"Бог сумерек" - читать интересную книгу автора (Глуховцев Всеволод, Самойлов Андрей)

ГЛАВА 7

Да, давно. И дело здесь в том, что дед Палыча – обыкновенный деревенский мужик, крестьянин – был известный на всю губернию знахарь и ведун. Он знал все травы, заговоры и молитвы. Людей лечил, скотину пользовал, бесов изгонял... Дар его был наследственным, но от кого он шел, из каких вековых глубин... об этом теперь можно было только гадать. К -тому же в те годы такие таланты не больно-то жаловали, и дети нашего ведуна переехали в город и стали самыми обычными горожанами. Но дар все-таки передавался по наследству, хотя.в условиях строительства “новой жизни” проявлялся в довольно-таки анекдотических формах. Так, младший сын ведуна, Павел, восемнадцатилетним юношей попавший на стройку большого завода и угодивший сразу во все прелести барачно-коммунального бытия, долго и искренне недоумевал, почему его соседи-приятели жестоко страдают по утрам от какого-то “похмелья”. Пашке эти страдания были неведомы абсолютно, сколько бы ни выпил накануне.

Эта уникальная способность не осталась незамеченной. Юный работяга сделался местной знаменитостью, все как один знали, что Пашка Кореньков хоть ведро может выжрать и никакое похмелье его не возьмет. Черт знает куда бы завела парня такая странная слава, если бы не встретилась ему чудесная скромная девушка; да и деревенская закваска, видимо, все же сказалась – Павел не спился, не пропал. Женившись, он решительно прекратил все попойки, а вскоре молодая семья получила комнату. Павел устроился на курсы штукатуров, встал в очередь на квартиру, и жизнь его пошла по гладким рельсам пролетарского благополучия. Правда, со временем открылась еще одна грань наследственного таланта: Павел Иванович не только сам не страдал от похмелья, но и у других мог запросто его убирать, да и вообще снимать любую головную и зубную боль, что с успехом и делал. Однако способности свои старался не афишировать. Почему?

Почему отец так относился к своему дару, Саша понял только после его смерти, внезапной для всех, от сердечного приступа – притом что отродясь Павел Иванович на сердце не жаловался. Это было как гром с ясного неба, и для Саши, студента-первокурсника, все остальное – похороны, поминки, родственники и сослуживцы – прошло как в тумане, он почти ничего не запомнил. Когда же наконец, уже поздно вечером, схлынула суматоха, они с матерью остались дома вдвоем и тогда-то почувствовали, что они осиротели. Это было очень горько – но делать нечего, завтра занятия, и Саша пошел спать.

Он долго не мог уснуть, ворочался. Слезы подступали к глазам. Он вставал, курил у темного окна. В ночи вздыхал сырой апрельский ветер, где-то невидимо бежала вода. Саша лег снова, опять ворочался и не заметил, как заснул.

То есть трудно сказать, заснул он или... Что это было – он не мог сказать. Он враз и внезапно понял о своем отце то, о чем тот никогда не говорил. Причем он ни за что не смог бы объяснить, каким образом осуществилось понимание. Он не слышал отцовского голоса, не видел его лица. И вообще, это не было сообщение во времени. Просто: Саша вздрогнул и вскочил с кровати, сердце его учащенно билось... и он уже все знал.

Отец знал, что умрет рано. И что причиной ранней смерти есть его дар. Он куда более могуч, чем умение снимать похмелье и самому не болеть. Он может делать такое, чему невозможно поверить на слово. Но использование его чем больше, тем сильнее пожирает запас человеческих лет. Надо уметь обуздать этот дар, чего и достигали ведуны. А у Павла Ивановича, оторванного вместе с даром от сокровенной науки ведунов, это стало злым роком. И самое главное: дар, или рок, как угодно – передался Александру, повис на нем, как золотая гиря, и что ему, Александру, с этим делать, – неизвестно.

