"Оскверненная" - читать интересную книгу автора (Ларк Гленда)Глава 7 РАССКАЗЧИК – РУАРТЯ в ужасе смотрел на капитана Кайеда. Я думал, что уже достиг предела своих страданий, но то, что он только что сказал мне, было не солью на рану – это было новой раной, и раной кровоточащей. – В чем дело? – спросил он озадаченно. – Ты выглядишь ужасно. Но мы же все время шли на Брет, в его столицу – ты же наверняка это знал. Так почему ты теперь так поражен, услышав от меня, куда мы направляемся? Я не мог ему этого объяснить: мне не хватало слов. Да, когда мы отчалили с Порфа, нашей окончательной целью был Брет – так распорядился Мортред. Это я знал. Я присутствовал, когда злой колдун сказал Флейм о том, что он намерен выдать ее замуж за властителя Брета – Роласса Тригана. Я слышал, как он сообщил ей о своем дьявольском плане: родив наследника престола, она должна была убить мужа и сделаться регентшей, а потом выйти замуж за него, Мортреда. «В один прекрасный день мы будем править всеми Средними островами, – говорил негодяй. – Ты и я, получив в свое распоряжение пушки, зажмем острова Хранителей между Бретом и Цирказе, как креветку в клешнях краба». Такая идея была Флейм отвратительна. Она каждый раз содрогалась, когда Мортред упоминал имя властителя Брета. Мортред заставил ее подчиняться, но тогда она не хотела… Перья и хвост, она же убежала с Цирказе, чтобы уклониться именно от этого брака! И вот теперь Кайед сообщил мне, что она направляется на Брет по собственной воле! Осквернение… С каждым днем осквернение все больше меняло ее личность, извращая и растлевая. А я ничего не мог сделать. Ничего. Я повесил голову и уставился себе под ноги. Смотреть себе под ноги – скверная птичья привычка: так они поступают, когда не знают, что делать. Иногда я вспоминаю то путешествие на Брет как непрерывную боль, и таким я и стараюсь его помнить. Особенно тяжело бывает, когда мне представляются подробности, некоторые отпечатавшиеся в моем сердце сцены. Я так любил Флейм! Всю мою сознательную жизнь мы были рядом, Флейм была моим окном в мир человека, моей надеждой на то, что я в него войду, она учила меня человеческим чувствам. Она была моей половинкой – человеческой половинкой. А теперь было почти невозможно увидеть в ней женщину, которую я любил. Тело оставалось прежним, а душа – нет. Я обнаружил, что думаю об этом полном дунмагии создании как о Лиссал, словно, употребляя данное ей при рождении имя, я мог какимто образом отделить ее от Флейм, как будто так я мог сохранить мою Флейм чистой, – просто при помощи умственного словесного ухищрения. Иногда я гадал, не теряю ли я рассудок. В первые дни на борту «Любезного» я большую часть времени чувствовал себя больным, то ли изза морской болезни, то ли в результате обретения человеческого тела. Ирония ситуации заключалась в том, что Лиссал, которая так страдала от морской болезни во время путешествия между Лекенбрейгом и Амкабрейгом, теперь переносила качку как ни в чем не бывало. Дунмагия, похоже, неожиданно оказалась лекарством от морской болезни. Кайед собирался тайком держать меня в матросском кубрике, пока я не окрепну достаточно, чтобы справиться со злыми колдуньями и убить их – включая Лиссал. На его взгляд, это был простой план, и выполнить его мог только я, потому что я был единственным человеком на борту, невосприимчивым к дунмагии. – Все будет просто, – сказал он мне както во время ужина в каюткомпании. – Виндрайдер с оружием не управится, а Габания стара. Ты можешь разделаться с ними по очереди. – Багровая удавка у него на шее затянулась, и он поспешно переменил тему: – Но тебе нужно набраться сил. Ходи по кубрику тудасюда, упражняй мышцы… Бездонная Бездна, ты когданибудь прекратишь это делать? Я удивленно посмотрел на него. Я пил из кружки и полагал, что вполне успешно с этим справляюсь: не уронил кружку, не пролил воду. – Ты только посмотри на