"Парадокс Зенона (Комбинации против Хода Истории - 4)" - читать интересную книгу автора (Гергенредер Игорь)

Гергенредер ИгорьПарадокс Зенона (Комбинации против Хода Истории - 4)

Игорь Гергенредер

Парадокс Зенона

Они сторожким уторопленным шагом входили со двора в кухню гостиницы. Во вместительных котлах клокотал невнятный говорок, сладковато-удушливо пахло варящейся старой кониной. Впереди группы шёл низкорослый мужчина, прятавший правую руку под отворотом тяжёлого, лоснящегося на локтях пальто. Он выразительно погрозил левой рукой поварам и прижал к губам указательный палец. В колких глазах человека, что так и шарили по сторонам, застыло испытующее недоверие. Грубые сапоги с негнущимися, точно на деревяшку натянутыми головками, усеивали пол ошмётьями липкой закрутевшей грязи. Это был старший в группе разведчиков: так весною восемнадцатого года именовались чекисты. Оренбургская ЧК заполучила наводку: в гостинице "Биржевая" поселился немалый голавль... В ЧК предположили, что это правый эсер Саул Двойрин, "заклятый фанатик", который уже несколько месяцев неуловимо действует против пролетарской диктатуры. Разведчики "чёрной" лестницей, пропахшей мышами и помойкой, вышли на второй этаж и замерли в коридоре у нужного номера. Старший направил на дверь матово блеснувший браунинг, левой рукой легонько нажал на неё - не поддалась. Парень в кубанке со срезанным плоским верхом, присев перед дверью, глянул в замочную скважину и жестом пояснил старшему, что изнутри вставлен ключ. Трое на цыпочках, неуклюже вывёртывая пятки, отступили от двери и разом кинулись на неё: однако замок выдержал. В комнате чутко ворохнулось движение: когда чекисты вторично обрушились на дверь, за нею негромко, но пронизывающе-тяжко и часто захлопало. Один из разведчиков круто повернулся, будто желая прыгнуть прочь: судорога прокатилась от его плеч через всё тело к ногам, и он распластался на ковровой дорожке. По двери бежали дырки, трескуче вымётывая древесное крошево, крупинки краски. Вышибли её с третьего раза - в плотном синеватом чаду всплескивали искристые вспышки; чекист в кубанке упал набок и с нутряным, смертным стоном вытянулся. - Бо-о-мба!!! - вскричал другой, отскакивая в коридор. Из комнаты катилась с жёстким постукиванием граната - продолговатая, с небольшую дыньку, вся в рубчатых шестигранных дольках. Разведчики инстинктивно отвернули головы, заслоняясь руками; граната не взорвалась. Старший зацепил стреляющего: тупоносая пуля браунинга раздробила ему кость над правым локтем - многозарядный пистолет громыхнул об пол. Раненый упал на грудь, схватил его здоровой рукой - и был убит в упор очередью выстрелов. Старший чекист, с хищным пристальным вниманием и всё ещё с опаской, нагнулся над умершим, упёр руку в его плечо и вдруг рывком перевернул тело. - Это ни х...я не Двойрин, еб... его мать! - заматерился пронзительным тенорком и стал обыскивать труп. Саул Двойрин, создав в городе белое подполье, развивал многообещающие связи с Дутовым, чьи малочисленные соединения были оттеснены красной гвардией к верховьям Урала. Стремление возвратиться в Оренбург не покидало атамана. В апреле восемнадцатого советская власть господствовала почти по всей России, однако имелись и те, кого не смирил большевицкий террор. В оренбургском подполье работали одарённые люди. ЧК пребывала в неведении о том, что пароль для красных застав куплен у служащего военно-революционного штаба. С вечера на заставах оказывалась неодолимо-приманчивая, злющая самогонка. Караульные не подозревали, кому они обязаны своим шалым несусветным счастьем. Знали бы они, что в трёх верстах, в тихой роще, приостановился белый отряд...

Солнце зашло, разлив над горизонтом жирный, красно-лиловый свет, который стоял недвижным маслом. Таявший днём снег слегка пристыл; туманная дымка, поднимаясь над скукоженными весенними сугробами, скрадывала очертания безлистых деревьев. В роще высилось немало вековых великанов, и от них веяло каким-то диким привольем. Около трёхсот белых партизан сделали здесь привал перед набегом на город. Вокруг одного из костров сидели на хворосте весьма молодые люди в солдатских шинелях, перехваченных узкими брезентовыми поясками. Ломаные отсыревшие валежины через силу горели копотным пламенем. Зато заставлял ноздри раздуваться дразнящий парок, которым курилось варево. - А будь не говяжья тушёнка, а сало свиное? Стали бы есть, Иосиф? обратился один из юношей к другому - по виду, еврею. - Идиотский вопрос! - ответил за него молодой человек с наметившимися чёрными усиками. - Давай-ка мы поедим, а ты один раз не поешь. Тот, кто спрашивал, заявил: - В своё время я вообще не буду есть мяса! Но сейчас не обо мне. - Я понимаю, - сказал Иосиф, - вы хотите знать мои убеждения... Он вступил в отряд только сегодня утром. - Я пошёл воевать, потому что согласен с моим дядей в одном... Было известно, что его дядя штабс-капитан Двойрин - доверенный человек Дутова. - Ваш дядя - правый эсер? - сказал спросивший насчёт сала. Юношу звали Евстафием Козловым. Он худ, невысок, но широк в плечах. Его привлекательное лицо необычно: середина с коротким вздёрнутым носом как бы вдавлена, лоб и покрытый светлым пушком подбородок выступают. Изучающий взгляд Козлова упёрся в Иосифа. Тот подтвердил, что его дядя - давний социалист-революционер, участник терактов. - Но мне не нравятся выражения в программе эсеров. Почему Россия будущего - это именно "трудящаяся Россия"? Почему к слову "интеллигенция" непременно прибавляется - "трудовая"? - Молодец! Честно сказал, что работать не хочешь, - не то похвалил, не то поддел солдатик, сидевший сбоку от Евстафия. Фамилия его Агальцов, но зовут его Пузищевым. Он вовсе не толстопузый, он худ, как и Козлов, но когда стоит или идёт, то отводит плечи назад и прогибает спину, выпячивая живот. - Вы поняли меня узко и банально, - подчёркнуто вежливо ответил ему Иосиф Двойрин. - Труд, желание трудиться - глубоко личное дело. Если я сижу в беседке и обдумываю идею, кто может знать, тружусь ли я? Ревизоры? - Дайте я пожму вам пять! - Козлов возбуждённо привстал, обеими руками потряс руку Иосифа. И снова непонятно: взаправду ли это или для смеха. - А как вы относитесь, - спросил молодой человек с усиками, - к... - он выдержал паузу, - к женщине у власти? Иосиф, смутившись, наморщил лоб под взглядом юноши. Имя того - Димитрий Истогин. Он старше Козлова и Пузищева. Им по шестнадцать, ему на днях исполнилось семнадцать. Все трое - гимназисты из Бузулука. - Я пошёл воевать, - раздумчиво произнёс Иосиф, - потому что согласен с моим дядей в одном: надо уничтожить национальное, религиозное, правовое и этическое неравенство... - Этическое? - Пузищев прыснул. - Долой стыд, что ль? - Думаю, - заключил Двойрин, обращаясь к Истогину, - что я ответил на ваш вопрос.

На городской окраине, у дороги, темнело, окружённое пустырём, приземистое кособокое строение. В недавние приличные времена это был кабак, ныне же здесь - красная застава. В избу набились караульные; снаружи к двери прислонился, зябко горбясь, часовой: ночной холод был задирчив. Луна прогрызлась сквозь трёпаное облако, и стало серо от мутного света. Слюдяной блеск обозначил дорогу, что с вечера схватилась ледком. Часовой, смакуя, жевал ломтик восхитительного, хотя и пересоленного сала. То ли сродники, то ли закадычно-душевные друзья кого-то из караульных, поимев сострадание, снабдили заставу и питьём, и закуской. Где-то плавали вязкие голоса, и часовой встряхнулся. На дорогу вереницей вытягивалась группка. Первым приблизился некрупный человек в куртке шинельного сукна, её ворот прятался под навёрнутым на шею шарфом. - Кто идёт? Подошедший назвал пароль: - Баррикада! - Закурив от зажигалки, протянул красногвардейцу раскрытый портсигар. Парень наклонился и обомлел: папиросы "Мечта"! Где их увидишь теперь, когда стакан самосада идёт по сорок рублей керенками? "Это не нашенский, это из Москвы прибыл начальник", - решил малый, с вожделением беря папиросу. Другой из группы схватил винтовку часового за ствол, уткнул в грудь парню нож. Пламя зажигалки освещало большой широкий клинок: сталь была белой, молочной, с жёлто-синим отливом по краю. - Ни звука - и будешь жить! - внушительно сказал мужчина в шарфе. В избе на соломе тесно лежали спящие. Горела, оплывая, свеча в стакане на подоконнике. Вошедших окатило могучим, неповторимым ароматом перегорающей в утробах самогонки. Некрупный человек с тяжёлым автоматическим пистолетом в руке резко крикнул: - Не встава-а-ть!!! Его спутник занёс над головой бутылочную гранату: - Категорически обещаю - взорву! Караульных надёжно связали. В это же время были обезврежены и другие заставы.

