"Ты будешь страдать, дорогая" - читать интересную книгу автора (Фокс Натали)

Глава 7

— Вы опоздали, а я было решил, что вы уже поняли: я не выношу непунктуальных людей! — возмущенно встретил ее Агустин, когда Джемма появилась на пороге его кабинета.

Она едва удержалась от истерического смеха. Дела идут все хуже и хуже. Нет, они все сумасшедшие, эта семейка де Навас!

Остановившись перед его столом, Джемма сама перешла в наступление:

— Я не хочу писать ваш портрет. Я хочу уехать, но…

— А карьеру продолжить хотите? Так вот, вам нечего будет продолжать: если я захочу — она тут же закончится!

Опять угрозы! У этого человека и его сына, может быть, и есть разногласия, но характерами они похожи как две капли воды. Грубые, жестокие, злобные эгоисты! Она нисколько не сомневалась в их способности полностью разрушить ее карьеру.

Собравшись с силами, Джемма продолжила ровным тоном:

— Вы позволите мне закончить? Я не хочу оставаться, но, поскольку вы не разрешаете мне уехать, я останусь на определенных условиях…

— Не пытайтесь со мной торговаться…

— Что вы, ничего подобного, уверяю вас! Я знаю, чего хочу, и намерена это получить, — тон Джеммы был суровым. — Вы можете угрозами заставить подчиниться свою семью, Агустин, но не меня.

Ее душил горький смех. Она и есть его семья, его родная кровь и именно поэтому выступает против него. Все дело в генах. Какая-то их часть наличествует и в ней.

— Меня сюда пригласили для выполнения определенной работы, и я эту работу выполню, но я не желаю иметь ничего общего на личном уровне ни с одним из вас. Я хочу переехать в студию, работать там, спать там, есть…

— О чем вы, черт возьми, говорите? — резко оборвал ее Агустин. — Что за студия?

Студия была сокровенным капризом Агустина, он соорудил ее для любимой женщины. Ни единая душа не смела приближаться к этому месту. А Фелипе нарушил запрет, и теперь Джемма поняла, зачем он это сделал — не для того, чтобы облегчить ей работу, но чтобы вонзить Агустину нож в спину. На долю секунды она прониклась сочувствием к человеку, который стоял перед ней. Он казался уязвленным и сбитым с толку.

Джемма кивнула в сторону двойных дверей, запертых с тех пор, как она закончила портрет Кристины.

— Извините, — пробормотала она, — мне искренне жаль, но, ожидая, пока вы вернетесь из Маракайбо, я писала портрет Кристины. И работала в студии, поскольку другого подходящего места не нашлось. В доме слишком темно и… — Голос ее беспомощно затих. Она ждала вспышки негодования, гневных слов, которые, без сомнения, должны были сорваться с его губ.

Белый как мел, Агустин не сводил с нее глаз.

— Почему вы извиняетесь? — тихо спросил он. Он не взорвался от ярости, и для Джеммы это все объясняло. Он был оскорблен до глубины души. Если Фелипе преследовал именно такую цель, то он в ней вполне преуспел. О Боже, как жестоко все они обращаются со своими чувствами.

— Потому что я догадалась, что значит для вас эта студия, — мягко ответила Джемма. — До меня дошли слухи о том, почему вы ее построили…

Он остановил ее едва заметным жестом руки и медленно, как будто не доверяя услышанному, покачал головой. Больше он ничего не хотел слышать.

— Пусть Мария поможет вам устроиться. Полагаю, в данных обстоятельствах вам в самом деле лучше жить там. — Он поднял на нее глаза. — Вам было тяжело, верно?

Со своей проницательностью он тотчас догадался, что ей пришлось пережить с Фелипе. Джемма не отводила взгляда, между отцом и дочерью на мгновение протянулась невидимая нить, только откуда взялось это впечатление — Джемма не могла сказать наверняка.