себя! Сделаешь глоток – и задираешь нос кверху, чтобы вода текла по горлу! Ты теперь не какаято птичка, ты, безмозглый болван! – Он фыркнул с отвращением. – И ты должен учиться разговаривать, Головастик. Изза тебя я только и делаю, что пью, и совсем не воду. На словах я соглашался с его планом. Если Габания и Страси умрут, мне будет грозить меньшая опасность, когда я обращусь к Флейм. Я твердо намеревался открыть ей, кто я такой. Мне нужно было стать сильным. Мне нужно было научиться говорить. Если я не смогу разговаривать с Флейм, как сумею я помочь ей бороться с осквернением дунмагией? Каждый свободный момент я тратил на то, чтобы учиться быть человеком. Я старался понять, как пользоваться человеческими чувствами, привыкнуть слышать как человек, видеть как человек, осязать как человек. Учиться ходить, не врезаясь в косяки дверей. Есть, пользуясь приборами, пить, не причмокивая. Переводить взгляд, если мне нужно было чтото разглядеть, а не поворачивать голову, умываться, а не чистить перышки клювом. Пользоваться гальюном. Брать вещи руками, а не ногами… Однако существовали проблемы, осложнявшие осуществление и моих намерений, и планов Кайеда, и все они были не мелкими. Вопервых, я не был уверен, что смогу хладнокровно убить двух женщин, которые, в конце концов, не были виноваты в том, что с ними случилось. Единственный случай, когда я причинил комуто вред, произошел, когда я до крови расклевал руку Келвина Гилфитера на Мекате, – едва ли это можно было назвать серьезным увечьем. Даже планировать убийство было трудно, не говоря уже о том, чтобы его осуществить. Я неожиданно почувствовал симпатию к Гилфитеру: раньше меня раздражали его сомнения по поводу расправы с Мортредом на Ксолкасе, теперь же я обнаружил, что одно дело – соглашаться на убийство, когда убивает ктото другой, и совсем другое – когда оружие держишь ты сам. Это был полезный урок, и я его вполне заслуживал. Мои успехи в овладении человеческой речью оказались не такими быстрыми, как я надеялся. Первые попытки были неудачными: у меня не получалось ничего похожего на те звуки, которые я хотел издать. В конце концов я решил, что должен учиться говорить так же, как это делает младенец. Я начал со случайных слов, а потом сосредоточился на том, чтобы произносить их по собственному желанию. Сначала это казалось таким странным… Птичье чириканье рождается глубоко в груди и совсем не зависит от движений языка и клюва. Теперь мне приходилось учиться управлять языком, губами и издавать звуки горлом. Как ни странно, я обнаружил, что мне легче свистеть, чем говорить. Я мог подражать голосам птицдастелцев гораздо успешнее, чем внятно произносить слова. В отчаянии я уже начинал сомневаться в том, что стану когданибудь настоящим человеком… Я все еще овладевал основами речи, все еще укреплял мышцы нижних конечностей, когда Страси разрушила все наши планы. Во время путешествия с Порфа на Ксолкас на «Любезном» царил настоящий ад. Мортред и двое его дунмагов наслаждались, мучая команду при полной поддержке целой толпы экссилвов. Не было ни одной гнусности, ни одного извращения, которое показалось бы им чрезмерным. Единственным ограничением, останавливавшим их, была необходимость сохранять достаточно здоровых матросов, чтобы управлять кораблем. Того, что злые колдуны делали с Флейм, того, что они заставляли делать ее, я не забуду до смерти. Но теперь они были мертвы, кроме Страси и Габании, которые по сравнению с остальными казались дилетантками. Лиссал держалась на расстоянии от них, хотя Кайед клялся, что боится ее больше, чем двух других. – Может, она и не жаждет нас пытать, – бормотал он, – но она умная и бессердечная сука. Если она подумает, что ктото ей угрожает, она просто выбросит его за борт без всяких сомнений. Ей даже не нужно делать это самой – достаточно приказать комунибудь из команды: матросы послушаются, словно это самая