием Интерстанционал. Интерстанционал готовил отряды профессиональных революционеров и пропагандистов, и засылал всё дальше и дальше во вражий стан. В-основном, обходилось малой кровью, поскольку изголодавшиеся люди на бесплодной Сокольнической линии жаждали восстановления справедливости, которая, в их понимании, кроме уравниловки и не могла принять никакой другой формы. И вся ветка, запылав с одного конца, вскоре была охвачена багровым пламенем революции. Станциям возвращали старые, советские названия: Чистые Пруды снова стали Кировской, Лубянка - Дзержинской, Охотный Ряд - Площадью Свердлова. Станции с нейтральным названием ревностно переименовывали во что-нибудь идеологически более ясное: Спортивную - в Коммунистическую, Сокольники - в Сталинскую, а Преображенскую площадь, с которой всё началось - в Знамя Революции. И вот эта линия, когда-то Сокольническая, но в массах называемая красной, как принято было у москвичей все ветки между собой называть по цветам, совершенно официально стала Красной Линией.

Но дальше у них не пошло.

К тому времени, как Красная Линия уже окончательно оформилась и стала предъявлять претензии на станции с других веток, чаша терпения переполнилась. Слишком много людей помнили чётко, что такое советская власть. Слишком многие видели в агитотрядах, рассылаемых Интерстанционалом по всему метро - метастазы страшной опухоли, спавшей и уже, казалось, излеченной в 1991-ом, но вот снова поселившейся в теле и жаждущей реванша. Слишком боялись люди этой чудовищной ремиссии. И сколько ни обещали агитаторы и пропагандисты из Интерстанционала электрификацию всего метрополитена, утверждая, что в совокупности с советской властью это и даст коммунизм (вряд ли ленинский лозунг, бессовестно ими эксплуатируемый, был когда-либо более актуален), люди за пределами линии не соблазнялись на обещания, а интерстанционных краснобаев отлавливали и выдворяли - обратно, в Советское государство.

И тогда красное руководство определило, что пора действовать решительней. Что, если оставшаяся часть метро не занимается сама по себе весёлым революционным огнём, её можно и поджечь. Соседние станции, обеспокоенные усилившейся коммунистической пропагандой и подрывной деятельностью, тоже пришли к похожему выводу. Исторический опыт ясно доказывал им, что нет лучшего переносчика коммунистической бациллы, чем штык.

И грянул гром.

Коалиция антикоммунистических станций, ведомая Ганзой, разрубленной пополам Красной Линией и жаждущей замкнуть кольцо, приняла вызов. Красные, конечно, не рассчитывали на организованное сопротивление, и переоценили собственные силы. Лёгкая победа, которой они ждали, не была видна даже на горизонте.

Война была долгой, кровопролитной и изрядно потрепала и без того немногочисленное население метро. Шла она без малого полтора года, и состояла большей частью из позиционных боёв, но с непременными партизанскими вылазками и диверсиями, с завалами туннелей, с расстрелами пленных, с несколькими случаями зверств и с той и с другой стороны. Это была настоящая война, с войсковыми операциями, окружениями и прорывами окружений, со своими подвигами, со своими полководцами, со своими героями и своими предателями. Но главной её особенностью было то, что ни одна из воюющих сторон так и не смогла сдвинуть линию фронта на сколько-нибудь значительное расстояние. Иногда, казалось, одним удавалось добиться перевеса, занять какую-нибудь смежную станцию, но противник напрягался, мобилизовал дополнительные силы и чаша весов склонялась в обратную сторону.

А война истощала ресурсы. Война отнимала лучших людей. Война изнуряла.

И оставшиеся в живых устали от неё. Революционное руководство незаметно сменило её цели на весьма более скромные. Если вначале главной задачей революционной войны было распространение социалистической власти и коммунистических идей по всему метрополитену, то теперь уже хотели хотя бы взять под свой контроль (отбить у акул империализма) то, что почиталось у них за святую святых - станцию Площадь Революции. Во-первых, из-за её названия, во-вторых, из-за того, что она была ближе, чем любая другая станция метро, к Красной площади, к Кремлю, башни которого всё ещё были увенчаны рубиновыми звёздами, если верить немногим храбрецам, идеологически крепким до той степени, которая необходима была для безумного поступка выбраться наверх, и посмотреть - как там Кремль. Ну и, конечно, там, на поверхности, рядом с Кремлём, и в самом центре Красной площади, находился Мавзолей. Было там тело Ленина, или его там не было - не знал никто. Даже если оно и не было своевременно захоронено, оно должно было давным-давно разложиться без необходимого ухода. Но за долгие годы советской власти Мавзолей перестал быть просто гробницей и стал чем-то самоценным, символом преемственности власти. Именно с него принимали парады великие вожди прошлого. Именно к нему более всего стремились вожди нынешние. И поговаривали, что именно со станции Площадь Революции, из служебных её помещений, шли потайные ходы - в секретные лаборатории при Мавзолее, а оттуда - и к самому гробу.

За красными оставалась станция Площадь Свердлова, бывший Охотный Ряд, укреплённая и ставшая для них плацдармом, с которого и совершались броски и атаки на Площадь Революции.

Не один крестовый поход был благославлён революционным руководством, чтобы освободить эту станцию и гробницу. Но защитники её тоже понимали, какое она имеет значение для красных, и стояли до последнего. Площадь Революции превратилась в неприступную крепость. Самые жестокие, самые кровавые бои шли именно на подступах к этой станции. Больше всего народу полегло там. Были там и свои александры матросовы, открытой грудью шедшие на пулемёты, и герои, обвязывавшиеся гранатами, чтобы взорвать себя вместе со вражеской огневой точкой, и использование - против людей! - запрещенных огнемётов... И всё тщетно. Отбивали на день, но не успевали закрепиться и погибали, и отступали на следующий, когда коалиция переходила в контр-наступление.

Всё то же, с точностью до наоборот, творилось на Библиотеке им. Ленина. Там держали оборону красные, а коалиционные силы неоднократно пытались их оттуда выбить. Станция имела для коалиции огромное стратегическое значение, потому что в случае успешного штурма позволила бы разбить Красную Линию на два участка, и потому ещё, что давала переход на три других линии сразу, и все три - такие, с которыми Красная Линия больше нигде не пересекалась. Только там. То есть, была она таким лимфоузлом, который, будучи поражён красной чумой, открыл бы ей доступ к жизненно важным органам. И чтобы это предотвратить, Библиотеку им. Ленина надо было занять, и занять любой ценой.

Но насколько безуспешными были попытки красных завладеть Площадью Революции, настолько бесплодны были и усилия коалиции выдавить тех с Библиотеки.

А народ, тем временем, уставал всё больше и больше. И уже началось дезертирство, и всё чаще были случаи братания, когда и по ту, и по другую сторону солдаты бросали оружие и шли обниматься, но в отличие от Первой Мировой, красным это на пользу не шло. Революционный запал потихоньку сходил на нет, и коммунистический энтузиазм угасал. Не лучше дела шли и у коалиции - недовольные, что им приходится постоянно дрожать за свою жизнь, люди снимались и уходили семьями с центральных станций - на окраины. Пустела и слабела Ганза. Война больно ударила по торговле, челноки искали обходные тропы, важные торговые пути опустевали и глохли...

И политикам, которых меньше и меньше поддерживали солдаты, пришлось срочно искать возможность закончить войну, по возможности сохранив лицо, пока их же оружие не повернулось против них. И тогда, в обстановке строжайшей секретности и на обязательной в таких случаях нейтральной станции, встретились лидеры враждующих сторон: товарищ Москвин - с советской стороны, и со стороны коалиции - председатель Содружества Станций Кольцевой Линии Логинов вместе с Твалтвадзе, президентом Арбатской Конфедерации, включавшей в себя все станции Арбатско-Покровской линии на участке между Киевской и многострадальной Площадью Революции.

Мирный договор подписали быстро и как-то очень легко. Стороны обменивались правами на станции. Красная Линия получала в полное своё распоряжение полуразрушенную Площадь Революции, но уступала Арбатской Конфедерации Библиотеку им. Ленина. И для тех, и для других этот шаг был нелёгок. Конфедерация теряла одного члена и, вместе с ним, владения к северо-востоку. Красная Линия становилась пунктирной, поскольку прямо посередине её теперь появлялась станция, ей не подчиняющаяся, и разрубала её пополам. И не смотря на то, что обе стороны гарантировали друг другу право на свободный транзитный проезд по бывшим территориям, такой расклад не мог не беспокоить красных... Но то, что предлагала коалиция, было слишком заманчиво. И Красная Линия не устояла. Больше всех от мирного соглашения выигрывала, конечно, Ганза, которая теперь могла беспрепятственно замкнуть кольцо, сломав последние препоны на пути к процветанию. Договорились и о соблюдении статуса кво, и о запрете на ведение агитационной и подрывной деятельности на территории бывшего противника. Все остались довольны. И теперь, когда и пушки и политики замолчали, настала очередь пропагандистов, которые должны были объяснить массам, что именно их сторона добилась выдающихся дипломатических успехов, и, в сущности, выиграла войну.

Прошли годы с того памятного дня, когда сторонами был подписан мирный договор. Статус кво соблюдался обеими сторонами: Ганза усмотрела в Красной Линии выгодного экономического партнёра, а та оставила свои агрессивные намерения: товарищ Москвин, генсек Коммунистической Партии Московского Метрополитена имени В.И. Ленина, диалектически доказал возможность построения коммунизма на одной отдельно взятой линии и принял историческое решение о начале оного строительства. Старая вражда была забыта.

- Хорошо, что у них резня кончилась... - произнёс Пётр Андреич. Полтора года ведь за Кольцо ступить было нельзя - везде оцепление, документы проверяют по сто раз. У меня там дела были в то время - и кроме как через Ганзу, никак было не пройти. И пошёл через Ганзу. И прямо на Проспекте Мира меня и остановили. Чуть к стенке не поставили.

- Да ну? А ты ведь не рассказывал этого, Пётр... Как это с тобой вышло? - заинтересовался Андрей.

Артём слегка поник, видя, что переходящеее знамя рассказчика беспардонно вырвано из его рук. Но история обещала быть интересной, и он не стал встревать.

- Как-как... Очень просто. За красного шпиона меня приняли. Выхожу я, значит, из туннеля на Проспекте Мира, на нашей линии. А наш Проспект Мира тоже под Ганзой. Аннексия, так сказать. Ну там ещё не очень строго - там у них же ярмарка, торговая зона. Ну, вы знаете, - у Ганзы везде так: те станции, которые на самом Кольце находятся, - это вроде их дом, в переходах с кольцевых станций на радиальные у них граница, - таможни, паспортный контроль...

- Да знаем мы всё это, чего ты нам лекции читаешь... Ты рассказывай лучше, что с тобой произошло там! - перебил его Андрей.

- Паспортный контроль! - повторил Пётр Андреич, сурово сводя брови. Теперь он был должен досказать из принципа. - А на радиальных станциях у них ярмарки, базары... Туда чужакам можно. А через границу их - ну никак.

- Да что ты будешь делать! - возмутился Андрей. - Что с тобой случилось-то, ты можешь мне сразу сказать, или нет? Чего ты тянешь?

- Ты не перебивай меня. Ты хочешь слушать - слушай. А не хочешь - сиди вот, чай пей. Развоевался он тут!

- Ладно, ладно... Молчу я. Молчу. Нем, как лосось дальневосточный, консервированный, - примирительно сказал Андрей. - Продолжай.

- Ну вот... Я на Проспекте Мира вылез, было у меня чая с собой полкило... Патроны мне нужны были, к автомату. Думал сменять. А там у них военное положение. Боеприпасы не меняют. Я одного челнока спрашиваю, другого - все отнекиваются, и бочком-бочком - в сторону от меня отходят. Один только шепнул мне: " Какие тебе патроны, олух... Сваливай отсюда, и поскорее, на тебя, наверное, настучали уже. Уходи. Это тебе будет мой дружеский совет" Сказал я ему спасибо и двинул потихоньку обратно в туннель, и на самом выходе останавливает меня патруль, и со станции - свистки, и ещё один наряд бежит. Документы, - говорят. Я им - паспорт свой, с нашим станционным штампом. Рассматривают они его так внимательно и спрашивают: "А пропуск ваш где?". Я им - так удивлённо - "Какой такой пропуск?". Выясняется, что чтобы на станцию попасть - пропуск обязательно получить, при выходе из туннеля столик такой стоит, и там у них канцелярия. Проверяют личность, цели, и выдают в случае необходимости пропуска. Развели, крысы, бюрократию... Как я мимо этого стола прошёл - не знаю... Почему меня не остановили эти обормоты? А я теперь - патрулю это объясняй. Стоит такой стриженый жлоб в камуфляже, и говорит: проскользнул! Прокрался! Прополз! Просочился! Листает мой паспорт дальше - и видит у меня там штампик Сокольников. Жил я там раньше, на Сокольниках... Видит он этот штамп и у него прямо глаза кровью наливаются. Просто как у быка на красную тряпку. Сдёргивает он с плеча автомат и ревёт: руки за голову, падла! Сразу видно выучку. Хватает меня за шиворот и так, волоком, через всю станцию - на пропускной пункт, в переходе, к старшему. И приговаривает: подожди, мол, сейчас мне только разрешение получить от начальства - и к стенке тебя, лазутчика. Мне аж плохо стало. Оправдаться пытаюсь, говорю: "Какой я лазутчик? Коммерсант я! Чай вот привёз, с ВДНХ." А он мне отвечает, что, мол, он мне этого чая полную пасть напихает и стволом утрамбует ещё, чтобы больше вошло. Вижу, что неубедительно у меня выходит, и что если сейчас начальство его даст добро, отведут меня на двухсотый метр, поставят лицом к трубам и наделают во мне лишних дырок, по законам военного времени. Нехорошо как получается, думаю... Подходим к пропускному пункту, и жлоб мой идёт советоваться, куда ему лучше стрелять. Смотрю я на его начальника, и прямо камень с сердца - Пашка Федотов, одноклассник мой, мы с ним ещё после школы сколько дружили, а потом вот потеряли друг друга...

- Твою мать! Напугал как! А я то уже думал что всё, убили тебя...ехидно вставил Андрей и все люди, сбившиеся у костра на двухсот пятидесятом метре, дружно загоготали.

Даже сам Пётр Андреич, сначала сердито взглянув на Андрея, а потом не выдержав, засмеялся. Смех раскатился по туннелю, рождая где-то в его глубинах искажённое эхо, непохожее ни на что жутковатое уханье... И прислушиваясь к нему, все понемногу затихли.

И тут из глубины туннеля, с севера, довольно отчётливо послышалось давешние подозрительные звуки - шорохи, и лёгкие дробные шаги.

Андрей, конечно, был первым, кто всё это расслышал. Мгновенно замолчав и дав остальным знак молчать тоже, он поднял с земли автомат и вскочил со своего места. Медленно отведя затвор и дослав патрон, он бесшумно, прижимаясь к стене, двинулся от костра - в глубь туннеля. Артём поднялся было тоже, было очень любопытно посмотреть, кого он упустил в прошлый раз, но Андрей обернулся и шикнул на него сердито, и он послушно опустился на место.

Приложив автомат прикладом к плечу, Андрей остановился на том месте, где тьма начинала сгущаться, а свет от костра совсем уже слабел, лёг плашмя, и крикнул: "Дайте света!"

Один из его людей, державший на готове мощный аккумуляторный фонарь, собранный местными умельцами из старой автомобильной фары, включил его, и луч света, яркий до белизны, вспорол темноту. Выхваченный из мрака, появился на секунду в их поле зрения неясный силуэт - что-то совсем небольшое, нестрашное вроде, которое тут же стремглав бросилось назад, на север. Артём, не выдержав, заорал что было сил: " Да стреляй же! Уйдёт ведь!"

Но Андрей отчего-то не стрелял. Пётр Андреич поднялся тоже, держа автомат наготове и крикнул: "Андрюха! Ты живой там?" Сидящие у костра обеспокоенно зашептались, и послышалось лязганье затворов. Но тут он наконец показался в свете фонаря, вставая с земли, отряхивая свою куртку и смеясь.

- Да живой я, живой! - выдавил он сквозь смех.

- Что тут смешного-то? - настороженно спросил Пётр Андреич.

- Три ноги! И две головы! Мутанты! Чёрные лезут! Всех вырежут! Стреляй, а то уйдёт! Шуму-то сколько понаделали! Это надо же, а! - продолжал смеяться Андрей.

- Что же ты стрелять не стал? Ладно, ещё парень мой - он молодой, не сообразил... А ты как проворонил? Ты ведь не мальчик ... Знаешь, что с Полежаевской случилось? - спроил сердито Пётр Андреич, когда Андрей вернулся к костру.

- Да слышал я про вашу Полежаевскую уже раз десять! - отмахнулся Андрей. - Собака это была! Щенок даже, а не собака... Она тут у вас уже второй раз к огню подбирается, к теплу и к свету. А вы её в первый раз чуть не пришибли, и теперь ещё меня спрашиваете - почему это я с ней церемонюсь? Живодёры!

- Откуда же мне знать, что это собака? - обиделся Артём. - Она тут такие звуки издавала... И потом, тут, говорят, неделю назад крысу со свинью размером видели...- его передёрнуло. - Пол-обоймы в неё выпустили, а она хоть бы хны...

- А ты и верь всем сказкам. Вот погоди... Сейчас я тебе твою крысу принесу! - сказал Андрей, перекинул автомат через плечо, отошёл от костра и растворился во тьме.

Через минуту из темноты послышался его тонкий свист. А потом и голос его раздался тихо, ласковый и зовущий: " Ну иди сюда... Иди сюда, маленький, не бойся!" Он уговаривал кого-то довольно долго, минут десять, и подзывая, и свистя, и вот, наконец, его фигура снова замаячила в полумраке. Он вернулся к костру, присел и, торжествующе улыбаясь, распахнул куртку. Оттуда вывалился на землю щенок, дрожащий, жалкий, мокрый, невыносимо грязный, со свалявшейся шерстью непонятного и неразличимого цвета, с чёрными глазами, наполненных ужасом и прижатыми маленькими ушами. Очутившись на земле, он немедленно попытался удрать, но был схвачен за шкирку твёрдой Андреевой рукой и водворён на место., Гладя его по голове, Андрей снял с себя куртку и накрыл его.

- Пусть цуцик погреется. Что-то он совсем замёрзший... - объяснил он.

- Да брось ты, Андрюха, он ведь блохастый наверняка! - пытался урезонить его Пётр Андреич. - А может, и глисты у него есть... И вообще подцепишь заразу какую-нибудь, занесёшь на станцию...

- Да ладно тебе, Андреич! Кончай нудить. Вот, посмотри на него! - и, отвернув полог куртки, он продемонстрировал Петру Андреичу довольно симпатичную мордочку щенка, всё ещё дрожавшего, то ли от страха, то ли никак не могшего согреться. - В глаза ему смотри, Андреич! Эти глаза не могут врать!

Пётр Андреич скептически посмотрел на щенка. Глаза его были хоть и напуганными, но несомненно честными. И Пётр Андреич оттаял.

- Ладно... Натуралист юный... Подожди, я ему что-нибудь пожевать поищу, - пробурчал он и запустил руку в свой рюкзак.

- Ищи-ищи. Может, из него ещё что-нибудь полезное вырастет. Немецкая овчарка, например, - объявил Андрей и придвинул куртку со щенком поближе к огню.

- А откуда здесь щенку взяться? У нас с той стороны людей нету... Чёрные только... Чёрные разве собак держат? - подозрительно глядя на задремавшего в тепле щенка, спросил один из Андреевых людей, заморенный худой мужчина со всклокоченными чёрными волосами, до тех пор молчаливо слушавший других.

- Ты, Кирилл, прав, конечно, - серьёзно ответил Андрей. - Чёрные животных вообще не держат, насколько я знаю.

- А как же они живут? Что они там едят? - глухо спросил второй пришедший с ними, с лёгким электрическим потрескиванием скребя ногтями свою небритую челюсть.

Был это высокий, плечистый и плотный дядя с выбритой наголо головой и густыми бровями, одетый в длинный и хорошо пошитый кожаный плащ, большая редкость в эти дни, и имел внешность видавшего виды человека.

- Едят что? Говорят, дрянь всякую едят. Падаль едят. Крыс едят. Людей едят. Непривередливые они, знаешь... - кривя лицом от отвращения, ответил Андрей.

- Каннибалы? - спросил бритый без тени удивления в голосе, и чувствовалось, что и с людоедством ему тоже раньше приходилось сталкиваться.

- Каннибалы... Нелюди они. Нежить. Чёрт их знает, что они вообще такое. Хорошо, у них оружия нет, и мы отбиваемся. Пока что. Пётр! Помнишь, полгода назад удалось нашим одного живым в плен взять?

- Помню... Две недели просидел у нас в карцере, воды нашей не пил, к еде не притрагивался, да так и сдох, - отозвался Пётр Андреич.

- Не допрашивали? - спросил бритый.

- Он ни слова по-нашему не понимал. С ним русским языком говорят, а он молчит. И вообще всё это время молчал. Как в рот воды набрал. Его и били он молчал. И жрать давали - он молчал. Рычал только иногда. И выл ещё перед смертью так, что вся станция проснулась.

- Так собака-то откуда здесь взялась? - напомнил всклокоченный Кирилл.

- А шут её знает, откуда она здесь... Может, от них сбежала. Может, они и её сожрать хотели. Здесь ведь всего-то пару километров. Могла же собака пробежать пару километров. А может, это чья-нибудь. Шёл кто-то с севера, шёл, и на чёрных напоролся. А собачонка успела вовремя сделать ноги. Да неважно, откуда она тут. Ты сам на неё посмотри - похожа она на чудовище? На мутанта? Так, цуцик и цуцик, ничего особенного. И к людям тянется. Головой подумай - приучена, значит. С чего ей тут у костра третий час околачиваться?

Кирилл замолчал, обдумывая аргументы. Пётр Андреич долил чайник из канистры и спросил:

- Чай ещё будет кто-нибудь? Давайте по последней, нам сменяться уже скоро.

- Чай - это дело. Давай, - сказал Андрей, и послышались ещё голоса в одобрение предложения.

... Чайник закипел. Пётр Андреич налил желающим ещё по одной, и попросил:

- Вы это... Не надо о чёрных. В прошлый раз вот так сидели, говорили о них - и они приползли. И ребята мне рассказывали - у них так же выходило. Это, конечно, может, и совпадения, я не суеверный, но вдруг - нет? Вдруг они чувствуют? Уже почти смена наша кончилась, зачем нам эта дрянь под самый конец?

- Да уж... Не стоит, наверное... - поддержал его Артём.

- Да ладно, парень, не дрейфь! Прорвёмся! - попытался подбодрить Артёма Андрей, но вышло не очень убедительно.

От одной мысли о чёрных по телу шла неприятная дрожь даже у Андрея, хотя он это и не выдавал. Людей он не боялся никаких, ни бандитов, не анархистов-головорезов, ни бойцов Красной Армии... А вот нежить всякая отвращала его, и не то что бы он её боялся, но думать о ней спокойно, как думал он о любой опасности, связанной с людьми, не мог.

И все умолкли. Тишина обволокла людей, сгрудившихся у костра. Тяжёлая, давящая тишина, и только чуть слышно было, как потрескивают доски в костре. Да издалека, с севера, из туннеля долетали иногда глухие утробные урчания как будто Московский Метрополитен и впрямь был не метрополитен, а гигантский кишечник неизвестного чудовища... И от этих звуков становилось совсем жутко.

Глава 2

Артёму в голову опять полезла всякая дрянь. Чёрные... Проклятые нелюди, которые, правда, в Артёмовы дежурства попадались только один раз, но напугался он тогда здорово, да и как не напугаться... Вот сидишь ты в дозоре... Греешься у костра. И вдруг слышишь - из туннеля, откуда-то из глубины, раздаётся мерный глухой стук - сначала в отдалении, тихо, а потом всё ближе и громче... И вдруг рвёт слух страшный, кладбищенский вой, совсем уже невдалеке... Переполох! Все вскакивают, мешки с песком, ящики, на которых сидели - наваливают в заграждение, наскоро, чтобы было где укрыться, и старший изо всех сил кричит, не жалея связок: " Тревога! ", со станции спешит на подмогу резерв, на стопятидесятом метре расчехляют пулемёт, а тут, где придётся принять на себя основной натиск, люди уже бросаются наземь, за мешки, наводят на жерло туннеля автоматы, целятся, и, наконец, подождав, пока упыри подойдут совсем близко, зажигают прожектор - и странные, бредовые чёрные силуэты становятся видны в его луче. Нагие, с чёрной лоснящейся кожей, с огромными глазами и провалами ртов... Мерно шагающие вперёд, на укрепления, на людей, на смерть, в полный рост, не сгибаясь, всё ближе и ближе... Три... Пять... Восемь тварей... И самый ближний вдруг задирает голову и испускает прежний заупокойный вой... Дрожь по коже и хочется вскочить и бежать, бросить автомат, бросить товарищей, да всё к чертям бросить и бежать... Направляют прожектор в их морды, чтобы ярким светом хлестнуть их по глазам, и видно, что они даже не жмурятся, не прикрываются руками, а широко открытыми глазами смотрят на прожектор и всё размеренно идут вперёд, вперёд... И тут, наконец, подбегают со стопятидесятого, с пулемётом, залегают рядом, летят команды... Всё готово... Гремит долгожданное слово "Огонь!" Разом начинают стучать несколько автоматов, и громыхает пулемёт... Но чёрные не останавливаются, не пригибаются, они в полный рост, не сбиваясь с шага, также мерно и спокойно идут вперёд... В свете прожектора видно, как пули терзают лоснящиеся тела, как толкают их назад, они падают, но тут же поднимаются , выпрямляются - и вперёд... И снова, хрипло на этот раз, потому что горло уже пробито, раздаётся жуткий вой. И пройдёт ещё несколько минут, пока стальной шквал угомонит наконец это нечеловеческое бессмысленное упорство. И потом ещё, когда все упыри уже будут валяться, бездыханные ( да и дышат ли они?), недвижимые, разодранные на клочки, издалека, с пяти метров будут ещё их достреливать контрольными в голову. И даже когда всё уже будет кончено, когда трупы их уже скинут в шахту, всё будет стоять перед глазами та самая жуткая картина, - как впиваются в чёрные тела пули, и жжёт широко открытые глаза прожектор, но они всё также мерно идут вперёд...

Артёма передёрнуло при этой мысли. Да уж, лучше про них не болтать, подумал он. Так, на всякий случай.

- Эй, Андреич! Собирайтесь! Мы идём уже! - закричали им с юга, из темноты. - Ваша смена кончилась!

Люди у костра зашевелились, сбрасывая оцепенение, вставая, потягиваясь, подбирая рюкзаки и оружие, причём Андрей захватил с собой и подобранного щенка. Пётр Андреич и Артём возвращались на станцию, а Андрей со своими людьми, - к себе на стопятидесятый, ждать, пока и их сменят.

Подошли сменщики, обменялись рукопожатиями, выяснили, не было ли чего странного, особенного, пожелали отдохнуть как следует и уселись поближе к огню, продолжая свой разговор, начатый раньше.

Когда все двинулись по туннелю на юг, к станции, Пётр Андреич горячо о чём-то заговорил с Андреем, видно, вернувшись к одному из их вечных споров, а давешний бритый здоровяк, расспрашивавший про рацион чёрных, поотстал от них, поравнявшись с Артёмом и пристроился так, чтобы идти с ним в ногу.

- Так ты что же, Сухого знаешь? - спросил он Артёма глухим своим низким голосом, не глядя ему в глаза.

- Дядю Сашу? Ну да! Он мой отчим. Я и живу с ним вместе, - ответил честно Артём.

- Надо же... Отчим... Ничего не знаю такого... - пробормотал бритый.

- А вас вообще как зовут? - решился Артём, определив, что если человек расспрашивает про родственников, то это вполне даёт и Артёму право на выяснение его анкетных данных.

- Меня? Зовут? - удивлённо переспросил бритый. - А тебе зачем?

- Ну я передам дяде Саше... Сухому, что вы про него спрашивали.

- Ах, вот для чего... передавай, что Хантер...Хантер спрашивал. Охотник. Привет передавал.

- Хантер? Это ведь не имя. Это что, фамилия ваша? Или прозвище? допытывался Артём.

- Фамилия? Хм... - Хантер усмехнулся. - А что? Вполне... Нет, парень, это не фамилия. Это, как тебе сказать... Профессия. А твоё имя как?

- Артём.

- Вот и хорошо. Будем знакомы. Мы наше знакомство, наверное, ещё продолжим. И довольно скоро. Будь здоров! - и, подмигнув Артёму на прощаниe, остался на стопятидесятом метре, вместе с Андреем.

Оставалось уже немного, издалека уже слышался оживлённый шум станции. Пётр Андреич, шедший с Артёмом, вдруг спросил у него озабоченно:

- Слушай, Артём, а что это за мужик вообще? Чего он там тебе говорил?

- Странный какой-то мужик! Про дядю Сашу он спрашивал. Знакомый его, что ли? А вы не знаете его?

- Да вроде и не знаю... Он только на пару дней к нам на станцию, по каким-то делам, вроде бы Андрей его знает, ну вот он и напросился с ним в дозор. Чёрт знает, зачем ему в дозор идти... Какая-то у него физиономия знакомая...

- Да. Такую физиономию забыть нелегко, наверное, - предположил Артём.

- Вот-вот. Где же я его видел? Как его зовут, не знаешь? поинтересовался Пётр Андреич.

- Хантер. Так и сказал - Хантер. Хрен поймёшь, что это такое.

- Хантер? Нерусская какая-то фамилия... - нахмурился Пётр Андреич.

Вдали уже показалось красное зарево - на ВДНХ, как и на большинстве станций, обычное освещение не действовало, и вот уже третий десяток лет люди жили в багровом свете аварийного освещения. Только в "личных аппартаментах" - в палатках, комнатах, - изредка светились обычные электролампочки. А настоящий, яркий свет от ртутных ламп озарял лишь несколько самых богатых станций метро. О них складывались легенды, и провинциалы с крайних, забытых богом полустанков, бывало, годами лелеяли мечту добраться и посмотреть - как же это - белый свет...

На выходе из туннеля они сдали в караулку оружие, расписались, и Пётр Андреич, пожимая Артёму на прощание руку, сказал:

- Ну, Артём, давай ка ты на боковую! Я сам еле на ногах, а ты, наверное, вообще стоя спишь. И Сухому - пламенный привет. Пусть в гости заходит.

Артём попрощался и, чувствуя, как навалилась вдруг усталость, побрёл к себе - "на квартиру".

На ВДНХ жило человек двести. Большая часть - в палатках на платформе. Палатки были армейские, уже старые, потрёпанные, но сработанные качественно, да и потом ни ветра, ни дождя им знавать тут, под землёй, не приходилось, и ремонтировали их часто, так что жить в них можно было вполне - тепло они не пропускали, свет тоже, даже звук задерживали, а что ещё надо от жилья?

Палатки жались к стенам, и стояли по обе стороны от них - и со стороны путей, и со стороны перрона. Сам перрон был превращён в некое подобие улицы - посередине был оставлен довольно широкий проход, а по бокам шли "дома" - палатки. Некоторые из них, большие, для крупных семейств, занимали пространство в арках. Но обязательно несколько арок было свободно для прохода - с обоих краёв платформы и в центре.

Из двух туннелей, уходящих на север, один был оставлен, как отходной путь на крайний случай, и как раз в нём-то Артём и нёс дежурство. Второй же был завален где-то на сотом метре, и этот стометровый аппендикс был отведён под грибные плантации. Пути там были разобраны, грунт разрыхлён и удобрен свозили туда отходы из выгребных ям, и белели повсюду аккуратными рядами грибные шляпки.

Также был обвален и один из двух южных туннелей, на трёхсотом метре, и там, в конце, подальше от человеческого жилья, были загоны для свиней.

Артёмов дом был на Главной улице - там, в одной из небольших палаток, он жил вместе с отчимом. Отчим его был очень важным человеком, был он связан с администрацией - отвечал за связи с другими станциями, так что больше никого им в палатку не селили, была она у них персональная, по высшему разряду. Довольно часто отчим исчезал на две-три недели, и никогда с собой Артёма не брал, отговариваясь тем, что слишком опасными делами приходится заниматься, и что не хочет он Артёма подвергать риску. Возвращался он из своих походов похудавшим, заросшим, иногда - раненым, и всегда первый вечер сидел с Артёмом и рассказывал ему такие вещи, в которые трудно было поверить даже привычному к невероятным историям обитателю этого гротескного мира.

Артёма, конечно, тянуло путешествовать, но в метро просто так слоняться было слишком опасно - патрули независимых станций были очень подозрительны, с оружием не пропускали, а без оружия уйти в туннели - верная смерть. Так что с тех пор, как пришли они с отчимом с Савёловской, в дальние походы ходить не приходилось. Артём ходил иногда по делам на Алексеевскую, не один конечно ходил, с группами, доходили они даже до Рижской... И ещё было за ним одно путешествие, о котором он и рассказать-то никому не мог, хотя так хотелось...

Было это давным-давно, когда на Ботаническом Саду ещё не было никаких чёрных, а была это просто заброшенная тёмная станция, и патрули с ВДНХ стояли намного севернее, а Артём сам был ещё совсем пацан, он с приятелями рискнул: с фонарями и украденной у чьих-то родителей двустволкой они пробрались в пересменок через крайний кордон и долго ползали по Ботаническому Саду. И жутко было, и интересно - и было видно, что и там когда-то жили люди: там и сям в свете фонариков были видны остатки человеческого жилья - угли, полусожжённые книги, сломанные игрушки, разорванная одежда... Шмыгали крысы, и временами из северного туннеля раздавались странные урчащие звуки... И кто-то из Артёмовых друзей, Артём уже не помнил, кто именно, но, наверное, Женька, самый живой и любопытный из них троих, предложил: а что если попробовать убрать заграждение и пробраться наверх, по эскалатору... просто посмотреть, как там. Что там...

Артём сразу сказал тогда, что он - против. Слишком свежи в его памяти были недавние отчимовы рассказы о людях, побывавших на поверхности - и как они после этого долго болеют, и какие ужасы иногда приходится видеть там, сверху. Но его тут же начали убеждать, что это - редкий шанс, когда ещё удастся вот так, без взрослых, попасть на настоящую заброшенную станцию - а тут ещё и можно подняться наверх, и посмотреть, своими глазами посмотреть, как это - когда ничего нету над головой... И, отчаявшись убедить его по-хорошему, объявили, что если он такой трус, то пускай сидит тут внизу и ждёт, пока они вернутся. Оставаться в одиночку на заброшенной станции и при этом подмочить свою репутацию в глазах двух лучших друзей показалось Артёму совсем невыносимым и он, скрипя зубами, согласился.

На удивление, двигатель, приводящий в движение заграждение, отрезающее платформу от эскалатора, работал. И им удалось-таки, после получаса отчаянных попыток, привести его в действие. Ржавая железная стена с дьявольским скрежетом подалась в сторону, и они перед их взором предстал на удивление недолгий ряд ступеней, уводящих вверх. Некоторые обвалились, и через зияющие провалы в свете фонарей были видны исполинские шестерни, остановившиеся долгие годы назад - навечно, и изъеденные ржавчиной, поросшие чем-то бурым, еле заметно шевелящимся... Нелегко им было заставить себя подняться. Несколько раз ступени, на которые они настуали, со скрипом поддавались и уходили вниз - и они перелезали провал, цепляясь за остовы светильников... Путь наверх был недолог, но первоначальная решимость испарилась после первой же провалившейся ступени, и чтобы подбодриться, они воображали себя настоящими сталкерами.

Сталкерами...

Название это, вроде странное и чужое для русского языка, в России прижилось. Называли так и людей, которых бедность толкала к тому, чтобы пробираться на покинутые военные полигоны, разбирать неразорвавшиеся снаряды и бомбы и сдавать латунные гильзы приёмщикам цветных металлов, и чудаков, в мирное время ползавших по канализации, да мало ли кого ещё... Но было у всех этих значений что-то общее - всегда это была крайне опасная профессия, всегда - столкновение с неизведанным, с непонятным, загадочным, зловещим, необъяснимым... Кто знает, что происходило на покинутых полигонах, где исковерканная тысячами взрывов, перепаханная траншеями и изрытая катакомбами радиоактивная земля давала чудовищные всходы... Никто не знает, что могло поселиться в канализации мегаполиса, после того, как строители закрывали за собой люки, чтобы навсегда уйти из мрачных, тесных и зловонных коридоров...

В метро сталкерами назывались те редкие смельчаки, которые отваживались показаться на поверхность - в защитных костюмах, противогазах с затемнёнными стёклами, вооружённые до зубов, эти люди поднимались туда за необходимыми всем предметами - боеприпасами, аппаратурой, запчастями, топливом... Людей, которые отважились бы на это, были сотни. Тех, кто при этом умел вернуться назад живым - всего единицы, и были такие люди на вес золота, и ценились ещё больше, чем бывшие работники метрополитена. Самые разнообразные опасности ожидали там, сверху, дерзнувших подняться - от радиации до жутких, искорёженных ей созданий. Там, наверху, тоже была жизнь, но это уже не была жизнь в привычном человеческом понимании.

Каждый сталкер - это человек-легенда, полубог, на которого восторженно смотрели и дети и взрослые. Когда дети рождаются в мире, в котором некуда и незачем больше плыть и лететь, и слова "лётчик" и "моряк" обрастают паутиной и постепенно теряют свой смысл, эти дети хотят стать сталкерами. Уходить, облачёнными в сверкающие доспехи, провожаемыми сотнями полных обожания и благоговения взглядов, наверх, к богам, сражаться с чудовищами, и возвращаясь сюда, под землю, нести людям топливо, боеприпасы - свет и огонь. Нести жизнь.

Сталкером хотел стать и Артём, и друг его Женька, и Виталик-Заноза. И заставляя себя ползти вверх по устрашающе скрипящему эскалатору с обваливающимися ступенями, они представляли себя в защитных костюмах, с радиометрами, с здоровенными ручными пулемётами наперевес - как и положено настоящему сталкеру. Но не было у них ни радиометров, ни защиты, а вместо грозных армейских пулемётов - древняя двустволка, которая, может, и не стреляла вовсе...

Довольно скоро подъём закончился, они были почти на поверхности. Была, на их удачу, ночь, иначе ослепнуть бы им неминуемо. Их глаза, привыкшие за долгие годы жизни под землёй к темноте и багровому свету костров и аварийных ламп, не выдержали бы такой нагрузки. Ослепшие и беспомощные, они вряд ли вернулись бы уже домой.

...Вестибюль Ботанического Сада был полуразрушен, половина крыши обрушилась, и сквозь неё был видно было удивительно чистое, тёмно-синее летнее небо, усеянное мириадами звёзд. Но, чёрт возьми, что такое звёздное небо для ребёнка, который не способен представить себе, что может не быть потолка над головой... Когда ты поднимаешь вверх взгляд, и он не упирается в бетонные перекрытия и прогнившие переплетения проводов и труб, нет, он теряется в тёмно-синей бездне, разверзшейся вдруг над твоей головой - что это за ощущение! А звёзды! Разве может человек, никогда не видевший звёзд, представить себе, что такое бесконечность, когда, наверное, и само понятие бесконечности появилось некогда у людей, вдохновлённых ночным небосводом! Миллионы сияющих огней, серебряные гвозди, вбитые в купол синего бархата... Они стояли три, пять, десять минут, не в силах вымолвить и слова, и они не сдвинулись бы с места и наверняка сварились бы заживо, если бы не раздался страшный, леденящий душу вой - и совсем близко. Опомнившись, они стремглав кинулись назад - к эскалатору, и понеслись вниз что было духу, совсем позабыв об осторожности и несколько раз чуть не сорвавшись вниз, на зубья шестерней, поддерживая и вытаскивая друг друга, и одолели обратный путь в минуту.

Скатившись кубарем по последним десяти ступеням, потеряв по пути пресловутую двустволку, они тут же бросились к пульту управления барьером.

Но - о дьявол! - ржавую железяку заклинило, и она не желала возвращаться на своё место. Перепуганные до полусмерти тем, что их будут преследовать по следу монстры с поверхности, они помчались к своим, к северному кордону. Но понимая, что они, наверное, натворили что-то очень плохое, открыв путь наверх, и даже не столько наверх, сколько вниз - в метро, к людям, они успели уговориться держать язык за зубами и никому из взрослых ни за что не говорить, что были на Ботаническом Саду и вылезали наверх. На кордоне они сказали, что ходили гулять в боковой туннель - на крыс охотиться, но потеряли ружьё, испугались и вернулись.

Артёму, конечно, влетело тогда от отчима по первое число. Мягкое место долго саднило ещё после офицерского ремня, но Артём - молодец, держался, как пленный партизан и не выболтал их военную тайну. И товарищи его молчали. Им и поверили.

Но вот теперь, вспоминая эту историю, Артём всё чаще и чаще задумывался, - не связано ли это их путешествие, а главное - открытый ими барьер - со той нечистью, которая штурмовала их кордоны последние несколько лет?

Здороваясь по пути со встречными, и останавливаясь то тут, то там послушать новости, пожать руку приятелю, чмокнуть знакомую девушку, рассказать старшему поколению, как дела у отчима, Артём добрался наконец до своего дома. Внутри никого не было, и, не в силах бороться с усталостью, Артём решил, что отчима ждать не будет, а попробует выспаться восьмичасовое дежурство могло свалить с ног кого угодно. Он скинул сапоги, снял куртку и лёг лицом в подушку. Сон не заставил себя ждать.

Полог палатки приподнялся, и внутрь неслышно проскользнула массивная фигура, лица которой было не разглядеть, и только видно было, как зловеще отсвечивал гладкий череп в красном аварийном освещении. Послышался глухой голос: " Ну вот мы и встретились снова, приятель. Отчима твоего, я вижу, здесь нет. Не беда. Мы и его достанем. Рано или поздно. Не уйдёт. А пока чтотыпойдёшь со мной. Нам есть о чём поговорить. И о барьере на Ботаническом в том числе ". И Артём, леденея, узнал в говорившем своего недавнего знакомца из кордона, того, что представился Хантером. А тот уже приближался к нему, медленно, бесшумно, и лица всё не было видно, как-то странно падал свет... Артём хотел позвать на помощь, но могучая рука зажала ему рот, и была она холодной, как у трупа. Тут наконец ему удалось нащупать фонарь и включить его, и посветить человеку в лицо. И то, что он увидел, лишило его на миг сил и наполнило ужасом всё его существо: вместо человеческого лица, пусть грубого и сурового, перед ним маячила страшная чёрная морда с двумя огромными тёмными бессмысленными глазами без белков и отвёрстой пастью... Артём рванулся, отводя руку в сторону, вывернулся и метнулся к выходу из палатки. Вдруг погас свет, и на станции стало совсем темно, только где-то вдалеке видны были слабые отсветы костра, и Артём, не долго думая, рванулся туда, на свет. Упырь выскочил за ним, рыча: " Стой! Тебе некуда бежать! " И загрохотал страшный смех, постепенно перерастая в знакомый кладбищенский вой. А Артём бежал, не оборачиваясь, слыша за собой мерный топот тяжёлых сапог, не быстрый, размеренный, словно его преследователь знал, что спешить ему некуда, что всё равно Артём ему попадётся, рано или поздно... И вот, наконец, Артём подбегает к костру, и видит что спиной к нему сидит у костра человек, и он тормошит сидящего, и просит помочь... Но сидящий вдруг падает навзничь, и видно, что он давно мёртв и лицо его почему-то покрылось инеем. И Артём вдруг узнаёт в этом обмороженном человеке дядю Сашу, своего отчима...

- Эй, Артём! Хорош спать! Ну-ка вставай давай! Ты уже семь часов кряду дрыхнешь... Вставай же, соня! Гостей принимать надо! - раздался голос Сухого.

Артём сел в постели и обалдело уставился на него.

- Ой, дядь Саш... Ты это... С тобой всё нормально? - спросил он наконец, после минутного хлопанья ресницами. С трудом он поборол в себе желание спросить, жив ли Сухой вообще, да и то только потому, что факт был налицо.

- Да как видишь! Давай-давай, вставай, нечего валяться. Я вот тебя со своим другом познакомлю, - обещал Сухой.

Рядом послышался знакомый глухой голос, и Артём покрылся испариной вспомнился привидевшийся кошмар.

- А, так вы уже знакомы? - удивился Сухой. - Ну, Артём, ты и шустрый!

Наконец в палатку протиснул свой корпус и гость. Артём вздрогнул и вжался в стенку палатки: это был Хантер. Весь кошмар заново пронёсся перед глазами Артёма: пустые тёмные глаза, гроход тяжёлых сапог за спиной, окоченевший труп у костра...

- Да. Познакомились уже, - выдавил Артём, нехотя протягивая руку гостю.

Рука его оказалась горячей и сухой, и Артём потихоньку начал убеждать себя, что это был просто сон, и ничего плохого в этом человеке нет, просто воображение, распалённое страхами за восемь часов в кордоне, рисовало все эти ужасы...

- Слушай, Артём! Сделай нам доброе дело! Вскипяти водички для чаю! Пробовал наш чай? Ух, ядрёное зелье! - подмигнул Сухой гостю.

- Ознакомился уже. Хороший чай. На Кантемировской тоже вот чай делают. Пойло пойлом. А у вас - совсем другое дело. Хороший чай, - заключил Хантер.

Ї Артём пошёл к за водой, и к общему костру - чайник кипятить (в палатках огонь разводить строго воспрещалось - так выгорело уже несколько станций) и по дороге думал, что Кантемировская - это же совсем другой конец метро, до туда чёрт знает сколько идти, и столько пересадок, переходов, через столько станций пробраться как-то надо, где-то обманом, где-то с боем, где-то благодаря связям... А этот так небрежно говорит: "На Кантемировской тоже вот...". Да, что и говорить, интересный персонаж, хотя и страшноват... А ручища какая - как тисками давит, а ведь Артём тоже не слабак, и не прочь при случае померяться силой при рукопожатии - кто кого пережмёт.

Вскипятив чайник, он вернулся в палатку. Хантер уже скинул свой плащ, и под ним обнаружилась чёрная водолазка с горлом, плотно обтягивающая мощную шею и бугристое могучее тело, заправленная в перетянутые офицерским ремнём военные штаны с множеством карманов. Под мышкой, в наплечной кобуре свисал воронёный пистолет чудовищных размеров. Только тщательно приглядевшись, Артём понял , что это - ТТ, с привинченным к нему длинным глушителем, и ещё с каким-то приспособлением сверху, по всей видимости, лазерным прицелом. Стоить такой монстр должен был целое состояние. И ведь оружие, сразу подметил Артём, непростое, не для самообороны, это уж точно. И тут вспомнилось ему, что когда Хантер представлялся ему, он к своему имени добавил: "Охотник".

- Ну Артём, чаю гостю наливай! Да садись ты, садись! Рассказывай! шумел Сухой. - Чёрт ведь знает, сколько тебя не видел!

- О себе я потом. Ничего интересного. Вот у вас, я слышал, странные вещи творятся. Нежить какая-то лезет. С севера. Послушал сегодня баек, пока в дозоре стояли. Что это, Чингачгук? - в своей манере, короткими, словно рублёными фразами, спросил Хантер, почему-то называя Сухого индейским именем из детских книжек.

- Это наша смерть, Хантер. Это наша смерть будущая ползёт. Судьба наша подползает. Вот что это такое, - внезапно помрачнев, ответил Сухой.

- Почему же смерть? Я слышал, вы очень их хорошо давите. Они же безоружные. Но что это? Откуда и кто они? Я никогда не слышал о таком на других станциях, Чингачгук. Никогда. А это значит - такого больше нигде нет. Я хочу знать, что это. Я чую очень большую опасность. Я хочу знать степень опасности. Я хочу знать её природу. Поэтому я здесь. Теперь ты догадываешься, почему я здесь, зачем я пришёл?

- Опасность должна быть ликвидирована, да, Охотник? Ковбой... Но может ли опасность быть ликвидирована - вот в чём вопрос, - грустно усмехнулся Сухой. - Вот в чём загвоздка. Тут всё сложнее, чем тебе кажется. Намного сложнее. Это не просто зомби, мертвяки ходячие, из кино - ты ведь помнишь кино, Хантер, там всё было просто - заряжаешь серебряными пулями рЭвольвЭр, - упирая на "Э", иронично продолжал он, - Бах-бах - и силы зла повержены... Но тут что-то другое... Что-то страшное... А ведь меня трудно напугать, Хантер, и ты сам это знаешь...

- Ты паникуешь? - удивлённо спросил Хантер.

- Их главное оружие - ужас. Люди еле выдерживают на своих позициях. Люди лежат с оружием, с автоматами, с пулемётами, на них идут безоружные - и эти люди, зная, что за ними и качественное и количественное превосходство, чуть не бегут, с ума сходят от ужаса - и некоторые уже сошли, по секрету тебе скажу. В штаны ходят от страха, как дети - а ведь здоровые мужики... И это не просто страх, Хантер! - Сухой понизил голос. Это... Не знаю даже как и объяснить-то тебе толком... Это они нагнетают, и с каждым разом всё сильнее... Как-то они на голову действуют... И мне кажется - сознательно. И издалека их уже чувствовать начинаешь - через уши, через ноздри - всё сильнее ощущаешь их присутствие - и ощущение это всё нарастает, гнусное такое беспокойство, что ли, и поджилки трястись начинают - а ещё и не слышно ничего, и не видно, но ты уже знаешь, что они где-то близко, идут... Идут... И тут этот вой их раздаётся - просто хоть беги... А подойдут поближе трясти начинает... И долго видится ещё потом, как они с открытыми глазами на прожектор идут....

Артём вздрогнул. Оказывается, кошмары мучали не только его. Раньше он на эту тему старался ни с кем не говорить - боялся, что сочтут его за труса или за ненормального, неврастеника.

- Психику расшатывают, гады! - продолжал Сухой. - И знаешь, словно они на твою волну как-то настраиваются - и в следующий раз ты их ещё лучше чуешь, ещё больше боишься. И пойми! - горячо закончил он, - это не просто страх... Я знаю.

Он замолчал. Хантер сидел неподвижно, внимательно изучая его глазами и, очевидно, обдумывая услышанное. Потом он отхлебнул горячей настойки и проговорил медленно и тихо:

- Это угроза всему, Сухой. Всему этому загаженному метро, а не только вашей станции.

Сухой молчал, словно борясь с собой и не желая отвечать, но тут его словно прорвало:

- Всему метро, говоришь? Да нет, не только метро... Всему нашему прогрессивному человечеству, которое, мать его, доигралось-таки со своим прогрессом. Пора платить! Борьба видов, Охотник. Борьба видов. И эти чёрные - не нечисть, Охотник, и никакие это не упыри. Это - хомо новус. Следующая ступень эволюции. Лучше нас приспособленная к окружающей среде. Будущее за ними, Охотник! Может, сапиенсы ещё и погниют пару десятков, да даже и с полсотни лет в этих чёртовых норах, которые они сами для себя нарыли, ещё когда их было слишком много, и все одновременно не умещались сверху, так что тех, кто победнее, приходилось днём запихивать под землю... Станем бледными, чахлыми, как уэллсовские морлоки - помнишь, из "Машины Времени", в будущем, жили у них под землёй такие твари? Тоже когда-то были сапиенсами... Да, мы оптимистичны, мы не хотим подыхать! Мы будем на собственном дерьме растить грибочки, и свиньи станут новым лучшим другом человека, так сказать, партнёром по выживанию... Мы с аппетитным хрустом будем жрать мультивитамины, тоннами заготовленные заботливыми предками на случай, если жизнь однажды покажется слишком светлой и захочется почувствовать себя немного хуже... Мы будем робко выползать наверх, чтобы поспешно схватить ещё одну канистру бензина, ещё немного чьего-то тряпья, а если сильно повезёт - ещё горсть патронов, и скорее бежать назад, в свои душные подземелья, воровато оглядываясь по сторонам, не заметил ли кто, потому что там, наверху, мы уже не у себя дома. Мир больше не принадлежит нам, Охотник... Мир больше не принадлежит нам.

Сухой замолчал, глядя, как медленно поднимается от чашки с чаем и тает в сумраке палатки пар. Хантер ничего не отвечал, и Артём вдруг подумал, что никогда он ещё не слышал такого от своего отчима... Ничего не осталось от его обычной уверенности в том, что всё обязательно будет хорошо, от его "Не дрейфь, прорвёмся!", от его ободряющего подмигивания... Или это всегда было только показное?

- Молчишь, Охотник? Молчишь... Давай, ну давай же, спорь! Спорь, Охотник! Где твои доводы? Где этот твой оптимизм? В последний раз, когда мы с тобой разговаривали, ты мне ещё утверждал, что уровень радиации спадёт, и люди ещё вернутся на поверхность. Эх, Охотник ... "Встанет солнце над лесом, только не для меня...", - издевательски пропел Сухой. - Мы зубами вцепимся в жизнь, мы будем держаться за неё изо всех сил, потому что чтобы там философы ни говорили, и что бы ни твердили сектанты, а вдруг там - ничего нет? Не хочется верить, не хочется, но где-то вглубине ты знаешь, что это так и есть... А ведь нам нравится это дело, Охотник, не правда ли? Мы с тобой очень любим жить! Мы с тобой будем ползать по вонючим подземельям, спать в обнимку с крысами... Но мы выживем! Да? Проснись, Охотник! Никто не напишет про тебя книжку, "Повесть о настоящем Человеке", никто не воспоёт твою волю к жизни, твой гипертрофированный инстинкт самосохранения... Сколько ты продержишься на грибах, мультивитаминах и свинине? Сдавайся, сапиенс! Ты больше не царь природы! Тебя свергли! Природа больше не хочет тебя... О нет, ты не должен подохнуть сразу же, никто не настаивает... Поползай ещё в агонии, захлёбываясь в своих испражнениях... Но знай, сапиенс: ты отжил своё! Эволюция, законы которой ты постиг, уже совершила свой новый виток, и ты больше не последняя ступень, не венец творенья... Ты - динозавр. Надо уступить место новым, более совершенным видам. Не надо быть эгоистом. Игра окончена и надо дать поиграть другим. Твоё время прошло. Ты - вымер. И пусть грядущие цивилизации ломают свои головы над тем, отчего же вымерли сапиенсы... Хотя это вряд ли кого-нибудь заинтересует...

Хантер, во время последнего монолога внимательно изучавший свои ногти, поднял наконец на Сухого глаза и тяжело произнёс:

- Да, Чингачгук, сильно ты сдал с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Ведь я помню, помню ведь, что и ты говорил мне, что если сохраним культуру, если не скурвимся, по-русски говорить если не разучимся, если детей своих читать и писать научим, то ничего, то может и под землёй протянем... Ты мне говорил это, или не ты, Чингачгук? Ты... И вот сдавайся, сапиенс... Что же ты?

- Понял я кое-что, Охотник. Понял то, что ты ещё, может, поймёшь, а может, и не поймёшь никогда. Понял я, что мы - динозавры, и доживаем последние свои дни... Пусть и займёт это десять, пусть даже сто лет, но всё равно...

- Сопротивление бесполезно, Чингачгук? Сопротивление бесполезно, да? недобрым голосом протянул Хантер.

Сухой молчал, опустив глаза. Очевидно, многого стоило ему, никогда не признававшемуся в своей слабости никому, сколько Артём себя помнил, сказать такое, сказать такое старому товарищу, да ещё при Артёме. Больно ему было выбросить белый флаг...

- А вот нет! Не дождёшься! - медленно и отчётливо выговорил Хантер, поднимаясь во весь рост. - И они не дождутся! Новые виды, говоришь? Эволюция? Неотвратимое вымирание? Дерьмо? Свиньи? Витамины? Я не через такое прошёл. Я этого не боюсь. Понял? Я руки вверх не подниму. Инстикт самосохранения? Назови это так. Назови это как хочешь! Да, я и зубами за жизнь цепляться буду. Я имел твою эволюцию. Пусть другие виды подождут в общей очереди. Я не скотина, которую ведут на убой. Выкини белый флаг, Чингачгук, и иди к этим своим более совершенным и более приспособленным, уступи им своё место в истории. Но не смей тянуть меня с собой. Если ты чувствуешь, что ты отвоевался, дезертируй, и я не осужу тебя. Но не пытайся меня напугать. Не пытайся тащить меня за собой на скотобойню. Зачем ты читаешь мне проповеди? Если ты не будешь один, если ты сдашься в коллективе, тебе не будет так одиноко? Или противник обещает миску горячей каши за каждого приведённого в плен? Моя борьба безнадёжна? Говоришь, мы на краю пропасти? Я плюю в твою пропасть. Если ты думаешь, что твоё место - на дне, набери побольше воздуха и - вперёд. А мне с тобой не по пути. И если Человек Разумный, рафинированный и цивилизованный сапиенс выбирает капитуляцию, то я откажусь от этого почётного титула и стану лучше зверем, и буду, как зверь, с безмозглым упорством цепляться за жизнь, и грызть глотки другим, чтобы выжить. И я выживу. Понял?! Выживу!

Он сел обратно и тихим голосом попросил у Артёма плеснуть ему ещё немного чая. Сухой встал сам и пошёл доливать и греть чайник, мрачный и молчаливый. Артём остался в палатке наедине с Хантером. Последние его слова, это его звенящее презрение, его злая уверенность, что он выживет, зажгли Артёма. Он долго не решался заговорить первым. И тогда Хантер обратился к нему сам:

- Ну а ты что думаешь, пацан? Говори, не стесняйся... Тоже хочешь, как растение? Как динозавр его? Сидеть на вещах, и ждать, пока за тобой придут? Знаешь притчу про лягушку в молоке? Как попали две лягушки в крынки с молоком. Одна - рационально мыслящая - вовремя поняла, что сопротивление бесполезно и что судьбу не обмануть. А там вдруг ещё загробная жизнь есть так к чему излишне напрягаться и напрасно тешить себя пустыми надеждами? Сложила свои лапки и пошла ко дну. А вторая - дура, наверное была, или атеистка. И давай барахтаться. Казалось бы - чего ей барахтаться, если всё предопределено? Барахталась она, барахталась... Пока молоко в масло не превратилось. И вылезла. Почтим память её товарки, безвременно погибшей во имя прогресса философии и рационального мышления.

- Кто вы? - отважился, наконец, спросить Артём.

- Кто я? Ты знаешь уже, кто я такой. Я - Охотник.

- Но что это значит - охотник? Чем вы занимаетесь? Охотитесь?

- Как тебе объяснить... Ты знаешь, как устроен человеческий организм? Он состоит из миллионов крошечных клеток - одни передают электрические сигналы, другие хранят информацию, третьи всасывают питательные вещества, четвёртые переносят кислород... Но все бы они, даже самые важные из них, погибли бы меньше, чем за день, погиб бы весь организм, если бы не было ещё одних клеток. Ответственных за иммунитет. Их имя - макрофаги. Они работают методично и размеренно, как метроном. Когда зараза проникает в организм, они находят её, выслеживают, где бы она не пряталась, достают её - и...- он сделал рукой жест, словно сворачивал кому-то шею и издал неприятный хрустящий звук, - ликвидируют.

- Но какое отношение это имеет к вашей профессии? - настаивал Артём, вдохновлённый таким вниманием со стороны этого большого и сильного человека.

- Представь, что весь метрополитен - это человеческий организм. Сложный организм, состоящий из сорока тысяч клеток. Я - макрофаг. Это - моя профессия. Любая опасность, достаточно серьёзная, чтобы угрожать всему организму, должна быть ликвидирована. Это - моя работа. Я - охотник. Макрофаг.

Вернулся наконец Сухой с чайником, и, наливая кипящий отвар в кружки, очевидно собравшись за время своего отсутсвия с мыслями, обратился к Хантеру:

- Ну и что же ты собираешься предпринять для ликвидации источника опасности, ковбой? Отправиться на охоту и перестрелять всех чёрных? Едва ли у тебя что-либо выйдет. Нечего делать, Хантер. Нечего.

- Всегда остаётся ещё один выход, Сухой. Один последний выход. Взорвать ваш северный туннель к чертям. Завалить полностью. И отсечь твой новый вид. Пусть себе размножаются сверху. И не трогают нас, кротов. Подземелье - это теперь наша среда обитания. И кто к нам с мечом...

- Я тебе кое-что интересное расскажу, ковбой. Об этом мало кто знает на этой станции. У нас уже взорван один туннель. Так вот, над нами - над северными туннелями - проходят потоки грунтовых вод. И уже когда взрывали вторую северную линию, нас чуть не затопило. Чуть посильнее бы заряд - и прощай родное ВДНХ. Так вот... Если мы теперь рванём оставшийся северный туннель, нас не просто затопит. Нас смоет, ковбой. Смоет радиоактивной жижей. И тут настанет хана не только нам. И вот в чём кроется подлинная опасность для метро. Если ты вступишь в межвидовую борьбу сейчас и таким способом, наш вид проиграет. Шах.

- Скажи мне... Их напор усиливается в последнее время? - спросил Хантер, не удостаивая Сухого возражениями.

- Усиливается? Ещё как... А ведь поверить трудно - какое-то время назад мы о них даже ничего не знали... А теперь вот - главная угроза. И верь мне, близок тот день, когда нас просто сметут, со всеми нашими укреплениями, прожекторами и пулемётами. Ведь невозможно поднять всё метро на защиту одной никчёмной станции... Да, у нас делают очень неплохой чай, но вряд ли кто-либо согласится рисковать своей жизнью даже из-за такого замечательного чая, как наш... В конце-концов, всегда есть конкуренты с Кантемировской... Ещё шах! - грустно усмехнулся Сухой. - Мы никому не нужны... Сами мы уже скоро будем не в состоянии справиться с натиском... Отсечь их, взорвать туннель мы не можем... Подняться наверх и выжечь их улей мы не можем, по известным всем причинам... Мат. Мат тебе, Охотник! И мне мат. Всем нам в ближайшем времени - полный мат, если вы понимаете, что я имею ввиду, - криво улыбнулся он.

- Посмотрим... - отрезал Хантер, не сдаваясь. - Посмотрим.

Они посидели ещё, разговаривая обо всякой всячине, часто звучали незнакомые Артёму имена, отрывки когда-то недосказанных или недослушанных историй. Время от времени вдруг вспыхивали вновь какие-то старые споры, в которых Артём мало что понимал, и которые, очевидно, продолжались годами, притухая на время расставания друзей и вновь вспыхивая при встрече, готовясь к которой каждый из них, наверное, заранее готовил новые доводы. Наконец Хантер встал, и, заявив, что ему пора спать, потому что он, в отличие от Артёма, после дозора так и оставался на ногах, попрощался с Сухим, и вдруг, перед выходом, обернулся к Артёму и шепнул ему: "Выйди на минутку"

Артём тут же вскочил и вышел вслед за ним, не обращая внимания на удивлённый отчимов взгляд. Хантер ждал его снаружи, застёгивая наглухо свой длинный плащ и поднимая ворот.

- Пройдёмся? - предложил он и неспешно зашагал по платформе вперёд, к палатке для гостей, в которой он остановился. Артём нерешительно двинулся вслед за ним, пытаясь отгадать, о чём такой человек хочет поговорить с ним, с мальчишкой, который пока что не сделал решительно ничего значительного и даже просто полезного для других.

- Что ты думаешь о том, что я делаю? - спросил Хантер.

- Здорово... Ведь если бы вас не было... Ну и других, таких как вы, если такие ещё есть... То мы бы уже все давно... - смущённо пробормотал Артём, которого бросало в жар от собственного косноязычия и от того, что вот сейчас, как раз сейчас, когда такой человек обратил на него внимание, что-то хочет ему лично сказать, даже попросил выйти, чтобы наедине, без отчима - и вот он краснеет, как девица и что-то мучительно блеет...

- Ценишь? Ну, если народ ценит, - усмехнулся Хантер, - значит, нечего слушать пораженцев. Трясётся твой отчим, вот что. А ведь он действительно храбрый человек... Во всяком случае, был таким. Что-то у вас страшное творится, Артём. Что-то такое, чего так нельзя оставить. Прав твой отчим это не просто нежить, как на десятках других станций, не просто вандалы, не выродки. Тут что-то новое. Что-то зловещее. От этого нового веет холодом. Могилой веет. И за вторые сутки на вашей станции я уже начинаю проникаться этим вашим страхом. И чем больше ты знаешь о них, чем больше ты их изучаешь, чем больше их видишь, тем сильнее страх, я так понимаю. Ты, например, их пока что не очень много видел, так?

- Один раз только пока что - я только недавно стал на север в дозоры ходить, - признался Артём. - Но мне, правду сказать, и одного этого раза хватило. До сих пор кошмары мучают. Вот сегодня, например. А ведь сколько времени уже с того раза прошло!

- Кошмары, говоришь? И у тебя тоже? - нахмурился Хантер. - Да, непохоже на случайность... И поживи я тут ещё немного, пару месяцев, походи я в дозоры эти ваши регулярно, не исключено, что тоже скисну... Нет, пацан... Ошибся твой отчим в одном. Не он это говорит. Не он так считает. Это они за него думают и они же за него говорят. Сдавайтесь, говорят, сопротивление бесполезно. А он у них рупором. И сам того, наверное, не понимает... Действительно, наверное, настраиваются, сволочи, и на психику давят.. Вот дьявольщина! Скажи, Артём, - обратился он напрямую, по имени, и это свидетельствовало о важности того, что он намеревался сказать.- Есть у тебя секрет? Что-нибудь такое, что никому со станции ты бы не сказал, а постороннему человеку открыть сможешь?

- Н-ну... - замялся Артём и проницательному человеку этого было бы достаточно, чтобы понять, что такой секрет имеет место.

- И у меня есть секрет. Давай меняться. Нужно мне с кем-то своим секретом поделиться, но я хочу быть уверенным, что его не выболтают. Поэтому давай ты мне свой - и не чепуху какую-нибудь про девчонок своих, а что-нибудь серьёзное, что не должен больше никто услышать. И я тебе скажу кое-что. Это для меня важно. Очень важно, понимаешь?

Артём колебался. Любопытство, конечно, разбирало, но боязно было свой секрет, тот самый, раскрыть этому человеку, который был не только Личностью с большой буквы, интересным собеседником и человеком с полной приключений жизнью, но, судя по всему, и хладнокровным убийцей, без малейших колебаний устранявшим любые помехи на своём пути и выполнявшим свою работу методично и без лишних эмоций. Можно ли довериться такому человеку? - старался понять Артём.

Хантер ободряюще взглянул ему в глаза:

- Не бойся. Меня ты можешь не бояться. Гарантирую неприкосновенность! и он заговорщически подмигнул Артёму.

Они подошли к гостевой палатке, на эту ночь отданную Хантеру в полное распоряжение, но остались снаружи. Артём подумал в последний раз, и всё же решился. Он набрал побольше воздуха и затем поспешно, на одном дыхании, выложил всю историю. Когда он остановился, Хантер некоторое время молчал, переваривая услышанное. Затем он хриплым голосом медленно протянул:

- Вообще говоря, тебя и твоих друзей за это следует ликвидировать, из воспитательных соображений. Но я по глупости гарантировал тебе неприкосновенность. На твоих друзей, она, впрочем, не распространяется...

Артёмово сердце сжалось, и он почувствовал, как цепенеет от страха тело и чуть не подгибаются ноги. Говорить он был не в состоянии, и потому молча ждал продолжения обвинительной речи. Но его не последовало.

- Но ввиду возраста и общей безмозглости тебя и твоих боевых товарищей на момент происшествия, а также за давностью лет, ликвидация не является подходящим решением вопроса. Живи, - и, чтобы поскорее вывести Артёма из состояния прострации, Хантер ещё раз, на этот раз ободряюще, подмигнул ему. - Но! Учти, что от твоих соседей по станции пощады тебе не будет. Так что ты передал добровольно в мои руки мощное оружие против себя самого. А теперь послушай мой секрет...

И пока Артём раскаивался в своей болтливости и недальновидности, он продолжил:

- Я на эту станцию через весь метрополитен не зря шёл. Я от своего не отступаюсь. Опасность должна быть устранена, как ты уже, наверное, сегодня не раз слышал. Должна. И она будет устранена любой ценой. Я сделаю это. Твой отчим боится этого. Он медленно превращается вихорудие, как я понимаю. Он и сам сопротивляется всё неохотнее, и меня пытается разубедить. Если история с грунтовыми водами - это правда, тогда вариант со взрывом туннеля, конечно, отменяется. Но твой рассказ мне кое-что прояснил. Если они впервые начали пробираться сюда после вашего похода, то они идут с Ботанического Сада. Что-то там не то, должно быть, выращивали, в этом Ботаническом Саду, если там такое зародилось... Да... Так вот. И значит, их можно блокировать там, ближе к поверхности. Без угрозы высвободить грунтовые воды. Но чёрт знает, что происходит за вашим трёхсотым метром. Там ваша власть заканчивается. Начинается власть тьмы... Самая распространённая форма правления на территории Московского Метрополитена. Я пойду туда. Об этом не должен знать никто. Сухому скажешь, что я расспрашивал тебя об обстановке на станции, и это будет правдой. Да тебе, пожалуй, и не придётся ничего объяснять, если всё будет хорошо, если я вернусь, я сам всё объясню кому надо. Но может случиться так, - прервался он на секунду, внимательно посмотрев Артёму в глаза, - что я не вернусь. Будет взрыв или нет, если я не вернусь до завтрашнего утра, кто-то должен передать, что со мной случилось, и рассказать, что за дьявольщина творится в ваших северных туннелях, моим товарищам. Всех своих прежних знакомых на этой станции, включая твоего отчима, я сегодня видел. И я чувствую, я почти вижу, как маленький червячок сомнения и ужаса гложет мозг у всех тех, кто часто подвергаетсяихвоздействию. Я не могу положиться на людей с червивыми мозгами. Мне нужен здоровый человек, чей рассудок ещё не штурмовали эти упыри. Мне нужен ты.

- Я? Но чем я могу вам помочь? - удивился Артём.

- Послушай меня. Если я не вернусь, ты должен будешь любой ценой... Любой ценой, слышишь?! Попасть в Полис... В Город... И разыскать там человека по кличке Мельник. Ему ты расскажешь всю историю. И вот ещё... Я тебе дам сейчас одну вещь, передай ему её, чтобы он поверил, что это действительно от меня. Зайди на секунду! - и, сняв замок со входа, Хантер приподнял полог палатки и пропустил Артёма внутрь.

...Внутри палатки было тесно из-за огромного заплечного рюкзака защитного цвета и внушительных размеров баула, стоящего на полу. Молния на бауле была расстёгнута, и в свете фонаря Артём разглядел мрачно отсвечивающий в недрах баула ствол какого-то солидного оружия, по всей видимости, армейского ручного пулемёта в разобранном состоянии. И прежде чем Хантер закрыл содержимое от посторонних глаз, Артём успел заметить тускло-чёрные пулемётные диски, плотно уложенные рядом по одну сторону от оружия, и небольшие зелёные противопехотные гранаты - по другую.

Не делая никаких комментариев по поводу этого арсенала, Хантер открыл боковой карман баула, и извлёк оттуда маленькую металлическую капсулу, изготовленную из автоматной гильзы, и с завинченной крышкой с той стороны, где должна была находиться пуля.

- Вот, держи. Не жди меня больше двух дней. И не бойся. Ты везде встретишь людей, которые помогут тебе. Сделай это! Сделай это обязательно! Ты знаешь, что от тебя зависит! Мне не нужно тебе это ещё раз объяснять, ведь так? Всё. Пожелай мне удачи и проваливай... Мне нужно ещё отоспаться.

Артём еле выдавил из себя пожелание, пожал могучую лапу Хантера в последний раз, и побрёл к своей палатке, сутулясь под тяжестью возложенной на него миссии.

Глава 3

Артём, конечно, думал, что допроса с пристрастием по приходу домой ему не миновать, и наверняка отчим будет трясти его, допытываясь, о чём они с Хантером разговаривали. Но, вопреки его ожиданиям, отчим вовсе не ждал его с дыбой и испанскими сапогами наготове, а мирно посапывал - до этого ему не удавалось выспаться больше суток.

Из-за ночных дежурств и дневного сна Артёму теперь предстояло отрабатывать на чайной фабрике опять в ночную смену.

За десятилетия жизни под землёй, во тьме, в мутно-красном свете, истинное понятие дня и ночи постепенно стиралось. По ночам освещение станции несколько ослабевало, как это делалось когда-то в поездах дальнего следования, чтобы люди могли выспаться, но никогда, кроме аварийных ситуаций, не гасло совсем. Как ни обострялось за годы прожитые во тьме человеческое зрение, оно всё же не могло сравняться со зрением созданий, населявших туннели и заброшенные переходы. Разделение на "день" и "ночь" происходило скорее по привычке, чем по необходимости. "Ночь", пожалуй, имела смысл постольку, поскольку спать в одно время большей части обитателей станции было удобно, тогда же отдыхал и скот, ослабляли освещение и запрещалось шуметь. Точное время обитатели станции узнавали и уточняли по двум станционным часам, установленными над входом в туннели с противоположных сторон. Часы эти по важности чуть не приравнивались к таким стратегически важным объектам, как оружейный склад, фильтры для воды или электрогенератор, за ними всегда наблюдали, малейшие сбои немедленно исправлялись, а любые, не только диверсионные, а даже просто хулиганские попытки сбить их карались самым суровым образом, вплоть до изгнания со станции.

На станции был свой жёсткий уголовный кодекс, по которому администрация станции судила преступников скорым трибуналом, учитывая постоянное чрезвычайное положение, по всей видимости теперь установленное навечно. Диверсии против стратегических объектов влекли за собой высшую меру, за курение и разведение огня на перроне вне специально отведённого для этих целей места (общей "кухни", находившейся с края перрона, у лестниц, ведущих к новому выходу со станции), за неаккуратное обращение с огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами на станции полагалось немедленное изгнание, с конфискацией имущества.

Эти драконовские меры объяснялись тем, что уже несколько станций просто сгорело дотла. Огонь мгновенно распространялся по палаточным городкам, пожирая всех без разбора, и безумные, переполненные болью крики ещё долгие месяцы после катастрофы эхом отдавались в ушах жителей соседних станций, а обуглившиеся тела, склеенные вместе расплавленной резиной и брезентом, скалили зубы, потрескавшиеся в немыслимом жаре пламени, в свете фонарей перепуганных проходящих мимо коммерсантов и случайно забредших в этот ад путешественников.

Во избежание повторения их мрачной участи большинство станций внесло неосторожное обращение с огнём в разряд тяжких уголовных преступлений.

Изгнанием карались ещё и кражи, саботаж и злостное уклонение от трудовой деятельности. Впрочем, учитывая, что почти всё время все были у всех на виду, да и то, что на станции жило всего двести с чем-то человек, такие преступления, да и преступления вообще, совершались довольно редко, и в-основном чужаками.

Работа на станции была обязательной, и все, от мала до велика, должны были отработать свою ежедневную норму. Свиноферма, грибные плантации, чайная фабрика, мясокомбинат, пожарная и инженерная службы, оружейный цех - каждый житель работал в одном, а то и в двух местах. Мужчины к тому же были обязаны нести раз в двое суток боевое дежурство в одном из туннелей, а во времена конфликтов или появления из глубин метро какой-то новой опасности дозоры трёх- и четырёхкратно усилялись, и на путях постоянно стоял готовый к бою резерв.

Так чётко жизнь была отлажена на очень немногих станциях, и добрая слава, которая закрепилась за ВДНХ, привлекала множество желающих обосноваться на ней. Однако чужаков на поселение принимали мало и неохотно.