— Да, нелегко, — призналась она, но на этом ее признания и закончились. Она гордо вскинула подбородок. — Если я устроюсь уже сегодня, то завтра можно начать прямо с утра, вы согласны?

Он кивнул:

— Принимается.

— Что здесь происходит? — закричал Фелипе, врываясь в студию.

— Я переехала сюда, — холодно ответила Джемма. — А ты что подумал?

Она развешивала платья на перекладине, которую Пепе пристроил поперек глубокой ниши в стене. Вышел временный шкаф, вполне подходящий для ее очень недолгого пребывания здесь. Мария застелила кушетку чистым бельем, снабдила крохотную ванную полотенцами, а кухню — огромным количеством кофе и чая. Теперь у Джеммы было все, что требуется.

— И в чем смысл всего этого?

— Держаться от тебя как можно дальше.

— Оставь свое чертово ребячество, Джемма. Во всем этом нет необходимости.

— Нет, есть, учитывая, что ты и не подумал поговорить со своим отцом о моем отъезде.

— Я говорил, но он захотел, чтобы ты осталась.

Джемма с треском захлопнула крышку чемодана и задвинула его в угол. Итак, он все же хотел избавиться от нее. Она должна была бы обидеться, но вместо этого почувствовала страх. Получив отпор у отца, он теперь наверняка направит свою ярость на кого-нибудь другого, а в данный момент она для него — превосходная цель. Ее нервы больше не выдержат. Сейчас ей в жизни хотелось только одного — чтобы ее оставили в покое и дали возможность работать над портретом.

— Да, похоже, он таки хочет получить свой портрет, — пробормотала она.

— Весьма сомневаюсь. Думаю, он оставил тебя здесь, чтобы насыпать как можно больше соли на мои раны.

— Вот в этом весь ты! — возмутилась она. — Дьявольская злоба из тебя так и рвется!

— Я знаю Агустина лучше, чем ты… Уперев руки в бедра, Джемма бросила ему в лицо:

— А я думаю, что ты его вовсе не знаешь! Проницательная улыбка скользнула по его губам.

— Да вы в самом деле очаровали друг друга.

Ты его защищаешь, а он позволил тебе вторгнуться в святилище его любви. Будь осторожна, радость моя, Агустин своими чарами увлечет тебя в постель, если ты не будешь бдительна.

Она стояла слишком далеко, чтобы залепить ему пощечину за подобное кошмарное предположение. Но ведь он не знает всей правды, напомнила она себе, хотя обида от этого не стала меньше. Медленно разжав кулаки, она сухо проговорила:

— После тебя мне сам Сатана не страшен. Расстояние между ними исчезло в один небывало краткий миг. Железной хваткой вцепившись в запястье Джеммы, Фелипе помахал перед ее носом ее же собственной безвольно повисшей рукой.

— Если бы я хоть на мгновение поверил… Она сжала пальцы в кулак.

— Поверил во что? Что я интересуюсь твоим отцом? Да ты мне просто жалок! А теперь убирайся отсюда, иначе я завизжу, и твой отец обрушится на наши головы.

Он отшвырнул ее кулак как какую-то омерзительную тварь. Молча, не отводя от него полного ненависти взгляда, Джемма растерла онемевшую руку. Вот к чему они пришли в своих отношениях — забрасывают друг друга оскорблениями, и каждый старается ударить побольнее. И это к лучшему, снова напомнила она себе. Пока длится словесное истязание, что-нибудь другое вряд ли произойдет.

— Ты находишься в моей спальне, — ледяным тоном сообщила она. — А я сюда допускаю лишь тех людей, которых люблю.

— Например, моего отца?

Охваченная презрением, Джемма стойко выдержала его взгляд. До сих пор она думала, что выпила чашу страданий до дна, изведала все унижения, которые только может преподнести человеку жизнь. Но вот теперь ее обвиняют в вожделении к собственному отцу. Она не станет делать скидку на неведение Фелипе о том, что человек, в страсти к которому он ее обвинил, не только его, но и ее родной отец. Раз он настаивает на своем предположении — что ж, к чему ей отрицать? Она горела желанием наказать его, пусть даже за счет собственного достоинства.