естественная вещь на свете. – Кайед сплюнул и провел пальцем по лезвию ножа, привязанного к его культе. Бывали плохие дни, когда я думал: уж не прав ли он… Но случилось так, что Страси обнаружила меня. Это была трусоватая женщина, хитрая и злобная. Думаю, она была такой и в те времена, когда работала на Совет хранителей, просто тогда старалась казаться более праведной и благочестивой. Эта Страси была удивительно подлой и сластолюбивой; ей нравилось выбирать для своих гнусных развлечений самых красивых членов команды – гадости, которые она им делала, были мелкими, но жестокими. Будучи силвом, она при помощи иллюзий улучшала свою внешность; став злой колдуньей, она продолжала делать это с помощью дунмагии. Однако превращение из птицы в человека повлияло на мой Взгляд: теперь, когда Страси оказывалась поблизости от матросского кубрика, багровая мерзость дунмагии становилась для меня гуще и ощутимей, чем когда я был птицей. Такое же действие на меня оказывали Габания и Лиссал: когда я на них смотрел, я видел их сквозь окрашенный дунмагией туман. Так не должно было быть: обычно Взгляд обострял зрение, а не наоборот. Впрочем, я утратил острое зрение птицы и способность тонко различать цвета и детали далеких предметов; то, что я получил взамен, став человеком, не шло ни в какое сравнение. На четвертый день после отплытия с Ксолкаса Страси заглянула в кубрик в поисках какогонибудь бедолаги, которого она могла бы мучить, и обнаружила меня. Я лежал в своем гамаке и, как младенец в люльке, бормотал: «Бабаба, мамама, татата…» – Нука, нука, что это тут у нас? – заинтересованно протянула она. – Не помню, чтобы видела тебя раньше. Я вылез из гамака и молча встал перед ней, потупив глаза. – И почему же я не видела тебя раньше? Я выдавил из себя несколько придушенных звуков, с ужасом вспоминая, что лишен способности расправить крылья и улететь… Страси улыбнулась, явно решив, что я слишком перепуган, чтобы говорить. Она сделала шаг вперед и коснулась моего подбородка, вонзив в него ногти. – Ах, хорошенькая мордашка, можешь меня не бояться. Не поразвлечься ли нам, а? – Потом ее взгляд скользнул вниз, и она насмешливо добавила: – Кажется, не получится. Ты немного не дорос снизу, не так ли? Есть ли вообще у тебя чтото под штанами, тощий красавчик? Не снять ли их тебе вообще, чтобы я могла посмотреть? Я чуял принуждение… чуял ее вожделение, любопытство, аппетит. И я знал, что должен делать то, что она говорит, иначе она поймет, что ее магия на меня не действует. Я развязал завязки штанов и спустил их. Ее издевательство не просто смутило меня, оно было глубоко унизительно. – Сиргоспожа, он у нас дурачок. – Никогда еще я не был так рад слышать голос капитана. Я рискнул бросить взгляд в сторону и увидел его силуэт в дверях. Я предположил, что он заметил Страси, когда она направилась вниз, и пошел следом. – Боюсь, он ни на что не годится. – Небрежным тоном он добавил: – Недоразвит не только в одном смысле. Взгляд Страси скользнул по моему проявившему полное равнодушие телу. – Да, я вижу. – Я нанял этого никчемного парня юнгой, только от него не оказалось никакого проку. Кожа у него легко обгорает, он никак не может загореть, так что мы поручили ему работу в трюме или уборку палубы по ночам. Говорить он не умеет, хотя команды понимает. Мы зовем его Головастиком. Страси засмеялась, и в ее смехе проскользнуло злорадство. – Да, я понимаю почему. – Она на мгновение задумалась, потом сказала: – Госпоже Лиссал нужен личный слуга. Она жаловалась… – Страси захлопала в ладоши. – А этот… почему бы и нет? Головастик, ты станешь горничной Девы Замка с Цирказе. Пойдем со мной! – Я подтянул штаны, и она потащила меня за собой. Через минуту мы были в каюте, которая когдато принадлежала капитану и где теперь располагалась Лиссал; я в первый раз, с тех пор как стал человеком, столкнулся с ней лицом к лицу. – Посмотри! – воскликнула