Странно, но после этого он крепко уснул, а проснулся рано и ничуть не ощутил недосыпа. Голова была ясная, свежая, и он точно знал, что на сегодняшнем семинаре по физике его спросят о резонансе в колебаниях. Он схватил учебник Ландсберга, прочел эту тему, набросал конспективно на бумажке, одним словом, выучил. Понятное дело, что дальше именно так и случилось. Его спросили, он с блеском ответил.

После занятий он под каким-то предлогом открутился от дружков и ушел в расположенный неподалеку от института парк. Там он забрался в самую глухую аллею, чтобы никто не отвлекал его.

Ему надо было подумать. Он и думал, медленно вышагивая по талому снегу, нахмурясь, голову склонив, сцепив руки сзади. Что делать с этим чертовым даром? Вот напасть! Смотаться в деревню, отыскать тех, кто знал деда, порасспросить? А что это даст? Ну, узнаешь то-се, а главное-то, основные тайны разве теперь известны? Все утрачено, потерялось в изменившемся мире, в других временах, скрылось за ушедшими годами.

Поразмыслив как следует, он решил, что ничего лучше не сделаешь, кроме как стараться не трогать опасный клад своего таланта. Никому ничего не говорить о нем, вообще постараться забыть его, насколько это возможно.

Так он и сделал, но дар, конечно, сам напоминал о себе. И напоминания эти были такими, от которых хотелось бежать подальше, в ужасе отмахиваясь руками: чур меня, чур! Они накатывали внезапно, совершенно неожиданно. Саша мог ехать в троллейбусе, и вдруг перед ним – вспышка, дым, огонь! Он видел, как горит дом, именно такой-то дом на такой-то улице. Потом видение пропадало, Саша стоял бледный, с пересохшими губами, с отчаянно бьющимся сердцем, приходя в себя. А через день-два он узнавал о пожаре. Ехал туда, смотрел – точно, оно, видение.

И подобными сюрпризами дар “угощал” Александра нередко, два-три раза в месяц. Это было мучительно: аварии на заводах, всякие прочие дрянные случаи. И некому об этом сказать! И еще одна странность: в отличие от отца Сашу его озарения терзали головной болью. Почти сразу же после них начинало дико давить в висках, и ничем нельзя было выгнать эту боль, только лечь и постараться заснуть – во сне она куда-то пропадала.

Случались, впрочем, и хорошие предвидения. Но почему-то они ограничивались тем, что Саша всегда угадывал, о чем его спросят на занятиях или на экзамене. А он и так учился хорошо, ибо специальность свою – электронику – любил, ему это просто было интересно, учеба давалась легко и безо всяких предвидений.

Но вот однажды, когда он уже учился на четвертом курсе, случилось то, что перевернуло всю его жизнь. Осенью; в серенький скудный денек в октябре. Настроение у Саши с самого утра сделалось под стать погоде: что-то тяготило душу, в ней было муторно и слякотно. Ужасно не хотелось идти на занятия. Саша все-таки поехал в институт, но на полдороге выскочил из трамвая, до того тошным показалось ему торчать в аудитории. И он пошел без цели по улицам. Вокруг вздыхало, хлюпало, моросил мелкий дождик. Так он добрел до небольшого скверика: несколько мокрых берез и елочек, кусты, скамейка, кругом пустые бутылки и окурки. И никого не было – ни рядом, ни на улице, вообще ни одной живой души. Он потом вспоминал об этом, когда случилось...

Что случилось? Вот этого Александр объяснить не мог. Да и не пытался. Он остановился в сквере, закрыл глаза, вздохнул поглубже. И что-то в нем дрогнуло, он точно отключился на мгновение и от испуга резко открыл глаза.

Не то чтобы он им не поверил, и все-таки такого с ним никогда не было. Да и ни с кем, наверное, не было.