Джемма многозначительно пожала плечами.

— Он такой привлекательный… Фелипе схватил ее за подбородок и сжал с такой силой, что у нее от боли приоткрылся рот.

— Если бы я хоть на мгновение поверил… — повторил он. Внезапно взгляд его потемневших глаз упал на соблазнительную припухлость ее приоткрывшихся губ, и он грубо прижался к ним ртом, покусывая зубами, пока она не ощутила вкус собственной крови. От ужаса, который был страшнее боли, у нее свело желудок и потемнело в глазах. Отчаянно оторвав губы, она услышала его смех. — Теперь я знаю, каково это — целовать взбесившуюся ведьму!

— Теперь я знаю, каково это — когда тебя целует Микки Маус! — взвизгнула она в ответ.

Он захохотал, покидая студию, но в этом смехе не было добродушного веселья, он сулил новые наказания, новые пытки, и Джемму передернуло от страха, только это был не тот страх, на который он рассчитывал. Отвращение двигало ею, когда она подняла руку и яростно стерла следы его поцелуя со своих губ.

— Будь моя воля, я написала бы вас без пиджака, с вашими любимыми орхидеями в руках. Уверена, что в этом случае вы чувствовали бы себя свободнее.

Агустин рассмеялся.

— Сомневаюсь, что совет директоров одобрил бы это. А что, я выгляжу напряженным? — Он поправил воротник легкого серого пиджака, как будто это могло избавить его от напряжения.

— Вначале — да, — улыбнулась Джемма, смешивая краски.

— Знаете ли, не так-то это просто. — Он неловко шевельнулся на стуле с прямой спинкой. Положение главы совета директоров требовало именно такого стула.

— Хорошо понимаю вас, — Джемма рассмеялась. — Я как-то позировала в художественной школе, и сидеть в одном положении, не двигаясь, показалось мне самой настоящей мукой. Я вам искренне сочувствую.

Чуть отступив от холста и закусив зубами кисть, она большим пальцем сделала несколько мазков на портрете. Работа продвигалась прекрасно — лучше, чем можно было предполагать. На первом сеансе Агустин де Навас был скован, неестествен, они оба испытывали неудобство. Но теперь, к концу четвертого сеанса, им стало хорошо и спокойно друг с другом.

— Разомните ноги, я пока приготовлю кофе, а после еще полчасика поработаем, если, конечно, вы выдержите.

Агустин поднялся, лениво потянулся, подошел к холсту, как обычно после сеанса, и стал рассматривать портрет, потирая подбородок и время от времени прищуривая темные глаза.

Джемма кипятила воду для кофе на крошечной плитке и бросала на него любопытные взгляды. Реакция людей на собственное изображение на холсте всегда ее интересовала. А реакция Агустина — более, чем чья-либо еще. Он — ее отец. Работа над его портретом странным образом воздействовала на ее чувства. Каждое движение кистью что-то добавляло к его портрету — на холсте — и для нее самой. Здесь, в этой студии, он был другим. Резкие черты его жесткого характера сглаживались. Их беседа поначалу не складывалась, но потом полилась свободнее. Иногда они вовсе не разговаривали, но это не имело никакого значения — между ними даже молчание говорило о раскованности.

Джемма налила две чашки кофе. Он ей нравится — это она поняла и догадывалась, что сама нравится ему; Чувство было приятным.

— Фелипе когда-нибудь сюда приходит? — неожиданно спросил Агустин, принимая от нее чашку с кофе. Он снял пиджак, распустил галстук и теперь стоял, облокотившись на раковину. Интересно, размышляла Джемма, что подумал бы Фелипе о своем отце, если бы увидел его сейчас? Агустина трудно было назвать холодным, жестоким негодяем, каким окрестил его Фелипе.

— Нет, — спокойно ответила Джемма. — Он слишком занят Бьянкой, чтобы приходить сюда. Вас должно это радовать.