Страси. – Я коекого для тебя нашла! Разве он не забавный? Из него получится замечательный слуга. Лиссал стояла у створчатого окна на корме и обернулась не сразу. На меня она посмотрела мельком. Я не мог разглядеть ее лица изза тумана дунмагии. – Он больше похож на замечательного шута. Кажется, не слишком сообразительный парень, – заметила она. – Но не важно, он подойдет. Оставь нас, Страси. Отсутствие энтузиазма со стороны Лиссал явно разочаровало Страси. Она надула губы. – Он немой, – сказала она, выходя из каюты. – Но не глухой. – Хорошо. – Лиссал подошла ко мне. Я поднял ногу и попытался почесать шею – была раньше у меня такая нервная привычка. Сразу же потеряв равновесие, я опомнился и опустил ногу. Я почувствовал, что Лиссал пристально смотрит на меня, но изза дымки дунмагии не смог заглянуть ей в глаза. «Она узнает меня, – подумал я. – Конечно, она узнает меня. Как может быть иначе? Мы же любили друг друга!» Однако она заговорила таким же тоном, каким говорила со Страси. – Ты будешь делать все, что я велю, не задавая вопросов, – сказала Лиссал. Я почуял магическое принуждение. Это причинило мне более сильную боль, чем я считал возможным. Флейм не узнала меня… а Лиссал пыталась превратить в раба, сделать еще одной марионеткой на веревочке, танцующей под ее дудку. Так она по крайней мере думала. – Ты ничем не причинишь мне вреда и всегда первым делом будешь думать о моих удобствах. Это понятно? Я кивнул. Я оставался неподвижным, мучаясь нерешительностью. Мортред был мертв. Может быть, Флейм уже начала разрушать ту темницу, которую он для нее создал. Может быть, я мог открыться ей и мы стали бы бороться вместе. Я мог схватить клочок пергамента и написать все… сообщить ей, кто я такой. И все же я не замечал ничего, что говорило бы о том, что она избавляется от заклятия. Выражение ее лица – насколько я мог разглядеть – было замкнутым, голос безразличным. «Глупец ты, – говорил я себе, пытаясь сделать боль переносимой, – это не Флейм. Перед тобой злая колдунья. Если ты об этом забудешь, то погибнешь. Будь терпелив, Руарт, будь терпелив». Лиссал описала мне все, что я должен буду делать; большую часть этого я уже знал: я знал, какой чай она любит по утрам и какой должна быть ее ванна, знал ее любимые блюда. В былые времена было очень мало такого, чего я не знал бы о Флейм Виндрайдер. И так я начал жизнь раба Лиссал. Я знал, что во всей этой ситуации с самого начала было чтото, чего я не понимал. По мере того как дни проходили и смерть Мортреда все дальше отодвигалась во времени, Габания и Страси делались все более растерянными. Они не перестали быть злыми колдуньями, но стали казаться менее опасными и апатичными. Я ожидал, что то же самое будет происходить и с Лиссал, но ничего подобного не случилось. На ней осквернение должно было сказываться меньше, чем на Габании и Страси: она подвергалась ему не так долго, как они. И тем не менее скверна дунмагии делалась в ней сильнее, а не слабее. Голубоватосеребряный блеск силвмагии угасал, а багровое сияние разгоралось все ярче. Мне пришлось признать, что смерть Мортреда не оказала того воздействия, на которое мы надеялись. Единственным, что немного ободряло меня, оставалось то обстоятельство, что Лиссал не была такой бездушно жестокой, как другие экссилвы. Она никому на корабле не причиняла физического вреда. Она добивалась покорности и послушания, но и только. Когда она отдавала мне приказания, это не сопровождалось угрозами; правда, и когда я выполнял ее распоряжения, она меня не хвалила. Если результат моих действий оказывался ниже ее стандартов, ее критика бывала саркастической и едкой, но никогда не выходила за эти пределы. И все же когда я искал мою Флейм, нежную и любящую женщину, которую я знал, я не мог ее найти; Лиссал была жесткой, холодной, отстраненной. Первой умерла Страси. Когда я говорю об этом, все кажется