В предместье, что исстари звалось Форштадтом, встретились эсер Двойрин и казачий войсковой старшина Лукин. Беседовали в рубленом флигеле мукомольной артели. Здесь угревно и душно от топящейся печки-подземки. Стены из тёсаных брёвен отпотели, осклизли, и казалось, что их намылили бурым мылом. Дюжий Лукин сидел на лавке, слегка подавшись вперёд, пышные усы выступали красивыми полукружьями по сторонам рта. Фонарь, заправленный ворванью, озарял оранжево-чёрные Георгиевские ленточки на груди казака. Саул Двойрин, снявший куртку и шарф, присел напротив на табуретку, он был в застёгнутой до горла шевиотовой тужурке, на впалых щеках, на угловатом подбородке завивалась редкая коротенькая бородка. У него худое, лишённое красок лицо человека, измождённого голодом или болезнью. Но это обманчиво. Войсковой старшина знает: Двойрин здоров, быстр и неимоверно вынослив. "Одержимый!" - Лукин помнит, с каким сложным, замысловатым чувством он знакомился с этим штабс-капитаном пару месяцев назад. Еврей, эсер!.. Ну не насмешка ли судьбы: идти против дьявола об руку с лешим?.. На вопрос, серьёзна ли его ненависть к большевикам, Двойрин тогда ответил затаённо-страстным, запавшим вглубь голосом: "Кровавые исторические провокаторы! Они провоцируют враждебность к святым идеалам революции, они неизмеримо гнуснее самых отъявленных реакционеров..." Казак про себя заметил: "Говорит так, будто сейчас спустит курок. Встреться мы с ним в девятьсот пятом - он с точно такой же яростью целился бы в меня". Весной восемнадцатого подпольщик прицеливался в большевиков. Прицеливался, когда их, случалось, бывала толпа против него одного. Лукин не мог отогнать безотрадную мысль, что голову Двойрина красные предпочли бы, пожалуй, сотне казачьих голов. Сейчас подпольщик докладывал войсковому старшине как главному в предстоящем деле: - Пути в город открыты. Гарнизон спит. - В последнем я не уверен, но караулы вы сняли похвально! - сказал Лукин с грубой мрачностью. Ожидался отряд, который уже должен был выступить из рощи. Ему предстояло с налёта захватить военно-революционный штаб. Лукин располагал кое-какими силами и в самом Оренбурге. Сюда загодя просачивались по трое, по двое, поодиночке испытанные повстанцы - безоружные, на случай обыска. Оружие завозили старики и бабы - в телегах под весьма потребными горожанам грузами: дровами, хворостом, кизяком, сеном, под горшками с топлёным молоком. Теперь полторы сотни казаков были в готовности. Им следовало овладеть бывшим юнкерским училищем и его казармами: здесь базировалось ядро красной гвардии. Двойрин напомнил о большевицки настроенных железнодорожниках: - В главных мастерских ночуют не менее трёхсот рабочих с винтовками. Когда начнём, они ударят нам в спину. Необходимо... - Против них будут действовать казаки станицы Павловской, - прервал войсковой старшина. - Вы же знаете план! Лукин истово держался суждения, что станицы не могут не прислать помощь. - У нас нет сведений, что казаки на подходе, - сухо заметил штабс-капитан. Взгляд у него был прямой, тяжёлый и странно притягивающий. - Разрешите моим боевикам ударить по мастерским. - Сколько у вас людей? - Сорок два. Мы вызовем переполох у красных и хотя бы задержим. Войсковой старшина поднялся во весь свой рост - встал и Двойрин: он на полголовы ниже казака. "Удар по мастерским нужен позарез!" - понимал Лукин. Как ни хотелось ему не признавать это, он подозревал: в станицах нет единодушной решимости драться. Решаясь на операцию, Лукин чувствовал, как зыбки планы, расчёты. Оставалось довериться судьбе, ибо бездействие было невыносимо. - Ладно. Полагаю, справитесь, - сказал он так, словно нехотя уступал докучливому просителю.

Отряд незаметно вошёл в город и, миновав ветряные мельницы, оказался среди лабазов, складов, хозяйственных построек Форштадта. Передышка перед боем. Козлов и его товарищи присели на тюки с шерстью в сарае валяльного цеха. - Не умею колоть штыком... - виновато сказал Иосиф Двойрин. Он был симпатичный кареглазый шатен, довольно плотный, с объёмистой грудью. Пузищев не без уныния уведомил: - Из нас никто ещё ни одного не заколол... В Оренбуржье, сразу после Октябрьского переворота, эсеры организовали губернский и уездные комитеты спасения Родины и революции. При них создавалось ополчение, которое принял под своё командование Дутов. Как и сотни гимназистов, реалистов, кадетов - Козлов, Пузищев и Истогин стали дутовцами. Козлов - сын лесничего. Отец Пузищева - служащий железнодорожного управления. У Истогина отец - нотариус. Уйдя из дома четыре месяца назад, гимназисты участвовали в первом бою дутовцев с красными - у станции Сырт. Им здорово повезло: они не были даже ранены. Между тем красные, когда заняли станцию, удивлялись множеству "мёртвых безусых юнцов". Для Иосифа его спутники были уже пропахшими порохом солдатами. Поглаживая ложе винтовки, он озабоченно извинился за те ошибки, которых, очевидно, не избежит в бою... Он успел давеча рассказать о себе: в Томске, его родном городе, учился в классической гимназии. Семья состоятеленая, отец - член правления Сибирского акционерного общества. Дед Иосифа в молодости бедствовал за чертой оседлости на западе России и, решившись перебраться в Сибирь, был в Томске извозчиком, потом торговал упряжью, под старость основал кооператив шорников. Отец Иосифа начинал комиссионером по торговле пушниной... Он и его младший брат Саул - разные люди. Тот ещё в детстве загорелся революцией. Не доучившись в университете, стал эсером-боевиком. А когда началась германская война, поступил вольноопределяющимся в запасной полк, чтобы получить военную подготовку. Сдал экзамены на прапорщика - и на фронт. Был ранен, несколько раз награждён. К лету семнадцатого стал штабс-капитаном. Минувшей зимой он появился в Томске. Убеждал тамошних богачей дать деньги Дутову на борьбу с красными. Советы в Томске ещё не окрепли, реквизиции пока не развернулись. Но дядя Саул доказывал богатым томичам: пройдёт немного времени, и они лишатся всего, если большевиков не свергнуть. Однако денег ему дали немного. Иосиф уговорил дядю взять его с собой к дутовцам. С полмесяца был при ставке атамана и всё время просился в действующий отряд. И вот он здесь. - Я умею только разбирать и собирать винтовку. Стрелял всего десять раз... по мишеням. Пузищев сказал с расстановкой: - Вначале из нас троих один я хорошо стрелял. - И пояснил со значением: Я - охотник! - Хо-хо-хо! - нарочито хохотнул Истогин. - Можно подумать, ты не знаешь? - не менее едко парировал Пузищев. - Я год назад волка убил! Можно подумать, ты не видал, как с него снимали шкуру?! С доверительностью наклоняясь к Иосифу, сообщил, что дома у него есть нарезное охотничье ружьё. Очень хорошее! Первоклассное! Фабрики Гастин-Реннет. - Сведущие люди знают, что изделия этой фабрики устарели, - тоном снисходительного сожаления произнёс Истогин. - Что, что-оо?.. - Не это сейчас важно! - вмешался Козлов и поспешно обратился к Двойрину: - Почему меня интересуют ваши убеждения... У нас тут... э-ээ... две партии. - Да? - Две будущие партии, - уточнил Евстафий. - Я и Миша, - кивнул он на Пузищева, - представляем основу первой. Мы - Хранители Радуги! Слова непременно с заглавной буквы. - А я представляю партию Повелевающей Женщины, - проговорил не без смущения Истогин. - Пэпэжэ! - хихикнул Пузищев. - Хоть бы и так! - воскликнул с упрямством и вызовом Димитрий. Он повернулся к Двойрину: - Я себя называю пэпэжистом. Это не смешно, а очень серьёзно. Я иду гораздо дальше, чем суфражисты*. - Я, кажется, не закончил, - остановил Козлов, - о нашей партии.