— Но вас — не радует? Она улыбнулась ему.

— Шесть месяцев назад я думала, что с исчезновением Фелипе жизнь моя закончилась. Но я выжила — и снова выживу.

— Вы — сильная девушка, — его слова прозвучали как комплимент. — А почему Фелипе исчез?

— Я… не знаю, но он улетел с Бьянкой в Нью-Йорк.

Припоминая, Агустин де Навас сузил глаза.

— Верно, по моей просьбе… — (Джемма нахмурилась.) — Они — мои единственные наследники, и бумаги требовали их подписей…

Фелипе должен был бы рассказать ей об этом; вместо этого он позволил ей поверить в то, что… Да какая теперь разница? Если бы он рассказал ей правду, она приняла бы ее, и сейчас они, наверное, были бы женаты. Она давилась кофе, борясь с краской, заливающей ее лицо при этих мыслях. Неважно, сколько пройдет лет, неважно, сколько сил она прикладывала, чтобы доказать самой себе, что сделанного не воротишь, — никогда ей не смириться с тем фактом, что Фелипе приходится ей единокровным братом, а они были любовниками.

— Бьянка со временем станет ему хорошей женой, — произнес Агустин, как будто считая, что должен ей что-то объяснить. — Сейчас она еще молода, как жеребенок, но очень скоро он ее взнуздает и приручит. Она латиноамериканка, как и он сам, — всегда лучше держаться своих. — Его многозначительный взгляд напоминал об их предыдущем разговоре.

Боль терзала ее, но теперь она уже могла улыбнуться в ответ на это замечание.

— Вы именно поэтому оставили женщину из Европы, которую любили, и женились на той, что вам выбрал в жены отец? — Джемма понимала, что, задавая этот вопрос, ступает на лезвие ножа. Она даже не знала наверняка, любил ли он ее маму, но эта студия была построена — значит, чувства его были чрезвычайно сильны. Он улыбнулся.

— Сколько времени прошло, — задумчиво протянул он, — а слухи все тянутся.

— Вы построили это для нее, — Джемма обвела взглядом просторную студию. — О студии знают все в округе, и слухи ширятся, со временем они превратятся в легенду. А ваша жена — она не возражала против всего этого?

— Моя жена считала все это невероятно забавным и не упускала случая высказать мне свое мнение в лицо.

К этому времени Джемма знала его уже достаточно, чтобы понять, что ему стоит огромных усилий сдерживать свой гнев. Она пожалела, что их разговор принял подобный оборот, потому что Агустин де Навас напрягся, как струна, и последующие полчаса были потеряны для работы.

Постепенно Джемма выучила расписание домочадцев и приспособилась к нему. Рано утром Фелипе и Бьянка пару часов катались на лошадях, купались, а потом, пока Бьянка загорала, красила ногти или докучала болтовней Майку, который, похоже, большую часть времени болтался вокруг в ожидании какого-нибудь задания, Фелипе работал в кабинете. Затем обед на террасе, после чего Бьянка уходила спать, а Фелипе возвращался в кабинет работать.

Выучив все это, Джемма успевала поплавать в бассейне перед Фелипе и Бьянкой и пообедать в студии между утренним и полуденным сеансами Агустина. В свободное время она прогуливалась по саду — но только тогда, когда поблизости никого не было. Она избегала всех де Навас, как будто боялась заразиться смертельной болезнью.

Мария и Кристина заглядывали в студию, приносили ей еду, но всегда в отсутствие Агустина. В общем, все шло прекрасно.

— Полагаю, самое время тебе прийти в норму и прекратить избегать нас.

Джемма, которая уже в десятый раз пересекла бассейн, одной рукой схватилась за поручень, а другой смахнула со лба мокрые пряди.

Сощурившись от солнца, она взглянула на Фелипе. Он сидел у края бассейна на корточках, и улыбки на его губах не было. Прошло уже три дня с тех пор, как она видела его в последний раз. Сейчас он казался еще более изможденным, чем в день ее приезда в «Вилла Верде». Бьянка, похоже, действовала на него не лучшим образом.