Он увидел, что находится совсем в другом месте: на городской окраине, рядом с замершей стройкой. Среди пустых стен тоскливо подвывал ветер, кирпичи и плиты валялись в мертвом бурьяне. Александр диковато огляделся, не сразу сообразив, где это он. Потом сообразил, где, но главное было не это.

А вот что: он снова, как тогда – два с половиной года назад, – враз понял все, да так, что его прошиб холодный пот. То есть не все, конечно, он не успел узнать, что именно может его ожидать, но точно знал – нечто ужасное. И оно обязательно случится, если не изменить линии судьбы. Как? Этого он тоже не узнал.

Саша еще раз осмотрелся, припомнил, где здесь автобусная остановка, и направился туда. Он был бледен, немного растерян, но решителен. В конце концов, ничего не произошло, и пока все в его руках.

Он успокоился и начал размышлять. Ничего конкретного не измыслил, но все яснее и яснее становилось, что он должен что-то в своей жизни изменить. Он ни с кем не делился своими мыслями, даже с матерью, но думать не переставал. И надумал наконец.

Александр пришел в ректорат с заявлением об отчислении из института по собственному желанию. Там, естественно, решили, что студент рехнулся, и даже разговаривать на эту тему не пожелали. Александр, спорить не стал, но в институт ходить перестал. Направился в НИИ прикладной электроники и устроился лаборантом. В кадрах расспрашивать его ни о чем не стали, хороший лаборант – на вес золота.

Понятно, что окружающие его, мягко говоря, не поняли. Тем более что толком он ничего объяснить не мог. Особенно тяжело пришлось с матерью, та от сыновней причуды аж слегла. Саша упрямо твердил, что в своей специальности он разочаровался, что еще не нашел себя, что ему надо разобраться... и всякое такое. Из института его доставали звонками и официальными уведомлениями, на зимнюю сессию он не явился, и там с ума сходили, ничего не понимая. Однокурсники тоже недоуменно разводили руками.

Но все на свете когда-нибудь кончается. Прижилось, перетерлось и это. К тому же не дремал военкомат, и ровно через год после того до Александра добрался осенний призыв. А когда через два года он вернулся домой, много воды уже утекло. Можно сказать, что утекла вся прежняя вода.

Прозрения исчезли, перестала донимать мигрень. Он сумел перехитрить свой рок. Правда, дорогой ценой: теперь придется всю жизнь шифроваться, прятаться, не высовываться. Но это все лучше, чем жить в страхе – в страхе перед смертью, внезапной и безжалостной.

И он стал жить спокойно, не внапряг. Чередой пошли годы, похожие друг на друга, потом побежали. Александр женился, неудачно, прожил два года, развелся и ничуть не горевал. Когда ему стукнуло тридцать, умерла мать. Здесь, разумеется, без горечи не обошлось, но и это прошло, как проходит все. Годы, казалось, побежали еще быстрее.

Конечно, как у всякого нормального мужчины, было у него честолюбие и оно иногда пощипывало. Но он всегда утешал себя тем, что зато избавился от такой беды – тако-о-ой беды! – говорил он про себя. К тому же зарабатывал он очень нехило, со всякими полставками да халтурами – побольше некоторых начальников. Правда, к богатству он никогда не стремился, жил легко, безбедно, денег не считал, в телесных удовольствиях себе не отказывал. Нельзя сказать, чтобы пил, но к пиву пристрастился. Вообще либо бутылка пива, либо сто грамм стали для него ежедневной нормрй.

Так он дожил до сорока трех лет, пережив отца – тот умер в сорок два. Александр Павлович отметил этот факт, еще раз похвалив себя за верно выбранную жизненную позицию. Организм у него в полном порядке, самочувствие прекрасное; возраст свой ощущал лет на двадцать пять, не больше. Жить бы да жить спокойно дальше...

Да вот не вышло. Судьба, сука старая, взяла-таки реванш.