Вот что услышал Иосиф той ночью в холодном сарае, где заброшенно валялись тюки с шерстью, заготовленной для валенок. В будущей России самой авторитетной станет партия Хранителей Радуги. Вступить в неё сможет лишь тот, кто, по примеру американского философа Генри Торо, три года, уединённо и собственным трудом, проживёт в лесу. Брать с собой можно будет только доски и гвозди для постройки жилища, самые простые инструменты. Кормиться - за счёт посевов картофеля и гороха, сбора грибов, ягод, орехов. Позволительна рыбная ловля - но лишь удочкой. И ни в коем случае не рубить деревьев - отапливайся валежником, ведь его предостаточно. Исключается эксплуатация домашних животных. - Эксплуатация... кого? - Иосиф не скрыл изумления. - Эксплуатация животных так же безнравственна, так же недопустима, как и эксплуатация людей! - заявил с запальчивостью, словно его обижали, Евстафий. - Ну и, кроме того... - он опять вернулся к сдержанному, рассудительному тону, - мясо, молоко, сметана и прочее предполагают усложнённые потребности. Из-за этого человек часто ощущает недостаток чего-либо и не может пить из другого источника. Генри Торо удивительно метко это доказывает. А сколько времени отнимает уход за животными! Человек должен освобождаться от забот к трём часам дня. И до отхода ко сну заниматься чтением и размышлениями... - Теперь я пожму вам пять! - Иосиф Двойрин вскочил на ноги. - Да, но... совсем без хлеба? - А гороховые булочки? - восторженно воскликнул Евстафий. - Их легко испечь в простом первобытном очаге. Вы когда-нибудь пробовали горячие гороховые булочки с брусникой? Кончится война - попробуете! Ему пришла мысль, делился Евстафий, что если человек проживёт в лесу так, как было описано, - он совершенно преобразится. Хранить то, что чисто и красиво! Он не сможет без этого. И станет Хранителем Радуги. И тогда его можно выбирать на любой пост. Он не вырубит лес, не примет взятку, не притеснит никого. Он будет мечтать не о новых должностях, не о богатстве, а о том, чтобы после срока службы жить там, где ему открылась Радуга... - Парадокс Зенона! - обозначил Пузищев. - Парадоксы Зенона - из другой оперы, но пусть! - махнул рукой Евстафий. - Россия будет самой красивой, самой доброй... - Утопия! - перебил Истогин. - Утопия и не более того - если не сделать, как я говорю. Пусть будут Хранители Радуги, но над ними должны быть женщины... красивые, милые, - произнёс он с тихим воодушевлением, - очень обаятельные... Пузищев тут же уведомил Иосифа, что Истогин безнадёжно влюблён в жену инспектора народных училищ Бузулука. - Замечательно красива, это правильно! - сказал Пузищев и самодовольно добавил: - Она - моя двоюродная сестра. Рассказал: когда в народном доме устраивались любительские спектакли, его кузине давали первые роли, и она всегда играла с успехом. - Нашёл выражение! - возмутился Димитрий. - А что? - Совершенно топорно сказал! Чтобы передать представление о такой женщине... Козлов прервал, стойко держась своей темы: - Мне хотелось бы, чтобы на главный пост был избран человек, который, помимо всего... играл бы на скрипке... - Вы играете на скрипке? - восхитился Иосиф. - Ну что вы! Никаких способностей. - Он вечно не за себя старается, - пояснил Пузищев. - Но мне, другу, в мелочи не хочет уступить! В какой раз говорю: совсем без охоты нельзя! Я бы стрелял матёрых волков... да хоть водяных крыс... - Миша, нет! - отрезал Козлов. - Охотников я судил бы военно-полевым судом. - А если нас... - начал Пузищев и осёкся, - если их много? - Я воевал бы с ними, как с красными! - Козлов, волнуясь, взглянул на Иосифа: - Вы были бы со мной? - Да! Я вам объясню мою идею... Но тут передали приказ выступать. Подполковник Корчаков, возглавлявший партизан, пошёл с частью людей захватывать артиллерию красных и освобождать из тюрьмы заложников. Остальные - гимназисты оказались среди них - были двинуты в центр города.

В рыхлом застойном сумраке колонна вытянулась по Неплюевскому бульвару. Голые деревья уже ясно виделись до каждой ветви. На них недвижно сидели галки, грачи, и их перья ерошил жёсткий предрассветный ветерок. Рядом с командиром шёл кадет лет пятнадцати, хорошо, по его словам, знавший город. Он, однако, ошибся, и на Введенскую вышли с опозданием. Эта улица выводила в Хлебный переулок, где за углом, в двух кварталах, стоял капитально строенный доходный дом купца Зарывнова, занятый под жильё работниками губисполкома и военно-революционного штаба. В охрану сюда принимали не слесарей, не молотобойцев: отбирали, на соблазнительный паёк, вчерашних фронтовиков. Командир послал одно отделение в обход - атаковать здание с запада тогда как другие устремятся к дому по Хлебному переулку с юго-востока. Голова отряда была шагах в ста от угла переулка, когда в городе шумнула-захлопотала стрельба. Это казаки Лукина бросились к казармам бывшего юнкерского училища. Пузищев тронул Иосифа за рукав: - Видишь как... не успели мы! Доносящаяся пальба сейчас поднимет на ноги охрану в доме Зарывнова. У его подъезда ещё не был погашен фонарь на столбе; жёлто светились несколько окон. Подходя, белые, с нервно-сжимающей собранностью, ждали окрика часового - но из окошка в цоколе здания выскользнул трепетно-тряский язычок огня. Зачастили хлопки: взъю-у-у, взъю-у-у, взъю-у-уу - быстро-быстро зазвучало над головами. Иосиф среагировал своеобразно: поднял глаза, словно можно было увидеть полёт миниатюрных цилиндриков. Его с силой пригнули к земле, потащили назад, за угол. - Отливается нам задержка! - озлобленно бормотнул кто-то. В теснящейся кучке солдат раздалось: - Уже потери есть... Офицер то и дело эффектно подносил руку к глазам, смотрел на часы. Несомненно, растерянный - он держался прямо, стараясь выглядеть суровым и воинственным. Фуражка с белеющей круглой кокардой была лихо примята. - Ещё одно отделение - в обход! Атака на дом - с западной стороны! Старшим офицер назначил Истогина. Ломкая льдистая грязь дробно хрупала под подошвами, вот и улица, выводящая на дом Зарывнова с запада. Возле угла столпилось отделение, что пришло сюда раньше. Они уже ходили на приступ - охрана, без суматохи, стала так бодро крыть беглым огнём, что только и оставалось откатиться. Истогин, изо всей силы напрягая грудь, закричал как очумелый: - У меня пр-р-рика-а-аз - взя-а-ть дом!!! Он глянул за угол и обернулся к своим: - Да они сами лезут... Красные, человек сорок, подбирались вдоль стен зданий, зверовато клонясь к панели. Руководство посчитало, что белых с этой стороны - горстка, и решило, выслав стрелков вперёд, прорваться. - По моему взмаху - в атаку! Кричать "ура" громче громкого! - Истогин, в неистовстве бесстрашия, встал на носки, как можно выше вскидывая сжатый кулак. Ур-р-ра-ааа!!! Молодые, многие - совсем подростки - стремглав кинулись в улицу: бешеные от собственной дерзости. Ур-ра-аа! ура-а... Густо сеялся топот, ружейные стволы торчливо покачивались впереди бегущих. Иосиф нёсся, беспамятно отдавшись крику, стремясь сжимать винтовку что есть сил, словно её сейчас станут вырывать у него. Вот он вдавил приклад в плечо, нажал на спусковую скобку. Кто-то встречный, шагах в четырёх - молниеносно, одновременно со вспышкой из дула - отлетел со странной лёгкостью и шлёпнулся навзничь, точно был картонный и его сзади рванули проволокой. Слева от Иосифа пробила "пачка" выстрелов. Ур-ра-а! ур-ра-а! ура-аа!.. Фигуры впереди вдруг повернулись и побежали. Он мчался за ними, пытаясь достать штыком ускользающие спины. Стремительно накатилась желтовато-серая стена здания. На крыльце сбился гурт: жались, поднимали руки, пригибались. "Сдаё-о-мся!!" - всё крепкие, в зрелой поре мужики, усатые; некоторые в куртках чёрной кожи - деревянные колодки маузеров на боку. Кто-то обхватил Иосифа, целует в щёку... Козлов. Орёт в самое лицо: - Победа! Пузищев, подпрыгивая на месте, размахивает рукой с двумя растопыренными пальцами: - Вы - по одному! по одному! А я - двоих! Оторвал Козлова от Двойрина: - Не вида-а-ли?! - и подбросил вверх шапку.

На востоке небосклон стал бледно-лимонным, пониже проступали всё ярче ало-розовые тона, и вот из-за крыши казармы вырезался огненный край солнца. Рассвет так и дышал весенней благодатью, хотя в воздухе неистребимо стоял, сейчас по-особенному резкий и прогорклый, душок сгоревшего пороха. Казармы и училище единым махом заняты отрядом Лукина. Красногвардейцев захватили спящими, было немало в стельку пьяных, удрать не удалось почти никому. Восемьсот пленных! Штабс-капитан Двойрин со своими людьми ударил по дружине главных железнодорожных мастерских, погнал ошарашенных со сна, запаниковавших рабочих. Они рассеялись и без труда оторвались от преследователей - уж слишком тех было мало. Это вскоре заметили командиры и энергично принялись собирать дружину. Между тем отряд, в котором был Иосиф, окружил громадный пятиэтажный дом купца Панкратова, где нынче располагался губернский ревком под охраной доброй сотни матросов. Надо было идти на штурм, но в тылу навязчиво скапливалась рабочая дружина. Боевики Двойрина, имея два ручных пулемёта, перекрыли на её пути несколько улиц. Опытные, умелые городские партизаны, эсеры истребительными нападениями мытарили красных. Но тех больше раз в шесть. Дружина двинулась в широкий охват, занимая здания и дворы на флангах у боевиков. Когда, казалось, глядела в упор безнадёжность, подоспела казачья сотня из станицы Павловской. Запаренные кони мокрели в пахах, на ременных шлеях, стекая, клубилась пена. Оставив лошадей коноводам, станичники - обстрелянные, выматеревшие на мировой войне - атаковали красных в пешем строю, проредив и смяв дружину, прогнали её на окраину, за железнодорожное полотно.

