"Плау винд, или Приключения лейтенантов" - читать интересную книгу автора (Давыдов Юрий Владимирович)
Глава 13 На мызе Макс
Стояла пора бабьего лета. Покой убранных полей, петушиный распев на зорях и сытое вечернее мычание стада, скрип гладкого колодезного ворота, неспешные разговоры о нынешнем урожае, о том, какая выдастся зима, о дровах и варенье… Благодать деревенской тишины после трехлетнего грохота волн.
Бывший капитан «Рюрика» не оставлял своих проектов. Негоже одним британцам искать Северо-западный путь. Никак негоже, особливо теперь, когда российский флот возобновил дальние вояжи. Англичане англичанами, да и нам не отстать бы.
Он писал «Краткое обозрение предполагаемой експедиции». Пусть корабли сперва достигнут Сандвичевых островов. Там, в солнечном архипелаге, повреждения исправят и трюмы пополнят. Потом один корабль возьмет курс на Берингов пролив, двинется далее «Рюрика» и оставит за кормой давний рубеж Джеймса Кука, а коли Нептун будет столь милостив, откроет и ворота Северо-западного пути. На сквозное же плавание – из океана в океан – покамест уповать затруднительно… А тем временем другой корабль предполагаемой экспедиции пересечет Великий, или Тихий, и приблизится к Южной матерой земле, к Антарктиде.
Разумеется, высказывался далее составитель плана, будет, пожалуй, справедливым, ежели первый корабль вверят именно лейтенанту Отто Коцебу…
Поля, проселки, мызы были уже укрыты снегами, когда капитан поскакал на почтовых в столицу. Обернулся он быстро – меньше чем в месяц. Тоненькие листочки – письма Коцебу своему флотскому учителю Ивану Федоровичу – рассказывают о похождениях нашего моряка в столице.
«Вы будете немало удивлены, – сообщал он Крузенштерну, – но мое путешествие в Петербург уже закончено, и дела совершенно успешны». И Коцебу поведал Ивану Федоровичу об этих успешных делах. Прежде всего он представил проект графу Румянцеву. Николай Петрович, говорит Коцебу, «нашел сочинения исключительно хорошими, несколько раз обнял, поцеловал меня и сказал: „Это должно заинтересовать государя“. А Коцебу добавляет, что ему, мол, кроме одобрения Румянцева, иной похвалы и не надобно. Потом капитан имел аудиенцию у морского министра маркиза де Траверсе.
Маркиз, настроенный несколько недоверчиво, заговорил наконец всерьез. «Мне кажется, – насмешничает Коцебу, – он понял что „Рюрик“ с пользой совершил свое путешествие». И обходительный маркиз с манерами лукавого царедворца любезно предложил Коцебу принять под свою руку будущую экспедицию в Берингов пролив.
А до поры до времени Коцебу нежился в деревенском уединении. Жарко играли печи, наполняя опрятные комнаты тихим сосновым теплом. За окнами сизые метелицы наметали сугробы. Неслышно катились дни.
Коцебу в мыслях своих возвращался к «Рюриковичам».
Бестревожно думал об ученых и штурманах: этим жизнь хороша. Но у матросов, у нижних-то чинов… Каково им теперь? Что-то с теми, кому он, капитан, столь многим обязан? Опять тянут лямку строевой службы с ее мордобоем и линьками, на которые так щедры господа офицеры.
Коцебу письменно просил Николая Петровича выхлопотать отпуск бывшим своим соплавателям. Однако отпуск героям «Рюрика» никак не выходил: нужно было высочайшее соизволение. А известно: «до бога высоко, до царя далеко»… И Коцебу жаловался Крузенштерну: «Я уже хлопотал, чтобы матросы, которые находятся в Ревеле, не делали слишком тяжелые работы, но некоторые командиры развлекаются тем, что мучают именно этих людей».
В феврале 1819 года, когда метели перемежались оттепелями, Коцебу пригласили в столицу, к маркизу. Беседа вновь шла об экспедициях в Берингов пролив и в Антарктиду, в подготовке которых участвовали Крузенштерн, вице-адмирал Сарычев – цвет тогдашних «зееманов», то бишь ученых моряков.
Заканчивая аудиенцию, министр поднял на Коцебу блеклые, почти белые глаза, молвил ласково:
– Вы получите корабль. Непременно. А может быть, и два.