До ночной смены на чайной фабрике оставалось ещё несколько часов, и Артём, не зная куда себя деть, поплёлся к своему лучшему другу, Женьке, тому самому, с которым они в своё время предприняли головокружительное путешествие на поверхность.

Женька был его ровесником, но жил, в отличие от Артёма, со своей настоящей семьёй, с отцом и матерью, и ещё с младшей сестрёнкой. Таких случаев, когда спастись удалось целой семье, были единицы, и Артём втайне завидовал своему другу. Он, конечно, очень любил своего отчима, и уважал его даже теперь, после того, как у того сдали нервы, но при этом прекрасно понимал, что Сухой ему не отец, да и вообще не родня, и никогда не называл его папой.

А Сухой, вначале сам попросивший Артёма называть его дядей Сашей, со временем раскаялся в этом. Годы его шли, и он, старый волк туннелей, так и не успел обзавестись настоящей семьёй, и не было у него даже той женщины, что ждала бы его из его походов и странствий. У него щемило сердце при виде матерей с маленькими детьми, и он мечтал о том, что настанет и в его жизни тот день, когда не надо больше будет в очередной раз уходить в темноту, исчезая из жизни станции на долгие дни и недели, а может и навсегда. И тогда, он надеялся, найдётся женщина, готовая стать только его, и родятся дети, которые, когда научатся говорить, станут называть его не дядей Сашей, а отцом. Старость и немощность подступали всё ближе, времени оставалось меньше и меньше, и надо, наверное, было спешить, но всё что-то никак не удавалось вырваться, задание наваливалось за заданием, и не было пока ещё никого, кому можно было бы передать часть своей работы, кому можно было бы доверить свои связи, открыть свои профессиональные секреты, чтобы самому заняться наконец какой-нибудь непыльной работой на станции. Он уже давненько подумывал о занятии поспокойнее, и даже знал, что может вполне рассчитывать на руководящую должность на станции, благодаря своему авторитету, блестящему послужному списку и дружеским отношениям с администрацией. Но пока достойной замены ему не было видно даже на горизонте, и, теша себя мыслями о счастливом завтра, он жил ото дня ко дню, всё откладывая своё окончательное возвращение и орошая потом и кровью гранит чужих станций и бетон дальних туннелей.

Артём знал, что отчим, несмотря на свою почти отеческую к нему любовь, не думает о нём, как о продолжателе своего дела, и, по большому счёту, считает его балбесом, причём, по Артёмову мнению, совершенно незаслуженно. В дальние походы он Артёма не брал, несмотря на то, что Артём всё взрослел и уже нельзя было отговориться тем, что он ещё маленький или напугать его тем, что зомби утащат или крысы съедят. Он и не понимал даже, что именно этим своим неверием в Артёма он и подталкивал того к самым отчаянным авантюрам, за которые сам его потом и порол. Он, видимо, хотел, чтобы Артём не подвергал бессмысленно опасности свою жизнь в странствиях по метро, а жил бы так, как мечталось жить самому Сухому: в спокойствии и безопасности, работая и растя детей, не тратя зря молодые годы. Но желая такой жизни Артёму, он забывал, что сам он, прежде чем начать стремиться к ней, прошёл через огонь и воду, успел пережить сотни приключений и насытиться ими. И не мудрость, приобретённая с годами, говорила в нём теперь, а годы его и его усталость. А в Артёме кипела энергия, он только ещё начинал жить, и влачить жалкое, растительное существование, кроша и засушивая грибы, меняя пелёнки, не осмеливаясь никогда показываться за двухсотпятидесятый метр, казалось ему совершенно немыслимым. Желание удрать со станции росло в нём с каждым днём, так как он всё яснее и яснее понимал, какую долю ему готовит отчим. Карьера чайного фабриканта и роль многодетного отца Артёму нравились меньше всего на свете. Именно эту тягу к приключениям, это желание словно перекати-поле быть подхваченным туннельными сквозняками и нестись вслед за ними в неизвестность, навстречу своей судьбе, и угадал в нём, наверное, Хантер, прося его о такой непростой, связанной с огромным риском, услуге. У него, Охотника, был тонкий нюх на людей, и уже после часового разговора он понял, что сможет положиться на Артёма. Даже если Артём и не дойдёт до места назначения, он, по крайней мере, не останется на станции, запамятовав о поручении, случись что-нибудь с Хантером на Ботаническом Саду.

И он не ошибся в своём выборе.

...Женька, на счастье, был дома, и теперь Артём мог скоротать вечер за последними сплетнями, разговорами о будущем и крепким чаем.

- Здорово! - откликнулся он на Артёмово приветствие. Ты тоже сегодня в ночь на фабрике? И меня вот поставили. Так западло было, хотел уже у начальства просить, чтобы поменяли. Но если тебя ко мне поставят - ничего, потерплю. Ты сегодня дежурил, да? В дозоре был? Ну, рассказывай! Я слышал, у вас там ЧП было... Чего произошло-то?

Артём многозначительно покосился на Женькину младшую сестрёнку, которая так заинтересорвалась предстоящим разговором, что даже перестала пичкать тряпичную куклу, сшитую для неё матерью, грибными очистками, и, затаив дыхание, смотрела на них из угла палатки круглыми глазами.

- Слышь, малая! - поняв, что именно Артём имеет ввиду, сурово сказал Женька, - ты, это, давай собирай свои причиндалы и иди играй к соседям. Вот тебя Катя в гости приглашала. С соседями надо поддерживать хорошие отношения. Так что давай, бери своих пупсиков в охапку - и вперёд!

Девочка что-то возмущённо пропищала и начала с обречённым видом собираться, попутно делая внушения своей кукле, тупо смотревшей в потолок полустёртыми глазами.

- Подумаешь, какие важные! Я и так всё знаю! Про поганки эти ваши говорить будете! - презрительно бросила она на прощание.

- А ты, Ленка, мала ещё про поганки рассуждать. У тебя ещё молоко на губах не обсохло! - поставил её на место Артём.

- Что такое молоко? - спросила недоуменно девочка, трогая свои губы.

Однако до объяснений никто не снизошёл, и вопрос повис в воздухе. Когда она ушла, Женька застегнул изнутри полог палатки и спросил:

- Ну, что случилось-то? Давай колись! Я тут столько всего слышал уже! Одни говорят - крыса огромная из туннеля вылезла, другие - что вы лазутчика чёрных отпугнули, и даже ранили. Кому верить?

- Никому не верь! - посоветовал Артём. - Все врут. Собака это была. Щенок маленький. Его Андрей подобрал, который морпех. Сказал, что будет немецкую овчарку из него выращивать, - улыбнулся Артём.

- А я ведь от Андрея как раз и слышал, что это крыса была! - озадаченно произнёс Женька. Чего это он, специально наврал, что ли?

- А ты не знаешь? Это ведь у него любимая прибаутка - про крыс со свиней размером. Юморист он, понимаешь ли, - отозвался Артём. - А у тебя чего нового? Чего от пацанов слышно?

Женькины друзья были челноками, возили чай и свинину на Проспект Мира, на ярмарку. Обратно везли мультивитамины, тряпки, всякое барахло, иногда даже доставали книги, которые, засаленные, зачастую с недостававшими листами, неведомыми путями оказывались на Проспекте Мира, пройдя пол-метро, кочуя из баула в баул, из кармана в карман, от торговца к торговцу - чтобы наконец найти своего хозяина.

На ВДНХ гордились тем, что несмотря на удалённость от центра, от главных торговых путей, поселенцам удавалось не просто выжить в ухудшающихся день ото дня условиях, но и поддержать, хотя бы только и в пределах станции, стремительно угасающую во всём метрополитене человеческую культуру. Администрация станции старалась уделять этому вопросу как можно большее внимание. Детей обязательно учили читать, и на станции даже была своя маленькая библиотека, в которую, в-основном, и свозились все выторгованные на ярмарках книги. Беда была в том, что книги челнокам выбирать не приходилось, брали что было, и всякой макулатуры скапливалось предостаточно. Но отношение к книгам у жителей станции было таково, что даже из самой никчемной библиотечной книжонки никогда и никем не было вырвано ни странички. К книгам относились как к святыне, как к последнему напоминанию о канувшем в небытие прекрасном мире, и взрослые, дорожившие каждой секундой воспоминаний, навеянных чтением, передавали это отношение к книгам своим детям, которым и помнить уже было нечего, которые никогда не знали и которым не было суждено узнать иного мира, кроме нескончаемого переплетения угрюмых и тесных тоннелей, корридоров и переходов. Но немногочисленны были станции, на которых печатное слово так же боготворилось. И жители ВДНХ с гордостью считали свою станцию одним из последних оплотов культуры, северным форпостом цивилизации на Калужско-Рижской линии.

Читали книги и Артём, и Женька. Женька дожидался каждый раз возвращения с ярмарки своих друзей и первым подлетал к ним узнать, не достали ли они чего-нибудь нового. И тогда книга сперва попадала к Женьке, и только потом уже - в библиотеку. А Артёму книги приносил из своих походов отчим, и в палатке у них была почти настоящая книжная полка, на которой стояли пожелтевшие от времени, иногда чуть попорченные плесенью и крысами, иногда в бурых пятнышках чьей-то засохшей крови - такие вещи, которых на станции больше не было ни у кого, а может, не было больше ни у кого вообще во всём метро - Маркес, Кафка, Мисима, Виан, ну и, конечно, пара томиков непременной русской классики.

- Ребята на этот раз ничего не привезли, - сказал Женька. - Лёха говорит, что ему там один мужик обещал, что через месяц у него будет партия книг из Полиса. Обещал придержать парочку.

- Да я не про книги! - отмахнулся Артём. - Чего слышно-то? Как обстановка?

- Обстановка? Так, вроде всё ничего. Ходят, конечно, слухи всякие, ну это как всегда, ты же знаешь, челноки не могут без слухов, без историй, они прямо чахнут, ты их не корми, а слухи дай рассказать. Но верить в их истории или не верить - это ещё вопрос. Вроде сейчас спокойно всё. Если, конечно, сравнивать с тем временем, когда Ганза с красными воевала. Да! - вспомнил он. - На проспекте Мира запретили теперь дурь продавать. Теперь если у челнока дурь находят, всё конфискуют и со станции вышвыривают, плюс на заметку берут. Если во второй раз найдут, Лёха говорит, вообще на несколько лет запрещают доступ на станции Ганзы. На все! Челноку это вообще смерть.

- Да ладно? Прямо так запретили? А чего это они?

- Говорят, решили, что это наркотик, раз от неё глюки идут. И что от неё мозг отмирать начинает, если долго глотать. Типа о здоровье заботятся.

- Ну так и заботились бы о своём здоровье. Чего они нашим-то вдруг обеспокоились?

- Знаешь, что? - сказал Женька на тон ниже. Лёха говорит, что они вообще дезу пускают насчёт вреда здоровью.

- Какую дезу? - удивленно спросил Артём.

- Дезинформацию. Вот слушай. Лёха один раз зашёл дальше Проспекта Мира по нашей линии. До Сухаревской. По делам по каким-то тёмным, он даже рассказывать не стал, по каким. И повстречал там одного интересного дядьку. Мага.

- Кого?! - Артём не выдержал и засмеялся. - Мага?! На Сухаревской? Ну он и гонит, твой Лёха. И что там, маг ему волшебную палочку подарил? Или цветик-семицветик?

- Дурак ты, - обиделся Женька. - Думаешь, ты больше всех обо всём знаешь? То, что ты их до сих пор не встречал и не слышал о них не значит, что их нет. Вот в мутантов с Филёвки ты веришь?

- А чего в них верить? Они и так есть, это ясно. Мне отчим рассказывал. А про магов я что-то от него ничего не слышал.

- Сухой, между прочим, при всём моём к нему уважении, тоже, наверное, не всё на свете знает. А может, просто тебя пугать не хотел. Короче, не хочешь слушать - чёрт с тобой.

- Да ладно, Жень, рассказывай. Интересно всё-таки. Хотя звучит, конечно... - Артём ухмыльнулся.

- Ну вот. Они там ночевали рядом у костра. На Сухаревской, знаешь, ведь никто постоянно не живёт. Так, челноки ночуют с других станций, потому что на Проспекте Мира им власти Ганзы на ночь оставаться не дают. Ну и всякий сброд там же ошивается тоже, шарлатаны разные, ворюги - они к челнокам так и липнут. И странники там же останавливаются, перед тем, как на юг идти. Там, за Сухаревской в туннелях начинается какой-то бред, вроде и не живёт там никто, ни крысы, ни мутанты никакие, а всё равно люди, которые пройти пытаются, очень часто пропадают. Вообще пропадают, бесследно. Там за Сухаревкой следующая станция - Тургеневская. Она с Красной Линией смежная там на Охотный Ряд переход был, красные теперь обратно в Кировскую переименовали - был, говорят, такой коммуняка... Испугались с такой станцией по соседству жить. Замуровали переход. И Тургеневская теперь пустая стоит. Заброшенная. Так что туннель там до ближайшего человеческого жилья от Сухаревской длинный... Вот в нём и исчезают. Поодиночке если люди идут почти наверняка не пройдут. А если караваном, больше чем десять человек тогда проходят. И ничего, говорят, нормальный туннель, чистый, спокойный, пустой, там и ответвлений-то нет, и исчезнуть-то вроде-бы некуда... ни души, не шуршит ничего, ни твари никакой не видно... А потом на следующий день наслушается кто-нибудь про то, как там чисто и уютно, плюнет на суеверия и пойдёт через этот туннель, и всё, как корова языком слизнула. Был человек и нет человека.

- Ты там что-то про мага рассказывал, - тихонько напомнил Артём.

- Сейчас и до мага доберусь, погоди немного, - пообещал Женька. - Так вот люди боятся через эти туннели на юг поодиночке идти. И на Сухаревской себе компаньонов подыскивают, чтобы вместе, значит, пробраться. А если ярмарки нет, то людей мало, и иногда днями надо сидеть и ждать, а то и неделями, пока наберётся достаточно людей, чтобы идти. Ведь как - чем больше народу, тем надёжней. Лёха говорит, там можно очень интересных людей встретить иногда. Швали, конечно, тоже достаточно, и надо уметь отличать. Но бывает повезёт - и тогда такого наслушаешься... В-общем, Лёха там мага встретил. Не то что ты думаешь, не Хоттабыча какого-нибудь там плешивого из волшебной лампы...

- Хоттабыч - джинн, а не маг, - осторожно поправил Артём, но Женька проигнорировал его замечание и продолжал.

- Мужик - оккультист. Полжизни потратил на изучение всякой мистической литературы. Особенно Лёха про какого-то Кастаньету вспоминал... Мужик, значит, вроде мысли читает, будущее видит... Вещи находит, об опасности заранее знает... Говорит, что духов видит. Представляешь, он даже... Женька выдержал артистическую паузу, - по метро без оружия путешествует. То есть вообще без оружия. Только нож складной - еду резать, и посох такой - из пластика. И вот он говорит, что те, кто дурь делает, и те, кто эту дурь глотает - все безумцы. Потому что это вовсе не то, что мы думаем. Это не дурь никакая, и поганки эти - никакие не поганки на самом деле. Таких поганок в средней полосе отродясь не росло. Мне, между прочим, однажды попался справочник туриста в руки, так вот там об этих поганках, действительно, ни слова. И даже ничего похожего на них нет... И те, кто их ест, думая, что это просто галлюциноген, так, мультики посмотреть, ошибаются, так этот маг сказал. И если эти поганки чуть по-другому приготовить, то при их помощи можно входить в такое состояние, из которого можно управлять событиями в реальном мире из мира этих поганок, в который ты попадаешь, если их ешь.

- Этот маг твой - натуральный наркоман! - убеждённо заявил Артём. - У нас тут многие дурью балуются, чтобы расслабиться, сам знаешь, но никто до такой степени ещё не наглатывался. Мужик точно подсел. Ему уже недолго, наверное, осталось. Слушай, мне тут дядя Саша такую историю рассказал... На какой-то станции, я не помню уже, на какой, к нему пристал какой-то старик, начал рассказывать, что сам он могучий экстрасенс, и ведёт непрекращающуюся битву против таких же мощных экстрасенсов и инопланетян, только злых. И что они его уже почти одолели, и он, может, уже и этого дня не выдержит, все силы уходят на борьбу. А станция - вроде Сухаревской, так, полустанок, костры и люди сидят, поближе к центру платформы, подальше от туннеля, чтобы выспаться и назавтра - дальше в путь. И вот, скажем, проходят мимо отчима со стариком три каких-то человека, и старик ему со страхом говорит, - видишь, мол, вот тот, что посередине, это один из главных злых экстрасенсов, адепт тьмы. А по бокам - это инопланетяне. Они ему помогают. А их главный живёт в самой глубокой точке метро... Как-то его зовут, мне отчим рассказывал... На "ский" заканчивается. И говорит, мол, они не хотят подходить ко мне, потому что ты тут со мной сидишь. Не хотят, чтобы о нашей борьбе простые люди узнали. Но меня сейчас энергетически атакуют, а я им щит ставлю. Я, мол, ещё повоюю! Тебе вот смешно, а отчиму моему не очень тогда было. Представь себе - богом забытый угол метро, ведь мало ли, что там может произойти... Звучит, конечно, бредово, но всё-таки... И вот дяде Саше, хотя он себе повторяет, что это просто больной человек, шизофреник, по всей видимости, уже начинает казаться, что тот, который посередине шёл, с двумя инопланетянами по бокам, как-то на него нехорошо смотрел, и вроде бы у него глаза чуть светились...

- Чушь какая, - неуверенно сказал Женька.

- Чушь-то она может и чушь, но готовым на дальних станциях, сам понимаешь, надо быть ко всему... И старик ему говорит, что скоро ему, старику то есть, предстоит последняя битва со злыми экстрасенсами. И если он проиграет - а сил у него всё меньше - значит, конец всему. Раньше, мол, положительных экстрасенсов было больше, и борьба велась на равных, но потом отрицательные стали одолевать, и старик этот - один из последних. А может, и самый последний. И если он погибнет, и плохие победят - всё. Полный швах всему.

- У нас тут, по-моему, и так полный швах всему, - заметил Женька.

- Значит, пока ещё не полный, есть ещё куда стремиться, - ответил Артем. - Так вот, напоследок старик ему и говорит: "Сынок! Дай поесть чего-нибудь... А то сил мало остаётся... А последняя битва близится... И от её исхода зависит будущее всех нас. И твоё тоже!" Понял? Старичок еду клянчил. Так и твой маг, я думаю. Тоже, наверное, крыша поехала. Но на другой почве.

- Нет, ты определённо дурак! Даже до конца не дослушал...и потом, кто тебе сказал, что старичок врал? Как его звали, кстати? Тебе отчим не говорил?

- Говорил, но я не помню уже точно. Смешное какое-то имя... На "Чу.." начинается. То ли "Чувак", то ли "Чудак"... У этих бомжей часто так - кличка какая-нибудь дурацкая вместо имени... А что? А этого мага твоего как?

- Он Лёхе сказал, что сейчас его называют Карлосом. За сходство. Непонятно, что именно он имел ввиду, но именно так он и объяснил. И ты зря не дослушал до конца. В конце их разговора он Лёхе сказал, что завтра через северный туннель лучше не идти - а Лёха как раз собирался на следующий день возвращаться. И Лёха послушал и не пошёл. И не зря. Как раз в тот день какие-то отморозки на караван напали, в туннеле между Сухаревской и Проспектом Мира, хотя считалось, что это безопасный туннель. Половина челноков погибла. Еле отбились. Так вот!

Артём примолк и задумался.

- Вообще-то говоря, конечно, наверняка знать нельзя. Всякое быть может. Раньше такое случалось, мне отчим рассказывал. И он ещё говорил, что на совсем дальних станциях, там где люди дичают, и становятся как первобытные, забывают о том, что человек - разумно мыслящее существо, происходят такие странные вещи, которые мы с нашим логическим мышлением вообще не в состоянии объяснить. Он, правда, не стал уточнять, что это за вещи. По правде говоря, он и это не мне рассказывал - я просто случайно подслушал.

- Ха! Я же тебе говорю - тут иногда такие вещи рассказывают, что нормальный человек никогда не поверит. Вот мне Лёха в прошлый раз ещё одну историю интересную рассказал - хочешь послушать? Такого ты, наверное, даже от своего отчима не услышишь. Лёхе на ярмарке один челнок с Серпуховской линии рассказывал... Вот ты в призраков веришь?

- Ну... После разговоров с тобой каждый раз начинаю себя спрашивать верю я в них или нет. Но потом один побуду, или с нормальными людьми поговорю - и вроде отходить начинаю...- с трудом сдерживая улыбку ответил Артём.

- А серьёзно?

- Ну как, я читал, конечно кое-что. Ну и дядя Саша рассказывал немного. Но, честно говоря, не очень-то верится во все эти истории. Вообще-то, Жень, я тебя не понимаю. Тут у нас на станции и так кошмар непрекращающийся с этими чёрными, такого, наверное, нигде во всём метро-то и нет больше, где-нибудь на центральных станциях о нашей с тобой жизни детям рассказывают, как страшные сказки, и спрашивают друг друга - "Ты веришь вот в эти россказни о чёрных или нет?" А тебе и этого мало. Ты себя хочешь чем-нибудь ещё попугать?

- Да неужели тебе вообще неинтересно ничего, кроме того, что ты можешь увидеть и пощупать? Неужели ты правда считаешь, что мир ограничивается тем, что ты видишь? Тем, что ты слышишь? Вот крот, скажем, не видит. Слепой он от рождения. Но ведь это не значит, что все те вещи, которых крот не видит, на самом деле не существуют... Так и ты...

- Ладно...Что за историю ты рассказать-то хотел? Про челнока с Серпуховской линии?

- Ї Про челнока? А... Однажды Лёха на этой ярмарке познакомился с мужиком одним. Он вообще-то не совсем с Серпуховской. Он с Кольца. Гражданин Ганзы. Но живёт сам на Добрынинской. А там у них переход на Серпуховскую. На этой линии, не знаю, говорил ли тебе об этом твой отчим, за Кольцом жизни нет. То есть так, до следующей станции, до Тульской, по-моему, там стоят патрули Ганзы. Это они подстраховываются - а то, мол, линия необитаемая, никогда не знаешь, чего там неожиданно полезет - вот они и сделали себе буферную зону. И дальше Тульской никто не заходит. Говорят, искать там нечего. Станции там все пустые, оборудование поломано, жить невозможно. Да и дикой жизни никакой нет - ни зверей, ни дряни никакой, даже крысы, мужик говорит, не водятся. Пусто. Но у мужика у этого, у челнока, был знакомый, бродяга один, странник, который дальше Тульской зашёл. Не знаю, что он там искал. И вот он потом челноку этому рассказывал, что не так всё просто на этой Серпуховской линии. Что недаром там всё так пусто. Говорил, что там такое творится, что просто в голову не лезет. Не даром её даже Ганза не пытается дальше колонизировать, хотя бы под плантации или там под стойла...

Женька замолчал, чувствуя, что Артём наконец забыл о своём здоровом цинизме и слушает, открыв рот. Тогда он сел поудобнее и спросил, внутренне торжествуя:

- Да тебе, неинтересно, наверное, всякий бред слушать. Так, бабушкины сказочки. Чая налить?

- Да погоди ты со своим чаем! Ты мне лучше скажи, почему, действительно, Ганза этот участок не стала колонизировать? Действительно странно. Отчим говорил, что у них там в последнее время вообще проблема с перенаселением - места не хватает уже на всех. С жиру бесятся. И как же это они упустят такую возможность ещё немного земли под себя подмять? Вот уж не похоже на них!

- Ага, интересно всё-таки? Так вот, странник этот заходил довольно далеко. Говорил, что идёшь, идёшь - и ни души. То есть вообще никого и ничего, как в том туннеле за Сухаревской. Ты представляешь, крыс даже нет! Вода только капает... станции заброшенные стоят, тёмные... словно на них и не жили никогда... И постоянно давит такое ощущение опасности... Так и гнетёт... Он быстро шёл - без препятствий ведь... Чуть не за полдня прошёл 4 станции. Отчаянный человек, наверное... Надо же так - в такую дичь одному забраться... В-общем, дошёл он до Севастопольской. А там - переход на Каховскую. Ну, ты знаешь Каховскую линию. Там и станций-то всего три. Не линия, а какое-то недоразумение. Аппендикс какой-то... И на Севастопольской он решил заночевать. Перенервничал, утомился... Нашёл там какие-то щепки, костерок сложил, чтобы не так жутко было, я думаю, залез в свой спальный мешок и лёг спать посередине платформы. И ночью...

На этом месте Женька встал, потягиваясь, и с садистской улыбкой сказал:

- Нет, ты как знаешь, а я определённо хочу чая! - и, не дожидаясь ответа, вышел с чайником из палатки, оставляя Артёма наедине с впечатлениями от рассказанного.

Артём, конечно, разозлился на него за эту выходку, но решил до конца истории дотерпеть, а уж потом высказать Женьке всё, что он о нём думает. Неожиданно он вспомнил о Хантере и о его просьбе... или даже скорее приказе... Но потом мысли снова вернулись к Женькиной истории.

Вернувшись, тот налил Артёму полный гранёный стакан в раритетном железном подстаканнике, в каких когда-то разносили настоящий чай в поездах, и посоветовал:

- Ты лучше пей. Тебе понадобится... Так вот, лёг он спать рядом с костром, и вокруг тишина такая, тяжёлая такая тишина стоит, как будто уши ватой залеплены... И посреди ночи вдруг будит его странный такой звук... совершенно сумасшедший, невозможный звук... Он прямо потом облился холодным и так и подскочил... услышал он детский смех. Заливистый такой детский смех... Со стороны путей. Это в четырёх станциях от последних людей... Там, где даже крысы не живут, представляешь? На покинутой станции... Было с чего так переполошиться...Он вскакивает, бежит через арку к путям... И видит... На станцию въезжает настоящий поезд... настоящий состав... Фары так и сияют, слепят - он мог без глаз остаться - хорошо, вовремя прикрылся. Окна желтым светятся, люди внутри... и всё это в полной тишине! Ни звука! Ни гула мотора не слышно, ни стука колёс... В полном беззвучии вплывает этот поезд на станцию и неспеша так уходит в туннель... Ты понимаешь? Мужик просто так и сел, у него с сердцем плохо стало... И ведь люди в окнах, вроде бы живые люди, разговаривают о чём-то неслышно... И вот поезд вагон за вагон проходит мимо него, и он видит, в последнем окне последнего вагона стоит ребёнок лет семи, и смотрит на него. Смотрит, пальцем показывает, и смеётся... И смех этот слышно! Такая тишина, что мужик слышит, как у него сердце колотится, и ещё этот детский смех... Поезд уходит в туннель, и смех звенит всё тише и тише... затихает вдали. И снова - пустота.... И абсолютная, страшная тишина.

- И тут он проснулся? - ехидно, но с надеждой в голосе спросил Артём.

- Если бы! Бросился назад, к погасшему костру, собрал поскорее свои манатки и бежал безостановочно обратно до Тульской, проделал весь путь за пару часов. Очень страшно было, надо думать...

Артём так ничего и не смог из себя выдавить, и затих, впечатлённый историей. В палатке воцарилась тишина. Наконец, совладав с собой и, кашлянув, убедившись, что голос его не подведёт и он не даст петуха, он спросил у Женьки так равнодушно, как у него только получилось:

- И что, ты в это веришь?

- Просто это не первый раз, когда я слышу такие истории про Серпуховскую линию, - ответил тот. - только я тебе не всегда рассказываю. С тобой ведь даже не поговоришь об этом как следует. Сразу ёрничать начинаешь... Ладно, Артём, засиделись мы с тобой... Скоро на работу уже идти... Собираться надо. Давай уже там договорим.

Артём нехотя встал, потянулся, и поплёлся домой - собрать себе что-нибудь перекусить на работе. Отчим всё ещё спал, на станции было совсем тихо - уже, наверное, был отбой и до начала ночной смены на фабрике оставалось уже совсем немного. Надо было поторапливаться. Проходя мимо палатки для гостей, в которой остановился Хантер, Артём увидел, что полог откинут и палатка совершенно пуста, и что-то ёкнуло у него в груди. До него начало наконец доходить, что всё то, о чём он говорил с Хантером - не сон, что всё это произошло с ним на самом деле, и что развитие событий может иметь самое непосредственное отношение к нему, и, в сущности, определить его дальнейшую судьбу...

Чайная фабрика находилась в тупике, у блокированной навечно задвижки нового выхода из метро, перед эскалатором, ведущим наверх. Фабрикой её можно было назвать лишь весьма условно - вся работа осуществлялась вручную. Тратить драгоценную электроэнергию на производство чая было слишком расточительно.

За железными ширмами, отделявшими территорию фабрики от остальной станции, от стены к стене были натянуты металлические проволоки, на которых сушились очищенные грибные шляпки. Когда было особенно влажно, под ними разжигали небольшие костры, чтобы они сушились быстрее и не начинали покрываться плесенью. Под проволоками стояли столы, на которых рабочие сначала нарезали, а потом измельчали в крошку засушенные грибные шляпки. Готовый чай паковали в бумажные или полиэтиленовые пакеты - в зависимости от того, что было на станции, и добавляли туда ещё кое-каких экстрактов, порошков, состав которых держался в секрете, и только начальник фабрики знал их состав. Таков был весь нехитрый процесс производства чая. Если бы не непременные беседы во время работы, восемь часов нарезания и перетирания грибных шляпок были бы наверное, крайне утомительны.

Работал Артём в эту смену вместе с Женькой и давешним всклокоченным мужиком по имени Кирилл, с которым вместе дежурили в заставе. Кирилл этот при виде Женьки очень оживился, очевидно, они уже раньше о чём-то говорили, и немедленно принялся рассказывать ему какую-ту историю, видимо, недосказанную в прошлый раз. Артёму с cередины слушать было уже неинтересно, и он всецело погрузился в свои мысли. История о Серпуховской линии, рассказанная недавно Женькой, начинала постепенно блекнуть в памяти и снова выплывал на поверхность его разговор с Хантером, о котором Артём совсем было забыл.

Что же было делать? Поручение, возложенное на него Хантером, было слишком серьёзным, чтобы просто забыть о нём. А вдруг у Хантера не выйдет то, что он задумал? Он пошёл на совершенно безумный поступок, отважившись забраться в логово врага, в самое пекло. Опасность, которой он себя подвергает, огромна, и даже он сам не знает её истинных размеров. Он может только догадываться о том, что ждёт его за двухсотпятидесятым метром, там, где меркнет последний отсвет костра пограничной заставы, может быть, последнего рукотворного пламени в мире к северу от ВДНХ. Всё, что он знал о чёрных, знал любой житель ВДНХ - и однако, пойти на такое не решался ни один из них. Фактически, неизвестно было даже, на Ботаническом ли Саду в действительности существует та лазейка, с которой твари с поверхности проникают в метрополитен. Слишком велика была вероятность того, что Хантер не сможет выполнить возложенной на себя миссии. Очевидно, опасность, исходящая с севера, была настолько велика, и возрастала так быстро, что любое промедление было недопустимо. Возможно, Хантер знал что-то о природе этой опасности, что-то такое, что не раскрыл он ни в беседе с Сухим, ни в разговоре с Артёмом. При этом, видимо, он осознавал степень риска, сопряжённого с поставленной перед собой задачей, и готовился к худшему. Иначе вряд ли он стал бы готовить Артёма к такому повороту событий. Значит, вероятность того, что он не справится, что с ним что-то произойдёт, и он не вернётся на станцию в указанный срок, существует, и она довольно велика. Но как сможет Артём бросить всё, уйти, никого не предупредив, ведь Хантер сам боялся предупреждать кого-либо ещё, опасаясь "червивых мозгов"... как сможет он добраться до Полиса, до легендарного Полиса в одиночку, через все явные и тайные опасности, поджидающие путешественников, а особенно новичков, в тёмных и глухих туннелях? Артём вдруг пожалел о том, что поддавшись суровому шарму и гипнотизирующему взгяду Охотника, он открыл ему свою тайну и согласился на его поручение.

- Эй, Артём! Артём! Ты спишь там, что ли? Ты чего не отвечаешь? потряс его за плечо Женька. - Слышишь, что Кирилл говорит? Завтра вечером у нас караван организуют на Рижскую. Вроде, наша администрация решила с ними объединяться, и пока гуманитарную помощь им отправляем, ввиду того, что скоро все мы тут будем братья. А у них там, вроде, склад обнаружился с бобинами с кабелем. Начальство хочет прокладывать - говорят, телефон будут делать между станциями. Во всяком случае, телеграф. Кирилл говорит, кто завтра не работает, может пойти. Хочешь?

Артём тут же подумал, что сама судьба даёт ему возможность выполнить поручение, если появится необходимость. И он молча кивнул.

- Здорово! - обрадовался Женька. - Тогда вместе пойдём. Кирилл! Запиши нас, хорошо? Во сколько там завтра выходим, в девять? Не забуду...

До конца смены Артём так и не промолвил больше ни слова, не в состоянии оторваться от мрачных мыслей, занимавших его. Женька был оставлен на растерзание всклокоченному Кириллу и явно за это обиделся. Артём продолжал механическими движениями шинковать грибы, крошить их в пыль, снимать с проволки новые шляпки, и снова шинковать, и опять крошить, и так до бесконечности, перед глазами стояло лицо Хантера, когда тот говорил ему, что он может и не вернуться, - спокойное лицо человека, привыкшего рисковать своей жизнью, не боящегося это делать, но... А в его сознании чернильным пятном медленно расплывалось предчувствие грядущей беды.

После работы Артём вернулся в свою палатку. Отчима там уже не было, очевидно, он ушёл по своим делам. Артём опустился на свою постель, уткнулся лицом в подушку и мгновенно уснул, хотя собирался ещё раз обдумать своё положение в тишине и спокойствии.

Ї Сон, болезненный и бредовый после всех разговоров, мыслей и переживаний прошедшего дня, обволок его и решительно увлёк его в свои пучины. Артём увидел себя сидящим у костра на станции Сухаревская, рядом с Женькой и странствующим магом с непонятным испанским именем Карлос. Карлос учил их с Женькой, как правильно готовить дурь и объяснял, что употреблять её так, как это принято на ВДНХ - чистое преступление, потому что эти поганки на самом деле - не грибы вовсе, а новый вид разумной жизни на Земле, которая, может, заменит со временем человека. Что сами грибы эти - не самостоятельные существа, а всего только частицы единого целого, соединённого нейронами грибницы, расплетённой по всему метрополитену. И что на самом деле тот, кто ест дурь, не просто употребляет психотропные вещества, а вступает в контакт с этой самой новой разумной жизнью. И если всё делать правильно, то можно подружиться с ней, и тогда она будет помогать тому, кто общается с ней через дурь. Но потом вдруг появился Сухой и, грозя пальцем, сказал, что дурь употреблять вообще нельзя, потому что от длительного её употребления мозги становятся червивыми. И тогда Артём решил проверить, действительно ли это так, тихо встал, сказал всем, что идёт проветриться, а сам осторожно зашёл за спину магу с испанским именем и увидел, что у того нет затылка, и виден мозг, почерневший от множества червоточин, и длинные белёсые черви, извиваясь кольцами, вгрызались в мозговую ткань и проделывали новые ходы, а маг всё продолжал говорить, как ни в чём не бывало... Тогда Артём испугался и решил бежать от него, начал дёргать Женьку за рукав, прося его встать и пойти с ним, но Женька лишь нетерпеливо отмахивался от него руками, и просил Карлоса продолжать рассказывать дальше, а Артём видел, как черви из головы мага по полу переползают к Женьке и, поднимаясь по его спине, пытаются пробраться ему в уши...

...Тогда Артём спрыгнул на пути и бросился бежать от станции что было сил, но вспомнил, что это - тот самый туннель, в который нельзя заходить поодиночке, а только группами, повернул и побежал обратно - на станцию, но почему-то никак не мог на неё вернуться, хотя бежал изо всех сил. В этот момент за его спиной вдруг зажёгся свет и он с поразительной для сна отчётливостью и логичностью увидел собственную тень на полу туннеля... Он обернулся, и увидел, что из недр метро на него неумолимо движется поезд, дьявольски скрежеща и гремя колёсами, оглушая его и слепя его своими фарами... И тут ноги отказали ему, стали бессильными, словно это и не ноги его были, а пустые штанины, набитые для видимости всяким тряпьём...

И когда поезд уже находился в считанных метрах от Артёма, видение вдруг стремительно потеряло свои краски и своё правдоподобие, выцвело, и исчезло. На смену ему пришло нечто новое, совершенно иное: Артём увидел Хантера, одетого во всё снежно-белое, в комнате с ослепительно белыми стенами и совсем без мебели. Он стоял, опустив лицо, и взгляд его буравил пол. Потом он поднял глаза и посмотрел прямо на Артёма. Ощущение было очень странным, потому что в этом сне Артём не видел и не чувствовал себя, но словно смотрел на происходящее со стороны. Когда Артём взглянул в них, его наполнило непонятное беспокойство, словно ожидание чего-то очень важного, что должно было вот-вот произойти...

И тогда Хантер заговорил с ним. Артёма захолонуло чувство необъяснимой реальности происходящего. Когда ему снились предыдущие кошмары, он в известной степени отдавал себе отчёт в том, что просто спит и все происходящие с ним события - всего лишь плод растревоженного напряжённым днём воображения. В этом же видении сознание того, что в любой момент можно захотеть и проснуться отсутствовало начисто.

Пытаясь встретить его взгляд, хотя у Артёма создалось впечатление, что Хантер на самом деле не видел его, и предпринимал эти попытки вслепую, тот медленно и тяжело проговорил, обращаясь к Артёму: "Пришло твоё врёмя. Ты должен выполнить то, что ты обещал мне. Ты должен сделать это. И запомни! Это не сон! Это не сон!"

Артём широко распахнул глаза. И уже после того, как его глаза открылись, в голове вновь, в последний раз, с ужасающей ясностью раздался глухой и чуть хрипловатый голос: "Это не сон!"

"Это не сон", - повторил Артём. Детали привидевшегося кошмара быстро стирались из памяти, но второе видение Артём помнил прекрасно, во всех деталях. Странное одеяние Хантера, загадочная пустая белая комната и слова "Ты должен выполнить то, что обещал мне!" не выходили у него из головы.

В палатку зашел отчим и обеспокоенно спросил Артёма:

- Скажи-ка мне, товарищ, ты Хантера не видел после нашей вчерашней беседы? Вечереет уже, а он куда-то запропастился,и палатка его пустая. Ушёл он, что ли? Он тебе вчера ничего не говорил о своих планах?

- Нет, дядь Саш, просто об обстановке на станции расспрашивал, что тут у нас происходит с моей точки зрения, - добросовестно соврал Артём.

- Боюсь за него. Боюсь, он глупостей наделает. Себе на голову, и нам тоже достанется, - расстроенно произнёс Сухой. - Не знает он, с кем связался... Эх! Что, не работаешь сегодня?

- Мы сегодня с Женькой записались в караван на Рижскую - помощь им переправлять, а оттуда начнём кабель телеграфный разматывать,- ответил Артём, вдруг осознав, что он уже принял решение.

При этой мысли что-то у него внутри оборвалось, и он почувствовал странное облегчение и вместе с тем - какую-то пустоту внутри, словно у него из груди удалили опухоль, булыжником оттягивавшую сердце и мешавшую дышать.

- В караван? Сидел бы ты, Артём, дома, а не шлялся бы со всякими караванами...Да разве тебя убедишь? Пошёл бы с вами, у меня как раз по этому поводу на Рижской дела, да что-то я себя сегодня неважно чувствую... В другой раз уже, наверное... Ты ведь не сейчас ещё уходишь? В девять? Ну, мы с тобой успеем ещё попрощаться. Собирайся пока! - и Сухой опять вышел.

Артём принялся судорожно кидать в свой рюкзак все те вещи, которые могли ему хоть как-то пригодиться в дороге - фонарик, батарейки, ещё батарейки, грибы, пакет чая, колбасы, полный рожок от автомата, который он когда-то стащил, карту метро, ещё батарейки... Не забыть паспорт - на Рижской он, конечно, ни к чему, но вот за её пределами без паспорта первый же патруль независимой станции может завернуть, а то и к стенке поставить в зависимости от положения на этой станции... И капсула, вручённая ему Хантером...Всё.

Закинув рюкзак за плечи, Артём посмотрел в последний раз на свою палатку и решительно вышел из неё.

Группа, уходившая в караване, собиралась на платформе, у входа в южный туннель. На путях уже стояла ручная дрезина с погруженными на неё ящиками с мясом, грибами и пакетами чая, а на них - какой-то мудрёный прибор, собранный местными умельцами, наверное, телеграфный аппарат.

В караван, кроме Женьки и Кирилла, шли ещё два человека - один доброволец и командир - от администрации - налаживать отношения и договариваться. Все они уже, кроме Женьки, собрались на месте и теперь резались в домино в ожидании отправления. Рядом стояли составленные в пирамиду стволами вверх выданные им на время похода автоматы с запасными рожками, примотанными к основным синей изолентой.

Наконец показался и Женька, который должен был перед уходом покормить сестру и сослать её к соседям до возвращения родителей с работы.

И тут, когда собирались уже отправляться, Артём вдруг вспомнил, что так и не попрощался с отчимом. Извинившись и обещав, что тут же вернётся, он скинул рюкзак и заспешил обратно. В палатке никого не было, и Артём направился к помещениям, в которых когда-то размещался обслуживающий персонал, а сейчас находилось начальство. Сухой был там, он сидел напротив Дежурного По Станции (выборного главы ВДНХ) и о чём-то оживлённо беседовал с ним. Артём постучал в косяк двери и тихонько кашлянул.

- Здравствуйте, Александр Николаевич. Можно мне с дядей Сашей поговорить секундочку?

- Конечно, Артём, заходи... Пить хочешь? - радушно отозвался Дежурный.

- А, Артём! Ну что, выходите уже? Когда назад-то будете? отодвинувшись вместе со стулом от стола и встав, спросил Сухой.

- Не знаю точно... Как получится...- пробормотал Артём.

Он-то понимал, что, может, больше никогда не увидит отчима, и ему так не хотелось врать ему, вероятно, единственному человеку, который по-настоящему любил Артёма, что он вернётся не завтра-послезавтра и всё снова будет по-прежнему. Артём почувствовал вдруг резь в глазах и к своему стыду обнаружил, что они увлажнились. Он сделал большой шаг вперёд и крепко обнял отчима. Тот был явно немного удивлён этим поступком и проговорил успокаивающе:

- Ну что ты, Артёмка, что ты... Вы же уже, наверное, завтра вернётесь... Ну?

- Завтра вечером, если всё по плану пойдёт, - подтвердил Александр Николаевич.

- Будь здоров, дядь Саш! Удачи тебе! - хрипло выговорил Артём, сжал отчиму руку и быстро вышел, стесняясь своей слабости.

Сухой удивлённо смотрел ему вслед.

- Чего это парень так расклеился? Вроде, не в первый раз до Рижской идёт...

- Ничего, Саша, ничего, придёт время - возмужает твой пацан. Будешь ещё тосковать по тому времени, когда он с тобой со слезами на глазах прощался, собираясь в поход через две станции! Так что ты говорил, какое на Алексеевской мнение о патрулировании туннелей? Нам бы это очень сподручно было...

И они вновь приступили к обсуждению своих проблем.

Когда Артём бегом вернулся к группе, командир отряда, тот, от администрации, выдал каждому автомат под расписку и сказал:

- Ну чего, мужики? Присядем на дорожку? - и первым опустился на отполированную за долгие годы деревянную скамью. Остальные молча последовали его примеру.

- Ну, с богом! - командир встал, и, тяжело спрыгнув на пути, занял своё место перед дрезиной.

Артём и Женька, как самые молодые, залезли наверх, готовясь к нелёгкой работе. Кирилл и второй доброволец заняли место сзади, замыкая отряд.

- Поехали! - произнёс командир

Артём с Женькой налегли на рычаги, Кирилл чуть подтолкнул дрезину сзади, она скрипнула, снялась с места и медленно покатилась вперёд, замыкающие двинулись вслед за ней, и весь отряд скрылся в жерле южного туннеля.

Глава 4

Неверный свет фонаря в руках командира бродил бледным жёлтым пятном по стенам туннеля, лизал влажный пол и бесследно исчезал, когда фонарь направляли вдаль. Впереди была полная тьма, жадно пожиравшая слабые лучи карманных фонарей уже в десяти шагах. Занудно и тоскливо поскрипывала дрезина, катясь в никуда, и рвали тишину своим тяжёлым дыханием и мерным стуком подкованных сапогов идущие за ней люди.

Все южные кордоны уже остались позади, давно померкли за спиной последние отсветы их костров, территория ВДНХ закончилась. И хотя участок между ВДНХ и Рижской считался последнее время практически безопасным - из-за хороших отношений с соседями, из-за слухов о грядущем объединении, из-за довольно оживлённого движения между станциями - устав требовал оставаться начеку. Опасность далеко не всегда исходила с севера или с юга - двух возможных направлений в туннеле. Она могла таиться вверху, в вентиляционных шахтах, слева или справа, в многочисленных ответвлениях, за задраенными дверями некогда хозяйственных помещений или секретных выходов, даже внизу, в загадочных люках, оставленных метростроевцами, забытых и заброшенных ремонтными бригадами, где на глубинах, сдавливающих сознание самых отчаянных смельчаков тисками иррационального ужаса, нечто страшное начало зарождаться ещё когда метро было просто средством передвижения...

Вот почему беспокойно блуждал по стенам луч командирского фонаря, а пальцы замыкающих непрерывно поглаживали предохранители на автоматах, готовые в любое мгновенье зафиксировать его на автоматическом режиме огня и лечь на спусковой крючок. Вот почему так немногословны были идущие болтовня излишне расслабляла и к тому же мешала вслушиваться в дыхание туннелей.

Артём, начиная уже уставать, всё работал и работал, а рукоять, ушедшая было вниз, неустанно вновь поднималась на свое прежнее место, монотонно скрежетал механизм, и колёса проворачивались снова и снова. И с каждым таким проворотом, пока он безуспешно вглядывался вперёд, в голове у него крутилась в такт стуку колёс, так же тяжело и надрывно, фраза, услышанная накануне от Хантера, его изречение о том, что власть тьмы - это самая распространённая форма правления на территории Московского метрополитена.

Он пытался думать о том, как именно ему надлежит пробираться в Полис, пробовал строить планы, но медленно разливающаяся по мышцам жгучая боль и усталость, поднимаясь от полусогнутых ног через поясницу, захлёстывая руки к шее, вытесняла все сколько-нибудь сложные мысли.

Жаркий солёный пот, сперва неспешно вызревывший у него на лбу крошечными капельками, теперь, когда капли выросли и отяжелели, обильно стекал, заливал глаза, и не было возможности его вытереть, потому что за другую сторону держался Женька, и отпустить рукоять - значит взвалить всё на него одного. В ушах всё громче стучала кровь, и Артём вспомнил, как, когда он был маленький, он любил принять какое-нибудь не очень удобное положение, чтобы услышать, как стучит у него в ушах - потому что это звук напоминал ему слаженный шаг строя солдат на параде... И можно было, закрыв глаза, представить себе, как верные дивизии, чеканя шаг, проходят мимо него, и каждый крайний в шеренге держит на него равнение... Как это было нарисовано в книжках про армию.

...Наконец, командир, не оборачиваясь назад, сказал:

- Ладно, ребята, слезайте, меняйтесь. Половину прошли. Останавливайте потихоньку.

Артём, переглянувшись с Женькой, спрыгнул с дрезины, и оба они, не сговариваясь, сели на рельсы, хотя должны были занять места впереди и сзади её.

Командир посмотрел на них внимательно и сказал сочувственно:

- Сопляки...

- Сопляки, - с готовностью признал Женька.

- Вставайте-вставайте, нечего рассиживаться. Труба зовёт. Я вам сказочку хорошую расскажу.

- Мы вам тоже всякого рассказать можем! - уверенно заявил Женька, нехотя поднимаясь со своего места.

- Я-то все ваши знаю. Про чёрных там, про мутантов там...Про грибы эти ваши, конечно... Но я знаю пару таких, о которых вы даже ничего и не слышали. Да это, может, и не сказки никакие, только, жалко вот, проверить никто не может... То есть, бывали такие, кто пытался проверить, но вот рассказать нам о результатах они уже не смогут точно...

Артёму оказалось достаточно этого вступления, чтобы у него открылось второе дыхание. Сейчас для него имела огромное значение любая информация о том мире, который начинался за станцией метро Проспект Мира. Он поспешил встать с рельс и, перетянув автомат со спины на грудь, занять своё место за дрезиной.

Небольшой толчок для разгона - колёса вновь запели свою заунывную песню, и отряд двинулся вперёд. Командир, говоря, смотрел вперёд, всё время настороженно вглядываясь в темноту, и слышно поэтому было не всё.

- Что, интересно, вашему поколению вообще о метро известно? - спрашивал командир. Так, рассказываете всякие байки друг другу. Кто-то где-то был, кто-то сам всё придумал. Кто-то кому-то переврал то, что слышал от своего знакомого, который, в свою очередь, тоже приукрасил историю, слышанную за чаем, и выдавая за свои собственные приключения... Вот ведь в чём главная проблема метро... Нет надёжной связи... Нет возможности быстро пробраться из одного конца в другой - где не пройти, где перегорожено, где ерунда какая-то творится, и обстановка каждый день меняется...Ведь всё это метро - думаете, оно большое очень? Да его из конца в конец на поезде проехать всего-то час и занимало... А ведь люди теперь неделями идут и чаще всего не доходят... И никогда не знаешь, что тебя на самом деле ждёт за поворотом. Вот мы вроде на Рижскую с гуманитарной помощью идём... Но проблема в том, что никто, и ни я, ни Дежурный в том числе, не готов поручиться на сто процентов, что когда мы туда придём, нас не встретят шквальным огнём. Или не мы не обнаружим выжженную станцию без единой живой души. Или не выяснится, что Рижская теперь присоединена к Ганзе, и поэтому нам выхода в остальную часть метро больше нет и никогда не будет. Нету точной информации... Получил вчера утром сведения, всё, уже к вечеру устарели, и полагаться на них сегодня нельзя. Это всё равно что идти через зыбучие пески по карте столетней давности. Гонцы так долго пробираются, что сообщения, которые они несут, часто оказываются либо уже ненужными, либо уже неверными. Истина искажается. И всё это очень странно... Люди никогда не оказывались в таких условиях... И страшно подумать, что же будет, когда у нас кончится топливо для генераторов и не будет больше электричества... Читали у Уэллса "Машину Времени"? Так вот там были такие морлоки...

Для Артёма это был уже второй разговор в подобном духе за последние два дня, и он уже слышал о морлоках и Герберте Уэллсе, и повторения его он отчего-то вовсе не хотел. И поэтому, несмотря на Женькины попытки протестовать, он решительно вернул разговор в первоначальное русло:

- Ну, а что известно о метро вашему поколению?

- Мм... О дьявольщине в туннелях говорить - дурная примета... О Метро-2 и о Невидимых Наблюдателях? Не буду. Но вот о том, кто где живёт, кое-что рассказать любопытного могу. Вот вы знаете, например, что там где раньше Пушкинская была - там ещё на две другие станции переход - на Чеховскую и на Тверскую, - там теперь фашисты всё захватили?

- Какие ещё фашисты? - недоумённо спросил Женька, и Артём удовлетворённо отметил про себя, что и Женьку, оказывается, можно удивить.

- Натуральные фашисты. Когда-то давно, когда мы ещё жили там, командир показал пальцем наверх, - были такие. Бритоголовые были - и ещё одни, назывались РНЕ. Шут знает, что это значит, сейчас уже и не помнит никто, да и сами они, наверное, уже не помнят. Потом, вроде, исчезли. Не слышно о них ничего и не видно. И вот вдруг некоторое время назад на Пушкинской объявились. "Метро - для русских!". Слышали такое? Или вот: "Делай добро - чисти метро!". Вышвырнули всех нерусских с Пушкинской, потом и с Чеховской, и до Тверской добрались - под конец уже озверели, начались расправы. Теперь там у них Рейх. Четвёртый или пятый... Что-то около того. Дальше пока, вроде, не лезут, но историю двадцатого века наше поколение ещё помнит. А ведь мутанты эти с Филёвской линии, между прочим, существуют на самом деле... Да что мутанты! Чёрные наши одни чего стоят! А есть ещё разные сектанты, сатанисты, коммунисты... Кунсткамера. Просто кунсткамера.

Вдали стало заметно слабое мерцание. Они приближались к Алексеевской. Станция была малонаселена и патруль они выставляли только один, на пятидесятом метре - большего не могли себе позволить. Командир отдал приказ остановиться метрах в сорока от костра, разожжённого патрулём с Алексеевской, и несколько раз включил и выключил фонарь в определённой последовательности, давая условный сигнал. На фоне костра обозначился чёрный силуэт - к ним шёл проверяющий. Ещё издалека он крикнул им:

- Стойте на месте! Не приближайтесь!

Артём спросил себя, неужели действительно может так случиться, что однажды их не признают на станции, которая всегда казалась и считалась дружественной, и встретят в штыки?

Человек, не спеша, приблизился к ним. Одет он был в тёртые камуфляжные штаны и ватник, на груди жирно намалёвана была буква "А" - видимо, от названия станции. Впалые щёки его были небриты, глаза подозрительно поблескивали, а руки поглаживали ствол висящего на шее автомата. Он вгляделся в их лица, успокоенно улыбнулся, в знак доверия перекинул автомат на спину, и сказал:

- Здорово, мужики! Как живёте-можете? Это вы на Рижскую? Знаем-знаем, предупреждены. Пошли!

Командир принялся о чём-то расспрашивать его, но как-то неразборчиво, слышно толком не было, и Артём, надеясь, что и их тоже никто не расслышит, сказал Женьке тихонько:

- Заморенный он какой-то. Мне кажется, не от хорошей жизни это они с нами объединяться собрались.

- Ну так что с того? У нас тоже свои интересы. Если наша администрация на это идёт, значит, нам это надо. Не из благотворительности же мы их кормить будем.

Миновав костёр на пятидесятом метре, у которого сидел второй дозорный, одетый так же, как и встретивший их, дрезина выкатилась на станцию. Алексеевская была плохо освещена, и люди, населявшие её, были молчаливы и унылы. На гостей с ВДНХ, впрочем, они смотрели дружелюбно. Отряд остановился посередине платформы, и командир объявил перекур. Артёма с Женькой оставили на дрезине - охранять, а остальных позвали к костру.

- Про фашистов и про Рейх я ещё ничего не слышал, - сказал Артём.

- Мне рассказывали, что где-то в метро фашисты есть. Но вот только говорили, что они на Новокузнецкой.

- Кто рассказывал?

- Лёха говорил, - неохотно признался Женька.

- А он ведь тебе много ещё чего интересного рассказал, - напомнил Женьке Артём.

- Но фашисты ведь и вправду есть! Ну, перепутал человек место. Но не соврал ведь! - оправдывался тот.

Артём замолчал и задумался. Перекур на Алексеевской должен был продолжаться не меньше получаса - у командира был какой-то разговор к начальнику Алексеевской - переговоры об объединении продолжались. Потом они должны были двигаться дальше. До конца дня надо было дойти до Рижской, переночевать там, чтобы на следующий день, решив все вопросы и осмотрев найденный кабель, либо возвращаться назад, если кабель окажется непригодным, либо отправлять обратно гонца с запросом дальнейших указаний, если кабель можно будет приспособить для сообщения между тремя станциями. В этом случае его надо будет разматывать и подключать телефонную связь.

Таким образом, в его распоряжении было максимум два дня на то, чтобы придумать предлог, под которым можно было бы пройти через внешние кордоны на Рижской, которые были ещё более подозрительны и придирчивы, чем внешние, северные, патрули ВДНХ, - ведь за Рижской начиналось большое метро - и южный кордон Рижской подвергался нападениям намного чаще. Пусть опасности, угрожавшие населению Рижской, были не столь таинственны и страшны, как Угроза, нависшая над ВДНХ, но зато они были намного разнообразнее, и бойцы, оборонявшие южные подходы Рижской, никогда не знали, чего именно ждать, и потому были готовы ко всему.

От Рижской к Проспекту Мира шло два туннеля, засыпать ни один из них по каким-то соображениям не представлялось возможным, и "рижанам" приходилось перекрывать оба. На это уходило слишком много сил. Поэтому для них и было жизненно важно обезопасить северное направление. Объединяясь с Алексеевской и, самое главное, с ВДНХ, они таким образом перекладывали бремя защиты северного направления на их плечи, обеспечивали спокойствие в туннелях между станциями - а значит, возможность использования их для хозяйственных целей. Для ВДНХ это была прежде всего возможность экспансии и расширения своего влияния, своей территории, а значит и своей мощи.

В связи с грядущим объединением внешние заставы "рижан" были особенно бдительны, - необходимо было доказать будущим товарищам, что в вопросе обороны южных рубежей на них можно положиться. Поэтому пробраться через кордоны как в одном, так и в другом направлении виделось очень затруднительным. Втечение одного, максимум, двух дней Артёму предстояло решить эту проблему.

Однако, эта задача, какой бы сложной она не была, вовсе не казалась невыполнимой. Вопрос был в том, что делать дальше. Даже если проникнуть за южные заставы удастся, надо ещё было найти относительно безопасный путь к Полису. Из-за того, что решение приходилось принимать срочно, у Артёма совершенно не оказалось времени обдумать свой путь к Полису на ВДНХ, где он мог бы расспросить об опасностях знакомых челноков, не вызвав ничьих подозрений. Спрашивать о дороге к Полису ни у Женьки, и тем более ни у кого другого из их отряда Артём не хотел, так как прекрасно понимал, что это неизбежно вызовет подозрения, а уж Женька точно поймёт, что Артём что-то затевает. Друзей ни на Алексеевской, ни на Рижской у Артёма не было и доверять в таком важном вопросе незнакомцам он не собирался.

Воспользовавшись тем, что Женька отошёл поболтать с сидевшей неподалёку от них на платформе девушкой, Артём украдкой достал из рюкзака крошечную карту метро, отпечатанную на обратной стороне обуглившегося по краям рекламного листка, прославлявшего давно сгинувший вещевой рынок, и обвёл Полис несколько раз огрызком простого карандаша.

Путь до него, казалось, был так прост и недолог... В те странные далёкие времена, о которых рассказывал им командир, в те времена, когда людям не приходилось брать с собой оружие, пускаясь в путешествие от станции к станции, даже если им предстояло сделать пересадку и оказаться на чужой линии, когда дорога от одной конечной до другой, противоположной, не занимала и часа, в те времена, когда туннели населяли только гремящие мчащиеся поезда, расстояние, разделяющее ВДНХ и Полис можно было бы одолеть быстро и беспрепятственно. Прямо по ветке до Тургеневской, там - переход на Чистые Пруды, как они назывались на старенькой карте, которую разглядывал Артём, или на Кировскую, в которую вновь переименовали её овладевшие ей коммунисты, и по красной, Сокольнической, линии - прямо к Полису... В эпоху поездов и ламп дневного света такой поход не занял бы и тридцати минут... Но с тех пор, как слова "красная линия" стали писаться с большой буквы, и кумачовый стяг повис над переходом на Чистые Пруды, да и собственно Чистые Пруды перестали быть таковыми, нечего уже было и думать о том, чтобы пытаться попасть в Полис наикратчайшим путём.

По известным обстоятельствам руководство Красной Линии оставило свои попытки насильно осчастливить население всего метро, распространив на него власть Советов, (но не в силах отказаться от этой мечты, продолжая амбициозно называть его Метрополитеном им. В.И.Ленина) и приняло новую доктрину, допускающую возможность построения коммунизма на отдельно взятой линии метрополитена. Однако, несмотря на кажущуюся миролюбивость режима, его внутренняя параноидальная сущность ничуть не изменилась. Сотни агентов службы внутренней безопасности, по старинке и даже с некоторой ностальгией именуемой КГБ, постоянно пристально следили за счастливыми обитателями Красной Линии, а уж их интерес к гостям с других линий был поистине безграничен. Вообще говоря, без специального разрешения руководства Линии никто не мог проникнуть ни на одну из станций Красной Линии. А постоянные проверки паспортов, тотальная слежка и общая клиническая подозрительность немедленно выявляли как случайно заблудших странников, так и засланных шпионов. Первые приравнивались ко вторым, судьба и тех, и других была весьма печальна. Поэтому Артёму нечего было и помышлять о том, чтобы добраться до Полиса через три станции и три перегона, принадлежащих Красной Линии.

И не могла, наверное, быть такой простой дорога к самому сердцу метро. В Полис... Одно это название, произнесённое кем-то в разговоре, заставляло Артёма, да и не только его, умолкнуть в благоговении. Он и сейчас отчётливо помнил, как в самый первый раз услышал незнакомое слово в рассказе какого-то отчимова гостя, а потом, когда гость этот ушёл, спросил у него тихонько, что же это слово значит. Сухой тогда посмотрел на него внимательно и с еле различимой тоской в голосе сказал: "Это, Артёмка, последнее, наверное, место на Земле, где люди живут как люди. Где они не забыли ещё, что это значит "человек", и как именно это слово должно звучать", отчим грустно усмехнулся и добавил: "Это - Город..."

Полис находился на площади самого большого в Московском Метрополитене перехода, на сплетении четырёх разных линий, и занимал целых четыре станции метро - Александровский Сад, Арбатскую, Боровицкую и Библиотеку им. Ленина, вместе с переходами, соединяющими эти станции. На этой огромной жилой территории размещался последний подлинный очаг цивилизации, последнее место, где жило так много людей, что провинциалы, однажды побывавшие там, не называли уже это место иначе как Город. Кто-то дал Городу другое название Полис, впрочем, означавшее то же самое, и отчего-то, может, потому, что в этом слове слышалось далёкое и еле уловимое эхо могучей и прекрасной древней культуры, словно обещавшей своё покровительство поселению, чужое слово прижилось.

Полис был для метро явлением совершенно уникальным. Там, и только там можно было всё ещё встретить хранителей тех старых и странных знаний, применения которым в суровом новом мире с его изменившимися законами просто не было. Знания эти для обитателей почти всех остальных станций, в сущности, для всего метро, медленно погружавшегося в пучину хаоса и невежества, становились никчемными, как и носители их, и нигде они не были желанны. Гонимые отовсюду, единственное своё пристанище они находили лишь в Полисе, где их ждали всегда с распростёртыми объятиями, потому что правили здесь их собратья. Потому в Полисе, и только в Полисе можно было всё ещё встретить дряхлых профессоров, у которых когда-то были кафедры в славных университетах, ныне полуразрушенных, опустевших и захваченных крысами и плесенью. Только там - последних художников, артистов, поэтов. Последних физиков, химиков, биологов... Тех, кто внутри своей черепной коробки хранил всё то, чего человечеству удалось достичь и познать за тысячи лет непрерывного развития. Тех, с чьей смертью всё это было бы утрачено навек.

Находился Полис в том месте, где когда-то был чуть не самый центр города, по имени которого нарекли метро. Причём прямо над Полисом возвышалось здание самой библиотеки им. Ленина - самого обширного хранилища информации ушедшей эпохи. Сотни тысяч книг на десятках языков, охватывающие, вероятно, все области, в которых когда-либо работала человеческая мысль и накапливались сведения. Сотни тонн бумаги, испещрённой всевозможными буквами, знаками, иероглифами, часть из которых уже некому было читать, ведь языки, на которых они были написаны, сгинули вместе с народами, которые на них говорили... Но всё же огромное количество книг ещё могло быть прочтено и понято, и умершие столетия назад люди, написавшие их, ещё могли обо многом поведать живущим.

Изо всех тех немногих конфедераций, империй и просто могущественных станций, которые в состоянии были отправлять на поверхность экспедиции, только Полис посылал сталкеров за книгами. Только там знания имели такую ценность, что ради них были готовы рисковать жизнями своих добровольцев, выплачивать баснословные гонорары наёмникам и отказывать себе в материальных благах во имя приобретений благ духовных. И несмотря на кажущуюся непрактичность и идеализм руководства Полис стоял год за годом, и беды обходили его стороной, а если что-то угрожало его безопасности, казалось, всё метро готово было сплотиться для его защиты. Отголоски последних сражений, происходивших там во время памятной войны между Красной Линией и Ганзой, уже затихли, и вновь вокруг Полиса образовалась тонкая волшебная аура сказочной неуязвимости и благополучия.

И когда Артём думал об этом удивительном месте, ему совсем не казалось странным, что дорога к нему прсто не может быть лёгкой, она обязательно должна быть тяжёлой и полной опасностей, иначе сама цель его похода утратила бы часть своей загадочности и очарования.

Если о том, чтобы пройти через Кировскую, по Красной Линии - к Библиотеке имени Ленина представлялось совсем невозможным и слишком рискованным чтобы даже попытаться это сделать, то преодолеть патрули Ганзы и идти по Кольцу ещё можно было попробовать. Артём вгляделся в обугленную карту внимательнее.

Вот если бы ему удалось проникнуть на внутренние территории Ганзы, выдумав какой-нибудь предлог, уболтав охрану кордона, прорвавшись с боем, или ещё как нибудь, тогда дорога до Полиса была бы всё ещё довольно короткой. Артём уткнул палец в карту и повёл им по линиям. Если спускаться от Проспекта Мира направо по Кольцу, всего через две станции, принадлежащие Ганзе, он вышел бы к Курской. Там можно было бы сделать пересадку на Арбатско-Покровскую линию, а оттуда уже и рукой подать до Арбатской - то есть, до самого Полиса. Правда, на пути вставала Площадь Революции, отданная после войны Красной Линии в обмен на Библиотеку имени Ленина, но ведь красные гарантировали свободный транзит всем путникам, и это было одно из основных условий мирного договора. И так как Артём вовсе не собирался выходить на саму станцию, а только хотел проследовать мимо, то его, по идее, должны были беспрепятственно пропустить. Поразмыслив, он решил, что пока что остановится на этом плане, и попытается по пути разузнать подробности о тех станциях, через которые ему предстояло пройти. Если же что-то незаладится, сказал он себе, всегда можно будет найти запасной маршрут. Всматриваясь в переплетение линий и в обилие пересадочных станций, Артём подумал, что командир, пожалуй, слегка перегибал, живописуя трудности самых даже коротких и незамысловатых походов по метро. Вот, например, можно было спуститься от Проспекта Мира не направо, а налево - Артём повёл палец вниз по Кольцу - до Киевской, а там через переход либо по Филёвской, либо по Арбатско-Покровской линии - два перегона до Полиса. Задача больше не казалась Артёму невыполнимой. Это маленькое упражнение с картой добавило ему уверенности в себе. Теперь он знал, как действовать, и только теперь он полностью поверил в то, что когда караван дойдёт до Рижской, он не вернётся с отрядом обратно на ВДНХ, а продолжит свой поход к Полису.

- Изучаешь? - над самым ухом спросил подошедший Женька, которого Артём просто не заметил, погрузившись в свои мысли. От неожиданности Артём прямо подскочил на месте и смущённо попытался спрятать карту.

- Да нет... Я это... Хотел найти по карте эти станции, где Рейх этот, про который нам рассказывали сейчас.

- Ну и чего, нашёл? Нет? Эх, ты, дай покажу, - с чувством превосходства сказал Женька. В метро он ориентировался намного лучше Артёма, да и других сверстников, и это было предметом его особенной гордости. С первого раза он безошибочно ткнул в тройной переход между Чеховской, Пушкинской и Тверской. Артём вздохнул. Это был вздох облегчения, но Женька решил, что это он от зависти.

- Ничего, придёт время - тоже будешь разбираться в этом деле не хуже моего, - решил утешить он Артёма. Артём изобразил на лице признательность и поспешил перевести разговор на другую тему.

- Сколько времени у нас здесь привал-то? - спросил он.

- Молодёжь! Подъём! - раздался в ответ зычный бас командира, и Артём понял, что отдыхать больше не придётся, а перекусить он так и не успел.

Снова была их с Женькой очередь вставать на дрезину. Заскрежетали рычаги, загрохотали по бетону кирзовые сапоги, и они снова ступили в туннель.

На этот раз отряд двигался вперёд молча, и только командир, подозвав к себе Кирилла, шёл с ним в ногу и, что-то тихонько обсуждал. Артёму не было слышно ровным счётом ничего, да и вслушиваться не было ни желания, ни силвсе отнимала треклятая дрезина.

Замыкающий, оставленный в одиночестве, чувствовал себя явно не в своей тарелке и боязливо оглядывался назад. Артём стоял на дрезине лицом назад, и ему было видно, что как раз сзади-то ничего страшного и нет, но вот посмотреть через плечо вперёд в туннель так и подмывало. Этот страх и неуверенность преследовали его всегда, да и не только его. Любому одинокому путнику знакомо это ощущение. Придумали даже особое название - "страх туннеля" - когда идёшь по туннелю, особенно с плохим фонарём, всегда кажется, что опасность - прямо за твоей спиной, иной раз это чувство так обостряется, что спиной прямо-таки чувствуешь чей-то тяжёлый взгляд, или не взгляд даже... Кто знает, кто или что там, и как оно воспринимает мир... И так, бывает, невыносимо оно гнетёт, что не выдержишь, повернёшься молниеносно - ткнёшь лучом в черноту - а там никого... Тишина... Пустота... Всё вроде спокойно... Но пока смотришь назад, до боли в глазах вглядываешься во тьму, оно уже сгущается за твоей спиной - опять за твоей спиной - и хочется снова метнуться вперёд, посветить вперёд в туннель - нет ли там кого, не подобрался ли кто, пока смотрел назад... И опять... Тут главное самообладание не потерять, не поддаваться этому страху, убедить себя, что бред это всё, что нечего бояться, что слышно же ничего не было...

Но трудно очень с собой справиться, особенно когда в одиночку идёшь. Люди так с ума сходили. Просто не могли больше успокоиться, даже когда на станцию приходили. Потом, конечно, понемногу отходили, но в туннель войти больше не могли себя заставить - их немедленно охватывало то самое давящее беспокойство, хоть немного знакомое каждому жителю метро, но для них превратившееся в губительное наваждение.

- Не бойся, я смотрю! - ободряюще крикнул Артём замыкающему. Тот кивнул, но через пару минут не выдержал и снова оглянулся. Трудно...

- У Серёги один знакомый вот именно так и съехал, - тихо сказал Женька, сообразив, что Артём имеет ввиду. - У него, правда, причина на то более серьёзная была. Он, понимаешь ли, пионер-герой такой был, решил в одиночку через тот самый туннель на Сухаревской пройти, помнишь, про который я тебе тогда рассказывал? Через который в одиночку пройти никак нельзя, а с караваном - запросто?

- Что такое пионер-герой? - не постеснялся уточнить Артём, услышав непонятное сочетание.

- Ну, это... В-общем... Пионеры это, ну ты знаешь - на Красной Линии... Почему они герои, я, честно говоря сам точно не знаю, но когда Серёга рассказывал, он его именно так назвал. Не знаю, что он там имел ввиду... замялся Женька.

- Ну ладно, чёрт с этими героями - чего там дальше?

- Выжил парень. И знаешь почему выжил? - Женька ухмыльнулся. - Потому что дальше сотого метра зайти храбрости не хватило. Когда он туда уходил, бравый такой был, решительный. Ха... Через двадцать минут вернулся - глаза вытаращенные, волосы на голове дыбом стоят от страха, ни слова по-человечески произнести не может... Так от него и не добились больше ничего - он с тех пор говорит как-то бессвязно, всё больше мычит. И в туннели больше ни ногой - так и торчит на Сухаревской, попрошайничает. Он теперь там местный юродивый. Мораль ясна?

- Да, - неуверенно сказал Артём, потому что из этой поучительной истории можно было с равным успехом извлечь несколько противоположных моралей.

Некоторое время отряд двигался в полной тишине. Артём вновь погрузился в свои планы, и шёл так довольно долго, пытаясь изобрести нечто правдоподобное, что можно было сказать на заставе на выходе с Рижской, чтобы выбраться к Проспекту Мира, пока не понял, что звучание мысленных разговоров в его голове не заглушается постепенно растущим странным шумом, тянущимся из туннеля впереди. Шум этот, почти неуловимый вначале, находящийся где-то на зыбкой границе слышимого и ультразвука, медленно и совсем незаметно креп, так что невозможно было определить тот момент, когда Артём начал слышать его. К тому моменту, как он его осознал, тот звучал уже довольно сильно, будто свистящий шёпот, непонятный, нечеловеческий. Артём быстро взглянул на остальных. Все двигались слаженно и молча. Командир больше ни о чём не говорил с Кириллом, Женька думал о чём-то своём, и замыкающий спокойно смотрел вперёд, перестав нервно вертеться. Никто из них не проявлял ни малейшего беспокойства. Они ничего не слышали. Они ничего не слышали! Артёму стало страшно. Спокойствие и молчание всего отряда, все более заметное на фоне нарастающего шипения было совершенно непостижимым и пугающим. Артём бросил рукоять и выпрямился в полный рост. Женька удивлённо посмотрел на него. Глаза его были ясны и в них не было ни следа дурмана или чего-то такого, чего Артём боялся там найти.

- Ты чего? - спросил он недовольно. - Устал, что ли? Ты сказал бы заранее, а не бросал так вот.

- Ты ничего не слышишь? - недоумевающе спросил Артём и что-то в его голосе заставило перемениться выражение Женькиного лица, и прислушаться тоже, не переставая работать руками. Дрезина, однако, пошла медленнее, потому что Артём всё ещё стоял с растеряным видом и ловил отзвуки загадочного шума.

Командир заметил это и обернулся:

- Что там с вами? Батарейки сели?

- Вы ничего не слышите? - спросил Артём и у него.

И вместе с тем в душу к нему закралось гадкое ощущение, что на самом-то деле нет никакого шума - вот никто ничего и не слышит. Просто это у него крыша поехала, просто это от страха ему мерещится всякое. От рассказов от всяких, от неотступно, в шаге за спиной замыкающего, ползущей за ними тьмы. Командир дал знак остановиться, чтобы не мешали скрип дрезины и грохот сапог, замер, руки его поползли к рукоятке автомата, он стоял неподвижно и напряжённо вслушивался, повернувшись к туннелю одним ухом. Странный звук был тут как тут, Артём теперь слышал его довольно отчётливо, и чем чётче и яснее он становился, тем внимательнее Артём всматривался в выражение лица командира, пытаясь понять, слышит ли и тот всё то, что наполняло сознание Артёма всё усиливающимся беспокойством. Но черты лица у того постепенно разглаживались, он явно успокаивался, и Артёма захлестнуло жгучее чувство стыда. Ещё бы -остановил отряд из-за какой-то ерунды, сдрейфил, да ещё и других переполошил.

Женька, очевидно, тоже ничего не слышал, хотя и пытался. Бросив, наконец, это занятие, он с ехидной усмешкой посмотрел на Артёма, и, заглядывая ему в глаза, проникновенно спросил:

- Глюки?

- Да пошёл ты! - неожиданно раздражённо бросил Артём. - Что вы все, оглохли что ли?

- Глюки! - удовлетворённо заключил Женька.

- Тишина. Совсем ничего. Тебе показалось, наверное. Ничего, это бывает, не напрягайся, Артём. Берись давай и поехали дальше, - мягко, чувствуя ситуацию, сказал командир, и сам пошёл вперёд.

Артёму ничего не оставалось, как послушаться и вернуться на место. Он честно попытался убедить себя что шёпот ему показался, и что это всё от напряжения, и пытался расслабиться и не думать ни о чём, надеясь, что вместе с тревожно мечущимися мыслями из головы удастся выкинуть и этот чёртов шум. Ему удалось некоторое время почти ни о чём не думать, но в опустевшей на мгновения голове звук словно стал гулким, более громким и ясным. Он нарастал по мере того, как они всё глубже продвигались на юг, и когда вырос настолько, что, казалось, заполнил всё метро, Артём вдруг заметил, что Женька работает только одной рукой, а другой как-то автоматически, видимо не обращая внимания на то, что он делает, потирает себе уши.