Когда “Геката” только возникла, сразу бурно, с рекламой, с мощным “пиаром”, Александр Павлович решил, что дело там не совсем чистое. Но подумал об этом так – вскользь, подумал и забыл – мол, наверное, бандиты легализуются; ну и хрен с ними. Тогда ему даже в голову не могло прийти, что жизнь вскоре столкнет его с этой конторой. Впрочем, со временем пришла ему в голову мысль – что для просто бандитов уровень уж слишком серьезный, – но и эта мысль мелькнула и пропала.

А зимой, перед самым Новым годом, ему подфартило сигнализаторщиком в охрану. Местечко оказалось исключительно плодородным: если машина есть, всех дел на час в сутки, а деньги за такую плевую работу платили приличные. Объектов оказалось немного, с техникой на них особых проблем не было, разве что в городской библиотеке (об этом предупредили сразу же) – система сигнализации допотопная, придется с ней повозиться.

Палыч решил первым делом так и поступить. Явился в библиотеку, изучил дотошно всю схему сигнализации, затем прошелся по ней реально, начиная с подвала, устраняя по ходу погрешности. Уже в первый день он присвистнул озадаченно: работы набиралось определенно больше, чем он предполагал вначале. Неделю придется провозиться – это как минимум.

Ну что ж, назвался груздем, пошел на х... Палыч взялся за дело. За два дня он справился с подвалом (там чего только было не наверчено!), дальше пошло полегче. На каждый этаж он тратил день: так получилось с первым и вторым этажами, и он уверился в том, что с третьим разберется так же, а четвертый и вовсе пустяки.

Он явился в библиотеку следующим утром веселый и бодрый, напевая про себя. И стал работать на третьем этаже.

Но почти сразу же как начал, он почувствовал что-то не то. Не мог понять; какая-то неясная тревога заставляла его оборачиваться: такое было глупое чувство, словно кто-то неслышно подкрадывается сзади – и, конечно, никого не было. Тяжелое предчувствие стало тянуть сердце. “Черт побери, – с тоскою думал он, – что же это?.. Неужели оно возвращается?..”

Разумеется, в первую очередь он вспомнил об этом. Он прислушался к себе. Но вроде бы все было тихо-мирно. Тогда он повернулся, делая вид, что возится с проводами, и закрыл глаза. Ничего не дрогнуло, не шатнулось. Он открыл глаза – все на месте.

Палыч почувствовал облегчение. “Ну, ничего! – решительно сказал он себе. – Не обращать внимания, да и все. Все вздор”.

Так и старался делать, и как будто растворилась тревога, отступила куда-то. Но тем не менее до конца спокойным он себя чувствовать не мог. Было ощущение, что сам себя обманываешь, хотя и это ощущение он старался гнать прочь.

И домой он вернулся усталым, каким-то опустошенным, что ли. То ли хотелось выпить, то ли не хотелось?.. В холодильнике у него стояло полбутылки водки. Он еще подумал малость и выпил рюмку. Потом еще одну. Но легче от этого не стало, не рассеялся Палыч, да и захмелел как-то мрачно, непонятно для себя.

Он послонялся по своей маленькой квартирке из угла в угол; кончилось это, понятно, тем, что включил телевизор. Но и тот не помог, так и осталось мутно на душе. Тогда он с досадой хлопнул еще рюмку и лег спать;

Наутро, однако, встал как огурчик. Он откровенно обрадовался, решил, что вчера просто так впал в какую-то меланхолию, может, из-за погоды: вчера было серо, невесело, падал редкий снежок. Сейчас же – нельзя сказать, что вот, мороз и солнце, день чудесный, но все ж таки пояснее... Но радовался он рано.

В библиотеку он направился пешком, по свежему, приятно похрустывающему под ногами снежку. Вообще тихая и спокойная стояла, настоящая рождественская погода. Но Кореньков не замечал никаких красот мира, он шагал как автомат, лицо было строго, мысль остановилась на одном.