...Осадившие ревком белые рванулись к зданию - во всех его окнах замелькало пламя: стена превратилась в сплошняк разящих взблесков. Матросы били из винтовок, маузеров, кольтов, садили из станковых и ручных пулемётов, швыряли гранаты. Иосиф будто попал в сгусток продымленной, страшно сдавленной атмосферы, которую кошмарно сотрясал непрерывный гремящий треск. Плескучий взрыв гранаты кинул его на спину. Иглы боли, звеня, вонзились в ушные перепонки. На минуту он ослеп: в глазах пошли багровые, жёлтые, синие блики... Потом смутно помнилось: он, кажется, катился по земле, вскочил... Опомнился в пространстве, недосягаемом для пуль - визг свинца рвал воздух рядом, за углом. Он прижимался спиной к стене - Козлов держал его под мышки и усердно встряхивал. Жуткая оторопь не отпускала, Иосиф безудержно бы закричал - но кровь сокрушительно стучала словно в самом горле. Это не давало издать ни звука. Кто-то пожаловался с раздирающей мукой: - Не могу я больше... убьют. Это Пузищев. - Да кто тебя убьёт?! - вскричал Истогин звонко, горячечно, будто у него был жестокий жар. Воспалённые глаза ни на ком не останавливались и словно смотрели на что-то своё, другим не видимое. В двадцати шагах, на подступах к ревкому, лежали мёртвые. А Иосиф и остальные, кто отступил, уставили приклады воронёными оковками в панель и, вцепившись в стволы, висло опирались на ружья. Двое держали с боков командира: кровь выступала сквозь шинель во всю грудь, капала на утоптанный влажно-глянцевый снег. Командир потянулся вниз, выдавил задышливо: - Пусти-и-те... Его опустили наземь. Он беспокойно шарил вокруг себя руками, потом вяло положил одну руку на грудь и стал недвижим. Вдруг размашистый голос, сочный, недовольно-тягучий, колебнул сникшее сборище. Выпрямились, задвигались, образовали ряды. На солнце сизым острым огнём переблеснули штыки. Подполковник Корчаков сердито-насмешливо, густо гудел: - Домик не за-а-нят! Мне эта картина не нравится. Приземистый, в полушубке, опушенном в бортах пожелтевшим каракулем, он выглядит широким, как пень столетней лиственницы. Под его началом была отбита у противника батарея, и в эти минуты деловые, в малиновых погонах, артиллеристы выкатывали пушку на перекрёсток. Вот она судорожно подпрыгнула - коротко, будто давясь, выметнула длинный сгусток пламени: в доме Панкратова, вверху, жагнуло громом, от стены поплыла плотная пыль, окна выкинули дымное облако. Посыпалось, всплескиваясь на тротуаре, стекло. Корчаков приказал выдвигаться к ревкому; по окнам повели прицельную стрельбу с колена. Иосиф увидел, что лица кругом него разительно изменились - став прямодушно-смелыми. Его самого так и взвивало неведомо-новое чувство какого-то страстного душевного всесилия. Он встал на простреливаемом пространстве. Заметил лишь сейчас, что пола его шинели разорвана, машинально тряхнул - из прорехи выпал осколок гранаты. Корчаков, держа одной рукой карабин, другой помахивая в такт движению, побежал к ревкому твёрдой скользящей побежкой. За ним - молча и страшно хлынули все... Несколько молодцов, обогнав его, ворвались в здание, где никто в них не выстрелил, взбежали по лестнице на третий этаж, схватили одного, другого матроса и, подтащив их, слабо сопротивляющихся, к окну, выбросили на тротуар. В коридорах, полных махорочного дыма, пыли, остывших пороховых газов, толпились матросы с поднятыми руками. Поток сломленных, виновато-тихих, отупевших и безвольных скатывался по лестнице. Козлов и его спутники хотели пить, они врывались в комнаты, ища умывальник, графин воды. Вдоль стены скользнул и при виде белых прилип к ней мужчина в кожаном, шоколадного цвета жакете, в таких же штанах и в кожаной же, блином, фуражке. Иосиф взглянул на его ботинки: внимание почему-то отметило на них одинаковые утолщения над выпиравшими большими пальцами. Человек со стеснительной ласковостью в глазах слегка двинулся к Евстафию Козлову: - Здравствуйте... мне знакомо ваше лицо... Вы стихи пишете? Козлов неожиданно смешался: - Пишу... - Вот видите! А я - сотрудник газеты. Она не была большевицкой, но большевики сделали. Мне предложили остаться, я остался - ради пайка. Детей четверо... У Евстафия вырвалось: - Понимаю. - В голове у него сейчас царили его стихи и неизменно связанные с ними сомнения, страхи. Во взгляде появилась неопределённость. С дружелюбно-отсутствующим видом он сказал незнакомцу: - Но где вы могли меня видеть?.. Я из Бузулука. Тот затоптался, в суетливой покорности сдёрнул с головы "блин". - У меня тут никого, кроме вас... - Подстриженные под бобрик волосы сально блестели, губы длинного рта были плоскими и бескровными. Иосиф просительно сказал ему: - Наденьте вашу фуражку. - Благодарю вас! Спасибо вам!.. - с горячими, с моляще-благоговейными нотками воскликнул мужчина, улыбчиво обращаясь к Двойрину: - Видите ли, на редакцию выдали кожу - я и польстился. А теперь в этом костюме меня примут за чекиста. Казаки и слушать не станут - изрубят. Помогите... Козлов и его друзья в замешательстве переглядывались. Истогин высказал мысль: - Отведём к полковнику. Молодые люди, окружив незнакомца, вышли с ним, принявшим вид скромно-озабоченный, но независимый, из замызганного здания. Повстанцы глядели кто с любопытством, кто привычно-равнодушно на человека в одежде из дорогой кожи: какую-то важную птицу ведут в штаб. На углу Козлов остановился, помявшись, взял Истогина за локоть: - Полковник станет слушать? Прикажет его к другим пленным. А там конвой как увидит... - А то не ясно, что так оно и будет! - усмехнулся Пузищев. Иосифа пронизала жалость к человеку, который только что так благодарил их - за что? Его будут рубить шашками... - Димитрий, вы такой добрый, сердечный, понимающий! Вы способны так преданно любить... В красивом лице Истогина чуть забрезжил огонёк. Потом глаза сощурились, и стали видны лишь сошедшиеся тёмные ресницы. Они стояли в двух шагах от арочного хода, что вёл в какой-то двор. Димитрий кивнул - спутники вошли за ним под арку. Он спрашивал мужчину: знаете этот двор? он проходной? - Да-да... - Идите! Тот торопливо поклонился и побежал. Это был председатель губернской ЧК Рывдин, расстрелявший к тому времени сотни людей. Убив бывшего председателя городской думы Барановского, Рывдин приказал вышвырнуть из квартиры без вещей вдову со слепым стариком-отцом и троих детей, младшему было пять лет.

По небу шли, не заслоняя солнца, высокие дымчатые, с краями цвета сливочной пенки облака. Голубой воздух дрожал от ликующего колокольного звона. Рождаясь вслед за ударом, плавно догоняли одна другую упругие трепещущие волны. Победители с закопчёнными руками и лицами, обсыпанные пылью от разбитой пулями штукатурки, вал за валом втекали в юнкерское училище. В столовой, где сейчас поглощали бы пищу красные, белых ждал только что поспевший густой суп из картофеля, лапши и баранины. Пузищев, садясь за стол, в упоении смотрел на налитую до краёв дымящуюся миску: - Вкусненько живут краснюки! Понагнали скота из станиц. Разгорячённые, не утихшие ещё после боя молодые люди ретиво заработали ложками. Когда голодная охотка унялась и хлеб стали откусывать уже не столь поспешно, Истогин поразмыслил вслух: не понимает он станичников! мириться с тем, что тебя грабят, и бездумно ждать каких-то "улучшений жизни"? Иосиф оторвался от еды: - Мне нравится восточная пословица: "Кто не хочет держать чёрную рукоять меча, против того обратится его сверкающее остриё". Козлов кивнул: - Сейчас бы им всем восстать, а поднялись какие-то сотни... Говорили о казаках, и Иосиф вдруг порывисто ринулся в классику: - Вспомните, пожалуйста, "Тараса Бульбу"... Потолковали о воинственности запорожцев, прославленной в былинных тонах Гоголем. Иосиф затронул тему юдофобии. - Что ещё о казаках... - сказал неуверенно, покраснел и сам осерчал на себя из-за этого: - Я знаю, многие из них - юдофобы. Я уже поймал не один злой, ненавидящий взгляд. Но какое мне дело до них! Я вношу мою лепту в то, чтобы зло не захватило Россию. Россия для меня - это шестая часть Земли, часть, за которую отвечаем мы - здесь живущие. Как можно отстраняться? Дядя рассказывал, как здесь, в Оренбурге, убивали архиерея. На него надели надутую автомобильную камеру, столкнули в прорубь. Он мучился много часов, пока умер... Пузищев постарался придать голосу трагическое звучание: - А пятьдесят монахов с игуменом расстреляли! Когда он произносил конец фразы, лицо у него было по-детски испуганным. Козлов добавил о двухстах заложниках. Он пояснил Иосифу: ревком арестовал бывших офицеров, судейских и земских служащих и потребовал, чтобы Дутов явился с повинной. Конечно, он не явился - и всех этих людей перебили. - Всё-таки как верно, что я пошёл! - Иосиф на мгновение замолк, стараясь успокоиться. - Отец был против: пожалей мать! Мама переживала страшно: я самый младший, у меня две сестры... Было больно за маму, мне и сейчас больно... - Вы сказали, у вас какая-то идея... - напомнил Козлов, не переставая есть суп. - Да! Но как было трудно до неё дойти! Гесиод учил: мысль рождается в свободе от дел и слов. А у нас вечно какие-то дела и море слов. Ваша мысль замечательна: размышлять в покое с трёх часов дня до отхода ко сну. Ничего прекраснее не могло бы быть! Чего мне стоило выкраивать хоть два часа в день. Кабинет не годился: там приготовляешь уроки, там не та атмосфера, вы понимаете... Прятался в беседке, на чердаке. Домашние замечали переглядывались. И всё-таки удалось добиться, что идея возникла... - Вас слушают, - нетерпеливо подтолкнул Евстафий. - Я понял: литературные герои живут не только в книгах, не только в нашем сознании. У них есть свой реальный мир. Писателям дано проникать туда. Но они этого не понимают. Они думают, что сами создают своих героев. На самом деле это не создания, а лишь отражения! Если их очень-очень любить, очень в них верить, то в покое - абсолютном покое - можно сосредоточиться до такой степени... что в нашу действительность войдут сами герои... Пузищев фыркнул, отвернувшись в сторону. Иосиф протянул к нему руки: - Постарайтесь представить... Вы тихой ночью сосредоточились в глухом углу сада или на крыше... А в каком-то доме женщина рожает... В миг рождения в ребёнка входит ваш любимый герой. Начинает расти, крепнуть Дон Кихот или Тиль Уленшпигель, которые так нужны России... - Хм! - Козлов заинтересован. - А почему не мустангер Морис Джеральд? - отчего-то обиделся Пузищев. - Пусть и Джеральд, - согласился Иосиф. - Утопия! - обрезал Истогин: - Чтобы это не осталось утопией, нужно одно. В парламенте будущей России шестьдесят процентов мест должно быть у женщин, милых, обаятельных... Пузищев вскочил: - Пойду-ка я за добавкой! Когда он возвратился с полным котелком, Истогин всё ещё, с неослабной настойчивостью, развивал женскую тему. Пузищев обменялся многозначительным взглядом с Козловым, глубоко, шумно вздохнул - сколько чувства было в его жалобном возгласе: - Чего ещё не хватает - поджарки! Иосиф поправил: - По-моему, у нас сейчас есть всё. Даже - Радуга! Серо-зелёные, слегка навыкате, глаза Козлова заблестели. - Ваша идея... - начал он торжественно, но сконфузился и сбавил тон, считайте, что Хранители Радуги уже приняли её.