- Ты чего? - шепнул ему Артём тихонько.

- Не знаю... Закладывает... Свербит как-то, - неуклюже попытался тот передать ощущение.

- А ничего не слышишь? - с боязливой надеждой спросил Артём.

- Не, слышать не слышу, но как-то давит, - шепнул в ответ Женька, и прежней иронии не было в его голосе.

Звучание достигло апогея, и тут Артём понял, откуда оно шло. Одна из труб, идущих вдоль стен туннеля, так же как и всех остальных тунелей метро, заключающих в себе коммуникации и чёрт знает что ещё, в этом месте словно лопнула, и именно её чёрное жерло, окаймлённое рваными и торчащими в разные стороны железными краями, и издавало этот странный шум. Он шёл из её глубин, и только Артём успел задуматься о том, почему же там внутри ни проводов никаких, ни ещё чего, а сплошная пустота и чернота, как командир внезапно остановился и медленно, натужно выговорил:

- Мужики, давайте здесь это... Привал сделаем, а то мне что-то нехорошо. В голове муть какая-то.

Он нетвёрдыми шагами приблизился к дрезине, чтобы присесть на край, но, не дойдя шага, вдруг мешком повалился на землю.. Женька растерянно глядел на него, растирая свои уши уже двумя руками, и не двигаясь с места. Кирилл почему-то продолжил идти дальше в одиночку, как будто ничего и не случилось, никак не реагируя на окрики. Замыкающий сел на рельсы и неожиданно как-то по-детски беспомощно заплакал. Луч фонарь уткнулся в низкий потолок туннеля, и, освещённая снизу, картина стала ещё более зловещей. Артём запаниковал. Очевидно, из всего их отряда рассудок не помутился только у него, но звук стал совершенно нестерпимым, не давая состредоточиться на сколько-нибудь сложной мысли. Артём в отчаянии заткнул уши, и это немного помогло. Тогда он с размаху влепил пощёчину Женьке, с одуревшим видом трущему свои уши и проорал ему, стараясь заглушить шум, забыв, что тот был слышен только ему:

- Подними командира! Положи командира на дрезину! Нам нельзя здесь оставаться ни в коем случае! Надо убираться отсюда! - и, подобрав упавший фонарь, бросился вслед за Кириллом, сомнамбулически мерно вышагивающим всё дальше, уже вслепую, потому что без фонаря темнота впереди была хоть глаз выколи.

К его счастью, тот шёл довольно медленно, и в несколько длинных скачков Артём сумел нагнать его, и хлопнул по плечу, но Кирилл, не замечая его, всё шёл и шёл вперёд, и они удалялись всё дальше от остальных. Артём забежал вперёд и, не зная что делать, направил луч фонаря Кириллу в глаза. Они были закрыты, но Кирилл вдруг сморщился и сбился с шага. Тогда Артём, удерживая его одной рукой, другой приподнял веко и посветил прямо в зрачок. Кирилл вскрикнул и заморгал, тряся головой, и через доли словно очнулся и открыл глаза, непонимающе смотря на Артёма. Ослеплённый фонарём, он почти ничего не видел, и обратно к дрезине Артёму пришлось тащить его за руку.

На дрезине лежало бездыханное тело командира, рядом сидел Женька, всё с таким же тупым выражением на лице. Оставив Кирилла у дрезины, Артём метнулся к замыкающему, продолжавшему плакать, усевшись на рельсах. Посмотрев ему в глаза, Артём встретил взгляд, полный боли и неведомого страдания, и таким острым было это ощущение, что Артём отшатнулся, и почувствовал, что и у него против воли выступают слёзы.

- Они все, все погибли... И им было так больно! - разобрал Артём сквозь рыдания.

Артём попытался поднять его, но тот вырвался и неожиданно зло выкрикнул:

- Свиньи! Нелюди! И никуда не пойду с вами, я хочу остаться здесь! Им так одиноко, и так больно здесь, а вы хотите забрать меня отсюда? Это вы во всём виноваты! Я никуда не пойду! Никуда! Пусти, слышишь?!

Артём хотел сначала дать ему пощечину, надеясь, что это поможет и хоть как-то приведёт его в чувство, но побоялся, что тот в таком состоянии может дать ему сдачи, и вместо этого опустился перед ним на колени и, с трудом пробиваясь сквозь шум в своей голове, мягко, как ему показалось, сказал, сам не до конца понимая, о чём идёт речь:

- Но ведь ты хочешь им помочь, правда? Хочешь, чтобы они не страдали?

Сквозь слёзы тот посмотрел на Артёма и с несмелой улыбкой прошептал:

- Конечно... Конечно я хочу помочь им.

- Тогда ты должен помочь мне. Они хотят, чтобы ты помог мне. Иди к дрезине и встань за рычаги. Ты должен помочь мне добраться до станции.

- Они так сказали тебе? - недоверчиво поглядел на Артёма замыкающий.

- Да, - как можно более уверенно ответил Артём.

- А ты отпустишь меня потом обратно, к ним? - настороженно выспрашивал тот.

- Даю слово, что если ты захочешь вернуться, я отпущу тебя обратно, заверил его Артём и пока тот ещё не успел одуматься, потянул его к дрезине.

Поставив его на рычаги, и Кирилла на рычаги сзади, взгромоздив не приходящего в сознание командира посередине, и приказав механически повинующемуся Женьке занять место у рычагов спереди, и, сам себе удивляясь, встал впереди, нацелив свой автомат в чёрное никуда, быстрым шагом пошёл вперёд, слыша, как послушно покатилась всед за ним дрезина, вспоминая мельком, что он совершает недопустимое, оставив неприкрытый тыл, но понимая, что самое главное - это убраться как можно скорее, очутиться как можно дальше от этого страшного места.

На рычагах теперь было трое, и отряд двигался быстрее, чем до остановки, а Артём с облегчением чувствовал, как затихает мерзкий шум и рассасывается понемногу чувство опасности. Он всё прикрикивал на остальных, требуя не замедлять темп, как вдруг услышал сзади совершенно трезвый и удивлённый голос Женьки:

- Ты чего это раскомандовался?

Артём дал знак остановиться, поняв, что они миновали опасную зону, вернулся к отряду и обессиленно опустился на землю, прислонившись к дрезине спиной. Все постепенно приходили в себя. Перестал всхлипывать замыкающий, и только тёр себе пальцами виски, в недоумении осматриваясь вокруг. Зашевелился и с глухим стоном приподнялся командир, жалуясь, что раскалывается голова. Через полчаса можно было двигаться дальше. Кроме Артёма никто ничего не помнил.

- Знаешь, тяжесть такая вдруг навалилась, в голове муть какая-то пошла, и как-то так раз! - и погасло всё. Было со мной такое однажды от газа в одном туннеле, далеко отсюда. Но если газ, так он должен по-другому действовать, на всех сразу, не разбираясь... А ты всё этот звук свой слышал? Да, странно очень всё это, чего и говорить...- размышлял командир. - И вот то что с Никитой стало - то что ревел он. Слышь, Васильич, кого ты всё жалел-то? - кивнул он замыкающему.

- Чёрте знает... Не помню я... То есть вроде минуту назад ещё что-то помнил, а потом как-то улетучилось... Это, знаешь, как со сна: вот только проснёшься - всё помнишь, и картина такая яркая перед глазами стоит. А пройдёт пара минут, очнёшься немного - всё, пусто. Только так, остатки какие-то... Вот и сейчас то же самое. Только вот помню, что жалко очень кого-то было... А кого, почему - пусто.

- А вы там хотели остаться, в туннеле. Навсегда. С ними. Отбивались. Я вам пообещал ещё, что если вы захотите, я вам разрешу обратно вернуться, сказал Артём, искоса поглядывая на Никиту-замыкающего. - Так вот, это, я вас отпускаю, - добавил он и ухмыльнулся.

- Нет уж, спасибо. Что-то я передумал, - мрачно ответил Никита и его всего передёрнуло.

- Ладно, мужики. Хватит трепаться. Нечего посреди туннеля торчать. Сначала доберёмся, потом всё обсудим. Нам ещё как-то возвращаться надо ведь будет... Хотя чего загадывать наперёд, в такой грёбаный денёк дай бог туда бы попасть. Поехали! - заключил командир. - Слышь, Артём, давай со мной пойдёшь. Ты у нас вроде герой сегодня, - неожиданно добавил он.

Кирилл занял место за дрезиной, Женька, несмотря на все свои протесты, так и остался на рычагах вместе с Никитой Васильичем, и они двинулись дальше.

- Труба там, говоришь, лопнула? И это из неё ты там свой шум слышал? Знаешь, Артём, может оно такое быть что это на самом-то деле мы все болваны глухие и не слышим ни хрена. У тебя, наверное, чутьё особенное на эту дрянь. С этим делом, видно, тебе повезло, парень! - рассуждал командир. - Очень оно странно, что это из трубы шло. Пустая труба-то была, говоришь? Шут знает, что там сейчас по этим трубам течёт, - продолжал он, опасливо поглядывая на змеиные переплетения вдоль стен туннеля.

До Рижской уже оставалось совсем недолго: через четверть часа замерцали вдали отсветы костра у заставы, командир замедлил ход и фонарём дал условный знак. Через кордон их пропустили быстро и без проволочек, так что ещё через несколько минут дрезина уже вкатывалась на станцию.

Рижская была в лучшем состоянии, чем Алексеевская. Когда-то давно на поверхности над станцией стоял большой рынок. Среди тех, кто успел тогда добежать до метро и спастись, было немало и торговцев с этого самого рынка. Народ там с тех пор жил предприимчивый, да и близость станции к Проспекту Мира, а значит, и к Ганзе, к главным торговым путям тоже сказывалась на её благополучии. Свет там тоже горел электрический, аварийный, как и на ВДНХ. Патрули были одеты в старый поношенный камуфляж, который всё же смотрелся внушительней, чем размалёванные ватники на Алексеевской.

Гостям выделили отдельную палатку. Раньше собирались возвращаться через сутки, но теперь скорого возвращения не предвиделось, неясно было что за новая опасность кроется в туннеле, как с ней справиться, администрация станции и командир маленького отряда с ВДНХ собирались на совещание, а у остальных было теперь много свободного времени. Артём, уставший и перенервничавший, сразу упал на свою лежанку лицом вниз и так и остался. Спать не хотелось, но сил не было совершенно. Через пару часов для гостей обещали устроить торжественный ужин, по многозначительным подмигиваниям и перешёптываниям хозяев можно было даже надеяться на мясо. Пока можно было просто лежать и ни о чём не думать.

За стенками палатки поднимался шум. Пир устраивали прямо посреди платформы, где на Рижской горел главный костёр. Артём, не утерпев, выглянул наружу. Несколько человек чистили пол и расстилали брезент, неподалёку на путях разделывали свиную тушу, резали клещами на куски моток стальной проволоки, что предвещало шашлыки. Стены здесь были необычнами - не мраморные, как на ВДНХ и Алексеевской, а выложенные красной плиткой, а арки были окрашены в жёлтый. Вместе это когда-то смотрелось довольно весело. Теперь, правда, всё это покрывал слой копоти и жира, но всё равно чуть-чуть прежнего уюта сохранилось.

Стали понемногу собираться местные, из палатки вылез заспанный Женька, через полчаса подошло и здешнее начальство с командиром их отряда, и первые куски мяса легли на угли. Командир их и руководство станции много улыбались и всё шутили, наверное, довольные результатами переговоров. Принесли бутыль с какой-то туземной бодягой, пошли тосты, все совсем уже развеселились. Артём, грызя свой шашлык, слизывая текущий по рукам горячий жир, молча смотрел на на тлеющие угли, от которых шёл такой жар и необъяснимое ощущения уюта и спокойствия.

- Это ты их из этой ловушки вытащил? - обратился к нему незнакомый человек, сидевший с ним рядом и последние несколько минут внимательно разглядывавший Артёма, на что то совершенно не обращал внимание, погруженный в свои мысли и созерцание багровеющих головней в костре.

- Кто это вам сказал? - вопросом на вопрос ответил Артём, всматриваясь в незнакомца. Тот был коротко стрижен, небрит, из-под грубой, но крепкой с виду кожаной куртки виднелась тёплая тельняшка. Ничего особенно подозрительного Артёму углядеть в нём не удалось: по виду его собеседник походил на обычного челнока, которых на Рижской было хоть пруд пруди.

- Кто? Да этот вот ваш бригадир и рассказывал, - кивнул тот на сидевшего поодаль и оживлённо обсуждавшего что-то командира.

- Ну я, - неохотно признался Артём. Несмотря на то, что совсем недавно он планировал завести пару полезных знакомств на Рижской, теперь, когда представилась отличная возможность, ему отчего-то вдруг стало не по себе.

- Я - Бурбон. Зовут меня так. А тебя как звать? - продолжал интересоваться мужик.

- Бурбон? Почему это? Это не король такой был? - удивился Артём.

- Нет, пацан. Это был такой типа одеколон. Хороший был одеколон, говорят. Так как тебя там?.. - не поясняя загадочного происхождения своего имени переспросил тот.

- Артём.

- Слушай, Артём, это самое, а когда вы обратно возвращаетесь? дознавался Бурбон, заставляя Артёма всё больше сомневаться в его благонадёжности.

- Не знаю я. Теперь вам никто точно не скажет, когда мы обратно пойдём. Если вы слышали, что с нами произошло, должны сами понимать, - недружелюбно ответил Артём.

- Слушай, зови меня на ты, я не настолько тебя старше, чтобы ты тут это... Короче, чего я тебя спрашиваю-то... Дело у меня есть к тебе, пацан. Не ко всем вашим, а вот именно к тебе, типа, лично. Только если ты без брехни. Мне, это самое, помощь твоя нужна. Понял? Ненадолго...

Артём ничего не понял. Говорил мужик сбивчиво, и что-то в том, как он выговаривал слова, заставляло Артёма внутренне сжиматься, он слышал, как учащается стук сердца, как выступает на лбу холодная испарина. Меньше всего на свете ему сейчас хотелось продолжать этот непонятно куда ведущий разговор.

- Слышь, пацан, ты это, не напрягайся, - словно почувствовав Артёмовы сомнения поспешил рассеять их Бурбон. - Ничего стрёмного, всё чисто... Ну, почти всё. Короче, дело такое: позавчера тут наши пошли до Сухаревки, ну ты знаешь, прямо по линии, да не дошли. Одиг только обратно вернулся. Ни хрена помнит, прибежал на Проспект весь в соплях, ну, типа, ревел, как этот ваш, о котором бригадир ваш рассказывал. Остальные обратно не появились. Может, они потом к Сухаревке вышли... А может, никуда больше и не вышли, потому что уже третий день как на Проспект никто оттуда не приходил, и с Проспекта никто туда уже идти не хочет. Западло им туда идти почему-то. Короче, думаю, что там та же байда, что и у вас было. Я как вашего бригадира послушал, так сразу и это, типа, понял. Ну линия ведь та же. И трубы те же, - тут Бурбон резко обернулся через плечо, проверяя наверное, не подслушивает ли кто.

- А тебя эта байда не берёт, - продолжил он тихо. - Понял?

- Начинаю, - неуверенно ответил Артём.

- Короче, мне сейчас туда надо. Очень надо, понял? Очень. Я себя не знаю. Но все шансы, что у меня там крыша съедет, как и у всех наших пацанов, наверное, как у всей вашей бригады. Кроме тебя.

- Ты...- неуверенно, словно пробуя на вкус это слово, чувствуя, как неудобно и непривычно ему обращаться к такому типу "на ты", проговорил Артём, - ты хочешь, чтобы я тебя провёл через этот туннель? Что бы я тебя вывел к Сухаревской?

- Типа того, - с облегчением кивнул Бурбон. - Не знаю, ты слышал или нет, но там за Сухаревской туннель, типа, ещё почище этого, такая дрянь, мне там ещё как-то пробиваться надо будет. А тут ещё и эта байда с пацанами вышла. Да всё нормально, не стремайся, ты если меня проведёшь, я в долгу тоже не останусь. Мне, правда, дальше надо будет потом идти, на юг, но у меня там, на Сухаревке, свои люди, обратно доставят, пыль смахнут, и всё такое.

Артём, который хотел сначал послать Бурбона с его предложением куда подальше, понял вдруг, что вот у него и появился шанс без боя и вообще безо всяких проблем проникнуть через южные заставы Рижской. И дальше... Бурбон, хотя и не распространялся о своих дальнейших планах, говорил, что пойдёт через проклятый туннель от Сухаревской к Тургеневской. Именно там Артём и собирался попытаться пройти. Тургеневская - Трубная - Цветной Бульвар Чеховская... А там и до Арбатской рукой подать... Полис.. Полис.

- Как платишь? - решил поломаться для видимости Артём.

- Как хочешь. Вообще - валютой, - Бурбон со сомнением посмотрел на Артёма, пытаясь определить, понимает ли тот, о чём идёт речь. - Ну, типа, патроны к калашу, - пояснил он. Но если ты хочешь жратвой там, спиртом или дурью, - он подмигнул, - тоже можно устроить.

- Не, патроны - нормально. Две обоймы. Ну и еды, чтоб и туда и обратно. Не торгуясь, - как можно более уверенно назвал свою цену Артём, стараясь выдержать испытующий взгляд Бурбона.

- Деловой...- с неясной интонацией отреагировал тот. - Ладно... Два рожка к калашу... И жратвы... Ну, ничего, - невнятно сказал он, видимо, сам себе. - оно того стоит. Ладно, пацан, как тебя там, Артём? Ты иди пока, спи, я за тобой зайду скоро, когда тут весь бардак успокоится. Собери шмотки все свои, можешь записку оставить, если писать умеешь, чтобы они тут за нами погонь не устраивали. Это... чтобы был готов, когда я приду. Понял?

Глава 5

Спать долго не удалось. Вещи, в-общем, собирать было не надо, потому что Артём толком ещё ничего и не распаковывал - да и нечего было особенно там распаковывать. Непонятно было только, как незаметно вынести автомат, чтобы не привлечь ничьё внимание. Автоматы им выдали громоздкие, армейские, калибра 7.62, с нескладывающимися деревянными прикладами. С такими махинами на ВДНХ всегда отправляли караваны на ближайшие станции.

Артём лежал, зарывшись под одеяло с головой, не отвечая на недоумевающие Женькины вопросы, почему Артём тут дрыхнет, когда снаружи так круто, и не заболел ли он вообще. В палатке было жарко и душно, и тем более под одеялом, сон всё не шёл, как он ни пытался себя заставить, и когда, наконец, он забылся, видения были очень беспокойными и неясными, словно видимые сквозь мутное стекло: он куда-то бежал, разговаривал с кем-то безликим, опять бежал... Разбудил его всё тот же Женька, тряхнувший за плечо и шёпотом сообщивший:

- Слышь, Артём, там тебя мужик какой-то... У тебя проблемы, что-ли? настороженно спросил он. - Давай я всех наших подниму...

- Нет, нормально всё, просто поговорить надо. Спи, Жень. Я скоро, - так же тихо объяснил Артём, натягивая сапоги, и дожидаясь, пока Женька уляжется обратно. Потом, по возможности тихо, он вытащил из палатки свой рюкзак и потянул было и автомат, как Женька, услышав металлическое клацанье, снова обеспокоенно спросил:

- Это тебе ещё зачем? Ты уверен, что у тебя всё в порядке?

Артёму пришлось отпираться и сочинять, что он просто хочет тут знакомому кое-что показать, что они тут поспорили, что с ним, что всё хорошо, и прочая, и прочая.

- Врёшь! - убеждённо резюмировал Женька. - Ладно... Через сколько времени начинать беспокоиться?

- Через год... - пробормотал Артём, надеясь, что это прозвучало достаточно неразборчиво, отодвинул полог палатки и шагнул на платформу.

- Ну, пацан, ты и копаешься, - недовольно процедил сквозь зубы ждавший его там Бурбон. Одет он был так же как и прежде, только за спиной висел высокий рюкзак.

- Твою мать! Ты чё, собираешься с этой дурой через все кордоны тащиться? - брезгливо поинтересовался он, указывая на Артёмов автомат. У самого него, к своему удивлению, Артём никакого оружия не обнаружил.

Свет на станции померк. Народу на платформе не было никого, все уже улеглись, утомлённые пирушкой. Артём всё равно старался идти побыстрее, боясь всё-таки натолкнуться на кого-нибудь из своих, но при входе в туннель Бурбон осадил его, сказав идти помедленнее. Патрульные на путях заметили их и спросили издалека, куда это они собрались в полвторого ночи, но Бурбон назвал одного из них по имени, и пояснил, что по делам.

- Слушай, короче. Сейчас здесь на сотом и на двухсот пятидесятом заставы будут. Ты это, главное, молчи. Я сам с ними разберусь. Жалко, что у тебя калаш ровесник моей бабушке... Не спрячешь никуда... Где только ты откопал дрянь такую? - поучал он Артёма, зажигая фонарь.

На сотом метре прошло гладко. Здесь тлел небольшой костерок, у которого сидело два человека в камуфляже. Один из них дремал, а второй дружески пожал Бурбону руку.

- Бизнес? Понима-аю, - с заговорщической улыбкой протянул он.

До двухсотпятидесятого метра Бурбон не проронил ни слова, угрюмо шагая вперёд. Был он какой-то злой, неприятный, и Артём уже начал раскаиваться, что решился отправиться с ним. Отстав на шаг, он проверил, в порядке ли автомат, и положил палец на предохранитель.

У последней заставы вышла задержка. Там Бурбона то ли не так хорошо знали, то ли, наоборот, знали слишком хорошо, так что главный отвёл его в сторону, заставив оставить рюкзак у костра, и долго допрашивал о чём-то. Артём, чувствуя себя довольно глупо, остался у костра и скупо отвечал на вопросы дежурных. Те явно скучали, и были горазды поболтать. Артём по себе знал, что если дежурные так разговорчивы - это хороший знак, раз скучают, то всё спокойно. Если бы сейчас у них что-нибудь тут странное происходило, ползло бы что из глубины, с юга, прорваться кто пытался, или звуки слышались подозрительные, они бы тут сгрудились вокруг костра, и молчали бы так напряжённо, и глаз с туннеля не сводили. Значит, сегодня всё спокойно в туннеле. Значит, можно идти не опасаясь, во всяком случае, до Проспекта Мира.

- Ты ведь не местный. С Алексеевской, что ли? - дознавались дежурные, пытливо заглядывая Артёму в лицо.

Артём, помня наказ Бурбона молчать и ни с кем не разговаривать, пробормотал что-то неясное, что можно было понять по-разному, предоставив спрашивающим полную свободу трактовать его бурчание. Дежурные, отчаявшись добиться от него ответа, переключились на обсуждение рассказа какого-то Михая, который на днях торговал на Проспекте Мира и имел неприятности с администрацией станции.

Довольный, что от него наконец отстали, Артём сидел и сквозь пламя костра всматривался в южный туннель. Вроде, это был всё тот же бесконечный широкий коридор, что и на северном направлении на ВДНХ, где Артём совсем недавно вот точно так же сидел у костра на посту на двухсот пятидесятом метре, да и, наверное, всё тот же самый, что и в любой другой точке метро. С виду он ничем не отличался... Но было что-то в нём, не то особый запах, доносимый туннельными сквозняками, не то особенное настроение, аура что ли, присущая только этому туннелю и придававшая ему его индивидуальность, делавшая его непохожим на все остальные. Артём вспомнил, как отчим говорил как-то, что нет в метро двух одинаковых туннелей, да и в одном и том же два разных направления - и те отличаются. Эта сверхчувствительность развивалась с долгими годами походов, и не у всех. Отчим называл это "слышать туннель", и это у него было, он этим гордился и не раз признавался Артёму, что уцелел в очередной переделке только благодаря этому своему чувству. У других, несмотря на все их долгие странствия по метро, ничего такого не получалось. Некоторые приобретали необъяснимый страх, кто-то слышал звуки, голоса, постепенно сходил с ума, но все сходились в одном: даже когда в туннелях нет ни души, они всё равно не пустуют. Что-то невидимое и почти неощутимое медленно и тягуче текло по ним, наполняя их своей собственной жизнью, словно тяжёлая стылая кровь в венах каменеющего левиафана.

И сейчас, не слыша больше голосов дежурных, тщетно пытаясь увидеть что-либо во тьме, стремительно густеющей в десяти шагах от огня, Артём начинал понимать, что имел ввиду отчим, рассказывая ему о "чувстве туннеля". Дальше этого места ему не приходилось ещё ступать в сознательном возрасте, и хотя он знал, что за нечёткой границей, очерченной пламенем костра, где багровый свет мешался с дрожащими тенями, есть ещё люди, но в данное мгновение это представлялось ему невероятным: казалось, жизнь кончалась в десяти шагах отсюда, впереди больше ничего не было, только мёртвая чёрная пустота, отзывающаяся на крик обманчивым глухим эхом. ...Но если сидеть так долго, если заткнуть уши, и гам болтающих дежурных останется снаружи, если смотреть вглубь не так, будто пытаешься там что-то особенное выглядеть, а иначе, словно пытаешься взгляд свой растворить во мгле, вместе с собой, слиться с ним, стать частью этого левиафана, не чужеродным телом, а клеткой его организма, то сквозь руки, закрывающие доступ звукам из внешнего мира, минуя и органы слуха, - напрямую в мозг начнёт литься тонкая мелодия неземное звучание недр, смутное, непонятное... Совсем не тот тревожный зудящий шум, плещущий из разорванной трубы в туннеле между Алексеевской и Рижской, нет, нечто иное, чистое, глубокое...

Ему чудилось, что на время он сумел окунуться в тихую реку этой мелодии, и вдруг, не разумом, а скорее проснувшейся в нём интуицией, разбуженной, наверное, в том самом месте шумом из разорвавшейся трубы, постиг суть этого явления, не понимая его природы. Потоки, выплёскивающиеся наружу из той трубы, как ему показалось в ту секунду, были тем же, что и эфир, неспешно струившийся по туннелям, но в трубе они были гнойными, заражёнными чем-то, беспокойно бурлящими, и в тех местах, где вспухшие от напряжения трубы лопались, гной этот изливался толчками во внешний мир, неся с собой тоску, тошноту и безумие всем живым существам...

Артёму показалось вдруг, что он стоит на пороге понимания чего-то очень важного, как если бы последние полчаса его блужданий в кромешной тьме туннелей и в сумерках собственного сознания приподняли завесу над великой тайной, отделяющей всех разумных созданий от познания истинной природы этого гротескного мирка, выгрызенного прошлыми поколениями в недрах Земли. Но вместе с тем ему стало и страшно, словно он только что заглянул в замочную скважину двери, надеясь узнать, что за ней, и увидел лишь нестерпимый свет, бьющий изнутри и опаляющий глаза. И если открыть дверь, то свет этот хлынет неудержимо и испепелит на месте того дерзкого, что решится открыть запретную дверь. Но свет этот - и есть Знание.

Весь этот вихрь мыслей, ощущений и переживаний захлестнул Артёма слишком внезапно, он был совершенно не готов ни к чему похожему и потому испуганно отпрянул. Нет, всё это было всего лишь фантазией. Не слышал он ничего и ничего не осязал, опять игры воображения. Со смешанным чувством облегчения и разочарования он теперь, заглянув в себя, наблюдал, как раскрывшаяся на мгновение перед ним перспектива, все далёкие грозные и прекрасные горизонты, - стремительно меркнут, тают и перед мысленным взором вновь встаёт привычное мутное марево. Он испугался этого знания, отступил, и теперь приподнявшаяся было завеса тяжело опустилась обратно, быть может, навсегда. Ураган в его голове затих так же внезапно, как и начался, опустошив и утомив его рассудок.

Артём, потрясённый, сидел и всё пытался понять, где же заканчивались его фантазии и начиналась реальность, если, конечно, такие ощущения вообще могли быть реальны. Медленно-медленно его сознание наливалось горечью опасения, что он стоял в шаге от просветления, от самого настоящего просветления, но не решился, не отважился отдаться на волю течения эфира, и теперь ему, может, всю жизнь остаётся лишь бродить в потёмках, оттого что однажды он убоялся света подлинного Знания. "Но что такое Знание?" спрашивал он снова и снова, пытаясь оценить то, от чего он столь поспешно и трусливо отказался. Погружённый в свои мысли, он и не заметил, что по крайней мере несколько раз успел уже произнести эти слова вслух.

- Знание, парень - это свет, а незнание - тьма! - охотливо объяснил ему один из дежурных. - Верно? - весело подмигнул он своим товарищам.

Артём оторопело уставился на него и так бы и сидел, но вернулся Бурбон, поднял его и попрощался с остальными, сказав, что они бы, мол, и ещё задержались, но торопятся.

- Смотри! - грозно сказал ему вслед командир заставы. - Отсюда я тебя с оружием выпускаю, - он махнул рукой на Артёмов автомат, - но обратно ты у меня уже с ним не зайдёшь. У меня по этому поводу инструкции чёткие.

- Говорил я тебе, болван... - раздражённо прошипел Артёму Бурбон, когда они поспешно зашагали от костра. - Вот теперь как хочешь обратно, так и пробирайся. Хоть это, с боем. Мне вообще плевать. Вот ведь знал, знал ведь, что так, мать твою, всё и будет!

Артём всё молчал, да он и не слышал почти ничего из того, что выговаривал ему Бурбон. Вместо этого он вдруг вспомнил, что отчим говорил тогда же, когда объяснял про уникальность и неповторимость каждого туннеля, что у любого из них есть своя мелодия, и что можно научится её слушать. Отчим, наверное, хотел просто выразиться красиво, но вспоминая то, что он ощущал, сидя у костра, Артём подумал, что вот оно, что ему именно это и удалось. Что он слушал, на самом деле слушал - и слышал! - мелодию туннелей. Но воспоминания о произошедшем быстро блекли, и через полчаса Артём не мог уже поручиться, что всё это действительно произошло с ним, а не причудилось, навеянное игрой пламени.

- Ладно... Ты, наверное, не со зла, просто в башке нет ни хрена, примирительно сказал Бурбон. - Если я это, с тобой неласковый, ты извини. Работа нервная. Ну ладно, вроде выйти удалось, уже хорошо. Теперь нам топать до Проспекта по прямой, без остановок. Там это, отдохнём. Если всё спокойно будет, то много времени не займёт. А вот дальше - проблема.

- А ничего, что мы так идём... Я имею ввиду, что когда мы с караванами ходим от ВДНХ, меньше чем втроём не идём, замыкающий там обязательно, и вообще... - спросил Артём, оглядываясь назад.

- Тут, пацан, конечно, есть свой плюс, чтобы караванами ходить, с замыкающим и со всеми делами, - начал толковать Бурбон. - Но, пойми меня правильно, есть и конкретный минус. Это не сразу доходит. На своей шкуре только. Я раньше тоже боялся. Что втроём - мы раньше с пацанами нашими вообще меньше чем впятером не ходили, а так даже и вшестером и больше. Думаешь, поможет? А вот ни хрена не помогает. Шли мы однажды с грузом, и поэтому с охраной: двое спереди, трое в центре, ну и замыкающий, типа, по всей науке. От Третьяковки шли к этой... раньше Марксистской называлась... Так себе был туннель. Он сразу мне не понравился... Какой-то там гнилью тянуло... И туман стоял... И видно так хреново было, в пяти шагах - уже ничего, фонарь особо не помогал. Ну, мы верёвку решили привязать к ремню, замыкающему, в середине одному, и одному в начале. Чтоб не отстать в тумане. И вот мы идём, всё нормально, спокойно, прогулочным шагом, спешить некуда, никого, тьфу-тьфу, пока не встречаем, ну, думаю, меньше чем за сорок минут дойдём.

- И что, меньше чем за сорок дошли? - перебил Артём.

- Меньше. Намного меньше, пацан. Где-то посередине Толян, он в центре шёл, спрашивает что-то у замыкающего на ходу. Ну, тот молчит. Толян это, подождал и переспрашивает. Тот молчит. Толян дёргает тогда за верёвку, и вытаскивает конец оборванный. Она перекушена. В натуре перекушена, даже дрянь какая-то мокрая на конце... И этого нет нигде. И ведь ничего не слышали. Вообще ничего. Я ведь тоже с Толяном шёл, в центре. Он мне этот конец показывает, а у самого поджилки трясутся. Ну, мы крикнули ещё, типа для порядка, но, конечно, никто не ответил. Уже некому было это, отвечать. Ну, мы переглянулись, и вперёд, так что до Марксистской до этой, или как там её теперь, очень быстро добрались.

- Может, это он подшутить решил? - с надеждой спросил Артём.

- Подшутить? Может, и подшутить. Но больше его никто не видел. Так что это, я одну вещь понял: если тебе ёкнуться сегодня, сегодня и ёкнешься, и не поможет ни охрана, и ничего. Только идёшь от этого медленнее. И везде, кроме одного туннеля - от Сухаревки до Тургеневской, там дела особые, я с тех пор вдвоём только хожу, типа, с напарником. Если что, вытащит. Зато быстрее. Понял?

- Понял. А нас хоть на Проспект Мира пустят? Я же с этим, - Артём показал на свой автомат, уже сам проникаясь к нему презрением.

- На радиальную пустят. На Кольцо - точно нет. Тебя бы и так не пустили, а с пушкой твоей вообще не на что надеяться. Но нам туда и не надо. Нам вообще там на долго зависать нельзя. Привал только сделаем и дальше. Ты это... Был вообще на Проспекте когда-нибудь?

- Маленьким только. А так - нет, - признался Артём.

- Ну давай тогда я тебя, типа, в курс дела введу. Короче, застав там нету никаких, там это никому не надо. Там ярмарка, никто не живёт так чтобы по-нормальному. Но там переход на Кольцо - значит на Ганзу... Радиальная станция, типа, ничейная, но её солдаты Ганзы патрулируют, чтобы порядок был. Поэтому вести себя надо тихо, понял? А то вышвырнут на хрен и доступ на свои станции запретят, вот и кукуй потом. Поэтому мы когда дойдём до туда, ты вылезь на перрон, и сиди себе тихо, и самоваром своим, - он кивнул на Артёмов многострадальный автомат, - ни перед кем там особо не тряси. Мне там это... Надо кое с кем перетереть, тебе придётся посидеть подождать. Дойдём до Проспекта, поговорим, как через этот хренов перегон до Сухаревки добираться.

Бурбон опять замолчал, и Артём оказался предоставлен самому себе. Туннель здесь был вроде неплохой, пол только сыроват, рядом с рельсами струился туда же, куда шли и они тонкий тёмный ручеёк. Но через некоторое время заслышался по сторонам тихий шорох и скрежещущий писк, для Артёма звучащий так же как гвоздь, царапающий стекло, заставляя его содрогаться от отвращения. Их не было пока видно, но присутствие их уже начинало ощущаться.

- Крысы...- сплюнул Артём мерзкое слово, чувствуя, как пробегает по коже озноб.

Они всё ещё навещали его в ночных кошмарах, хотя воспоминания о том страшном дне, когда погибла его мать и вся его станция, затопленная крысиными потоками, уже почти стёрлись из его памяти. Стёрлись? Нет, они просто ушли глубже в мозг, как может уйти в тело вонзившаяся в тело и не вытащенная во время игла, как путешествует незамеченный недостаточно искусным хирургом осколок, сначала притаившись и замерев, не причиняя страданий и не напоминая о себе, но однажды, приведённый в движение неизвестной силой, он двинется в свой губительный путь сквозь артерии, нервные узлы, вспарывая жизненно важные органы и обрекая своего носителя на невыносимые муки. Так и память о том дне, о слепой ярости и бессмысленной жестокости ненасытных тварей, о всех пережитых тогда ужасах стальной иглой ушла глубоко в подсознание, чтобы тревожить его по ночам и электрическим разрядом стегать его, заставляя рефлексивно содрогаться всё его тело при виде этих созданий, и да же при одном их только запахе. Для Артёма, как и для его отчима, и, может, для тех остальных четверых, спасшихся тогда с ними на дрезине, крысы были чем-то гораздо более пугающим и омерзительным, чем для всех остальных обитателей метро.

На ВДНХ крыс почти не было, повсюду разложен был яд, поэтому от их вида Артём уже успел отвыкнуть. Но всё остальное метро ими буквально кишело, и об этом он как-то успел позабыть, или, может, избегал думать, когда принимал решение отправиться в поход.

- Чего, пацан, крыс испугался? - ехидно поинтересовался Бурбон. - Не любишь? Изнежен ты больно... Привыкай теперь. Без крыс тут у нас никуда... Но это ничего, хорошо даже: голодным не останешься, - добавил он и подмигнул, и Артём почувствовал, что его начинает тошнить.

- Но в натуре, - продолжил тот серьёзно, - ты лучше бойся, когда крыс нету. Если нету крыс, значит, тут какая-то байда пострашнее, если даже крысы тут не живут. И если, пацан, эта байда - не люди, вот этого надо бояться. А если крысы бегают - значит, нормальное место. Обычное. Понял? - закончил он очередное нравоучение в своей характерной манере.

С кем-с кем, но с этим типом Артёму точно не хотелось делиться своими страхами и оправдываться, объясняя их причину. Поэтому он только постарался усвоить полученный урок и молча кивнул. Крыс тут было не очень много, они избегали света фонаря и были почти незаметны, но один раз какая-то из них всё же сумела подвернуться Артёму прямо под ноги, и сапог, вместо того, чтобы встретить твёрдую поверхность, ткнулся во что-то мягкое и скользкое. Внизу раздался противный тихий хруст и пронзительное верещание резануло слух, от неожиданности Артём потерял равновесие и чуть не упал лицом вниз вместе со всем своим снаряжением.

- Не боись, пацан, не боись, - подбодрил его Бурбон. - Это ещё что. Есть в этом гадюшнике парочка перегонов, в которых они так и кишат, прямо по хребтам надо идти. Идёшь бывало, а под ногами, типа, приятно так похрустывает, - и гнусно заржал, довольный произведённым эффектом.

Артёма так и передёрнуло и он опять промолчал. Но кулаки его сжались сами собой и он ясно представил себе, с каким удовольствием он бы сейчас двинул Бурбона в его ухмыляющуюся рожу.

Издалека донёсся вдруг какой-то слабый неразборчивый гомон, и Артём, моментально позабыв свою обиду, вернул пальцы на рукоять автомата и вопросительно посмотрел на Бурбона.

- Да не напрягайся, нормально всё. Это мы уже к Проспекту подошли, успокоил его тот и похлопал покровительственно по плечу.

Хотя он и предупредил уже Артёма заранее, что у Проспекта Мира нет никаких застав, это всё равно было для Артёма непривычно, странно было - вот так, сразу выйти на чужую станцию, не увидев прежде издалека слабый свет костра, означающий границу, не повстречав по пути никаких препятствий. Когда они приблизились к выходу из туннеля, гам усилился, и заметно стало слабое зарево.

Наконец, тускло прорисовалась слева чугунная лесенка и маленький мостик с оградой, лепящийся к стене туннеля, позволявший подняться с путей на уровень платформы, предвещавший вход на станцию. Загрохотали по железным ступеням Бурбоновы подкованные сапожищи, и через пару шагов туннель вдруг раздался влево, - они вышли на станцию. Тут же в лицо им ударил яркий белый луч: невидимый из туннеля, сбоку стоял маленький столик, за которым сидел человек в незнакомой и странной серой форме, в старинного вида фуражке с околышем.

- Добро пожаловать, - приветствовал их он, отводя фонарь. - Торговать, транзитом?

Пока Бурбон излагал цели визита, Артём всматривался в то, что из себя представляла станция метро Проспект Мира. На платформе у путей был полумрак, но арки озарялись изнутри неярким жёлтым светом, от которого у Артёма что-то неожиданно защемило в груди, захотелось покончить, наконец, со всеми формальностями и посмотреть, что же творится на самой станции, там, за арками, откуда идёт этот до боли знакомый уютный свет... И хотя Артёму показалось, что раньше он не видел никогда ничего подобного, вид освещённой мягким светом арки на мгновенье откинул его назад, в далёкое прошлое, и перед глазами возникла странная картина: маленькое помещение, залитое тёплым жёлтым светом, широкая тахта, на ней полулёжа читает книгу молодая женщина, лица которой не видно, посреди оклеенной пастельными обоями стены тёмно-синий квадрат окна... Видение мелькнуло перед его мысленным взором и растаяло секунду спустя, озадачив и взбудоражив его: что он только что видел? Неужели слабый этот свет со станции смог спроецировать на незримый экран затерявшийся где-то в его подсознании старый слайд с картинкой из его детства? Неужели та молодая женщина, мирно читавшая книгу на просторной удобной тахте - его мать?

Нетерпеливо сунув таможеннику свой паспорт, согласившись, несмотря на возражения Бурбона, сдать в камеру хранения свой автомат на время пребывания на станции, Артём заспешил, влекомый этим светом словно мотылёк, за колонны, туда, откуда долетал базарный гомон.

Проспект Мира отличался и от ВДНХ, и от Алексеевской, и от Рижской. Процветающая Ганза могла позволить себе провести здесь освещение получше, чем аварийные лампы, дававшие свет для всех тех станций, на которых Артём успел побывать в сознательном возрасте. Нет, это были не настоящие светильники, из тех, что освещали метро ещётогда, а просто маломощные лампы накаливания, свисавшие через каждые двадцать шагов с провода, протянутого под потолком через всю станцию. Но для Артёма, привыкшего к мутно-красному аварийному зареву, к неверному свечению пламени костров, к слабому сиянию крошечных лампочек из карманных фонарей, освещавших изнутри палатки, они казались чем-то совершеннно необыкновенным. Это был тот самый свет, что озарял его раннее детство, ещё там, сверху, он чаровал, напоминая о чём-то давно канувшем в небытие, и зайдя на станцию, Артём не бросился к торговым рядам, как все остальные приходящие, а прислонился спиной к колонне и, прикрыв рукой глаза, словно пытаясь насытиться им, всё стоял и смотрел на эти лампы, ещё и ещё, до рези в глазах.

- Ты что, рехнулся, что ли? Ты чего на них так уставился - без глаз хочешь остаться? Будешь потом как слепой щенок, и что мне с тобой делать?! раздался над ухом голос Бурбона. - Раз уж сдал им свою балалайку, поглядел бы хоть, что тут творится, а он на лампочки пялится!

Артём неприязненно посмотрел на него, но послушался.

Народу на станции было не то чтобы очень много, но всё разговаривали так громко, торгуясь, зазывая, требуя, пытаясь перекричать друг друга, что стало ясно, почему этот гам был слышен так издалека, ещё на подходах к станции. Вдоль платформы в два ряда располагались торговые лотки, на которых - где-то хозяйственно разложенная, где-то вываленная в неряшливые кучи, лежала разнообразная утварь. С одной стороны станция была отсечена железным занавесом - там когда-то был выход наверх, а в противоположном конце, за линией переносных ограждений виднелись нагромождения серых мешков, очевидно, огневые позиции, и под потолком был натянуто белое полотнище с наприсованной на ней коричневой окружностью, символом Кольца. Там, за этим ограждением, поднимались четыре коротких эскалатора - переход на Кольцевую линию, и начиналась территория могущественной Ганзы, куда заказан был путь всем чужакам. За заборами и по всей станции прохаживались пограничники Ганзы, одетые в добротные непромокаемые комбинезоны с привычными камуфляжными разводами, но отчего-то серого цвета, в таких же кепи и с короткими автоматами через плечо.

- А почему у них камуфляж серый? - спросил Артём у всеведущего Бурбона.

- С жиру бесятся, вот почему, - презрительно отозвался тот. - Ты это... Погуляй тут пока, я побазарю кое с кем.

Ничего особенно интересного на лотках Артём не заметил: лежал тут их чай, палки колбасы, аккумуляторы к фонарям, стоял хороший прилавок с одеждой, куртки и плащи из свиной кожи, но неподъёмной цены, какие-то потрёпанные книжонки, по большей части - откровенная порнография, полулитровые бутылки с какой-то подозрительного вида субстанцией с гордой надписью "Самогон" на криво наклеенных этикетках, и действительно не было ни одного лотка с дурью, которую раньше можно было достать вообще безо всяких проблем. Даже тощий с посиневшим носом и слезящимися глазами мужичонка, продававший сомнительный самогон, сипло послал Артёма в баню, когда тот спросил, нет ли у того хоть немного этого дела. Платили за всё патронами тускло поблескивающими остроконечными патронами к автомату Калашникова, некогда самому популярному и распространённому на Земле оружию. Сто грамм чая - пять патронов, палка колбасы - пятнадцать патронов, бутыль самогона двадцать. Называли их здесь любовно - "пульками": "Слышь, мужик, глянь, какая куртка крутая, недорого, триста пулек - и она твой! Ладно, двести пятьдесят и по рукам?"

Глядя на аккуратные ряды "пулек" на прилавках, Артём вспомнил, как отчим его сказал однажды: "Вот я читал когда-то, что Калашников, пока жив был, гордился своим изобретением, тем, что его автомат - самый популярный в мире. Говорил, что счастлив, что именно благодаря его конструкции рубежи Родины в безопасности. Не знаю, если бы это я эту машину придумал, я бы, наверное, уже с ума сошёл. Подумать ведь только, это именно твоей конструкцией совершается наибольшая часть убийств на земле. Это даже страшнее, чем быть тем доктором, который придумал гильотину"

Один патрон - одна смерть. Чья-то отнятая жизнь. Сто грамм чая - пять человеческих жизней. Батон колбасы? Пожалуйста, совсем недорого, всего пятнадцать жизней. Качественная кожаная куртка, сегодня скидка, вместо трёхсот - только двести пятьдесят - вы экономите пятьдесят жизней. Ежедневный оборот этого рынка, пожалуй, равнялся всему оставшемуся населению метро.

- Ну чего, нашёл себе что-нибудь? - спросил у него подошедший Бурбон.

- Здесь нет ничего интересного, - отмахнулся Артём.

- Ага, точно, сплошная лажа. Эх, пацан, есть местечки в этом гадюшнике, где всё, что хочешь достать можно. Идёшь, а тебя зазывают наперебой: "Оружие, наркотики, девочки, поддельные документы", - мечтательно вздохнул Бурбон. - А эти гниды, - он кивнул на флаг Ганзы, - устроили здесь ясли: того нельзя, этого нельзя... Ладно, пойдём забирать твою мотыгу и мне надо тебе объяснить, как нам дальше идти. Через перегон через этот грёбаный.

Забрав Артёмов автомат, они уселись на каменной скамье перед входом в южный туннель. Здесь было сумрачно, и Бурбон специально выбрал именно это место, чтобы успели привыкнуть глаза.

- Короче. Дела такие: я за себя не ручаюсь. Со мной раньше такого не было, поэтому я не знаю, чего я там делать стану, если мы тоже на эту байду напоремся. Тьфу-тьфу, конечно, постучать по дереву там, и все дела, но если всё-таки напоремся... Ну, если я сопли распущу или, типа, оглохну - это нормально ещё. Но там, как я понимаю, у каждого по-своему крыша едет. Пацаны наши так и не вышли обратно, во всяком случае, на Проспект. Я думаю, они вообще никуда не вышли, и мы об них ещё споткнёмся сегодня. Так что ты это... Готов будь, а то ты у нас нежный... А вот если я бычить начну, орать там, замочу тебя ещё... Вот проблема, понял? Не знаю, чего и делать...размышлял он.

- Ладно! - решился он наконец, очевидно, после долгих колебаний. Пацан ты вроде ничего... В спину стрелять, наверное, не будешь. Я тебе свою пушку отдам, пока мы будем через перегон этот идти. Смотри, - предупредил он, цепко глядя Артёму в глаза, - ты шуток со мной не шути. У меня с юмором туго!

Вытряхнув из своего рюкзака какое-то тряпьё, он осторожно вытащил оттуда завёрнутый в потёртый чёрный пластиковый пакет автомат. Это был тоже Калашников, но укороченный, как у пограничников Ганзы, с откидным прикладом и с коротким раструбом вместо длинного ствола с мушкой на конце, как у Артёма. Магазин Бурбон с него снял и убрал обратно в свой рюкзак, закидав сверху бельём.

- Держи! - передал он оружие Артёму. - Далеко не убирай. Может, пригодится. Хотя перегон тихий... - и, не договорив, спрыгнул на пути. Ладно, пошли. Раньше сядешь - раньше выйдешь.

Это было страшно. Когда надо было идти от ВДНХ к Рижской, хотя Артём и знал, да и командир их предупреждал, что всякое может произойти, но всё-таки - через эти туннели каждый день шли люди, туда и обратно, и потом, - впереди была другая обитаемая станция, на которой их ждали, и хотя надо было быть готовым ко всему, в глубине души все они понимали, что слова командира - так, необходимая формальность, чтобы были ко всему готовы, да ещё желание попугать немного молодёжь, чтобы не зевала. Там было просто неприятно, как всем и всегда бывает неприятно уходить с освещённой спокойной станции. Даже когда они отправлялись в путь к Проспекту Мира с Рижской, несмотря на все сомнения, можно было тешить себя мыслью, что впереди - одна из станций Ганзы, и есть куда идти, и можно будет отдохнуть, ничего не опасаясь.

Но тут было просто страшно. Туннель, лежащий перед ними, был совершенно чёрным, здесь царила какая-то необычная, полная, абсолютная тьма, густая и почти осязаемая, пористая, как губка, она жадно впитывала лучи их фонаря, их еле хватало, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Напрягая до предела слух, Артём пытался различить зародыш того странного болезненного шума, но тщетно: наверное, звуки проникали через эту тьму так же трудно и медленно, как и свет. Даже бодро грохотавшие всю дорогу подкованные Бурбоновы сапоги в этом туннеле звучали вяло и приглушённо. Довольно долго они шли молча, но тишина давила всё больше и под конец Артём не выдержал.

- Слушай, Бурбон, - заговорил он, пытаясь рассеять наваждение. - А это правда, что здесь недавно какие-то отморозки на караван напали?

Тот ответил не сразу, Артём подумал даже, что он не расслышал вопроса и хотел повторить его, но тут Бурбон отозвался.

- Слышал чего-то такое, - ответил он. - Но меня тут не было тогда, точно сказать не могу.

Слова его тоже звучали как-то тускло, и Артём с трудом выловил смысл из услышанного, стараясь отделить значение слов от своих тяжело ворочающихся мыслей о том, почему же здесь так плохо слышно.

- А как же их, никто не видел, что ли? Тут же с одной стороны станция, и с другой - станция? Куда они ушли? - продолжал он, и не потому, что это его особенно интересовало, просто для того, чтобы слышать свой голос.

Прошло ещё несколько минут, прежде чем Бурбон наконец ответил, но на этот раз у Артёма уже не было желания торопить его, в голове отдавалось эхо от слов, только что произнесённых им самим, и он был слишком занят, вслушиваясь в его отголоски.

- Тут, говорят, где-то есть это... Типа, люк. Замаскированный. Его не видно так. В такой темноте вообще чего-нибудь разглядишь? - с каким-то неестественным раздражением добавил Бурбон.

Потребовалось ещё время, чтобы Артём смог вспомнить, о чём они говорили, мучительно попытаться уцепиться за крючочек смысла и задать свой следующий вопрос, просто потому, что он хотел продолжить разговор, пусть такой неуклюжий и трудный, но спасавший их от тишины.

- А тут всегда так... темно? - спросил Артём, испуганно чувствуя, что даже этот его вопрос прозвучал как-то слишком тихо, словно ему заложило уши.

- Темно? Тут - всегда. Везде темно. Грядёт... великая тьма, и... окутает она мир, и будет... властвовать превечно, - делая бессмысленные паузы, откликнулся Бурбон.

- Это что - книга какая-то? - выговорил Артём, замечая про себя, что ему приходится прилагать всё большие усилия, чтобы расслышать свои слова, вскользь обращая внимание на то, что язык Бурбона пугающе преобразился, но не имея достаточно сил, чтобы удивиться этому.

- Книга... Бойся... истин, сокрытых в древних... фолиантах, где... слова тиснёны золотом и бумага... аспидно-чёрная... не тлеет, - произнёс тот тяжело, и Артёма ударила мысль, что тот отчего-то больше не оборачивается, как раньше, когда обращается к нему.

- Красиво! - почти закричал Артём. - Откуда это?

- И красота... будет низвергнута и растоптана, и... задохнутся пророки, тщась произнести предречения... свои, ибо день... грядущий будет... чернее их самых зловещих... страхов, и узренное ими... отравит их разум...- глухо продолжил Бурбон и внезапно остановившись, резко повернул голову влево, так что Артёму послышалось даже, что трещат его шейные позвонки, и заглянул Артёму прямо в глаза, и от увиденного Артём отшатнулся назад.

Глаза Бурбона были широко распахнуты, но зрачки были странно сужены, они превратились в две крошечные точки, хотя в кромешной тьме туннеля должны были бы вырасти, пытаясь зачерпнуть как можно больше света. Лицо его было неестественно спокойным, разглаженным, и ни один мускул не был напряжён, и даже разгладилась постоянная презрительная усмешка.

- Я умер, - размеренно проговорил Бурбон. - Меня больше нет, - и, прямой как шпала, рухнул лицом вниз.

И тут же, в этот самый момент в уши Артёму ворвался тот самый прежний звук, но теперь он не начинался с нуля, постепенно разрастаясь и усиливаясь, как это было тогда, нет, он грянул сразу на полной громкости, оглушив его, выбив на мгновенье почву из-под его ног. В этом месте он был намного мощнее, и Артём, распластанный по земле, раздавленный, долго не мог собрать свою волю в кулак, чтобы подняться. Зажав руками свои уши, как он сделал в прошлый раз, одновременно закричав на пределе возможностей своих связок, Артём рванулся вперёд и поднялся с пола. Потом, подхватив выпавший из рук Бурбона фонарь, он начал лихорадочно шарить им по стенам, пытаясь найти источник шума, разорванную трубу, как это было раньше. Но трубы здесь были абсолютно целые, и звук шёл, скорее, откуда-то сверху. Не найдя ничего, Артём вернулся к Бурбону. Тот неподвижно лежал в той же позе, и когда Артём перевернул его лицом вверх, то увидел, к своему ужасу, что глаза у того всё ещё открыты. Артём, с трудом вспоминая, что надо делать, положил руку ему на запястье, чтобы услышать пульс, пусть слабый, как нитка, пусть сбивчивый, но услышать его... Тщетно. Тогда он схватил Бурбона за руки, и, обливаясь потом, потащил его тяжеленную тушу вперёд, прочь от этого места, и это было дьявольски трудно, он ведь даже забыл снять с того рюкзак.

Через несколько десятков шагов он вдруг запнулся обо что-то мягкое, и в нос ударил тошнотворный сладковатый запах, ему сразу вспомнились слова "Мы об них ещё споткнёмся", и он, стараясь не смотреть под ноги, делая двойное усилие, миновал распростёртые на рельсах тела, и всё тянул, тянул Бурбона за собой. Голова Бурбона безжизненно свисала, обезнадёживая Артёма, и его холодеющие руки выскальзывали из вспотевших от напряжения ладоней, но Артём не обращал на это внимания, он не хотел обращать на это внимания, он должен был забрать Бурбона оттуда, ведь он обещал ему, ведь они договорились!

Шум понемногу стал затихать и в одно мгновенье вдруг исчез совсем. Опять настала мертвенная тишина, и, почувствовав огромное облегчение, Артём позволил себе наконец сесть на рельс и перевести дыхание. Бурбон неподвижно лежал рядом, и Артём, тяжело дыша, с отчаянием глядел на его бледное лицо. Минут через пять он буквально заставил себя подняться на ноги и, взяв Бурбона за запястья, спиной вперёд, запинаясь, двинулся дальше. В голове было совершенно пусто, звенела только злая решимость во что бы то ни стало дотащить этого человека до следующей станции. Потом ноги подогнулись, и он повалился на пол, но, пролежав так несколько минут, снова пополз вперёд, теперь перехватив Бурбона за воротник. "Я дойду, я дойду, я дойду ядойду ядойдуядойдудойду", - твердил он себе, хотя сам уже в это больше не верил. Совсем обессилев, он стащил с плеча свой автомат, перевёл дрожащими пальцами предохранитель на единичные выстрелы и, направив ствол на юг, выстрелил и позвал: "Люди!", но последний звук, который он расслышал, был не человеским голосом, а шорохом крысиных лап и предвкушающим повизгиванием.

Он не знал, сколько он пролежал вот так, вцепившись Бурбону в воротник, сжав рукоятку автомата, когда глаза резанул луч света. Склонившись, над ним стоял незнакомый пожилой мужчина с фонарём в одной руке и диковинным ружьём в другой.

- Мой юный друг, - обращаясь к нему, сказал человек приятным звучным голосом. - Ты можешь бросить своего приятеля. Он мёртв, как Рамзес Второй. Ты хочешь остаться здесь, чтобы воссоединиться с ним на небесах как можно скорее, или он пока подождёт?

- Помогите мне донести его до станции, - слабым голосом попросил Артём, прикрываясь рукой от света фонаря.

- Боюсь, что эту идею нам придётся с негодованием отвергнуть, огорчённо сообщил тот. - Я решительно против превращения станции метро Сухаревская в склеп, она и так не слишком уютна. И потом, если мы и донесём бездыханное тело твоего спутника дотуда, вряд ли кто-нибудь на этой станции возьмётся проводить его в последний путь должным образом. Существенно ли, разложится оное тело здесь или на станции, если его бессмертная душа уже вознеслась к Создателю? Или перевоплотилась - в зависимости от вероисповедания. Хотя все они в равной степени заблуждаются.

- Я обещал ему... - выдохнул Артём. - У нас был договор.

- Друг мой! - нахмурившись, сказал тот. - Я начинаю терять терпение. Не в моих обычаях помогать мертвецам, потому что в мире есть достаточно живых, нуждающихся в помощи. Я возвращаюсь на Сухаревскую: от долгого пребывания в туннелях у меня начинается ревматизм. Если ты хочешь повидаться со своим товарищем как можно скорее, советую тебе остаться здесь. Крысы и другие милые создания помогут тебе в этом. И потом, если тебя беспокоит юридическая сторона вопроса, то по смерти одной из сторон договор считается расторгнутым, если какой-либо из пунктов не гласит обратное.

- Но ведь нельзя его просто бросить! - тихо пытался убедить своего спасителя Артём. - Это же был живой человек. Оставить его крысам?!

- Это, по всей видимости, действительно был живой человек, откликнулся тот, скептически оглядывая тело. - Но теперь это, несомненно, мёртвый человек, и это не одно и то же. Ладно, если ты очень хочешь, потом ты сможешь вернуться обратно, чтобы разжечь погребальный костёр, или что вы там делаете. Вставай! - приказал он, и Артём против своей воли поднялся на ноги.

Он, несмотря на Артёмовы протесты, решительно стащил с Бурбона его рюкзак, накинул его себе на плечо, и, поддерживая Артёма, быстро зашагал вперёд. Вначале Артёму было тяжело идти, но с каждым новым шагом незнакомец словно одарял его частью своей кипучей энергии, боль в ногах прошла, и рассудок немного прояснился. Он всмотрелся пристальней в лицо своего спасителя. На вид ему было за пятьдесят, но выглядел он на удивление свеже и бодро. Рука его, поддерживающая Артёма, была тверда и ни разу за весь их путь не вздрогнула от усталости. Седеющие коротко стриженые волосы и маленькая аккуратная бородка даже насторожили Артёма: был он какой-то слишком ухоженный для метро, в особенности для того захолустья, в котором он, судя по всему, обитал.

- Что случилось с твоим приятелем? - спросил он Артёма. - С виду непохоже на нападение, разве что его чем-нибудь отравили... И очень хочется надеяться, что это - не то, что я думаю, - прибавил он, не распространяясь о том, чего именно он опасается.

- Нет... Он сам умер, - не имея сил объяснять сейчас странные обстоятельства гибели Бурбона, о которых он сам только начал догадываться, отделался Артём. - Это долгая история. Я потом расскажу.

Туннель вдруг расступился, и Артём, совершенно неожиданно для себя, оказался на станции. Что-то здесь показалось ему очень странным, непривычным, и прошло несколько секунд, пока до него дошло наконец, в чём дело.

- Здесь что - темно? - обескураженно спросил он у своего спутника.

- Здесь нет власти, - отозвался тот. - И некому дать всем живущим здесь свет. Поэтому каждый, кто нуждается в свете, должен добыть его себе сам. Кто-то может сделать это, кто-то нет. Но не бойся, по счастью, я отношусь к первому разряду, - он резво забрался на перрон и подал Артёму руку.

Они свернули в первую же арку и вышли в зал. Один лишь длинный проход, колоннады и арки по бокам, обычные железные стены, отсекающие эскалаторы, еле освещённая в нескольких местах тщедушными костерками, а большей частью погружённая во мрак, Сухаревская являла собой зрелище гнетущее и очень унылое. У костерков копошились кучки людей, кто-то спал прямо на полу, от огня к огню странные полусогнутые фигуры в лохмотьях, все они жались к середине зала, подальше от туннелей.

Костёр, к которому незнакомец привёл Артёма, был заметно ярче остальных, и находился далеко от центра платформы.

- Когда-нибудь эта станция выгорит дотла, - подумал вслух Артём, уныло оглядывая зал.

- Через четыреста двадцать дней, - спокойно сообщил ему его спутник. Так что до тех пор тебе лучше покинуть её. Я, во всяком случае, именно так и собираюсь сделать.

- Откуда вы знаете? - поражённо спросил у него Артём, вспоминая мигом все слышанные рассказы о магах и экстрасенсах, и всматриваясь в его лицо, пытаясь увидеть на нём печать неземного знания.

- Материнское сердце-вещун тревожно, - улыбаясь, ответил тот. - Всё, теперь ты должен поспать, а потом мы с тобой познакомимся и поговорим.

С его последним словом на Артёма вдруг опять навалилась чудовищная усталость, накопленная в противостоянии в туннеле перед Рижской, в ночных кошмарах, в последнем испытании его воли, и, не в силах сопротивляться больше, Артём опустился на кусок брезента, раскинутый у костра, подложил под голову свой рюкзак и провалился в долгий пустой сон без сновидений.

Глава 6

Потолок был так сильно закопчен, что ни следа уже не осталось от побелки, которой он некогда был покрыт. Артём тупо смотрел в него, не понимая, где же он находится.

- Проснулся? - услышал он знакомый голос, и этот голос заставил рассыпавшуюся мозаику мыслей и событий выстроиться обратно в картину вчерашнего (вчерашнего ли?) дня. Всё это казалось сейчас таким нереальным; непрозрачная, как туман, стена сна отделяла действительность от воспоминаний. Стоит заснуть и проснуться, как яркость пережитого стремительно меркнет, и вот, вспоминая, трудно уже отличить фантазии от подлинных происшествий. Они становятся такими же блеклыми, как сны, как мысли о будущем или возможном прошлом.

- Добрый вечер, - приветствовал его мужчина, который нашёл его. Он сидел по другую сторону костра, и Артём видел его сквозь пламя, и от этого его лицо приобретало вид загадочный и даже мистический. - Теперь, пожалуй, мы с тобой можем и представиться друг другу. У меня есть обычное имя, похожее на все те имена, которые окружают тебя в этой жизни. Оно слишком длинно и ничего обо мне не говорит. Но я - последнее воплощение Чингиз Хана, и поэтому можешь звать меня Хан. Это короче.

- Чингиз Хана? - недоверчиво посмотрел Артём на своего собеседника, отчего-то больше всего удивляясь тому, что тот отрекомендовался именно последним воплощением, хотя в реинкарнацию он вообще-то не верил.

- Друг мой! - оскорблённо возразил Хан, - не стоит с таким явным подозрением изучать разрез моих глаз и манеру поведения. С тех пор у меня было немало иных, более приличных воплощений. Но всё же Чингиз Хан остаётся самой значительной вехой на моём пути, хотя как раз именно из этой жизни, к своему глубочайшему сожалению, я не помню ровным счётом ничего.

- А почему Хан, а не Чингиз? - не сдавался Артём. - Хан ведь даже не фамилия, а род деятельности, если я правильно помню.

- Навевает ненужные ассоциации, не говоря уже об Айтматове, - нехотя и непонятно пояснил тот, - и между прочим, я не считаю своим долгом давать отчёт об истоках своего имени кому бы то ни было. Как зовут тебя?

- Меня - Артём, и я не знаю, кем я был в прошлой жизни. Может, раньше моё имя тоже было позвучнее, - попытался оправдаться Артём.

- Очень приятно, - сказал Хан, очевидно, вполне удовлетворённый и этим, - надеюсь, ты разделишь со мной мою скромную трапезу, - прибавил он, поднимаясь и вешая над костром битый железный чайник, вроде того, что был у них на ВДНХ в северном дозоре.

Артём суетливо поднялся, запустил руку в свой рюкзак и вытащил оттуда батон колбасы, прихваченной в путь ещё с ВДНХ. Перочинным ножом он настругал несколько кусочков и разложил их на чистой тряпице, которая тоже лежала у него в рюкзаке.

- Вот, - пододвинул он колбасу, - к чаю.

Чай у Хана был всё тот же, их родной, с ВДНХ, Артём его сразу же узнал. Потягивая его из металлической эмалированной кружки, он молча вспоминал события прошедшего дня. Хозяин, очевидно, тоже думал о чём-то своём и не тревожил его пока.

Влияние безумия, хлещущего в мир из лопнувших труб, оказывалось разным для всех. И если Артём воспринимал его просто как шум, который глушил, не давал сосредоточиться, убивал мысли, но щадил сам разум, то Бурбон просто не выдержал такой мощной атаки и погиб. Того, что этот шум может убивать, Артём не ожидал, иначе он не согласился бы ступить и шагу в чёрный туннель между Проспектом Мира и Сухаревской. И на этот раз он подкрался незаметно, сначала притупляя чувства, - Артём теперь был уверен, что все обычные звуки были задавлены им, хотя его самого до поры нельзя было услышать, - потом замораживая поток мыслей, так что те загустевали, останавливались и покрывались инеем бессилия, и, наконец, нанося последний сокрушительный удар. И как он сразу не заметил, что Бурбон вдруг заговорил языком, который не смог бы воспроизвести, даже начитавшись апокалиптических пророчеств? И они продвигались всё глубже, словно зачарованные, и было чудное такое опьянение, а вот чувства опасности не было, и он тщетно думал о какой-то ерунде, о том, что нельзя замолкать, что надо говорить, но попытаться осознать, что же с ними происходит, в голову отчего-то не приходило, что-то мешало...

Всё происшедшее хотелось выкинуть из сознания, забыть, оно было таким непонятным и недоступным для понимания, ведь за все годы, прожитые на ВДНХ, о подобном приходилось только разве слышать, и проще было продолжать верить, что такое не может происходить в этом мире, что ему в нём просто нет места. Артём потряс головой и снова огляделся по сторонам.

На станции было всё так же сумрачно. Ему подумалось, что здесь никогда не бывает светло, может стать только темнее, если закончится запас топлива для костра, завезённого сюда, наверное, какими-нибудь караванами. Часы над входом в туннели давным-давно погасли, на этой станции не было руководства, некому было заботиться о них, и Артём подумал, что Хан сказал ему "добрый вечер", хотя по его расчётам должно было быть утро или полдень.

- Разве сейчас вечер? - недоумённо спросил у Хана Артём.

- У меня - вечер, - задумчиво ответил тот.

- Что вы имеете ввиду? - не понял Артём.

- Видишь ли, Артём, ты, видимо, родом со станции, где часы исправны и все с благоговением смотрят на них, сверяя время на своих наручных часах с теми красными цифрами над входом в туннели. У вас - время одно на всех, как и свет. Здесь - всё наоборот: никому нет дела до других. Никому не нужно обеспечивать светом всех, кого сюда занесло. Подойди к людям и предложи им это - твоя идея покажется им совершенно абсурдной. Каждый, кому нужен свет, должен принести его сюда с собой - и тогда у него здесь будет свой свет. То же и со временем: каждый, кто нуждается во времени, боясь хаоса, приносит сюда своё время. Здесь у каждого - собственное время, у всех оно разное, в зависимости от того, кто когда сбился со счёта, но все одинаково правы, и каждый верит в него, подчиняет свою жизнь его ритмам. У меня сейчас - вечер, у тебя - утро, ну и что? Такие, как ты, хранят в своих странствиях часы так же бережно, как древние люди берегли тлеющий уголёк в обожжённом черепке, надеясь воскресить из него огонь. Но есть и другие - они потеряли, а может, выбросили свой уголёк. Ты знаешь, здесь ведь, в сущности, всегда ночь, поэтому в метро время не имеет смысла, если за ним тщательно не следить. Разбей свои часы, и ты увидишь, во что превратится время, это очень любопытно. Оно изменится, и ты его больше не узнаешь. Оно перестанет быть раздробленным, разбитым на отрезки, часы, минуты, секунды. Время - как ртуть: раздробишь его, а оно тут же срастётся, вновь обретёт свою целостность и неопределённость. Люди приручили его, посадили его на цепочку от своих карманных часов и секундомеров, и для тех, кто держит его на цепи, оно течёт одинаково. Но попробуй освободи его - и ты увидишь: для разных людей оно течёт по-разному, для кого-то медленно и тягуче, измерямое выкуренными сигаретами, вдохами и выдохами, для кого-то мчится, и измерить его можно только прожитыми жизнями. Ты думаешь, сейчас утро? Есть определённая вероятность того, что ты прав - приблизительно одна четвёртая. Тем не менее, это утро не имеет никакого смысла, ведь оно там, на поверхности. Но там больше нет жизни. Во всяком случае, людей там больше не осталось. Имеет ли значение, что происходит сверху для тех, кто никогда там не бывает? Нет; поэтому я и говорю тебе "добрый вечер", а ты, если хочешь, можешь ответить мне "доброе утро". Что же до самой станции, у неё и вовсе нет никакого времени, кроме, пожалуй, одного, и престранного: сейчас четыреста девятнадцать дней, и отсчёт идёт в обратную сторону.

Он замолчал, потягивая горячий чай, а Артёму стало смешно, когда он вспомнил, что на ВДНХ станционные часы почитались, как святыня, любой сбой сразу навлекал на виновных и невиновных обвинения в диверсии и саботаже. Вот удивилось бы их начальство, узнав, что никакого времени больше нет, что пропал сам смысл его существования. Расказанное Ханом вдруг напомнило Артёму одну смешную вещь, которой он не раз удивлялся, когда подрос.

- Говорят, раньше, ещё когда ходили поезда, в вагонах объявляли: "Осторожно, двери закрываются, следующая станция такая-то такая, платформа справа, или слева", - улыбаясь, сказал он. - Это правда?

- Тебе это кажется странным? - поднял брови его собеседник.

- Но как можно определить, с какой стороны платформа? Если я иду с юга на север, платформа справа, но если я иду с севера на юг - она слева. А сиденья в поезде вообще стояли вдоль стен, если я правильно понимаю. Так что для пассажиров - это платформа спереди, или платформа сзади, причём ровно для половины - так, а для другой половины - точно наоборот.

- Ты прав, - уважительно отозвался Хан. - Фактически, машинисты говорили только от своего имени, они-то ехали в кабине спереди и для них право это было абсолютное право, а лево - абсолютное лево. Но они ведь это и так знали, и говорили, в сущности, сами себе. Поэтому, в принципе, они могли бы и молчать. Но я слышал эти слова с детства, я так привык к ним, что они никогда не заставляли меня задуматься.

- Ты обещал рассказать мне, что случилось с твоим товарищем, - напомнил он Артёму через некоторое время.

Артём помешкал немного, определяясь, стоит ли рассказывать этому человеку о загадочных обстоятельствах гибели Бурбона, о шуме, дважды штурмовавшем его за последние сутки, о его губительном влиянии на человеческий рассудок, о своих переживаниях и мыслях, когда ему удалось подслушать мелодию туннеля, и решил, что если и стоит кому-то рассказывать о таких вещах, то человеку, который искренне полагает себя последним воплощением Чингиз Хана и считает, что времени больше нет. Тогда он сбивчиво, волнуясь, не соблюдая последовательность, стараясь передать больше оттенки своих ощущений, стал рассказывать Хану о происходящем с ним.

- Это - голоса мёртвых, - тихо промолвил Хан после того, как Артём завершил своё повествование.

- Что? - переспросил Артём потрясённо.

- Ты слышал голоса мёртвых. Ты говорил, вначале это было похоже на шёпот, или на шелест? Да, это они.

- Каких мёртвых? - не мог сообразить Артём.

- Всех тех людей, что погибли в метро с самого начала. Это, собственно, объясняет и то, почему я - это последнее воплощение Чингиз Хана. Больше воплощений не будет. Всему пришёл конец, мой друг. Я не знаю точно, как это получилось, но на этот раз человечество перестаралось. Больше нет ни рая, ни ада. Нет больше чистилища. После того, как душа отлетает от тела, - я надеюсь, хотя бы в бессмертную душу ты веришь? - ей нет больше прибежища. Сколько мегатонн, беватонн нужно, чтобы рассеять ноосферу? Ведь она была так же реальна, как этот чайник. Как бы то ни было, они не поскупились. Они уничтожили и рай и ад. Нам довелось жить в очень странном мире, в мире, в котором после смерти душе предстоит остаться точно там же. Ты понимаешь меня? Ты умрёшь, но твоя измученная душа больше не перевоплотится, и нет больше рая, и не наступит успокоение и отдохновение для неё. Она обречена остаться там же, где ты прожил всё свою жизнь - в метро. Я не понимаю, почему так выходит, но я точно знаю это. В нашем мире после смерти душа останется в метро... Она будет метаться под сводами этих подземелий, в туннелях, до скончания времён, ведь ей некуда больше стремиться. Метро объединяет в себе материальную жизнь и обе ипостаси загробной. Теперь и Эдем и Преисподняя находятся здесь же, мы живём среди душ умерших, они окружают нас плотным кольцом, все те, кто был застрелен, задавлен поездом, сгорел, был задушен, сожран чудовищами, погиб такой странной смертью, о которой никто из живущих не знает ничего и ничего никогда не узнает. Я давно уже бился над тем, куда же они уходят, почему не ощущается их присутствие каждый день, почему не чувствуется всё время лёгкий холодный взгляд из темноты... Тебе знаком страх туннеля? Я думал раньше, что это мёртвые полуслепо бредут за нами по туннелям, шаг за шагом, тая во тьме, как только мы оборачиваемся. Глаза бесполезны, ими не различить умершего, но мурашки, пробегающие по спине, волосы, встающие дыбом, озноб, бьющий наши тела, свидетельствуют о незримом преследовании. Так я думал раньше. Но после твоего рассказа многое прояснилось для меня. Неведомыми путями они попадают в трубы, в коммуникации... Когда-то давно, до того, как родился мой отец и даже дед, по тому мёртвому городу, который лежит сверху, текла река. Люди, жившие тогда в нём, ведь он не всегда был таким, пустынным, безжизненным, выветренным, так вот эти люди сумели заковать реку и направить её по трубам, под землёй, где она, наверное, течёт и по сей день. Похоже, что на сей раз кто-то заковал в трубы саму Лету, реку смерти... Твой товарищ говорил не своими словами, да это был и не он. Это были голоса мёртвых, он услышал их в своей голове и повторял, а потом они увлекли его за собой.

Артём уставился на него и не мог отвести взгляд от его лица на протяжение всего рассказа. По лицу Хана пробегали неясные тени, его глаза словно вспыхивали адским огнём, не багровым огнём костра, а оранжевым всепожирающим пламенем огнемёта. К концу повествования Артём был почти уверен, что Хан безумен, что голоса в трубах, наверное, нашептали и ему. И хотя тот спас его от смерти и был так гостеприимен, оставаться с ним надолго было неуютно и неприятно, надо было думать о том, как пробираться дальше, через самый зловещий туннель метро изо всех, о которых ему приходилось слышать до сих пор, от Сухаревской к Тургеневской и дальше.