— А где Бьянка? — спросила Джемма, пытаясь показать, что хочет сохранить нормальные отношения. Ей вдруг пришло в голову, что Фелипе мог выучить ее расписание так же дотошно, как она сама выучила их.

— Тебе интересно?

— Нет, просто поддерживаю разговор. — Оттолкнувшись от края бассейна, она поплыла в обратную сторону.

Фелипе неспешно шел следом.

— Я думаю, тебе стоит присоединиться к нам за ужином сегодня вечером.

— А я не думаю, — фыркнула Джемма.

— Откуда такая стеснительность?

— Откуда такая настойчивость?

У другого конца бассейна она остановилась. Она не могла одновременно продолжать разговор и плыть, а он, совершенно очевидно, уходить не собирался. Его рука протянулась к ней, она приняла помощь, изо всех сил стараясь оставаться равнодушной, и он вытащил ее из воды.

Фелипе наклонился, подхватил с шезлонга полотенце и обернул вокруг ее плеч.

— Спасибо, — пробормотала она и отступила от него на шаг.

— Агустин говорит, что портрет получается великолепно. Как-нибудь загляну в студию и полюбуюсь.

— Не стоит беспокоиться. Налюбуешься вдоволь, когда он будет закончен. А сейчас прошу прощения, но я бы хотела принять душ и переодеться перед следующим сеансом твоего отца.

Поймав Джемму за руку, он развернул ее к себе. Даже не зная наверняка о его намерениях, она все равно была наготове.

— Не трогай меня, Фелипе! Нехорошо, если Бьянка увидит нас вместе. Да и твой отец, если уж на то пошло.

— Пытаешься разжечь небольшой семейный скандальчик? — холодно поинтересовался он, и от пристального взгляда его темных глаз у нее мурашки побежали по спине.

— Я — нет, а вот ты — несомненно. Это ты схватил меня. Довольно, отпусти мою руку.

— И не подумаю, — он сжал еще сильнее. — Хочется почувствовать, как ты трепещешь в моих объятиях.

— Содрогаюсь, хочешь сказать, — сладким голоском отозвалась она. Реплика, казалось бы полная сарказма, была тем не менее сущей правдой. Каждый раз, когда Джемма вспоминала о том, что они сделали, об их любви, об их ласках, она содрогалась от смертельного ужаса.

Он отбросил ее руку, как будто та внезапно обожгла его.

— Ты всем этим наслаждаешься, не так ли?

— Солнцем, водой — да, от души.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — съехидничал он. — Не смей играть со мной, Джемма. Меня это страшно злит.

— Прекрасно, я рада, что могу с такой легкостью вызывать твою ярость. Мне доставляет неописуемое удовольствие отплатить тебе за все то, что ты со мной сделал.

— Ты отказываешься с нами есть, ты нас избегаешь. Это совершеннейшее ребячество.

— Спорить не стану. Однако доживи я хоть до двухсот лет — мне все равно никогда не дорасти до размеров ребячества семейки де Навас.

— Ты нас уже переплюнула, радость моя. Даже Бьянка демонстрирует большую зрелость, чем ты сейчас.

— Рада за нее, — парировала Джемма. — Я-то всегда считала, что она достигла зрелости головастика! — Она пожала плечами. — Радуйтесь жизни в стоячей воде обоюдных эмоций.

— Радуемся, не сомневайся, — злобно произнес он. — Благодаря тебе Бьянка стала вдруг такой покладистой.

Джемма повернулась к нему спиной, успев на прощание бросить полный отвращения взгляд. Итак, тем самым «жеребцом-соблазнителем» оказалась в конце концов она… Фелипе вызвал ее сюда, чтобы показать Бьянке, чего она может лишиться. Неужто в этом была необходимость? Бьянка ведь и так без ума от своего кузена! Потуже запахнув халат, Джемма зашагала прочь от него. Плевать ей на все это, убеждала она себя, припустив бежать, как только оказалась вне поля его видимости. Она мчалась через кипарисовую аллею, вокруг виллы — в свое убежище, в студию. Все, все здесь друг друга стоят. Пусть они катятся к дьяволу.