Из-за прохваченного солнцем шафранового облака косо падали тончайшие и хрупкие апрельские лучи. Там и там на улицах, где наслоилось за зиму особенно много снега, он, убывая, сверкал расплавленным стеклом. Кое-где участки мостовой уже совсем обнажились, вовсю омываемые ручейками. Заборы палисадников размякли от сырости. С застрех по большей части бревенчатых, обшитых крашеным тёсом домов срывались кручёные струйки капели. Отряд белых строем следовал через город, чтобы занять позиции в районе под названием Аренда. Был в разгаре исторический для Оренбурга день 4 апреля 1918 года. Город взят белыми, когда вокруг него - советская власть, когда Центральная Россия, Сибирь, Туркестан - в руках большевиков. Ещё почти два месяца - до выступления чехословаков, ещё нет и помину об армиях Колчака. Молодёжь, придерживая на плече ремни ружей, жизнерадостно печатает шаг брякают патроны в подсумках, звякают манерки. На тротуарах толпятся жители. - Освободители наши! Глядите - дети!.. Какая-то дама размахнулась и бросила букет искусственных цветов. По колонне порхнуло: - Давайте "Шотландца"! Безудержность сил и бешеной удали грянула с заражающей лихостью:

Шотландский парень Далгетти Поехал в Эр-Рияд. От спутников отстал в пути, Пески кругом лежат.

Устал идти, устал идти! Где взять глоток вина? А ждёт тебя, мой Далгетти, Султанова жена...

Звонко простучала, отдавшись многократным эхом, пулемётная очередь. - Вон с того чердака-аа!.. Колонна стремглав рассыпалась, облавно охватывая трёхэтажный дом: распираемые жадной энергией - теснясь шинель к шинели - рванули по лестнице вверх. Красный, открыв люк чердака, стрелял вниз из нагана. Хоронясь за краем тёмного зева, он ранил нескольких, пока, прошитый пулей трёхлинейки, не грохнулся на лестничную площадку. Второго - ещё чуть-чуть, и ушёл бы! - сбили с крыши соседнего дома. Иосиф, Козлов, Пузищев, закинув винтовки на плечо, выходили из подъезда. Вдруг враз встали: - А где Истогин? Он лежал ничком на мостовой. Судя по попаданию, должен бы опрокинуться навзничь. Может, кто-то уже перевернул его... Пулемётная пуля ударила в грудь и вышла из спины, разворотив позвоночник. Димитрий не дышал. Лужа крови ещё курилась.

В нежной сини неба пыхнуло желтоватое пламя - с далеко и ясно разнёсшимся, со своим округлым охом лопнула шрапнель. Интернациональный большевицкий полк, сплошь несгибаемо-серьёзные напористые мадьяры, стал покидывать снаряды в расположение белых. Одних лишь мадьяр не удалось бросить на лопатки. Они отошли, не теряя порядка, установили связь с частями красных в окрестностях города и теперь попёрли в драку. Как раз в это время замитинговали две сотни казаков, что подошли из станицы Неженской. Их больно хлопнула нежданная весть: на станицу движется карательный отряд - надо мчаться спасать семьи. Лукин, со слезами, тщился задержать станичников. Они покинули город - в то время как отряд большевиков приближался не к Неженской. Он вливался в оренбургское предместье. Впереди тарахтел броневик, за ним, с ленцой двигая из стороны в сторону стволом пулемёта "гочкис", катил окрашенный в серое бронеавтомобиль. Ещё одна большевицкая часть подтягивалась вдоль железной дороги к вокзалу. Этот полк выезжал гасить в населении недовольство поборами. Казаки станицы Сакмарской должны были не дать ему вернуться, раскидав рельсы. Однако путь оказался в целости - красные прикатили в эшелонах, сопровождаемые бронепоездом, почти к самому городу и быстро выгрузили артиллерию. Над крышами домов, над площадью, над дворами чаще и чаще распускались пухлые бледные бутоны шрапнелей. В расположении белых там и сям вздыбились пожары. Иногда огонь выбрасывался ввысь витым столбом, от него отрывались жаркие хлопья и истомно потухали на излёте. Треск винтовок стоял такой, будто немыслимое скопище народа оголтело крушило сухой хворост. Козлов, Иосиф и Пузищев крепенько засели в обезлюдевшем доме на углу Николаевской и Кладбищенской улиц. Аккуратно целясь, они выщипали рядок побежавших было в атаку красных - остаток отпрянул. Евстафий и Иосиф, присев у окна нижнего этажа, наполняли обоймы патронами. Пузищев у соседнего окна продолжал стрелять, целя куда-то вверх. - В кого ты? - спросил Козлов. - У меня, х-хе, поединок! Вон - угнездился... - показал на верхний этаж дома, что стоял слева, по другую сторону. Пуля звучно стукнула в толстый подоконник перед Пузищевым - он отшатнулся, жмурясь. - У-у, пылища! Ничего. Всё-таки я тебя сниму... - тряхнув головой, стал тщательно прицеливаться. В этот миг вблизи жигануло воздух просторной слепящей росшивью разорвался снаряд красных. "Та-та-та-а..." - заработал ручной пулемёт белых. Козлов и Иосиф выстрелили по красногвардейцам, что мелькнули в конце улицы. Потом Евстафий повернул голову: - Миша! Пузищев лежал под окном на боку, спиной к товарищам. Лопатки двинулись под шинелью, точно меж ними чесалось. Козлов тронул - и, отвернувшись, закрыл руками лицо. - Что-о? - вырвалось у Иосифа. - Пуля - в глаз...

Прибыл полк красных из Соль-Илецка. Крупный отряд сосредоточился на окраине, именуемой Нахаловкой, и напал оттуда. Противник брал числом, напирал всё упорнее. Белые партизаны, огрызаясь частым огнём навскидку, отошли на квартал. Группа молодёжи приостановилась в узком дворе, стеснённом высоким длинным домом и каменным сараем. Из смежного двора передали приказ Корчакова: - Приготовьсь к контратаке! Козлов увидел под навесом сарая воз с дровами. - Пойдём под его прикрытием... - Впятером выкатили воз за ворота. Мостовая в сторону противника забирала в гору: там ладно и густо стегали хлопки - вдоль улицы брызгало певучими снопами пуль. И, однако, горстка белых неотступно надвигалась на противника, налегая на тяжелогружёную телегу. От этого противостояния воздух на сжимающемся пространстве между ними и красными приобрёл, казалось, какой-то тугой блеск. Пули сочно и хрустко впивались в поленья на возу, и те иной раз стреляли щепкой, будто колкой искрой; поддетые чурки слетали наземь. Красные пристрелялись и хлобыстнули залпом понизу - двое партизан подсеклись на перебитых ногах, третий, падая в сторону от воза, получил ещё одну пулю в шею навылет. Козлов и Иосиф ослеплённо пытались катить телегу вдвоём. Евстафий поскользнулся, упал - рука хряснулась об острый обод колеса. Оно с коварной осторожностью подалось назад... секунда - и мягко пересечёт спину солдатика. Иосиф руками, головой упёрся в задок телеги: от натужного напряжения голову разрывал внутренний неумолчно-стенящий крик. В истошном вопле усилия мозжили ноги: они видны красным от колен до подошв, красные целятся... Легчайшие сухие, металлически-секущие взвизги - на долю мига пули соприкасаются с булыжниками мостовой. Душу корёжит неотвратимая ясность: вот, вот жгуче, дробяще клюнет в голень! Чир-р-рк, чи-и-р-р-рк, чи-и-ирр-р-рк!.. Евстафий вскочил, они с Иосифом бросились в зияющий справа подъезд. Красные показались на улице в рост, сделали перебежку, наступая... Козлов отстегнул от пояса гранату, вставив в отверстие запальную трубку, он боком скакнул из подъезда на панель и размахнулся - граната выпала из его руки под ноги. "Не-е-ет!!!" Инстинкт толкал Иосифа вглубь подъезда, но он почему-то нырком скользнул к гранате, хватанув, метнул в красных и дёрнул Козлова за ногу. Оба приникли к панели. Грохот вбил вату в ушные раковины. Скользящим ударом прибила тяжко фыркнувшая волна, мимолётно скрипнули в дюйме от виска осколки. Вернулись в подъезд ползком. У Иосифа язык, набрякнув, завяз во рту. Через силу выговорилось: - Р-ранен? Евстафий помотал головой. - Я об колесо руку повредил... хочу гранату кинуть, а руку свело... Теперь были б от меня куски... - и договорил быстро: - За эти минуты ты меня два раза спас!