простым. В определенном смысле так и было. Однажды ночью меня разбудил Кайед. – Страси на палубе, Головастик, – прошипел он мне в ухо. – Одна, и стоит у поручней. – Он не рискнул сказать больше, но его взгляд был красноречив. Все обстояло именно так, как он сказал: она опиралась на поручни на корме, глядя на оставляемый кораблем след. Я босиком подошел к ней сзади и сбросил ее за борт, прежде чем она даже успела заметить мое приближение. Она упала, не издав ни звука, ушла под воду и исчезла. Плавать она не умела, об этом я знал. В испуге она то ли не подумала, то ли не успела ударить по кораблю дунмагией. Кайед подошел ко мне, ухмыльнулся и хлопнул меня по плечу. Он отвлекал внимание рулевого, чтобы тот не заметил, что происходит у него за спиной. – Одна за бортом, две на очереди, – прошептал Кайед. Я стряхнул его руку и ушел вниз, обратно в свой гамак в кубрике. Уснуть я не мог. Я только что убил женщину. Легкость, с которой наступила смерть, сама по себе была ударом; конец жизни ни для кого не должен был бы наступать в такой небрежной манере. Мне бесполезно было убеждать себя в том, что ей было лучше умереть, чем жить, что ее глубинная суть предпочла бы смерть тому, во что она превратилась. Я совершил нечто, о чем и помыслить не мог бы всего несколько дней назад, когда я был еще птицей. Я убил человеческое существо. Чтото внутри меняется, когда вы совершаете подобное. В вашей душе появляется тайное место, куда вы не смеете заглянуть. Оно сохраняется там навсегда, и чтото говорит вам, что когда вы умрете сами, вам придется держать ответ за ту смерть. Вы прячете от себя это знание, не думаете о нем, если вам это удается, или рационализируете, если не удается. Я не мог с легкостью найти себе оправдание; да и как это было бы возможно, раз я планировал спасти Флейм от такой же судьбы и не убить ее? Чтобы искренне поверить в веский повод убить Страси, я должен был бы планировать убийство и Флейм тоже. А этого я не хотел. Знаете ли вы, в чем кроется самый невыносимый ужас? Первое убийство делает второе более легким, потому что свою невинность вы уже утратили. Габания умерла двумя неделями позже. После того как исчезла Страси, она вела себя осторожно и никогда не подходила к поручням. Она заставила одного из матросов всегда сопровождать ее, когда она выходила на палубу; он получил приказ защищать ее, несмотря ни на что. И всетаки шанс мне подвернулся, и я им воспользовался. Когда мы приблизились к югозападному побережью Брета, известному яростью океана, разразился шторм. Габания и ее страж были оба на палубе, когда налетевшая волна сбила их с ног и швырнула к шпигату. Притворяясь, что хочу помочь ей, я подобрался к Габании. Она в ужасе вцепилась в меня, когда на палубу накатилась другая водяная гора. Я обеими руками ухватился за поручень и ударил Габанию коленом в живот как раз в тот момент, когда на нас обрушился гребень волны. Она охнула и соскользнула под поручнем в океан. Я до сих пор помню выражение изумления у нее на лице. Все на корабле были слишком озабочены своим спасением, чтобы заметить исчезновение Габании, – на самом деле я сам с трудом остался в живых. Только сила рук, которыми я держался за поручень, не дала мне последовать за Габанией. А я даже не знал, смогу плыть или нет. Во время того шторма Лиссал единственный раз страдала от морской болезни. На следующий день она снова была на ногах, как ни в чем не бывало, хотя качка оставалась еще такой сильной, что я чувствовал себя плохо. Смерть двух экссилвов, похоже, совершенно не встревожила Лиссал. Еще более странным было то, что она не обнаруживала особенного интереса к тому, каким образом они погибли. Ей явно не приходило в голову, что следующей может оказаться она. Я не знал, что и думать. Последствия ее осквернения были совершенно непредсказуемы. После того как исчезли две злые колдуньи, заклятие, державшее моряков в