Она встала под душ и поняла, что дрожит от гнева и горькой тоски. Как они дошли до такого? Ярость, обиды, оскорбления — и теперь их чувства разодраны в клочья. Ну почему Фелипе не может просто позволить ей спокойно закончить работу, а потом уехать навсегда?

Крик ужаса застыл в ее груди, когда чья-то рука внезапно отдернула занавес в душе. Даже если бы Фелипе, с ножом в руках, намеревался последовать примеру Нормана Бейтса из «Психопата» — и то ее испуг не был бы сильнее.

— Какого черта ты тут делаешь! Напугал меня до полусмерти, — хрипло выдавила она. Сейчас она не знала даже, что страшнее — перспектива смерти от кухонного ножа или мысль о том, что Фелипе протянет руку и дотронется до ее обнаженного тела.

Он протянул руку, завернул кран — и в студии внезапно наступила гробовая тишина. Прислонившись к кафельной стенке, Фелипе обратил пристальный, изучающий взгляд на ее мокрую обнаженную фигуру.

В черной глубине глаз она внезапно распознала огонек желания. Серебряный блеск, вспышка пламени — и Джемма поняла, зачем он здесь.

— Нет, Фелипе, — ее голос прозвучал едва слышным шелестом. Она дернулась к занавесу, вцепилась в него, натянула край на себя. Если Фелипе дотронется до нее, если он сейчас протянет руку и сорвет с нее занавес — она просто умрет!

— Нет, Фелипе, — насмешливым эхом отозвался он, устрашающе медленно поднимая руку, чтобы убрать с ее лба мокрую прядь. — Ты хочешь сказать «да», верно, querida?

О Боже, нет, она не хочет! Раньше, но не теперь, и никогда! Его пальцы смахнули капельки воды с ее щек. Медленные, чувственные прикосновения вызвали в ней жуткую панику. Даже учитывая то, что она знает, неужели она не в силах бороться с отчаянным желанием, которое он в ней вызывает? Возможно ли, чтобы даже теперь она хотела его, изнывала от тоски по его ласкам? От этих мыслей тошнота подступила к горлу. Ее мозг не справлялся с этим потрясением. Сама не своя от боли и шока, она беспомощным жестом подняла руку и сбросила его ладонь со своей щеки.

— Как легко мне удается вызывать в тебе желание, — насмешливо произнес он. — Ты изо всех сил пытаешься ненавидеть меня, но это невозможно. Я изо всех сил пытаюсь ненавидеть тебя, но это точно так же невозможно. Так в чем же дело, радость моя?

Джемма беспомощно покачала головой и опустила глаза. В этот миг она не знала абсолютно ничего, даже собственное имя вылетело у нее из головы. Она сходила с ума, теряла способность рассуждать, ее охватывало безумие.

Его рука снова поднялась к ее пылающим щекам, и Джемма яростным жестом схватила эту руку, отшвырнула от себя.

— Когда ты вобьешь себе в голову, Фелипе, что я не хочу тебя? — холодно, хрипло шепнула она. Она чудом нашла в себе силы поднять на него глаза. Другого пути нет. Посмотреть в лицо — так он сказал. И сейчас она именно так и поступала — смотрела в лицо человеку, которого любила запретной любовью, смотрела в лицо человеку, который никогда не будет принадлежать ей, смотрела в лицо собственному отчаянию за все, что случилось между ними. Она любила его, отдала ему сердце и душу — и теперь поняла, что такое настоящая пытка. Какая нелепость, что и Фелипе подвергал ее пыткам, но он и представить не может всю глубину ее страданий.