Отступая, белые настырно закреплялись в каждом доме, откуда их приходилось выбивать артиллерией. Оттеснённые в Форштадт, они заняли оборону и раз за разом отгоняли наседавшего неприятеля. Козлов, Иосиф и полтора десятка стрелков защищались в одноэтажном кирпичном здании пекарни. На перекрёстке, куда только что с двух сторон высыпали красные, теперь были видны трупы. Со двора сквозь дверные и оконные проёмы долетели крики упрямого торжества: оказалось, на соседней улице Лукин и Двойрин повели добровольцев в атаку - у красных отбит квартал. Не всё ещё потеряно! Евстафий тормошит Иосифа за плечи. А если придут казаки из станиц? Красных - вон из Оренбурга! Восстание - на весь край! Подлетал с басистым бульканием грузный снаряд из мортиры, на секунду родившийся визг обернулся страшно рявкнувшим громом. Грянула тьма. Пульсирующая боль вламывалась в затылок, в темя, точно упруго-цепкая рука сильно пожимала мозг. Иосиф сидел в мусоре, полузасыпанный им. Козлов, поднявшись на ноги, отряхнулся и стал вытаскивать товарища из завала извёстки. Разрывом смело с пекарни крышу, потолок рухнул, но, по редкому счастью, никого не пристукнуло доской. Лишь Иосифу на голову обвалился пласт штукатурки. - Жив? - кричал Козлов, стирая с его лица грязь. - Кости целы? Он приподнялся; рот был забит едучим крошевом, вяжущая нестерпимая сухость выжигала горло и всё нутро. Мука смертельной жажды вырвалась надсадным сипением: - П-х-сс... п-хи-ить... Евстафий схватился за пояс - потерял фляжку в бою. Как и Иосиф. И у других ни у кого не нашлось воды - выпили. Козлов смотрел в проём выбитого, без рамы, окна. На той стороне улицы виднелась водопроводная колонка. Он взял у кого-то фляжку, выпрыгнул в окно и прямиком помчался к колонке. Иосиф притулился на куче обломков, чувствуя, до чего он сейчас бессильный, утлый жилец. Но при том у него не было ощущения брошенности он видел того, кто торопился за живой водой. "Как он так бежит? Улица простреливается! Надо крикнуть ему..." - раздирающий кашель не давал вздохнуть. Евстафий налил фляжку, крутнул крышечку - и пустился бегом назад: вдруг подошвы одновременно оторвались от земли, словно он захотел кинуться боком наземь. Он извивался, бился на грязном льду улицы, потом агония стихла, слабо дрогнул носок большого стоптанного сапога. Внезапно лежащий дёрнулся раз-второй и катнулся - это пулемётчик не пожалел длинной очереди.

У Иосифа сотрясение мозга. Ночью его вывезли из города на перегруженной ранеными двуколке. Белые уходили не в ту стоорну, откуда появились накануне. Теперь им не попадалось ни одного деревца. Невысоко над землёй фосфоресцировал мутный лунный круг, и безотрадно серой гляделась равнина под нестаявшим загрязнённым снегом. Жгучая скорбь въелась в каждую жилку Иосифа. Дядя убит в рукопашном бою в Форштадте. Никого близкого нет рядом. Смерть по-прежнему вездесуща и молодо-ненасытна, тут и там трупы, трупы. Белые партизаны не признали проигрыша, и Лукин кочевал по станицам в неукротимом рвении поднять казачью массу. В Неженской его захватил карательный отряд. Кнутами посечённая вмызг спина войскового старшины скипелась кровью. Перебив ему предплечья, каратели бросили его на навоз и застрелили. Но маленькая дружина белых проскакивала от хутора к хутору, продолжая кусаться. Иосиф, как только отпустили тошнота, головокружение, встал в строй. Когда восстали чехословаки и сопротивление комиссарам, наконец-то, полыхнуло яро и широко, дружина влилась в часть, что схватилась с так называемой Уральской армией Блюхера. А Иосиф представлял себя на другом боевом участке - среди тех, кто должен взять Оренбург. ...Прилетела весть: Оренбург занят без боя. Зато армия Блюхера, на время очутившаяся в отрыве от сил Совдепии, пугливости не выказала. Кольца окружения нет, и Блюхер знает: дутовцев маловато, чтобы помешать его переходу на Средний Урал. Война в подёрнутой сизоватым дымком степи. Травы обильно и высоко разрослись и начали густо темнеть от корня. По всему обширному уходящему на отлогость полю яростно рдели пламенно-розовые гвоздики, неотразимо-свежо сияли жёлтые купавы. Где-то за холмистой далью еле слышно порокатывал добродушный гром, а вблизи раздольно и перекидисто грохали выстрелы винтовок. Иосифа, лежавшего в цепи, тяжело ранило в грудь. Его лечили в госпитале в Троицке, и смерть прилипчиво и долго тёрлась около. Пролётные ливни шумно сыпались на богатые хлеба и на теряющие зерно, скорбные выхолощенные, а то и вовсе вытоптанные, пожжённые нивы. Дробь крупных сверкающих брызг пестрила дымящийся прах военных дорог. Листья тополей состарились и зарябили на ветру седовато-стальной изнанкой. Бледно зажелтело мелкокустье, и по низким, топким местам стали пунцово посвечивать заросли краснотала. Иосиф начинал подниматься; стал ходить. Для полного выздоровления комиссия списала его в полугодовой отпуск. Из Томска от отца пришли деньги. Надо ехать домой. В Томске - белая власть, дорога свободна. Но удалиться от Оренбурга невозможно... Поселился в гостинице и стал ходить на пустырь, где по влажно-хрупкой, скованной морозцем траве маршировали учебные команды: гимназисты и реалисты, пьяные от военных грёз. Снежная искрящаяся накипь росла и росла на безмятежно зеленеющих хвойных лапах, сваленные во дворах обрубы лесин по ночам трескуче раскалывались от мороза. Смуглые январские облака затянули небо, метель щедро крыла пухлыми хлопьями застарело-сухой, окаменевший снег. Однажды, когда в запушенные изморозью окна гостиницы точился чуть розоватый сумеречный свет, стало известно: Оренбург снова захвачен красными. Белые готовили весеннее наступление. Иосифа забраковали: не мог осилить, с полной боевой выкладкой, и короткого перехода - задыхался, отставал; не отвязывалось кровохаркание. Тогда он пристроился в госпитале санитаром. Выстраданное тронуло его глаза умудрённостью, в них проглядывала какая-то особая душевная глубина. Весну, лето он вымаливал у неба весть о взятии Оренбурга... Нет! Белые разбиты. В то пасмурное душное утро августа, идя в госпиталь на службу, он всё ещё надеялся... А перед полуднем в Троицк вступили красные. Мало кто помнил, что санитар Двойрин - из дутовских добровольцев. Те, кто помнил, не успели донести: он ушёл из города. В Оренбург.

Поздняя осень девятнадцатого шла в зиму: недужно-мучительную и обвальную. В завшивленном здании оренбургского вокзала сидели на полу тифозные с набухшими дурной кровью потухающими глазами. На Конносенной площади, наклеенное на тумбу, чернело жирными буквами воззвание: "К трудовым народам всей земли". Под ним лепилось другое: "Водка - заклятый, злейший враг человечества!" В бывшем епархиальном училище председатель облисполкома произносил перед средним и младшим комсоставом: - Мечта сбылась! Пролетарии мира переходят в одну единую трудовую семью... По ухабистым загаженным улицам потекла, шипя, продиристо-колючая позёмка. Лошади с шершавой, смёрзшейся от пота шерстью тянули возы, нагруженные раздетыми донага одеревенелыми трупами. У казарм бывшего юнкерского училища, набитых красноармейцами со звёздами на рукавах, нередко видели молодого еврея в истрёпанно-ветхой долгополой бекеше. Отсюда Иосиф уходил на Воскресенскую улицу и шёл по ней до места, где погиб Истогин. Потом направлялся к угловому дому, в котором был убит Пузищев. Затем одолевал путь до полуразрушенного здания: напротив него упал Козлов. А место в Форштадте, где погиб дядя Саул, он не знал... Он снимал комнатку, которую подыскал, познакомясь с местной еврейской общиной: благо, что-то осталось из присланных отцом денег. В общине внимательнее других относился к Иосифу скорняк Кац. У него дочь Мария на выданье. И нужен свой человек, кто взял бы на себя риск продавать на толкучке шапки: частная торговля тогда преследовалась. Двойрин стал торговцем шапками. Кстати, его фамилия изменилась. Малограмотные чиновники рабоче-крестьянской власти посчитали краткое "и" в середине слова неуместным и Иосифа сделали Двориным. Настал нэп с его благословенным обилием белых булок, колбасы, пива. Суетно вскипевшая пора вселяла манкие надежды в людей, что похлёбывали в ресторанах водочку под икорку и поджаристые битки с луком. Украшением улиц стали клетчатые габардиновые пальто, фасонные ботики на высоком каблуке и муфты из чернобурки. Дворин уже не бегает по толкучкам. Стоит за прилавком в магазине Каца. Окреп, больше не кашляет кровью. Кац выдал за него дочь. И вдруг покладистый и, кажется, неглупый зять спятил. Ушёл из магазина тестя - куда?! В краеведческом музее открыли отдел: "Гражданская война в крае". Он ушёл туда смотрителем. Это чуть лучше уборщицы. Что-то вроде сторожа, только сторожишь под крышей и в тепле. Торгуя в магазине, он зимой каждый день имел к столу свежие румяные яблоки. Купи теперь яблоки зимой, музейная мышь! И это жизнь у Марии?! Того гляди, забудешь страх проклятий и проклянёшь себя - что ты себе думал, когда отдавал дочь? Через недолгое время у Каца не стало причин проклинать себя: по крайней мере, относительно выбора зятя. Жизнь выкинула фортель: магазин отобрали.