подчинении, поддерживала она сама. Каждый день она обсуждала маршрут и местонахождение корабля с Кайедом. Ее чары не вынуждали его отдавать конкретные приказания матросам; она просто заставляла его принимать все меры, чтобы ускорить наше продвижение. У нее, конечно, были причины желать скорейшего прибытия на Брет, о которых я ничего не знал. Выводы, к которым пришли Блейз и Гилфитер по поводу того, кто осквернял Флейм, были мне неизвестны, и я не догадывался, что она имеет веские основания стремиться как можно скорее оказаться в постели властителя Брета. Я не понимал того, что с ней происходило; единственное, в чем я был уверен, – это что не хочу убивать ее ради освобождения от скверны дунмагии. Блейз спасла ее один раз; должен был существовать какойто способ излечить Флейм снова. Гилфитер найдет лекарство… или мы принудим хранителей исцелить ее силвмагией. Чтото обязательно должно было найтись. Я не собирался сдаваться. Дня за три до того, как мы должны были прибыть в Бретбастион, поздно ночью ко мне в кубрике подошел капитан Кайед. – Я буду ждать тебя в каюткомпании, – прошептал он мне в ухо. – Это срочно… Я вылез из своего гамака и последовал за ним. – Она чтото затевает, – выпалил Кайед, когда я уселся за стол напротив него. – Она не хочет, чтобы мы вошли в гавань Бретбастиона с местным лоцманом на борту… Эй, налить тебе рома? – Я отказался от выпивки и стал обдумывать то, что услышал. Кайед сунул мне в руку кусок мела и показал на доски стола. – Сообщи, что знаешь, – рявкнул он. – Корабль пропитан дунмагией, – написал я в ответ. – Он весь ею сияет. – Я постоянно чувствовал, как скверна клубится вокруг; она была настолько вездесущей, что затуманивала мой Взгляд. Впрочем, говорить об этом Кайеду я не стал. Он сразу понял, что я имел в виду. – Ты хочешь сказать, что обладающие Взглядом обнаружат дунмагию за милю и предупредят стражу. В порту Бретбастиона наверняка есть чиновники, обладающие Взглядом. – Я кивнул. – Я так и думал, что причина может быть в этом. Она так долго воздействовала на нас своими чарами, что мы все кажемся тебе багровыми, верно? – Ффа… Дда. Кайед небрежно усмехнулся, слыша, как я коверкаю слова, и продолжал: – Она спрашивала меня о том, сможет ли она высадиться гденибудь незаметно. Боюсь, что она собирается покинуть корабль, а потом разнести нас в клочья своей дунмагией, прежде чем мы успеем отплыть подальше, – чтобы мы не могли рассказать, что с нами случилось. Я покачал головой: – Нет. Так не сделает. – Как ты можешь быть в этом уверен? Я написал: «Я ее знаю. Она не такая, как другие. Ты сам это видишь». – Она злая колдунья, – сказал он с отвращением. – Ничего другого я не вижу. Головастик, уж не заколдовала ли она тебя? Она не может просто уйти и оставить нас всех в живых. Действие дунмагии выветрится, и среди нас нет ни одного, кто не сообщил бы первому же хранителю или чиновнику с Брета, что мы вытерпели на борту этого корабля. – Он наклонился через стол, зацепил концом своего клинка мой воротник и притянул к себе, так что мы с ним оказались нос к носу. – Ты должен ее убить. Завтра же. Иначе все мы погибнем. – Дунмагия вокруг него вспыхнула ярче и обвила горло, грозя задушить. Он начал задыхаться и схватился за невидимую удавку, но пальцы его ощутили пустоту. Огромным усилием воли Кайед взял себя в руки, и постепенно багровое сияние угасло. Я покачал головой: – Нет. Он прижал острие своего клинка к моей шее. – Ты что, оглох? Она может приказать мне плыть на край света, и именно там мы и окажемся к тому времени, когда освободимся от заклятия. Без пищи и воды посреди океана. И ты, лягушачье отродье, клянусь Великой Бездной, единственный, кто может помешать ей убить нас, как она пожелает. Ты меня понял? Я отклонился в сторону: – Дда. – Тогда делай! Я снова взялся за мел: «Обещаю, что не позволю тебе, твоему кораблю или твоей команде пострадать». – Синие