- Так что тебе придётся извинить меня за мой маленький обман, - после небольшой паузы прибавил Хан. -Душа твоего друга не вознеслась к Создателю, не перевоплотилась и не восстала в иной форме. Она присоединилась к тем несчастным, в трубах.

Эти слова напомнили Артёму, что он собирался вернуться за телом Бурбона, чтобы принести его на станцию. Бурбон говорил, что здесь у него есть друзья, которые должны были вернуть Артёма обратно в случае успешного похода. Это напомнило ему о рюкзаке, который Артём так и не раскрывал, в котором, кроме обойм к автомату Бурбона могло оказаться ещё что-нибудь полезное. Но залезать в него было как-то боязно, в голову лезли всяческие суеверия, и Артём решился только приоткрыть рюкзак и заглянуть в него, стараясь не трогать там ничего руками и тем более не ворошить.

- Ты можешь не бояться его. Эта вещь теперь твоя,- будто чувствуя его колебания, неожиданно успокоил Артёма Хан.

- По-моему, то, что вы сделали, называется мародёрство, - тихо сказал Артём.

- Ты можешь не бояться мести, он больше не перевоплотится, - повторил Хан, отвечая не на то что Артём произнёс вслух, а на то, что бесформенным образом металось у него в голове. - И я думаю, что попадая в эти трубы, умершие теряют себя, они становятся частью целого, их воля растворяется в воле остальных, а разум иссыхает. Он больше не личность. А если ты боишься не мёртвых, а живых... Что ж, вынеси этот мешок на середину станции и вывали её содержимое на землю. Тогда тебя никто не обвинит в воровстве, твоя совесть будет чиста. Но ты пытался спасти его, и он был бы тебе благодарен за это. Считай, что этот мешок - его плата тебе за то, что ты сделал.

Он говорил так авторитетно и убеждённо, что Артём осмелился запустить руку внутрь и принялся вытаскивать и раскладывать на брезенте в свете костра содержимое. Одна за одной обнаружились ещё четыре обоймы к Бурбонову автомату вдобавок к тем двум, что он снял, отдавая автомат Артёму. Удивительно было, зачем челноку, за которого Артём принял Бурбона, потребовался такой внушительный арсенал. Пять из найденных магазинов Артём аккуратно обернул в тряпицу и убрал в свой рюкзак, а один вставил в укороченный Калашников. Оружие было в отличном состоянии, тщательно смазанное и ухоженное, оно отливало воронёной сталью и просто завораживало. Затвор двигался гладко и издавал в конце смачный глухой щелчок, предохранитель переключался между режимами огня чуть туговато, и всё это говорило о том, оно было практически новым. Рукоять удобно ложилась в ладонь, деревянная подкладка для левой руки под стволом была хорошо отполирована, и от всего этого автомата, небольшого по сравнению с тем, что Артёму приходилось до сих пор пробовать, исходило какое-то ощущение надёжности, оно вселяло в него спокойствие и уверенность в себе. Он сразу решил, что если и оставит себе что-нибудь из Бурбонова имущества, то это будет именно автомат.

Обещанных магазинов с патронами калибра 7.62, под Артёмову старую "мотыгу", он так и не нашёл. Непонятно было, как Бурбон собирался выплачивать ему причитающийся гонорар. Размышляя об этом, Артём пришёл к выводу, что тот, может, и не собирался ничего ему отдавать, а, пройдя опасный участок, шлёпнул бы его походя выстрелом в затылок, скинул бы его в шахту или оставил крысам, и не вспомнил бы о нём больше никогда. И если бы кто-нибудь и спросил его о том, куда тот делся, оправданий много: мало ли что может случиться в метро, а пацан, мол, сам согласился.

Кроме разного тряпья, карты метро, испещрённой понятными только её погибшему хозяину пометками, и грамм ста дури, на дне обнаружились пара кусков копчёного мяса, завёрнутые в полиэтиленовые пакеты, и записная книжка. Книжку Артём читать не стал, а в остальном содержимом рюкзака очень разочаровался. В глубине души он надеялся отыскать в нём нечто таинственное, может, драгоценное, из-за чего, по догадкам Артёма, Бурбон так хотел прорваться через туннель к Сухаревской. Про себя он предположил, что Бурбон - курьер, может, контрабандист, или что-то в этом роде. Это, по крайней мере, объясняло бы его решимость пробраться через чёртов туннель любой ценой и готовность раскошелиться. Но после того, как из мешка была извлечена последняя пара сменного белья и на дне, сколько Артём не светил, не было видно ничего, кроме старых чёрствых крошек от чего-то съестного, стало ясно, что причина его настойчивости была иной. Артём долго ещё ломал себе голову, чего именно мог хотеть Бурбон за Сухаревской, но так и не смог придумать ничего правдоподобного.

Попытки догадаться скоро были вытеснены мыслью о том, что Артём так и бросил несчастного посреди туннеля, оставил крысам, хотя собирался вернуться, чтобы сделать что-нибудь с телом. Правда, он довольно плохо представлял себе, как именно можно отдать челноку последние почести, и как поступить с трупом. Сжечь его? Но для этого нужно порядочно нервов, а удушливый дым и смрад палёного мяса и горящих волос наверняка просочится на станцию, и тогда неприятностей не миновать. Тащить же его на станцию было тяжело и страшно, потому что одно дело - тянуть за руки человека, надеясь, что он жив и отпугивая липкие мысли о том, что он не дышит и не слышен пульс, а другое - взять за руку заведомого мертвеца и не выпускать его руки из своих до выхода из туннеля... И что потом? Так же, как Бурбон солгал по поводу оплаты, он мог соврать и про друзей на станции, ждущих его здесь. Тогда Артём, притащивший сюда тело, оказался бы в ещё худшем положении.

- А как вы поступаете здесь с теми, кто умирает? - спросил Артём у Хана после долгого раздумья.

- Что ты имеешь ввиду, друг мой? - вопросом на вопрос отозвался тот. Имеешь ли ты ввиду души усопших или их бренные тела?

- Я про трупы, - буркнул Артём, которому эта галиматья с загробной жизнью начала уже порядком надоедать.

- От Проспекта Мира к Сухаревской ведут два туннеля, - начал Хан, и Артём сообразил - верно, ведь идут-то два туннеля, как между любыми станциями. Поезда ведь шли в двух направлениях, и надо было всегда два туннеля... Так отчего же Бурбон, зная о втором туннеле, предпочёл идти навстречу своей судьбе? Неужели во втором туннеле скрывалась ещё большая опасность?

- Но пройти можно только по одному, - продолжил тот, - потому что во втором туннеле, ближе к нашей станции просела земля, пол обвалился, и теперь там вроде глубокого оврага. Если стоишь на одном краю этого оврага, не важно, с какой стороны, другого края не видно, и никакой, даже очень сильный фонарь, до дна не достаёт, от этого всякие болваны болтают, что здесь у нас бездонная пропасть. Это, конечно, не так, но кто знает, что там на дне. Этот овраг - наше кладбище. Туда мы отправляем трупы, как ты их презрительно называешь.

Артёму стало нехорошо, когда он представил себе, что ему надо будет возвращаться на то место, где его подобрал Хан, тащить обратно уже обглоданный местами труп Бурбона, нести его через станцию, и потом - до оврага во втором туннеле. Он попытался убедить себя, что скинуть тело в овраг - в сущности, тоже самое, что бросить его в туннеле, потому что погребением это назвать было никак нельзя. Но в том момент, когда он почти уже поверил, что оставить всё, как есть, было бы наилучшим выходом из положения, тем более, что надо было спешить, перед глазами вдруг с потрясающей свежестью встало лицо Бурбона в тот момент, когда он произнёс: "Я умер", так что Артёма прямо бросило в пот. Он трудно поднялся, повесил на плечо свой новый автомат, и через силу выговорил:

- Тогда я пошёл. Я обещал ему. Мы с ним договаривались. Мне надо, - и на негнущихся ногах зашагал по залу во всё сгущающейся темноте к чугунной лесенке, спускающейся с платформы на пути у входа в туннель.

Фонарь пришлось зажечь ещё до спуска. Прогремев по ступеням, Артём замер на пороге, не решаясь ступить дальше. В лицо дохнуло тяжёлым, отдающим гнилью воздухом, и на мгновение мышцы отказались повиноваться, как он ни старался заставить себя сделать следующий шаг. И когда, преодолев страх и отвращение, он наконец сделал его, ему на плечо легла чья-то тяжёлая ладонь. От неожиданности он вскрикнул и резко обернулся, чувствуя, как сжимается что-то внутри, срывая автомат и понимая, что он уже ничего не успеет...

Но это был Хан.

- Не бойся, - успокаивающе обратился он к Артёму. - Я испытывал тебя. Тебе не надо туда идти. Там больше нет тела твоего товарища.

Артём непонимающе уставился на него, не говоря ни слова.

- Пока ты спал, я совершил погребальный обряд. Тебе незачем идти туда. Туннель пуст, - и, повернувшись к Артёму спиной, побрёл обратно к аркам.

Ощутив огромное облегчение, тот поспешил вслед за ним. Нагнав Хана через десяток шагов, Артём взволнованно спросил его:

- Но зачем вы это сделали и почему ничего об этом не сказали мне? Вы ведь говорили, что не имеет значения, останется ли он в туннеле или будет принесён на станцию?

- Для меня это действительно не имеет никакого значения, - пожал плечами Хан. - Но зато для тебя это было важно. Я знаю, что поход твой имеет цель и что твой путь далёк и тернист. Я не понимаю, какова твоя миссия, но её бремя будет слишком тяжело для тебя одного, и я решил помочь тебе хоть в чём-то. Что же до моего молчания о сделанном, - он взглянул на Артёма с усмешкой, - я проверял тебя. Ты выдержал экзамен.

Когда они вернулись к костру и опустились на мятый брезент, Артём не выдержал:

- Что вы имели в виду, когда говорили о моей миссии? Я говорил во сне?

- Нет, дружок, во сне ты как раз молчал. Но мне было видение, в котором меня просил о помощи человек, половину имени которого я ношу. Я был предупреждён о твоём появлении, и именно поэтому вышел тебе навстречу и подобрал тебя, когда ты полз с телом твоего приятеля.

- Разве вы из-за этого? - недоверчиво глянул на него Артём. - Я думал, вы слышали выстрелы...

- Выстрелы я слышал, здесь сильное эхо. Но неужели ты и вправду думаешь, что я выхожу в туннели каждый раз, когда стреляют? Я бы окончил свой жизненный путь намного раньше и весьма бесславно, если бы поступал так. Но этот случай был исключителен, и всё говорило мне об этом.

- А что это за человек, половину имени которого вы носите?

- Я не могу сказать, кто это, я никогда не видел его раньше, никогда не говорил с ним, но ты его знаешь. Ты должен понять это сам. И увидев его только однажды, хотя и не наяву, я сразу почувствовал его колоссальную силу; он велел помочь юноше, который появится из северных туннелей, и твой образ предстал передо мной. Всё это был только сон, но ощущение его реальности было так велико, что, проснувшись, я не уловил грани между грёзами и явью. Это могучий человек с блестящим выбритым наголо черепом, одетый во всё белое... Ты знаешь его?

Тут Артёма будто тряхнуло, всё поплыло перед глазами, и так ясно представился тот образ, о котором рассказывал Хан. Человек, по-имени которого носил его спаситель... Хантер! Похожее видение было и у Артёма: когда он не мог решиться отправиться в путешествие, он видел Охотника, но не в долгом чёрном плаще, в котором тот явился на ВДНХ в памятный день, а в бесформенных снежно-белых одеяниях, и он говорил с ним, и требовал пуститься в поход не мешкая.

- Да. Я знаю этого человека, - совсем по-иному глядя на Хана и вздыхая с облегчением, сказал Артём.

- Он был очень силён, - как-то устало произнёс Хан. Хотя я, наверное, смог бы выстоять, но я чуял, что не должен бороться с ним. Он вторгся в мои сновидения, а такое я никому не прощаю, но с ним всё было иначе. Ему, - и тебе, - нужна была моя помощь, и он не приказывал, он не требовал подчиниться его воле, скорее, он очень настойчиво просил. Сначала мне казалось, что он пытается поработить меня и заставить повиноваться ему против моего желания, но потом я понял, что это не так. Ему трудно, очень трудно, и он искал дружескую руку, плечо, на которое мог бы опереться. Я протянул ему руку и подставил свое плечо. Я вышел тебе навстречу.

Артём захлебнулся мыслями, они бурлили, всплывали в его сознании одна за другой, растворялись, так и не переведённые в слова, и вновь шли на дно, язык словно окоченел, и он долго не мог выдавить из себя ни слова. Неужели этот человек действительно заранее знал о его приходе? Неужели Хантер смог каким-то образом предупредить его? Был ли Хантер жив, или это его бесплотная тень обращалась к ним? Но тогда надо было верить в кошмарные и бредовые картины загробной жизни, нарисованные ему Ханом, а ведь куда легче и приятнее было убеждать себя, что тот просто безумен. И самое главное, его собеседник что-то знал о том задании, которое Артёму предстояло выполнить, он называл его миссией, и, затрудняясь определить её смысл, понимал её тяжесть и важность, сочувствовал Артёму и хотел облегчить его долю...

- Куда ты идёшь? - спокойно смотря Артёму в глаза и словно читая его мысли, негромко спросил Хан. - Скажи мне, куда лежит твой путь, и я помогу тебе сделать следующий шаг к цели, если это будет в моих силах. Он просил меня об этом.

- Полис, - выдохнул Артём. - Мне надо в Полис.

- И как же ты собираешься добраться до Города с этой забытой Богом станции? - заинтересовался Хан. - Друг мой, тебе надо было идти по Кольцу от Проспекта Мира - до Курской или же до Киевской.

- Там Ганза, и у меня совсем нет там знакомых, мне не удалось бы там пройти. И всё равно, теперь я уже не смогу вернуться на Проспект Мира, я боюсь, что я не выдержу второй раз перехода через этот туннель. Я думал пройти до Тургеневской, рассматривая старую карту, я видел там переход на станцию Сретенский Бульвар. Оттуда идёт недостроенная линия, и по ней можно добраться до Трубной, - он достал из кармана обгоревшую листовку с картой на обороте. Название мне очень не нравится, особенно теперь, но делать нечего. С Трубной есть переход на Цветной бульвар, я видел его у себя в карте, и оттуда, если всё будет хорошо, можно попасть в Полис по прямой.

- Нет, - грустно ответил ему Хан, качая головой. - Тебе не попасть в Полис этой дорогой. Эти карты лгут. Их печатали задолго до того, как всё произошло. Они рассказывают о линиях, которые никогда не были достроены, о станциях, которые обрушились, погребая под сводами сотни невинных, они умалчивают о страшных опасностях, таящихся на пути и делающих многие маршруты невозможными. Твоя карта глупа и наивна, как трёхлетний ребёнок. Дай мне её, - протянул он руку.

Артём послушно вложил листок в его ладонь. Хан тут же скомкал её и швырнул в огонь. Пока Артём размышлял о том, что это, пожалуй, было лишним, но не решаясь спорить, Хан потребовал:

- А теперь покажи мне ту карту, что ты нашёл в рюкзаке своего спутника.

Порывшись в вещах, Артём отыскал и её, но передавать Хану не спешил, помня печальную судьбу собственной. Оставаться без плана линий не хотелось. Заметив его колебания, Хан поспешил успокоить:

- Я ничего с ней не сделаю, не бойся. И поверь, я ничего не делаю зря. Тебе может показаться, что некоторые мои действия лишены смысла и даже безумны. Но смысл есть, просто он недоступен тебе, потому что твоё восприятие и понимание мира ограничено. Ты ещё только в самом начале своего пути. Ты слишком молод, чтобы понимать некоторые вещи.

Не находя в себе сил возразить, Артём передал Хану найденную у Бурбона карту, обычный квадратик картона размером с почтовую открытку, вроде той, пожелтевшей, старой, с красивыми блестящими шарами, инеем и надписью "С Новым 2001 Годом", которую ему как-то удалось выменять у Виталика на облезлую жёлтую звёздочку с погон, найденную у отчима в кармане.

- Какая она тяжёлая, - хрипловато произнёс Хан, и Артём обратил внимание, что ладонь, на которой лежал этот кусочек картона, вдруг подалась книзу, как будто и впрямь он весил больше килограмма. Секунду назад держав его в руках, он не заметил ничего необычного. Бумажка как бумажка.

- Эта карта намного мудрее твоей. Здесь кроются такие знания, что мне не верится, что она принадлежала человеку, который шёл с тобой. Дело даже не в этих пометках и знаках, которыми она испещрена, хотя и они могут рассказать о многом. Нет, она несёт в себе нечто... - его слова резко оборвались.

Артём вскинул взгляд и внимательно посмотрел на него. Лоб Хана прорезали глубокие морщины, и недавний угрюмый огонь снова возгорелся в его глазах. Лицо его так переменилось, что Артёму сделалось боязно и опять захотелось убраться с этой станции как можно скорее и куда угодно, пусть даже обратно в гибельный туннель, из которого он с таким трудом выбрался живым.

- Отдай мне её, - не попросил, а скорее приказал ему Хан хрипло. - Я дам тебе другую, ты не почувствуешь разницы, и добавлю ещё любую вещь, по твоему желанию, - одёрнулся он тут же.

- Берите, она ваша, - легко согласился Артём, с облегчением выплёвывая слова согласия, забивавшие рот и оттягивавшие язык. Они ждали там с той самой секунды, когда Хан промолвил "Отдай", и когда Артём избавился от них наконец, ему вдруг подумалось, что они были не его, чужими, продиктованными.

Но тут Хан стремительно отодвинулся от костра, так что его лицо ушло во мрак. Артём догадался, что тот пытается совладать с собой и не хочет, чтобы Артём стал свидетелем этой внутренней борьбы.

- Видишь ли, дружок, - раздался из темноты его голос, какой-то слабый, нерешительный, в котором не осталось ничего от той мощи и воли, что напугала Артёма мгновение назад, - это не карта, вернее, не просто карта. Это Путеводитель по Метро. Да-да, нет сомнений, это он. Умеющий человек сможет пройти с ним всё метро за пару дней, потому что эта карта... одушевлена, что ли? Она сама рассказывает, куда и как идти, предупреждает об опасности... То есть, ведёт тебя по твоему пути. Поэтому она и зовётся Путеводитель, - Хан вновь приблизился к огню. - С большой буквы, это её имя. Я слышал о ней. Их всего несколько на всё метро, а может, только эта и осталась. Наследие одного из наиболее могущественных магов ушедшей эпохи.

- Это того, который сидит в самой глубокой точке метро? - решил блеснуть познаниями Артём и сразу осёкся: лицо Хана помрачнело.

- Никогда впредь не заговаривай так легкомысленно о вещах, в которых ничего не смыслишь. Ты не знаешь, что происходит в самой глубокой точке метро, и я тоже знаю об этом мало, и дай нам Бог ничего о них никогда не узнать. Но я могу поклясться, что происходящее там разительно отличается от того, что тебе об этом рассказывали твои приятели. И не повторяй чужих досужих вымыслов об этой точке, потому что за это однажды придётся заплатить. И это никак не связано с Путеводителем.

- Всё равно, - поспешил заверить его Артём, не упуская возможность вернуть разговор в более безопасное русло. - Вы можете оставить этот Путеводитель себе. Я всё равно не умею им пользоваться. И потом, я так благодарен вам, что вы спасли меня, что если вы примете от меня карту, это и то не искупит мой долг целиком.

- Это правда, - морщины на его лице разгладились, и голос Хана вновь смягчился. - Ты не сможешь им пользоваться ещё долгое время. Что ж, если ты даришь его мне, то мы будем в расчёте. У меня есть обычная схема линий, если хочешь, я перерисую все отметки с Путеводителя на неё и отдам её взамен. И ещё, - он пошарил рукой в своих мешках, - я могу предложить тебе вот эту штуку, - и достал маленький странной формы фонарик. - Он не требует батареек, здесь такое устройство, вроде ручного эспандера - видишь, тут две ручки? Их надо сжимать рукой, и он сам вырабатывает ток, лампочка светится. Тускло, конечно, но бывают такие ситуации, когда этот слабый свет кажется ярче ртутных ламп в Полисе... Он меня не раз спасал, надеюсь, что и тебе пригодится. Держи, он твой. Бери-бери, обмен всё равно неравный, и это я твой должник, а не наоборот.

На взгляд Артёма, обмен был как раз на редкость выгодный. Что ему с мистических свойств карты, если он был глух к её голосу? Он ведь, пожалуй, и выкинул бы её, покрутив немного в руках и тщетно попытавшись разобраться во всех намалёванных на ней закорючках.

- Так вот, маршрут, который ты набросал, не приведёт тебя никуда, кроме бездны, - продолжил прерванный разговор Хан, бережно держа в руках карту. Погоди-ка, вот, возьми мою старую и следи по ней - он протянул Артёму совсем крошечную схему, отпечатанную на обороте старого карманного календарика. Ты говорил о переходе с Тургеневской на Сретенский Бульвар? Неужели ты ничего не знаешь о дурной славе этой станции и длинном туннеле отсюда и до Китай-Города?

- Ну, мне говорили, что поодиночке в него соваться нельзя, что только караваном пройти получается, я и подумал, что до Тургеневской - караваном, а там сбежать от них в переход, разве они побегут догонять? - отозвался Артём, чувствуя, что копошится и ещё какая-то невнятная мысль, и тревожит, тревожит его. Но что же?

- Там нет перехода. Арки замурованы. Ты не знал об этом?

Как он мог забыть?! Конечно, ему говорили об этом раньше, но словно из головы выпало... Красные испугались дьявольщины в том туннеле и замуровали единственный выход с Тургеневской.

- Но разве там нет другого выхода? - пытался оправдаться он.

- Нет, и карты молчат об этом. Переход на "строящиеся" линии начинается не на Тургеневской. Но даже если бы там был переход и он не был закрыт, не думаю, что у тебя хватило бы отваги отбиться от каравана и войти туда. Особенно, если ты послушаешь все последние сплетни об этом милом местечке, когда будешь ждать, пока набирается караван.

- Но что же мне делать? - уныло поинтересовался Артём, исследуя календарик.

- Можно дойти до Китай-Города. О, это очень странная станция, и нравы там презабавные, но там, по крайней мере, нельзя пропасть бесследно, так что даже твои ближайшие друзья через некоторое время начнут сомневаться, существовал ли ты когда-нибудь вообще. А на Тургеневской это очень вероятно. От Китай-Города, следи, - он повёл пальцем, - всего две станции до Пушкинской, там переход на Чеховскую, ещё один переход - и ты в Полисе. Это, пожалуй, будет ещё короче, чем та дорога, что ты предлагал.

Артём зашевелил губами, просчитывая количество станций и пересадок в обоих маршрутах. Как ни считай, путь, обозначенный Ханом был намного и короче и безопаснее, и неясно было, почему Артём сам о нём не подумал. Да и выбора никакого не оставалось.

- Вы правы, - отозвался он наконец. - И как, часто караваны туда идут?

- Боюсь, что не очень. И есть одна маленькая, но досадная деталь: чтобы кто-то захотел пройти через наш полустанок к Китай-Городу, то есть уйти в южный туннель, он должен прийти к нам с севера. А теперь подумай, легко ли теперь попасть сюда с севера, - и он указал пальцем в сторону проклятого туннеля, из которого Артёму удалось еле выбраться. - Впрочем, последний караван на юг ушёл уже довольно давно, и есть надежда, что с тех пор уже собралась новая группа. Пойди поговори с людьми, порасспрашивай, да только не болтай слишком, здесь крутятся несколько головорезов, которым доверять никак нельзя. Ладно уж, давай, схожу с тобой, чтобы ты глупостей не наделал, - добавил он мгновение спустя.

Артём потянул было за собой свой рюкзак, но Хан остановил его жестом:

- Не опасайся за свои вещи. Меня здесь так боятся, что никакая шваль не осмелится даже приблизиться к моему логову. А пока ты здесь, ты под моей защитой.

Рюкзак Артём бросил у огня, но автомат с собой всё же прихватил, не желая расставаться с приобретённым сокровищем, и поспешил вслед за Ханом, широкими медленными шагами мерявшим платформу, направляясь к кострам, горевшим с другого края зала. По пути, удивлённо разглядывая шарахавшихся от них заморенных бродяг, закутанных в вонючее рваньё, он думал, что Хана здесь, наверное, и вправду боятся. Интересно, почему?

Первый из огней проплыл мимо, и Хан не замедлил шага. Это был совсем крошечный костерок, он еле горел, у него сидели, тесно прижавшись друг к другу, две фигуры, мужская и женская. Шелестели, рассыпаясь и не достигая ушей, негромкие слова на будто незнакомом языке. Артёму сделалось так любопытно, что он чуть не свернул себе шею, так и не заставив себя оторвать взгляд от этой пары. Впереди был другой костёр, большой, яркий, и у него располагался целый лагерь, - высокие мужчины, рассевшиеся вокруг пламени и греющие руки в его тепле, переходящие с места на место и громко переговаривающиеся. Гремел зычный смех, воздух резала крепкая ругань, и Артём немного оробел и замедлил шаг, но Хан спокойно и уверенно подошёл к сидящим, поздоровался, и уселся перед огнём, так что ему не оставалось ничего другого, как последовать этому примеру и примоститься сбоку.

- ...смотрит на себя и видит, что у него такая же сыпь на руках, и под мышками что-то набухает, твёрдое, и страшно болит. Представь, ужас какой, мать твою... Разные люди себя по разному ведут. Кто-то стреляется сразу, кто с ума сходит, на других начинает бросаться, облапать пытается, чтоб не одному подыхать. Кто в туннели уходит, за Кольцо, в глухомань, чтобы не заразить никого... Люди разные бывают. Вот он, как всё это увидел, так у доктора нашего спрашивает: есть, мол, шанс вылечиться? Доктор ему прямо говорит: никакого. После этой твоей сыпи ещё две недели тебе остаётся. А комбат, я смотрю, уже потихоньку Макарова из кобуры тянет, на случай, если тот буйствовать начнёт...- рассказывал прерывающимся от неподдельного волнения голосом худой, заросший щетиной мужичок в ватнике, оглядывая собравшихся водянистыми серыми глазами.

И хотя он не понимал ещё толком по услышанному, о чём идёт речь, дух, которым было проникнуто повествование, и набухающая медленно тишина в гоготавшей недавно компании заствавили Артёма вздрогнуть, и тихонечко спросить у Хана, чтобы не привлечь ничьего внимания:

- О чём это он? - кивком головы указывая на рассказчика.

- Чума, - тяжело и односложно отозвался Хан. - Началось.

От его слов веяло зловонием разлагающихся тел и жирным дымом погребальных костров, и эхом этих двух негромких слов Артёму послышались предупреждающий колокольный набат и вой ручной сирены.

На ВДНХ и в окрестностях эпидемий никогда не было, крыс, как разносчиков заразы, истребляли, к тому же на станции было несколько грамотных врачей. Об этом Артём читал только в книгах, пара из которых попались ему слишком рано, оставив за собой глубокий след в его сознании и овладев надолго миром его детских грёз и страхов. Поэтому, услышав слово "чума", он почувствовал, как взмокла холодным потом спина и чуть закружилась голова, и ничего больше выспрашивать у Хана он не стал, вслушиваясь с болезненным любопытством в рассказ худого в ватнике.

- Но Рыжий не такой был мужик, не психованный. Постоял молча пару минут и говорит: "Патронов дайте мне и пойду. Мне теперь с вами нельзя". Комбат прямо вздохнул от облегчения, я даже слышал. Ясное дело - в своего стрелять радости мало, даже если он больной. Дали ему два рожка, ребята скинулись. И ушёл на север-восток, за Авиамоторную. Больше мы его не видели. А Комбат потом спрашивает доктора нашего, через сколько времени болезнь проявляется. Тот говорит, анкубационный период у неё - неделя. Через неделю после контакта ничего нет - значит, не заразился. Комбат тогда решил, выйдем на станцию и неделю там стоять будем, потом проверимся. Внутрь Кольца нам, мол, нельзя, если зараза пройдёт, всё метро вымрет. И так целую неделю и простояли. Друг к другу не подходили почти - кто знает, кто из нас заразный. А там ещё парень один был, его все Стаканом звали, потому что всякой баланды выпить очень любил. Так вот от него все вообще шарахались, а всё от того, что он с Рыжим корефанил. Подойдёт этот Стакан к кому - а тот от него через всю станцию дёру. А кое-кто и ствол наставлял - мол, отвали. Когда у Стакана вода закончилась, ребята с ним поделились, конечно, но так - поставят на пол и отойдут, а к себе никто не подпускал. А через неделю он пропал куда-то. Кто потом чего говорил, некоторые брехали даже, что его какая-то тварь утащила, но там туннели спокойные, чистые. Я лично думаю, что он просто сыпь на себе заметил, или под мышками набрякло, вот и сбежал. А больше в нашем отряде никто не заразился, мы ещё подождали, потом Комбат сам всех проверил. Все здоровые.

Артём подметил, что несмотря на это уверение, вокруг рассказчика стало как-то пустовато, хотя места вокруг костра было не так уж много, и сидели все вплотную, плечом к плечу.

- Ты долго до сюда шёл, браток? - негромко, но отчётливо спросил того коренастый бородач в кожаном жилете.

- Уже дней тридцать, как с Авиамоторной вышли, - беспокойно поглядывая на него, ответил худой.

- Так вот, у меня для тебя новости. На Авиамоторной - чума. Чума там, понял?! Ганза закрыла и Таганскую, и Курскую. Карантин называется. У меня знакомые там, граждане Ганзы. И на Таганской, и на Курской в переходах огнемёты стоят, и всех, кто на расстояние действия подходит, жгут. Дезинфекция называется. Видно, у кого неделя инкубационный период, а у кого и больше, раз вы туда всё же пронесли заразу, - заключил он, недобро понижая голос.

- Да вы чего, ребята? Да я здоровый! Да вот хоть сами посмотрите! мужичок вскочил с места и принялся судорожно сдирать с себя ватник и оказавшийся под ним неимоверно грязный тельник, торопясь, боясь не успеть убедить.

Напряжение нарастало. Рядом с ним не осталось уже никого, все сгрудились по другую сторону костра, люди нервно переговаривались, и Артём уловил уже тихое клацание затворов. Он вопросительно посмотрел на Хана, перетягивая свой новый автомат с плеча в боеготовое положение, стволом вперёд. Хан хранил молчание, но жестом остановил его. Потом он быстро поднялся и неслышно отошёл от костра, увлекая за собой и Артёма. Шагах в десяти он замер, продолжая наблюдать за происходящим.

Спешащие, суетливые движения раздевающегося в свете костра казались какой-то безумной первобытной пляской. Говор в толпе умолк, и действо продолжалось в зловещей тишине. Наконец ему удалось избавиться и от нательного белья, и он торжествующе воскликнул:

- Вот, смотрите! Я чистый! Я здоров! Ничего нет! Я здоров!

Бородач в жилете выдернул из костра горящую с одного конца доску и осторожно приблизился к нему, брезгливо всматриваясь. Кожа у того была тёмная от грязи и жирно лоснилась, но никаких следов сыпи бородачу обнаружить, видимо, не удалось, потому что после придирчивого осмотра он громко скомандовал:

- Подними руки!

Худой поспешно задрал руки вверх, открывая взгляду столпившихся по другую сторону поросшие тонким волосом подмышечные впадины. Бородач демонстративно зажал нос свободной рукой, и подошёл ещё ближе, дотошно рассматривая и выискивая шанкры, но и там не смог найти никаких симптомов.

- Здоров я! Я здоров! Что, убедились теперь?! - чуть не в истерике выкрикивал мужичонка срывающимся в визг голосом.

В толпе неприязненно зашептались. Уловив общее настроение и не желая сдаваться, коренастый вдруг объявил:

- Ну и что, что ты сам здоров? Это ещё ничего не значит!

- Как это - ничего не значит? - опешив и как-то сразу сникнув, поразился тот.

- Да так. Сам-то ты мог и не заболеть. У тебя может быть иммунитет. А вот заразу принести ты мог вполне. Ты же с этим твоим Рыжим общался? В отряде одном шёл? Говорил с ним там, воду из одной фляги пил? За руку здоровался? Здоровался, брат, не ври. Здоровался ведь? Здоровался...

- Ну и что, что здоровался? Не заболел ведь... - потерянно отвечал мужичок. Его странный танец прекратился и теперь он замер в бессилии, затравленно глядя на толпу.

- А то. Не исключено, что ты заразен, брат. Так что ты извини, мы рисковать не можем. Профилактика, брат, понимаешь? - бородач расстегнул пуговицы жилета, обнажая бурую кожаную кобуру. Среди стоявших по другую сторону костра послышались одобрительные возгласы и вновь, уже более уверенно защёлкали затворы.

- Ребята! Но я же здоров! Я же не заболел. Вот, смотрите, - он опять поднимал вверх худые свои руки, но теперь все только морщились пренебрежительно и с явным отвращением.

Коренастый извлёк из кобуры пистолет и наставил его на мужичка, который, похоже, так и не мог понять, что с ним происходит, и только всё бормотал, что он здоров, прижимая к груди скомканный свой ватник - было прохладно и он начинал уже мёрзнуть.

Тут Артём не выдержал. Дёрнув назад затвор, он сделал шаг к толпе, не осознавая толком, что он собирается сейчас сделать. Под ложечкой мучительно сосало, и в горле стоял ком, так что выговорить ему бы сейчас ничего не удалось. Но что-то в этом человеке, в опустевших, отчаянных его глазах, в бессмысленном, механическом бормотании, поцарапало Артёма, толкнуло его сделать шаг вперёд. Неизвестно, что он сделал бы после, но на его плечо опустилась рука, и боже, какой тяжёлой она была на этот раз!

- Остановись, - спокойно приказал Хан и Артём застыл как вкопанный, чувствуя, что его хрупкая воля разбивается о гранит воли Хана. - Ты ничем не можешь ему помочь. Ты можешь либо погибнуть, либо навлечь на себя их гнев. Твоя миссия останется невыполненной и в том, и в другом случае, и ты должен помнить об этом.

В этот момент мужичок вдруг как-то дёрнулся, вскрикнул, и, прижимая к себя свой ватник, одним махом соскочил на пути и помчался к чёрному провалу южного туннеля с нечеловеческой быстротой, дико и как-то по-животному вереща. Бородач рванул было за ним и пытался прицелиться в спину, но потом одумался и махнул рукой. Это было уже лишним, и каждый, кто стоял на платформе, знал это. Неясно лишь было, помнил ли загнанный мужичок от том, куда он бежит, надеялся ли он на чудо, или просто от страха всё выпало у него из головы. Только через пару минут вопль его, рвущий глухую тягостную тишину проклятого туннеля и топот его сапог как-то разом, мгновенно оборвались. Не затихли постепенно, а смолкли в одно мгновение, будто кто-то выключил звук, и даже эхо умерло сразу, так что вновь воцарилось безмолвие. И было это так странно, так непривычно для человеческого слуха и разума, что воображение пыталось ещё заполнить этот разрыв, и казалось, слышен был где-то вдалеке ещё крик. Но это только чудилось, и все отдавали себе в этом отчёт.

- Шакалья стая безошибочно чувствует больного, дружок, - промолвил Хан и Артём чуть не отшатнулся, заметив в его глазах блуждающие хищные огни. Больной - обуза для всей стаи и угроза её здоровью. Поэтому стая загрызёт больного. Раздерёт его в клочья. В кло-чья, - повторил он, словно смакуя.

- Но это же не шакалы, - нашёл наконец в себе смелость возразить Артём, вдруг начиная верить, что он имеет дело с реинкарнацией Чингиз Хана. - Ведь это люди!

- А что прикажете делать? - парировал тот. - Деградация. Медицина у нас здесь на шакальем уровне. И гуманности в нас столько же. Посему...

Артёму было что возразить на это, однако он решил, что спорить с единственным своим покровителем на этой дикой станции было бы не совсем правильно. Хан же, подождав с минуту возражений, наверное, определил для себя, что Артём сдался и перевёл разговор на другую тему.

- А теперь, пока у наших маленьких друзей такое оживление по поводу инфекционных заболеваний и способов борьбы с ними, мы должны ковать железо. Иначе они могут не решиться на переход ещё долгие недели. А тут - как знать? - может, удастся проскочить.

Остальные стояли у костра и возбуждённо обсуждали случившееся. Кто-то осторожно поддел на ствол ружья и швырнул в костёр мешок сгинувшего мужичка. Люди были напряжены и растеряны, призрачная тень страшной опасности накрыла их рассудок, и теперь они пытались решить, что же делать дальше, но мысли их, как подопытные мыши в лабиринте, кружились на месте, беспомощно тыкались в тупик, бессмысленно метались взад-вперёд, не в силах отыскать выход.

- Наши маленькие друзья весьма близки к панике. Кроме того, они подозревают, что только что линчевали невинного, а такой поступок вовсе не стимулирует дальнейшее рациональное мышление. Сейчас мы имеет дело не с коллективом, а со стаей шакалов. Отличное ментальное состояние для манипуляции психикой! Обстоятельства складываются как нельзя лучше, довольно прокомментировал Хан, улыбаясь краешком губ и весело глядя на Артёма.

От его торжествующего вида Артёму опять стало как-то не по себе. Он попробовал улыбнуться в ответ, - в конце концов, Хан хотел помочь ему, - но вышло жалко и неубедительно.

- Главное теперь - авторитет. Сила. Стая уважает силу, а не логические аргументы, - кивнув Артёму, добавил Хан. - Стой и смотри. Не далее, чем через день ты сможешь продолжить свой путь, - и с этими словами, сделав несколько широких шагов, он вклинился в толпу.

- Здесь нельзя оставаться! - загремел его голос, и говор в толпе сразу затих.

Люди с настороженным любопытством прислушивались к его словам. Хан использовал свой могучий, почти гипнотический дар убеждения. С первыми же словами острое чувство опасности, нависшей над ним и над каждым, кто осмелится остаться на станции после произошедшего, захлестнуло Артёма.

- Он заразил здесь весь воздух! Подыши мы им ещё немного и нам крышка. Зараза тут повсюду, и если мы ещё не заразились, обязательно подцепим эту дрянь, если останемся. Передохнем, как крысы, и будем гнить прямо посреди зала, на земле. Сюда никто не проберётся, чтобы помочь нам, нечего и надеяться! Рассчитывать мы можем только на себя. Надо поскорее уходить с этой чёртовой станции, где всё кишит микробами. Если мы выйдем сейчас, все вместе, прорваться через тот туннель будет совсем несложно. Но надо делать это немедленно!

Люди согласно зашумели. Большинство из них не могли, как и Артём, противостоять колоссальной силе убеждения, которой буквально лучилась фигура Хана. Вслед за его словами, Артём послушно переживал все те состояния и чувства, которые были заложены в них: ощущение угрозы, страх, панику, безвыходность, затем слабую надежду, которая всё росла по мере того, как Хан продолжал говорить о том выходе из положения, который он предлагал.

- Сколько вас? - и сразу несколько людей принялись пересчитывать собравшихся по этому вопросу Хана. Не считая их с Артёмом, у костра было восемь человек.

- Значит, ждать нечего! Нас уже десять, мы сможем пройти! - заявил Хан, и, не давая одуматься, продолжил, - собирайте свои вещи, не позднее чем через час мы должны выйти!

- Быстрее, назад к костру, забирай свои пожитки. Главное - не дать им опомниться. Если мы промедлим, они начнут сомневаться, что им надо уходить отсюда к Чистым Прудам. Некоторые из них вообще шли в другую сторону, а некоторые просто живут на этом полустанке и никуда отсюда не собирались. Придётся мне, видимо, пойти с тобой до Китай-Города, иначе, боюсь, в туннелях они потеряют свою целеустремлённость, или вообще забудут, куда и зачем они идут, - прошептал Артёму Хан, утягивая его за собой к их маленькому лагерю.

Быстро покидав в свой рюкзак всё приглянувшееся Бурбоново имущество и не успевая уже задумываться о моральной стороне своих поступков, пока Хан сворачивал свой брезент и тушил костёр, Артём бросал время от времени взгляд на происходящее с другого края зала. Люди, оживлённо копошившиеся вначале, собирая свой скарб, с течением времени двигались всё менее бодро и слаженно. Вот кто-то присел у огня, другой побрёл зачем-то к центру платформы, а вот двое сошлись вместе и заговорили о чём-то. Начиная уже соображать, что к чему, Артём дёрнул Хана за рукав.

- Они там общаются, - предупредил он.

- Увы, общение с себе подобными - практически неотъемлемая черта человеческих существ. И даже если их воля подавлена, а сами они, в сущности, загипнотизированы, они всё равно тяготеют к общению. Человек - существо социальное, и тут ничего не поделаешь. Во всех других случаях я бы покорно принял бы любое человеческое проявление, как Божий замысел. Или как неизбежный результат эволюционного развития, в зависимости от того, с кем я беседую. Однако в данном случае такой ход мышления вреден, - пространно отозвался Хан.- Мы должны вмешаться, мой юный друг, и направить их мысли в нужное русло, - резюмировал он, взваливая на спину свой огромный походный тюк.

Костёр погас, и плотная, почти осязаемая тьма сдавила их со всех сторон. Достав из кармана подаренный фонарик, Артём сдавил рукоятку. Внутри устройства что-то зажужжало, и лампочка ожила. Неровный, мерцающий свет брызнул из неё.

- Давай, давай, жми ещё, не жалей, - подбодрил его Хан, - он может работать и получше.

Когда они подошли к остальным, несвежие туннельные сквозняки успели уже выветрить из их голов уверенность в правоте Хана. Вперёд выступил тот самый крепыш с бородой, который до этого занимался предотвращением распространения инфекции.

- Послушай, браток, - обратился он небрежно к Артёмову спутнику.

Даже не смотря на того, Артём кожей почувствовал, как электризуется атмосфера вокруг Хана. Судя по всему, панибратство приводило того в бешенство. Изо всех людей, с которыми он был знаком до сих пор, меньше всего Артём хотел бы увидеть взбешённого Хана. Оставался, правда, ещё Охотник, но он показался Артёму настолько хладнокровным и уравновешенным, что и представить его во гневе было просто невозможно. Он, наверное, и убивал с тем выражением на лице, с которым другие чистят грибы или заваривают чай.

- Мы тут посовещались, и вот чего... Что-то ты пургу гонишь. Мне, например, вовсе несподручно к Китай-Городу идти. Вон и товарищи тут против. Да ведь, Семёныч? - обратился он за поддержкой к кому-то в толпе. Оттуда раздался согласный голос, правда, пока довольно робкий. - Мы вообще к Проспекту шли, к Ганзе, пока там дрянь в туннелях не началась. Ну, мы переждём и дальше двинем. И ничего здесь не станет с нами. Вещи мы его сожгли, а про воздух ты нам мозги не конопать, - это ж не легочная чума. Если мы заразились, так уже заразились, делать тут нечего. Заразу в большое метро нести нельзя. Только скорее всего, что нет никакой заразы, так что шёл бы ты, браток, со своими предложениями, - всё более развязно рассуждал бородатый.

От такого напора Артём немного опешил. Но украдкой взглянув наконец на своего спутника, он почувствовал, что коренастому сейчас не поздоровится. В глазах Хана вновь пылало оранжевое адское пламя, и шла от него такая звериная злость и такая сила, что Артёма ударил озноб и волосы на голове начали подниматься дыбом, захотелось оскалиться и зарычать.

- Что же ты его сгубил, если никакой заразы не было? - вкрадчиво, нарочито мягким голосом спросил Хан.

- А для профилактики! - нагло глядя и поигрывая желваками, ответил тот.

- Нет, дружок, это не медицина. Это, дружок, уголовщина. По какому праву ты его так?

- Ты меня дружком не называй, я тебе не собачка, понял? - ощетинясь, огрызнулся бородач. - По какому праву я его? А по праву сильного! Слышал о таком? И ты особенно здесь не это... А то мы сейчас и тебя, и молокососа твоего порвём. Для профилактики. Понял?! - и уже знакомым Артёму движением он расстегнул свой жилет и положил руку на кобуру.

На этот раз Хан уже не успел остановить Артёма, и бородатый уставился в ствол его автомата быстрее, чем успел расстегнуть кобуру. Артём тяжело дышал и слушал, как бьётся его сердце, в виски стучал кровь, и нмкакие разумные мысли в голову не шли. Он знал только одно - если бородатый скажет ещё что-нибудь, или его рука продолжит свой путь к рукояти пистолета, он немедленно нажмёт на спусковой крючок. Он не хотел подохнуть, как тот мужичок. Он не даст стае растерзать себя. Бородач застыл на месте и не делал никаких движений, зло поблескивая тёмными глазами.

Но тут произошло нечто непонятное. Хан, безучастно стоявший до этого в стороне, вдруг сделал большой шаг вперёд, разом оказавшись лицом к лицу с обидчиком, и заглянув ему в глаза, негромко сказал:

- Прекрати. Ты подчинишься мне. Или умрёшь.

Грозный взгляд бородача померк, его руки бессильно повисли вдоль тела, и так неестественно, что Артём не сомневался - если на того что-то и подействовало, то не его автомат, а слова Хана.

- Никогда не рассуждай чересчур много о праве сильного. Ты слишком слаб для этого, - сказал Хан и вернулся к Артёму, к удивлению того не делая даже попытки разоружить врага.

Тот неподвижно стоял на месте, растерянно оглядываясь по сторонам. Гомон смолк и люди ждали, что Хан скажет дальше. Контроль был восстановлен.

- Будем считать, что дискуссии окончены и консенсус достигнут. Выходим через пятнадцать минут.

Обернувшись к Артёму, он сказал ему:

- Ты говоришь, люди? Нет, друг мой, это звери. Это шакалья стая. Они собирались нас порвать. И растерзали бы. Но одного они не учли. Они-то шакалы, но я - Волк. Есть станции, где меня знают только под этим именем, добавил он и отвернулся лицом во тьму.

Артём стоял молча, поражённый увиденным и наконец начинал понимать, кого Хан так напоминал ему иногда.

- Но и ты - волчонок, - спустя минуту добавил тот, не поворачиваясь к нему, и в его голосе Артёму почудились неожиданно тёплые нотки.

Глава 7

Он действительно был совершенно пустой и чистый, этот туннель. Сухой пол, приятный ветерок в лицо, ни одной крысы, никаких подозрительных ответвлений, зияющих чернотой штолен - в этом туннеле, пожалуй, можно было бы жить не хуже, чем на любой из станций. Больше того, это совершенно неестественное спокойствие и чистота не только не настораживали, но даже и развеивали все те опасения, с которыми люди ступали в него. Легенды о пропавших здесь начинали казаться глупыми выдумками, и Артём начал даже сомневаться в том, происходила ли наяву дикая сцена с несчастным, которого приняли за чумного, или только пригрезилась ему, пока он дремал на куске брезента перед костром Хана.

Они замыкали цепочку - Хан побоялся, что люди начнут отставать по одному, и тогда, по его словам, до Китай-Города не дойдёт никто. Теперь он мерно шагал рядом с Артёмом, спокойный, будто ничего и не случилось, и резкие морщины, перерезавшие было его лицо во время стычки на Сухаревской, теперь разгладились. Буря улеглась, и перед Артёмом снова был мудрый и спокойный Хан, а не опасный матёрый волк. Но превращение не заняло бы и минуты, и он хорошо чувствовал это. Однако, понимая, что следующая возможность приподнять завесу над некоторыми из тайн метро ему представится не скоро, если представится вообще, он просто не смог удержаться от вопроса.

- А вот вы понимаете, что происходит в этом туннеле? - по возможности наивным голосом спросил он.

- Этого не знает никто, в том числе и я, - нехотя отозвался тот. - Да, есть вещи, о которых даже мне неведомо ровным счётом ничего. Единственное, что я могу тебе сказать об этом - это бездна. Беседуя с собой, я называю это место чёрной дырой... Ты, верно, никогда не видел звёзд? Говоришь, видел однажды? И что-нибудь знаешь про космос? Так вот, гибнущая звезда может обратиться такой дырой - если погаснув, под действием собственного неимоверно могучего притяжения она начнёт пожирать сама себя, втягивая вещество с поверхности внутрь, к своему центру, становясь всё меньше размером, но всё плотнее и тяжелее. И чем плотнее она будет, тем больше будет возрастать сила её тяготения. Этот процесс подобен снежной лавине, ведь с усилением тяготения всё больше вещества и всё быстрее будет увлекаться к сердцу этого монстра, и он необратим. На определённой стадии его мощь достигнет таких высот, что он будет втягивать в себя своих соседей, всю материю, находящуюся в пределах его влияния, и, как апогей - даже волны. Исполинская сила позволит ему пожирать световые лучи, и пространство вокруг него будет мёртво и черно - ничто попадшее в его владения не в силах уже будет вырваться оттуда. Это своебразная звезда тьмы, чёрное солнце, распространяющее вокруг себя лишь холод и мрак, - он замолк, прислушиваясь к тому, как переговаривались впередиидущие.

- Но как всё это связано с этим туннелем? - не выдержал Артём после пятиминутного молчания.

- Ты знаешь, я обладаю даром провидения. Мне удаётся иногда заглянуть в будущее, в прошлое, или же переместиться мысленно в другие места. Бывает, что-то неясно, скрыто от меня, так я не могу пока знать, чем кончится твой поход, и вообще твоё будущее для меня загадка. Это совсем другое ощущение словно смотришь сквозь мутную воду и ничего не разобрать. Но когда я пытаюсь проникнуть взором в происходящее здесь или постичь природу этого места передо мной лишь чернота, и луч моей мысли не возвращается из абсолютной тьмы этого туннеля. Оттого я называю его чёрной дырой, когда беседую сам с собой. Вот и всё, что я могу рассказать тебе о нём, - завершил было он, но спустя ещё пару мгновений неразборчиво добавил, - и это из-за него я здесь.

- Так вам неизвестно, почему временами он совершенно безопасен, а иногда проглатывает идущих? И почему одиноких путников?

- Мне известно об этом не больше, чем тебе, хотя уже вот третий год, как я пытаюсь разгадать его загадки. Всё тщетно.

Быстрое эхо разносило стук их сапог далеко вперёд и назад. Воздух здесь был какой-то прозрачный, дышалось на удивление просто, темнота не казалась пугающей, и даже повествование Хана не настораживали и не волновали, так что Артёму подумалось, что Хан был так мрачен не из-за тайн и опасностей этого туннеля, а из-за бесплодности своих поисков и трудов. Его озабоченность показалась Артёму надуманной и даже смешной. Вот же этот перегон, никакой угрозы он не представляет, прямой, пустой... В голове у него заиграла даже какая-то бодрая мелодия, и, видимо, прорвалась наружу незаметно для него самого, потому что Хан вдруг глянул на него насмешливо и спросил:

- Ну что, весело? Хорошо здесь, правда? Тихо так, чисто, да?

- Ага! - радостно, что вот и Хан тоже наконец согласился Артём, и так ему легко и свободно сделалось на душе от того, что тот смог понять его настроение и тоже проникнулся им... Что и он тоже идёт теперь и улыбается, а не хмурится своим тяжким мыслям, что и он теперь верит этому туннелю.

- А вот прикрой глаза - дай, я тебя за руку возьму, чтоб ты не споткнулся... Видишь что-нибудь? - заинтересованно спросил тот, мягко сжимая Артёмово запястье.

- Нет, ничего не вижу, сквозь веки только немного света от фонариков, послушно зажмурившись, немного разочарованно сказал Артём, и вдруг тихо вскрикнул.

- Вот, пробрало! - удовлетворённо отметил Хан. - Красиво, да?

- Потрясающе... Это как тогда... Нет потолка и всё синее такое... Боже мой, красота какая... И как дышится-то!

- Это, дружок, небо. Любопытно, правда? Если тут глаза под настроение закрыть и расслабиться, его здесь многие видят. Странно, конечно, что и говорить... Даже те, кто и на поверхности-то не бывал никогда. И ощущение такое, будто наверх попал... Ещёдо.

- А вы? Вы это видите? - не желая раскрывать глаза, блаженно спросил Артём.

- А я ничего тут не вижу, - помрачнел Хан. - Все почти видят, а я нет. Только густую такую черноту, яркую такую черноту, если ты понимаешь, что я хочу сказать, вокруг туннеля, сверху, снизу, по бокам, и только ниточку света - тянется сзади вперёд, и за неё мы и держимся, когда идём по лабиринту. Может, я слеп. А может, слепы все остальные, и только я вижу частицу его сути, а остальные просто довольствуются навеваемыми им грёзами. Ладно, открывай глаза, я не поводырь и не собираюсь вести тебя за руку до Китай-Города, - отпустил он запястье.

Артём пытался ещё и дальше идти, зажмурившись, но запнулся и чуть не полетел на землю со всей своей поклажей. После этого он нехотя поднял веки и долго ещё шёл молча, глупо улыбаясь.

- Что это было? - спросил он наконец.

- Фантазии. Грёзы. Настроение. Всё это вместе, - отозвался Хан.- Но это так переменчиво. Это не твоё настроение, и не твои грёзы. Нас здесь много, и пока ничего не случится, но это настроение может быть совсем другим, и ты это ещё почувствуешь. Гляди-ка - мы выходим на Тургеневскую. Быстро же мы добрались. Но останавливаться на ней ни в коем случае нельзя, даже для привала. Люди наверняка будут просить, но не все чувствуют туннель, большинство из них не ощущает даже то, что доступно тебе. Нам надо идти дальше, хотя теперь это будет всё тяжелее.

Тем временем они ступили на станцию. Светлый мрамор, которым были облицованы стены, почти не отличался от того, что покрывал Проспект Мира и Сухаревскую, но там и стены и потолок были так сильно закопчены и засалены, что камня было почти не разглядеть. Тут же он представал во всей своей красе и им трудно было не залюбоваться. Люди ушли отсюда так давно, что никаких следов их прибывания тут не сохранилось, но станция была в удивительно хорошем состоянии, словно её никогда не заливало водой, и она не знала пожаров, и если бы не кромешная темнота и не слой пыли на полу, скамьях и стенах, можно было бы подумать, что на неё вот-вот хлынет поток пассажиров, или, известив ожидающих мелодичным сигналом, вползёт поезд. За все эти годы на ней почти ничего не переменилось, и пусть Артём сам этого понять не мог, но ещё отчим ему об этом рассказывал с недоумением и благоговением.

Колонн на Тургеневской не было. Низкие арки были вырублены в мраморной толще стен через долгие промежутки. Их фонари были слишком слабосильными, чтобы прорвать мглу зала и осветить противоположную стену, поэтому создавалось впечатление, что за этими арками нет совсем ничего, только чёрная пустота, как будто стоишь на самом краю Вселенной, у обрыва, за которым кончается мироздание.

Они миновали станцию довольно быстро, и, вопреки опасениям Хана, никто не изъявил желания остановиться на привал. Люди выглядели обеспокоенно и встревоженно, и говорили всё больше о том, что надо как можно быстрее выбираться оттуда.

- Чувствуешь - настроение меняется... - подняв палец вверх, словно пытаясь определить направление ветра, тихо отметил Хан. - Нам действительно надо идти быстрее, они чувствуют это шкурой не хуже меня со всей моей мистикой. Но что-то мешает мне продолжать наш путь. Подожди здесь недолго, он бережно достал из внутреннего кармана карту, которую называл Путеводителем, и, приказав остальным не двигаться с места, потушил зачем-то свой фонарь и, сделав несколько долгих мягких шагов, канул во тьму.

Когда он отошёл, от группки стоящих впереди людей, с которыми они шли, отделился один, и, медленно, будто через силу, подойдя к Артёму, спросил так робко, что Артём вначале не узнал даже того коренастого бородатого наглеца, который угрожал им на Сухаревской:

- Послушай, парень, нехорошо это, что мы здесь стоим. Скажи ему, боимся мы. Нас, конечно, много, но всякое бывает. Проклят этот туннель, и станция эта проклята. Скажи ему, идти надо. Слышишь? Скажи ему... Пожалуйста, - и, отведя взгляд, заспешил обратно.

Это его последнее "пожалуйста" как-то тряхнуло Артёма, нехорошо удивило его. Сделав несколько шагов вперёд, чтобы быть ближе к группе и слышать общие разговоры, он понял вдруг, что от прежнего его радостного бодрого настроения не осталось и следа, в голове, где маленький оркестрик играл только что бравурные марши, теперь удручающе пусто и тихо, только слышны отголоски ветра, подвывающего уныло в туннелях, лежащих впереди. Артём затих. Всё его существо замерло, тягостно ожидая чего-то, предчувствуя какие-то неотвратимые перемены, и не зря: через долю мгновения будто незримая тень пронеслась стремительно над ним, и стало отчего-то холодно и очень неуютно, покинуло то ощущение спокойствия и уверенности, что безраздельно властвовало им, когда они вступали в туннель, когда ему привиделось небо. Тут Артём и вспомнил слова Хана о том, что это не его настроение, не его радость, и не от него зависит перемена состояния. Он нервно зашарил лучиком вокруг себя - на него навалилось гнетущее ощущение чьего-то присутствия. Тускло вспыхивал запылённый белый мрамор, плотная чёрная завеса за арками не отступала от панических метаний луча, от чего иллюзия того, что за ними мир заканчивается, всё усиливалась. Не выдержав, Артём чуть не бегом бросился к остальным.

- Иди к нам, иди, пацан, - скзал ему кто-то, чьего лица он не разглядел - они, видно, тоже старались экономить батареи, - не бойся. Всё ж ты человек, и мы человеки. Когда такое творится, человеки должны заодно быть. Ты ж тоже чуешь?

Артём охотно признался, что витает в воздухе что-то, что он чует, и с удовольствием, от страха делаясь непривычно болтливым, принялся обсуждать с теми свои переживания, но его мысли при этом постоянно возвращались к тому, куда подевался Хан, отчего его уже больше десяти минут ни слуху, ни духу. Он ведь сам прекрасно знал, и Артёму говорил, что нельзя в этих туннелях по отдельности, только вместе надо, в этом и спасение. Как же он от них отделился, как осмелился бросить вызов негласному закону этого места, неужели попросту забыл о нём, или, может, понадеялся на волчье своё чутьё? В первое Артёму не верилось как-то, ведь обмолвился Хан, что три года своей жизни потратил он на изучения, на наблюдения за этим странным местом, а ведь и одного раза достаточно услышать единственное это правило - не идти по одиночке, чтобы до озноба, до холодного пота бояться потом вступить в тот туннель одному.

Но, не успел он обдумать ещё, что же могло случиться с его покровителем там, впереди, как тот возник бесшумно рядом с ним, и люди оживились.

- Они не хотят больше стоять здесь. Им страшно. Пойдёмте скорее дальше, - попросил Артём.- Я тоже чувствую здесь что-то.

- Им не страшно ещё, - уверил его Хан, беспокойно оглядываясь назад, и Артёму почудилось, что его всегда твёрдый хрипловатый голос дрогнул, когда тот продолжил. - И тебе неведом ещё страх, так что не стоит сотрясать воздух такими слова зря. Страшно - мне. И запомни, я не бросаюсь такими словами. Мне страшно, потому что я окунулся во мрак за станцией. Путеводитель не дал мне сделать следующего шага, иначе я погиб бы неминуемо. Мы не можем идти дальше вперёд. Там кроется нечто, я знаю это. Но там темно, мой взор не проникает вглубь, и я не знаю, что именно поджидает нас нам. Смотри! быстрым движением поднёс он к глазам ту самую карту, - видишь? Да посвети же сюда! Смотри на перегон отсюда к Китай-Городу! Смотри! Неужели ты ничего не видишь?

Артём всматривался в этот крошечный отрезок на схеме так напряжённо, что заболели глаза. Он не мог различить ничего необычного, но признаться в этом Хану не нашёл смелости.

- Слепец! Неужто ты ничего не видишь? Да он весь чёрный! Это смерть! прошептал Хан и рывком отнял карту.

Артём уставился на него с опаской. Он снова казался ему безумным. Вспоминалась услышанная от Женьки байка про пионера-героя, осмелившегося ступить в туннели в одиночку, про то, что он всё-таки выжил, но от испуга сошёл с ума. Не могло ли это произойти и с Ханом?

- Но и возвращаться уже нельзя! - шептал Хан. - Нам удалось пройти в момент благостного настроения. Но теперь там клубится тьма и грядёт буря. Единственное, что мы можем сделать сейчас - пойти вперёд, но не по этому туннелю, а по параллельному. Может, он пока свободен. Эй! - крикнул он, обращаясь к остальным, - вы правы! Мы должны двигаться дальше. Но мы не сможем идти по этому пути. Там, впереди, гибель.

- Так как же мы пойдём? - недоумённо возразил кто-то из тех.

- Перейти через станцию и идти по параллельному туннелю. Вот что мы должны сделать. И сделать это как можно скорее.

- Э, нет! - заартачился неожиданно один из группы. - Это ж всем известно, что по обратному туннелю идти, если свой свободен - дурная примета, к смерти. Не пойдём мы по левому!

В поддержку раздалось несколько голосов. Группа топталась на месте.

- О чём это он? - удивлённо тронул Хана Артём.

- Видимо, туземный фольклор и поверия, - недовольно поморщился тот. Дьявол! Совершенно нет времени их переубеждать, да и сил уже не хватает... Послушайте! - обратился он к ним. - Я иду параллельным. Тот, кто верит мне, может идти со мной. С остальными я прощаюсь. Навсегда. Пошли! - бросил он Артёму, и, забросив сперва свой рюкзак, тяжело подтянувшись на руках, забрался на край платформы.

Артём замер в нерешительности. С одной стороны, то, что Хан знал и понимал об этих туннелях и вообще о метро, выходило за рамки обычных человеческих знаний, и на него, казалось, можно было положиться. С другой стороны, не было ли это непреложным законом проклятых туннелей - идти возможно наибольшим количеством, потому что только так можно было надеяться на успех?

- Ну, что же ты? Тяжело? Давай руку! - протянул Хан ему свою ладонь сверху, опустившись на одно колено, ища его глаза.

Артёму очень не хотелось сейчас встречаться с ним взглядом, он опасался заметить в нём прежние искры безумия, мелькавшие время от времени и так пугавшие и отталкивавшие его каждый раз. В своём ли уме Хан? Понимает ли он, на что идёт, бросая вызов не только всем другим людям в этой группе, но и природе этих туннелей? Достаточно ли он постиг и чувствует эту природу? Этот отрезок на схеме линий в руках Хана, на Путеводителе, - он ведь не был чёрным, Артём был готов в этом поклясться, он был блёкло-оранжевым, как и вся остальная их линия. Но вот вопрос - кто слеп на самом деле?

- Ну же! Что ты мешкаешь? Ты что, не понимаешь, промедление убивает нас! Руку! Чёрт тебя побери, давай руку! - кричал уже Хан, но Артём медленно, мелкими шажками отходил назад от платформы, всё так же уставившись в пол, всё дальше от Хана, всё ближе к роптавшей группе.

- Давай, пацан, пошли с нами, нечего с этим жлобом якшаться, целее будешь! - послышалось оттуда.

- Глупец! Ты же сгинешь со всеми ними! Если тебе наплевать на свою жизнь, подумай хотя бы о своей миссии! - летели слова, и Артём осмелился наконец поднять голову и упереться взглядом в расширенные зрачки Хана, но и гаснущего уголька сумасшествия не было заметно в них, только отчаяние и усталость, смертельная усталость и отчаяние.

Он опять остановился, заколебавшись, но в этот момент чья-то рука уже легла на его плечо и потянула его мягко за собой.

- Пошли! Пусть подыхает один, он-то хочет ещё и тебя за собой в могилу утянуть! - услышал Артём, смысл звучащего доходил до него тяжело, соображалось туго, и, посопротивлявшись мгновение, он уступил и дал увлечь себя за остальными.

Группа неспешно, как ему показалось, снялась с места и двинулась вперёд, в черноту южного туннеля. Они шли странно медленно, будто двигались в воде, преодолевая сопротивление некой плотной среды.

И тогда Хан, неожиданно легко оторвавшись от земли, стремительным броском очутился на путях, в два скачка покрыв всё расстояние, на которое они успели отойти, одним жёстким ударом сбил с ног человека, державшего Артёма, схватил его самого поперёк туловища и рванул назад. Артёму всё происходящее казалось так же странно замедленным, прыжок Хана он наблюдал через плечо с немым удивлением, полёт растянулся для него на долгие секунды. С тем же тупым недоумением он увидел, как усатый мужчина в брезентовой куртке, мягко державший его за плечо, уводя за группой, тяжко валится наземь. Но с того момента, как Хан перехватил его, время снова убыстрилось, и реакция других на происшедшее, когда они оборачивались на звук удара, показалась ему почти молниеносной. Они уже делали первые шаги к Хану, поднимая стволы ружей, а тот боком мягко отходил назад, одной рукой прижимая к себе всё еще находящегося в прострации Артёма, держа его позади себя и прикрывая своим телом, а в вытянутой вперёд руке чуть покачивался и поблескивал тускло начищенный новенький Артёмов автомат.

- Уходите, - хрипло проговорил Хан. - Я не вижу смысла убивать вас, всё равно вы умрёте меньше чем через час. Оставьте нас. Уходите, - увещевал он, шаг за шагом отступал он к центру станции, пока фигуры застывших в нерешительности людей не превратились в смутные силуэты и не начали сливаться с темнотой.

Наконец те, посовещавшись, решили отступиться, послышалась какая-то возня, наверное, поднимали с земли того усатого, нокаутированного Ханом, и вся группа стала продвигаться к входу к южному туннелю. Лишь тогда Хан опустил автомат и резко приказал Артёму подниматься на платформу.

- Ещё немного и мне надоест спасать тебя, мой юный друг, - с плохо прикрытым раздражением процедил он.

Закинув свой рюкзак вперёд себя, Артём забрался наверх. Хан последовал за ним, и, подобрав собственные тюки, лежавшие чуть подальше, он шагнул в чёрный проём, потянув за собой и Артёма.

Зал Тургеневской был совсем недлинный, слева - тупик, мраморная стена, а с другой его отсекала, насколько видно было в свете фонарей, отбрасывающая блики заслонка из гофрированного железа. Чуть пожелтевший от времени мрамор покрывал всю станцию, и только три широкие арки, ведущие на лестницы перехода на бывшие Чистые Пруды, переименованные потом красными в Кировскую, были доверху замурованы грубыми серыми бетонными блоками. Станция была абсолютно пуста, на полу не лежало ни одного предмета, не видно было никаких следов человека, ни вообще чего-либо живого, ни крыс, ни тараканов. Пока Артём оглядывался по сторонам, в голову уже успели полезть воспоминания о его разговоре с Бурбоном, который усмехался над его боязнью крыс и говорил ему, что крыс-то как раз бояться нечего, вот, мол, если крыс нет, значит, что-то тут неладно.

Взяв его за плечо, Хан скорым шагом пересёк зал, причём Артём прямо сквозь куртку заметил, что рука у того подрагивает, словно его бьёт озноб. Когда они примостили уже свою поклажу на краю платформы, готовясь спрыгнуть на пути, в спины им вдруг ударил луч света, и Артём ещё раз подивился той скорости, с которой его спутник отреагировал на угрозу. Спустя короткое мгновенье тот лежал уже, распластавшись, на полу, держа на прицеле автомата источник света. Фонарь был не очень сильный, но светил прямо в глаза, и трудно было определить, кто пустился за ними в погоню. С небольшим запозданием мешком свалился на пол и Артём. Ползком пробравшись к рюкзакам, он принялся откручивать от одного из них своё старое оружие, так презираемое Бурбоном. Пусть и было оно громоздким и неудобным, но зато безупречно делало дыры калибра 7.62, и редко какой твари удавалось продолжать функционировать с такими отверстиями в организме, говорил себе Артём, поворачивая скользкими от пота пальцами проволочный узел.

- В чём дело? - громыхнул голос Хана, а Артём успел ещё подумать, что если бы их хотели убить, то, наверное, уже сделали бы это.

Он довольно ясно представил себя со стороны - беспомощно корчащегося на полу, отлично видного в свете фонаря и в перекресте прицела, копошащегося бессмысленно, как улитка под занесённым сапогом. Если бы его хотели убить, он бы уже лежал в луже собственной крови, так и не успев распутать свой автомат.

- Не стреляйте! - раздалось в ответ. - Не надо стрелять.

- Убери свет! - потребовал Хан, воспользовавшись заминкой, чтобы отодвинуться за колонну и достать свой собственный фонарь.

Артёму удалось наконец оторвать проволоку, и, крепко взявшись за рукоятку, он перекатился вбок, выходя из зоны поражения. Там он, стараясь делать это как можно тише, спрятался в одной из следующих арок, готовясь вынырнуть в зал сбоку от гостя и срезать его очередью, если тот выстрелит первым.

Но гость, видимо, подчинился, потому что вслед за этим последовал новый приказ Хана, уже не таким напряжённым голосом:

- Хорошо! Теперь оружие на землю, быстрее!

Послушно звякнуло о гранитный пол железо, и Артём, выставив ствол вперёд, катнулся вбок и очутился в зале. Его расчёт оказался верным - в пятнадцати шагах перед ним, освещённый бьющим из арки лучом (Хан перехватил инициативу, подумал он), стоял, подняв вверх руки, тот самый бородач, с которым на Сухаревской произошла стычка.

- Не надо стрелять, - дрогнувшим голосом попросил он ещё раз. - Я не собирался на вас нападать. Разрешите мне идти с вами. Вы же говорили, что кто хочет, может присоединиться. Я... Я верю тебе, - обращаясь к Хану, выдавил из себя он. Я тоже чую, что-то там есть, в правом перегоне. Они уже ушли, они все ушли. А я остался, хочу идти с вами.

- Хорошее чутьё, - изучающе оглядывая того, одобрил Хан. - Но доверия, друг мой, ты у меня не вызываешь. Кто знает, отчего это так... - насмешливо добавил он. - Впрочем, мы рассмотрим поступившее предложение. При условии: весь свой арсенал ты сейчас же сдаёшь мне. По туннелю идёшь впереди нас. Если будешь шутить глупые и неуместные шутки, ничем хорошим это для тебя не закончится.

Кивая головой, тот подтолкнул ногой к Хану свой пистолет, валявшийся на полу и аккуратно положил на пол несколько запасных обойм. Артём поднялся с пола и приблизился к нему сбоку, не спуская его с прицела.

- Я держу его! - крикнул он.

- Не опуская руки, вперёд! - загремел Хан. - Быстро, прыгай на пути и стой там, спиной к нам.

Где-то минуты через две после входа в туннель, когда они шли уже устоявшимся треугольником - бородатый, назвавшийся им Тузом - впереди шагов на пять, Хан с Артёмом - за ним, и шли так хорошо, бодро так шли, внезапно справа, совершая невозможное - пробиваясь через многометровую земляную толщу, послышался приглушённый вопль, оборвавшийся так же внезапно, как и раздавшийся. Туз испуганно оглянулся на них, забыв даже отвести луч. Фонарь прыгал в его руках, и его лицо, подсвеченное чуть снизу, скованное гримасой ужаса, поразило Артёма больше, чем услышанный крик.

- Да. Ты сделал правильный выбор, - кивнул Хан, отвечая на немой вопрос. - Они ошиблись. Правда, пока нельзя ещё сказать, были ли правы мы.

Они заспешили дальше. Поглядывая время от времени на своего покровителя, Артём отмечал всё больше признаков усталости. Мелко дрожащие руки, неровный шаг, пот, собирающийся в крупные капли на его лице, а ведь они были в пути так недолго... Эта дорога явно была для него намного утомительней, чем для Артёма. Думая о том, на что уходят силы его спутника, Артём не мог не вернуться к мысли, что Хан оказался прав в этой ситуации, что ведь он спас его. Дай Артём им увести себя, сгинул бы уже неминуемо в правом туннеле, загадочной смертью погиб бы, тёмной, бесследной. А ведь их много там было - шестеро или около того. Не сработало железное правило? А Хан знал, знал! То ли предугадал он, то ли и вправду подсказал ему магический его Путеводитель, смешно даже, бредово - казалось бы, кусок бумажки с краской, неужели эта ерунда могла ему помочь? Но ведь тот перегон, между Тургеневской и Китай-Городом, ведь он был оранжевым, точно оранжевым. Или всё-таки чёрным?..

- Что это? - внезапно остановившись и беспокойно глядя на Хана, спросил Туз. - Ты чувствуешь? Сзади...

Артём недоумённо уставился на него и хотел уже было отпустить саркастический комментарий насчёт расшатанных нервов, потому что сам-то он ровным счётом ничего не ощущал. Разжало клешни даже то тяжкое ощущение угнетённости и опасности, что навалилось на Тургеневской. Но Хан, к его удивлению, застыл на месте, жестом потребовав не шуметь, и отвернулся лицом назад, туда, откуда они шли.

- Но какое чутьё! - оценил он, оборачиваясь к ним через полминуты. - Мы в восхищении. Королева в восхищении, - непонятно к чему добавил он, улыбаясь. Нам определённо стоит побеседовать поподробнее, если мы выберемся отсюда. Ничего не слышишь? - поинтересовался он у Артёма.

- Нет, всё вроде спокойно, - прислушавшись, откликнулся тот, а в этот момент его наполняло что-то... Ревность? Обида? Досада, что его покровитель так отозвался об этом неотёсанном бородатом чёрте, который всего пару-тройку часов назад чуть не прикончил их обоих? Пожалуй...

- Странно. Мне казалось, в тебе есть зачатки умения слышать туннели... Может, оно ещё не открылось в тебе полностью? Но потом, потом. Всё это потом, - качая головой, протянул Хан. - Ты прав, - обращаясь к Тузу, подтвердил он, прислушиваясь вновь, прикрывая глаза. -Этоидёт сюда. Надо двигаться, и побыстрее. Как волна, - тихо попытался определить он. -Это- как волна, катится сзади. Надо бежать! Если нас ей накроет - игра окончена, заключил он, буквально срываясь с места, и Артёму пришлось броситься за ним и чуть не бежать, чтобы не отстать. Бородатый теперь шёл рядом с ними, быстро перебирая своими короткими ногами и тяжело дыша.

Они шли так минут десять, и всё это время Артём никак не мог понять, о чём же они говорят, зачем надо так торопиться, сбивая дыхание, спотыкаясь на шпалах, в туннеле за ними пусто и тихо, и нет никаких признаков погони. Десять минут прошло, пока он спиной не ощутилэто. Оно действительно неслось за ними по пятам, нагоняя их от шага к шагу, что-то чёрное, нет, не волна, а скорее вихрь, чёрный вихрь, сеющий пустоту, и если не успеть, если оно настигнет их, то ждёт их то же, что и тех шестерых, что и остальных смельчаков и глупцов, ступавших в туннели поодиночке или в гиблое время, когда в них бушевали дьявольские ураганы, сметавшие в никуда всё живое... Все эти догадки, смутное понимание творящегося здесь, огненной вереницей промчались у него в голове, и он, в первый раз за их поход осмысленно посмотрел на Хана. Тот перехватил его взгляд и всё понял.

- Ну что, и тебя достало? - выдохнул он. - Плохо дело. Значит, совсем близко уже.

- Бежать надо! По-настоящему бежать! - прохрипел на ходу Артём.