Позже Каца посадили в тюрьму, где он и умер. А Марию, жившую с Иосифом, не тронули. Они жили недалеко от музея, в полуподвале.

В зале музея, справа от входа, сидит на стуле у стены нестарый еврей в потёртом пиджаке, под который надета видавшая виды вязаная кофта. У него задумчивые, печальные глаза, под ними отёчные припухлости. Когда зал полон и с посетителями работает экскурсовод, этот человек незаметен. Вернее, его воспринимают как атрибут музея. Но когда в зале лишь один-два посетителя, человек присматривается. Неслышно подходит... Картина местного художника "Набег белых на Оренбург 4 апреля 1918 года". Изображён бой красных с казаками во дворе бывшего юнкерского училища. - Как прут... - тихо, проникновенно произносит подошедший. Посетитель бросает на него взгляд. - Ну, наши им показали! Смотритель кивает: - Ещё бы... К ночи того же дня освободили здание. - Разве его сдавали? Еврей смотрит приветливыми, грустными глазами: - Я вам больше скажу... В силу своего безрассудства... ненависти... наглости они захватили и губисполком - знаете дом бывший Зарывнова? Захватили весь город и маршировали по нему с песней. Посетитель не знает, что и думать: - Но об этом здесь ничего нет. - Ещё не собраны документы... - смотритель вздыхает. - Они так обогатили бы музей! Ведь мы ещё не осознали совершённый подвиг, мало знаем наше героическое былое... С ним торопливо соглашаются. (Хотя о подвигах, о героях - в каждой газете, в каждой радиопередаче). Бывает, попадётся посетитель, который и сам знает события того дня... Эти люди крайне редко заходят в музей. Они всегда двух категорий. Одни после первых же слов Дворина принимаются пылко живописать разгром "белобандитов". Немного послушав, вежливо улыбнувшись, смотритель возвращается на свой стул. Другие, не поддержав разговор, спешат уйти.

В 37-м был арестован как враг народа первый секретарь обкома Рывдин. Вскоре музей обогатился. Появились свидетельства о том, что Рывдин, возглавляя в восемнадцатом губчека, выполнил тайное указание Троцкого и предательски помог белым овладеть Оренбургом. В музее выставили фотографии очевидцев, вспоминавших, как Рывдин выходил вместе с дутовцами из захваченного ими дома Панкратова. После этого очутился на свободе - живой и невредимый. Проникшие в советские органы враги подавали это: какой-де сметливый Рывдин - провёл белых. Но теперь он выведен на чистую воду. Собаке собачья смерть! Перед глазами Дворина: беззащитный, убито-улыбающийся мужчина с фуражкой в руке... культурный человек, отец четверых детей, вынужденный сотрудничать в большевицкой газете ради пайка... Позже узнал, сколько ещё невинной крови пролил Рывдин после того, как его отпустили. Небо послало ему кару, и это не всё. Рывдин пригодился для признания город был взят! Теперь можно рассказывать об этом свободнее. ("Я вам больше скажу!") Дутовцев было в семь раз меньше, чем... наших. У них не было артиллерии. Три пушки они захватили у... наших... Только добавляй о предателе Рывдине. Если бы не его предательство, неужели такая горстка смогла б ворваться в славный красный Оренбург, забрать в плен тысячу доблестных красногвардейцев и маршировать с песней по городу? И ведь забрала!.. такая-сякая. Маршировала!

Кому в те годы было так приятно ходить на работу, как Дворину? Пусть мала зарплата. Но он и тратит на себя мало. Не пьёт вина, не курит. Питается лишь овощами и хлебом, часто обходится одной сухой картошкой. Изредка - яйцо всмятку; это предел! Больше ему ничего не надо. "Мясо, молоко, сметана... усложняют потребности... и человек не может пить из другого источника". Он пьёт из другого... Жена преподаёт в школе домоводство, подрабатывает: шьёт на людей; по большей части, перекраивает обноски. Растёт дочка Ида. Они переселились в другой полуподвал, но теперь это отдельная двухкомнатная квартира. Водопровод и уборная, как водится, на дворе, но квартира не холодная, вопреки опасениям. Иногда он чувствует в себе вопрос: и это жизнь?.. Когда его списали после ранения, он мог - он должен был! - вернуться в Томск. Ради матери. Как ждали его! Но ему нужно было в Оренбург, он жаждал взятия Оренбурга и ничего не помнил, кроме этого. А что помнил дядя Саул, когда оставался в Форштадте до безнадёжной рукопашной схватки, в которой и погиб? Почему нельзя было уйти из Оренбурга и продолжать борьбу?.. Дядю уже не ждала мать. Но она была жива, когда он вступил в боевую организацию эсеров. Он не знал, что будет с матерью, если его приговорят к повешению?.. Иосиф не воображает себя таким непреклонным, беззаветным борцом, как дядя Саул, нет. Какой он борец? Просто тогда, в девятнадцатом, он слишком надеялся, что Оренбург возьмут, надеялся чуть-чуть сверх меры и задержался в Троицке. Войди красные в Троицк не в тот день, в который они вошли, а на следующий - он успел бы уехать к родным. Ещё летом семнадцатого отец почти весь капитал перевёл в Китай, в отделения американских и шведского банков. Семья была готова уехать в Харбин. Впоследствии до Иосифа дошли слухи - она и уехала до прихода в Томск красных. Отец, помнит Иосиф, подумывал осесть на Аляске, чтобы снова, как в молодости, заняться торговлей пушниной. Скорее всего, он так и сделал. Он был ещё нестар, энергичен. С родителями уехали дочери с мужьями, живут теперь на Аляске или где-нибудь в Сиэтле, в Сан-Франциско. И он бы там жил... Не задержись он в Троицке. Что есть, то есть, он живёт в Оренбурге, и никто во всей стране не ходит на работу с таким чувством, как он.

На войну его не взяли из-за ранения. Нет, он не воевал, объяснил он в военкомате, ему было неполных шестнадцать, когда шёл бой за Троицк: перебегал улицу, и - случайная пуля в грудь. Так и шло время. Появился зять - плечистый, видный: можно сказать, красавец. Толя Вывалов. На пару лет моложе Иды. Толя превосходно танцевал фокстрот, буги, любил ходить в кино, любил почитать. Русак, он обожал еврейскую кухню (не имел бы ничего и против французской). Был не дурак выпить. О работе же думал с зубовным скрежетом. В конце концов закрепился в клубе нефтяников в качестве электрика. К зарплате "добирал" браконьерством: с дружками глушил рыбу; при случае, заваливали лося.

Толя с Идой и родившаяся у них дочка жили в квартире Дворина. Пятидесятые годы перевалили за переломную серёдку. Дозволительно поругивать кое-что в не столь давнем прошлом. Всё более в ходу скепсис относительно героики труда. "Старикашечка-Абг'ашечка", - называл Толя тестя за глаза. Вот с кого делать жизнь! Такое времечко просидел в тепле и уюте. Беломор-канал, лесоповал и прочее - а он с молодости сидел в музее на стуле, ни хрена не делая. Война - а у него, видите ли, давнее тяжёлое ранение. В детстве наткнулся грудью на сук, вот вам и ранение. Чтобы еврей не сумел это использовать? Старикашечка-Абг'ашечка - профессор в своём роде. Профессор безделья. Бездельник-профессионал! Еврей - что вы хотите? Лучше евреев никто не умеет беречь себя. Зря, что ли, Толя женился на еврейке? Он - папа еврейской девочки, он в семье, которая умеет беречь себя, то-то. Толины дружки, и отнюдь не только они, завидев на улице Дворина, выражали одну и ту же мысль: "Вот ловкий жид! Сорок лет пердит в музее, ни х...я не делает и каждый день жрёт куг'очку! И, конечно, косит под русского, нормальное дело. Рабинович - а заделался Двориным!"

Меж тем разоблачение культа личности шло в рост. Рывдина посмертно реабилитировали. Из музея были убраны упоминания о его предательстве. Областная газета рассказала о "выдающейся деятельности товарища Рывдина в период гражданской войны". Например, 4 апреля 1918 товарищ Рывдин и другие руководители организовали отпор белым бандам и их разгром. Оказывается, белые были остановлены у дома Зарывнова (губисполкома), не смогли взять дом Панкратова (ревком) и уже к полудню были выброшены из города.

Дворин не вышел на работу. В зной и безветрие у него вдруг начался жар. Воспаление лёгких мучило полмесяца. Он как-то обломно состарился. Густые волосы почти сплошь поседели, мешки под глазами отвисли, иссечённые мелкими морщинками. Появившись в музее, он сидит на своём стуле у стены изнемогший, немо-безучастный. В пустой зал вошёл юноша интеллигентного вида. Приблизился к картине "Набег белых..." Старик на стуле неуловимо изменился. Какой зоркий, впивающийся взгляд. Юноша и не заметил, что кто-то встал рядом.