— А когда ты вобьешь себе в голову, что ведешь безнадежный поединок, querida? Ты же знаешь, что это не исчезнет. Стремление друг к другу…

— Не правда! — прервала она Фелипе, обратив к нему горящий взгляд. Это должно исчезнуть, должно! — Я больше не хочу тебя, Фелипе. Твое наказание основывалось на предположении, что я тебя обожаю, а без этого твои пытки теряют всякий смысл. Я не хочу тебя, я не люблю тебя, и ты, сколько бы ни угрожал, не сможешь причинить мне больший вред, чем уже причинил.

— Значит, не могу? — продолжал насмехаться он, угрожающе сузив глаза. — Любишь ты меня или нет — это несущественно. Ты можешь сейчас ненавидеть меня до самого донышка твоей души, но стоит мне прикоснуться к тебе — и ты растаешь. Я могу протянуть руку, дотронуться до тебя прямо сейчас — и огонь вспыхнет с прежней силой. Ты не можешь отвергнуть то, чего хочет твое тело, радость моя; ты не можешь отключить источник, который питает твою сексуальность.

Могу, могу, безмолвно вопило все ее существо.

Но она не рискнула произнести этого вслух: для него эти слова прозвучали бы вызовом. И чтобы доказать ей обратное, он тут же постарался бы принять этот вызов. Если он дотронется до нее, всего лишь протянет руку и проведет своими чувственными пальцами по ее телу, как умеет лишь он один, — что с ней будет, как она отреагирует? Испытает ли она то отвращение, которое должна испытывать, или же не устоит перед желанием? Выжить после того, что между ними произошло, и так достаточно сложно. Неужели к этим воспоминаниям еще добавится вселяющая ужас мысль, что она может не устоять, если он подвергнет ее очередному испытанию?

— Агустин появится здесь с минуты на минуту, — про себя она взмолилась, чтобы этих слов оказалось достаточно для его ухода. Дура. Она что, действительно сошла с ума? Да когда это такое было, чтобы угрозой — прямой ли, замаскированной ли — можно было поколебать упрямство Фелипе?

Взгляд его помрачнел.

— Так вот в чем причина подобной странной застенчивости? Ты принимала душ перед приходом нового возлюбленного?

Джемма потуже завернулась в занавес, вцепившись в него так, что побелели пальцы. Они уже готовы были слететь с ее губ, слова правды, которые сломали бы жизнь всех троих. В воображении она произнесла их, представила себе гримасу отвращения, которая исказила бы красивые черты лица Фелипе. Это убило бы его. Этот гордый, заносчивый, жестокий человек умер бы от стыда и отвращения, если бы она сообщила ему, что Агустин — ее отец и что он, Фелипе, занимался любовью с единокровной сестрой. И Агустин… О Боже… эти два неистовых, гордых латиноамериканца… Они никогда не узнают. Неважно, через какие страдания придется пройти ей, — они не должны узнать.

Джемма не проронила ни слова. Даже будучи уверенной в том, что раскрытие ею тайны навсегда положило бы конец издевательствам Фелипе, она не смогла этого сделать. Уж лучше пусть он доведет ее до умопомешательства, но никогда, никогда она не откроет ему свой страшный секрет.

— Ответь мне, Джемма, мой отец… Ты его теперь хочешь?

Она яростно отпихнула Фелипе. Занавес с треском оборвался, и Джемма, схватив полотенце, одним движением обернула его вокруг себя. Бежать было некуда! Одним взглядом она окинула всю студию, потом уставилась на него полными холодной ненависти глазами.

— Уйди, Фелипе! Прекрати меня преследовать! Просто исчезни из моей жизни!

Этот взрыв негодования ничуть не удивил его. Никогда, даже в порыве бешенства, она не могла заставить его принимать ее всерьез. Медленными шагами он направился к ней, и каждый шаг казался ей смертельным ударом кинжала, вонзавшегося в сердце. Оцепенев, она следила, как он остановился перед ней и порочная улыбка злобно изогнула уголки его рта.