Хан ускорил шаг, и теперь нёсся широкой рысью, молча, не отвечая больше на Артёмовы вопросы, даже следов почудившейся Артёму усталости не было больше заметно на нём, и что-то волчье вновь проскользнуло в его облике. Чтобы поспевать за ним, Артёму пришлось перейти на настоящий бег, и когда показалось на секунду, что им удаётся наконец оторваться от неумолимого преследования, Туз запнулся всё-таки носком за шпалу и кубарем полетел на землю, разбивая в кровь лицо и руки. Они успели ещё пробежать по инерции десятка полтора шагов, и Артём, осознав уже, что бородатый упал, поймал себя на мысли, что останавливаться и возвращаться ему так не хочется, а хочется бросить того к чертям собачьим, этого коротконогого лизоблюда вместе с его чудесной интуицией, и броситься дальше, пока самих их ещё не накрыло. И гадко было ему от этой мысли, но такая непрязнь к растянувшемуся на путях и глухо постанывающему Тузу неожиданно овладела им, как ни давил он её, что голос совести совсем затих. Оттого он почувствовал даже некоторое разочарование, когда Хан решительно вернулся назад и мощным рывком поднял бородатого на ноги. Артём-то втайне надеялся, что Хан с его более чем пренебрежительным отношением к чужой жизни, равно как и к чужой смерти, не колеблясь, бросит того в туннеле, как лишнюю обузу, и они помчатся дальше.

Приказав Артёму сухим, не терпящим неповиновения голосом, держать прихрамывающего теперь Туза под руку, и взяв его под другую, Хан потянул их за собой. Бежать теперь сделалось намного труднее. Бородач стонал и скрипел зубами от боли на каждом шагу, но Артём почему-то не чувствовал ничего, кроме растущего раздражения. Длинный, тяжёлый автомат пребольно стучал теперь по его ногам, и не было свободной руки, чтобы придержать его, давило сознание того, что опаздываешь куда-то, и всё вместе это набивало голову уже не страхом перед сосущим вакуумом сзади, а злобой и упрямством. А смерть совсем рядом, остановись и подожди так с полминуты - и чёрный вихрь догонит тебя, захлестнёт и мигом разорвёт на мельчайшие частицы, за доли секунды тебя не станет в этой Вселенной, и оттого так неестественно скоро оборвётся твой предсмертный крик... Но сейчас эти мысли не парализовали Артёма, а, накладываясь на злобу его и на его раздражение, только придавали ему сил, и он накапливал их ещё на один шаг, а потом - на следующий, и так очень долго.

И тут это чувство исчезло, пропало совсем, отпустило так внезапно, что, какое-то место в сознание оказалось непривычно пустым, незаполненным, будто удалили зуб, и, остановившись, как вкопанный, Артём теперь ощупывал кончиком языка образовавшуюся ямку. Сзади больше ничего не было, просто туннель туннель как туннель, чистый, сухой, свободный, совершенно безопасный. Вся эта беготня от собственных страхов и параноидальных фантазий, излишняя вера в какие-то особые чувства, интуицию, казалась сейчас Артёму такой смешной, такой глупой и нелепой, что он, не удержавшись, хохотнул. Туз, остановившийся рядом с ним, сначала глянул на него удивлённо, а потом тоже вдруг расплылся в улыбке и засмеялся. Хан недовольно смотрел на них и в конце-концов сплюнул:

- Ну что, весело? Хорошо здесь, правда? Тихо так, чисто, да? - и зашагал один вперёд. Только тогда до Артёма дошло, что они всего шагов пятидесяти недобежали до станции, что в конце туннеля ясно виден свет.

...Хан ждал их на входе на станцию, сверху, на железной лесенке, он успел уже докурить начинённую чем-то самокрутку, пока они, похохатывая, совершенно расслабившись, одолели эти пятьдесят шагов. Артём проникся за это время симпатией и сочувствием к хромающему и охающему сквозь смех Тузу, его мучил стыд за все те мысли, что пролетали в его голове там, сзади, когда тот упал. Настроение было на редкость благодушное, и поэтому вид Хана, усталого, чуть не измождённого, с каким-то презрением оглядывающего их, был ему немного неприятен.

- Спасибо! - громыхая сапогами по лесенке, протягивая руку для рукопожатия, Туз поднялся к Хану. - Если бы не ты... Вы... Тогда бы всё, конец. А... вы... не бросили. Спасибо! Я такое не забываю.

- Не стоит, - безо всякого энтузиазма отозвался тот.

- Почему вы за мной вернулись? - негромко спросил бородатый.

- Ты мне интересен как собеседник, - Хан швырнул окурок на землю и пожал плечами. - Вот и всё.

Поднявшись чуть повыше, Артём понял, отчего Хан забрался на платформу по лесенке, а не продолжил движение по пути - это было просто невозможно: перед самым входом на Китай-Город пути были перегорожены грудой мешков с песком в человеческий рост высотой, за ними на деревянных табуретах восседали несколько людей весьма серьёзного вида. Коротко, под бокс стриженные головы, широченные плечи, выпирающие под потёртой кожей коротких курток, изношенные полосатые спортивные штаны, надетые не по надобности, а скорее как униформа, - всё это, хотя и должно было бы смотреться вместе забавно, отчего-то совсем не настраивало на весёлый лад. Там сидело трое, и на четвёртом табурете лежала колода карт, а громилы время от времени размашисто бросали на него шестёрки, королей, дам, и стояла такая ругань, что, вслушиваясь несколько минут, Артём так и не сумел вычленить из их разговора хотя бы одно приличное слово.

Пройти на станцию можно было только через узенький проход и калитку, которыми заканчивалась лесенка. Но там поперёк дороги возвышалась ещё более внушительная туша четвёртого охранника. Стрижка "под ноль", водянисто-серые глаза, чуть свороченный набок нос, свернувшиеся сломанные уши, оттягивающая книзу синие тренировочные штаны, чёрная пистолетная рукоять - тяжёлый "ТТ" засунут прямо за пояс, и невыносимый запах перегара, сбивающий с ног и мешающий соображать.

- Ну чё, бля? - сипло протянул он, медленно и тупо оглядывая Хана и стоящего за ним Артёма с ног до головы. - Туристы, бля? Или челноки?

- Нет, мы не челноки, мы странники, с нами нет никакого груза.

- Странники - ...! - непристойно срифмовал тот и громко заржал. Слышь, Колян! Странники - ...! - повторил он, обернувшись к играющим. Там его поддержали. Хан терпеливо улыбнулся.

Бык ленивым движением опёрся одной рукой о стену, тем самым окончательно заслоняя весь проход.

- У нас тут эта... таможня, понял? Бабки мы тут башляем... Хочешь пройти - плати. Не хочешь - вали на ...! - миролюбиво объяснил он, почёсывая ногу.

- С какой это стати? - пискнул было Артём возмущённо, и зря.

Бык, наверное, даже и не разобрал, что он сказал, но интонация ему не понравилась. Отодвинув Хана в сторону, он тяжело шагнул вперёд и оказался лицом к лицу с Артёмом. Опустив подбородок, он обвёл Артёма мутным взглядом. Глаза у него были совершенно пустые, и казались почти прозрачными, никаких признаков разума в них не обнаруживалось. Тупость и злость, вот что они излучали, и с трудом выдерживая этот взгляд, моргая от напряжения, Артём слышал, как растут в нём страх и ненависть к тому существу, которое сидело за этими замутнёнными стекляшками и смотрело сквозь них на мир.

- Ты чё, бля?! - удивлённо-угрожающе поинтересовался охранник.

Он был выше Артёма больше чем на голову, и шире его раза в три. Чтобы утешить себя, Артём припомнил рассказанную кем-то легенду про Давида и Голиафа, жаль только, Артём не помнил уже, кто из них был кто, но история кончалась хорошо для маленьких и слабых, и это внушало некоторый оптимизм.

- А ничего! - неожиданно для самого себя расхрабрился он.

Этот ответ почему-то расстроил его собеседника, и тот, растопырив короткие толстые пальцы, уверенным движением положил пятерню на Артёмов лоб. Кожа на его ладони была жёлтой, заскорузлой и воняла табаком и машинным маслом, но в полной мере ощутить всю гамму ароматов Артём не успел, потому что сразу после этого тот толкнул его вперёд. Наверное, ему казалось, что он толкает несильно, но Артём пролетел с полтора метра назад, сбил с ног стоявшего позади Туза, и они неуклюже повалились на мостик, а громила вальяжно вернулся на своё место. Но там его ждал сюрприз. Хан, скинув свою поклажу на землю, стоял, расставив ноги и крепко сжимая в обеих руках Артёмов автомат. Неторопливо и демонстративно он передёрнул затвор, и тихим голосом, знакомыми уже Артёму интонациями, настолько не предвещавшими ничего хорошего, что даже у Артёма, которому, собственно, ничего не угрожало, волосы встали дыбом, произнёс:

- Ну зачем же грубить?

И вроде ничего такого он не сказал, но барахтающемуся на полу, пытающемуся подняться на ноги, сгорающему от обиды и стыда Артёму, эти слова показались глухим предупредительным рычанием, за котрорым может последовать стремительный бросок. Он встал наконец и сорвал с плеча свой старый автомат, нацелив его на своего обидчика, готовый дёрнуть спусковой крючок в любой момент. Сердце билось учащённо, ненависть окончательно перевесила страх на весах его чувств, и он попросил у Хана:

- Можно, я его? - и сам удивился своей готовности вот так, безо всяких колебаний прямо сейчас взять и убить человека за то, что тот его толкнул. Потная бритая голова спокойно лежала в ложбинке прицела, и как велик был соблазн нажать на курок, а потом будь что будет, главное сейчас завалить этого гада, умыть его его собственной кровью.

- Шухер! - заорал опомнившийся бык, и Хан, молниеносным движением вырвав из-за его пояса пистолет, скользнул дальше, взяв на мушку повскакивавших со своих мест остальных охранников.

- Не стреляй! - успел он крикнуть Артёму, и ожившая было картина снова замерла: застывший с поднятыми руками бык на мостике, недвижимый Хан, целящийся в трёх громил, не успевших разобрать свои автоматы из стоящей рядом пирамиды.

- Не надо крови, - спокойно и веско сказал он, не прося, а скорее приказывая. - Здесь есть правила, Артём, - продолжил он, не спуская взгляда с трёх картёжников, застывших в нелепых позах. Кто-кто, а уж эти головорезы наверняка знали цену автомату Калашникова и его убойной силе на таком расстоянии, и поэтому не хотели вызывать сомнений в своей благонадёжности у человека, державшего их на прицеле. - Их правила обязывают нас заплатить пошлину за вход. Сколько составляет ваш сбор? - спросил он.

- Три пульки со шкуры, - отозвался тот, что стоял на мостике.

- Поторгуемся? - ехидно предложил Артём, тоже щёлкая затвором и досылая патрон.

- Две, - проявил гибкость бык, зло кося на Артёма глазом, но не решаясь ничего предпринять на таком расстоянии.

- Выдай ему! - крикнул Хан Тузу. - Заодно расплатишься со мной.

Туз с готовностью запустил руку в недра своей дорожной сумки и, приблизившись к охраннику, отсчитал в его протянутую ладонь шесть блестящих остроконечных патронов. Тот быстро сжал кулак и пересыпал их в оттопыренный карман своей куртки, а потом снова поднял руки вверх и выжидающе посмотрел на Хана.

- Пошлина уплачена? - вопросительно поднял бровь Хан.

Бык медленно и угрюмо кивнул, не спуская взгляда с Хана и его оружия.

- Инцидент исчерпан? - уточнил Хан.

Тот молчал. Хан достал из запасного магазина, прикрученного изолентой к основному рожку, ещё пять патронов и вложил их в карман охранника. Они упали, чуть позвякивая, на дно, и вместе с этим звуком напряжённая гримаса на его лице разгладилась и на него вернулось обычное лениво-презрительное выражение.

- Компенсация за моральный ущерб, - объяснил Хан, но эти слова не произвели никакого впечатления - скорее всего, тот просто не понял их, как не понял и вопроса про инцидент, он догадывался о содержании мудрёных высказываний Хана по его готовности пользоваться деньгами и силой, этот язык он понимал прекрасно, и, наверное, только на нём и говорил.

- Можешь опустить руки, - сказал Хан и осторожно поднял ствол вверх, отпуская игроков с прицела.

Так же поступил и Артём, но руки его нервно подрагивали, и он готов был в любой момент поймать бритый череп быка в ложбинку мушки. Этим людям он не доверял.

Однако, волнения его оказались напрасными: расслабленным движением опустив руки, тот буркнул остальным, что всё нормально, и, прислонившись спиной к стенке, принял наигранно-равнодушный вид, пропуская их мимо себя, на станцию. Поравнявшись с ним, Артём набрался-таки достаточно наглости, чтобы посмотреть ему в глаза, а тот вызова не принял, и глазел куда-то в сторону, но в спину он услышал брезгливое "Щ-щенок..." и смачный плевок на пол. Он хотел было обернуться, но Хан, идущий на шаг впереди, схватил его за руку и потащил за собой, так что Артём, с одной стороны, давил в себе желание вырваться и всё же вернуться к этому мерзкому типу, а с другой, получал отличное оправдание для стремлений другой своей половины, которая трусливо требовала немедленно убираться оттуда. Когда все они ступили на тёмный гранитный пол станции, сзади раздалось вдруг протяжное, с упором на растянутые гласные:

- Э-э... Во-лыну ве-рни!

Хан остановился, вытряс из обоймы отобранного "ТТ" короткие тупоголовые патроны, вставил магазин обратно и швырнул его быку. Тот довольно ловко поймал пистолет в воздухе и привычно засунул его стволом в штаны, недовольно наблюдая, как Хан рассыпает извлечённые патроны по полу.

- Извини, - развёл руками Хан, - профилактика. Так это называется? подмигнул он Тузу.

Китай-Город не был похож на другие станции, на которых Артёму приходилось бывать: он не разделялся на три узких корридора с соединяющими их арками, а представлял собой один большой зал с широкой платформой, по краям которой шли пути, и это создавало чуть тревожное ощущение необычного простора. Станция была беспорядочно освещена болтающимися то тут, то там несильными грушевидными лампочками, костров на ней не было совсем очевидно, здесь это не разрешалось. Где-то в центре зала, щедро разливая вокруг себя свет, горела белая ртутная лампа- настоящее чудо для Артёма. Но бедлам, творящийся вокруг него, так отвлекал внимание, что даже на этой диковинке Артём не смог задержать взгляда больше, чем на секунду.

- Какая она большая! - выдохнул он удивлённо.

- На самом деле ты видишь лишь половину. Станция ровно в два раза больше. О, это одно из самых странных мест в метро. Ты слышал, наверное, что здесь сходятся пути разных линий. Вон те рельсы, что справа от нас - это уже Таганско-Краснопресненская линия. Трудно описать то сумасшествие и беспорядок, которые творятся на ней, а на Китай-Городе она встречается с твоей оранжевой веткой, Калужско-Рижской, в происходящее на которой люди с других линий вообще отказываются верить. Кроме того, она не принадлежит ни к одной из федераций, и её обитатели полностью предоставлены сами себе. Очень, очень любопытное место. Я называю эту станцию Вавилоном. Любя, - добавил он, оглядывая станцию и людей, оживлённо сновавших вокруг.

Жизнь на станции буквально кипела. Отдалённо это напоминало Проспект Мира, но там всё было намного скромнее и организованнее. Артёму тут же вспомнились слова Бурбона про то, что в метро есть местечки получше, чем тот убогий базар, по которому они гуляли на Проспекте. Вдоль рельсов тянулись бесконечные ряды лотков, а вся платформа была забита тентами, палатками, некоторые из которых были переделаны под тороговые ларьки, а где-то жили люди, на нескольких было намалёвано "СДАЮ", и там находились ночлежки для путников. С трудом пробираясь через толпу и озираясь по сторонам, Артём заметил на правом пути какую-то огромную серо-синюю махину и после раздумий признал в ней настоящий вагон поезда.

На станции стоял неописуемый гвалт. Казалось, ни один из её обитателей не умолкал ни на секунду и всё время что-то говорил, кричал, пел, отчаянно спорил, смеялся или плакал. Сразу из нескольких мест, перекрывая гомон толпы, неслась музыка, и это создавало такое несвойственное для жизни в этих подземельях праздничное настроение.

Нет, на ВДНХ тоже были свои барды, были и свои любители и умельцы попеть, но там всё было как-то иначе. Было у них, может, с пару гитар на всю станцию, и иногда собиралась компания у кого-нибудь в палатке, отдохнуть после работы, да ещё в заставе на стопятидесятом метре, где не надо до боли в ушах вслушиваться в шумы, летящие из северного туннеля, у костерка, бывало, тихо пели под звон струн, но всё про вещи, Артёму не очень понятные: про войны, в которых он не принимал участия, которые велись по другим, странным правилам, про жизнь там, сверху, ещёдо. Особенно запоминались песни про какой-то Афган, которые так любил Андрей, бывший морпех, хоть в этих песнях и не понять было почти ничего, кроме тоски по погибшим товарищам и ненависти к врагу, но умел Андрей так спеть, что каждого слушавшего его пробирало до дрожи в голосе и мурашек по коже. И хоть говорил Андрей, что Афган - что там горы, и пустыни, песок. Что такое страна, Артём понимал довольно хорошо, не зря с ним Сухой занимался в своё время, и про страны и их историю Артём кое-что знал. Но вот горы, реки и долины так и остались для Артёма каким-то абстрактным понятием, и слова, их обозначающие, вызывали в его воображении лишь воспоминания о выцветших картинках из школьного учебника по географии, который принёс ему из одного из своих походов Сухой. Да ведь и сам Андрей не был ни в каком Афгане, молод он был для этого, просто наслушался песен у своих друзей и перепевал. Но разве так играли на ВДНХ, как на этой странной станции? Нет, песни всё больше задумчивые, печальные, - вот что там пели, и вспоминая Андрея и его грустные баллады, сравнивая их с теми весёлыми и игривыми мелодиями, что доносились из разных мест зала, Артём удивлялся снова и снова тому, какой многоликой, оказывается, может быть музыка, и как сильно она может влиять на душевное состояние.

Поравнявшись с одними из музыкантов, Артём невольно остановился и примкнул к небольшой кучке людей, прислушиваясь даже не столько к развесёлым словам про чьи-то похождения по туннелям под дурью, как к самой музыке, и с любопытством разглядывая играющих. Их было двое: один, с длинными, сальными волосами, перехваченными на лбу кожаным ремешком, одетый в какие-то невероятные разноцветные лохмотья, бренчал на гитаре, а другой, пожилой уже мужчина с солидной залысиной, в видавших виды, много раз чиненых и перемотанных изолентой очках, в старом вылинявшем пиджачке, играл на каком-то духовом инструменте, названном Ханом саксофоном. Сам Артём ничего подобного раньше не видел, а из духовых знал только свирель - были у них умельцы, резавшие свирели из изоляционных трубок разных диаметров, но всё на продажу, на ВДНХ свирели не любили. Ну, ещё, пожалуй, немного похожий на этот саксофон горн, в который иногда трубили тревогу, если отчего-то барахлила обычно используемая для этого сирена.

На полу перед ними лежал раскрытый футляр от гитары, в котором уже накопилось с десяток патронов, и когда распевавший во всё горло длинноволосый выдавал что-нибудь особенно смешное, сопровождая шутку забавными гримасами, толпа тут же отзывалась радостным гоготом, раздавались хлопки, и в футляр летел ещё патрон.

Песня про блуждания бедолаги закончилась, и волосатый прислонился к стене передохнуть, а саксафонист в пиджачке тут же принялся наигрывать какой-то незнакомый Артёму, но, видимо, очень популярный здесь мотив, потому что люди зааплодировали и ещё несколько "пулек" блеснули в воздухе и ударились о вытертый красный бархат футляра.

Хан и Туз разговаривали о чём-то, стоя у ближайшего лотка, и не торопили пока Артёма, а он смог бы, наверное, простоять тут ещё час, слушая эти незамысловатые песенки, если бы вдруг всё неожиданно не прекратилось. К музыкантам приблизились вдруг две мощные фигуры, очень напоминающие тех громил, с которыми им пришлось иметь дело при входе на станцию, и одетые схожим образом. Один из подошедших опустился на корточки и принялся бесцеремонно выгребать набравшиеся в футляре патроны, пересыпая их из своей горсти в карман неизменной кожанки. Длинноволосый гитарист бросился к нему, пытаясь помешать, но тот быстро опрокинул его сильным толчком в плечо, и сорвав с него гитару, занёс её для удара, собираясь раскрошить инструмент об острый выступ колонны. Второй бандит без особых усилий прижимал к стене пожилого с саксофоном, пока тот безуспешно старался вырваться и помочь товарищу. Из стоявших вокруг слушателей ни один не вступился за игравших, толпа заметно поредела, а оставшиеся прятали глаза или делали вид, что рассматривают товар, лежащий на соседних лотках. Артёму стало жгуче стыдно и за них, и за себя, но вмешаться он так и не решился.

- Но вы ведь уже приходили сегодня! - держась рукой за плечо, плачущим голосом доказывал длинноволосый.

- Слышь, ты! Если у вас сегодня хороший день, значит, у нас тоже должен быть хороший, понял, ...? И вообще ты мне тут не бычь, понял? Что, в вагон захотел, петух волосатый?! - заорал на него бандит, опуская гитару. Было ясно, что махал он ей больше для отстрастки.

При слове "вагон" длинноволосый сразу осёкся и только быстро замотал головой, не произнося больше ни слова.

- То-то же... Петух! - с ударением на первом слоге подытожил громила, презрительно харкая музыканту под ноги. Тот молча стерпел и это, и, убедившись, что бунт подавлен, оба неспешно удалились, выискивая следующую жертву.

Артём растерянно оглянулся по сторонам и обнаружил подле себя Туза, который, оказывается, внимательно наблюдал всю эту сцену.

- Кто это? - спросил он недоумённо у того.

- А на кого они похожи, по-твоему? - поинтересовался Туз. - Бандюки. Обычные бандюки. Никакой власти на Китай-Городе нет, всё контролируют две группировки. Эта половина - под братьями-славянами, как они сами себя зовут. Весь сброд с Калужско-Рижской линии собрался здесь, все отборные головорезы. В-основном их называют калужскими, некоторые - рижскими, но ни к Калуге, ни к Риге они никакого отношения, разумеется, не имеют. А вот там, видишь, где мостик, - он указал Артёму на лестницу, уходящую направо вверх приблизительно в центре зала, - там ещё один зал, почти такой же, как этот. Там творится ничуть не меньший бардак, но хозяйничают там кавказцы-мусульмане - в-основном, азербайджанцы и чеченцы. Когда-то тут шла кровавая бойня, старались поделить станцию, каждый стремился отхватить как можно больше. В итоге поделили ровно пополам.

Артём не стал уточнять, что такое кавказцы, решив, что и это название, как и непонятные и труднопроизносимые определения "чеченцы" и "азербайджанцы", относятся, очевидно, к названиям неизвестных для него или переименованных станций, откуда пришли эти бандиты.

- Сейчас обе банды ведут себя сравнительно мирно. Обирают себе тех, кто вздумал остановиться на Китай-Городе, чтобы подзаработать, берут пошлину за вход с проходящих мимо - в обоих залах плата одинаковая - три патрона, так что не имеет значения, откуда приходишь на станцию. Порядка здесь, конечно, никакого, ну да им он и не нужен, только что костры жечь не разрешают. Хочешь дурь купить - на здоровье, спирт какой - в изобилии. Оружием здесь таким можно нагрузиться, что пол-метро снести потом - не задача. Проституция процветает. Но не советую, - тут же добавил он и сконфуженно что-то пробормотал про личный опыт.

- А что за вагон? - спросил тот.

- Вагон-то? Это у них там вроде штаба. И если кто провинился перед ними, платить отказывается, денег должен, или ещё чего - волокут туда, там ещё тюрьма, яма долговая, что ли. Лучше туда не попадать, - объяснил Туз, хорошего мало. Голодный? - перевёл он разговор на другую тему.

Артём кивнул. Чёрт знает, сколько времени прошло уже с того момента, как они с Ханом пили чай и беседовали на Сухаревской. Без часов он совершенно потерял способность ориентироваться во времени. Его походы через туннели, насыщенные такими странными переживаниями, могли растянуться во времени на долгие часы, а могли и пролететь за считаные минуты, не говоря уже о том, что постоянно лезли в голову мысли, что в тех туннелях ход времени вообще мог отличаться от обычного, как изменялось ощущение этого треклятого времени. Как бы то ни было, есть хотелось. Он осмотрелся.

- Шашлык! Горячий шашлык! - разорялся стоящий неподалёку тёмный торговец с густыми чёрными усами под горбатым носом.

Выговаривал он это довольно странно: не давалось ему твёрдое "л", и вместо "о" выходило всё время "а". Артём и раньше встречал людей, говоривших с необычным произношением, но особого внимания на это никогда не обращал. Слово Артёму было знакомо, шашлыки на ВДНХ делали и любили. Свиные, ясное дело. Но то, чем размахивал этот продавец, шашлык напоминало очень отдалённо. В кусочках, насаженных на почерневшие от копоти шампуры, долго и напряжённо всматривавшийся Артём узнал наконец обугленные крысиные тушки со скрюченными лапками. Его замутило.

- Не ешь крыс? - сочувствующе спросил его Туз. - А вот они, - кивнул он на смуглого торговца, - свиней не жалуют. Им по Корану запрещено. А это ничего, что крысы, - прибавил он, вожделенно оглядываясь на дымящуюся жаровню, - я тоже раньше брезговал, а потом привык. Жестковато, конечно, да и костлявые они, и кроме того, подванивает чем-то. Но эти абреки, - он опять стрельнул глазами, - умеют крысятинку готовить, этого у них не отнять. Замаринуют в чём-то, она потом нежная становится, что твой порось. И - со специями!.. А уж насколько дешевле! - нахваливал он.

Артём прижал ладонь ко рту, вдохнул поглубже и постарался думать о чём-то отвлечённом, но перед глазами всё время вставали почерневшие крысиные тушки, насаженные на вертел: железный прут вонзался в тело сзади и выходил из раскрытого рта.

- Ну, ты как хочешь, а я угощусь! А то присоединяйся. Всего-то три пульки за шампур! - привёл Туз свои последние аргументы и направился к жаровне.

Пришлось, предупредив Хана, обойти ближайшие лотки в поисках чего-то более пригодного к употреблению, вежливо отказывая навязчивым торговцам самогоном, розлитым во всевозможные склянки, жадно, но с опаской разглядывая соблазнительных полуобнажённых девиц, стоявших у приподнятых пологов палаток, призывно бросающих на прохожих цепкие взгляды, пусть вульгарных, но таких раскованных, свободных, не то что зажатые, прибитые суровой жизнью женщины ВДНХ, задерживаясь у книжных развалов - так, ничего интересного, всё больше дешёвые разваливающиеся книжонки с карман размером: про большую и чистую любовь - для женщин, про убийства и деньги - для мужчин.

Станция была шагов двести в длину - чуть больше, чем обычно. Стены и забавные, напоминающие формой гармошку колонны, были облицованы цветным мрамором, в-основном серо-желтоватым, местами чуть розовым, а вдоль путей с обеих сторон стены были украшены тяжёлыми чеканными листами жёлтого металла, потемневшего от времени, с выгравированными на них с трудом узнаваемыми символами ушедшей эпохи. Однако вся эта лаконичная красота сохранилась очень плохо, скорее, оставив после себя лишь печальный вздох, намёк на прежнее великолепие: потолок потемнел от гари, стены испещрены множеством надписей, сделанных краской и копотью, примитивными, часто похабными рисунками, где-то сколоты куски мрамора, а металлические листы исцарапаны. Посередине зала, с правой стороны, через один короткий пролёт широкой лестницы, за мостиком виднелся второй зал этой станции, и Артём собрался было прогуляться и там, но остановился у железного ограждения, составленного из двухметровых секций - как на Проспекте Мира, и у узкого прохода стояли, облокотившись на забор, несколько человек. С Артёмовой стороны - привычные уже бульдозеры в тренировочных штанах, один из которых показался Артёму знакомым, с противоположной - смугловатые усатые брюнеты, не таких впечатляющих размеров, но совсем не располагающего к шуткам вида, один из которых зажимал между ног автомат, а у другого из кармана торчала пистолетная рукоять. Бандиты мирно беседовали друг с другом, и совсем не верилось, что когда-то между ними была вражда. Они сравнительно вежливо разъяснили Артёму, что переход на смежную станцию будет стоить ему два патрона, и столько же ему придётся отдать, если потом он захочет вернуться обратно. Наученный горьким опытом, Артём не стал оспаривать справедливость этой пошлины и просто отступился. Сделав круг, внимательно изучая ларьки и развалы, он вернулся к тому краю платформы, с которого они пришли, и обнаружилось, что здесь зал не оканчивался - наверх бежала ещё одна лестница, поднявшись по которой, он ступил в недлинный холл, невдалеке рассечённый пополам точно таким же забором с кордоном - здесь, видимо, пролегала ещё одна граница между двумя владениями. А справа он к своему удивлению заметил настоящий памятник вроде тех, что приходилось раз видеть на картинках города, но изображавший не человека в полный рост, как это было на фотографии, а только его голову. Но какой большой была эта голова - не меньше двух метров в высоту, и, хоть и загаженная сверху какой-то живностью, и придурковато блестевшая отполированным от частых хватаний носом, она всё равно внушала почтение и даже немного устрашала, а на ум лезли фантазии о гигантах, один из которых лишился в бою головы и теперь она, залитая в бронзу, украшала собою мраморные холлы этого маленького Содома, вырубленного глубоко в земной толще, чтобы спрятаться от всевидящего ока и избежать кары. Лицо отрубленной головы было печально, и Артём заподозрил сначала, что это - голова Иоанна Крестителя из Нового Завета, который ему как-то пришлось полистать, но потом решил, что, судя по масштабам, речь, скорее, идёт об одном из героев недавно припомненной им жизнеутверждающей истории про Давида и Голиафа, который был большой и сильный, буквально великан, но в итоге всё же лишился головы. Никто из сновавших вокруг обитателей так и не смог объяснить ему, кому же именно принадлежала отчленённая голова, и это его немного разочаровало.

Зато там он набрёл на чудесное место - просторная чистая палатка такого приятного, родного тёмно-зелёного цвета - как у них на станции, пластиковые муляжи цветов с матерчатыми листьями по углам, - непонятно, зачем они здесь, но красиво, и пара аккуратных столиков со стоящими на них светильниками-лампадками, затопляющими пространство палатки уютным неярким светом. И еда... Пища богов - нежнейшее свиное жаркое с грибами, во рту тает, у них такое по праздникам только делали, но так вкусно и изысканно никогда не получалось. Люди вокруг сидели солидные, респектабельные, хорошо и со вкусом одетые, видно, крупные торговцы. Аккуратно разрезая поджаренные до хрустящей корочки сочащиеся ароматным горячим жиром отбивные, они неспешно отправляли небольшие кусочки себе в рот, и негромко, чинно беседовали друг с другом, обсуждая свои большие дела, изредка бросая на Артёма вежливо-любопытные взгляды.

Дорого, конечно - пришлось выдавить из запасного рожка целых пятнадцать патронов и вложить их в широкую мягкую ладонь толстяка-трактирщика, и потом каяться, что поддался искушению, но в животе всё равно было так приятно, покойно и тепло, что голос разума умиротворённо умолк.

И кружка бражки, мягкой, приятно кружащей голову, но несильной, не то что ядрёный мутный самогон в грязноватых бутылках и банках, от одного запаха которого слабели коленки. Ещё три патрона, но что такое три жалких патрона, если их отдаёшь их за пиалу искрящегося эликсира, примиряющего тебя с несовершенством этого мира и помогающего обрести гармонию с ним?

Отпивая бражку маленькими глоточками, оставшись наедине с собою в тишине и покое впервые за последние несколько дней, он попытался восстановить в своей памяти произошедшие события и понять, чего же он добился, и куда ему надо было идти дальше, на пути к цели, обозначенной Хантером. Ещё один отрезок намеченного пути пройден, и он опять на перепутье, как богатырь в почти позабытых сказках из детства, таких далёких, что и не упомнишь уже, кто их рассказывал - то ли Сухой, то ли Женькины родители, то ли его собственная, Артёмова, мать. Больше всего Артёму нравилось думать, что это он от матери слышал, и вроде даже выплывало на мгновенья из тумана её лицо, и он слышал голос, читающий ему с тягучими, усыпляющими интонациями: "Жили-были..." И вот, как тот самый сказочный витязь, стоял он теперь у камня, и было перед ним три дороги: на Кузнецкий Мост, до Третьяковской, и до Таганской. Он смаковал напиток, телом овладевала блаженная истома, думать совсем не хотелось, и в голове крутилось только "Прямо пойдёшь - жизнь потеряешь, налево пойдёшь - коня потеряешь.."

Это, наверное, могло бы продолжаться бесконечно, покой ему был просто необходим после всех переживаний, и надо было бы осмотреться, порасспрашивать местных о дорогах, и надо было встретиться ещё раз с Ханом, узнать, пойдёт ли он с ним дальше, или их пути расходятся на этой странной станции. Но вышло всё совсем не так, как лениво обдумывал Артём, созерцая маленький язычок пламени пляшущий в лампадке на столе.

Глава 8

Затрещали пистолетные выстрелы, разрывая весёлый гам толпы, потом пронзительно взвизгнула женщина, застрекотал автомат, и пухлый трактирщик, с неожиданным для своей комплекции проворством выхватив из-под прилавка необычное короткое ружьё, бросился к выходу. Бросив недопитую брагу, Артём вскочил вслед за ним, закидывая свой рюкзак за плечи и щёлкая переключателем предохранителя, думая на ходу, что жаль, здесь заставляют платить вперёд, а то можно было бы улизнуть, не расплатившись. Восемнадцать потраченных патронов теперь, может статься, ему бы очень пригодились.

Уже сверху, с лестницы, было видно, что происходит что-то ужасное. Чтобы спуститься, ему пришлось проталкиваться через толпу обезумевших от страха людей, рвавшихся вверх по лестнице, так что Артём успел спросить себя, так ли ему надо вниз, но любопытство подталкивало его вперёд.

На путях - несколько распростёртых тел в кожаных куртках, а на платформе, прямо под его ногами, в луже ярко-красной крови, расползавшейся тоненькими ручейками в стороны, лицом вниз лежала убитая женщина, через которую он поспешно переступил, стараясь не смотреть на неё, но поскользнулся и чуть не упал рядом. Вокруг царила паника, из палаток выскакивали полураздетые люди, растерянно оглядываясь по сторонам, и Артём видел, как один из них вдруг согнулся, схватившись за живот и медленно завалился набок, но так и не сумел понять, откуда же стреляют. Выстрелы продолжали греметь, с другого конца зала бежали коренастые люди в кожаном и, расшвыривая визжащих женщин и перепуганных торговцев в стороны, расчищали себе дорогу. Но они не выглядели, как нападавшие, это были те самые бандиты, которые распоряжались на этой стороне Китай-Города, да и на всей платформе не было заметно никого, кто мог бы учинить всю эту бойню.

И тут он наконец понял, почему ему не было никого видно. Нападавшие засели в туннеле, находящемся прямо рядом с ним, и оттуда вели огонь на поражение, не выходя на станцию, видимо, боясь показаться на открытом месте.

Это меняло дело. Времени размышлять больше не оставалось, они выйдут на платформу как только поймут, что сопротивление сломлено, и надо было как можно быстрее убираться от этого выхода. Пригибаясь к земле, Артём бросился вперёд, крепко сжимая в руках автомат, и оглядываясь через плечо назад из-за эха, мгновенно разносящего гром выстрелов под сводами станции, искажавшего звуки и менявшего их направление, так и не было ясно, из какого именно туннеля - правого или левого - открыта стрельба.

Наконец, отбежав уже довольно далеко, он заметил затянутые в камуфляж фигуры в жерле левого туннеля. Вместо лиц у них было что-то чёрное, и у Артёма внутри всё похолодело, и только спустя несколько мгновений он сообразил, что те чёрные, что осаждали ВДНХ, никогда не использовали оружие, и никогда не одевались. На нападавших просто были маски, вязаные шапки-маски, из тех, что можно было купить на любом оружейном развале, а при покупке АК-47 её давали бесплатно, в нагрузку.

Бежавшие на помощь калужские бросились на землю, как за бруствером, укрываясь за раскиданными на путях трупами, и тоже открыли огонь. Видно было, как прикладом выбивают фанерные листы, торчавшие вместо лобовых стёкол в вагоне-штабе, открывая пулемётное гнездо, и громыхнула пробная тяжёлая очередь.

Вскинув глаза вверх, Артём нащупал взглядом висевшую неподалёку, почти в самом центре зала, рядом с вагоном, пластиковую табличку с указанием станций, подсвеченную изнутри. Нападавшие шли со стороны Третьяковской. Этот путь был отрезан. Чтобы попасть на Таганскую, нужно было возвращаться обратно, туда, где было самое пекло. Оставался только путь на Кузнецкий Мост. Дилемма разрешилась сама собой. И, спрыгнув на пути, он кинулся к чернеющему впереди входу в туннель, ведущий на Кузнецкий Мост. Ни Хана, ни Туза нигде не было видно. Один только раз мелькнула сверху фигура, напоминающая своей хищной осанкой Хана, но остановившийся на мгновение Артём тут же понял, что ошибся.

В туннель бежал не он один - добрая часть всех спасающихся с платформы бросилась именно к этому выходу. Перегон оглашался испуганными возгласами, злыми криками, кто-то истерически рыдал. То там, то здесь мелькали лучи фонарей, где-то метались неровные пятна света от коптящих факелов, каждый освещал себе путь сам. Артём достал из кармана подарок Хана и надавил на рукоять. Направив слабый свет фонарика себе под ноги, стараясь не споткнуться, он спешил вперёд, обгоняя небольшие группки беглецов, иногда целые семьи, иногда одиноких женщин, стариков, молодых здоровых мужчин, тащивших какие-то тюки, вряд ли принадлежавшие им, пару раз он останавливался, чтобы помочь подняться упавшим. Около одного из них он задержался: прислонившись спиной к ребристой стене туннеля, на земле сидел совсем седой худой старик, с болезненной гримасой на лице державшийся за сердце, а рядом с ним, безмятежно и тупо оглядываясь по сторонам, стоял мальчик-подросток, по животным чертам которого, то ли по его мутным глазам, было ясно, что это не обычный ребёнок. Что-то сжалось в Артёме, когда он увидел эту странную пару, и он, хотя и подгонял себя вперёд и ругал за каждую задержку, остановился, как вкопанный.

Старик, обнаружив, что на них обратили внимание, попытался улыбнуться ему, и что-то сказать, но воздуха ему не хватало, он поморщился и закрыл глаза, собираясь с силами. Артём нагнулся вперёд, к старику, но мальчик вдруг угрожающе замычал, и Артём неприязненно отметил, что с его губ тянется ниточка слюны, когда он скалит по-звериному свои мелкие жёлтые зубы. Не в силах справиться с нахлынувшим отвращением, он оттолкнул мальчишку, и тот, пропятившись назад несколько шагов, неуклюже осел назад и там остался, издавая жалобные завывания.

- Молодой... человек... не надо его...так... Это Ванечка... Он же... не понимает...- через силу выдавил старик.

Артём только пожал плечами, но внутри него пронеслась неприятная холодная тень.

- Пожалуйста... Нитро... глицерин... в сумке... на дне... Один шарик... Дайте... Я... не могу...сам...- как-то уже совсем нехорошо захрипел старик, и Артём поспешными движениями потроша дермантиновую хозяйственную сумку, нашарил наконец новую, неначатую упаковку, содрал ногтем фольгу, еле поймал норовивший выскочить шарик, и протянул его старику. Тот с трудом натянул губы в виноватой улыбке и выдохнул:

- Я... не могу... руки... не слушаются... Под язык...- попросил он и его веки опять опустились.

Артём с сомнением оглядел свои чёрные руки, но открыл старику рот, сжав пальцами его щёки с боков и вложил треклятый шарик под сухой холодный язык. Старик слабо кивнул и замолчал. Мимо них торопливо шагали всё новые и новые беженцы, но Артём видел перед собой только бесконечный ряд сапог, ботинок, грязных, зачастую просящих каши, иногда они спотыкались о чёрное дерево шпал, и тогда сверху неслась грубая брань. На них больше никто не обращал внимания; подросток всё так же сидел на том месте, куда он упал, и глухо подвывал. Безучастно и даже с некоторым злорадством Артём отметил, как кто-то из проходящих от души поддел его сапогом, и тот начал выть ещё громче, размазывая кулаками слёзы и раскачиваясь из стороны в сторону.

Старик тем временем открыл глаза, тяжело вдохнул и проборматал:

- Спасибо вам большое... Мне уже лучше... Вы не поможете мне подняться?

Артём поддержал его под руку, пока тот грузно поднимался и взял в руку стариковскую сумку, из-за чего автомат пришлось перевесить за плечо. Старик заковылял вперёд, подошёл к мальчику и ласково стал уговаривать его подняться. Тот обиженно мычал, а когда увидел подошедшего Артёма, злобно зашипел, и слюна опять закапала с его оттопыренной нижней губы.

- Вы понимаете, ведь только что купил лекарство, ведь специально сюда шёл за ним, в такую даль, у нас, знаете, его нельзя достать, никто не привозит, и попросить некого, а у меня как раз закончивалось, я последнюю таблетку по пути принял, когда нас на Пушкинской пропускать не хотели, знаете, там ведь сейчас фашисты, просто форменное безобразие, подумать только - на Пушкинской - фашисты! Я слышал, даже хотят её переименовать, то ли в Гитлерскую, то ли в Шиллерскую... Хотя, конечно, они о Шиллере ничего не слышали, это уже наши интеллигентские домыслы. И, представляете, нас там не хотели пропускать, эти молодчики со свастиками, начали издеваться над Ванечкой, но что он может им ответить, бедный мальчик, при своём заболевании. Я очень перенервничал, стало плохо с сердцем, и только тогда нас отпустили. О чём это я? Ах да! И, понимаете, ведь специально убрал поглубже, чтобы не нашли, если кто будет обыскивать, ещё вопросы будут задавать, ведь знаете, могут неправильно понять, не все знают, что это за средство... И вдруг эта пальба! Я пробежал, сколько мог, мне ещё Ванечку пришлось тянуть, он увидел петушков на палочке и очень не хотел уходить. И сначала, знаете, несильно так кольнуло, я думал, может обойдётся, отпустит, но потом понял, что не получится, и хотел только таблетку достать, и тут меня и скрутило. А Ванечка, он ведь ничего не понимает, я уже давно пытаюсь его научить таблетки мне доставать, если мне плохо, но он никак не может понять, то сам их кушает, а то ни с того ни сего доставать начинает, и мне суёт. Я ему спасибо говорю, улыбаюсь, и он мне улыбается, знаете, радостно так, мычит весело, но вот так чтобы ко времени - пока ни разу ещё не доставал. Не дай Бог, со мной что-нибудь случится, и о нём ведь совершенно некому будет позаботиться, я не представляю, что с ним случится!

Старик всё говорил и говорил, заискивающе заглядывая Артёму в глаза, и он отчего-то чувствовал себя ужасно неловко. Хотя тот ковылял изо всех сил, Артёму всё равно казалось, что они продвигаются слишком медленно, и всё меньше и меньше людей нагоняло их сзади. Похоже было, что скоро они окажутся последними. Ванечка косолапо ступал справа от старика, вцепившись ему в руку, и безмятежное выражение лица опять вернулось к нему. Время от времени он вытягивал правую руку вперёд и возбуждённо гугукал, указывая на какой-нибудь предмет, брошенный или оброненный в спешке бежавшими со станции, или просто в темноту, которая теперь сгущалась впереди.

- А вас, я прошу прощения, как зовут, молодой человек? А то как-то знаете, беседуем, а друг другу ещё не представились... Артём? Очень приятно, а я - Михаил Порфирьевич. Порфирьевич, совершенно верно. Отца звали Порфирий, необычное, понимаете, имя, и в советские времена к нему у некоторых организаций даже вопросы возникали, тогда всё больше другие имена были в моде - Владилен, или там Сталина... А вы сами откуда? С ВДНХ? А вот мы с Ванечкой с Баррикадной, я там жил когда-то, - старик стеснительно улыбнулся, - знаете, там такое здание стояло, высотное, прямо рядом с метро... Хотя, вы, наверное, уже и помните никаких зданий... Сколько вам, прошу прошу прощения, лет? Двадцать четыре? Ну, не важно всё это, конечно. У меня там квартирка была двухкомнатная, довольно высоко, и такой вид открывался на центр чудесный, квартирка небольшая, но очень, знаете, уютная, полы, конечно же, дубовый паркет, как и у всех там, кухонька с газовой плитой, Боже, я вот сейчас думаю - какое удобство - газовая плита! - а тогда всё плевался, электрическую хотел, только накопить никак не мог. Как заходишь - справа на стене репродукция Тинторетто, в хорошей позолоченной раме, такая красота! Постель была настоящая, с подушками, с простынями, всё всегда чистое, большой рабочий стол, с такой лампой на ножке, с пружинками так ярко светила, а главное - книжные полки, до самого потолка, мне ещё от отца большая библиотека досталась, ну я и сам ещё собирал, и по работе, и интересовался. Ах, да что я вам всё это рассказываю, вам наверное, и неинтересно это, стариковская чепуха... А я вот до сих пор вспоминаю, очень, понимаете, не хватает, особенно стола и книг, а в последнее время всё больше отчего-то по кровати скучаю, здесь-то себя не побалуешь, у нас там такие деревянные койки стоят, знаете, самодельные, а иной раз приходится и прямо на полу, на тряпье каком-нибудь. Но это ничего, главное ведь вот здесь - он указал себе на грудь, главное - то, что происходит внутри, а не снаружи. Главное - внутри оставаться всё тем же, не опуститься, а условия - чёрт с ними, прошу прощения, с условиями! Хотя по кровати вот, отчего-то, знаете, особенно...

Он не замолкал ни на минуту, и Артём всё слушал с вежливым интересом, хотя никак не мог себе представить, что это - жить в высотном здании, и как это, когда вид открывается. Не очень хорошо, хотя и не в первый раз уже слышал про это устройство, он понимал, что такое газовая плита, про газы он, конечно же, знал, что в одном туннеле, например, газ вышел, и люди отравились, но как от этого газа можно было готовить пищу? Когда же Михаил Порфирьевич затих ненадолго, чтобы перевести дыхание, он решил воспользоваться этой паузой, чтобы вернуть разговор в нужное русло. Как-никак, а через Пушкинскую (Или уже Гитлерскую?) надо было идти, делать пересадку на Чеховскую, а оттуда уже - к заветному Полису.

- Неужели там настоящие фашисты? - ввернул он.

- Что вы говорите? Фашисты? Ах, да, простите, я тут совсем заговорился, - сконфуженно вздохнул старик. - Да-да, вы знаете, такие бритоголовые, на рукавах повязки, просто ужасно. Над входом на станцию, и везде по ней такие знаки висят, знаете, раньше обозначали, что перехода здесь нет - такая чёрная фигурка в запрещающем красном круге с перечёркивающей линией. Я думал, это у них ошибка какая-то, уж слишком много везде этих знаков, и имел глупость спросить. Оказывается, это их новый символ. Означает, что чёрным вход запрещён, или что сами они запрещены, какая-то глупость, в-общем.

Артёма так и передёрнуло при слове "чёрные". Он кинул на Михаила Порфирьевича испуганный взгляд и спросил осторожно:

- Неужели там есть чёрные? Неужели они и туда пробрались? - А в голове лихорадочно крутилась паническая карусель: как же это, он ведь и недели не пробыл в пути, неужели ВДНХ пала, и чёрные уже атакуют Пушкинскую? Неужели его миссия провалена? Он не успел, не справился? Всё было бесполезно? Нет, такого быть не может, обязательно бы шли слухи, пусть искажающие опасность, но ведь какие-то слухи непременно бы были... Неужели? Но ведь это конец всему...

Михаил Порфирьевич с опаской посмотрел на него и осторожно спросил, отступая незаметно на шаг в сторону:

- А вы, я извиняюсь, сами какой идеологии придерживаетесь?

- Я, в-общем, никакой, - замялся Артём. - А что?

- А к другим национальностям как относитесь, к кавказцам, например?

- А причём здесь кавказцы? - недоумевал Артём. - Вообще-то, я не очень хорошо в национальностях разбираюсь. Ну, французы там, или немцы, американцы раньше были. Но ведь их, наверное, больше никого не осталось... А кавказцев, я, честно говоря, и не знаю совсем, - неловко признался он.

- Ну ведь это кавказцев они "чёрными" и называют, - объяснил Михаил Порфирьевич, всё стараясь понять, не обманывает ли его Артём, прикидываясь дурачком.

- Но ведь кавказцы, если я всё правильно понимаю, обычные люди? уточнил Артём. - Я вот сегодня только видел нескольких...

- Совершенно обычные! - успокоенно подтвердил Михаил Порфирьевич. Совершенно нормальные люди, но эти головорезы решили, что они чем-то от них отличаются, и преследуют их. Просто бесчеловечно! Вы представляете, у них там в потолок, прямо над путями, вделаны таки крюки, и на одном из них висел человек, настоящий человек. Ванечка так возбудился, стал тыкать в него, мычать, тут эти изверги и обратили на него внимание.

При звуке своего имени подросток обернулся и вперил в старика долгий мутный взгляд, и Артёму показалось, что он слушает и даже отчасти понимает, о чём идёт речь, но его имя больше не повторялось, и он быстро утратил интерес к Михаилу Порфирьевичу, переключив своё внимание на шпалы.

- И, раз мы заговорили о народах, они там, очень, судя по всему, перед немцами преклоняются. Ведь это немцы эту их идеологию изобрели, ну да вы, конечно, знаете, что я буду вам рассказывать, - торопливо добавил тот, и Артём неопределённо кивнул, хотя ничего он на самом деле не знал, просто не хотелось выглядеть неучем. - Знаете, везде орлы эти немецкие висят, и нарисованы тоже, свастики, само собой разумеется, какие-то фразы на немецком, цитаты Гитлера, что-то про доблесть, про гордость, ну и всё в таком духе, - продолжал старик, - какие-то у них там парады, марши, пока мы там стояли, и я их пытался уговорить Ванечку не обижать, через платформу всё маршировали, и песни пели. Что-то про величие духа и презрение к смерти.

- Но вообще-то, знаете, немецкий они удачно выбрали. Немецкий язык просто создан для подобных вещей. Я, видите ли, по-немецки немного понимаю... Вот, смотрите, у меня где-то здесь записано, - и, сбиваясь с шага, он извлёк из внутреннего кармана своей куртки засаленный блокнот. Постойте секундочку, посветите мне, будьте любезны, вашим замечательным фонарём... Где это было? Ах, вот!

И в жёлтом кружке света Артём увидел прыгающие латинские буквы, аккуратно выведенные на блокнотном листе и даже заботливо окружённые рамкой с трогательными виньеточками.

Du stirbst. Besitz stirbt.

Die Sippen sterben.

Der einzig lebt - wir wissen es

Der Toten Tatenruhm.

Латинские буквы Артём читать тоже мог, сам научился по какому-то учебнику для начальных классов, откопанному в станционной библиотеке. Беспокойно оглянувшись назад, он посветил на блокнот ещё раз. Понять, конечно, он ничего не смог.

- Что это? - спросил он, увлекая вновь за собой Михаила Порфирьевича, торопливо запихивавшего свой блокнот в карман и пытавшегося сдвинуть с места Ванечку, который теперь отчего-то упёрся и начинал недовольно рычать.

- Это стихотворение, - немного обиженно, как показалось Артёму, ответил тот. - В память о погибших воинах. Я, конечно, в стихах перевести не берусь, но приблизительно так: "Ты умрёшь. Умрут все близкие твои. Владенья сгинут. Одно лишь будет жить - мы помним Погибших славу боевую" Но как это слабенько всё-таки по-русски звучит, а? А на немецком - просто гремит!Дер тотен татенрум! Просто мороз по коже! М-да...- осёкся вдруг он, устыдившись, видимо, своей восторженности.

Некоторое время они шли молча, и Артём, которому вся эта ситуация, когда они, наверное, уже последними идут, и неясно, что происходит за их спиной, на Китай-Городе, они останавливаются вдруг посреди перегона, чтобы прочитать стихотворение, казалась глупой и раздражающей, всё катал на языке последние строчки, и отчего-то вспомнился ему вдруг Виталик, тот самый Виталик, с которым они ходили тогда к Ботаническому Саду, Виталик-Заноза, которого застрелили налётчики, пытавшиеся пробиться на станцию через южный туннель. Тот туннель всегда считался безопасным, поэтому Виталика туда и поставили, ему лет восемнадцать только было, а Артёму тогда только шестнадцать стукнуло. А ведь вечером договаривались к Женьке идти, ему как раз челнок его знакомый дури новой привёз, особенной какой-то. Прямо в голову попали, и посреди лба была только маленькая такая дырочка, чёрная, а сзади пол-затылка снесло. И всё. "Ты умрёшь..." Отчего очень ярко вдруг вспомнился разговор Хантера с Сухим, когда сказал Сухой: "А вдруг там нет ничего?" Умрёшь, и никакого продолжения нет. Всё. Ничего не останется. Кто-нибудь потом, конечно, ещё будет помнить, но недолго. "Умрут и близкие твои", или как это там? И его действительно пробрал озноб. Когда Михаил Порфирьевич наконец нарушил молчание, он был этому даже рад.

- А вам, случайно, с нами не по пути? Только до Пушкинской? Неужели вы собираетесь там выходить? То есть, я имею ввиду, сходить с пути? Я бы вам очень, очень не рекомендовал, Артём, этого делать. Вы себе не представляете, что там происходит. Может, вы пошли бы с нами, до Баррикадной? Я бы с огромным удовольствием побеседовал с вами!

Артёму пришлось опять неопределённо кивать и мямлить что-то неразборчивое: не мог же он заговаривать с первым встречным, пусть даже с этим безобидным стариком, о целях своего похода. Михаил Порфирьевич, не услышав ничего утвердительного, опять умолк. Довольно долгое время ещё они шли в тишине, и сзади вроде бы всё было спокойно, так что Артём наконец расслабился. Вскоре вдалеке блеснули огоньки, сначала слабо, но потом всё ярче. Они приближались к Кузнецкому Мосту.

О здешних порядках Артём не знал ничего, поэтому решил на всякий случай убрать свой автомат подальше. Закутав его в тельняшку, он засунул его глубоко, насколько влезал, в рюкзак.

Кузнецкий Мост был жилой станцией, и метров за пятьдесят до входа на платформу посреди путей стоял вполне добротный пропускной пост, правда, всего один, но с прожектором, сейчас за ненадобностью погашенным, и оборудованной пулемётной позицией. Пулемёт был зачехлён, но рядом сидел толстенный мужичина в вытертой зелёной униформе и ел какое-то месиво из обшарпанной солдатской каски. Ещё двое людей в похожем обмундировании, с неуклюжими армейскими автоматами за плечами, придирчиво разглядывали документы у выходящих из туннеля. К ним стояла небольшая очередь, всё те беглецы с Китай-Города, которые обогнали Артёма, пока он тащился с Михаилом Порфирьевичем и Ванечкой. Впускали медленно и неохотно, какому-то парню даже вовсе отказали и он теперь растерянно стоял в стороне, не зная, как ему быть, пробуя время от времени подступиться к проверяющему, но тот только сурово отталкивал его назад и звал следующего из очереди. Каждого из проходящих тщательно обыскивали и прямо на глазах у них одного мужчину, у которого обнаружили незаявленный жалкий пистолет Макарова, сначала вытолкнули из очереди, а потом, после того, как он пробовал спорить, скрутила подоспевшая подмога, и его куда-то увели.

Артём беспокойно завертелся, предчувствуя неприятности. Михаил Порфирьевич удивлённо посмотрел на него, Артём тихонько шепнул ему, что он тоже не безоружен, но тот лишь успокаивающе кивнул и пообещал, что всё будет в порядке. Не то что бы Артём ему не поверил, просто было очень интересно, как именно это произойдёт, но старик только загадочно улыбался. Тем временем очередь понемногу подходила, и пограничники сейчас потрошили пластиковый баул какой-то несчастной женщины лет пятидесяти, которая немедленно принялась причитать, убеждая тех, что они ироды и удивляясь, как их до сих пор носит земля. Артём внутренне с ней абсолютно согласился, но вслух решил не высказывать своего недоумения. Покопавшись как следует, охранник с довольным присвистом извлёк из груды грязного нижнего белья несколько противопехотных гранат и приготовился выслушивать объяснения.

Артём был полностью уверен, что та сейчас расскажет трогательную историю про внука, которому эти непонятные штуковины нужны для работы, понимаете, он работает сварщиком, и это какая-то деталь его сварочного аппарата, или что она просто по пути нашла и вот как раз спешила сдать в компетентные органы. Но та просто сделала несколько шагов назад, прошипела проклятье и бегом бросилась обратно в туннель, спеша скрыться в темноте. Пулемётчик отложил каску с едой в сторону и оживлённо принялся расчехлять свой агрегат, но один из двух пограничников, видимо, старший, жестом остановил его. Тот, разочарованно вздохнув, вернулся к каше, а Михаил Порфирьевич сделал шаг вперёд, держа свой паспорт наготове.

Удивительно, но старший охранник, только что без малейшего зазрения совести перерывший всю сумку совершенно безобидной на вид женщины, пролистнул за секунду книжечку старика, а на Ванечку и вовсе не обратил внимания, как будто того и не было. Подошёл черёд Артёма. Он с готовностью вручил худощавому усатому стражу свои документы, и тот принялся дотошно разглядывать каждую страничку, особенно долго задерживая луч фонарика на печатях, и не меньше пяти раз переводил глаза с Артёмовой физиономии на фотографию, недоверчиво хмыкая, а Артём всё старался изобразить саму невинность и дружелюбно улыбался.

- Почему паспорт советского образца? - сурово вопросил наконец пограничник, не зная, к чему бы ещё придраться.

- Ну так я же маленький был ещё, когда настоящие были. А потом уже мне наша администрация выправила на том бланке, который был в наличии, - пояснил Артём.

- Непорядок, - нахмурился усатый. - Откройте рюкзак.

Тут вступил Михаил Порфирьевич. Подойдя к тому на непозволительно близкое расстояние, он зашептал ему торопливо:

- Константин Алексеевич, вы понимаете, этот молодой человек - мой знакомый. Очень и очень приличный юноша, я лично могу вам за него поручиться.

Пограничник, открывая уже Артёмову сумку и запуская туда пятерню, от чего Артём так весь и похолодел, сухо сказал:

- Пять, - и пока Артём недоумевал, что же тот имеет ввиду, Михаил Порфирьевич выхватил из кармана небольшую горстку патронов и поспешно отсчитав пять штук, отправил их в приоткрытую полевую сумку, висевшую на боку у проверяющего.

Но к тому моменту рука Константина Алексеевича продолжила свои странствия по Артёмову рюкзаку, и видимо, случилось страшное, потому что его лицо приобрело вдруг заинтересованное выражение.

Артём почувствовал, что его сердце проваливается в пропасть и закрыл глаза.

- Пятнадцать, - бесстрастно произнёс усатый.

Дороги назад всё равно не было, поэтому Артём, согласно кивнув, вернул себе рюкзак, и, отсчитав ещё десять патронов, ссыпал их в ту же сумку. Ни один мускул не дрогнул на лице пограничника, и Артём восхитился железной выдержке этого человека. Он просто сделал шаг в сторону, и теперь дорога на Кузнецкий Мост была свободна.

Следующие пятнадцать минут ушли на препирания с Михаилом Порфирьевичем, который упорно отказывался брать у Артёма пять патронов, утверждая, что его долг намного больше, и прочее в том же духе.

Кузнецкий Мост ничем особенно не отличался от большинства остальных станций, на которых Артём успел побывать за время своего похода, всё тот же мрамор на стенах и гранитный пол, только разве что арки здесь были особенные, высокие и широкие, что создавало ощущение необычного простора.

И тут его внимание привлекло нечто такое, что спор со стариком немедленно прервался. На втором пути стоял целый состав, такой огромный, такой неимоверно длинный, что занимал почти всю станцию, и что показалось Артёму самым удивительным, он был обитаем. Окна уютно светились изнутри тёплым мерцанием, пробивавшимся сквозь разномастные занавески, двери были гостеприимно открыты... Это не было похоже ни на что из того, что Артёму приходилось видеть в разумном возрасте. Да, были полустёртые воспоминания о целых поездах с ярко горящими стёклами окон, воспоминания из такого далёкого детства, но были они расплывчатыми, нечёткими, летучими, как и другие мысли о том, что было раньше: только попытаешься представить себе что-то в деталях, восстановить в памяти подробности, как неуловимый образ тут же растворяется, уходит, как вода сквозь пальцы, и перед глазами не остаётся ничего...

Он так и застыл на месте, зачарованно рассматривая состав, пересчитывая вагоны, таявшие во мгле ближе к противоположному краю платформы, возле перехода на Красную Линию, там где, выхваченное из темноты чётким кругом электрического света с потолка свисало кумачовое знамя, а под ним стояли по стойке смирно два автоматчика в одинаковой зелёной форме и в фуражках, отсюда маленькие и до смешного напоминающие игрушечных солдатиков.

У Артёма было три таких, ещё раньше, ещё до Сухого: один - командир, с выхваченным из кобуры крошечным пистолетом, он что-то кричал, оглядываясь назад, наверное, звал свой отряд за собой, в битву. Двое других стояли ровно, прижав к груди свои автоматы, они, наверное, были из разных наборов, и играть ими никак не получалось: командир рвался в бой, призывно оборачивался на своих доблестных воинов, а те замерли на посту, совсем как пограничники Красной Линии, и до сражения им не было никакого дела. Странное дело: вот этих солдатиков он помнил очень хорошо, чётко так помнил, а мать, и лицо её, не мог никак...

Кузнецкий Мост содержался в относительном порядке, свет здесь, как и на ВДНХ, был аварийный, вдоль потолка тянулась какая-то загадочная железная конструкция, может, раньше она и освещала станцию. Кроме поезда, на станции не было решительно ничего достопримечательного.

- Я столько слышал, что в метро много потрясающе красивых станций, а сам вот посмотришь - все они почти одинаковые, - разочарованно поделился он с Михаилом Порфирьевичем.

- Да что вы, молодой человек! Тут такие красивые есть, вы не поверите! Вот Комсомольская на Кольце, например, настоящий дворец! - принялся горячо разубеждать его старик. - Там огромное панно, знаете, на потолке. С Лениным и прочей дребеденью, правда... Ой, что же я это говорю, - быстро осёкся он и шёпотом пояснил Артёму, - на станции полно шпиков, агентов с Сокольнической линии, то есть Красной, вы меня простите, это я всё по-старинке её зову... Так что здесь потише надо. Местное начальство вроде как независимо, но ссориться с красными не хотят, поэтому если те потребуют кого-то выдать, то могут и выдать. Не говоря уже об убийствах, - совсем тихо добавил он и воровато осмотрелся по сторонам. Давайте-ка найдём место для отдыха, я, честно говоря, ужасно устал, да и вы, по-моему, еле на ногах стоите. Переночуем, а потом и дальше в путь.

Артём согласно кивнул, этот день действительно был ужасно долгим и напряжённым, и отдых был просто необходим.

Завистливо вздыхая и не отводя глаз от состава, Артём шагал вслед за Михаилом Порфирьевичем. Из вагонов доносился чей-то весёлый смех, разговоры, в дверях, мимо которых они проходили, стояли усталые после рабочего дня мужчины, курившие с соседями и чинно обсуждавшие события минувшего дня, где-то, собравшись за столиком, сидели старушки и пили чай под маленькой лампочкой, свисавшей с лохматого провода, сновали дети, и это тоже было для Артёма так необычно, на ВДНХ-то всегда царила напряжённость, люди постоянно были готовы ко всему. Да, собирались вечерком со своими друзьями тихонько посидеть у кого-нибудь в палатке, но такого вот не было никогда - чтобы все двери настежь, всё навиду, в гости друг к другу запросто, дети повсюду. Какая-то слишком уж благополучная была станция...

- А чем они здесь живут? - не выдержал Артём, догоняя старика, от которого он теперь уже отставал.

- Как, неужели вы не знаете? - вежливо удивился Михаил Порфирьевич. Это же Кузнецкий Мост. Здесь лучшие техники метро, большие мастерские стоят. Им сюда и с Сокольнической линии везут приборы чинить, и даже с Кольца. Процветают, процветают. Вот здесь бы жить! - мечтательно вздохнул он. - Но у них с этим строго...

Напрасно Артём надеялся, что им тоже удасться отоспаться в вагонах, на диванах. Посреди зала стоял ряд больших палаток, вроде тех, в которых они жили на ВДНХ, и сбоку ближайшей из них аккуратно, по трафарету была прорисована надпись: ГОСТИНИЦА. Рядом с ними выстроилась целая очередь из беженцев, но Михаил Порфирьевич, отозвав администратора в сторонку, звякнул медью, шепнул что-то волшебное, начинающееся на "Константин Алексеевич", и вопрос был улажен.

- Нам сюда, - приглашающим жестом указал он, и Ванечка радостно загугукал.

Здесь даже подавали чай, и за него не надо было ничего доплачивать, и матрацы на полу были такими мягкими, что упав на них, подниматься страшно не хотелось. Полулёжа на своём месте, Артём осторожно дул на чай и внимательно слушал старика, который с горящим взглядом, забыв про свой стакан, рассказывал:

- Они ведь не над всей веткой власть имеют. Об этом, правда, не говорит никто, и красные это никогда не признают, но ведь Университет не под их контролем, и всё, что за Университетом, тоже! Да-да, Красная Линия продолжается только до Спортивной. Там, знаете, за Спортивной начинается очень длинный перегон, когда-то давно там была станция Ленинские Горы, потом её закрыли... И вот как раз за Ленинскими Горами, там пути на поверхность выходят, был мост. И понимаете, он от взрыва начал разрушаться и однажды рухнул вниз, в реку, так что с Университетом связи не было никакой, почти с самого начала...

Артём сделал маленький глоток и ощутил, как всё внутри сладко замирает в предвкушении чего-то таинственного, необычного, что начиналось за торчащими над пропастью рельсами оборванной Красной Линии там, далеко на юго-западе. Ванечка ожесточённо грыз ногти и, удовлетворённо осмотрев плоды своего труда, вновь принимался за дело. Артём взглянул на него почти с симпатией и почувствовал благодарность к милому ребёнку за то, что тот молчит.

- Знаете, у нас есть маленький кружок на Баррикадной, - смущённо улыбнулся Михаил Порфирьевич, - собираемся по вечерам, иногда к нам с 1905 года приходят, а вот теперь и с Пушкинской всех инакомыслящих прогнали, и Антон Петрович к нам переехал... Ерунда, конечно, просто литературные посиделки, ну и о политике иногда поговорим, вот, собственно... Там, знаете, образованных тоже не особенно любят, на Баррикадной, чего только не услышишь, и что вшивая интеллигенция, и что пятая колонна... Так что мы там потихонечку. Но вот Яков Иосифович говорил, что, дескать, Университет не погиб. Что им удалось блокировать туннели, и теперь там всё ещё есть люди. Не просто, а... Вы понимаете, там же когда-то Московский Государственный Университет был, это ведь из-за него так станция называется. И вот, дескать, части профессуры удалось спастись, и студенты тоже. И теперь там образовался такой интеллектуальный центр, знаете... Ну, это, наверное, просто легенды. И что там образованные люди находятся у власти, всеми тремя станциями управляет ректор, а каждая станция возглавляется деканом, их избирают. Там и наука не стоит на месте - всё-таки студенты, знаете ли, аспиранты, преподаватели! И культура не гаснет, не то что у нас, и пишут что-то, и наследие наше не забывается... А Антон Петрович даже говорил, что ему один знакомый инженер по секрету рассказывал, что они там даже нашли способ на поверхность выходить, сами создали защитные костюмы, и иногда их разведчики появляются в метро... Согласитесь, звучит неправдоподобно! полувопросительно прибавил Михаил Порфирьевич, заглядывая Артёму в глаза, и что-то такое тоскливое тот заметил в его взгляде, несмелую, усталую надежду, что-ли, что, чуть кашлянув, он отозвался как можно уверенней:

- Почему? Звучит вполне реально! Вот есть же Полис, например, я слышал, там тоже...

- Да, чудесное место - Полис, да только как теперь туда пробраться? К тому же, я слышал, что в Совете теперь власть опять перешла к военным...

- В каком Совете? - приподнял брови Артём.

- Ну как же? Полис управляется Советом, из самых авторитетных людей. А там, знаете, самые авторитетные люди - либо библиотекари, либо военные. Ну уж про Библиотеку вы точно знаете, рассказывать смысла не имеет, но вот другой вход Полиса когда-то находился прямо в здании Министерства Обороны, насколько я помню, или, во всяком случае, оно было где-то рядом, и часть генералитета успела тогда эвакуироваться. В самом начале захватили всю власть, Полисом довольно долго правила этакая, знаете, хунта. Но людям отчего-то не очень по нраву пришлось их правление, беспорядки были, довольно кровопролитные, но это ещё давно, задолго до войны с красными. Тогда они пошли на уступки, был создан этот самый Совет. И так получилось, что в нём образовалось две фракции - библиотекари и военные. Странное, конечно, сочетание, знаете, военные вряд ли много живых библиотекарей в своей прежней жизни встречали. А тут так уж сложилось. И между этими фракциями вечная грызня, само собой разумеется, то одни берут верх, то другие. Когда война шла с красными, оборона была важнее, чем культура, и у военных был перевес. Началась мирная жизнь - опять к библиотекарям силы вернулись. И так у них, понимаете, всё время, как маятник. Сейчас вот, довелось слышать, у военных позиции крепче, и там опять дисциплину наводят, знаете, комендантский час, ну и прочие радости жизни, - тихо улыбнулся Михаил Порфирьевич. - И в конце-концов, пройти туда теперь не проще, чем до Изумрудного Города добраться... Это мы так Университет между собой называем, и те станции, что с ним рядом, в шутку... Ведь надо либо через Красную Линию идти, либо через Ганзу, но там просто так не пройти, вы сами понимаете. Раньше вот, до фашистов, через Пушкинскую можно было - на Чеховскую, а там и до Боровицкой один только перегон. Нехороший, правда, очень перегон, но когда помоложе был, случалось, и через него хаживал.

Артём не преминул поинтересоваться, что же такого нехорошего в том перегоне, и старик нехотя ответил:

- Понимаете, там прямо посреди туннеля состав стоит, сожжённый. Я там давно уже не был, не знаю, как теперь, но раньше там на сиденьях обуглённые человеческие тела лежали, и даже сидели... Просто ужасно. Я сам не знаю, как это получилось, и у знакомых своих спрашивал, что там произошло, но вы знаете, никто не мог мне точно сказать. Через этот поезд очень трудно пройти, а обойти его никак нельзя, потому что туннель начал осыпаться, и всё вокруг вагонов, и сверху, и сбоков - всё завалено землёй. А в самом поезде, в вагонах, я имею ввиду, разные нехорошие вещи творятся, я их объяснить затрудняюсь, я вообще-то атеист, знаете, и во всякую мистическую чепуху не верю, поэтому я тогда грешил на крыс, на тварей разных... А теперь я уже ни в чём не уверен.

Эти слова навели Артёма на мрачные воспоминания о шуме в туннелях на его линии, и он, пропустив мимо ушей всё, что старик говорил ему после этого, не выдержал наконец и рассказал о произошедшем с его отрядом, а потом с Бурбоном, и, помявшись ещё немного, попытался повторить те объяснения, которые ему дал Хан.

- Ну что вы, что вы, это же полная белиберда! - отмахнулся Михаил Порфирьевич, строго сводя брови. Я уже слышал о таких вещах. Вы помните, я говорил вам о Якове Иосифовиче? Так вот, он физик, и как-то разъяснял мне, что такие нарушения психики бывают, когда людей подвергают воздействию звука на крайне низких, не слышимых ухом частотах, если я не путаю, около 7 герц, хотя с моей дырявой головой... А звук может возникать сам по себе, из-за каких-то естественных изменений, например, тектонических сдвигов, или ещё чего-то, я, понимаете, тогда не очень внимательно слушал... Но чтобы души умерших! Да в трубах? Увольте...

С ним было интересно. Все те вещи, которые он рассказывал, Артём раньше ни от кого не слышал, да и метро он видел под каким-то другим углом, старомодным, забавным, и всё, видно, тянулся душой наверх, а здесь ему было всё так же неуютно, как и первые дни. И Артём, который много в эти дни вспоминал спор Сухого и Хантера, спросил у него:

- А как вы думаете... Мы... люди, я имею ввиду... Мы ещё вернёмся туда? Наверх? Сможем мы выжить и вернуться?

И пожалел тут же, что спросил, потому что вопрос его словно бритвой обрезал все жилы в только что возмущённо надувшемся старичке, и тот разом как-то обмяк и негромко, безжизненным совсем голосом протянул:

- Не думаю. Не думаю.

- Но ведь были ещё и другие метрополитены, я слышал, мне рассказывали вот, в Ленинграде, и Минске, и Новгороде, - перебирал Артём затвержённые наизусть названия, которые для него всегда были пустой скорлупой, шелухой, никогда не заключавшей в себе никакого смысла.

- Ах, какой красивый город был - Ленинград! - тоскливо вздохнул Михаил Порфирьевич, - вы понимаете, Исакий... А Адмиралтейство, шпиль этот вот... Какая грация, какое изящество! А вечерами на Невском - люди, шум толпы, смех, дети с мороженым, девушки молоденькие, тоненькие... Музыка несётся... Летом особенно, там редко когда хорошая погода летом, так что бы солнце и небо чистое, лазурное, но когда бывает... И так, знаете, дышится легко...

Глаза его остановились на Артёме, но взгляд проходил сквозь него и растворялся в призрачных далях, где поднимались из предрассветной дымки полупрозрачные величественные силуэты ныне обращённых в пыль зданий, и Артёму показалось, что обернись он сейчас через плечо, и перед ним предстанет та же захватывающая дух картина. Старик замолчал, тяжело вздохнув, и он не решился вторгаться в его воспоминания.

- Да, действительно были метрополитены, кроме Московского... Может, где-то ещё и спаслись люди... Но ведь сами подумайте, молодой человек! Михаил Порфирьевич поднял узловатый подагрический палец кверху, - Сколько всё-таки лет прошло, и ничего. Ни слуху, ни духу. Неужели бы за столько лет не нашли, если бы было кому искать? Нет, - уронил он голову, - не думаю...

А потом, минут через пять ненарушенного никем молчания, неслышно почти, обращаясь, скорее, к самому себе, чем к Артёму, вздохнул:

- Боже, какой прекрасный мир мы загубили...

Тяжёлая тишина повисла в палатке. Ванечка, убаюканный негромким их разговором, спал теперь, приоткрыв рот и негромко хрипя, изредка только начиная как-то по-собачьи скулить. Михаил Порфирьевич так больше ни слова и не проронил, и хотя Артём был уверен, что тот ещё не спит, тревожить его не стал, закрыл глаза и попробовал уснуть.