прилипалы, ты в самом деле свихнулся! Как может такой недотепа, как ты, обещать подобные вещи? Единственный способ, которым ты можешь остановить ее… – Он вовремя одумался и недоговорил: багровое сияние снова усилилось. Вместо этого он спросил: – Что ты собираешься делать? Договориться со злой колдуньей? Дружески поболтать с ней и между делом предложить нас отпустить? Проклятие, Головастик, может, она и не в состоянии убить тебя своей магией, но она может принудить к этому любого из нас как нечего делать! А именно так она и поступит, как только поймет, что на корабле есть обладающий Взглядом. – Кайед мечтал убить Лиссал собственными руками, я это ясно видел. Он и меня хотел бы прикончить, изрезать на куски свои клинком. Однако я был единственной его надеждой. Если Кайед прав в том, насколько бесчеловечной стала Лиссал, я был единственной надеждой для них всех. Я не отвел глаз, и в конце концов Кайед потупился первым. – Прошу тебя… – выговорил он. Капитан был не из тех, кто умоляет, но он проглотил свою гордость, что придавало особый вес его словам. – Прошу тебя, Руарт. Я не знаю, что было с тобой раньше, но вижу достаточно: ты любил ту женщину, которой когдато была эта сука. Но она теперь не та, и если ты думаешь иначе, все мы погибнем. Я снова взял мел и написал: «Сначала мне нужно коечто выяснить. Как тебе удается сохранить свободу мыслей, как можешь ты побуждать меня убить ее, когда остальная команда на такое не способна?» – Я Кайед, – рявкнул он. – Никто не может взять надо мной верх! Никто! – Я продолжал смотреть на него. Кайед сделал глубокий вдох. – Нужно только сохранить часть себя, которой никто не может коснуться, и держать ее вот здесь. – Он похлопал себя по груди. Мне требовалось лучшее объяснение, и в конце концов Кайед сказал: – Когда я еще был в полной силе, давнымдавно, я плавал с негодяемкапитаном, который обожал телесные наказания. Както я сделал чтото, что его ужасно разозлило, и он приказал дать мне тридцать плетей. Вот тогдато старый боцман и дал мне совет. «Найди в себе место, которого никто не может коснуться, – сказал он. – Внутри, куда плети не доберутся. Пусть никто, кроме тебя самого, туда не сможет проникнуть». С тех пор у меня такое место есть. Никто не может его коснуться, даже эта сука – злая колдунья. Я подумал: так делает и Флейм. Она держит часть себя в месте, куда не может проникнуть дунмагия. Но как долго ей это еще будет удаваться? – Руарт, если надо, я готов встать на колени перед тобой. Это мой корабль и моя команда. Как могу я позволить им пойти на смерть покорно, как креветкам, которые плывут на огонек фонаря рыбака? Я написал: «У тебя нет выбора, кроме как довериться мне, положиться на то, насколько хорошо я ее знаю. Я высажусь на берег с ней вместе, а вы отплывете с Брета. Ни один из вас никогда не сможет заговорить о том, что вы пережили, – такова будет цена вашей свободы». – Как сможет она быть уверена в том, что мы выполним это условие? И как я могу рассчитывать на то, что она выполнит обещание? «У тебя никаких гарантий нет, – написал я. – На вас будет лежать заклятие, заставляющее молчать, но, как и любое заклятие, примерно через неделю оно потеряет силу, и не во власти Лиссал будет помешать вам ее разоблачить. Однако она наложит на всех вас проклятие: каждый, кто заговорит с кемто, кроме других членов команды, вскоре умрет». Кайед, хмурясь, посмотрел на меня. – Ей это по силам? Я кивнул. «По силам. Она владеет дунмагией». Все это, конечно, было ложью. Когда заклятие теряет силу, оно теряет ее навеки, а проклятий не существует вообще. Кайед, сгорбившись, молча сидел некоторое время, состругивая с крышки стола стружки своим клинком. Когда он снова поднял глаза, в них были горечь и ярость. «У тебя нет выбора», – снова написал я. – Нет, – мрачно подтвердил он. – Никакого. Мимо пролетала мошка. Я поймал ее в воздухе и проглотил. 120 |
||
|