И лейтенант, счастливый, веселый, вернулся на свой эстонский хутор. Жди весны, Отто. А потом – в Кронштадт. И настанут хлопотливые предотъездные дни, когда не чуешь под собою ног и ругаешься с портовыми ревизорами, и когда так хорошо жить на свете…
…Был апрель. Дорога еще не просохла. Ямщик-эстонец в шапке с кожаным козырьком степенно правил лошадьми. Шишмарев ехал на мызу Макс. На душе у него было скверно.
Черт подери, Крузенштерн обещал послать Отто утешительное письмо. Письмо письмом, но ему, Глебу, не худо бы напрямик объясниться с Отто Евстафьевичем. Анафемски неприятное дело, а надо, если по совести и чести, надо ехать. И вот он едет, и вот уж неподалеку эта самая мыза Макс.
Поди ж ты, нежданно-негаданно показала фортуна тыл его милому другу. Как все это приключилось, Шишмареву, в общем-то, понятно. Гаврила Андреевич Сарычев, вице-адмирал, недолюбливает Крузенштерна и неприязнь свою простирает на многих его земляков. На Отто в том числе. Да и Крузенштерн, по правде сказать, пересолил. Во главу всей экспедиции прочил именно «своих» – Коцебу, Беллинсгаузена. Вот Гаврила Андреевич и восстал. Нашелся и предлог: Коцебу, говорил Сарычев, отменный мореходец, но здоровьем своим внушает опасения. И генерал-штаб-доктор того же мнения. Крузенштерн было спорить, но поди-ка переспорь Гаврилу-то Андреевича. А податливому маркизу лишь бы тишь да гладь… М-да, как «все это» приключилось, Шишмарев понимал. Но вот как «все это» он объявит своему старинному приятелю? Приготовить надо Отто… Сперва про здоровье… Так и так, мол, здоровье, друг, – наивысшее благо, прочее приложится, жизнь-то еще не прожита, ну и так далее. Оно ведь точно: со здоровьем у Евстафьича швах… Что там ни толкуй, а тринадцатое число… Пусть иные отшучиваются, а нет ничего хуже, как в понедельник с якоря сниматься, и хуже тринадцатого ничего нет. И опять вспомнился Шишмареву распроклятый шторм, после которого капитана «Рюрика» одолела тяжкая болезнь…
Ямщик свернул с тракта, проехал аллеей меж черных, сквозивших на весеннем солнце деревьев и осадил лошадей.
На крыльце стоял Коцебу. Увидев Глеба, он и обрадовался, и удивился. «Ну, помогай, господи», – подумал Шишмарев, вываливаясь из коляски. Они обнялись и расцеловались.
Кабинет был убран просто. Бюро красного дерева, потертый сафьяновый диван, два стула. И трофеи «кругосветки»: костяные наконечники гарпунов с берегов Аляски, сосуд, сплетенный из кореньев на каком-то из атоллов Тихого океана, индейский колчан со стрелами, подаренный в Сан-Франциско.
– А хорошо у тебя в дому-то, – вздохнул Шишмарев, усаживаясь в кресло. – Одного недостает…
– Уже, – весело усмехнулся Отто.
– Когда поспел?
– Недавно.
– Позвольте спросить, сударь?
– Амалия Цвейг.
– Ревельская?
– Ревельская.
– Скоро ли?
– Нет, Глеб, не скоро.
– Отчего же?
– Нетрудно догадаться.
Шишмарев пожал плечами. Отто рассмеялся:
– Когда вернемся, повенчаюсь. А перед отплытием – прошу на обручение.
Шишмарев прикусил губу: «Перед отплытием»… Бедняга ни о чем не догадывается… Отто не заметил замешательства Шишмарева, спросил весело:
– Ну-с, а вы когда же, государь мой? Надеюсь, Лизонька?
Лизонька… Он любил ее, но пока ходил на «Рюрике», Лизонька улепетнула с каким-то мичманом в Севастополь. Шишмарев махнул рукой:
– Срок не вышел, брат. Правда, родительница приглядела соседскую, да я шаркнул ножкой, а матушка в сердцах брякнула: «Экой болван».
Отто смеясь погрозил пальцем:
– Смотри не засидись в женихах.
Он провел Шишмарева в столовую. Денщик накрывал на стол. Шишмарев узнал Ванюху Осипова, матроса «Рюрика».
– Этому, надеюсь, неплохо, – кивнул на него Коцебу и взял графин с вином. – Желаешь? А! Извини, душа моя. Ну прошу здешней. – Он переменил графин и налил Шишмареву водки. – Нда-с, Осипову, надеюсь, не худо. О прочих того сказать не могу.