Он думал, что после всего, что случилось с ним за этот бесконечный день, сон придёт мгновенно, но время тянулось медленно-медленно, матрац, недавно казавшийся мягким, отдавливал теперь бок, и пришлось изрядно покрутиться, пока нашлось наконец удобное положение. А в уши всё стучали и стучали последние, печальные слова старика.Нет.Не думаю. Не вернуть больше сверкающих проспектов, могучих и прекрасных строений, лёгкого освежающего ветерка летним тёплым вечером, шевелящего волосы и ласкающего лицо, не вернуть этого неба, оно больше никогда не будет таким, как рассказывал старик, теперь небо - это кругом сходящийся кверху, опутанный сгившими проводами, ребристый потолок туннелей, и так будет всегда. А тогда оно было - как он сказал? - лазурным? - чистым? - странное было это небо, совсем как то, что видел Артём тогда, на Ботаническом Саду, и тоже усыпанное звёздами, но не бархатно-синее, а светло-голубое, искрящееся, радостное, и здания были действительно огромными, но они не давили своей массой, нет, светлые, лёгкие, словно сотканные из сладкого здешнего воздуха, они парили, чуть не отрываясь от земли, их контуры размывались в бесконечной вышине, и вокруг было столько людей, Артёму раньше никогда не приходилось видеть так много людей сразу, разве только на Китай-Городе, но здесь их было ещё больше, всё пространство у подножий циклопических зданий, между ними, было занято людьми, они сновали вокруг, и детей было и вправду необычно много, они что-то ели, наверное, это и было мороженое, и Артём даже хотел попросить у одного из них попробовать, сам он никогда не ел настоящего мороженого, и когда был маленький, очень хотелось хоть капельку, но его негде было, конечно, взять, кондитерские фабрики уже давно производили только плесень и крыс, крыс и плесень. А маленькие дети, лизавшие своё лакомство, всё время убегали от него со смехом, ловко изворачиваясь, и ему даже не удалось разглядеть ни одного из них в лицо, и потом Артём уже не знал, что же он на самом деле пытается сделать - откусить мороженого или заглянуть ребёнку в лицо, понять, есть ли оно вообще у этих детей, и ему вдруг стало страшно. Лёгкие очертания зданий начали медленно сгущаться и темнеть, и через какое-то время они уже грозно нависали над ним, а потом стали сдвигаться всё ближе и ближе, а Артём всё продолжал свою погоню за детьми, и ему стало казаться, что смеются дети не звонко и радостно, а зло и предвкушающе, и тогда он собрал все свои силы и схватил всё-таки одного мальчишку за рукав. Тот вырывался и царапался, как дьявол, но зажав ему горло стальным зажимом, Артёму удалось всё-таки заглянуть ему в лицо. Это был Ванечка. Зарычав и оскалив свои зубы, он мотнул шеей и попытался вцепиться Артёму в руку, и тогда Артём в панике отшвырнул его прочь, а тот, вскочив с колен, задрал вдруг голову вверх и протяжно вывел тот самый жуткий вой, от которого Артём бежал с ВДНХ... И дети, беспорядочно носившиеся вокруг него, стали останавливаться и медленно, бочком, не глядя на него, приближаться, а за их спинами возвышались совсем теперь уже чёрные громады зданий, и они словно тоже придвигались ближе... А потом дети, теперь уже заполнявшие всё немногое оставшееся свободное место между гигантскими тушами строений, подхватили Ванечкин вой, наполняя его звериной ненавистью и леденящей тоской, и они наконец стали поворачиваться к Артёму; у них не было лиц, только чёрные кожаные маски с выщербленными ртами и маслянистыми тёмными шарами глаз без белков и зрачков.

И вдруг раздался голос, который Артём никак не мог узнать, он был негромким, и жуткий вой перекрывал его, но голос настойчиво повторял одно и то же, и прислушиваясь, стараясь не обращать внимания на подступающих всё ближе детей, Артём начал наконец разбирать, что это было. "Ты должен идти". А потом ещё раз. И ещё. И Артём узнал голос. Голос Хантера. Дети сделали ещё шаг вперёд.

Он открыл глаза и попробовал приподняться. В палатке было совершенно темно и очень душно, голова налилась свинцовой тяжестью, мысли ворочались лениво и грузно, Артём никак не мог прийти в себя, понять, сколько времени он проспал, пора ли вставать и собираться в путь, или можно было просто перевернуться на другой бок и посмотреть что-нибудь повеселей.

И тут полог палатки приподнялся, и в образовавшемся отверстии показалась голова того самого пограничника, что пропускал их на Кузнецкий Мост, Константин... как же было его отчество?

- Михал Порфирич! Михал Порфирич! Вставай скорей! Михал Порфирич! Да что он, помер, что ли?- и, не обращая никакого внимания на испуганно таращегося на него Артёма, он пролез в палатку и принялся трясти спящего старика.

Но первым проснулся Ванечка и принялся недобро мычать. Вошедший не обратил на него никакого внимания, а когда Ванечка попытался тяпнуть его за руку, отвесил ему приличную затрещину. Тут, наконец, очнулся и старик.

- Михал Порфирич! Поднимайся скорей! - тревожно зашептал пограничник. Уходить тебе надо! Красные тебя требуют выдать, как клеветника и вражеского пропагандиста! Говорил ведь, говорил я тебе: ну хоть здесь, хоть на нашей паршивой станции не рассказывай ты про свой Университет! Послушал ты меня?

- Позвольте, Константин Алексеевич, что же это? - растерянно завертел головой старик, с кряхтением поднимаясь с лежанки. - Я ведь и не говорил ничего, никакой пропаганды, боже упаси, так вот, молодому человеку рассказал только, но тихонько, без свидетелей...

- И молодого человека с собой прихвати! А то, ты знаешь, какая у нас тут станция рядом. Вот на Лубянку тебя сейчас отведут и кишки там на палку намотают, а парня твоего к стенке сразу поставят, чтоб не болтал лишнего! Да давай же ты быстрей, что ты мешкаешь, сейчас они придут уже! Они пока там совещаются ещё, чего бы у красных взамен выторговать, так что поспешай!

Артём к этому моменту уже стоял на ногах и рюкзак был у него за спиной. Не знал вот только, доставать ли оружие, или всё обойдётся. Старик тоже засуетился и через минуту они уже торопливо шагали по путям, причём Константин Алексеевич лично зажимал Ванечке рот рукой, мученически морщась, а старик с беспокойством поглядывал на него, опасаясь, как бы пограничник не свернул тому шею.

В туннеле, ведшем к Пушкинской, станция была укреплена намного лучше. Здесь они миновали два кордона, за сто и двести метров до входа. На ближнем - бетонное укрепление, бруствер, перерезающее пути и оставляющее только узенький проход у стенки, слева, за ним телефонный аппарат и провод, тянущийся до самого Кузнецкого Моста, наверное, в штаб, ящики с боеприпасами, и дрезина, патрулирующая эти сто метров. На дальнем - обычные мешки с песком, пулемёт и прожектор, как с другой стороны. На обоих постах стояли дежурные, но Константин Алексеевич стремительно провёл их сквозь все кордоны и вывел к границе, и устало сказал:

- Пойдём, пройдусь с тобой пять минут.

- Боюсь, нельзя тебе сюда больше, Михал Порфирич, - говорил пограничник, пока они медленно шли к Пушкинской. - Они тебе ещё и старых твоих грешков не простили, а ты снова-здорово. Слышал, товарищ Москвин лично интересовался. Ну да ладно, что-нибудь придумаем. Ты через Пушкинскую-то осторожно! - напутствовал он, отставая от них и растворяясь медленно в темноте. - Побыстрей проходи! У нас, видишь, боятся их! Ну, бывай!

Пока что спешить было некуда, и они замедлили шаг.

- Чем это вы им так насолили? - спросил Артём, с любопытством оглядывая старика.

- Я, видите ли, просто очень их недолюбливаю, и когда война была... В-общем, понимаете, мы в кружке нашем некоторые тексты составляли... А у Антона Петровича, он тогда ещё на Пушкинской жил, доступ был к типографскому станку - стоял тогда на Пушкинской типографский станок, какие-то безумцы притащили из "Известий"... И вот он это печатал.

- А граница у них со стороны безобидно так выглядит - стоят два человека, и флаг, ни укреплений никаких, ничего, не то что у Ганзы...непонятно к чему вдруг вспомнил Артём.

- Ну разумеется! С этой стороны всё очень безобидно, потому что у них основной натиск на границу не снаружи, а изнутри, - ехидно улыбнулся Михаил Порфирьевич. - Вот там и укрепления, а здесь так, декорации.

Дальше они шли в тишине, каждый думал о своём, Артём прислушивался к своим ощущениям от этого туннеля. Но, странное дело, и этот, и предыдущий перегон, ведший от Китай-Города к Кузнецкому Мосту, были какими-то пустыми, в них совсем ничего не ощущалось, их ничто не наполняло, это была просто бездушная конструкция...

Потом он вернулся к только что виденному кошмару. Детали его уже стирались из памяти, оставалось только смутное пугающее воспоминание о детях без лица и каких-то чёрных громадах на фоне. Но голос Хантера, приказавший ему встать и идти, разбудивший его ещё до вторжения пограничника, он помнил отчётливо. Значило ли это, что... Что голос этот не был частью сна? Что он не был сном вообще?

Довести мысль до конца так и не удалось. Впереди послышался знакомый мерзкий писк и шорох коготков, потом потянуло удушливо-сладковатым запахом разгагающейся плоти, и когда несильный свет Артёмова фонаря достал наконец до того места, откуда доносились звуки, перед их глазами предстала такая картина, что Артём заколебался, не стоит ли вернуться к красным.

У стены туннеля лицом вниз вряд лежали три тела, и руки их, связанные за спиной изолированной проволокой, были уже сильно обгрызены крысами. Прижимая к носу рукав куртки, чтобы остановить тяжёлый ядовитый дух, Артём чуть нагнулся к телам, посветив на них. Они были раздеты до нижнего белья, и на телах убитых не было заметно никаких ран. Но волосы на голове каждого были спутаны и склеены запёкшейся кровью, особенно густой вокруг чёрного пятна пулевого отверстия.

- В затылок, - определил Артём, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и чувствуя, что сейчас его вытошнит.

Михаил Порфирьевич прикрыл рот рукой и глаза его заблестели.

- Что делают, боже, что же они делают! - сдавленно произнёс он. Ванечка, не смотри, не смотри, иди сюда!

Но Ванечка, не проявляя не малейшего беспокойства, уселся на корточки рядом с ближайшим трупом и принялся сосредоточенно тыкать его пальцем, оживлённо мыча.

Луч скользнул выше по стене и осветил кусок грубой обёрточной бумаги, наклеенной прямо над телами на уровне глаз. Сверху, украшенный изображениями орлов с распростёртыми крыльями, шёл набранный готическим шрифтом заголовок:VierterReich, а дальше уже значилось по-русски: "Ни одной черномазой твари ближе трёхсот метров от Великого Рейха!", и был сочно пропечатан тот самый знак, "Прохода нет" - чёрный контур человечка в запрещающем круге.

- Сволочи, - сквозь стиснутые зубы выдавил Артём. - За то, что у них волосы другого цвета?

Старик только сокрушённо покачал головой и потянул за шиворот Ванечку, который очень увлёкся изучением тел и никак не хотел вставать с корточек.

- Я вижу, наш типографский станок всё ещё работает, - грустно заметил он, и они двинулись дальше.

Они шли всё медленнее и медленнее, так что только через две минуты показался намалёванный на стене красной краской силуэт орла и надпись "300 м"

- Ещё триста метров, - заметил Артём, с беспокойством вслушиваясь в отголоски собачьего лая, раздающегося вдалеке.

Метров за сто до станции в лицо ударил яркий свет, и они остановились.

- Руки за голову! Стоять смирно! - загрохотал усиленный громкоговорителем голос.

Артём послушно положил обе кисти на затылок, а Михаил Порфирьевич поднял обе свои руки вверх, держа в одной из них Ванечкину ладонь.

- Я сказал, всем руки за голову! Медленно идите вперёд! Не делать резких движений! - продолжал надрываться голос, и Артём никак не мог разглядеть, кто же говорил, потому что свет бил прямо в глаза, их ужасно резало, и приходилось смотреть вниз.

Пройдя маленькими шажками ещё какое-то расстояние, они опять покорно замерли на месте и прожектор наконец отвели в сторону.

Здесь была возведена целая баррикада, на позициях стояли двое дюжих автоматчиков и ещё один человек с кобурой на поясе, все в камуфляже и чёрных беретах, набекрень надетых на обритые головы. На рукавах у них красовались белые повязки - некое подобие немецкой свастики, но не с четырьмя концами, а только с тремя. Чуть подальше виднелись тёмные фигуры ещё нескольких человек, и у ног одного из них сидела нервно поскуливающая собака. Стены вокруг были изрисованы крестами, орлами, лозунгами и проклятиями в адрес всех нерусских. Последнее немного озадачило Артёма, потому что часть надписей была сделана на немецком. На видном месте, под подпаленным полотнищем с силуэтом орла и трёхконечной свастикой, стоял уютно подсвеченный пластиковый знак с несчастным чёрным человечком, и Артёму подумалось, что там, наверное, у них организован красный уголок.

Один из охранников сделал шаг вперёд и зажёг длинный, похожий на дубинку ручной фонарь, держа его в согнутой руке на уровне головы. Он неспеша обошёл всех троих, пристально заглядывая им в лица, очевидно, пытаясь выискать какие-то неславянские черты. Однако черты у всех них, за исключением, разве что, Ванечки, лицо которого несло печать его болезни, были сравнительно русские, поэтому тот отвёл фонарь и разочарованно пожал плечами.

- Документы! - потребовал он.

Артём с готовностью протянул свой паспорт, Михаил Порфирьевич запоздало принялся отыскивать во внутреннем кармане свой, и наконец тоже достал его.

- А где у вас документы наэто? - брезгливо указал проверяющий на Ванечку.

- Понимаете, дело в том, что у мальчика...- начал было объяснять старик.

- Мааалчать! Ко мне обращаться - "господин офицер"! На вопросы отвечать чётко! - гаркнул на него проверяющий, и фонарь нервно задрожал в его ладонях.

- Господин офицер, видите ли, мальчик болен, у него нет паспорта, он ещё маленький, понимаете, но взгляните, он у меня вот здесь вписан, смотрите...- залепетал оторопевший Михаил Порфирьевич, заискивающе глядя на него, пытаясь обнаружить в его глазах хоть искорку сочувствия.

Но тот стоял на месте, прямой и твёрдый, как скала, лицо его тоже словно окаменело, и Артём опять ощутил недавнее желание убить живого человека.

- Где фотография? - выплюнул офицер, долистав до нужной странички.

Ванечка, стоявший до того момента смирно, и только напряжённо всматривающийся в собачий силуэт и время от времени восторженно гугукавший, переключил своё внимание на проверяющего, и, к Артёмову ужасу, вдруг оскалил зубы и недобро загудел. Он так вдруг испугался за него, что забыл и всю свою неприязнь к этому созданию, и то, что и сам пару раз с трудом подавлял в себе желание пнуть его как следует.

Проверяющий сделал невольный шаг назад, неприязненно уставился на Ванечку и процедил:

- Уберитеэто. Немедленно. Или это сделаю я.

- Простите пожалуйста, господин офицер, он не понимает, что делает, - с удивлением услышал Артём собственный голос.

Михаил Порфирьевич с с признательностью глянул на него, а проверяющий, быстро прошелестев его паспортом, ткнул его назад Артёму и холодно сказал:

- К вам вопросов нет. Можете проходить.

Артём сделал несколько шагов вперёд и замер, чувствуя, что ноги не слушаются его. Офицер, равнодушно отвернувшись от него, повторил вопрос про фотографию.

- Видите ли, дело в том, что, - начал было Михаил Порфирьевич, и, спохватившись, добавил, - господин офицер, дело в том, что у нас там нет фотографа, а на других станциях это стоит неимоверно дорого, у меня просто нет денег, чтобы сделать снимок...

- Раздевайтесь! - прервал его тот.

- Прошу прощения? - севшим голосом протянул Михаил Порфирьевич, и Артём увидел, как у него дрожат ноги.

Он снял рюкзак и поставил его на пол, совершенно не думая о том, что делает. Есть такие вещи, которые не хочешь делать, даёшь себе зарок не делать, запрещаешь, а потом вдруг они происходят сами собой, их даже не успеваешь обдумать, они не затрагивают мыслительные центры, они происходят, и всё, и остаётся только удивлённо наблюдать за собой, и убеждать себя, что твоей вины в этом нет никакой, просто это случилось само.

Если их сейчас разденут и поведут, как тех, к трёхсотому метру, Артём достанет из рюкзака свой автомат, переведёт переключатель на режим автоматического огня и постарается уложить как можно больше этих нелюдей в камуфляже, пока его не застрелят. Больше ничего не имело значения. Не важно было, что прошёл всего день с тех пор, как он встретил Ванечку и старика. Не важно, что его убьют. Что будет с ВДНХ? Не надо думать о том, что будет потом. Есть вещи, о которых лучше просто не думать.

- Раздевайтесь! - тщательно артикулируя, повторил офицер. - Обыск!

- Но позвольте...- пролепетал Михаил Порфирьевич.

- Мааалчать! - гаркнул тот. - Быстрей! - и, подкрепляя свои слова, потянул из кобуры пистолет.

Старик начал торопливо расстёгивать пуговицы своей куртки, а проверяющий отвёл руку с пистолетом в сторону и молча наблюдал, как тот скидывает фуфайку, неловко прыгая на одной ноге, снимает сапоги, и колеблется, расстёгивать ли брючный ремень.

- Быстрей! - взбешённо прошипел офицер.

- Но... Неловко... Понимаете... - начал было Михаил Порфирьевич, но тот, окончательно выйдя из себя, сильно ткнул его кулаком в зубы.

Артём рванулся вперёд, но сзади его тут же схватили две сильные руки, и сколько он не старался выкрутиться, всё было бесполезно.

Тут произошло непредвиденное. Ванечка, который ростом был чуть не в два раза ниже головореза в чёрном берете, вдруг ощерился и с животным рыком ринулся на обидчика. Тот никак не ожидал подобной прыти от убогого, и Ванечке удалось вцепиться ему в левую руку и даже ударить его ладонью в грудь. Но через секунду офицер опомнился, отшвырнул Ванечку от себя, отступил назад и, вытянув руку с пистолетом вперёд, выстрелил. Выстрел, усиленный эхом пустого туннеля, ударил по барабанным перепонкам, но Артёму показалось, что он всё равно слышит, как тихо всхлипнул Ванечка, садясь на пол. Он ещё кренился лицом вниз, держась обеими руками за живот, когда офицер, носком сапога опрокинув его навзничь, с брезгливым выражением на лице нажал на спусковой крючок ещё раз, целясь в голову.

- Я вас предупреждал, - холодно бросил он Михаилу Порфирьевичу, который, застыв на месте, с отвалившейся челюстью смотрел на Ванечку, издавая грудные хрипящие звуки.

В этот момент у Артёма всё померкло перед глазами, и он ощутил в себе такую силу, что опешивший солдат, державший его сзади, чуть не упал на пол, когда он рванулся вперёд. Время растянулось для него сейчас, и его как раз хватило, чтобы схватиться за ручку автомата и, щёлкнув предохранителем, дать очередь прямо сквозь рюкзак в пятнистую грудь офицера.

Он только и успел - удовлетворённо заметить, как вырисовывается чёрный пунктир пулевых отверстий на зелени камуфляжа.

Глава 9

- Через повешенье, - заключил комендант.

Нещадно стуча по барабанным перепонкам, грянули аплодисменты.

Артём с трудом приподнял голову и осмотрелся по сторонам. Открывался только один глаз, другой совсем заплыл - эти молодчики старались изо всех сил. Слышал он тоже не очень хорошо, звуки словно пробивались сквозь толстый слой ваты. Зубы вроде были все на месте. Хотя, с другой стороны, зачем ему теперь зубы?

Опять тот же светлый мрамор, обычный, набивший уже оскомину белый мрамор. Массивные железные люстры под потолком, когда-то, наверное, бывшие электрическими светильниками. Теперь в них торчали коптящие сальные свечи, и потолок над ними был совсем чёрным. Горело всего две таких люстры на всю станцию, в самом конце, где убегала наверх широкая лестница, и в том месте, где стоял Артём - в середине зала, на ступенях мостика, открывающего боковой переход на другую линию.

Частые полукруглые арки, почти совсем не видно колонн, очень много свободного места. Что же это за станция?

- Казнь состоится завтра в пять часов утра на станции Тверская, уточнил толстяк, стоящий рядом с комендантом.

Как и его начальник, он был одет не в зелёный камуфляж, а в чёрный мундир с блестящими жёлтыми пуговицами. Чёрные береты были надеты и на этих двоих, но не такие большие и не так грубо сделанные, как на тех солдатах в туннеле.

Действительно, очень здесь много было изображений орлов, трёхконечных свастик, повсюду лозунги и изречения, тщательно, с любовью вырисованные готическими буквами. Старательно пытаясь сфокусироваться на всё норовивших расплыться словах, Артём прочёл: "МЕТРО - ДЛЯ РУССКИХ!" "ЧЕРНОМАЗЫХ - НА ПОВЕРХНОСТЬ!" "СМЕРТЬ КРЫСОЕДАМ!" Были и другие, более отвлечённого содежания: "ВПЕРЁД, В ПОСЛЕДНЮЮ БИТВУ ЗА ВЕЛИЧИЕ РУССКОГО ДУХА!", "ОГНЁМ И МЕЧОМ УСТАНОВИМ В МЕТРО ПОДЛИННО РУССКИЙ ПОРЯДОК!", потом ещё что-то из Гитлера, на немецком, и сравнительно нейтральное "В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ - ЗДОРОВЫЙ ДУХ!". Особенно его впечатлила подпись, сделанная под искусным портетом мужественного воина с могучей челюстью и волевым подбородком, которым можно было бы без опасений заколачивать гвозди, и весьма решительного вида женщины. Они были изображены в профиль, так что мужчина немного заслонял собой свою боевую подругу. "КАЖДЫЙ МУЖЧИНА - ЭТО СОЛДАТ, КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА МАТЬ СОЛДАТА!" - гласил лозунг. Все эти надписи и рисунки почему-то занимали сейчас Артёма намного больше, чем слова коменданта.

Прямо перед ним, за оцеплением, шумела толпа. Народу тут было не очень много, и все одеты как-то неброско, в-основном в ватники и засаленные спецовки, женщин почти не было заметно, и если это было показательно, солдаты скоро должны были кончиться. Артём мысленно ухмыльнулся. Он опустил голову на грудь - больше держать её прямо не хватало сил; если бы не двое плечистых помощников в беретах, любезно поддерживающих его подмышками, он бы, конечно, и вовсе лежал.

Тут опять накатила дурнота, голова закружилась, и иронизировать больше не получалось. Артёму показалось, что его сейчас вывернет при всём стечении народа.

Это произошло не сразу - постепенно пришло тупое безразличие к тому, что с ним происходило, так что остался только какой-то отвлечённый интерес к окружавшему его, как если бы всё случилось не с ним, будто он просто читал книгу, и судьба главного героя интересовала его, конечно, но если бы он погиб, можно было бы просто взять с полки другую книжку, со счастливым концом. Это состояние наступило далеко не сразу.

Сначала его долго, аккуратно били, били терпеливые, сильные люди, а другие люди, умные и рассудительные, задавали ему вопросы. Комната была предусмотрительно облицована кафелем тревожного жёлтого цвета, с него было очень легко, наверное, отмывать кровь, но её запах отсюда выветрить было невозможно.

Для начала его научили называть сухопарого мужчину с зализанными русыми волосами и тонкими чертами лица, который вёл допрос, "господин комендант". Потом - не задавать вопросов, а, напротив, отвечать на них. Потом - точно отвечать на поставленный вопрос, сжато и по делу. Сжато и по делу учили отдельно, и Артём никак не мог понять, как же это вышло, что все зубы остались на своих местах, хотя несколько сильно шатались и во рту был постоянный вкус крови. Сначала он пытался оправдываться, но потом ему объяснили, что этого делать не стоит. После он пытался молчать, но и это было неправильно, он скоро в этом убедился. Было очень больно. Это вообще очень странное ощущение, когда тебя бьёт в голову сильный здоровый мужчина не то что боль, а какой-то ураган, который выметает все мысли, дробит на осколки чувства, и в момент удара он только немного отдаёт самой болью. Настоящие мучения приходят потом. Через некоторое время Артём наконец понял, что же надо делать. Всё было просто - надо только было оправдать ожидания господина коменданта. Если господин комендант спрашивал, не с Кузнецкого ли Моста Артёма прислали сюда, надо было просто утвердительно кивнуть. На это уходило меньше сил, и господин комендант не морщил недовольно свой тонкий и прямой безупречно славянский нос, призывая своих ассистентов нанести Артёму ещё одно телесное повреждение. Если господин комендант предполагал, что Артёма направили с целью сбора разведданных и проведения диверсий, например организации покушений на жизнь руководства Рейха (в том числе и самого господина коменданта) надо было опять согласно кивнуть головой, тогда тот довольно потирал руки, а Артём сберегал себе второй глаз. Но нельзя было просто кивать головой, надо было стараться прислушиваться к тому, что именно спрашивал господин комендант, потому что если Артём поддакивал невпопад, настроение у того ухудшалось, и один из его трудолюбивых помощников пробовал, например, сломать Артёму ребро. Через полтора часа неспешной беседы Артём уже больше не чувствовал своего тела, плохо видел, довольно скверно слышал и почти ничего не понимал. Он несколько раз пытался потерять сознание, но его ободряли ледяной водой и нашатырём. Наверное, он был очень интересным собеседником. В итоге о нём сложилось совершенно превратное представление - в нём видели вражеского шпиона и диверсанта, явившегося, чтобы нанести Четвёртому Рейху предательский удар в спину, обезглавив его, посеять хаос и подготовить вторжение противника. Конечной целью было установление антинародного кавказско-сионистского режима на всей территории метрополитена. Хотя Артём вообще-то мало понимал в политике, такая глобальная цель показалась ему достойной, и он согласился и с этим. И хорошо, что согласился, может, именно поэтому все зубы и остались на своих местах. После того, как последние детали были выяснены, ему всё-таки позволили отключиться.

Когда он смог открыть глаз в следующий раз, комендант уже дочитывал приговор. Когда последние формальности были утрясены, а официальная дата его расставания с жизнью - аннонсирована общественности, на голову ему надели чёрную шапку, дотянув её до рта, и видимость ухудшилась. Смотреть было больше не на что, и замутило ещё сильнее. Еле продержавшись минуту, Артём прекратил сопротивление, тело его скрутила судорога и его вырвало прямо на собственные сапоги. Охрана сделала осторожный шаг назад, а общественность возмущённо зашумела. Артём укорил себя нестрого и почувствовал, как голова его куда-то уплывает, а колени безвольно подгибаются.

Сильная рука приподняла его подбородок, и он услышал знакомый голос, который звучал теперь почти в каждом его сне.

- Пойдём! Пойдём со мной, Артём! Всё закончилось! Всё хорошо! Вставай! - говорил он, а Артём всё не мог найти в себе сил встать, и даже поднять головы.

Было очень темно - наверное, мешала шапка, догадался он. Но как же её снять - ведь руки связаны за спиной? А снять необходимо - посмотреть, тот ли это человек, или ему просто кажется.

- Шапка...- промычал Артём, надеясь, что тот сам всё поймёт.

Чёрная завеса перед глазами тут же исчезла, и Артём увидел перед собой Хантера, он ничуть не изменился с тех пор, как Артём разговаривал с ним в последний раз, давным-давно, целую вечность назад, на ВДНХ. Но как он сюда попал? Артём тяжело повёл головой и осмотрелся. Он находился на платформе той же станции, где ему зачитывали приговор. Повсюду вокруг лежали мёртвые тела; только несколько свечей на одной люстре продолжали коптить. Вторая была погашена. Хантер сжимал в правой руке тот самый свой пистолет, который так впечатлил Артёма в прошлый раз - кажущийся гигантским из-за длинного, привинченного к стволу глушителя и внушительной надстройки лазерного прицела, "ТТ". Он смотрел на Артёма беспокойно и внимательно.

- С тобой всё в порядке? Ты можешь идти?

- Да. Наверное, - храбрился Артём, но в этот момент его интересовало совсем другое. - Вы живы? У вас всё получилось?

- Как видишь, - устало улыбнулся тот. - Спасибо тебе за помощь.

- Но я не справился, - мотнул головой Артём, и его жгучей волной захлестнул стыд.

- Ты сделал всё, что мог, - успокаивающе потрепал его по плечу Хантер.

- А что случилось с моим домом? Что с ВДНХ?

- Всё хорошо, Артём. Всё уже позади. Мне удалось завалить вход, и чёрные больше не смогут спускаться в метро. Мы спасены. Пойдём.

- А что здесь произошло? - Артём оглядывался по сторонам, с ужасом видя, что почти весь зал завален трупами, и кроме их голосов, больше не слышно ни одного звука.

- Не имеет значения, - Хантер твёрдо смотрел ему в глаза. - Ты не должен об этом беспокоиться, - и, нагнувшись, он поднял с пола свой баул, в котором лежал чуть дымящийся в прохладе зала армейский ручной пулемёт. Дисков почти больше не осталось.

Он двинулся вперёд, и Артёму оставалось только догонять. Оглядываясь по сторонам, он увидел кое-что, что раньше ему было незаметно. С мостика, на котором он стоял, когда зачитывали приговор, свисали над путями несколько тёмных фигур.

Хантер молчал, широко вышагивая, словно забыв о том, что Артём еле передвигается. Как тот ни старался, расстояние между ними всё увеличивалось, и Артём испугался, что тот так и уйдёт, бросив его на этой страшной станции, весь пол которой был залит скользкой, тёплой ещё кровью, а население составляли сплошь мертвецы. Неужели я того стою, думал Артём, неужели моя жизнь весит столько же, сколько все их жизни, вместе взятые? Нет, он был рад спасению, но это тут было ни причём. Но все эти люди, наваленные сейчас беспорядочно, как мешки с тряпьём, на гранит платформы, друг на друга, на рельсы, оставленные навечно в той позе, в которой нашли их пули Хантера, они умерли, чтобы он мог жить? Хантер с такой лёгкостью совершил этот обмен, как жертвуют в шахматах несколько мелких фигур, чтобы сберечь крупную... Он ведь просто игрок, а метро - это его шахматная доска, и все фигуры - его, потому что он играет сам с собой. Но вот вопрос - такая ли крупная, важная фигура - Артём, чтобы ради него умертвить стольких? Отныне, эта вытекшая на холодный гранит кровь, наверное, будет пульсировать в его жилах - он словно выпил её, отнял у других, чтобы продолжить своё существование. Неужели теперь всегда, всегда в нём будет течь стылая кровь всех этих убитых людей? Ведь тогда ему больше никогда не удасться согреться...

И он через силу побежал вперёд, чтобы нагнать Хантера и спросить, сможет ли он ещё когда-нибудь согреться, или у любого, самого жаркого костра ему будет так же холодно и тоскливо, как в зимнюю студёную ночь на заброшенном полустанке.

Но Хантер был всё так же далеко впереди, и может, потому Артёму не удавалось догнать его, что тот опустился на четвереньки и мчался по туннелю с проворством какого-то животного. Его движения казались Артёму неприятно похожими на... Собаку? Нет, крысу... Боже...

- Вы - крыса? - вырвалась у Артёма страшная догадка, и он сам испугался того, что сказал.

- Нет, - донеслось в ответ, - Это ты - крыса. Ты - крыса! Трусливая крыса!

- Трусливая крыса! - презрительно повторил кто-то чуть не над самым ухом и смачно харкнул.

Артём потряс головой и тут же пожалел о том, что это сделал. Ноющая тупой нудной болью, от резкого движения она буквально взорвалась. Потеряв контроль над своим телом, он начал заваливаться вперёд, пока не утнулся саднящим лбом в прохладное железо. Поверхность была ребристой и неприятно давила кость, но остужала воспалённую плоть, и Артём замер в этой позе на некоторое время, не в силах решиться ни на что большее. Отдышавшись, он осторожно попробовал приоткрыть левый глаз.

Он сидел на полу, уперевшись лбом в решётку, уходящую вверх до потолка и забиравшую с обеих сторон пространство низкой и тесной арки, спереди открывался вид в зал, сзади проходили пути. Все ближайшие арки напротив, как, надо думать, и с его стороны, были превращены в такие же клетки, и в каждой из них сидело по нескольку человек. Эта станция была полной противоположностью той, где его приговорили к смерти. Та, не лишённая изящества, лёгкая, воздушная, просторная, с прозрачными колоннами, широкими и высокими закругляющимися арками, несмотря на мрачное освещение и покрывающие её надписи и рисунки, казалась по сравнению с этой просто банкетным залом. Здесь же всё подавляло и пугало - и низкий, круглый, как в туннеле, потолок, едва в два человеческих роста высотой, и массивные, грубые колонны, каждая из которых была много шире, чем арки, прорубленные между ними. Они к тому же ещё и выступали вперёд, и в выдающуюся часть были вделаны решётки из сваренных толстых арматурных прутьев. Потолок арок жался к земле, так что до него без труда можно было бы достать руками, если они не были бы скручены за спиной проволокой. В ничтожном закутке, отсечённом решёткой от зала, кроме Артёма, находились ещё двое. Один лежал на полу, уткнувшись лицом в груду тряпья и коротко, глухо стонал. Другой, черноглазый и сильно небритый брюнет, сидел на корточках, прислонившись спиной к мраморной стене и с живым любопытством рассматривал его. Вдоль клеток прогуливались двое крепких молодцев в камуфляже и неизменных беретах, один из которых держал на намотанном на руку поводке крупную собаку, время от времени осаживая её. Они-то, надо думать, и разбудили Артёма.

Это был сон. Это был сон. Это всё приснилось.

Его повесят.

- Сколько времени? - с трудом ворочая разбухшим языком, выговорил он, косясь на черноглазого.

- Половина десятого, - охотно ответил тот, выговаривая слова всё с тем же странным акцентом, что Артёму приходилось слышать на Китай-Городе: вместо "о" - "а", вместо "и" - "ы", и не "е", а, скорее, "э", и уточнил, - вэчера.

Половина десятого. Два с половиной часа до двенадцати - и ещё пять до... до процедуры. Семь с половиной часов. Нет, пока думал, пока считал времени осталось ещё меньше.

Раньше Артём всё пытался себе представить - что же должен чувствовать, о чём должен думать человек, приговорённый к смерти за ночь до казни? Страх? Ненависть к палачам? Раскаяние?

Внутри него была только пустота. Сердце тяжело бухало в груди, в висках стучало, во рту медленно скапливалась кровь, пока он её не проглатывал. Кровь была запаха мокрого, ржавого железа. Или это влажное железо имело запах свежей крови?

Его повесят. Его убьют.

Его больше не будет.

Осознать это, представить это себе у него никак не получалось.

Всем и каждому понятно, что смерть неизбежна. В метро смерть была повседневностью. Но всегда кажется, что с тобой не случится никакого несчастного случая, пули пролетят мимо, болезнь обойдёт стороной. А смерть от старости - это так нескоро, что можно считать, что этого не будет. Нельзя жить в постоянном сознании своей смертности. Об этом надо забыть, и если такие мысли приходят всё-таки, надо их гнать, надо душить их, иначе они могут пустить корни в сознании и разростись, и их ядовитые споры отравят всё существование тому, кто поддался. Нельзя думать о том, что и ты умрёшь. Иначе можно сойти с ума. Только одно спасает человека от безумия неизвестность. Жизнь приговорённого к смерти, которого казнят через год и он знает об этом, жизнь смертельно больного, которому врачи сказали, сколько ему ещё остаётся - они отличаются от жизни обычного человека только одним: те точно или приблизительно знают, когда умрут. Обычный же человек пребывает в неведении, и поэтому ему кажется, что он может жить вечно, хотя не исключено, что на следующий день он погибнет в катастрофе. Страшна не сама смерть. Страшно её ожидание.

Через семь часов.

Как это сделают? Артём не очень хорошо представлял себе, как вешают людей, у них на станции был однажды расстрел предателя, но Артём был ещё маленький и мало что смыслил, да и потом на ВДНХ из казни не стали бы делать публичное представление. Ну, наверное, верёвку на шею... и либо подтянут к потолку... либо на табурет какой-нибудь... Нет, об этом не надо думать.

Хотелось пить.

С трудом он переключил заржавевшую стрелку и вагонетка его мысли покатилась по другим рельсам - к застреленному им офицеру. К первому человеку, которого он сам убил. Перед глазами снова встала та картина - как невидимые пули впиваются в широкую грудь, перетянутую портупеей, и каждая оставляет после себя прожжённую чёрную отметину, тут же набухающую свежей кровью. Он не ощущал никакого, ни малейшего сожаления о сделанном, и это удивило его. Когда-то он считал, что каждый убитый будет тяжким грузом висеть на совести убившего, являться ему во снах, тревожить его старость, притягивать, словно магнит, к себе все его мысли. Нет. Оказалось, что это совсем не так. Никакой жалости. Никакого раскаяния. Только мрачное удовлетворение. И Артём понял, что если убитый придёт к нему в кошмаре, он просто равнодушно отвернётся от него, и призрак бесследно сгинет. А старость... Старости теперь не будет.

Ещё меньше времени осталось. Наверное, всё-таки на табурет. Когда остаётся так мало времени, надо ведь думать о чём-то важном, о самом главном, о чём раньше никогда не удосуживался, всё откладывал на потом, о том что жизнь прожита неправильно и, будь она дана ещё раз, всё сделал бы по-другому... Нет. Никакой другой жизни у него в этом мире быть не могло, и нечего тут было переделывать. Разве только тогда, когда этот делал контрольный выстрел в Ванечкину голову, не бросаться к автомату, а отойти в сторону? Но не получилось бы, и уж Ванечку и Михаила Порфирьевича ему точно никогда не удалось бы прогнать из своих снов. Что стало со стариком? Чёрт, хоть глоток бы воды!

Сначала выведут из камеры... Если повезёт, поведут через переход, это ещё немного времени, если не наденут опять на глаза проклятую шапку, он увидит ещё что-нибудь, кроме прутьев решётки и бесконечного ряда клеток.

- Какая станция? - разлепил ссохшиеся губы Артём, отрываясь от решётки и поднимая глаза на соседа.

- Твэрская, - отозвался тот и поинтересовался, - слушай, брат, а за что тэбя сюда?

- Убил офицера, - медленно ответил Артём. Говорить было трудно и совсем не хотелось.

- Эээ...- сочувственно протянут небритый. - Тэпер вэшат будут?

Артём пожал плечами, отвернулся и опять прислонился к решётке.

- Точно будут, - обиженно заверил его сосед.

Будут. Скоро уже. Прямо на этой станции, никуда не поведут.

Попить бы... Смыть этот ржавый привкус во рту, смочить пересохшую глотку, тогда, может, и смог бы он разговаривать дольше, чем минуту. В клетке воды не было, в другом конце стояло только зловонное жестяное ведро. Попросить у тюремщиков? Может, приговорённым делают маленькие поблажки? Если бы можно было высунуть за решётку руку, махнуть ей... Но руки были связаны за спиной, проволока врезалась в запястье, кисти вспухли и потеряли чувствительность. Он попробовал крикнуть, но вышел только хрип, переходящий в раздирающий лёгкие кашель.

Оба охранника приблизились к клетке, как только заметили его попытки привлечь внимание.

- Крыса проснулась, - осклабился тот, что держал на поводке собаку.

Артём запрокинул голову назад, чтобы видеть его лицо и натужно просипел:

- Пить. Воды.

- Пить? - деланно удивился собачник. - Это ещё зачем? Да тебя вздёрнут вот-вот, а ты - пить! Нет, воду на тебя мы переводить не станем. Может, раньше подохнешь.

Ответ был исчерпывающим, и Артём устало прикрыл глаза, но тюремщики, видимо, хотели с ним ещё поболтать о том, о сём.

- Что, падла, понял теперь, на кого руку поднял? - спросил второй. - А ещё русский, крыса. Из-за таких вот подонков, которые своим же нож в спину засадить норовят, эти вот, - он кивнул на отодвинувшегося вглубь клетки Артёмова соседа, - скоро всё метро заполонят, и простому русскому человеку дышать не дадут.

Небритый скромно потупился. Артём нашёл в себе силы только опять пожать плечами.

- А ублюдка этого твоего славно шлёпнули, Сидоров рассказывал, пол-туннеля в кровище, - вступил первый. - И правильно. Недочеловек. Таких тоже нужно всех уничтожать. Они нам... генофонд! - вспомнил он тяжёлое слово, - портят. И старикашка ваш тоже сдох, - заключил он.

- Как?..- всхлипнул Артём. Боялся он этого, боялся, но надеялся, вдруг не умер, не убили, вдруг он где-то тут, в соседней, может быть, камере...

- А так... Сам подох. Его и поутюжили-то совсем чуток, а он возьми да отбрось копыта, - охотно пояснил собачник, довольный, что Артёма наконец задело за живое.

"Ты умрёшь. Умрут все близкие твои..." Он словно снова увидел, как Михаил Порфирьевич, обо всём на свете позабыв, остановившись посреди тёмного туннеля, листает свой блокнот, а потом взволнованно повторяет последнюю строчку. Как там было? "Дер тотен татенрум"? Нет, ошибся поэт, славы деяний тоже не останется. Ничего не останется. Потом вспомнилось ему почему-то, как Михаил Порфирьевич тосковал по своей квартире, особенно по кровати. Потом мысли, загустевая, потекли всё медленней и под конец совсем остановились. Он снова упёрся лбом в решётку и тупо рассматривал повязку на рукаве тюремщика. Трёхконечная свастика. Странный символ. Похожий то ли на звезду, то ли искалеченного паука.

- Почему три конца? - спросил он. - Почему три?

Но пришлось ещё кивать головой, указывая на повязку, пока охранники поняли, что он имеет ввиду и соблаговолили объяснить.

- А сколько тебе надо? - возмутился тот, с собакой. - Сколько станций, столько и концов, идиот. Символ единства. Погоди, до Полиса доберёмся, четвёртый добавим.

- Да какие станции! - вмешался второй. - Это ж древний исконно славянский знак! Называется - солнцеворот! Это уже фрицы потом у нас переняли! Станции, дурья башка!

- Но солнца ведь больше нет...- выдавил Артём, чувствуя, как перед глазами снова встаёт мутная пелена, смысл услышанного ускользает, и он отходит во мглу.

- Всё, крыша съехала, - удовлетворённо определил собачник. - Пойдём, Сень, ещё с кем другим покалякаем.

Он не знал, сколько времени прошло, пока он был в этом странном забытьи, лишённом мыслей и видений, лишь изредка дававшем проскользнуть каким-то смутным образам, напитанном вкусом и запахом крови, иссушённом и иссушающим. Как бы то ни было, он был рад, что тело его сжалилось над его рассудком, убило все мысли и тем самым освободило разум от саморазъедания и тоски.

- Э, братишка! - тряс его за плечо сосед по камере. - Нэ спи, уже долго спишь! Уже чэтыре час почти!

Артём трудно, словно к ногам была привязана чугунная гиря, пытался всплыть на поверхность из бездны, в которую погрузилось его сознание. Реальность возвращалась не сразу, она медленно вырисовывалась, как проступают нечёткие очертания на негативе, опущенном в раствор.

- Сколько? - прохрипел он.

- Чэтыре часа бэз дэсяти,- повторил черноглазый.

Без десяти четыре... Наверное, минут через сорок за ним уже придут. И через час десять минут... Час и десять минут. Час и девять минут. Час и восемь. И семь.

- Тэбя как зват? - спросил сосед.

- Артём.

- А мэня - Руслан. Моего брат Ахмед звали, его сразу расстрэляли. А со мной нэ знают, что дэлат. Имя - русское, ошибится нэ хотят, - черноглазый был рад, что наконец удалось завязать разговор.

- Откуда ты?

Артёму не было это интересно, но болтовня небритого соседа помогала ему заполнять голову, не надо было ни о чём думать. Не надо было думать о ВДНХ. Не надо было думать о миссии, которую ему дали. Не надо думать о том, что произойдёт с метро. Не надо. Не надо!

- Я сам с Киевской, знаэш, где это? Ми называем - солнечная Киевская... - белозубо улыбнулся Руслан. - Там много наших, всэ почти... У меня там жена остался, дэти - трое. У старшэго шэст пальцев на руках! гордо добавил он.

...Пить. Не стакан, хотя бы глоток. Пусть тёплой, он был согласен и на тёплую. Пусть нефильтрованную. Любую. Глоток. И забыться опять, пока не придут за ним конвоиры. Что бы опять стало пусто и ничто не тревожило. Чтобы не крутилась, не зудела, не звенела мысль, что он ошибся. Что он не имел права. Что он должен был уйти. Должен идти дальше. Отвернуться. Заткнуть уши. Перебраться с Пушкинской - на Чеховскую. И оттуда - один перегон. Так просто. Всего один, и всё сделано, задание выполнено. Он жив.

Пить. Руки так затекли, что он их совсем не чувствовал.

Насколько проще умирать тем, кто во что-нибудь верит! Тем, кто убеждён, что смерть - это не конец всего. Тем, в глазах которых мир чётко разделяется на белое и чёрное, кто точно знает, что надо делать, и почему, кто несёт в руке факел идеи, веры, и в его свете всё выглядит просто и понятно. Тем, кто ни в чём не сомневается, ни в чём не раскаивается. Они умирают легко. Они умирают с улыбкой.

- Раншэ фрукты вот такие были! А какие цвэты красивые! Я дэвушкам дарил - бэсплатно, а они мне улыбалис, - доносилось до него, но эти слова больше не могли отвлечь его.

Из глубины зала послышались шаги, шло несколько человек, и сердце у Артёма сжалось, превратилось в маленький, беспокойно мечущийся комок. За ним? Как скоро! Он думал, сорок минут будут тянуться много дольше... Или обманул чёртов сосед, со зла сказал, что больше времени остаётся, хотел надежду дать? Нет, это уж...

Прямо перед его глазами остановились три пары сапог. Двое в пятнистых военных штанах, один в чёрном. Заскрежетал замок, и Артём еле удержался, чтобы не упасть вперёд, вслед за отошедшей решёткой.

- Поднимите его, - раздался дребезжащий голос.

Его тут же подхватили под мышки и он взмыл к самому потолку.

- Нэ пуха нэ пера! - пожелал ему напоследок Руслан.

Два автоматчика, не те, что разговаривали с ним, другие, но такие же безликие, третий - затянутый в чёрную форму и в маленьком берете, с жёсткими усиками и водянистыми голубыми глазами.

- За мной, - приказал старший, и Артёма поволокли от клетки к противоположному концу платформы.

Он собирался идти сам, так не хотелось, чтобы его тащили, словно безвольную куклу... если уж расставаться с жизнью, так достойно. Но ноги не слушались его, подгибались, он только и мог, что неклюже загребать ими пол, тормозя движение, и усатый в чёрной униформе строго посмотрел на него.

Клетки шли не до самого конца зала. Их ряд обрывался чуть дальше середины, где в выдолбленные вниз проходы уходили ленты эскалаторов. Там, в глубине, горели факелы, и по потолку гуляли зловещие багровые отсветы, а снизу долетали крики, полные боли. У Артёма промелькнула мысль о преисподней, и он даже почувствовал облегчение, когда его провели мимо. Из последней камеры кто-то незнакомый крикнул ему: "Прощай, товарищ!", но он не обратил на того внимания. Перед глазами у него маячил стакан воды.

У противоположной стены находилась вахта, стоял грубо сколоченный стол с парой стульев и висел подсвеченный знак, запрещающий чёрных. Виселицы нигде не было заметно, и у Артёма на секунду мелькнула безумная надежда, что его просто хотели припугнуть, и на самом деле его ведут не вешать, а подведут сейчас к краю станции, так чтобы другим заключённым не было видно, и отпустят.

Усатый, шедший впереди, завернул в последнюю арку, к путям, и Артём поверил в свою спасительную фантазию ещё крепче.

...На рельсах стояла небольшая дощатая платформа на колёсах, устроенная таким образом, что пол её был вровень с полом станции. На ней, проверяя скольжение петли, свисавшей с ввинченного в потолок крюка, стоял кряжистый человек в пятнистой форме. От остальных его отличали только засученные рукава, обнажавшие короткие мощные предплечья, и вязаная шапка с прорезями, натянутая на голову.

- Всё готово? - продребезжал чёрный мундир, и тот кивнул ему.

- Не люблю я эту конструкцию, - сообщил он чёрному. - Почему нельзя было старой доброй табуреточкой? Там - рраз! - стукнул он себя кулаком по ладони, - позвоночки хрусь! - и клиент готов. А эта штука... Пока он задохнется, сколько ещё кочевряжиться здесь будет, как червяк на крючке. А потом, когда они задыхаются, это ж сколько убирать-то за ними! Там ведь и кишечник сдаёт, и...

- Прекратить! - оборвал его чёрный, отвёл в сторону и там яростно что-то зашипел.

Как только их начальник отошёл, солдаты немедленно вернулись к прерванному разговору:

- Ну и чё? - нетерпеливо спросил левый.

- Ну дык вот, - громко зашептал правый, - прижал я её к колонне, она так и обмякла, и говорит мне...- но не успел досказать, потому что усатый уже вернулся.

- ...не смотря на то, что русский, посягнул! Предатель, отступник, вырожденец, а предатели должны мучительно! - внушал он напоследок палачу.

Развязав руки, которые совсем ничего не чувствовали, с Артёма сняли куртку и свитер, так что он остался в одной грязной майке. Потом сорвали с шеи гильзу, данную ему Хантером.

- Талисман? - поинтересовался палач. - Вот я тебе в карман его положу, может, ещё пригодится, - голос у него был совсем незлой, и рокотал как-то успокаивающе.

Потом руки опять стянули сзади, и Артёма протолкнули на эшафот. Солдаты остались на платформе, они были не нужны, он не смог бы убежать, все силы уходили на то, чтобы устоять на ногах, пока палач надевал ему на шею и прилаживал петлю. Устоять, не упасть, молчать. Пить. Вот всё, что занимало сейчас его мысли. Воды. Воды!

- Воды...- прохрипел он.

- Воды? - огорчённо всплеснул руками палач. - Да где ж я тебе воды сейчас достану? Нельзя, голубчик, мы с тобой и так уже от графика отстаём, ты уж потерпи немножко.

Он грузно спрыгнул на пути, и, поплевав на руки, взялся за верёвку, привязанную к эшафоту. Солдаты вытянулись во фрунт, а их командир принял значительный и даже несколько торжественный вид.

- Как вражеского шпиона, гнусно предавшего свой народ, отступившего...начал чёрный.

У Артёма в голове бешено завертелся хоровод оборванных мыслей и образов, подождите, ещё рано, я ещё не успел, мне надо, потом встало перед глазами суровое лицо Хантера и растворилось тут же в багровом полумраке станции, глянули ласково глаза Сухого и погасли. Михаил Порфирьевич... "Ты умрёшь"... чёрные... они же не должны.. Постойте! - и надо всем этим, перебивая воспоминания, слова, желания, окутывая их душным густым маревом, висела жажда. Пить...

- ...выродка, порочащего свою нацию...- всё бубнил тот.

Тут из туннеля раздались крики и грянула пулемётная очередь, потом раздался громкий хлопок и всё стихло. Солдаты стащили автоматы, чёрный беспокойно завертелся, и поскорее подытожил:

- К смертной казни. Давай! - и махнул рукой.

Палач крякнул и потянул за верёвку, упираясь ногами в шпалы. Доски поехали у Артёма под ногами, и он ещё попытался перебирать ими так, чтобы оставаться на эшафоте, но тот отодвигался всё дальше, удерживаться было всё труднее, верёвка врезалась в шею, и тащила его назад, к смерти, а он не хотел, он так не хотел.... А потом пол выскользнул из-под него, и он всем своим весом затянул петлю. Она сдавила, пережала дыхательные пути, из горла вырвался булькающий хрип, зрение сразу утратило фокус, внутри у него всё скрутило, каждая клеточка тела молила о глотке воздуха, но вдохнуть было никак нельзя, и тело само собой начало извиваться, бесcмысленно, судорожно, а внизу живота почувствовалась противная щекочущая слабость.

В этот момент станцию внезапно заволокло ядовитым жёлтым дымом, выстрелы загрохотали совсем рядом, и тут его сознание погасло.

- Ї Эй, висельник! Давай-давай, нечего притворяться! Пульс у тебя прощупывается, так что не симулировать! - и ему хорошенько вмазали по щеке, приводя в чувство.

- Я отказываюсь делать ему искусственное дыхание ещё раз! - сказал кто-то другой.

На этот раз он был полностью уверен, что это - сон, может, секундное забытье перед концом. Смерть была так близко, и её железная хватка на его горле ощущалась всё так же ясно, как и в тот момент, когда ноги его потеряли опору и повисли высоко над рельсами.

- Хватит жмуриться, успеешь ещё! - настаивал первый голос. - На этот раз достали тебя из петли, так наслаждался бы жизнью, а он мордой в пол валяется!

Сильно трясло. Артём робко открыл глаз, и тут же закрыл, решив, что всё-таки, наверное, пришлось преждевременно скончаться, и загробная жизнь уже началась. Над ним склонилось существо, несколько похожее на человека, но такого необычного, что в пору было припомнить выкладки Хана насчёт того, куда попадает душа, отделившись от бренного тела. Кожа его была матово-жёлтого цвета, это было видно даже в свете фонаря, а вместо глаз были узкие щёлки, словно скульптор резал по дереву и закончил почти всё лицо, а глаза только наметил и забыл снять потом нужную стружку, чтобы они распахнулись и посмотрели на мир. Лицо было круглое, скуластое, Артёму такого ещё никогда видеть не приходилось.

- Нет, так дело не пойдёт, - решительно заявили сверху и в лицо ему брызнула вода.

Артём судорожно сглотнул и потянувшись, ухватился за руки с бутылкой. Сначала он надолго прильнул к горлышку, и только после этого приподнялся и осмотрелся по сторонам.

Он с головокружительной скоростью нёсся по тёмному туннелю, лёжа на довольно длинной - не меньше двух метров - дрезине. В воздух витал лёгкий приятный аромат гари, и Артём удивлённо подумал, уж не на бензиновой ли тяге она. Кроме него, на дрезине было ещё четыре человека и большая бурая с чёрными подпалинами собака. Один из них был тот, что бил Артёма по щекам, другой был бородатым мужиком в шапке-ушанке с нашитой красной звездой и в ватнике, за спиной у него болтался длинный автомат, вроде той "мотыги", что была у Артёма раньше, только под стволом был ещё и привинчен штык-нож. Третий - здоровенный детина, лица которого Артём сначала не разглядел, а потом чуть не выпрыгнул со страху на пути: кожа у того была очень тёмная, и только приглядевшись, он попробовал успокоиться: это был не чёрный, оттенок кожи совсем не тот, да и в-общем-то нормальное человеческое лицо, только вывернуты немного губы да сплющен, как у боксёра, нос. Последний из них был относительно обычной наружности, но красивым мужественным лицом и волевым подбородком чем-то напомнил Артёму рисунок на Пушкинской. Он был одет в шикарную кожанку, перехваченную широким ремнём с двойным рядом дырочек и офицерской портупеей, а с пояса свисала внушительных размеров кобура. На корме весело поблёскивал пулемёт Дегтярёва, и развевался лихо красный флаг. Когда на него случайно упал луч фонаря, стало видно, что это - не совсем знамя, вернее - вовсе никакое не знамя, а оборванный по краям лоскут с изображением чьего-то чёрно-красного бородатого лица. Всё вместе это было намного больше похоже на кошмарный бред, чем привидевшееся ему до этого чудесное спасение и Хантер, который безжалостно вырезал всю Пушкинскую.

- Очнулся! - радостно воскликнул узкоглазый. - Ну, висельник, отвечай, за что тебя?

Он говорил совершенно без акцента, его произношение ничем не отличалось от выговора Артёма или Сухого. Это было очень странно - слышать чистую русскую речь от такого необычного создания. Артём не мог отделаться от ощущения, что это какой-то фарс, и узкоглазый просто открывает рот, а говорит за него бородатый мужик или мужчина в кожанке.

- Офицера их... застрелил,- нехотя признался он.

- Вот это ты молодец! Это - по-нашенски! Так их! - восторженно одобрил его тот, и здоровый темнокожий парень, сидевший спереди, обернулся на Артёма и уважительно приподнял брови. Артёму подумалось, что уж этот-то точно коверкает слова.

- Значит, мы не зря такой бардак устроили, - широко улыбнулся он, и тоже безупречно произнёс, так что Артём вконец запутался, и не знал уже, что думать.

- Как звать-то, герой? - глянул на него и кожаный красавец, и Артём представился.

- Я - товарищ Русаков. Это вот - товарищ Банзай, - указал он на узкоглазого. - Это - товарищ Максим, - и темнокожий опять осклабился, - а это - товарищ Фёдор.

До собаки дело дошло в последнюю очередь. Артём бы ничуть не удивился, если её тоже представили бы товарищем. Но собака звалась просто - Карацюпа. Он по очереди пожал сильную сухую руку товарища Русакова, узкую крепкую ладонь товарища Банзая, чёрную лопату товарища Максима и мясистую кисть товарища Фёдора, честно стараясь запомнить все эти имена, особенно труднопроизносимое "Карацюпа". Впрочем, вскоре выяснилось, что называли они все друг друга не совсем так. К главному обращались "товарищ комиссар", темнокожего называли через раз то Максимкой, то Лумумбой, узкоглазого просто - Банзай, а бородатого в ушанке - дядя Фёдор.

- Добро пожаловать в Первую Интернациональную Красную Боевую имени товарища Эрнесто Че Гевары Бригаду Московского Метрополитена! - торжественно заключил товарищ Русаков.

Артём поблагодарил его и примолк, озираясь по сторонам. Название было очень длинным, конец его вообще слипся во что-то невнятное, красный цвет на него с некоторых пор действовал, как на быка, а слово "бригада" вызывало неприятные ассоциации с Женькиными рассказами о бандитском беспределе где-то на Шаболовской. Больше всего его интриговала физиономия на трепещущем на ветру полотне, и он стеснительно поинтересовался:

- А это кто у вас на флаге? - в самый последний момент чуть не ляпнув "тряпочка" вместо гордого слова "флаг".

- А это, брат, и есть Че Гевара, - пояснил ему Банзай.

- Какая чегевара? - не понял Артём, но по налившимся кровью глазам товарища Русакова, и издевательской усмешке Максимки сообразил, что сглупил.

- Товарищ. Эрнесто. Че. Гевара, - членораздельно объяснил комиссар. Великий. Кубинский. Революционер.

Сейчас всё было намного разборчивей, и хотя понятнее не стало, Артём предпочёл восторженно округлить глаза и промолчать. В конце-концов, эти люди спасли ему жизнь, и злить их сейчас своей неграмотностью было бы невежливо.

Рёбра туннельных спаек мелькали просто фантастически быстро, и за время разговора они успели уже промчаться мимо одной полупустой станции, и остановились в полутьме туннеля позади неё, где в сторону уходил тупиковый отросток.

- Посмотрим, решится ли фашистская гадина нас преследовать, - определил товарищ Русаков.

Теперь надо было перешёптываться очень тихо, потому что товарищи Русаков и Карацюпа внимательно прислушивались к звукам, доносящимся из глубины.

- Почему вы это сделали?.. Меня... отбили? - пытаясь подобрать правильное слово, спросил Артём.

- Плановая вылазка. Поступила информация, - загадочно улыбаясь, объяснил Банзай.

- Обо мне? - с надеждой спросил Артём, которому после слов Хана о его особой миссии захотелось верить в собственную исключительность.

- Нет, вообще, - Банзай сделал рукой неопределённый жест. - Что планируются зверства. Товарищ комиссар решил: предотвратить. Кроме того, у нас задача такая - трепать этих сволочей постоянно.

- У них с этой стороны заграждений нет, даже фонаря сильного - и то, только заставы простые с кострами, - добавил Максимка. Ну, мы прямо по ним и проехали. Жалко, пришлось пулемёт пользовать. А потом - шашку дымовую, сами в противогазы, тебя сняли вот, эсэсовца этого доморощенного - революционным трибуналом, и обратно.

Дядя Фёдор, молчавший и покуривавший из кулака какую-то дрянь, от дыма которой начинали слезиться глаза, веско произнёс вдруг:

- Да, малой, хорошо они тебя оприходовали. Хошь спиртяшки? - и достав из стоявшего на полу железного ящика полупустую бутыль с мутной жижей, взболтал её и протянул Артёму.

Ему понадобилось немало храбрости, чтобы сделать глоток. Внутри словно прошлись наждаком, но тиски, в которых он был зажат последние сутки, немного ослабли.

- Так вы... красные? - осторожно спросил он.

- Мы, брат, коммунисты! Революционеры! - сказал гордо Банзай.

- С Красной Линии? - гнул своё Артём.

- Нет, сами по себе, - как-то неуверенно ответил тот, и поспешил добавить, - это тебе товарищ комиссар объяснит, он у нас по части идеологии.

Товарищ Русаков, вернувшийся спустя некоторое время, сообщил:

- Всё тихо, - и его красивое мужественное лицо излучало спокойствие. Можем устроить привал.

Костёр развести было не из чего, маленький чайник повесили над спиртовкой, поровну разделили кусок холодного свиного окорока. Питались революционеры подозрительно хорошо.

- Нет, товарищ Артём, мы не с Красной Линии, - твёрдо заявил товарищ Русаков, когда Банзай пересказал ему вопрос. - Товарищ Москвин занял сталинскую позицию, отказавшись от всеметрополитенной революции, официально открестившись от Интерстационала и прекратив поддерживать революционную деятельность. Он ренегат и соглашатель. Мы с же с товарищами придерживаемся скорее троцкистской линии. Можно ещё провести параллель с Кастро и Че Геварой. Поэтому он на нашем боевом знамени, - и он широким жестом указал на уныло повисший лоскут. Мы остались верны революционной идее, в отличие от коллаборациониста товарища Москвина. Мы с товарищами осуждаем его линию.

- Ага, а кто тебе горючее даёт? - некстати ввернул дядя Фёдор, попыхивая своей самокруткой.

Товарищ Русаков вспыхнул и уничтожающе посмотрел на дядю Фёдора. Тот только ехидно хмыкнул и затянулся поглубже.

Артём мало что понял из объяснения комиссара, кроме главного - с теми красными, что намеревались намотать кишки Михаила Порфирьевича на палку и заодно расстрелять его самого, эти имели мало общего. Это его успокоило, и желая произвести хорошее впечатление, он блеснул:

- Сталин - это тот, что в Мавзолее, да?

На этот раз он точно переборщил. Гневная судорога исказила красивое мужественное лицо товарища Русакова, Банзай вовсе отвернулся в сторону, и даже дядя Фёдор нахмурился.

- Нет, нет, это же Ленин в Мавзолее! - поспешил поправиться Артём.

Суровые морщины на высоком лбу товарища Русакова разгладились, и он только сказал строго:

- Над вами ещё работать и работать, товарищ Артём!

Артёму очень не хотелось, чтобы товарищ Русаков над ним работал, но он сдержался и ничего не сказал. В политике он действительно смыслил немного, но она начинала его интересовать, поэтому, подождав, пока буря минует, он отважился:

- А почему вы против фашистов? То есть, я тоже против, но вы же революционеры, и...

- А это им, гадам, за Испанию! - свирепо сжав зубы, процедил товарищ Русаков, и хотя Артём опять ничего не понял, ещё раз показывать своё невежество он побоялся.

Разлили по кружкам кипяток, и все как-то оживились. Банзай принялся доставать бородатого какими-то дурацкими расспросами, явно чтобы позлить, а Максимка, подсев поближе к товарищу Русакову, негромко спросил у него:

- А вот скажите, товарищ комиссар, что марксизм-ленинизм говорит о безголовых мутантах? Меня это давно уже беспокоит. Я хочу быть идеологически крепок, а тут у меня пробел выходит, - и его ослепительно белые зубы блеснули в виноватой улыбке.

- Понимаешь, товарищ Максим, - не сразу ответил ему комиссар, - это, брат, дело не простое, - и крепко задумался.

Артёму тоже было интересно, что мутанты собой являют с политической точки зрения, да и вообще, существуют ли такие на самом деле. Но товарищ Русаков молчал, и мысли Артёма постепенно соскользнули обратно в ту колею, из которой он не мог выбраться все последние дни. В Полис. Ему надо в Полис. Чудом ему удалось спастись, ему дали ещё один шанс, и может, этот был уже последним. Всё тело болело, дышалось тяжело и слишком глубокие вдохи срывались в кашель, один глаз по-прежнему никак не хотел открываться. Так хотелось сейчас остаться с этими людьми, с ними он чувствовал себя намного спокойней и уверенней, и сгустившаясь вокруг тьма незнакомого туннеля совсем не угнетала его, о ней просто не было времени и желания думать, шорохи и скрипы, летевшие из чёрных недр, больше не пугали, не настораживали, и он мечтал, чтобы это мгновение тянулось вечно - так сладко было переживать заново своё спасение, и хотя смерть лязгнула своими железными зубами совсем рядом, не дотянувшись до него лишь чуть-чуть, тот липкий, мешающий думать, парализующий тело страх, который овладел им перед экзекуцией, уже испарился, улетучился, не оставив и следа, и последние остатки его, затаившиеся под сердцем и в животе, были выжжены адским самогоном бородатого товарища Фёдора, а сам бородатый, и бесшабашный Банзай, и серьёзный кожаный комиссар, и огромный Максим-Лумумба - с ними было так легко, как не было ему уже с тех пор, как вышел он когда-то давно, может, сто лет назад, с ВДНХ. У него не осталось больше ничего из того, что было. Чудесный новенький автомат, почти пять рожков патронов, паспорт, еда, чай, два фонаря. Всё пропало. Всё осталось у фашистов. Только куртка, штаны, да закрученная гильза в кармане, палач положил, может, ещё пригодится. Как теперь быть? Остаться бы здесь, с бойцами Интернациональной, пусть даже Красной, Бригады имени... неважно. Жить их жизнью и забыть свою, а?

Нет. Нельзя. Нельзя останавливаться ни на минуту, нельзя отдыхать. У него нет права. Это больше не его жизнь, его судьба принадлежит другим с тех самых пор, как он согласно кивнул в ответ на предложение Хантера. Сейчас уже поздно. Надо идти. Другого выхода нет.

Он долго ещё сидел молча, стараясь не думать ни очём, но угрюмая решимость зрела в нём с каждой секундой, не в сознании даже, а в измождённых мышцах, в растянутых и ноющих жилах, словно мягкую игрушку, из которой выпотрошили все опилки и она превратилась в бесформенную тряпку, кто-то одел на жёсткий металлический каркас. Это был уже не совсем он, его прежняя личность разлетелась вместе с опилками, подхваченными туннельным сквозняком, распалась на частицы, и теперь в его оболочке словно поселился кто-то другой, кто просто не желал слышать отчаянной мольбы кровоточащего измученного тела и поэтому не слышавший её, кто окованным каблуком давил в самом зародыше желания сдаться, остаться, отдохнуть, бездействовать, раньше чем они успевали принять завершённую, осознанную форму. Этот другой принимал решения на уровне инстинктов, мышечных рефлексов, спинного мозга, они миновали сознание, в котором сейчас воцарилась тишина и пустота, и бесконечный внутренний диалог оборвался на полуслове.

Внутри Артёма словно распрямилась скрученная пружина. Он деревянным неловким движением резко поднялся на ноги, и комиссар удивлённо взглянул на него, а Максим даже опустил руку на автомат.

- Товарищ комиссар, можно вас... поговорить, - лишённым интонации голосом попросил он.

Тут встревоженно обернулся и Банзай, отвлёкшись, наконец, от несчастного дяди Фёдора.

- Говорите прямо, товарищ Артём, у меня нет секретов от моих бойцов, осторожно отозвался комиссар.

- Понимаете... Я вам очень всем благодарен, за то что вы меня спасли. Но мне нечем вам отплатить. Я очень хочу с вами остаться. Но я не могу. Я должен идти дальше. Мне... надо.

Комиссар ничего не отвечал.

- А куда тебе надо-то? - вмешался неожиданно дядя Фёдор.

Артём сжал губы и уставился в пол. Повисло неловкое молчание. Ему показалось, что сейчас они смотрели на него напряжённо и подозрительно, пытаясь разгадать его намерения. Шпион? Предатель? Почему скрытничает?

- Ну не хочешь, не говори, - примирительно сказал дядя Фёдор.

- В Полис, - не выдержал Артём. Не мог он рисковать из-за дурацкой конспирации доверием и расположением таких людей.

- Что, дело есть какое? - осведомился бородатый с невинным видом.

Артём молча кивнул.

- Срочное? - продолжал выведывать тот.

Артём кивнул ещё раз.

- Ну смотри, парень, мы держать тебя не станем. Не хочешь про своё дело сказать ничего - чёрт с тобой. Но не можем же мы тебя посреди туннеля бросить! Не можем ведь, ребята? - обернулся он к остальным.

Банзай решительно помотал головой, Максимка тут же убрал руки со ствола и тоже подтвердил, что никак не может. Тут вступил товарищ Русаков.

- Готовы ли вы, товарищ Артём, перед лицом бойцов нашей бригады, спасших вам жизнь, поклясться, что не планируете своим заданием нанести ущерб делу революции? - сурово спросил он.

- Клянусь, - с готовностью ответил Артём. Делу революции он никакого вреда причинять не собирался, были дела и поважнее.

Товарищ Русаков долго внимательно всматривался ему в глаза, и наконец вынес вердикт.

- Товарищи бойцы! Лично я верю товарищу Артёму. Прошу голосовать за то, чтобы помочь ему добраться до Полиса.

Банзай первым поднял руку, и Артём подумал, что это именно он, наверное, и достал его из петли. Потом проголосовал и Максим, а дядя Фёдор просто согласно качнул головой.

- Видите ли, товарищ Артём, здесь недалеко есть тайный перегон, который соединяет Замоскворецкую ветку и Красную Линию. Мы можем переправить вас... - но закончить он не успел, потому что Карацюпа, лежавший до этого спокойно у его ног, вдруг вскочил и оглушительно залаял.

Товарищ Русаков молниеносным движением выхватил из кобуры лоснящийся ТТ, а за остальными Артём просто не успевал уследить: Банзай уже дёргал за шнур, заводя двигатель, Максим, клацнув затвором пулемёта, занял позицию сзади, а дядя Фёдор достал из того же железного ящика, в котором хранился его самогон, бутылку с торчащим из крышки фитилём.

Туннель в этом месте нырял вниз, так что видимость была очень плохая, но собака продолжала надрываяться, и Артёму передалось общее зудящее тревожное ощущение.

- Дайте мне тоже автомат, - попросил он шёпотом.

Недалеко вспыхнул и погас довольно мощный фонарь, потом послышался чей-то лающий голос, отдающий короткие команды. Застучали по шпалам тяжёлые сапоги, кто-то приглушённо чертыхнулся, и снова всё затихло. Карацюпа, которому комиссар зажал было пасть рукой, высвободился и снова зашёлся в лае.

- Не заводится, - сдавленно пробормотал Банзай, - надо толкать!

Артём первым слез с дрезины, за ним соскочил бородатый, потом Максим, и они тяжело, упираясь ребром подошвы в скользкие шпалы, сдвинули махину с места. Она разгонялась слишком медленно, и пока пробудившийся наконец двигатель начал издавать похожие на кашель звуки, сапоги уже гремели совсем рядом.

- Огонь! - скомандовали из темноты, и узкое пространство туннеля переполнилось звуком, грохотало сразу не меньше четырёх стволов, пули беспорядочно били вокруг, рикошетили, высекая искры, со звоном ударяясь о трубы.

Артём подумал, что отсюда им уже не выбраться, но Максим, выпрямившись в полный рост и держа пулемёт в руках, дал долгую очередь, и автоматы замолчали, пережидая. Тут дрезина пошла всё легче и легче, и за ней пришлось под конец уже бежать, чтобы успеть запрыгнуть на платформу.

- Уходят! Вперёд! - закричали сзади, и автоматы позади них застрочили с утроенной силой, но большинство пуль сейчас уже уходило в стены и потолок туннеля,

Лихо подпалив окурком зловеще зашипевший фитиль, бородач завернул бутылку в какую-то ветошь и несильно кинул на пути, и через минуту сзади ярко полыхнуло и раздался тот самый хлопок, который Артём уже слышал однажды, стоя с петлёй на шее.

- Ещё давай! И дыму! - приказал товарищ Русаков, и багровое пламя озарило его красивое мужественное лицо, придавая ему особенно героическое выражение.

Моторизованная дрезина - это просто чудо, думал Артём, когда преследователи остались далеко позади, пытаясь пробраться сквозь дымовую завесу. Машина легко летела вперёд, и, распугивая зевак, промчалась уже через Новокузнецкую, на которой товарищ Русаков наотрез отказался останавливаться. Они проехали её так быстро, что Артём даже не успел её толком рассмотреть. Сам он ничего особенного в этой станции не углядел, разве что очень скупое освещение, хотя народу там было достаточно, но Банзай шепнул ему, что станция эта очень нехорошая, и жители на ней тоже странные, и в последний раз, когда они пытались здесь остановиться, потом очень пожалели об этом и еле успели унести ноги.

- Извини, товарищ, не получится теперь тебе помочь, - впервые переходя на "ты", обратился к нему товарищ Русаков. - Теперь нам сюда долго нельзя возвращаться. Мы уходим на нашу запасную базу, на Автозаводскую. Хочешь, присоединяйся к бригаде.

Артёму снова пришлось пересиливать себя и отказываться от предложения, но на этот раз ему это далось легче. Им овладело весёлое отчаяние: весь мир был против него, всё шло всё хуже и хуже, сейчас он удалялся от центра, от заветной цели своего похода, и с каждой секундой, в которую он не спрыгнул со мчавшейся дрезины, эта цель теряла очертания, погружаясь во мрак долгих туннелей, отделявших её от Артёма, и вместе с этим утрачивала свою реальность, превращаясь снова во что-то абстрактное и недостижимое. Но эта враждебность мира к нему и к его делу будила в нём ответную злобу, которой наливались теперь его мускулы, упрямую злобу, зажигавшую его потухший взгляд дьявольским зелёным огнём, подменявшую собой и страх, и чувство опасности, и разум, и силу.

- Нет, - сказал он впервые твёрдо и спокойно. - Я должен идти.

- Тогда мы доедем вместе до Павелецкой, и там расстанемся, - помолчав, принял его выбор комиссар. - Жаль, товарищ Артём. Нам нужны бойцы.

Павелецкая показалась совсем скоро, и Артём подумал, что правду говорил кто-то из его знакомых на ВДНХ, который говорил, что когда-то всё метро из конца в конец было можно пересечь за час, а ведь он тогда не поверил. Эх, будь у него такая дрезина...

Да только не помогла бы и дрезина, мало где можно было вот так просто, с ветерком проехать, может, только по Ганзе и ещё по этому вот участку.

Нет, незачем было мечтать, в новом мире такого быть больше не могло, в нём каждый шаг давался ценой невероятных усилий и обжигающей боли. И пусть.

Те времена ушли безвозвратно.

Тот волшебный, прекрасный мир умер. Его больше нет. И не надо скулить по нему всю оставшуюся жизнь.

Надо плюнуть на его могилу и не оборачиваться никогда больше назад.

Глава 10

Перед Павелецкой никаких дозоров видно не было, расступилась только, давая проехать и уважительно глядя на их дрезину, кучка бродяг, сидевшая беззаботно метров за тридцать от выхода на станцию.

- А что, здесь никто не живёт? - спросил Артём, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно, но ему совсем не хотелось остаться одному на заброшенной станции, без оружия, еды и документов.

- На Павелецкой? - товарищ Русаков удивлённо посмотрел на него. Конечно, живут!

- Но почему тогда никаких застав нет? - упорствовал Артём.

- Так это ж Павелецкая! - встрял Банзай, причём название станции он произнёс очень значительно и по слогам. - Кто же её тронет?

Артём понял, что прав был тот древний мудрец, который умирая, заявил, что знает только то, что ничего не знает. Все они говорили о неприкосновенности Павелецкой как о чём-то не требующем объяснений и ясном каждому.

- Не знаешь, что ли? - не поверил Банзай. - Погоди, сейчас сам всё увидишь!