Память его, вчера всколыхнувшись, не хотела успокаиваться. Так она и норовила повернуться туда, в прошлое, казалось, навсегда забытое уже. И теперь, как ни хотелось нашему герою убедить себя, честно смотря правде в глаза, он -должен был сознаться: прошлое возвращается.

Оно вернулось. Да так, как он и представить прежде не мог. Придя на место, он, сосредоточенный и хмурый, прошелся по третьему этажу, проверив вчерашнюю свою работу. Все было в порядке. Тогда он стал подниматься на четвертый...

По мере того как поднимался, сердце его билось сильнее, чаще, и когда поднялся, оно уже колотилось, как у человека, пробежавшего во весь дух километра два. “Черт возьми, – подумал он, – однако...”

Осторожно пошел по мрачноватому, пустому коридору. Теперь уже и сомнений никаких не было в том, что рок настиг его и что есть прочная темная связь между ним и библиотекой. И еще эта связь тем крепче, чем выше этаж. Это Палыч тоже мигом понял. В полумраке трудно было разобрать, что написано на табличке у высоких двустворчатых дубовых дверей. Кореньков отметил, где находится электрический щит, и двинулся к этим дверям, прочесть все-таки табличку...

И тут его скрутило так, что он не успел ничего, и ахнуть не успел. Ужас просто рухнул сверху на него, как многотонная плита, и все пропало.

Когда он вынырнул, дубовая дверь была распахнута, звучали встревоженные голоса. Тянуло дымом. Он огляделся быстро. Дым медленными струйками вытекал из-за щита.

Из двери выбежала в коридор взволнованная тетушка в очках.

– Что тут?! – прокудахтала она. – Что происходит! Вы кто такой?

Палыч уже был у щита, откинул крышку.

– Я из охраны, – бросил он. – Сигнализация! Похоже, выбило предохранитель. Скачок напряжения!

Тетушка подошла поспешно, ладошкой перед очками помахала, разгоняя дым.

– Какой ужас, – сказала она. – Почему же так хлопнуло?

– Электричество, – коротко ответил Кореньков, – такая штука.

Библиотекарша с подозрением заглянула в щит.

– Видали? – Палыч сунул предохранитель ей под нос. – Вот вам и электричество.

– Какой ужас, – повторила та и покачала головой. – Мы все так перепугались....

Да уж. Александр Павлович менял предохранитель, а коленки тряслись у него предательской, мелкой дрожью, и в глазах все еще рябило слегка. Ужас, пронзивший его, был почти материальным, точно весь страх, все страдания, вся ненависть мира вдруг воплотились в черную молнию, а он со своим даром, или бедой – как это назвать? – стал громоотводом для нее.

Закончив возиться со щитом, Кореньков сообщил библиотечным, что теперь все в порядке (“Отдел редких книг и рукописей” – прочитал он на табличке и сказал себе многозначительно: “Ага...”), но он должен и в этом помещении проверить всю проводку и сигнализацию. “Да, да, разумеется”, – дружно закивали головами испуганные тетки.

Стал проверять, попутно приглядываясь к залу – ничего особенного, помещение как помещение, небольшое только, и народу никого.

– А что это у вас так пусто? – спросил он, и ему растолковали, что для пользования этими книгами нужно так много всяких справок и разрешений, что посетителей здесь – раз-два и обчелся. Он кивнул согласно и больше вопросов не задавал.

Спустившись вниз, в комнату охраны, он еще раз внимательно просмотрел схему сигнализации; но лишний раз убедился в том, что ничего такого, что могло бы вышибить предохранитель на четвертом этаже, быть не должно.

И все-таки было.

Ну что ж, взрослому мужику надо принимать такие вещи спокойно и с достоинством, не теряя лица. Александр Павлович в глазах окружающих почти не изменился, может, стал более болтлив и суетлив. Но если бы кто-то присмотрелся повнимательнее, отметил бы некоторую отечность лица и покраснение глаз – Палыч стал больше пить, теперь он почти каждый вечер пил дома один. Он ждал развязки. Должно же это чем-то кончиться.