– То есть?
– Попали наши с тобою матросики… Как это говорится? В ежовые рукавицы? Вот, вот. Не пойму отчего, но особенно достается тем, кто с нами плавал. То ли счеты со мною бог весть за что сводят, то ли еще что, а слышал, нашим несладко. Я уж начальству писал, просил хоть несколько облегчить участь. Ведь три года не в Кронштадте, не в Ревеле – в океане. Труды тяжкие. Никто и слова в ответ. Вот так, братец. Ну, думаю, начнем сборы в поход, кликнем наших, старых. Верно?
Отто был весел, разговорчив. А Шишмарев все больше мрачнел. Конечно, он не повинен, он заслужил свое назначение, и не он перебежал Отто дорогу. И все-таки ему было неловко.
Допоздна засиделись. Шишмарев разглядывал карты, которые Коцебу хотел приложить к отчету о путешествии, а Отто рассказывал, что Крузенштерн торопит, что литератор Греч исправит слог, что граф Румянцев дал денег для печатания этой книги… Спать они улеглись, когда половину третьего пробило.
Проснулся Глеб рано, как привык просыпаться еще в морском корпусе. Он лежал, протирая глаза и потягиваясь. Потом тряхнул головой, вскочил с постели, раздвинул портьеры, уютно прозвеневшие бронзовыми кольцами, и тотчас зажмурился от яркого света, и ему почудилось, что он совсем еще мальчонка, дома, и что вот-вот войдет старая нянюшка. От этого весеннего блеска, оттого, что за окнами были сосны, и потому что пахнуло на него давним, Шишмарев чувствовал себя безотчетно счастливым; стоял у окна, перебирал босыми ногами и улыбался.
Он немного зазяб, все еще улыбаясь и чувствуя себя счастливым, забрался в постель и вдруг пожух, вспомнив, зачем и почему пожаловал на эстонскую мызу… Глеб поднялся и стал одеваться.
За утренним кофе Шишмарев робко спросил Коцебу о здоровье.
– Геркулес, – беззаботно ухмыльнулся Отто.
– Уж и геркулес… Поди, судороги хватают, то да се. А? Скажи по чести.
– Оставь. Говорю – геркулес.
– Ну да, ну да, – торопливо согласился Шишмарев. – Я, брат, к тому… Разное болтают…
– Что такое?
– Слышал, понимаешь ли, начальство про тебя у генерал-штаб-доктора справлялось. А он, черт его дери… Словом, как бы это сказать, мнется, что ли… Вот и пошли разные толки… Медики-то они, сам знаешь… Помнишь, наш эскулап Захарьина в Камчатке оставил, а Иван Яковлевич отдышался и теперь, говорят, бригом командует…
– Погоди! Ты это все к чему?
– А к тому, брат, что не послушайся Иван-то Яковлевич, не сойди он на берег, может, и того… А? Не правда ль?
– Захарьин? – нахмурился Отто. – А при чем тут Захарьин?
Шишмарев развел руками:
– Медики, черт их дери… Сам знаешь…
– Ничего я не знаю, Глеб Семеныч. Вижу, виляешь, а не пойму зачем!
Шишмарев сокрушенно вздохнул.
– Генерал-штаб-доктор? – спросил Коцебу, бледнея.
– Ну то есть начисто возражает, дьявол его задери.
– А маркиз?
– Маркиз?
– Да-да, маркиз. Не тяни, прошу тебя!
Шишмарев молчал.
– Ах вот ты зачем приехал… – негромко и как бы изумленно проговорил Коцебу.
Наступила пауза.
– Кто ж назначен? – вымолвил наконец Коцебу.
– Васильев. Михайла Николаевич. Знаком?
Коцебу не ответил. Потом сказал:
– На другой – ты?
Глеб вдруг взорвался:
– Я! Я самый! А что? Ты пойми, пойми ты, ради бога. Мне что ж было? Отказываться? Ежели б вместо тебя, тогда бы…
Коцебу пристально глянул на Шишмарева:
– Это, Глеб, оставим. Признайся: доктор ли причиной? Или…
Шишмарев смешался. Что тут ответить? Сказать про Гаврилу Андреевича Сарычева? Нет, не хотелось хулить вице-адмирала. За что? Крузенштерн радел Коцебу, а Сарычев – Васильеву.
– Или? – повторил Отто. И, помедлив, уронил: – Впрочем, можешь не отвечать. – Встал, прошелся из угла в угол. – Когда едешь? Нынче?