Павелецкая поразила его воображение с первого взгляда. Потолки здесь были такими высокими, что факелы, сидевшие во вбитых в стены кольцах, не доставали до них своими трепещущими сполохами, и это создавало пугающее и завораживающее впечатление бесконечности, перевёрнутой пропасти у него над головой. Огромные круглые арки держались на стройных узких колоннах, которые неведомым образом поддерживали такие могучие своды. Пространство между арками было заполнено потускневшим, но всё ещё напоминавшем о былом величии бронзовым литьём, и хотя здесь были только традиционные серп и молот, в обрамлении этих арок полузабытые символы разрушенной империи смотрелись так же гордо и вызывающе, как когда-то. Нескончаемый ряд колонн, местами залитый подрагивающим кровавым светом факелов, таял во тьме где-то неимоверно далеко, и не верилось, что там он обрывается, казалось, что просто свет пламени, лижущего такие же грациозные мраморные опоры через сотни и тысячи шагов отсюда, просто не может пробиться через густой, осязаемый почти, мрак. Эта станция была, верно, некогда жилищем циклопа, и поэтому здесь всё было такое гигантское...

Неужели никто не смеет посягать на неё только потому что она так красива?

Банзай перевёл двигатель на холостые обороты, и дрезина катилась всё медленнее, постепенно останавливаясь, а Артём всё жадно смотрел на диковинную станцию. В чём же дело? Почему её никто не осмеливается беспокоить? В чём её святость? Не только ведь в том, что она похожа на сказочный подземный дворец больше, чем на транспортную конструкцию?

Вокруг остановившейся дрезины собралась тем временем целая толпа оборванных и немытых мальчишек всех возрастов. Они завистливо оглядывали машину, а один даже осмелился спрыгнуть на пути и трогал двигатель, почтительно цыкая зубами, пока бородатый не прогнал его.

- Всё, товарищ Артём. Здесь наши пути расходятся, - прервал его размышления комиссар. - Мы с товарищами посовещались, и решили сделать тебе небольшой подарок. Держи! - и протянул Артёму автомат, наверное, один из снятых с убитых Артёмовых конвоиров. - И вот ещё, - в его руке лежал фонарь, которым освещал себе дорогу усатый фашист в чёрном мундире. - Это всё трофейное, так что бери смело. Это твоё по праву. Мы бы остались здесь ещё, но задерживаться нельзя. Кто знает, до куда решится фашистская гадина за нами гнаться. А за Павелецкую они точно не посмеют сунуться.

Несмотря на новообретённую твёрдость и решимость, сердце у Артёма неприятно потянуло, когда Банзай жал ему руку, желая удачи, Максим хлопнул дружески по плечу, а бородатый дядя Фёдор сунул ему недопитую бутыль своего зелья, не зная, чего бы ещё подарить:

- Давай, парень, встретимся ещё. Живы будем - не помрём!

Товарищ Русаков тряхнул ещё раз его руку, и его красивое мужественное лицо озарилось нездешним светом:

- Товарищ Артём! На прощание я хочу сказать тебе две вещи. Во-первых, верь в свою звезду. Как говаривал товарищ Эрнесто Че Гевара,аста ла викториа сьемпре! И во-вторых, и это самое главное -НО ПАСАРАН!

Все остальные бойцы подняли вверх сжатые в кулак правые руки и хором повторили заклинание "но пасаран!". Артёму ничего не оставалось делать, как тоже сжать кулак и сказать в ответ так решительно и революционно, как только получилось "но пасаран!", хотя лично для него этот ритуал и был полной абракадаброй, но портить торжественный миг прощания глупыми вопросами ему не хотелось. Очевидно, он всё сделал правильно, потому что товарищ Русаков взглянул на него горделиво и удовлетворённо, отдал честь, и глаза его подозрительно влажно блестнули.

Потом мотор затарахтел громче, и, окутанная сизым облаком гари, провожаемая стайкой радостно визжащих детей, дрезина канула в темноту. Он снова был совсем один, так далеко от своего дома, как никогда прежде.

Первое, на что он обратил внимание, идя вдоль платформы - это часы. Здесь тоже были часы, как и на ВДНХ, и не одни, над входом в туннели, а много, и только за пару минут Артём насчитал четыре штуки. На ВДНХ время было скорее чем-то символическим, как книги, как попытки сделать школу для детей - в знак того, что жители станции продолжают бороться, что они не хотят опускаться, что они остаются людьми. Но тут, казалось, часы играли какую-то другую, несоизмеримо более важную роль. Побродив ещё немного, он подметил и другие странности: во-первых, на самой станции не было заметно никакого жилья, разве что несколько сцепленных вагонов, стоявшие на втором пути и уходившие в туннель, так что в зале была видна только небольшая их часть, и Артём не заметил их сразу. Торговцы всякой всячиной, какие-то мастерские - всего этого здесь было вдоволь, но ни одной жилой палатки, ни даже просто ширмы, за которой можно было бы переночевать. Валялись только на картонных подстилках нищие и бомжи, но и их было не очень много. А все сновавшие по станции люди время от времени подходили к часам, некоторые, у которых были свои, беспокойно сверяли их с красными цифрами на табло, и снова принимались за свои дела. Вот бы Хана сюда, подумал Артём, интересно, что он сказал бы на это.

В отличие от Китай-Города, где к путникам проявляли оживлённый интерес, пытались накормить, продать, затащить куда-то, здесь все казались погружёнными в свои дела, и до Артёма им не было никакого дела, и его чувство одиночества, оттенённое вначале любопытством, стало прорезаться всё сильнее.

Пытаясь отвлечься от нарастающей тоски, он снова начал вглядываться в окружающих. Он и людей ожидал увидеть здесь каких-то других, с наполненными особым, только им доступным смыслом лицами, ведь жизнь на такой станции не могла не наложить печать на их судьбу. На первый взгляд вокруг суетились, кричали, работали, ссорились, может, умирали, обычные, такие же как все остальные, которых он видел, люди. Но чем пристальней он их рассматривал, тем больше пробирал его озноб: как-то необычно много здесь было среди молодых калек и уродов: кто без пальцев, кто покрытый мерзкой коростой, у кого грубая культя на месте отпиленной третьей руки. Взрослые были зачастую лысыми, болезненными, и здоровых крепких людей здесь почти не встречалось. Их чахлый, выродившийся вид так контрастировал с мрачным величием станции, на которой они жили, что несоответствие это чуть не физически было больно для глаз.

Посреди широкой платформы двумя прямоугольными проёмами, уходящими вглубину, открывался переход на Кольцо, к Ганзе. Но здесь не было и пограничников Ганзы, ни пропускного пункта, как на Проспекте Мира, а ведь говорил же кто-то Артёму, что Ганза держит в своём железном кулаке и все смежные станции. Нет, тут явно творилось что-то странное, слишком много вопросов оставалось здесь без ответа.

Он так и не дошёл до противоположного края зала, купив себе сначала за пять патронов миску рубленых жареных грибов и стакан гниловатой, отдающей горечью воды, и с отвращением проглотил эту дрянь, сидя на перевёрнутом пластмассовом ящике, в каких раньше хранилась стеклотара. Потом дошёл до поезда, надеясь, что тут ему удасться остановиться передохнуть, потому что силы уже были на исходе, а тело всё так же болело после допроса. Но состав был совсем другим, чем тот, на Китай-Городе, вагоны - ободранные и совсем пустые, кое-где обожжённые и оплавленные, мягкие кожаные диваны вырваны и куда-то унесены, повсюду виднелись нестираемые пятна въевшейся крови, по полу рассыпаны пустые гильзы. Это место явно не было подходящим пристанищем, а больше напоминало крепость, выдержавшую не одну осаду.

Пока он боязливо осматривал поезд, прошло вроде совсем немного времени, но, вернувшись на платформу, станцию он не узнал. Прилавки опустели, гомон стих, и кроме нескольких неприкаянных бродяг, сбившихся в кучку недалеко от перехода, на платформе больше не было видно ни одной души. Стало заметно темнее, потухли факелы с той стороны, где Артём вышел на станцию, горело только несколько в центре зала, да ещё вдалеке, в противоположном его конце полыхал неяркий костёр. На часах было восемь часов вечера с небольшим. Что произошло? Артём поспешно, наколько позволяла боль в членах, зашагал вперёд. Переход был заперт с обеих сторон, не просто обычными плетёными металлическими дверцами, а надёжными воротами, обитыми железом. На второй лестнице стояли точно такие же, но одна их часть была приоткрыта, и за ней шли ещё добротные решётки, сваренные, как в казематах на Тверской, из толстой арматуры. За ними был виден столик, освещённый слабой лампадкой, за которым сидел охранник в застиранной серо-синей форме.

- После восьми вход запрещён, - отрезал он в ответ на просьбу пустить внутрь. - Ворота открываются в шесть утра, - и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

Артём опешил. Почему после восьми вечера жизнь на станции прекращалась? И что ему было теперь делать? Бомжи, копошившиеся в своих картонных коробках, выглядели совсем отталкивающе, к ним не хотелось даже подходить, и он решил попытать счастья у костерка, мерцающего в противоположном конце зала.

Уже издалека стало ясно, что это не сборище бродяг, а пограничная застава, или что-то похожее: на фоне огня виднелись крепкие мужские фигуры, угадывались резкие контуры автоматных стволов; но вот что там можно было стеречь, сидя на самой платформе? Посты надо выставлять в туннелях, на подходах к станции, чем дальше, тем лучше, а так... Если и выползет оттуда какая тварь, или нападут бандиты - они даже и сделать ничего не успеют, вот как на Китай-Городе случилось. Но подойдя ближе, он приметил и ещё кое-что: сзади, за костром, вспыхивал время от времени яркий белый луч, направленный вроде бы вверх, какой-то необычно короткий, словно отрезанный в самом начале, бьющий не в потолок, а исчезающий вопреки всем законам физики через несколько метров. Прожектор включался не часто, через определённые промежутки времени, и наверное, поэтому Артём не заметил его раньше. Что же это могло быть?

Он подошёл к костру, вежливо поздоровался, объяснив, что сам здесь проездом, и по незнанию пропустил закрытие ворот, и спросил, нельзя ли ему передохнуть здесь, с остальными.

- Передохнуть? - насмешливо переспросил его ближайший к нему, взлохмаченный темноволосый мужчина с крупным, мясистым носом, невысокий, но казавшийся очень сильным. - Тут, юноша, отдыхать не придётся. Если до утра дотянете - и то хорошо.

На Артёмов вопрос, что такого опасного в сидении у костра посреди платформы, тот ничего не сказал, а только полукивком указал себе за спину, где зажигался прожектор. Остальные были заняты своим разговором, и не обратили на него никакого внимания. Тогда он решил выяснить наконец, что же здесь происходит, и побрёл к прожектору. То, что он увидел здесь, поразило его и одновременно многое объяснило.

В самом конце зала стояла небольшая будка, вроде тех, что бывают иногда у эскалаторов на переходах на другие линии. Вокруг были навалены мешки, кое-где стояли массивные железные листы, зачехлённые, стояли грозного вида орудия, а в самой будке сидел человек и был установлен тот самый прожектор, светивший вверх. Вверх! Никакой заслонки, никакого барьера здесь и в помине не было, сразу за будкой начинались бессчётные ступени эскалаторов, карабкавшиеся на самую поверхность. И луч прожектора бил именно туда, беспокойно шныряя от стенки к стенке, будто пытаясь высмотреть кого-то в кромешной тьме, но выхватывая из неё только поросшие чем-то бурым остовы ламп, отсыревший потолок, с которого огромными кусками отваливалась штукатурка, а дальше... Дальше ничего было не видно.

Всё сразу встало на свои места.

По какой-то причине здесь не было обычного металлического заслона, отрезавшего станцию от поверхности, ни здесь, ни наверху. Станция сообщалась со внешним миром напрямую, и её жители находились под постоянной угрозой вторжения. Они дышали здесь заражённым воздухом, пили, наверное, заражённую воду, вот почему она была такой странной на вкус... Поэтому здесь было намного больше мутаций среди молодых, чем, например, на ВДНХ. Поэтому взрослые были такие зачахшие: оголяя и начищая до блеска их черепа, истощая и заставляя разлагаться заживо тела, их постепенно съедала лучевая болезнь. Но и это ещё, видимо, было не всё, иначе как объяснить то, что вся станция вымирала после восьми часов вечера, а темноволосый дежурный у костра сказал, что и до утра здесь дожить - большое дело?

Поколебавшись, Артём приблизился к человеку, сидящему в будке.

- Вечер добрый, - отозвался тот на его приветствие.

Было ему лет около пятидесяти, но он уже порядком облысел, оставшиеся серые волосы спутались на висках и затылке, тёмные глаза с люботытством глядели на Артёма, а простенький, на завязках, бронежилет не мог скрыть круглого животика. На груди у него висел бинокль, и рядом с ним - свисток.

- Присаживайся, - указал он Артёму на ближайший мешок. - Они там, понимаешь, веселятся, оставили меня здесь одного прозябать. Дай хоть с тобой поболтаю. Кто это тебе глаз так оформил?

- Не можем, понимаешь, ничего мало-мальски приличного смастерить, сокрушённо рассказывал он, указывая рукой на проём, - здесь не железку, здесь бетоном бы надо, железку пробовали уже, да только без толку, как осень, всё к чертям водой сносит, причём сначала накапливается, а потом как прорывает... Было так пару раз, и много народу погибло, с тех пор мы уж так, обходимся. Только вот жизни здесь спокойной нет, как на других станциях, постоянно ждём, что ни ночь - то мразь какая-нибудь ползти начинает. Днём-то они не суются, то ли спят, то ли наоборот, поверху шастают. А вот как стемнеет - хоть караул кричи. Ну, мы здесь приноровились, конечно, после восьми - все в переход, там и живём, а здесь больше по хозяйственной части. Погоди-ка...- прервался он, щёлкнул тумблером на пульте, и прожектор ярко вспыхнул.

Разговор продолжился только после того, как белый луч облизал все три эскалатора, прошёлся по потолку и стенам и наконец успокоенно погас.

- Там, наверху, - ткнул он пальцем в потолок, приглушая голос, Павелецкий вокзал. Там он, по крайней мере, когда-то стоял. Богом проклятое место. Уж не знаю, куда там от него шли рельсы, только сейчас там что-то страшное творится. Такие звуки иногда доходят, что мороз по коже. А уж когда вниз поползут...- он примолк.

- Мы их "приезжими" называет, тварей этих, которые сверху лезут, продолжил он через пару минут. - Из-за вокзала. Ну вроде как, и не так страшно. Пару раз "приезжие", что посильнее были, этот кордон сметали. Видал, у нас там поезд отогнанный стоит на путях? До него добрались. Снизу им не открыли бы - там женщины, дети, если "приезжие" туда пролезут - всё, дело табак. Да мужики наши и сами это понимали, отступили к поезду, там засели, и несколько тварей положили. Но и сами... осталось их в живых всего двое из десяти. Один "приезжий" ушёл, к Новокузнецкой пополз, его утром выследить хотели, за ним такая полоса густой слизи оставалась, но он в боковой туннель свернул, вниз, а мы туда не суёмся. У нас своих бед хватает.

- Я вот слышал, что на Павелецкую никто никогда не нападает, - вспомнил Артём свой вопрос, - это правда?

- Конечно, - важно кивнул тот. - Кто нас трогать будет? Если бы мы здесь не держали оборону, они бы отсюда по всей ветке расползлись. Нет, на нас никто руку не поднимет. Ганза вот и та переход почти весь нам отдала, в самом-самом конце их блокпост. Оружие подкидывают, только чтобы мы их прикрывали. Любят они чужими руками жар загребать, я тебе скажу! Как тебя звать, говоришь? А я - Марк. Погоди-ка, Артём, что-то там шебуршит...- и торопливо снова включил прожектор.

- Нет, послышалось, наверное, - неуверенно сказал он через минуту.

Но Артёма по капле наполняло тягостное ощущение опасности. Как и Марк, он внимательно вглядывался вверх, но там где тот видел только шарахающиеся тени разбитых ламп, Артёму чудились застывшие в слепящем луче зловещие фантастические силуэты. Сначала он думал, что это его воображение играет с ним опять, но один из странных контуров еле заметно шевельнулся, как только пятно света миновало его.

- Подождите... - прошептал он. - Попробуйте вон в тот угол, где такая большая трещина, только резко.

И, словно пригвожжённое к месту лучом, где-то далеко, дальше середины эскалатора, замерло на мгновенье что-то большое, костлявое, а потом вдруг ринулось вниз. Марк поймал выпрыгивающий из рук свисток и дунул изо всех сил, и в ту же секунду все сидевшие у костра сорвались со своих мест и бросились к позиции.

Там, как выяснилось, был ещё один прожектор, послабее, но хитро скомбинированный с необычным тяжёлым пулемётом. Артём таких раньше никогда не видел, у него был длинный ствол с раструбом на конце, прицел напоминал своей формой паутину, а патроны вползали внутрь масляно блестевшей лентой.

- Вон он, около десятой! - нашарил лучом "приезжего" хриплый худой мужик, подсевший к Марку. - Дай бинокль... Лёха! Десятая, правый ряд!

- Есть! Всё, милый, приехали, теперь сиди спокойно, - забормотал пулемётчик, наводясь на затаившуюся чёрную тень. - Держу его!

Громыхнула оглушительная очередь, десятая снизу лампа разлетелась вдребезги, и сверху что-то пронзительно заверещало.

- Кажись, накрыли, - определил хриплый. - Ну-ка, посвети ещё... Вон лежит. Готов, зараза.

Но сверху ещё долго, не меньше часа, доносились тяжёлые, почти человеческие стоны, от которых Артёму становилось не по себе. Но когда он предложил добить "приезжего", чтобы тот не мучался, ему ответили:

- Хочешь, сбегай, добей. У нас тут, пацан, не тир, каждый патрон на счету.

Марка сменили, и они с Артёмом отправились к костру. Он прикурил от огня самокрутку, и задумался о чём-то, а Артём стал прислушиваться к общему разговору.

- Вот Лёха вчера про кришнаитов рассказывал, - низким, утробным голосом говорил массивный мужчина с низким лбом и мощной шеей, - которые на Октябрьском Поле сидят, и что они хотят в Курчатовский Институт забраться, чтобы ядерный реактор рвануть и всем устроить нирвану, но пока никак не соберутся. Ну, я тут вспомнил, чего со мной было четыре года назад, когда я ещё на Савёловской жил. Я однажды по делам собрался на Белорусскую. Тогда у меня связи были на Новослободской, так что я прямо через Ганзу пошёл. Ну, прихожу на Белорусскую, быстро добрался, кого надо встретил, мы с ним дельце обделали, думаю, надо обмыть. Он мне говорит, ты мол осторожнее, здесь пьяные часто пропадают. Ну, я ему - да ладно, брось, такое дело нельзя оставить, в-общем, банку мы сним на двоих раздавили. Последнее, что помню это как он на четвереньках ползает и кричит "Я -Луноход-1!". Просыпаюсь матерь божья! - весь связанный, во рту кляп, башка наголо обрита, сам лежу в какой-то каморке, наверное, в бывшей ментовке. Что за напасть, думаю. Через полчаса приходят какие-то черти и тащат меня за шкирку в зал. Куда я попал так и не понял, все названия сорваны, стены все чем-то измазаны, пол в крови, костры горят, пол-станции перекопано, и вниз уходит глубоченный котлован, метров двадцать по крайней мере, а то и все тридцать. На полу и на потолке звёзды нарисованы, такие, знаете, одной линией, как дети рисуют. Ну, я думал - может к красным попал? Потом башкой повертел - не похоже. Меня к этому котловану подвели, а там верёвка вниз идёт, говорят, лезь по верёвке. И калашом подталкивают. Я туда глянул - а там народу куча, на дне, с ломами, лопатами, и яму эту глубже копают. Землю наверх на лебёдке вытаскивают, грузят в вагонетки и куда-то отвозят. Ну, делать нечего, эти ребята с калашами - бешеные какие-то, все в татуировках с ног до головы, ну, я подумал, уголовщина какая-то. На зону, наверное, попал. Эти, типа, авторитеты, подкоп делают, сбежать хотят. А сявки на них батрачат. Но потом понял - фигня выходит. Какая в метро зона, если здесь даже ментов нет? Я говорю им, высоты боюсь, рухну сейчас прямо этим на башку, пользы от меня будет немного. Они посовещались, и поставили меня землю, которая снизу выходит, на вагонетки грузить. Наручники, падлы, надели, и на ноги цепи какие-то, вот и поди погрузи. Ну, я всё никак понять не мог, чем они занимаются. Работёнка, прямо скажем, не простая. Я то что, - повёл он своими аршинными плечами, - там вот послабее были, так кто на землю валился, они поднимали, и волокли куда-то к лестницам. Потом я мимо проходил один раз, смотрю, у них там там типа чурбан такой, как на Красной Площади раньше стоял, где бошки рубили, в него топор здоровый всажен, а вокруг всё в кровище и головы на палках торчат. Меня чуть не вывернуло. Не, думаю, надо отсюда делать ноги, пока из меня чучело не набили.

- Ну и кто это был? - нетерпеливо прервал его тот хриплый, который сидел с ними за прожектором.

- Я потом спросил у мужиков, с которыми грузил. Знаешь, кто? Сатанисты, понял! Это в метро! Они, значит, решили, что конец света уже наступил, и метро - это... как он сказал? И что-то он там про круги говорил, я уж не помню.. А метро -ворота в ад.

- Врата, - поправил его пулемётчик.

- Ну. Метро - это врата в ад, а сам ад лежит немного глубже, и дьявол, значит, их там ждёт, надо только до него добраться. Вот и копают. С тех пор уже четыре года прошло. Может, уже докопались.

- А где это? - спросил пулемётчик.

- Не знаю! Вот ей-богу, не знаю. Я выбрался-то оттуда как: меня в вагонетку кинули, пока охрана не смотрела, грунтом присыпали, и долго куда-то катился, потом высыпали, с высоты, я сознание потерял, потом очнулся, пополз, выполз на какие-то рельсы, ну и по ним, вперёд, а они с другими скрещиваются, я на этом перекрёстке и вырубился. Потом меня там кто-то подобрал, и я очнулся на Дубровке только, понял? А тот, кто меня подобрал, уже свалил, добрый человек. Вот и думай, где это...

Они потом заговорили про то, что по слухам, на Площади Ильича и на Римской какая-то эпидемия, и много народу перемерло, но Артём пропустил всё мимо ушей. Идея, что метро - это преддверие ада, или, может, даже первый его круг, загипнотизировала его, и перед глазами встала безумная картина: сотни людей, копошащиеся, как муравьи, роющие вручную бесконечный котлован, шахту в никуда, пока однажды лом одного из них не воткнётся в грунт странно легко, и не провалится вниз, и тогда ад и метро окончательно сольются воедино. Эта страшная мысль не отпускала его до тех пор, пока он силой не вытряхнул её из своей головы.

Потом он подумал, что вот - эта станция живёт почти так же, как ВНДХ их беспрестанно атакуют какие-то чудовищные создания с поверхности, а они в одиночку сдерживают натиск, и если Павелецкая не выдержит, то они распространятся по всей линии, так что роль ВДНХ вовсе не так исключительна, как ему представлялось раньше. Кто знает, сколько ещё таких станций в метро, каждая из которых прикрывает своё направление, сражаясь не за всеообщее спокойствие, а за собственную шкуру... Можно уходить назад, отступать к центру, подрывая за собой туннели, но тогда оставалось бы всё меньше жизненного пространства, покуда всё оставшееся население не собралось бы на небольшом пятачке и там само не перегрызло бы друг другу глотки.

Но ведь, если ВДНХ ничего особенного собой не представляет, если есть и другие незакрывающиеся выходы на поверхность... Значит... Спохватившись, он запретил себе думать дальше. Это была опасная мысль, и продолжать её нельзя, это просто голос слабости, предательский, слащавый, подсказывающий аргументы за то, чтобы не продолжать Поход, перестать стремиться к Цели. После того, как ей не удалось сломить Артёма лобовым ударом, слабость пытается зайти с тыла. Но нельзя ей поддаваться. Этот путь ведёт в тупик.

Чтобы отвлечься, он снова прислушался к разговору. Сначала обсудили шансы какого-то пушка на какую-то победу. Потом Хриплый начал рассказывать что какие-то отмороженные головорезы напали на Китай-Город, перестреляли кучу народа, но подоспевшая калужская братва всё-таки одолела их, и те отступили обратно к Таганской. Артём хотел было возразить, что вовсе не к Таганской, а к Третьяковской, но тут вмешался ещё какой-то жилистый тип, лица которого было не разглядеть, и сказал, что калужских вообще выбили с Китай-Города, и теперь его контролирует новая группировка, о которой раньше никто не слышал. Хриплый горячо заспорил с ним, а Артёма стало клонить в сон. На этот раз ему не снилось совсем ничего, и спал он так крепко, что даже когда раздался тревожный свист, и все вскочили со своих мест, он так и не смог проснуться. Наверное, тревога была ложной, потому что выстрелов так и не последовало.

Когда его наконец разбудил Марк, на часах было уже без четверти шесть.

- Вставай, отдежурили! - весело потряс он Артёма. - Пойдём, я тебе переход покажу, куда тебя вчера не пустили. Паспорт есть?

Артём отрицательно помотал головой.

- Ну ничего, как-нибудь уладим, - пообещал тот, и действительно, через пару минут они уже стояли в переходе, а охранник умиротворённо посвистывал, перекатывая в ладони два патрона.

Переход был очень долгим, длиннее даже, чем станция, и вдоль одной стены шли брезентовые ширмы, горели довольно яркие лампочки ("Ганза заботится" - ухмыльнулся Марк), а вдоль другой тянулась длинная но невысокая, не больше метра, перегородка.

- Это, между прочим, один из самых длинных переходов во всём метро! гордо заявил Марк. - А это что? А ты не знаешь? Это же знаменитая штука! Половина всех, кто до нас добирается, к ней идут! - ответил он Артёму на вопрос о перегородке. - Погоди, сейчас рано ещё. Попозже начнётся. Вообще-то самое оно - вечером, когда выход на станцию перекрывают, и людям больше заняться нечем. Но, может, днём будет квалификационный забег.

- Нет, ты правда ничего не слышал об этом? Да у нас тут крысиные бега, тотализатор. Мы его ипподромом называем. Надо же, я думал, все знают, удивился он, когда понял наконец, что Артём не шутит. - Ты как вообще, играть любишь? А я вот, например, игрок.

Ему было, конечно, интересно посмотреть на бега, но особенно азартным он никогда не был, и теперь, после того, как он проспал столько времени, над его головой грозовой тучей росло и сгущалось чувство вины. Он не мог ждать вечера, он вообще больше не мог ждать. Ему надо было продолжать продвигаться вперёд, слишком много времени и так потеряно зря. Но путь к Полису лежал через Ганзу, и теперь её уже было не миновать.

- Я, наверное, не смогу здесь до вечера остаться, - вслух сказал Артём. - Мне надо идти... к Полянке.

- Да ведь это тебе через Ганзу, - заметил Марк, прищурившись. - Как же ты собрался через Ганзу, если у тебя не только визы, но и паспорта даже нет? Тут, друг, я тебе помочь уже не могу. Но идею подкинуть попробую. Начальник Павелецкой, - не нашей, а кольцевой - большой любитель вот этих самых бегов. Его крыса - Пират, - фаворит. Каждый вечер здесь появляется, при охране и полном блеске. Поставь, если хочешь, лично против него.

- Но ведь мне и ставить нечего, - возразил Артём.

- Поставь себя, в качестве прислуги. Хочешь, я тебя поставлю, - глаза Марка азартно сверкнули. - Выиграем - получишь визу. Проиграем - попадёшь туда всё равно, там уж, правда, от тебя будет зависеть, как ловко ты выкрутишься. Вариант? Вариант.

Артёму этот план совсем не нравился, от него шёл гниловатый душок, продавать себя в рабство, и тем более проигрывать себя в рабство на крысином тотализаторе было как-то обидно. Он решил попробовать пробиться на Ганзу иначе. Несколько часов он вертелся около серьёзных пограничников в сером пятнистом обмундировании - они были одеты точно так же, как и те, на Проспекте Мира, пытался подходить и разговаривать с ними, но те отказывались даже отвечать. После того, как один из них презрительно назвал его одноглазым (это было несправедливо, потому что левый глаз уже начал открываться, хотя всё ещё чертовски болел), и порекомендовал проваливать, Артём бросил наконец бесплодные старания, и начал обход самых тёмных и подозрительных личностей на станции, торговцев оружием, дурью, всех, кто могли оказаться контрабандистами, но никто из них не брался провести Артёма на Ганзу за его автомат и фонарь, или же требовали всё вперёд в обмен на обещание подумать, что можно сделать.

Так подошёл вечер, который Артём встретил в тихом отчаянии, сидя на полу в переходе и погрузившись в самоуничижение. К этому времени в переходе наметилось оживление, взрослые возвращались с работы, со станции, ужинали со своими семьями, дети галдели всё тише, пока их не укладывали спать, и наконец, после того, как заперли ворота, все высыпали из своих палаток и ширм к беговым дорожкам. Народу здесь было много, не меньше трёхсот человек, и найти в такой толпе найти Марка было нелегко. Люди обсуждали, как сегодня побежит Пират, удастся ли Пушку (теперь стало понятно, что это - тоже имя крысы) хоть раз обойти его, звучали ещё и другие клички, но эти двое явно были вне конкуренции.

К стартовой позиции подходили важные, полные чувства собственного достоинства, счастливые обладатели крыс, неся своих выхоленных питомцев в маленьких клетках. Начальника Павелецкой-кольцевой видно не было, и Марк тоже как сквозь землю провалился, Артём испугался даже, что тот сегодня опять стоит в дозоре и не придёт. Но тогда как же он собирался играть?

Наконец в другом конце перехода показалась небольшая процессия. Шествуя по станции в сопровождении двух угрюмых телохранителей, со значением нёс своё грузное тело обритый наголо старик в очках и красивом чёрном костюме с настоящим галстуком, при пышных ухоженных усах. Один из охранников держал в руке обитую красным бархатом коробку с решётчатой стенкой, в которой что-то металось что-то серое. Это, наверное, и был знаменитый Пират.

Пока телохранитель понёс коробку с крысой к стартовой черте, усатый старик подошёл к судье, восседавшему за столиком на небольшом возвышении, по-хозяйски прогнал со второго стула его помощника, тяжело уселся на табурет и завёл чинную беседу. Второй охранник встал рядом, спиной к столику, широко расставив ноги, и положил ладони на короткий чёрный автомат, висевший у него на груди. Не то что предлагать пари, но и просто приближаться к такому солидному человеку было боязно.

И тут Артём увидел, как к этой почтенной паре подходит запросто неряшливо одетый Марк, почёсывая свою давно немытую голову, и начинает что-то толковать судье. С того расстояния, на котором стоял Артём, слышны были только интонации, но зато было хорошо видно, как усатый старик сначала возмущённо побагровел, потом скорчил надменную гримасу, и в конце-концов, сдавшись, недовольно кивнул и, сняв очки, принялся тщательно протирать их.

Артём стал пробираться сквозь толпу к стартовой позиции, где стоял Марк.

- Всё шито-крыто! - радостно возвестил тот, предвкушающе потирая руки.

На вопрос, что конкретно он имеет ввиду, Марк пояснил, что только что навязал старику начальнику личное пари, против Пирата, утверждая, что его новая крыса сделает фаворита в первом же забеге. Пришлось поставить на кон Артёма, говорил Марк, но взамен он потребовал визы по всей Ганзе для него и для себя. Начальник, правда, отверг такое предложение, заявив, что работорговлей не занимается (Артём облегчённо вздохнул), но добавил, что такую самонадеянную наглость надо наказать. Если их крыса проиграет, Марк и Артём должны будут втечение года чистить нужники на Павелецкой-кольцевой. Если она выиграет, что ж, они получат по визе. Он, конечно, был полностью убеждён, что такой исход невозможен, поэтому и согласился. Решил наказать самоуверенных нахалов, посмевших бросить личный вызов его любимой крысе.

- А у вас есть своя крыса? - осторожно осведомился Артём.

- Конечно! - заверил его Марк. - Просто зверь! Она этого Пирата на куски порвёт! Знаешь, как от меня сегодня удирала? Еле поймал! Чуть не до Новокузнецкой за ней гнался.

- А как её зовут?

- Как зовут? Действительно, как же её зовут? Ну, скажем, Ракета, предположил Марк. - "Ракета" грозно звучит?

Артём не был уверен, что смысл соревнования заключается в том, чья крыса быстрее порвёт соперника на куски, но смолчал. Потом выяснилось, что свою крысу Марк поймал только сегодня, и на этот раз он не выдержал.

- А откуда вы знаете, что она победит?

- Я в неё верю, Артём! - торжественно произнёс тот. - И вообще, ты знаешь, я ведь давно уже хотел свою крысу, на чужих ставил, они проигрывали, и я думал тогда: ничего, наступит день, и у тебя будет своя, и уж она-то принесёт тебе удачу. Но всё никак не решался, да это и не так просто, надо получить разрешение судьи, а это такая тягомотина... я и подумал, так вся жизнь пройдёт, тебя какой-нибудь "приезжий" слопает, или сам помрёшь, а своей, собственной крысы так и не будет. А потом ты мне попался, и я подумал: вот оно! Сейчас или никогда. Если ты и сейчас на это не отважишься, сказал я себе, значит, так и будешь всю оставшуюся жизнь ставить на чужих крыс. И решил: если уж играть, так по-крупному. Мне, конечно, хочется тебе помочь, но это не главное, ты уж извини. А хотелось вот так подойти, и этому хрычу усатому, - понизил голос Марк, - заявить: ставлю лично против вашего Пирата. Он так взбеленился, что заставил судью мою крысу вне очереди аттестовать. И ты знаешь... - прибавил он, чуть помолчав, - за такой момент стоит потом год чистить нужники.

- Но ведь наша крыса точно проиграет! - Артём услышал, как в его голосе звенит отчаяние.

Марк посмотрел на него долгим взглядом, потом улыбнулся тихо, и сказал:

- А вдруг?

Строго оглядев собравшуюся публику, судья пригладил свои седеющие волосы, важно прокашлялся и начал зачитывать клички крыс, участвующих в забеге. Ракета шла на самом последнем месте, но Марк не обратил на это никакого внимания. Больше всех аплодисментов сорвал Пират, а Ракете хлопал только Артём, потому что у Марка были заняты руки, он держал клетку. В этот момент Артём всё ещё надеялся на чудо, которое избавило бы его от бесславного конца в зловонной пучине.

Затем судья сделал холостой выстрел из своего Макарова, и хозяева открыли клетки. Ракета вырвалась из клетки первой, так что сердце у Артёма радостно сжалось, но зато потом, когда остальные крысы бросились вперёд через весь переход, кто медленнее, кто быстрее, Ракета, не оправдывая своего гордого имени, забилась в угол метров через пять от старта, да так там и осталась. Подгонять крыс по правилам было запрещено, и Артём с опаской посмотрел на Марка, ожидая, что тот будет убит горем. Но лицо у того своим выражением напоминало скорее капитана крейсера, который отдаёт приказ о затоплении боевого корабля, только чтобы он не досталось врагу, как в потрёпанной книжке про какую-то войну русских с кем-то там ещё, которая лежала у них в библиотеке.

Через пару минут первые крысы добрались до финиша, выиграл Пират, на втором месте было что-то неразборчивое, а Пушок пришёл третьим. Артём бросил взгляд на судейский столик. Усатый старик, протирая той же тряпочкой, которой до этого чистил стёкла очков, вспотевший от волнения лысый череп, обсуждал результаты с судьёй. Артём понадеялся уже, что про них забыли, как старик вдруг хлопнул себя по лбу и ласково улыбаясь, поманил к себе пальцем Марка.

Он чувствовал себя сейчас почти как в тот момент, когда ему вынесли смертный приговор, разве что ощущение было не таким сильным. Пробираясь вслед за Марком к судейскому столику, он утешал себя тем, что так или иначе проход на территорию Ганзы теперь ему открыт, надо только найти способ сбежать.

Но впереди его ждал позор.

Учтиво пригласив их подняться на помост, усатый обратился к публике и вкратце изложил суть заключённого пари, а потом громогласно объявил, что оба эти неудачника отправляются, как и было договорено, на работы по очищению санитарных сооружений, сроком на год, считая с сегодняшнего дня. Невесть откуда появились два пограничника Ганзы, у Артёма отобрали его автомат, заверив, что главный враг в ближайший год у него будет неопасный, и пообещали вернуть оружие по окончанию срока. Потом, под свист и улюлюкание толпы, их проводили на кольцевую.

Переход выходил из-под пола в центре зала, как и на смежной станции, но на этом всё сходство между двумя Павелецкими заканчивалось. Кольцевая производила очень странное впечатление: с одной стороны, потолок здесь был низкий, и настоящих колонн не было совсем - через равные промежутки в стене шли арки, и ширина арки была такой же, как ширина промежутка. Казалось, первая Павелецкая далась строителям легко, словно грунт там был мягче, и сквозь него было просто пробиваться, а тут шла какая-то твёрдая, упрямая порода, прогрызаться через которую было мучительно тяжело. Но почему-то не создавалось здесь того тягостного, тоскливого настроя, как на Тверской может, оттого, что света на этой станции было непривычно много, а стены были украшены незамысловатыми узорами, и по краям арок из стен выступали имитации старинных колонн, как на картинках из книжки "Мифы Древней Греции", которую Женька ему никогда не давал забрать домой. Одним словом, это было не самое плохое место для принудительных работ.

И, конечно, сразу было ясно, что это - территория Ганзы. Во-первых, всё было необычно чисто, уютно, и на потолке мягко светились забранные в стеклянные корпуса лампы, а не просто одинокие лампочки, как на всех остальных станциях, которые ему приходилось видеть. В самом зале, который, правда, не был таким просторным, как на станции-близнеце, не стояло ни одной палатки, но зато много было рабочих столов, на которых возвышались горы замысловатых деталей, за ними сидели люди в синих спецовках, и в воздухе стоял приятный лёгкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное, заканчивался позже, чем на первой Павелецкой. На стенах висели знамёна Ганзы - коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительность труда и выдержки из какого-то А. Смита. Под самым большим штандартом, между двумя застывшими солдатами почётного караула, стоял застеклённый столик, и, когда Артёма проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать, что же за святыни лежат под стеклом.

Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечными лампочками из фонарика, покоились только две книги. Одна была превосходно сохранившимся солидным изданием в чёрной обложке, тиснёная золотом надпись на которой гласила "Адам Смит. Богатство народов". Другая - изрядно зачитанная книжка в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, на которой жирными цветастыми буквами значилось "Дейл Карнеги. Как перестать беспокоиться и начать жить"

Об обоих авторах Артём ничего никогда не слышал, поэтому гораздо больше его занял вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальник станции обил клетку своей любимой крысы, и что бы это значило.

Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжали гружёные ящиками дрезины, в-основном ручные, но продымила раз и моторизованная, задержалась на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артём с благоговением разглядывал несколько секунд, пока его не увели, крепких бойцов в чёрной форме и чёрно-белых тельняшках, восседавших на ней. На голове у каждого из них громоздились приборы ночного видения, на груди висели странные короткие автоматы, а тела были надёжно защищены долгими тяжёлыми бронежилетами. Их командир, поглаживая огромный тёмно-зелёный шлем с забралом, лежавший у него на коленях, перекинулся парой слов с охранниками станции, одетыми в обычный серый камуфляжи дрезина скрылась в туннеле.

На втором пути стоял полный состав, и он был даже в лучшем состоянии, чем тот, что Артём видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами, наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, открытые, и сквозь них виднелись письменные столы с печатными машинками, за ними - делового вида люди, а на табличке, прикрученной над с шипением открывавшимися иногда дверьми, было выгравировано "ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС"

Эта станция произвела на Артёма просто-таки неизгладимое впечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было и следа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания о минувшем сверхчеловеческом величии и мощи создателей метро выродившимся потомкам. Но зато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами кольцевой линии, ни внутри, ни снаружи упадочное, разлагающее безумие метро, тут жизнь шла размеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых, молодёжь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия - чем раньше начнёшь карьеру, тем дальше продвинешься, а ветераны труда не боялись, что как только их руки потеряют силу, их выкинут в туннель на съедение крысам. Теперь становилось понятно, почему Ганза пропускала на свои станции так мало и так неохотно. Количество мест в рае ограничено, и только в ад вход всегда свободный.

- Вот наконец и эмигрировал! - довольно осматриваясь по сторонам, радовался Марк.

В конце платформы в стеклянной кабине с надписью "дежурный" сидел ещё один пограничник и стоял небольшой крашеный в бело-красную полоску шлагбаум, и когда следовавшие мимо дрезины подъезжали к нему, почтительно замирая, пограничник с важным видом выходил из кабины, просматривал документы, иногда груз, и поднимал наконец перекладину. Артём подметил про себя, что все пограничники и таможенники очень гордятся занимаемым местом, и сразу видно, что они занимаются любимым делом. С другой стороны, такую работу нельзя не любить, подумал он потом в оправдание пограничников, некоторые из которых были, в сущности, не такими уж плохими людьми.

Заведя за ограду, за которой в туннель тянулась чугунная дорожка, и отходили в стену коридоры служебных помещений, их ознакомили с вверенным хозяйством. Напоминавший о чём-то грустном желтоватый кафель, выгребные ямы, горделиво увенчанные настоящими унитазными стульчаками, невыразимо грязные спецовки, обросшие чем-то жутким совковые лопаты, тачка с одним колесом, выделывающим дикие восьмёрки, вагонетка, которую надо нагружать и отгонять к ближайшей уходящей вглубину штольне, и чудовищное, невообразимое зловоние, въедающееся в каждую нитку одежды, пропитывающее собой каждый волос от корня до кончика, втирающееся под кожу, так что начинаешь думать, что оно теперь стало частью твоей природы и пребудет с тобою вечно, отпугивая тебе подобных и заставляя их свернуть с твоего пути ещё раньше, чем они тебя увидят.

Первый день этой однообразной работы тянулся так медленно, что Артём решил - им дали бесконечную смену, они будут выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно только для того, чтобы этот треклятый цикл повторился ещё раз. Работе не было видно ни конца, ни края, постоянно приходили новые посетители. Ни они, ни охранники, стоявшие у входа в помещение и в конечном пункте их маршрута - у штольни, не скрывали своего отвращения к бедным работягам. Брезгливо сторонились, зажимая нос рукой, или, кто поделикатнее, набирая полную грудь воздуха, чтобы случайно не вдохнуть поблизости c Артёмом и Марком. На их лицах читалось такое омерзение, что Артём с удивлением спрашивал себя, не из их ли внутренностей берётся всё это праздничное великолепие, от которого они так поспешно и решительно отрекаются? В конце дня, когда руки были истёрты до мяса, несмотря на огромные холщовые рукавицы, Артёму показалось, что он постиг истинную природу человека, как и смысл его жизни. Человек теперь виделся ему как хитроумная машина по переведению продуктов и производству дерьма, функционирующая почти без сбоев на протяжении всей жизни, у которой не было никакого смысла, если под словом "смысл" иметь ввиду какую-то конечную цель. Смысл был в процессе - истребить как можно больше пищи, переработать её поскорее и извергнуть отбросы - всё, что осталось от дымящихся свиных отбивных, сочных тушёных грибов, пышных лепёшек - теперь испорченное и осквернённое, и прибавить ему работы. Черты лица всех приходящих стирались, они становились безликими механизмами по уничтожению прекрасного и полезного, создающими взамен уродливое и никчемное. Артём был озлоблен на них и чувстовал к ним не меньшее отвращение, чем они к нему. Марк стоически терпел, и время от времени подбодрял себя и Артёма высказываниями вроде "Ничего-ничего, мне и раньше говорили, что в эмиграции всегда поначалу трудно"

И главное, ни в первый, ни во второй день никакой возможности сбежать не предоставилось, охрана была бдительна, и хотя всего-то и надо было, что уйти в туннель дальше штольни - это было как раз нужное направление - к Добрынинской, сделать это так и не получилось. Ночевали они в соседней каморке, на ночь двери тщательно запирались, и в любое время суток на посту, в стеклянной кабине при въезде на станцию, сидел стражник.

Наступили третьи сутки на станции, но время здесь шло не сутками, оно ползло, как слизень, секундами непрекращающегося кошмара, Артём уже привык к мысли, что никто больше никогда не подойдёт к нему и не заговорит, и ему уготована теперь судьба изгоя, словно он перестал быть человеком и превратился в какое-то немыслимо уродливое существо, в котором люди видят не просто что-то гадкое и отталкивающее, но ещё и нечто неуловимо родственное, и это отпугивает и отвращает их ещё больше, как будто от него можно заразиться этим уродством, как будто он - прокажённый.

Сначала он строил планы побега. Потом пришла гулкая пустота отчаяния. После неё наступило мутное отупение, когда разум отстранился от его жизни, сжался, втянул в себя ниточки чувств и ощущений и закуклился где-то в уголке его сознания. Он продолжал работать механически, движения его отточились до автоматизма, надо было только выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно побыстрее, потому что пора снова выгребать. Сны потеряли осмысленность, и в них он, как и наяву, бесконечно бежал, выгребал, толкал, толкал, выгребал, и бежал.

К вечеру пятого дня Артём налетел вместе с тачкой на валявшуюся на полу лопату и опрокинул всё содержимое, а потом ещё и упал туда же сам. Когда он поднялся медленно с пола, что-то вдруг щёлкнуло почти слышно у него в голове, и вместо того, чтобы бежать за ведром и тряпкой, он мерным шагом направился ко входу в туннель. Он сам ощущал сейчас себя настолько мерзким, настолько отвратительным, этаким антиподом человека, что ни на секунду не сомневался, что его аура должна оттолкнуть от него любого. И именно в этот момент, по невероятному стечению обстоятельств, неизменно торчавший в конце его обычной дороги охранник почему-то отсутствовал. Ни на секунду не задумываясь о том, что его могут преследовать, теми же деревянными, неосмысленными движениями, которыми он до этого выгребал и грузил, он зашагал вперёд по шпалам, вслепую, но почти не спотыкаясь, он шёл всё быстрее и быстрее, пока не перешёл на бег, но разум его и тогда не вернулся к управлению его телом, он всё ещё боязливо жался, забившись в свой угол. Сзади не было слышно ни криков, ни топота преследователей, и только дрезина, гружёная товаром, освещавшая свой путь неярким фонарём, проскрипела мимо, и Артём просто вжался в стену, пропуская её вперёд. Люди на ней то ли не заметили его, то ли не сочли нужным обращать на него внимание, их взгляд скользнул по его глазам, не задержавшись, и они не произнесли ни слова. Внезапно его охватило ощущение собственной неуязвимости, дарованной ему падением; покрытый вонючей жижей, он словно сделался невидим, и это придало ему сил, и сознание стало постепенно зажигаться вновь. Ему удалось это! Неведомым образом, вопреки здравому смыслу, вопреки всему - ему удалось бежать с чёртовой станции, и никто даже не преследует его. Это было странно, это было удивительно, но ему показалось, что если сейчас он хотя бы попробует осмыслить произошедшее, препарировать чудо холодным скальпелем рацио, магия сразу же рассеется и в спину немедленно ударит луч прожектора с патрульной дрезины.

В конце туннеля показался свет. Он замедлил шаг и через минуту вступил на станцию метро Добрынинская.

Пограничник удовлетворился немудрящим "Сантехника вызывали?" и поскорее пропустил его мимо, откровенно разгоняя воздух вокруг себя ладонью и прижав вторую ко рту. Дальше надо было идти вперёд, уходить скорее с территории Ганзы, пока не опомнилась наконец охрана, пока не застучали за спиной окованные сапоги, не загремели предупредительные выстрелы в воздух, а потом... Скорее.

Ни на кого не глядя, опустив глаза в пол, и кожей ощущая то омерзение, которое окружающие испытывают к нему, создавая вокруг себя вакуум, через какую толпу он не пробирался бы, Артём шагал к пограничному посту. Что говорить теперь? Что говорить теперь? Опять вопросы, опять требования предъявить паспорт, что ему отвечать?

Его голова была опущена так низко, что подбородок упирался в грудь, и он совсем ничего не видел вокруг себя, так что из всей станции ему запомнились только аккуратные тёмные гранитные плиты, которыми был выложен пол. Он шёл вперёд, замирая в ожидании того момента, когда услышит грубый голос, приказывающий ему стоять на месте. Граница Ганзы была всё ближе. Сейчас... Вот сейчас...

- Это ещё что за дрянь? - раздался над ухом сдавленный гадливый голос.

Вот оно.

- Я...это... Заплутал.. Я не местный сам... - заплетаясь то ли от смущения, то ли вживаясь в роль, забормотал Артём.

- Проваливай, отсюда, слышь, ты, мурло?! - голос звучал очень убедительно, почти гипнотически, хотелось ему немедленно подчиниться.

- Дык я... Мне бы... - промямлил Артём, боясь, как бы не переиграть.

- Попрошайничать на территории Ганзы строго запрещено! - сурово сообщил голос, и на этот раз он долетал уже с большего расстояния.

- Дык чуть-чуть... у меня детки малые...- он понял наконец, куда надо давить, и оживился.

- Какие ещё детки? Совсем оборзел?! - рассвирипел невидимый пограничник. - Попов, Ломако, ко мне! Выбросить эту мразь отсюда!

Ни Попов, ни Ломако не желали марать об Артёма руки, и поэтому его просто вытолкали в спину стволами автоматов, а вслед летела раздражённая брань старшего. Для Артёма она звучала, как небесные флейты.

Серпуховская! Ганза осталась позади!

Он впервые поднял теперь взгляд, но то, что он читал в глазах окружавших его людей, заставило его опять уткнуться в пол. Здесь уже была не Ганза, он снова окунулся в грязный нищий бедлам, царивший во всём остальном метро, но даже и для него Артём был слишком мерзок. Чудесная броня, спасшая его по дороге, делавшая его невидимым, заставлявшая людей отворачиваться от беглеца и не замечать его, пропускать его через все заставы и посты, теперь опять превратилась в смердящую навозную коросту. Видимо, двенадцать уже пробило.

Теперь, когда спало первое ликование, та чужая, словно взятая взаймы сила, что заставляла его упрямо идти через перегон от Павелецкой к Добрынинской, разом ушла и оставила его наедине с самим собой, голодным, смертельно усталым, не имеющим за душой ничего, издающим непереносимое зловоние, всё ещё несущим следы побоев недельной давности.

Нищие, рядом с которым он присел к стене, решив, что теперь такой компании он больше не может чураться, с чертыханиями расползлись от него в разные стороны, и теперь он остался совсем один. Обхватив себя руками за плечи, чтобы было не так холодно, он закрыл глаза и долго так сидел, не думая совсем ни о чём, пока его не сморил сон.

Он шёл по нескончаемому туннелю, который был длиннее, чем все те перегоны, через которые ему пришлось пройти в своей жизни, вместе взятые. Туннель петлял, то поднимался, то, спотыкаясь, катился вниз, и не было в нём ни единого прямого участка дольше десяти шагов, так что всё время была надежда, что он закончится за ближайшим поворотом, но он всё не кончался и не кончался, а идти становилось всё сложнее, болели сбитые в кровь ноги, ныла спина, каждый новый шаг отзывался эхом боли по всему телу, но покуда была надежда, что выход совсем недалеко, может, сразу за этим углом, Артём находил в себе ещё силы, чтобы идти. А потом ему вдруг пришла в голову простая, но страшная мысль: а что, если у туннеля нет выхода? Если вход и выход замкнуты, соединены воедино, если кто-то незримый и всемогущий опустил его, барахтающегося, как крысу, безуспешно пытающуюся тяпнуть за палец экспериментатора, в этот лабиринт без выхода, чтобы он тащился вперёд, пока не выбьется из сил, пока не упадёт, сделав это безо всякой цели, просто для забавы. Крыса в лабиринте. Белка в колесе. Но тогда, подумал он, если продолжение пути не приводит к выходу, может, отказ от бессмысленного движения вперёд дарит освобождение? Он сел на шпалы, не потому что устал, а потому, что его путь был окончен. И стены вокруг исчезли, а он подумал чтобы достичь цели, чтобы завершить поход, надо просто перестать идти. Потом эта мысль расплылась и исчезла.

Когда он проснулся, его охватила непонятная тревога, и сначала он всё не мог сообразить - что произошло, и только потом начал вспоминать кусочки сна, составлять из этих осколков мозаику, но они никак не держались вместе, расползались, не хватало клея, который бы воссоединил и скрепил их воединое. И этим клеем была какая-то мысль, которая пришла ему во сне, она была стержнем, сердцевиной видения, она придавала ему значение. Без неё это была просто груда рваной холстины, с ней - прекрасная картина, полная волшебного смысла, открывающая бескрайние зовущие горизонты. И этой мысли он не помнил. Он грыз кулаки, вцеплялся в свою грязную голову грязными руками, губы выплетали что-то нечленораздельное, и проходящие мимо смотрели на него боязливо и неприязненно. А мысль не желала возвращаться. И тогда он медленно, осторожно, словно пытаясь за волосок вытянуть из болота завязшего, начал восстанавливать её из обрывков воспоминаний. И - о чудо! - ловко ухватившись за один из образов, он вдруг вспомнил её в том самом первозданном виде, в котором она прозвучала в его сновидении.

Чтобы завершить поход, надо просто перестать идти.

Но теперь, под ярким светом бодрствующего сознания, она показалась ему простой, банальной, жалкой, не заслуживающей никакого внимания. Чтобы закончить поход, надо перестать идти? Ну разумеется. Перестань идти, и твой поход закончится. Чего уж проще. Но разве это выход? И разве это - то окончание похода, к которому он стремился?

Часто бывает, что мысль, кажущаяся во сне гениальной, при пробуждении оказывается бессмысленным сочетанием слов...

- О возлюбленный брат мой! Скверна на теле твоём и в душе твоей, услышал он голос прямо над своей головой.

Это было для него так неожиданно, что и возвращённая мысль, и горечь разочарования от её возвращения мгновенно растаяли. Он даже и не догадался отнести обращение на свой счёт, настолько он уже успел привыкнуть к мысли, что люди разбегаются от него в стороны ещё до того, как он успеет промолвить одно слово.

- Мы привечаем всех сирых и убогих, - продолжал голос, он звучал так мягко, так успокаивающе, так ласково, что Артём, не выдержав, кинул сначала косой взгляд влево, а потом угрюмо глянул вправо, боясь обнаружить там кого-либо другого, к кому и обращался говоривший.

Но поблизости больше никого не было. Разговаривали с ним. Тогда он медленно поднял голову, пока не встретился глазами с невысоким улыбающимся мужчиной в просторном балахоне, русоволосым и розовощёким, который дружески тянул ему руку. Любое участие Артёму сейчас было жизненно необходимо, и он, несмело улыбнувшись, тоже протянул руку. Почему он не шарахается от меня, как все остальные, подумал Артём. Он даже готов пожать мне руку. Почему он сам подошёл ко мне, когда все вокруг стараются находиться как можно дальше от меня?

- Я помогу тебе, брат мой! - продолжил розовощёкий. - Мы с братьями дадим тебе приют, и вернём тебе душевные силы твои.

Артём только согласно кивнул, но тому хватило и этого.

- Так позволь мне отвести тебя в Сторожевую Башню, о возлюбленный брат мой, - пропел розовощёкий, и, цепко ухватив Артёма за руку, повлёк его за собой.

Глава 11

Артём не запомнил, да и не запоминал дороги, понял только, что со станции его повели в туннель, но в какой из четырёх - он не знал. Его новый знакомый представился ему братом Тимофеем, и по дороге, и на серой, невзрачной Серпуховской, и в тёмном глухом туннеле, он говорил непрекращая:

- Возрадуйся, о возлюбленный брат мой, ибо встретил ты меня на своём пути, и отныне всё переменится в жизни твоей. Закончился беспросветный мрак твоих бесцельных скитаний, ибо вышел ты к тому, что искал.

Артём не очень хорошо понимал, что тот имеет ввиду, потому что лично его скитания были далеки от конца, но розовый благостный Тимофей так складно и так ласково говорил, что его хотелось слушать и слушать, заговорить с ним на одном языке, благодарить его за то, что он не отверг Артёма, когда от него отвернулся весь мир.

- Веруешь ли ты в Бога истинного, единого, о брат мой Артём? - как бы невзначай полюбопытствовал Тимофей, заглядывая внимательно Артёму в глаза.

Артём смог только неопределённо мотнуть головой и пробормотать нечто неразборчивое, что при желании можно было бы услышать и как согласие, и как отрицание.

- И хорошо, и пречудесно, брат Артём, - ворковал Тимофей, - только лишь эта вера истинная спасёт тебя от вечный адовых мук и дарует тебе искупление грехов твоих. Потому что, - он принял вид строгий и торжественный, - грядёт царствие Бога нашего Иеговы, и сбываются священные библейские пророчества. Изучаешь ли ты Библию, о брат?

Артём опять замычал, и розовощёкий на этот раз глянул на него с некоторым сомнением.

- Когда мы придём в Сторожевую Башню, ты убедишься воочию, что Священную Книгу, дарованную нам свыше, изучать нужно и хорошо, и великие блага нисходят на вернувшихся на путь истинный. Библия - драгоценный дар Бога нашего Иеговы, она сравнима лишь с письмом любящего отца к отрокам его, - добавил он на всякий случай.

- Знаешь ли ты, кто писал Библию? - чуть строго спросил он у Артёма.

Артём решил, что больше притворяться смыслы не имеет, и честно покрутил головой.

- Об этом, как и о многом другом, поведают тебе в Сторожевой Башне, и многое откроется глазам твоим, - посулил ему брат Тимофей. - А знаешь ли ты, что сказал Иисус Христос, сын Божий, своим последователям в Лаодикии? - и видя, что Артём отводит глаза в сторону, с мягким укором покачал головой. Иисус сказал: "Советую купить у меня глазную мазь, чтобы, втерев её в глаза, ты мог видеть" (Откровение 3:18) Но Иисус говорил не о телесной болезни, подняв указательный палец вверх, подчеркнул брат Тимофей, и его голос замер на повышенной интригующей интонации, обещавшей любознательным удивительное продолжение.

Артём немедленно изобразил живой интерес.

- Иисус говорил о слепоте духовной, которую необходимо было исцелить, раскрыл загадку розовый брат. - Так и ты, и тысячи других заблудших странствуют впотьмах, ибо слепы они. Но вера в истинного Бога нашего Иегову есть та мазь глазная, от которой глаза твои распахнутся широко и увидят подлинный мир, ибо зряч ты физически, но слеп духовно.

Артём подумал было, что глазную мазь ему было бы очень хорошо дня четыре назад, но тут же прогнал неуместную мысль. Так как он ничего не отвечал, брат Тимофей решил, что эта сложная идея требует осмысления, и некоторое время молчал, позволяя ему постичь услышанное.

Но через пару минут где-то впереди мелькнул свет, и брат Тимофей прервал его размышления, чтобы сообщить ему радостную весть:

- Видишь ли там огни в отдалении? Сие есть Сторожевая Башня. Мы пришли!

Никакой башней это не было, и Артём почувствовал лёгкое разочарование. Это был поезд, стоявший посреди туннеля обычный состав, фары которого несильно светились в темноте, освещая ближайшие пятнадцать метров. Когда брат Тимофей с Артёмом приблизились к нему, навстречу им из кабины машиниста спустился тучный мужчина в таком же балахоне, обнял розовощёкого и обратился к нему его тоже "возлюбленный брат мой", из чего Артём сделал вывод, что это скорее фигура речи, чем признание в любви.

- Кто сей отрок? - ласково улыбаясь Артёму, низким голосом спросил тучный.

- Артём, новый брат наш, который хочет вместе с нами идти по пути истинному, изучать святую Библию, и отречься от дьявола, - перечислил розовощёкий Тимофей.

- Так позволь стражнику Башни приветствовать тебя, о возлюбленный брат мой Артём, - прогудел толстяк, и Артём опять поразился тому, что и он словно не замечает той нестерпимой вони, которой сейчас было пропитано всё его существо.

- А теперь, - ворковал брат Тимофей, когда они неспеша продвигались по первому вагону, - прежде, чем пройдёшь ты на встречу братьев в Зал Царства, ты должен очистить тело твоё, ибо Иегова Бог наш чист и свят, и ожидает он, чтобы его поклонники сохраняли духовную, нравственную и физическую чистоту, а также чистоту в мыслях. (1 Петра 1:16) Мы живём в мире нечистом, - он с прискорбным лицом оглядел одежду Артёма, которая действительно находилась в плачевном состоянии, - и чтобы оставаться чистыми в глазах Бога, от нас требуются серьёзные усилия, брат мой! - заключил он, и втолкнул Артёма в обитый пластмассовыми листами закуток, сделанный недалеко от входа в вагон, попросив его раздесться, а потом минут пять хлестал его водой из резинового шланга, и даже вручил ему тошнотворно пахнущий брикет серого мыла.

Артём старался не думать, из чего оно было сделано, во всяком случае, оно не только разъедало кожу, но и уничтожало мерзкий запах, исходивший от неё. По завершению процедуры брат Тимофей выдал ему относительно свежий балахон навроде своего и неодобрительно посмотрел на висевшую у него на шее гильзу, усматривая в ней идолопоклоннический талисман, но ограничился только укоризненным вздохом.

Удивительно было и то, что в этом странном поезде, застрявшем невесть когда посреди туннеля и служащем теперь братьям пристанищем, есть вода и подаётся она под таким напором. Но когда Артём поинтересовался, что же за вода идёт из шланга и как им удалось соорудить подобное устройство, брат Тимофей лишь загадочно улыбнулся и отметил, что стремление угодить господу Иегове поистине подвигает людей на поступки героические и славные. Объяснение было более чем туманным, но им пришлось удовлетвориться.

Затем они прошли во второй вагон, где между жёстких боковых диванов были устроены длинные столы, сейчас пустые. Брат Тимофей подошёл к человеку, колдовавшему над большими чанами, от которых шёл соблазнительный пар, и вернулся с большой тарелкой какой-то кашицы, оказавшейся вполне съедобной, хотя Артёму так и не удалось определить её происхождение.

Пока он торопливо черпал облезшей алюминиевой ложкой горячую похлёбку, брат Тимофей умилённо созерцал его, не упуская возможности поделиться:

- Не подумай, что я не доверяю тебе, брат, но твой ответ на мой вопрос о твоей вере в Бога нашего звучал неуверенно. Неужели ты мог бы представить себе мир, в котором нет Его? Неужели наш мир мог бы создаться сам по себе, а не в соответствии с мудрой волей Его? Неужели всё бесконечное разнообразие форм жизни, все красоты земли - он обвёл подбородком обеденный зал, всё это могло возникнуть случайно?

Артём внимательно оглядел вагон, но не обнаружил в нём иных форм жизни, кроме них самих и повара. Не исключено, впрочем, что где-то притаились ещё тараканы и даже крысы. Снова пригибаясь к миске, он только издал скептическое урчание.

Вопреки его ожиданию, его несогласие вовсе не огорчило брата Тимофея. Напротив, он заметно оживился, и его розовые щёки зажглись задорным боевым румянцем.

- Если это не убеждает тебя в Его существовании, - энергично продолжил брат Тимофей, то подумай о другом. Ведь если в этом мире нет проявления Божественной воли, то это значит... - голос его замер, будто от ужаса, и только спустя несколько долгих мгновений, в которые Артём совсем потерял аппетит, он закончил - ...ведь это значит что люди предоставлены сами себе, и во всём нашем существовании нет никакого смысла, и нет никакой причины продолжать его... Это значит, что мы совсем одиноки, и некому заботиться о нас. Это значит, что мы погружены в Хаос, и нет ни малейшей надежды на свет в конце туннеля... В таком мире жить страшно. В таком мире жить невозможно.

Артём не ответил ему ничего, но эти слова заставили его задуматься. До этого момента он видел свою жизнь именно как полный хаос, как цепь случайностей, лишённых связи, лишённых смысла, и пусть это угнетало его и соблазн довериться любой простой истине, наполнявшей его жизнь смыслом каждая своим - был велик, он считал это малодушием и сам, сквозь боль и сомнения, всё больше укреплял себя в мысли, что его жизнь никому, кроме него самого, не нужна, и что каждый живущий должен противостоять бессмыслице и хаосу бытия, один или вместе с другими. Но спорить сейчас с ласковым Тимофеем ему совсем не хотелось.

Наступило сытое, умиротворённое, благостное состояние, он чувствовал искреннюю признательность к этому человеку, который подобрал его, усталого, голодного, смердящего, тепло побеседовал с ним, а теперь помыл, накормил его, и дал ему чистую одежду. Хотелось хоть как-нибудь отблагодарить его, и поэтому, когда тот поманил его пальцем за собой дальше, обещая провести его на собрание братьев, Артём с готовностью вскочил с места, всем своим видом показывая, что он с удовольствием пойдёт и на это самое собрание, и вообще куда угодно.

Для собраний был отведён следующий, третий по счёту вагон. Он был сейчас весь забит людьми, самыми разной наружности, но одетых в-основном в такие же балахоны. В середине вагона, наверное, находилось небольшое возвышение, потому что человек, стоявший там, возвышался чуть ли не на пол-корпуса надо всеми, почти упираясь головой в потолок.

- Тебе важно сейчас слышать всё хорошо, - наставляюще сказал Артёму брат Тимофей, расчищая дорогу нежными, гладящими движениями, и увлекая его за собой, к помосту.

Человек, стоящий на нём, был довольно стар, на его грудь спускалась благообразная седая борода, а глубоко посаженные глаза непонятного цвета смотрели мудро и спокойно. Лицо его, не худое и не толстое, было изборождено глубокими морщинами, но выглядело от этого не стариковски беспомощно и бессильно, а мудро и словно излучало какую-то необъяснимую мощь.

- Старейшина Иоанн, - с благоговением в голосе шепнул Артёму брат Тимофей. - Тебе сильно повезло, брат Артём, всё только начинается, и ты услышишь несколько уроков сразу.

Старейшина поднял невысоко свою руку, давая знак, и шуршание и шёпот немедленно прекратились. Тогда он глубоким, звучным голосом начал:

- Мой первым урок вам, возлюбленные братья мои, о том, как узнать, что требует Бог. Для этого ответьте на три вопроса: какие важные сведения содержит Библия, кто её автор, и почему её надо изучать?

Он говорил совсем просто, его речь очень отличалась от витиеватой манеры брата Тимофея, и Артём удивился тому, какие незамысловатые слова и обороты, какие короткие предложения использует старейшина. Но потом он огляделся по сторонам, и увидел, что большинство присутствующих поняли бы только такие слова, а розовощёкий Тимофей произвёл бы на них не большее впечатление, чем стол или стена. Тем временем седой старейшина объяснил, что в Библии говорится истина о Боге: кто он, и каковы его нормы. После этого он першёл ко второму вопросу, и рассказал, что Библию на протяжении 1600 лет писали примерно 40 разных людей, но всех их вдохновлял Бог.

- Поэтому, - заключил старейшина, - автор Библии - не человек, а Бог, живущий на небесах. (2 Петра 1:20) А теперь ответьте мне, братья, почему нужно изучать Библию? - и, не дожидаясь, пока братья ответят, сам всё разъяснил. - Потому что познание Бога и исполнение его воли, вопреки сопротивлению - залог вашего вечного будущего. Не все будут рады тому, что вы изучаете Библию, - предупредил он, - но не позволяйте никому помешать вам! - он обвёл суровым взором собравшихся.

Наступил минутная тишина, и старейшина, сделав глоток воды, продолжил.

- Второй мой урок вам, братия, о том, кто такой Бог. Для этого ответьте мне на три вопроса: кто такой истинный Бог и какое у него имя, какие самые главные его качества, и как следует поклоняться ему?

Кто-то из толпы хотел было ответить на один из вопросов, но на него яростно зашикали, а старейшина, как ни в чём не бывало, стал отвечать сам:

- Люди поклоняются многому. Но в Библии говорится, что есть лишь один истинный Бог. Он создал всё, что на небе и на земле. Раз он дал нам жизнь, поклоняться следует только ему одному. Как же зовут истинного бога? возвысил голос старец, делая паузу.

- Иегова! - грянул многоголосый хор.

Артём с опаской огляделся по сторонам.

- Имя Бога истинного - Иегова! - подтвердил старейшина. - У него много титулов, но только одно имя. Запомните имя Бога нашего, и называйте его не трусливо, по титулу, а прямо, по имени! Кто ответит мне теперь - каковы главные качества Бога нашего?

Артём думал, что уж сейчас точно найдётся в толпе кто-нибудь достаточно образованный, чтобы ответить на этот вопрос. И стоявший неподалёку серьёзного вида юноша вытянул вверх руку, чтобы ответить, но старец опередил его:

- Личность Иеговы открывается в Библии. Главные качества его - любовь, справедливость, мудрость и сила. (Второзаконие 32:4; Иов 4:8) В Библии говорится, что Бог милосерд, добр, готов прощать, великодушен и терпелив. Мы, подобно послушным детям, должны во всём подражать ему.

Сказанное не вызвало возражений у собравшихся, и старец, огладив рукой свою роскошную бороду, спросил:

- А теперь скажите мне - как следует поклоняться господу нашему Иегове?.. Иегова говорит, что мы должны поклоняться только ему. Мы не должны почитать образы, картины, символы, и молиться им! Бог наш не будет делить славу с кем-то ещё! Образы бессильны нам помочь! - голос его грозно загремел.

В толпе согласно зашумели, а брат Тимофей повернул к Артёму своё радостно сияющее лицо, и сказал:

- Старейшина Иоанн - великий оратор, и благодаря ему братство наше растёт с каждым днём, и ширится число последователей веры истинной!

Артём кисло улыбнулся. Пока пламенные речи старейшины Иоанна не производили на него того зажигательного эффекта, который так возбуждал всех остальных. Но, может, стоило послушать дальше?

- В третьем моём уроке вам я расскажу вам, кто такой Иисус Христос, поведал старец. И вот три вопроса: почему Иисус Христос назван первородным сыном Бога, почему он пришёл на землю, как человек, и что сделает Иисус в недалёком будущем?

Дальше выяснилось, что "первородным" сыном Бога Иисус назван потому что он был первым творением Бога, который до воплощения на земле был духовной личностью и жил на небе. Артёма это сильно удивило, настоящее небо в сознательном возрасте он видел только однажды, в тот самый роковой день на Ботаническом Саду. Кто-то говорил ему однажды, что на звёздах, может, есть жизнь. Но вот чтобы на самом небе?

Когда с этим разобрались, старейшина Иоанн воззвал:

- Но кто из вас скажет мне, отчего Иисус Христос, сын Божий, пришёл на землю, как человек? - и сделал артистическую паузу.

Теперь Артём начал уже немного разбираться в том, что происходило вокруг, и стало заметно, кто из присутствующих принадлежит к числу новообращённых, а кто уже давно посещает эти уроки. Ветераны никогда не делали попыток отвечать на вопросы старейшины, новички же наоборот старались показать свои знания и рвение, выкрикивая ответы, размахивая руками, но только до того момента, как старец начинал объяснять сам.

- Не послушавшись повеления Бога, первый человек Адам совершил то, что в Библии названо "грехом", - издалека начал старейшина. - Поэтому Бог приговорил Адама к смерти. (Бытие 3:17) Постепенно Адам состарился и умер, но он передал грех всем своим детям, и поэтому мы тоже стареем, болеем и умираем. И тогда Бог послал своего первородного сына, Иисуса, чтобы тот научил людей истине о Боге, сохранив совершенную непорочность, показал людям пример, и пожертвовал свою жизнь, чтобы освободить человечество от греха и смерти.

Артёму эта идея показалась очень странной. Зачем надо было сначала карать всех смертью, чтобы потом жертвовать собственным сыном, для того чтобы вернуть всё, как было? И это всё при условии собственного всемогущества?

- Иисус возвратился на небо, воскрешённый, как духовная личность. (1 Петра 3:18) Позднее Бог назначил его Царём. Скоро Иисус устранит с земли всё зло и страдания! - пообещал старец. - Но об этом - после молитвы, возлюбленные братья мои мои!

Собравшиеся послушно склонили головы свои и предались таинству молитвы. Теперь Артём купался в многоголосом гудении, из которого можно было выудить отдельные слова, но общий смысл всё время ускользал. После пятиминутной молитвы братья стали оживлённо переговариваться, переживая, видимо, душевный подъём. У Артёма на душе заскребли кошки, но он решил остаться здесь ещё, потому что самая убедительная часть урока могла быть пока впереди.

- И в четвёртом своём уроке я поведаю вам, кто такой Диавол, - обводя стоящих вокруг мрачно горящим взглядом, угрожающе предупредил старейшина. Все ли готовы к этому? Все ли братья достаточно сильны духом, чтобы узнать об этом?

Здесь уж точно надо было отвечать, но Артём не смог выдавить из себя ни звука. Откуда ему знать, достаточно ли он крепок духом, если неясно, о чём идёт речь?

- И вот три вопроса: откуда взялся Сатана Диавол, как Сатана обманывает людей, и почему нам необходимо сопротивляться Диаволу.

Артём пропустил почти весь ответ на этот вопрос мимо ушей, задумавшись о том, где же он находится, и как ему теперь выбираться отсюда, услышав только, что главный грех Сатаны заключался в том, что тот захотел себе поклонения, которое по праву принадлежит Богу, усомнился в том, правильно ли Бог владычествует, и учитывает ли интересы всех своих подданных, а также сохранит ли хоть один человек беззаветную преданность Богу? Язык старца казался теперь Артёму пугающе канцелярским и неподходящим для обсуждения подобных вопросов, а брат Тимофей время от времени поглядывал внимательно на него, безуспешно пытаясь обнаружить в его лице хоть искорку, обещавшую скорое просветление, но он становился только мрачнее и мрачнее.

- Сатана обманывает людей, чтобы они поклонялись ему, - вещал тем временем старец. - Есть три способа обманывать: ложная религия, спиритизм, и национализм. Если религия учит лжи о Боге, она служит целям Сатаны. Приверженцы ложных религий могут искренне думать, что они поклоняются истинному Богу, но в действительности они служат Сатане. (2 Коринфянам 11:3) Спиритизм - когда люди призывают духов, чтобы они охраняли их, вредили другим людям, предсказывали будущее и совершали чудеса. За всеми этими действиями стоит злая сила - Сатана! - голос старца содрогнулся от ненависти и отвращения. Кроме того, Сатана обманывает людей, возбуждая в них крайнюю национальную гордость, и побуждая их поклоняться политическим организациям, - старейшина предостерегающе воздел перст. - Люди порой считают, что их народ или раса лучше других. Но это неправда.

Артём потёр шею, на которой всё ещё оставался красный рубец, и кашлянул. С последним он не мог не согласиться.

- Бытует мнение, что трудности человечества устранят политические организации. Убеждённые в этом отвергают Царство Бога. Но проблемы человечества решит только Царство Иеговы. А теперь скажу вам, о братья, почему необходимо сопротивляться Диаволу. Чтобы заставить отойти от Иеговы, Сатана может прибегнуть к гонениям и противодействию. Кто-то из ваших близких может рассердиться на вас за то, что вы изучаете Библию. Другие могут начать насмехаться над вами. Но кому вы обязаны своей жизнью?! вопросил старец, и железные нотки зазвенели в его голосе. - Сатана хочет запугать вас! Чтобы вы перестали узнавать об Иегове! Не позволяйте! Сатане! Одержать! Верх! - голос его зарокотал подобно раскатам грома. Сопротивляясь Диаволу, докажете Иегове и покажете, что вы за владычество его! - и толпа восторженно заревела.