— Итак, ты не отрицаешь. Просто визжишь, чтобы я оставил тебя в покое. — Он покачал головой. — Мы с отцом, бывает, доводим друг друга до белого каления, но он не падет так низко, чтобы взять мою женщину.

— Я не твоя женщина! — Голос, казалось, поднимался из темных, страшных глубин существа Джеммы. Это даже не был ее голос, просто ей каким-то чудом удалось вызвать эти звуки. Силы Джеммы были на исходе. Она чувствовала, что сдается, и знала, что, если он не остановится, она выложит ему всю правду. Ей удалось собрать последние крохи мужества. — И никогда не буду твоей! — с жаром добавила она, поскольку знала, что это сущая правда.

Его взгляд угрожающе ощупал ее фигуру.

— Ты будешь тем, кем я захочу.

Неожиданным, быстрым движением он выбросил руку вперед, к полотенцу, единственной ее защите. В мгновение ока оно отлетело в сторону, и Джемма оказалась перед ним нагая, как статуя, у которой от ужаса горели глаза.

На какую-то долю секунды она уловила в его взгляде нечто странное, она даже не поняла что. Как будто он ощутил ее ужас и теперь пытался осознать его. Потом все исчезло, и глаза угрожающе сузились.

— Запомни только одно. Я знаю твое тело лучше, чем ты сама его знаешь. Я могу управлять этим телом так, как не под силу никакому мужчине, и не смей об этом забывать! — Он внезапно рассмеялся, и жилка на шее забилась в победном ритме. — Видишь, querida, тебя возбуждает один мой взгляд!

Стыд и унижение поглотили ее с головой. Она не способна управлять собственным сознанием, что уж там говорить о теле! Ему достаточно обратить взгляд своих черных глаз на ее тело — и она себя выдавала, несмотря на весь страх.

Руки Джеммы медленно приподнялись и накрыли груди — припухшие, с острыми кончиками сосков, отвердевших от устремленного на нее взгляда.

Он в то же мгновение схватил ее руки, оторвал от тела и приподнял над головой, чтобы ничто не мешало ему насмотреться вдоволь.

— Ты трепещешь, радость моя, — лениво протянул он. — А не содрогаешься, как обещала. — Он отпустил ее руки, но они остались на месте. Она держала их над головой, как будто он приставил к ее груди пистолет. Ей казалось, что она окаменела навеки, что ее разбил паралич и больше ей уже не суждено сделать ни шага. Он провел шершавыми пальцами по мягким изгибам груди, очертил большим пальцем круги на темных, припухших от желания сосках.

Вот когда она узнала истинную муку. Она закрыла глаза, отгородившись от человека, любить которого не имела права, но ей никогда не отгородиться от собственного позора. Стыд заливал ее, поглощая остатки разума. Она по-прежнему жаждет его. Мысль была слишком мучительна, и Джемма отчаянным усилием выбросила ее из головы.

Настойчивые пальцы вдруг покинули ее грудь, ее веки, затрепетав, поднялись, и она снова устремила взгляд на Фелипе. Он медленно, осторожно сам опустил ее руки.

— Видишь, насколько велика моя власть над тобой? — хрипло шепнул он. — Никогда не забывай об этом, querida, никогда!

Он вышел, оставив ее одну в душной студии, обливающуюся холодным потом. Джемма безмолвно уставилась ему вслед, а потом вдруг схватилась за горло, сдерживая дикий вопль, что рвался из ее груди. Она подняла сорванное им полотенце и уткнулась в него лицом. Слезы хлынули градом, она рыдала, закусив махровую ткань, терзая ее зубами в попытке ослабить душившие ее гнев и стыд. Все бесполезно! Ей никогда от них не избавиться! Она ненавидела себя, ненавидела себя так, как никогда не смогла бы ненавидеть его. Она потеряла над собой контроль… Боже милостивый!.. Горящими от слез глазами она уставилась на незаконченный портрет своего отца. Он был свидетелем ее падения.