Одним мановением руки старейшина Иоанн остановил всеобщую истерию, чтобы завершить собрание последним, пятым уроком.

- Что Бог замыслил для земли? - обратился он к присутствующим, вопросительно разводя руками. - Иегова сотворил землю, чтобы на ней вечно и счастливо жили люди! Он хотел, чтобы землю населяло праведное, радостное человечество. (Псалом 113:24) Земля никогда не будет уничтожена. Она будет существовать вечно! - пообещал он.

Артём не выдержал и фыркнул, и на него тут же устремилось несколько гневных взглядов, а брат Тимофей погрозил ему пальцем.

- Первые люди, Адам и Ева, согрешили, намеренно нарушив закон Бога. Поэтому иегова изгнал их из рая, и рай был утерян. (Бытие 3:1 - 6) Но Иегова не забыл, для чего сотворил землю. Он обещал превратить её в рай, в котором будут вечно жить люди. Как Бог исполнит свой замысел? - поинтересовался старец у самого себя.

Судя по затянувшейся паузе, сейчас должен был последовать ключевой момент, и Артём весь обратился в слух.

- Прежде чем земля станет раем, должны быть удалены злые люди (Псалом 36:38) - зловеще произнёс Иоанн. Нашим предкам было завещано, что очищение случится в Армагеддоне - Божьей войне по уничтожению зла. Затем Сатана будет скован на 1000 лет. Не будет никого, кто вредил бы земле. В живых останется только народ Бога! 1000 лет над землёй будет править Царь Христос Иисус!

Старец обратил свой пылающий взор на ближние ряды присутствующих и медленно оглядел их.

- Понимаете ли вы, что это значит? Понимаете ли вы, что это значит? Божья война по уничтожению зла уже закончена! То, что случилось с этой грешной землёй - это и есть Армагеддон! Зло испепелено! Согласно предречённому, выживет только народ Бога. Мы, живущие в метро - и есть народ Божий! Мы выжили в Армагеддоне! Царство Божие грядёт! Вскоре не будет ни старости, болезней, смерти! Больные избавятся от недугов, старые вновь станут молодыми! (Иов 32:35, Исаия 33:24) При Тысяселетнем Правлении Иисуса верные Богу люди превратят землю в рай, Бог воскресит к жизни миллионы умерших!

Артём вспомнился разговор Сухого с Хантером, о том, что уровень радиации на поверхности не упадёт в течение по крайней мере 50 лет, о том, что человечество обречено, что грядут другие виды... Старец же не пояснял, как именно произойдёт так, что поверхность земли превратится в цветущий рай, и хотя Артёму хотелось спросить его, что за жуткие растения могут цвести в этом выжженном раю, и какие люди осмелятся подняться наверх, чтобы населить его, и были ли его родителями детьми Сатаны и за это ли погибли в войне по уничтожению зла, но он не сказал ничего из этого. Такая горечь и такое недоверие переполнили его, что глазам стало горячо и он со стыдом проследил влажный путь слезы вниз по щеке. Собравшись с силами, он произнёс вслух только одно:

- А скажите, что говорит Иегова, Бог наш истинный, о безголовых мутантах?

Вопрос повис в воздухе. Старейшина Иоанн не удостоил его даже взглядом, но стоявшие рядом с ним оглянулись на него испуганно и отчуждённо, и вокруг него тут же образовалась пустота, такая же сфера отчуждения, словно он снова испускал зловоние. Брат Матфей взял его было за руку, но Артём с силой вырвался и расталкивая тесно толпившихся братьев, стал пробираться к выходу. Несколько раз ему пытались поставить подножку, однажды кто-то даже ударил кулаком в спину, и вслед нёсся возмущённый шёпот.

Он выбрался из Зала Царства и пошёл через столовую. Здесь теперь было много народу, все сидели за столами, перед ними стояли пустые алюминиевые миски, а посередине происходило что-то любопытное, и все глаза были устремлены туда.

- Прежде чем мы приступим к трапезе, братия, - говорил худой невзрачный человек с кривым носом, - давайте послушаем маленького Давида и его историю, которая дополнит услышанную сегодня проповедь о насилии.

Он отошёл в сторону, и его место занял пухлый курносый мальчик с зачёсанными белёсыми волосами.

- Он был в ярости, и хотел меня поколотить, - начал Давид тем тоном, каким обычно дети рассказывают заученное наизусть стихотворение. - Наверное, просто потому, что я был маленького роста. Я попятился от него и закричал: "Стой! Подожди! Не бей меня! Я же тебе ничего не сделал. Чем я тебя обидел? Ты лучше расскажи, что случилось?" - и лицо Давида приняло отрепетированно-одухотворённое выражение.

- И что же сказал тебе этот ужасный громила? - взволнованно вступил худой.

- Оказалось, что кто-то украл его завтрак, и он просто выплеснул раздражение на первого встречного, - объяснил Давид, но в его голосе что-то заставляло усомниться в том, что он сам хорошо понимает смысл только что сказанного им.

- И как ты поступил? - нагнетая напряжение, давил худой.

- Я просто сказал ему: "Если ты меня побьёшь, это не вернёт тебе твой завтрак", и предложил ему вместе пойти к брату повару, чтобы рассказать ему о случившемся. Мы попросили для него ещё один завтрак. Он пожал мне после этого руку и всегда был со мной дружелюбен.

- Присутствует ли здесь обидевший маленького Давида? - внезапно спросил худой следовательским голосом.

Вверх тут же взметнулась рука, и какой-то крупный парень лет двадцати с глупым и злобным лицом начал пробираться к импровизированной сцене, чтобы рассказать, какое чудесное действие на него оказали слова маленького Давида. Ему это далось непросто, малыш был явно способнее в заучивании слов, смысла которых он не понимал. Когда представление закончилось, и маленького Давида и раскаявшегося громилу проводили одобрительными аплодисментами, худосочный тип снова заступил на их место и задушевно обратился к сидящим:

- Да, кроткие слова обладают огромной силой! Как говорится в Притчах, "кроткая речь переламывает кость" (Притчи 25:15)! Мягкость и кротость - не есть слабость, о возлюбленные братья мои, за мягкостью скрывается огромная сила воли! И примеры из Святой Библии доказывают это! - и, найдя в замусоленной книжке нужную страницу, он воодушевлённо принялся зачитывать какую-то историю.

Артём двинулся дальше, провожаемый удивлёнными взглядами, и наконец выбрался в первый вагон. Там его никто не задерживал, и он хотел было выйти на пути, но стражник Башни, добродушный и невозмутимый толстяк, приветствовавший радушно его при входе, перегородил теперь ему своей тушей путь, и нахмурив густые брови, спросил строго, имеет ли Артём разрешение на выход. Обойти его никак было нельзя, он заполнял собой весь проход, и оттолкнуть его тоже казалось невозможным. Загнанно озираясь по сторнам, Артём заметил хороший новый автомат с прикрученным изолентой запасным рожком, лежавший на машинистском пульте, и подумал о непротивлении злу насилием.

К счастью, тут поспел брат Тимофей, и любяще посмотрев на стражника, произнёс:

- Этот отрок может идти, мы никого здесь не удерживаем против его желания.

И тот, очевидно, услышав для себя что-то новое, отступил в сторону.

- Но позволь мне сопровождать тебя хоть недолго, о возлюбленный брат мой Артём, - пропел Брат Тимофей, и Артём, не в силах сопротивляться магии его голоса, кивнул головой.

- Может, в первый раз тебе и показалось непривычным то, как мы здесь живём, - успокаивающе говорил Тимофей, - но теперь семя Божье заронено и в тебя, и видят глаза мои, что упало оно на благодатную почву. Хочу рассказать тебе только, как не следует тебе поступать теперь, когда Царство Божие близко, как никогда, чтобы не был ты отвергнут.Ты должен научиться ненавидеть зло, и избегать дел, которые Бог ненавидит: блуд, подразумевающий неверность, скотоложество, кровосмешение и гомосексуализм, азартные игры, ложь, воровство, приступы гнева, насилие, колдовство, спиритизм, пьянство, скороговоркой перечислял брат Тимофей, беспокойно заглядывая Артёму в глаза, - если ты любишь Бога и хочешь ему угождать, избавься от таких дел! Помощь тебе могут оказать зрелые друзья твои, - намекая, должно быть, на себя, прибавил он. - Чти имя Бога, проповедуй о Царстве Бога, не участвуй в делах этого злого мира, отрекись от людей, которые говорят тебе обратное, ибо Сатана глаголет их устами, - обезнадёженно уже бормотал он, но Артём не слышал ничего, он шёл всё быстрее, и брат Тимофей уже не поспевал за ним. Скажи, где я смогу найти тебя в следующий раз? - запыхавшись, взывал он уже с приличного расстояния, почти невидимый.

Артём промолчал и перешёл на бег, и тогда сзади, из темноты, донёсся отчаянный вопль:

- Верни балахон!!

Артём бежал вперёд, спотыкаясь, не видя перед собой ничего, несколько раз он сильно упал, разодрав о бетонный пол ладони и ссадив колени, но останавливаться было нельзя, слишком хорошо и отчётливо ему виделся чёрный автомат на пульте, и сейчас он уже не так верил в то, что братья предпочтут кроткое слово насилию, если смогут догнать его.

Он был ещё на шаг ближе к своей цели, он совсем уже недалеко находился от Полиса, он шёл по той же линии, и оставалось пройти только две станции. Главное, идти вперёд, не сворачивая ни на шаг с пути, и тогда... Неужели, не может быть...

Он вышел на Серпуховскую и, не задерживаясь на ней ни секунды, сверив только направление, снова нырнул в чёрную дыру впереди.

Но здесь с ним что-то случилось.

Забытое уже чувство страха туннеля словно рухнуло на него сверху, прижав к земле, вдавив обмякшие ноги в гравий, мешая идти, думать, дышать. Ему казалось, что теперь у него появилась привычка, что после всех его странствий оно теперь оставит его и не посмеет больше ему досаждать. Он не чувствовал ни страха, ни тревоги, когда шёл от Китай-Города к Пушкинской, ни когда ехал от Тверской к Павелецкой, даже когда он совсем один шагал от Павелецкой к Добрынинской. И вот оно вернулось.

С каждым шагом вперёд это угнетало, давило его всё больше, хотелось немедленно развернуться и броситься, сломя голову, на станцию, где был хоть какой-то свет, где были люди, где спину не щекотало постоянное ощущение чьего-то злобного и пристального взгляда.

Он слишком много общался с людьми, и от этого он перестал чувствовать то, что нахлынуло на него тогда, при выходе с Алексеевской - что метро - это не просто некогда сооружённое транспортное предприятие, не просто атомное бомбоубежище, не просто обиталище нескольких десятков тысяч человек. Что в него кто-то вдохнул собственную, загадочную, ни с чем не сравнимую жизнь, что оно обладает неким непривычным и непонятным человеку разумом и чуждым ему сознанием.

Это ощущение было таким чётким и ярким в эту минуту, что Артём подумал, что страх туннеля - это просто враждебность этого огромного существа, ошибочно принимаемого людьми за своё последнее пристанище, к мелким созданиям, копошащимся в его теле. Оно не хотело сейчас, чтобы Артём шёл вперёд, оно противопоставило его стремлению добраться во что бы то ни стало до конца своего пути, до Цели, свою волю, древнюю, могучую, и его сопротивление нарастало с каждым пройдённым метром.

Он шёл всё так же, в кромешной темноте, и от этого словно выпав из пространства и из течения времени, он не видел собственных рук, даже если подносил их к самому лицу, и ему чудилось, что его тело отныне перестало существовать, он будто не ступал по туннелю, а чистой субстанцией разума парил в неизвестном измерении.

Он не видел уходящих назад стен, и от этого казалось, что он стоит на месте, и не продвигается вперёд ни на шаг, что цель его пути так же недостижима, как и пять, и десять минут назад. Да, ноги перебирали шпалы, и это могло свидетельствовать о том, что он перемещается в пространстве. С другой стороны, сигнал, оповещавший его мозг о каждой новой шпале, на которую ступала, осязая её, нога, был таким однотипным, будто записанным однажды и теперь бесконечно проигрывавшимся. Это тоже заставляло усомниться в реальности движения. Приближается ли он, двигаясь? Вспомнилось внезапно во всех деталях явившееся ему видение, которое давало казавшийся спасительным ответ на мучивший его вопрос.

Он тряхнул головой, выкидывая из неё эти глупые, никчемные, парализующие мышцы и рассудок мысли, но они словно выпустили распорки, только укрепились от этого проявления слабости в его голове, и мешали всё сильнее. И тогда, то ли от страха из-за того неведомого, злого, враждебного, что собиралось, сгущалось за его спиной, то ли чтобы доказать себе, что он всё-таки перемещается, движется, он метнулся вперёд с утроенной силой. В темноте это было действительно трудно, но ноги приноровились, и он бежал, бежал, пока вдруг где-то впереди и чуть сбоку не засиял красноватый свет костра.

Это было непередаваемое облегчение - знать, что он находится в реальном мире, и рядом с ним есть настоящие люди, неважно, как они настроены по отношению к нему, пусть это будут убийцы, воры, сектанты, революционеры, не имеет значения, главное, что это были подобные ему создания из плоти и крови. Он ни на секунду не сомневался, что у них он сможет найти убежище и укрыться от незримого огромного существа, что хотело задушить его; или, может, от собственного взбесившегося разума?

Перед ним предстала настолько странная картина, что он не мог с уверенностью сказать, вернулся ли он в действительность, или скитается всё ещё по закоулкам собственного сознания.

На станции Полянка, а это могла быть только она, горел всего один костёр, несильный, наверное, но больше никаких источников света здесь не было, и поэтому он казался ярче, чем электрические лампы на Павелецкой. У костра сидели два человека, один спиной, другой лицом к нему, но ни один из них не заметил и не услышал Артёма, они словно были отделены от него невидимой стеной, изолировавшей их от внешнего мира.

Вся станция, сколько её видно было в свете костра, была завалена невообразимым разнообразным хламом, можно было различить очертания сломанных велосипедов, автомобильных покрышек, остатками мебели и какой-то аппаратуры, высилась гора макулатуры, из которой сидящие время от времени брали стопку газет, или книгу, и подбрасывали в костёр. Прямо перед огнём стоял на подстилке чей-то белый гипсовый бюст, а рядом с ним уютно свернулась кошка. Больше здесь не было ни одной души.

Один из сидящих что-то неспеша рассказывал другому. Приблизившись, Артём начал разбирать:

- Вот ведь муссируют слухи про Университет... Совершенно ошибочные, между прочим. Это всё отголоски древних мифов о Подземном Городе в Раменках. Тот, что был частью Метро-2. Но, конечно, нельзя ничего с полной уверенностью отрицать. Здесь вообще ничего нельзя говорить с полной уверенностью. Империя мифов и легенд. Метро-2 было бы, конечно, главным, золотым мифом, если бы о нём знало больше людей. Взять хотя бы веру в Невидимых Наблюдателей!

Артём подошёл к ним совсем близко, когда, что сидел к нему спиной, сообщил своему собеседнику:

- Там кто-то есть.

- Конечно, - покивал головой второй.

- Можешь присесть с нами, - сказал первый, обращаясь к Артёму, но не поворачивая к нему своей головы. - Всё равно дальше сейчас нельзя.

- Почему? - забеспокоился Артём. - Там что, кто-нибудь есть, в этом туннеле?

- Ну разумеется, никого. Кто туда сунется? Туда ведь сейчас нельзя, я же говорю. Так что садись, - терпеливо пояснил сидящий спиной.

- Спасибо, - Артём сделал несмелый шаг вперёд и сел напротив бюста.

Обоим было лет за сорок, один - седеющий, в квадратных очках, второй светловолосый, худой, с небольшой бородкой, одеты оба были в старые ватники, подозрительно несоответствовавшие их лицам. Они курили, вдыхая дым через тонкий шланг из похожего на кальян приспособления, от которого шёл кружащий голову аромат.

- Как зовут? - поинтересовался светлый.

- Артём, - механически ответил он, занятый изучением этих странных людей.

- Артём его зовут, - передал светлый второму.

- Ну это-то понятно, - откликнулся тот.

- Я - Евгений Дмитриевич. А это - Сергей Андреевич, - представился светловолосый.

- Может, не стоит так официально? - усомнился Сергей Андреевич.

- Нет, Серёж, раз уж мы с тобой дожили до этого возраста, надо пользоваться. Статус там и всё такое, - возразил Евгений Дмитриевич.

- Ну и что дальше? - спросил тогда Сергей Андреевич у Артёма.

Вопрос прозвучал очень странно, словно он требовал продолжения, хотя никакого начала не было, и Артёма это сильно озадачило.

- Ну, Артём и Артём, но это ещё ничего не значит. Где живёшь, куда идёшь, во что веришь, во что не веришь, кто виноват, и что делать? объяснил мысль Сергея Андреевича светловолосый.

- Как это тогда, помнишь? - сказал вдруг непонятно к чему Сергей Андреевич.

- Да-да! - засмеялся Евгений Дмитриевич.

- На ВДНХ живу... жил раньше, во всяком случае, - нехотя начал Артём.

- Как это... Кто положил сапог на пульт управления? - усмехнулся светловолосый.

- Да! Нет больше никакой Америки! - ухмыльнулся Сергей Андреевич, снимая очки и разглядывая их напросвет.

Артём опасливо посмотрел на них ещё раз. Может, надо просто уйти отсюда, пока не поздно? Но то, о чём они говорили, прежде чем заметили его, удерживало его у этого костра.

- А что вы говорили про Метро-2? Вы простите, я подслушал немного, признался он застенчиво.

- Хочешь приобщиться к главной легенде метро? - покровительственно улыбнулся Сергей Андреевич. - Что именно тебя беспокоит?

- Но вот вы про какой-то подземный город говорили, и про каких-то наблюдателей...

- Ну вообще Метро-2 - это убежище советских богов на время Рагнарёка, если силы зла одержат верх... - уставясь в потолок и пуская дым колечками, неспеша начал Евгений Дмитриевич. - Легенды гласят, что под городом, мёртвое тело которого лежит там, наверху, было построено ещё одно метро, для избранных. То, что ты видишь вокруг себя - метро для стада. То, о котором говорят легенды - для пастухов и их псов. В начале начал, когда пастухи не утратили ещё власти над стадом, они правили оттуда, но потом их сила иссякла, и овцы разбрелись. Только одни врата соединяли эти два мира, и, если верить преданиям, они находились там, где теперь карта рассечена пополам кровавым рубцом - на Сокольнической ветке, где-то за Спортивной. Потом - происходит нечто, отчего выход в Метро-2 закрывается навеки. Живущие здесь утрачивают всякие знания о том, что происходиттам, и само существование Метро-2 становится чем-то мифическим и нереальным. Но, - он поднял палец вверх, - несмотря на то, что выхода в Метро-2 больше нет, на самом деле это вовсе не означает, что оно само перестало существовать. Напротив. Оно вокруг нас. Его туннели оплетают перегоны нашего метро, а его станции находятся, может, всего в нескольких шагах за стенами наших станций. Эти два сооружения неразделимы, они - как кровеносная система и лимфатические сосуды одного организма. И те, кто верят, что пастухи не могли бросить своё стадо на произвол судьбы, говорят, что они присутствуют неощутимо в нашей жизни, направляют нас, следят за каждым нашим шагом, но никак не проявляют себя при этом и не дают о себе знать. Это и есть вера в Невидимых Наблюдателей.

Кошка, свернувшаяся калачиком рядом с закоптившимся бюстом, подняла голову и открыв громадные лучисто-зелёные глаза, посмотрела на него неожиданно ясно и осмысленно, её взгляд не имел ничего общего со взглядом животного, и Артём не смог бы сейчас поручиться, что её глазами его сейчас не изучает внимательно кто-то другой. Но стоило кошке зевнуть, вытянув розовый острый язычок, и, уткнувшись мордочкой в свою подстилку, погрузиться в дремоту, как наваждение рассеялось.

- Но почему они не хотят, чтобы люди знали о них? - вспомнил Артём свой вопрос.

- На это есть две причины. Во-первых, овцы грешны тем, что отвергли своих пастухов в минуту их слабости. Во-вторых, за то время, когда Метро-2 оказалось отрезанным от нашего мира, развитие пастухов шло иначе, нежели наше, и теперь они являют собой не людей, а существ высшего порядка, чья логика нам непонятна и мысли неподвластны. Неизвестно, что задумано ими для нашего метро, но в их силах изменить всё, они могут вернуть нас в утраченный прекрасный мир, потому что они снова обрели своё былое могущество. Но оттого, что мы взбунтовались против них однажды и предали их, они не участвуют больше в нашей судьбе. Однако, они присутствуют повсюду и им ведом каждый вздох, каждый шаг, каждый удар, - всё, что происходит в метро. Пока они просто наблюдают. И только когда мы искупим свой чудовищный грех, они обратят свой благосклонный взор на нас и протянут нам руку. Тогда начнётся возрождение. Так говорят те, кто верит в Невидимых Наблюдателей, - и он замолчал, вдыхая ароматный дым.

- Но как люди могут искупить свою вину? - спросил Артём.

- Это неизвестно никому, кроме самих Невидимых Наблюдателей. Людям этого не понять, потому что они не разумеют ни логику, ни промысел Наблюдателей.

- Но тогда выходит, что люди не смогут искупить свой грех перед ними никогда? - недоумевал Артём.

- Тебя это расстраивает? - пожал плечами Евгений Дмитриевич и выпустил ещё два больших красивых кольца, так что одно из них проскользнуло сквозь второе.

Повисла тишина, сначала лёгкая и прозрачная, но постепенно загустевающая и делающаяся всё громче и ощутимей. Артём ощутил нарастающую потребность разбить её чем угодно, любой ничего не значащей фразой, даже и пустым бесмысленным звуком.

- А вы откуда? - придумал он.

- Я раньше жил на Смоленской, недалеко от метро, минут пять, - ответил Евгений Дмитриевич, и Артём поражённо уставился на него: как же это он жилнедалеко отметро? Недалеко от станции, он имел ввиду, в туннеле, наверное?

- Надо было через чебуречные палатки идти, мы там пиво иногда покупали, а рядом с этими палатками всё время проститутки стояли, у них там был... э... штаб, - продолжил Евгений Дмитриевич, и Артём начал догадываться, что речь идёт о древнем времени, о том, что былоещё до.

- Да... Я вот тоже недалеко оттуда, на Калининском, в высотке, - сказал Сергей Андреевич. - Кто-то мне говорил лет пять назад, знакомый сталкер ему рассказывал, он там в Дом Книги забирался, что от этих высоток теперь одна труха осталась... Так вот Дом Книги стоит, и книги даже лежат нетронутые, представляешь? А от высоток пыль только да блоки бетонные. Странно.

- А как тогда было вообще жить? - поинтересовался Артём.

Он любил задавать этот вопрос старикам, и послушать потом, как они, бросив все дела, с удовольствием принимаются вспоминать, как же это былотогда. Их глаза затягивались мечтательной поволокой, голос начинал звучать совсем по-другому, и лица будто молодели на десятки лет. И пусть те картины, которые вставали перед их мысленным взором ни в чём не походили на образы, рисовавшиеся Артёму во время их рассказов, всё равно это было очень увлекательно.

- Ну, видишь ли, было очень хорошо. Мы тогда...э...зажигали, затягиваясь, ответил Евгений Дмитриевич.

Здесь Артёму точно представилось не то, что имел ввиду светловолосый, и второй, видя его замешательство, поспешно разъяснил:

- Веселились, хорошо проводили время.

- Да, именно это я имел ввиду. Хорошо зажигали, - подтвердил Евгений Дмитриевич. - У меня был зелёный "Москвич-2141", я на него всю зарплату спускал, ну, музыку там сделать, потом масло поменять, однажды сдуру даже карбюратор спортивный поставил, - он явно перенёсся душой в те сладкие времена, когда можно было запросто взять и поставить спортивный карбюратор, и на лице его появилось то самое мечтательное выражение, которое Артём так любил, жаль только, что из сказанного было так мало понятно.

- Вряд ли он знает даже, что такое "Москвич", не говоря уже о карбюраторах, - оборвал сладкие воспоминания Сергей Андреевич.

- Как это не знает? - худой упёрся гневным взглядом в Артёма.

Артём принялся рассматривать потолок, собираясь с мыслями.

- А почему это вы здесь книги жжёте? - перешёл он в контрнаступление.

- Прочитали уже, - ответил Евгений Дмитриевич.

- В книжках правды нет! - назидательно добавил Сергей Андреевич.

- А вот что это на тебе за наряд? Ты, часом, не сектант? - нанёс ответный удар Евгений Дмитриевич.

- Нет, нет, что вы, - поспешил оправдаться Артём. - Но они меня подобрали, помогли, когда мне очень плохо было, - в общих чертах описал он своё состояние, не уточняя, как именно и насколько ему было плохо.

- Да-да, именно так они и работают. Узнаю почерк. Сирые и убогие...э... или что-то в этом духе, - закивал Евгений Дмитриевич.

- Но знаете, я у них был на собрании - они там очень странные вещи говорят, я постоял, послушал, но долго не выдержал. Например, что главное злодеяние Сатаны - в том, что он захотел себе тоже славы и поклонения... Я думал раньше, что там всё намного серьёзней. А тут просто ревность, оказывается. Несолидно даже как-то, некрасиво, не хочется в это верить. Неужели мир - так прост, и весь крутится вокруг того, что кто-то делит славу и поклонников?

- Мир не так прост, - успокаивающе заверил его Сергей Андреевич, забирая кальян у светловолосого и делая вдох.

- И ещё кое-что... Вот они там говорят, что главные качества Бога - это милосердие, доброта, готовность прощать, что он - Бог любви, и что он всемогущ. Но при этом за первое же ослушание человека изгоняют из рая и делают смертным. Потом несчётное количество людей умирает, не страшно, и под конец Бог посылает своего сына, чтобы тот спас людей. При этом тот погибает сам, страшной смертью, я и раньше слышал, он перед смертью взывал к Богу, спрашивал, почему он его оставил. И всё это для чего? Для того, чтобы тот своей кровью искупил грех первого человека, которого Бог сам же и наказал, и люди вернулись в рай и вновь обрели бессмертие. Какая-то бессмысленная возня, ведь можно просто не наказывать так строго всех их за то, что они не даже делали. Или отменить наказание за сроком давности, но зачем жертвовать любимым якобы сыном да ещё и предавать его? Где здесь любовь, где здесь готовность прощать, и где здесь всемогущество?

- Примитивно и грубовато изложено, но в общих чертах верно, - передавая кальян товарищу, отозвался Сергей Андреевич о страстной Артёмовой речи.

- Вот что я могу сказать по этому поводу, - набирая в лёгкие дым и блаженно улыбаясь, Евгений Дмитриевич прервался на минуту, а потом продолжил, - так вот, если их бог и имеет какие-то качества, или там отличительные свойства - это уж точно не любовь, не справедливость, и не всепрощение. Судя по тому, что творилось на земле с момента её...эээ... сотворения, богу свойственна только одна любовь - он любит разнообразные интересные истории. Сначала устроит заваруху, а потом смотрит, что из этого выйдет. Если пресно выходит - перцу добавит. Так что прав был старик Шекспир: весь мир - театр, вот только вовсе не тот, на который он намекал. А этот их бог просто любит интересные истории, - заключил он.

- Только с сегодняшнего утра ты уже успел наговорить на несколько столетий горения в аду, - заметил Сергей Андреевич.

- Значит, тебе всегда там будет с кем поболтать, - и Евгений Дмитриевич передал кальян обратно.

- С другой стороны, сколько полезных и интересных знакомств там можно завязать, - словно взвешивая, сказал тот.

- Например, среди высшей иерархии католической церкви...

- Да, они-то уж точно. Но если уж строго говорить, то и наши...

Оба они явно не очень верили в то, что за всё сказанное сейчас придётся когда-то расплачиваться. Но сказанные Евгением Дмитриевичем слова о том, что происходящее с человечеством - просто интересная история, навело Артёма каким-то образом на другую мысль.

- Я вот довольно много разных книг читал, - сказал он, - и меня всегда удивляло, что там всё не как в жизни. Ну, понимаете, там события выстраиваются в линию, и всё друг с другом связано, одно из другого вытекает, и ничего просто так не происходит. Но ведь на самом-то деле всё совершенно по-другому! Ведь жизнь - она просто наполнена бессвязными событиями, они происходят с нами в случайном порядке, и нет такого, чтобы всё шло в логической последовательности. Или вот ещё - книги, например, заканчиваются в том месте, где обрывается логическая цепочка. То есть, есть начало - развитие - потом пик - и конец.

- Кульминация, а не пик, - поправил его Сергей Андреевич, со скучающим видом выслушивающий Артёмовы наблюдения.

Евгений Дмитриевич тоже не проявлял особого интереса к его высказываниям, он подвинул к себе курительное устройство и, втянув ароматный дым, задержал дыхание.

- Хорошо, кульминация, - слегка обескураженно продолжил Артём. - Но в жизни-то всё не так, логическая цепочка, во-первых, может не прийти к своему концу, а во-вторых, если она и придёт, то на этом ничего не заканчивается.

- Ты имеешь ввиду, что жизнь не имеет сюжета? - помог ему сформулировать Сергей Андреевич.

Артём задумался на минуту, и потом кивнул.

- А в судьбу ты веришь? - склонив голову на бок, и изучающе оглядывая Артёма, спросил Сергей Андреевич, а Евгений Дмитриевич заинтересованно оторвался от

- Нет, - решительно отрезал Артём. - Нет никакой судьбы. Просто случайные события, которые с нами происходят, а мы потом уже сами придумываем.

- Зря, зря... - разочарованно вздохнул Сергей Андреевич, смотря на Артёма строго поверх своих очков. - Вот я тебе предложу сейчас маленькую теорию, а ты сам посмотри, подходит ли она к твоей жизни. Мне так кажется, что жизнь, конечно, пустая, и смысла в ней в целом нет, и нет судьбы, то есть такой определённой, явной, так чтобы родился - и всё, уже знаешь: моя судьба - быть там, космонавтом, или, скажем балериной, или погибнуть во младенчестве, хотя это, конечно, хуже. Нет, не так. Когда живёшь сквозь отведённое время... как бы это объяснить... Может случиться, что происходит с тобой какое-то событие, которое заставляет тебя совершать определённые поступки и принимать определённые решения, причём у тебя есть свободный выбор - хочешь, сделай так, хочешь, этак. Но если ты примешь правильное решение, то дальнейшие вещи, которые с тобой будут происходить - это уже будут не просто случайные, как ты выражаешься, события... Они будут обусловлены тем выбором, который ты сделал. Я не имею ввиду, что если ты решил жить на Красной Линии до того, как она стала красной, тебе оттуда уже никуда не деться, и вещи с тобой будут происходить соответственные, я говорю о более тонких материях. Но в-общем, если ты опять встал на перепутье и опять принял нужное решение, потом перед тобой встанет выбор, который тебе уже не покажется случайным, если ты, конечно, догадаешься и сумеешь осмыслить его. И твоя жизнь перестанет постепенно быть просто набором случайностей, она превратится... в сюжет, что ли, всё будет соединено некими логическими, не обязательно прямыми связями, и вот это и будет твоя судьба. На определённой стадии, если ты достаточно далеко зашёл по своей стезе, твоя жизнь настолько превращается в сюжет, что с тобой начинают происходить странные, необъяснимые с точки зрения голого рационализма или твоей теории случайных событий вещи. Но зато они будут очень хорошо вписываться в логику сюжетной линии, в которую теперь превратилась твоя жизнь. Тоесть судьбы просто так не бывает, к ней надо прийти, и если события в твоей жизни соберутся и начнут выстраиваться в сюжет, тогда тебя может забросить в такие дали... Самое интересное, что сам человек может и не подозревать, что с ним это происходит, или представлять себе происходящее в корне неверно, пытаться систематизировать события в соответствии со своим мировоззрением. Но у судьбы - своя логика.

И эта странная теория, показавшаяся Артёму вначале полной абракадаброй, вдруг заставила его посмотреть под другим углом на всё то, что случилось с ним с самого начала, когда он согласился на предложение Хантера дойти до Полиса.

Теперь все его приключения, все его странствия, до этого видевшиеся ему скорее как безуспешные, отчаянные попытки мотылька пробиться к сияющей лампочке, к которой он стремился отовсюду, куда бы его не забрасывало, к которой его тянуло, как к магниту, хотя он и сам уже почти не осознавал, зачем ему это надо, представали перед ним в ином свете, казались ему сложно организованной системой, словно образуя вычурную, но продуманную конструкцию.

Ведь если считать это согласие первым шагом по стезе, как назвал её Сергей Андреевич, то все последующие события - и экспедиция на Рижскую, и то, что на Рижской к нему сам подошёл Бурбон, и Артём не отшатнулся от него - следующий шаг, и то, что Хан вышел Артёму навстречу, хотя вполне мог остаться на Сухаревской, а он тогда остался бы в туннеле, навсегда. Но это ещё можно было объяснить и по-другому, во всяком случае, сам Хан называл совсе иные причины своих действий. Потом он попадает в плен к фашистам, на Тверскую, его должны повесить, но по маловероятному стечению обстоятельств интернациональная бригада решает нанести удар по Тверской именно в этот день. Ударь они на день раньше, на день позже - смерть была бы неминуема, но тогда прервался бы его поход.

Могло ли так быть в действительности, что упорство, с которым он продолжал свой путь, влияло на дальнейшие события? Неужели та решимость, злость, отчаяние, которые побуждали его делать каждый следующий шаг, могли неизвестным образом формировать действительность, сплетая из беспорядочного набора происшествий, чьих-то поступков и мыслей - стройную систему, как сказал Сергей Андреевич, превращая обычную жизнь в сюжет?

На первый взгляд, ничего такого произойти не могло. Но если задуматься... Как иначе объяснить тогда то, что он встретил Марка, который предложил ему единственный возможный способ проникнуть на территорию Ганзы, и главное, самое главное, то, что пока он мирился со своей судьбой, расчищая нужники, судьба, казалось, отвернулась от него, но когда он не пытаясь даже осмыслить своих действий пошёл напролом - случилось невозможное, и охранник, который был просто обязан стоять на своём посту, куда-то исчез, и не было даже никакой погони? Значит, когда он вернулся с уходящей вбок кривой тропки на свою стезю, поступил в соответствии с сюжетной линией своей жизни, на той стадии, где он находился сейчас, это смогло вызвать уже серьёзные искажения реальности, исправив её так, чтобы эта линия могла беспрепятственно развиваться дальше?...

Тогда это должно означать, что отступись он от своей цели, сойди со своей стези - как судьба тут же отвернётся от него, её призрачный щит, оберегающий сейчас Артёма от гибели, тотчас рассыпется на куски, тонкая линия, по которой он осторожно ступает, оборвётся, и он останется один на один с бушующей действительностью, взбешённой его дерзким посягательством на свою хаотическую сущность... Может, тот, кто попробовал обуздать её однажды, у кого хватило храбрости продолжить это уже после того, как зловещие тучи начали сгущаться над его головой, не может просто так сойти с пути? Или же ему это сойдёт с рук, но с этих пор его жизнь превратится в нечто абсолютно заурядное, серое, в ней больше не случится никогда ничего необычного, волшебного, необъяснимого, потому что сюжет будет оборван, а на герое поставят крест?

Значит ли это, что он не просто не имеет права, но уже не может теперь отступить со своего пути? Вот она, судьба? Судьба, в которую он не верил, и не верил только потому, что не умел воспринять правильно происходившее с ним, не умел прочесть знаки, стоящие вдоль его пути, и продолжал наивно считать уходящий к далёким горизонтам проложенный для него тракт - путаным переплетением заброшенных тропинок, ведущих в разных направлениях?

Но если он ступал по своей стезе, если события его жизни образовывали стройный сюжет, обладавший властью над человеческой волей и рассудком, так что его враги слепли, а друзья прозревали, чтобы прийти вовремя ему на помощь, управлявший реальностью, так что непреложные законы вероятности послушно, словно пластилин, меняли свою форму под натиском растущей мощи невидимой длани, двигающей его по шахматной доске жизни, и подброшенная вверх монета могла бы теперь десятки раз подряд падать орлом вверх, будь это необходимо для продолжения его пути... Если это было действительно так, то отпадал сам собою тот вопрос, на который раньше оставалось только угрюмо молчать, стискивая зубы - вопрос "Зачем всё это?". Теперь его мужество, с которым он признавался сам себе и упрямо твердил другим, что никакого провидения, никакого высшего замысла, никаких законов, никакой справедливости в мире нет, оказывалось ненужным, потому что замысел начинал угадываться, и этой идее уже не хотелось сопротивляться, она была слишком соблазнительна, чтобы отвернуться от неё с тем же твердолобым упорством, с которым отвергал он объяснения, предлагаемые религиями и идеологиями, о которых ему было известно.

И всё вместе это означало только одно.

- Я больше не могу здесь оставаться, - отчётливо произнёс Артём и поднялся, чувствуя, как гудящей, неведомой прежде силой наполняются его мышцы.

- Я больше не могу оставаться здесь, - повторил он ещё раз, слушая собственный голос. - Мне надо идти. Я должен.

И, забыв все страхи, гнавшие его к этому костерку, он, не оборачиваясь больше ни разу назад, вернулся к краю платформы, спрыгнул на пути, и такое спокойствие, такая уверенность в том, что наконец-то он всё делает правильно, охватили его, словно сбившись было с курса, он всё же встал наконец на прямые блестящие рельсы своей судьбы. Шпалы, по которым он ступал, теперь будто сами уносились назад, не требуя от него никаких усилий за сделанные шаги. Через мгновение он полностью исчез во мгле.

- Красивая теория, правда? - затягиваясь, сказал Сергей Андреевич.

- Что бы люди смыслили в судьбе...- ворчливо отозвался Евгений Дмитриевич, лениво почёсывая кошку за ухом.

Глава 12

Это был последний туннель, который ему надо было пройти, чтобы достичь наконец цели своего путешествия. Сколько таких туннелей осталось уже сзади они были вроде неотличимы один от другого, но каждый из них обладал своей сущностью, навязывал своё настроение, и Артём, наверное, с закрытыми глазами, только лишь прислушиваясь к своим ощущениям смог бы теперь сказать, в каком из пройденных перегонов он находится, брось его куда-нибудь на спор.

Каким простым, каким коротким казался ему его путь, когда он сидя на дрезине на Алексеевской разглядывал в свете фонарика свою старую карту, пытаясь наметить дорогу... Перед ним тогда лежал неведомый ему мир, о котором достоверно ничего было неизвестно, и поэтому можно было набрасывать маршрут, думая о краткости дороги, а не о её безопасности. Жизнь предложила ему совсем другой маршрут, запутанный и сложный, смертельно опасный, и спутники, разделявшие с ним лишь малый участок его пути, могли поплатиться за это жизнью.

Но знал ли он сейчас, когда до вожделённой цели его странствия оставался всего только один туннель, больше о метро, чем в то мгновение, когда он спрыгнул на пути и шагнул в темноту южного туннеля, уводящего с ВДНХ?

Да. И нет. Казалось бы, теперь ему было доподлинно известно, что Китай-Город разделён на две части враждовавшими некогда бандами, что Пушкинская и ещё две станции захвачены фашистами, Павелецкая в одиночку сдерживает натиск чудовищ, спускающихся с поверхности, и так далее. Но кто мог ручаться, что пока он шёл от Павелецкой к Добрынинской, та не пала под ударом, и вся линия теперь медленно гибнет, не в силах противостоять вторжению? Или, может, грунтовые воды, терпеливо подтачивавшие перекрытия и опоры станций, не вырвались в конце-концов на свободу, стирая с карты метро целую ветку, по которой он совсем недавно шёл? Не говоря уже о мрачных вестях с Авиамоторной, рассылавшей по всему метрополитену тысячи маленьких зачумлённых гонцов...

Его знания ровным счётом ничего не стоили и вряд ли сильно помогли бы ему, реши он возвращаться на ВДНХ той же дорогой. Было совершенно бесмысленно пытаться накопить их, записать, запомнить и передать другим, это означало бы только взять на себя ответственность за их загубленные жизни. Ему вспомнились вдруг слова одного из охранников на Рижской, пытавшегося заговорить с ним: "Знание - свет, а незнание - тьма". Вдумываясь в эту беззубую метафору, Артём усмехнулся мысли, что сентенция была когда-то неуклюже переиначена и утратила свой первоначальный смысл. Некогда она, должно быть, гласила "Свет - это знание, а тьма - незнание".

Знание было невозможно в той извечной всемогущей тьме, чьи владения простирались во всём метро, кроме крошечных островков станций, выхваченных из океана мглы слабыми электрическими лампочками и багровым заревом факелов. Она отсекала человеческие поселения друг от друга, проглатывала неосторожных странников, впитывала бесследно крики о помощи, задерживала идущих, отнимала у отчаянно боровшихся за существование людей пригодные для жизни территории. И она исключала любые точные знания, она была само неведение, она препятствовала передаче точных и нужных сообщений и плодила мифы, правды в которых зачастую было меньше половины, а остальное заполняли навеянные тьмой фантазии.

На заре цивилизации, когда человек не научился ещё писать, его неграмотность тоже подталкивала его к сочинению легенд, которые было несложно затвердить и так передать своё послание потомкам. Но каждое следующее поколение рассказчиков искажало оригинал всё больше и больше, и само послание могло выпасть и затеряться в веках, потому что изменённая форма больше не удерживала его, как груда осколков, бывших раньше бутылкой, не может заключить в себе той влаги, что содержалась в целой бутылке. Когда же грамота наконец была изобретена, сообщения, передаваемые сквозь пространство или вдоль времени, больше не извращались, и мифы перестали существовать, уступив место письмам и летописям.

И вот теперь они снова вернулись, вытесняя пришельцев, и не потому, что не было больше возможности передавать точные сведения о действительности на расстояния и во времени, но оттого, что действительность эта утратила свои чёткие очертания, размылась, утратила резкость, и никакие сведения о ней не оставались точными больше одного мгновения. Сведения - всего лишь мёртвый слепок с постоянно изменяющейся формы, они относились только к тому мигу, когда этот слепок был сделан. Если форма меняется так непредсказуемо и интенсивно, слепки даже не имеет смысла делать. Всё время меняющая свои черты действительность вкупе с теми препятствиями, которые возникли на пути своевременных известий, навязывали свою форму передачи сообщений - забытый уже и покрывшийся густой серой пылью миф был снят с дальней полки, и опять вошёл в обращение.

Вызывающе неточный, не могущий и даже не пытающийся сообщить достоверные сведения, облекающий крупицы правильной информации в туманные шлейфы фантазии, которые хороши только тем, что завораживают воображение, миф как нельзя лучше подходил для этого нового мира. Мира, в котором понятия "точный" и "достоверный" превратились в пустую шелуху. Тьма - это незнание. Всё, что Артём знал о метро - это были лишь мифы. То, что ему рассказывали другие - мифы. То, что он пережил сам и рассказывал потом другим - тоже.

Он поймал себя на том, что продвигаясь последние минуты всё медленнее и медленнее, на этой мысли и вовсе замер. Будто тропа вывела его ненароком к какой-то неприметной калитке, и он стоит теперь у неё, не решаясь отворить и посмотреть, что же за ней. Можно заглянуть дальше, можно отступиться и идти себе своей дорогой. Ступить было туда не то что бы боязно, а скорее неприятно, и он отошёл от неё. Спешить было некуда, расстояние, отделявшее его от Полиса, в любом случае сокращалось с каждой секундой, и этот последний марш можно было смаковать шаг за шагом. Сейчас не надо было идти быстрее, достаточно было просто идти. Погрузиться в воспоминания о том, что осталось уже за плечами, воскресить в памяти погибших людей и увядшее время, осмыслить пройденное и совершённое, проследить свой путь от самого начала и наконец триумфально приблизиться к его концу. Это напоминало леденцы из жжёного сахара - было сладко и тягуче, но ещё и отдавало лёгким запахом гари.

На протяжение всего своего похода он мало задумывался над его целью, гнал от себя все сомнения, ведь, орошённые вниманием, они немедленно пустили бы корни и раскрыли свои дурманяще ароматные цветы. Раньше он не мог позволить себе роскоши осмысления - она могла в любой миг превратиться в его слабость и помешать ему дойти, достичь конца пути. Теперь же, когда он был почти у цели, он разрешил себе осознать сделанное.

Его путь начался в той точке, где образовался разрыв между тем, что о мире думал Сухой, и представлении Хантера об этом. Сухой верил в гибель человечества, Хантер не желал капитулировать, и Артём, на которого упала искра этого отчаянного упорства, загорелся им тоже. Не важно, кто был прав тогда, быть может, и Сухой, знавший о метро и о человеке не меньше Хантера. Верность сказанного не имела значения. Важно было, во что хотелось верить. Тогда Артёму хотелось верить в то, что говорил Хантер. И он сделал первый шаг, приняв одну из сторон и определив свою позицию.

Когда на поставленный вопрос предлагается только один ответ, и не из чего выбирать, когда всё чётко разделено на чёрное и белое - не надо тратить время на никчемные раздумия. Действие - бог чёрно-белого мира.

Но с каждой шпалой, отдаляющей его от ВДНХ, цвета всё больше теряли свою сущность, чёрное перетекало в белое, и наоборот, всё больше смешиваясь. Хуже того, стали появляться совсем другие краски, гамма расширилась, и старое видение уже не подходило для восприятия реальности. Она оказалась много сложнее, чем рисовал ему Сухой, более многолика и не столь однозначна, как говорил Хантер.

Что в ней было истинно?

Когда Артём был в самом начале своего похода, истина была одна выживание. Угроза была одна - чёрные. Спасение - идти вперёд и не останавливаться. Этими тремя штрихами очерчивалась исчерпывающая картина мира. Она была ясна и красива, она была настолько убедительна, что её можно было принять за подлинник, как можно спутать отражение в водной глади с отражающимся предметом. Но стоит кинуть камень в воду - как пошедшие круги исказят его и разрушат иллюзию.

Первый камень был брошен Ханом.

Это он заронил в Артёма сомнение в абсолютности понятий. Он поставил под вопрос видевшуюся дотоле незыблемой и безотносительной природу времени. На ВДНХ время было общей упряжкой, в которую были запряжены все обитатели. Оно объединяло, задавало ритм, синхронизировало. Это было так естественно, так привычно, что никому никогда не пришла бы в голову мысль об иллюзорности времени под землёй. Хан же отметал эту идею решительно и категорично, будто она была полной бессмыслицей и не заслуживала ни малейшего внимания. Он считал, что время у каждого - личное и нет никаких причин навязывать своё время другим.

В тот момент это показалось Артёму верным и естественным, хотя и вызывало некоторое сопротивление. Но среди станций, на которых он побывал, были такие, где время было определённым, осязаемым и жёстким. Ганза подчинялась строгому распорядку, и ни один житель Павелецкой не посмел бы усомниться в его абсолютности. Каждый из них чётко знал, что только следя за часами можно уцелеть. Восемь часов вечера на этой станции были именно восемью часами, и тот, кто изобрёл бы для себя другое время, поплатился бы за это жизнью. Значит ли это, что Хан был неправ?

С другой стороны, часы на Павелецкой вовсе не обязательно показывали то же, что циферблаты ВДНХ. И если была разница, довольно сложно стало бы установить, где же именно часы шли верно, если, конечно, такое вообще где-то было. На ВДНХ время являлось в целом просто условностью, за которую жители держались чтобы не опускаться. На Павелецкой это был не символ, а единственный способ выжить. И если правильно часы шли всё же на ВДНХ, и на самом деле было не восемь, а девять часов вечера, когда закрывались двери в переход - чьё время имело больше прав на существование - верное, но абстрактное, или неверное, но обусловленное реальностью? В конце концов, в мире, в котором больше не надо ни с кем советоваться и спрашивать разрешения, с временной шкалой можно играть, как заблагорассудится, прикладывая её то так, то этак, к череде световых дней и ночей. Означает ли это правоту Хана? Или же неправ никто?

Если единого времени нет и не может больше быть, то ещё один из циклопических столпов, на которых покоится обычное человеческое мироощущение, пошатнувшись, обрушивается в бездну. Баланс нарушается ещё сильнее.

Только поняв это, он заметил, что опять остановился. Тропа, казавшаяся прямой, опять вывела его к той же калитке, отворить которую в прошлый раз он так и не отважился. Сейчас он снова стоял у неё, раздумывая. Продолжить думать о том же - открыть её и попасть внутрь. Отогнать мысли - пойти дальше.

Пойти дальше. Потому что останавливаться нельзя.

Он должен.

Ему редко удавалось соткать и удержать перед своим мысленным взором ясное и правдивое изображение чего-либо, он не мог даже чётко представить себе лица своих друзей, и застыв на мгновенье, они тотчас таяли, как и картины виденных им станций, и всё остальное. Образы, создававшиеся в его сознании при слове "Полис" были чем-то настолько эфемерным, что не удерживались и этого мгновения. Сейчас он снова попытался вызвать их, чтобы противопоставить сияние мечты, которым они были окутаны, неяркому зловещему свечению, исходившему от той калитки и всего, что начиналось за ней.

Полис, волшебная столица метро, ждёт его. Не время для привалов.

Поход и стремление завершить его стали смыслом его жизни. Он уже не вспоминал о том, что должен не просто дойти до Полиса, но и найти там нужного человека, чтобы передать ему тревожное известие, он просто хотел дойти. Раньше в его жизни не было стержня, который заставил бы его делать что-либо с таким упорством и самозабвением. Хантер дал ему этот стержень. Но что произойдёт, когда он дойдёт и выполнит миссию? Стержень, конечно, будет немедленно выдернут, и наступят опустошение и слабость. Что же это за смысл жизни, который утрачивается с такой лёгкостью? И чем его потом заменить? Сможет ли он вернуться домой, обессиленный и бесхребетный, да и будет ли куда возвращаться?

А ведь если вдуматься, этот смысл, видевшийся ему единственно возможным и оправдывающим его существование - всего лишь один из многих. Каждый из людей, с которыми Артёму довелось говорить, принимал за него что-то иное, что-то своё. Хантер жил, чтобы обезопасить обитателей метро, относясь к нему, как к огромному организму, отводя себе роль защитной клетки, клетки-убийцы. Выживание, уничтожение врагов, устранение любого источника серьёзной опасности - постоянно, без отдыха, день за днём, секунда за секундой. Методично и спокойно, не испытывая никаких эмоций по поводу умерщвляемых им созданий. Он совершенно точно знал, что так надо, он не был проклят той тягой к сомнениям, которая так обременяла Артёма. Артём смотрел сейчас на мир сквозь некую многогранную призму, неузнаваемо искривлявшую черты всего видимого. Хантер - сквозь оптический прицел, накладывавший на любого, попадавшего в его поле зрения разлинованное перекрестье, превращавшее каждого в мишень.

За всем этим стояла животная жажда жизни, упрямое нежелание сдаваться и погибать, борьба за своё существование. Хантер был готов заплатить любую цену за выполнение своей задачи, не колеблясь, он ставил на кон свою голову, и может, однажды карты легли не в его пользу.

Действительность, в которой он жил, была тоже двухцветна: чёрные означали опасность. Всё остальное было выкрашено в белый и не привлекало его внимания. Смысл того, что он делал, был прост и доступен, с ним трудно было не согласиться. Но вот был ли он единственным?

Фашисты, безраздельно властвовавшие на Пушкинской, Чеховской и Тверской, тоже различали только эти два цвета, и были слепы ко всем другим. Разделяя оставшихся в метро людей на две категории, ведомые своей звериной ненавистью к инородцам, они видели полную черноту в смугловатой коже и тёмных волосах. Эти для них олицетворяли чёрное - угрозу, чужое, смерть. Себя и себе подобных они считали белыми - чистыми, избранными, заслуживающими право жить. Бредовые теории вселенских заговоров, которыми они убеждали друг друга в необходимости постоянно готовиться к войне, не расслабляться ни на миг, бдительно высматривать врагов в каждом проходящем через их территорию, могли напугать и насторожить только их самих. Они сознательно отказывались знать о метро что-либо, что противоречило или выходило за рамки их понятий о сущности бытия. Быть для них тоже означало бороться, но противником в этом случае был призрак, они пытались уничтожить собственные страхи, удовлетворить инстинкты ценой жизни десятков людей с другим оттенком волос и кожи, которые даже и не подозревали, что являются кому-то врагами. Расовая вражда жила только в их сознании, внешний и внутренний враг нужны были только чтобы оправдать жёсткость режима, извечная грустная история опять повторялась. Когда весь мир против тебя, и никому нельзя верить, это рождает озлобленность и отчаяние, а то в свою очередь дарит новые силы. Но для того, чтобы двигатель заработал и бесконечный крестовый поход против чужого начался, восприятие мира у крестоносцев должно быть упрощено до предела, потому что когда жизнь превращается в бесконечное поле брани, в ней уже не остаётся места и времени для самокопания и колебаний. И в их глазах действительность тоже представала чёрно-белой.

Им не было никакого дела до молота, нависшего на ВДНХ, в то время как Хантер, готовый пожертвовать собой, чтобы предотвратить или хотя бы смягчить его удар, не видел ничего важнее. Но самое главное - они верили в свою правоту так же сильно, как и он. Критерием в обоих случаях служила безоговорочная готовность убивать

живущих - если ты достаточно убеждён в верности идеи, которая движет тобою, ты не поступишься и уничтожением других, которые расходятся с тобой во взглядах. Так во все времена человечество доказывало свою веру.

Люди, которые спасли Артёма от смерти, вынув его из петли за миг до удушения, верили в противоположное. Для них цвет кожи и национальность не имела ни малейшей важности. Напротив, они гордились тем, что их отряд был интернационален, тем что их объединяет не принадлежность к одному биологическому подвиду, а идея, делающая их похожими не телесно, а душевно. Эти думали одинаково и были готовы убивать тех, кто думал иначе. В сущности, они не так уж отличались от своих врагов, только уничтожали они по принципу внутренней несхожести, а не физических отличий. Артём вспомнил автомат и патроны, которые ему вручил на прощание товарищ Русаков. И автомат и запасной рожок были сняты с тел убитых. Обычное мародёрство. Почему он не побрезговал подарком? Что отличает этот поступок от обирания мёртвых тел, самого гнусного из ограблений? Почему он долго колебался, прежде чем согласиться оставить себе превосходный автомат Бурбона, который сам вручил его ему, хотя Бурбон умер сам, и Артём даже пытался спасти его, и почему он так легко принял оружие, стащенное с шеи застреленных конвоиров? Что превращало грабительскую добычу - в трофей, и заурядное убийство - в подвиг?

Идея. Она освящала преступление, меняла его значение, переворачивала с ног на голову привычные понятия и разрешала одним людям без угрызений совести стрелять в других, а потом раздевать трупы и оставлять себе понравившиеся вещи. Стоило поверить в неё, раскрасить мир в два цвета, и многое становилось дозволенным, многие вопросы обретали ответ. Но никакая вера не терпит сомнений, она требует решительно определиться: с нами или с ними. Если с нами, не смей ставить под вопрос ни одну частицу из того, что составляет нашу философию. Если ты усомнился - ты не с нами, а значит, против нас. Либо гордый, алый, как кровь павших товарищей, цвет нашего знамени, либо мутный, неразборчивый, неприятный, которым можно описать всё остальное. Пока.

И насколько Артём успел разобраться за свою жизнь в этой идеологии, главным её моментом было не достижение цели, а сам процесс. Упоительно было именно поджигать метро революционным пламенем, создавать динамику, изменять мир. Смысл был не в установлении другого строя, а в самой революции. Без движения идея хирела, вырождалась, теряла свою привлекательность.

Его удивило ещё, что мало кто из исповедовавших свою идею до конца понимал её смысл и разбирался во всех тонкостях её построения. Охранявшие его фашисты не знали толком, что означает их главный символ, бойцы революционной бригады обращались к своему гуру за разъяснениями, потому что не могли дать ответ на несложные Артёмовы вопросы. Выходило, что для того чтобы верить во что-то вовсе не было необходимым понимать как следует, во что ты собственно веришь. Это настораживало. Вера есть убеждённость, но о какой убеждённости может вообще идти речь, если не знаешь всего о том, во что хочешь верить? Может, на самом деле всё было ровно наоборот и безоговорочная вера как раз подразумевает незнание? Чтобы искренне верить во что-то, нужно видеть только его сильные стороны, а для этого нужно закрывать глаза на уязвимые моменты и игнорировать явные противоречия. Не знать о слабых местах, и не стремиться к тому, чтобы о них узнать. Там, где нет однозначности, нет места и для веры.

И те, и другие отказывались от Бога, некогда самой распространённой из вер.

Но религия тоже могла дать ответы на многие вопросы, тревожащие беспокойное человеческое сознание, и прежде всего она помогала преодолеть страх смерти, обещая вечное существование души. Ни одна из двух идеологий, с которыми Артём успел столкнуться, не утешала умирающих, она только пыталась внушить им, что их смерть будет не напрасной. Но кому это поможет смириться со своей участью?

Сотни людей, которых Артём видел в Сторожевой Башне, раскрыв рот, ловили каждое слово своего старейшины, и каждое его слово было для них истинным. Артём уже встретил на своём пути много истин, каждая из которых годилась для того, кто излагал её. Каждая из них не могла быть верной, так как многие из них противоречили друг другу. Значит ли это, что правильной не была ни одна из них? Можно тогда сказать - все эти люди заблуждаются, считая, что именно они пришли к ответу на главный вопрос, вопрос бытия. Можно посвятить всю свою оставшуюся жизнь поискам собственного ответа, решить, что пришёл наконец к той самой единственной правде, и даже внушить уверенность в своей правоте некоторому количеству последователей. Но кто-то другой, мыслящий иначе, посмотрит на тебя, и, пожав плечами, скажет: "Ну что ж, это всего один из возможных ответов". Так стоит ли искать её вообще, или надо заранее отречься от этого стремления, осознав, что оно обречено на тщетность?

Всё, что братья в Сторожевой Башне видели вокруг себя, подтверждало слова их наставника. Иначе и быть не могло. Вся история человечества, как бы она не повернулась, была бы сразу же воспринята ими в нужном ключе, любые происшествия укладывались в предначертанное свыше, нужно было только посмотреть на них под правильным углом. Свято веря в своего Бога, они видели в гибели мира Армагеддон, "Божью войну по истреблению зла", хотя вряд ли кто из них решался задуматься, было ли злом всё уничтоженное в этой войне. Случившееся как нельзя лучше доказывало им правоту священных книг, и они не желали составлять реалистические прогнозы снижения уровня радиации, расчёты запасов медикаментов, горючего, соизмерение оставшихся сил с нарастающей угрозой - всего того, что ввергало в уныние и безнадёжность Сухого.

Для них произошедшее было не гибелью мира, а сладостным преддверием царствия Бога на земле. Себя они видели избранным народом, который удостоился выжить в последней битве и будет допущен в рай при жизни.

Артёму вспомнился рассказ сбежавшего от сатанистов. Те тоже говорили о последней битве, но считали, что победила в ней как раз противоположная сторона, и видели в метро вовсе не ковчег, в котором остатки человечества несутся к райским вратам и вечной жизни, а начало спуска в Преисподнюю, и нельзя было сразу рассудить, чьё восприятие убеждало более. Как это могло быть, что одно и то же реальное событие может быть настолько по-разному понято и осознано разными людьми? Для одних метро было преддверием рая, для других - ада, а в голове звучал насмешливый голос Хана, опровергавший и то, и другое, и заявлявший безаппеляционно, что ни ада, ни рая больше нет, что все они уничтожены навсегда и бесповоротно, так что после смерти человеческая душа будет загнана в те же подземелья, где протекла вся жизнь тела. Что, закованная в трубы, обвивающие лабиринты туннелей, она будет метаться в безумном круговороте до скончания времён.

Хан вообще утверждал, что каждый после смерти попадёт туда, куда он намеревался попасть в соответствии со своим земным верованием. Но это значит, что он отрицал возможность подлинной веры в единого Бога? При этом сам он очевидно имел некую собственную веру, не только помогавшую ему прийти к целям его поисков, но и наделявшую его неземной силой. Был ли он прав, и если да, годилась ли его правда для кого-нибудь, кроме него самого?

Многое из того, что Артём услышал в Сторожевой Башне, показалось ему ошибочным или лживым. Чтобы всё услышанное им вместо беспорядочной груды кирпичей образовало стройное здание, необходим был скрепляющий раствор. И он знал, что послужило бы цементом для строения религии, которое наспех возводил старейшина Иоанн на своих уроках. Это были слова, которые, единственные из сказанного братьями, нашли в нём настоящий отклик. Брат Тимофей с завидной лёгкостью отвергал бессмысленность и хаотичность существования с той же лёгкостью, с какой обещал он вечную жизнь. Он давал ответы на два основных вопроса. Ответы эти были настолько приятны, настолько заманчивы, так хотелось принять их и больше никогда не возвращаться к тем тревожащим вопросам, что присоединиться к братьям, отречься от прежней жизни казалось ничтожно малой ценой, заплатить которую можно было с лёгкостью. Но именно оттого, что даваемые ответы были настолько легки и приятны, они и насторожили Артёма. Это были ответы для слабых, это были ответы для тех, кто был не в силах и не имел смелости услышать другие.

Впрочем, неважно, наколько всеобъемлюща, правдива и убедительна была вера брата Тимофея и старейшины Иоанна, наверняка у них нашлись бы и более изощрённые доводы, и тайные логические построения, которые они создавали для обращения духовно развитых, и которые позволяли им скрыть древние противоречия. Вопрос для Артёма был в другом.

Он вспомнил рассказ о Невидимых Наблюдателях, услышанный им на Полянке.

Что-то в этом странном веровании объединяло его и делало похожим на религию братьев из Сторожевой Башни. Артём вспомнил, как удивил его Евгений Дмитриевич, спросивший, неужели Артёма беспокоит невозможность искупления греха населения метро перед Наблюдателями. Сейчас он вдруг понял, что это не имело ни малейшего значения. Скорее наоборот, предполагаемое искупление осуществило бы программу, и вера немедленно потеряла бы свою мощь и свою привлекательность, потому что удерживать людей можно было только обещанием, а не его исполнением. Она тоже отвечала на один из главных вопросов, отрицая хаос и бессмысленность, отметая одиночество человека, обозначая собственную силу, ведущую людей. Как и в глазах братьев из Сторожевой Башни, согласно мифу о Невидимых Наблюдателях, человек не был предоставлен самому себе, и существование его была наполнено скрытым смыслом, несомненным, пусть и недоступным его разуму. Этого оказалось довольно, чтобы вдохнуть жизнь в легенду и сделать её частью реальности для многих.

Если каждый из встреченных им на его пути отстаивал истинность именно своего верования, отрицая ценность остальных, это могло указывать только на одно. Наблюдая за ними отстранённо, можно было заметить какую-то странную, болезненную склонность, обобщающую всех их, несмотря на видимые различия. Все они стремились верить во что-то, это стремление было настолько настойчивым, целиком поглощающим любого, что выбор объекта или идеи для веры становился второстепенным. Это была некая жажда, присущая всем людям, и каждый утолял её как мог. Мучила она и Артёма, и только оттого, что он увидел сразу несколько способов её погасить, ни один из них не привлекал его теперь.

Ведь если вера - это просто душевная потребность человека, и каждый может удовлетворить её по-своему, тогда ни один из способов удовлетворения не является единственным, а значит, не является он и истинным, потому что истина предполагает окончательный и исчерпывающий ответ.

Калитка была тут как тут, надо было только протянуть руку. Всё это время ему только чудилось, что уходит от неё всё дальше и дальше. На самом деле он просто плутал вдоль забора, пока не вышел к ней снова. И тропа, по которой он пришёл сюда, успела уже зарасти и затеряться в сорных травах, так что дорога оставалась только одна. И Артём почти физически ощутил, как он толкает вперёд дверцу.

Верить нельзя ни во что. Это не запрещено, но это лишено всякого смысла. Вера - это неизбежное упрощение бесконечно сложного мира, лежащего перед каждым из нас. С ней легче жить, но она превращает человека в зашоренную лошадь, которая не пугается происходящего вокруг, потому что ей доступна только малая его часть - лежащая прямо перед ней.

Артём сел прямо на землю. Тело его отказывалось идти дальше, и преодолеть эту инертность он не смог. Появлялось ощущение, что он протирает запотевшее стекло, через которое смотрел раньше, смутные очертания предметов обретают чёткость и значение, и взгляду открываются совершенно незнакомые прежде вещи.

Если любая вера позволяет видеть лишь небольшой кусочек мира, потому что остальная картина способна полностью перевернуть убеждённость в её правоте, то что же приходит её на смену? Как человек достраивает остальное строение, чем заполняет огромные зияющие провалы в картине реальности, предлагаемой верой? Мир, лишённый какой-либо из своих частей, искалечен, и люди пытаются восстановить его целостность искусственными конструкциями. Но этим нельзя излечить рану и заживить вырванную плоть мира. Люди не умеют вырастить руку взамен отрезанной, и они крепят к культе протез. Протез помогает им существовать, но он не является частью тела. Он - ложь, он фальшивка, подделка под человеческое тело. Так же безыскусно они поступают и с действительностью. Взамен вырванных конечностей становятся грубо выструганные детали, и поверив в какую-либо идею, человек поселяется в протезированном мире.

Хуже того, они достраивают делающуюся незримой действительность, исходя из логики крошечного её фрагмента, видимого каждому из них. Но вся совокупность была заведомо лишена всякой логики и системы, так что любые попытки представить её в упорядоченном виде были изначально обречены. Глупо, увидев человеческий палец, считать, что и весь человек, должно быть, являет собой один огромный палец.

Чем достраивают свою ущербную реальность фашисты, захватившие три станции в самой середине метро? Тот её участок, что породил их идею и поддерживает её, так мал, что нужна поистине градиозная фантазия, позволяющая наполнить вакуум подходящим содержанием.

Они населили мир своими врагами, они внушили себе, что ненависть их врагов к ним - первична, они внушили себе собственное превосходство над ними. Но их противники ничего не знали о вражде, пока не попадали в их владения. Вражда была выдумана. Враг - иллюзорен. Как иллюзорен был и весь их мир, построенный на ненависти и национальном отличии.

Иллюзии помогали им заполнить пустоту, послушно образуя пугающие фантомы, они создавали столь необходимое чувство постоянной угрозы, они поддерживали их в их вере, наделяли жизнью их идею. Без иллюзий их мир постиг бы крах.

То же происходило и с революционерами, спасшими Артёма от смерти. Разве соответствовал мир, в котором они существовали, миру самого Артёма, миру Хана, или миру Хантера? Ничуть. В нём не было места ни для чёрных, ни для безголовых мутантов, ни для постигшей землю катастрофы. Всё это просто не укладывалось в ясную и чёткую схему, которой подкупала их идея. Соответственно это оставалось за пределами их действительности. Взамен вырванных кусков они строили свои собственные иллюзии.

Они до сих пор делили землю на два лагеря, как столетие назад, они нашли себе врага и заставили себя поверить в него, потому что история развития их идеи требовала присутствия подобного противника.

То, что старейшина Иоанн называл Армагеддоном и считал главным свидетельством своей правоты и истинности своей веры, просто не существовало в глазах товарища Русакова и его бойцов. Гигантский кусок реальности должен был быть изъят и уничтожен, а образовавшийся провал - занят соответствующими иллюзиями, чтобы они смогли продолжать верить в свою идею. И это было с лёгкостью проделано. В иллюзорном мире, населённом призрачными противниками и воображаемыми друзьями, им было намного спокойнее и проще, чем в действительности, например, Артёма.

Почти в том же мире жил и Михаил Порфирьевич, плававший блаженно в своих бесконечных воспоминаниях о прошлой жизни и воспринимавший пришедшие на смену времена как нелепую и уродливую фантазию.

Было ли игрой воображения то, что предрекали и сулили братья Сторожевой Башни, не поддавалось проверке. Иллюзорная часть их мира лежала за пределами человеческого опыта, и поэтому оставалась неузвимой. Но что отличало эту веру ото всех других? Она стояла наравне с ними, и недосягаемость её иллюзий не означала их реальность.

Так же иллюзорен был и мир верящих в Невидимых Наблюдателей, и мир сатанистов, и миры Сухого, Хантера, Хана, и его собственный мир. Каждый живёт в мире своих иллюзий, подумал Артём.

А что составляло его собственный мир? Верил ли он в то, что тот ограничивается сводами метро и людьми, населяющими их? Однажды ему почудилось, что метро - это огромный живой организм, и ощущение это было таким сильным, что и сейчас Артём не смог бы исключить полностью, что всё то, что он думал о действительности - не больше чем его заблуждение, а подлинная сущность мира чуть было не раскрылась ему, ускользнув в последний миг.

Имеет ли смысл селиться в мире чужих иллюзий? Стоит ли принимать чью-либо веру, поднимать на свой флаг какую-либо идею? Не важно, достойны ли вера и идея этого, достаточно ли они красивы, можно ли убедиться в них самому и убедить других. Вопрос в том, имеет ли всё это смысл, если заранее известно, что любая идея и вера по своей природе ошибочны и не цельны.

Можно выбрать мирок поуютнее, тот, иллюзорная часть которого завораживает или утешает выбирающего наилучшим образом. И можно отказаться от любой попытки упростить мир, ограничить его, подчинить его какой-либо логике, систематизировать и сделать максимально пригодным для своего обитания - и просто наблюдать всё его бесконечное многообразие. Но цена такого выбора высока: пустота бытия, бессмысленность существования, безграничное одиночество, отсутствие надежд. И всё равно всеохватывающая картина настоящего мира не будет ему доступна никогда. Так стоит ли одно другого?

Но тогда, взявшись выполнить поручение Хантера, Артём спасал не весь мир, и даже не человечество, а всего только собственную действительность самого Хантера? Отказываясь селиться в мире чужих иллюзий, человек должен обратиться внутрь себя, потому что только он теперь и имеет значение. Не только гибель населения метро теряет смысл в этом случае, но даже и конец света. Смерть каждого человека, гибель его личного мира - и есть конец света для него. Значение имеет только его смерть, и больше ничего.

Калитка захлопнулась. Последний из столпов его мировоззрения рухнул вниз, увлекая за собой в бездну и всю его уверенность в правильности того, что он делает, и решимость продолжать своё дело.

Его последний сон предстал перед ним с поразительной ясностью.

Нескончаемый туннель, по которому он брёл без отдыха и надежды на окончание пути, туннель, продолжение пути в котором не приводило к выходу. Чтобы завершить поход, надо просто перестать идти? Теперь это были не пустые слова, они обретали сейчас новое значение, перекликаясь с другой его мыслью. Если его дорога началась, когда он поверил во что-то и вошёл в мир чужих грёз, то логичным окончанием его было бы не достижение цели, а а выход из этого чуждого мира. Его путь не мог быть просто механическим передвижением к пункту назначения.

Теперь всё становилось на свои места. Надо просто перестать идти вперёд, потому что, идя вперёд он подчиняется законам чужого мира и играет по чужим правилам, верит в заведомое заблуждение. Отказаться от этого, остановиться - и поход будет завершён. Всё?

Нет. Все эти мысли лежали на одной чаше весов, но было что положить и на вторую. Его отчим. Женька. Женькина маленькая сестра. Можно отказаться от веры, можно осознать иллюзорность мира каждого из живущих, но если остановиться, то они, может, погибнут. Артём вспомнил Виталика, лежащего на носилках, с которых стекала кровь, очень много крови, потом почему-то Ванечку, садящегося на землю, схватившись за свой живот, в котором застряла пуля, и попытался представить себе мёртвого Сухого. Нет.

Он встал. Образ мёртвого Виталика пришлось поддерживать изо всех сил, словно хлыст занеся его над самим собой. Но его не хватило для того, чтобы заставить ноги сделать и одного шага.

Тогда он подумал о Полисе. Начал перебирать в своей памяти всё самое чудесное и необычное, самое чарующее, что он когда-либо слышал об этом месте, напоминать себе, что когда-то это было его мечтой - попасть в последнее место, где человек оставался человеком... И о лампах дневного света, и о бесконечных книгохранилищах, и о неземной красоте залов, о которой столько говорил Сухой. Всё это было, может, всего в десяти минутах ходьбы от того места, где он сейчас стоял. И если даже его миссия потеряла свой смысл, или, вернее, теперь он понял, что она его никогда и не имела, всё равно стоило продолжить идти хотя бы ради того, чтобы наконец увидеть легенду своими глазами.

И тут его мысли соскользнули на сказанное Сергеем Андреевичем - про судьбу и сюжет. Тогда эти слова толкнули его вперёд, словно новая, смазанная пружина, вставленная в изношенный проржавевший механизм заводной игрушки. Теперь они были ему чем-то неприятны. Может, оттого, что его теория лишала Артёма свободной воли, и если бы он пошёл теперь вперёд - то не следуя собственному решению, а покоряясь сюжетной линии своей судьбы. Но с другой стороны - как можно было после всего произошедшего с ним отрицать существование этой линии? Теперь он не мог уже больше поверить в то, что вся его жизнь - только цепь случайностей? Он хотел думать о чём-то другом, но всё время возвращался к этим словам.

Слишком много пройдено уже, и с этой колеи нельзя так просто сойти. Если он дошёл до сюда, он должен идти и дальше - такова неумолимая логика его пути. Сейчас уже поздно останавливаться, и нельзя уже отвернуться и двинуться обратно. Он должен идти вперёд. Должен. Это и есть его судьба.

Он осознал, что шагает вперёд уже после того, как сказал себе последние слова. Вернулось то ощущение, будто в его тело, как в оболочку, вставили жёсткий каркас, и сила, приводящая его ноги в движение - принадлежит не ему, а тому существу, которое заняло его место в собственном теле.

Ноги шагали всё быстрее, хотя спешить было некуда, и он хорошо отдавал себе в этом отчёт. Голова вдруг очистилась от всех мыслей, исчезли сомнения, рассеялись гнетущие ощущения пустоты и бессмысленности, и стало вдруг так спокойно, так хорошо, и в сознании заиграл тот самый оркестрик, что замолк надолго где-то в начале его пути. Главное теперь было ни о чём не думать. Он больше не принадлежит себе. Он должен идти вперёд.

В конце туннеля показался свет.

Глава 13

У входа на станцию, там, где за бетонными блоками заграждения, стоял кордон, выстроилась небольшая очередь. Солдаты в зелёной форме и фуражках тщательно обыскивали приходящих на станцию, так что Артём в какой-то момент даже порадовался, что у него не осталось никакого багажа. Перед ним стояли ещё двое - плюгавый старичок с большой блестящей залысиной, одетый в потрёпанный грязный ватник, и высокий коренастый парень с обритой наголо головой. Парень отказывался открыть свой рюкзак, и Артёма это очень раздражало, потому что из-за него выходила такая задержка. Вглядываясь поверх голов, в глубине станции Артём заметил лампу необычайной яркости, источавшей ярко-белый свет, такой резкий, что глаза начинали слезиться, но отводить их всё равно не хотелось.

Дознавание оборвалось на полуслове, когда пограничник потянулся сам к рюкзаку бритого парня. Тот дёрнулся всем телом назад, вцепившись в рюкзак с другой стороны, и бросился бежать обратно. Солдат, не удержав равновесия, полетел на землю, а его напарник сорвал со спины автомат, поспешно передёрнул затвор, и не целясь, дал веером очередь в спину убегающему.

Первые три пули только высекли искры из бетонных стен, четвёртая угодила в плечо старичку в очках, пройдя его насквозь, и тоже канула в никуда. Пятая вошла Артёму в шею, перерезав сонную артерию и перебив шейные позвонки, шестая ударила его в левую скулу.

Он умер раньше, чем успел повалиться на сырой пол туннеля, ещё в тот момент, когда пятая пуля ломала ему хребет.

Всякое бывает.

Конец