- Как прут... - А? - посетитель повернулся к старику-еврею. Посетитель слышит: были взяты губисполком, ревком, взят весь город, белые маршировали по нему с песней... - Это выдумали в период культа личности! - юноша возмущён.

Старик смеётся мелким, квохтающим, недобрым смехом. - Марш с песней не выдумали в период культа личности! Я вам больше скажу... День-другой - он подходит ещё к одному... Ещё... "Ну, наши им задали!" "Конечно... К ночи того же дня освободили эти здания". Тихое, настойчивое: "Было в семь раз меньше...", "Не имели артиллерии..." Вот как упорен старик. Настоящий осколок культа... И вдруг людей осенило: он был провокатором! Вспомнилось, как он заговаривал с людьми в музее "в то время...", "в самое-самое... когда по ночам чёрный ворон..." Провоцировал, вкрадчивый еврей, гадина: "Я вам больше скажу..." - а потом человека ночью... Вот что он делал все те годы, Иуда! Питался человеческой кровью! Два пенсионера (тот и другой побывали директорами музея в те времена) проговорились: до них доходило, какие двусмысленные разговоры ведёт Дворин. И сомнений не возникло, что он работает на НКВД. Конечно, не подали вида - поостереглись. А вы бы не поостереглись? В ту пору один из директоров опасливо поделился с завотделом культуры. В облисполкоме подумали - и выделили Дворину отдельную двухкомнатную квартиру. Отдельную двухкомнатную - низовому служащему музея!.. Директор жил в коммуналке!

Погубить сотни людей, чтобы получить квартиру! чтобы, когда все сидят на пайке, каждый день "кушать куг'очку"! (В НКВД ему платили подушно!) Жидюга... Ирод... Искариот... Нет проклятия, какое не пало бы на Дворина. На улице на него показывали детям: "Этот старик посадил твоего дедушку!" Он посадил пол-Оренбурга, жидовская тварь. Он-он-он!.. Если бы не побаивались Толю Вывалова, Двориным выбили бы окна. Однажды, когда Дворин шёл вечером домой, у его ног разбилась брошенная сверху бутылка. В другой раз из подъезда навстречу выскочил мужчина в тёмных очках, ударил в лицо кулаком и убежал. Оставался год до пенсии, но ему предложили уйти "по собственному" во избежание осложнений... Показали жалобы посетителей, к которым он пристаёт с "измышлениями". Кем ему теперь работать? Искал место билетёра в кино, вахтёра в общежитии - не брали... Наконец устроился гардеробщиком в столовую. И тут же стали говорить: ага, не те времена, никого не посадишь, и еврей нашёл другое тёплое местечко. Таскает домой краденое мясо! Хотя знали: мясо - гардеробщик? А поглядите, кто завстоловой? Еврей. То-то и пригрел! Ну, не совсем еврей: жена - еврейка. Какая разница? Одна кодла. Вообще-то, и она не то чтобы еврейка - её сестра замужем за евреем... Все евреи - не евреи, ха-ха-ха! Обычные жидовские штучки. Надо смотреть, кому идут кости и жилы, а кому мясо - и всё станет ясно! Пристроили свою сволочь: три раза в день

бесплатное горячее, и домой носит полные сумки...

Толя Вывалов знает, что тесть не носит домой полных сумок. Вывалов разочарован в еврее, если не сказать больше. То, что он стучал, - это само собой, и оно неглупо. А что - тупо ждать, когда тебя укатают на Колыму или сведут вниз по лестнице? Стучали все! Но не все умели, и не всем везло. Тесть умел, и ему везло. Но, оказывается, и еврейская голова не застрахована от маразма. Видать, не зря толкуют про эту гадость - склероз. Тяжёлый случай! Поют новые песни, а он всё на той же ноте: "Я вам больше скажу..." На х...я?! Умственная инвалидность. А Толя страдай. Идка по ночам плачет, спать не даёт. Тёща вкусно готовить перестала. Сляжет - и придётся помогать Идке полы мыть, стирать. Разве жизнь и так недостаточно однообразна? Хорошо ещё, что природа пока не вовсе похерена и иногда утешает... Южноуральское резкое лето! Оно исходило терпко забродившими сочными силами. Поутру вдоль просёлков дымились в росе, дозревая, ячмень и озимая рожь. В перелесках, там, где расступались клёны и тополя, вымахали из жирной почвы наливные тучные травы. В их ровной зелени влекуще-улыбчиво синели колокольчики, цвели золотистые скабиозы, к ночи душистый табак распускал свои бархатисто-бордовые звёзды. Поспела благодатно уродившаяся черника. Огороды изобиловали редиской и зелёным луком, картофельная ботва разрослась ввышину, обещая россыпи полновесных клубней. Виктория укрупнилась и, ярко-красная, насыщенная сладостью, так и просилась в рот. В то воскресенье тёща и Ида, взяв дочку, уехали на дачу к родне. Старик сказал - ему нездоровится. Дело известное: он терпеть не может поездки в гости, компании, праздники. Толя встал в половине двенадцатого. Накануне браконьерничал с дружками, подфартило наваристо: убили косулю. В каком наплыве вожделения он тащил домой свою долю!.. Засыпал в мыслях о залитых острым соусом, сдобренных чесноком зразах. Тёща умотала - придётся поработать на себя самому. Любишь кататься -хм... Толя не признаёт мясорубку - теряются соки. У него особое деревянное корытце и тяпка - массивная полукруглая острая лопатка, насаженная на крепкий черенок. Он сидит на кухне и измельчает куски мяса в корытце. Окно обращено во двор, он не асфальтирован, и возле замыкающих его стен укоренились крапива и мясистые лопухи, их оплела сорочья пряжа, вскинул свои верхушки подорожник. Из полуподвала видны побелённые основания тополей, цветущая лебеда. В открытую фортку доносятся запах дворовой мусорной прели и невнятный аромат зелени. Вошёл Дворин в застёгнутой до горла тёплой кофте, снял с плиты закипевший чайник, заваривает себе грудной чай. Покашливает, руки дрожат. Морщинистое лицо изжелта-бледно, в пятнах старческой пигментации, мешки под глазами свисают складками. До шестидесяти не дотянул, а дашь хорошо за семьдесят. Толя чувствует что-то вроде жалости. - Эх, Наумыч, - в глаза обычно называет тестя по отчеству, - не могу я глядеть, как ты сам себя наказал... Тот, по обыкновению, молчит. Зять ему не то чтобы противен, он не худший из тех, что были возможны. Дворин относится к нему как к нормально-неизбежному обстоятельству. - Я... - Вывалов стоит у стола, рубит тяпкой мясо в корытце, здоровяк в свежеглаженой белой майке, - я тебя не сужу... ну, ты понимаешь... Правильно делал. Весь мир - бардак, все люди - бляди! Но потом надо же было сообразить. Слышит он, нет? Вот маразматик! Присел к столу с краю, чай будет пить. - Может, тебя это не волнует, - наставительно говорит Толя, - а семью волнует! Мне влияет на нервы. Дворин отхлебнул чаю. Он столько лет пьёт из источника. Пить всё тяжелее. Но, кажется, уже недалеко до конца. Он будет пить до конца, как пил.

- Ты был умный человек, Наумыч. Ты был хитрый человек! Неужели не соображаешь, как ты свихнулся? Ну, скажи мне, объясни, зачем ты талдычишь: город взяли, город взяли? Отмолчится... нет, смотри-ка - поднял взгляд, произносит с апломбом: - Потому что взяли! И прошли по нему... - Да хоть бы и так, тебе это надо?! - Мне это надо! - Ну-ну... вот он и есть... склероз. - Толя хотел сказать: "Маразм". Он переключил мысли на зразы. Эх, и обжираловка будет сегодня! У него припрятана и бутылка перцовки. "Зубровка" или старка были бы предпочтительнее (сорок градусов, а перцовка - только тридцать), но их редко найдёшь в магазинах, и дороговаты. Ладно перцовка есть. Стал насвистывать. Перекладывает фарш в миску, тяпка на столе. Давеча дружки пели это... Толя напевает: "Моряк поехал в Ашхабад, а водки нет в песках... устал искать, устал искать..." Старик встал, шибнув стол: стакан с чаем - на пол. Хвать тяпку - остриё упёрлось Толе под подбородок. Рука не дрожит. А глазищи! - Батя... - Толя шёпотом. Легонечко назад от острия... сунет тяпкой - перережет горло. - Украли!.. Испохабили... - яростный хрип; лицо исказилось. - Изгадили... Швырнул тяпку на стол. Как голову держит! Толя переложил инструмент подальше, на подоконник. Встряхнуть старикашку за шкирку? - Что такое? - Вывалов хочет рассвирепеть. Что-то ему мешает. Вид старика. Тот никогда не стоял таким... таким, хм... героем. - Что, ну?.. - повторил Толя грубее, и тут показалось более интересным поиздеваться: - Взяли город, а? Взяли? Город взяли! - Взяли. - Ха-ха-ха! - Вывалов в восторге бьёт себя ладонями по груди. - И, это самое, с песней... - Да. Прошли по нему с песней. И как прошли! - Ги-ги-ги-и! - Толя пару раз подпрыгнул на месте, шлёпая себя по коленкам. - И ты сам видел? Ты там был? - Я - шёл! - сказал Дворин с горькой гордостью. - С песней, которую потом украли и изгадили. Толя хохотнул ещё раз-другой. Замолчал. Вглядывается в стоящего перед ним тестя... осанка... выражение... Обалдеть! Шестерёнки искромётно завращались в голове Толи. Он отнюдь не дурак, Толя Вывалов. Мысль пошла... Вот почему... "Я вам больше скажу..." - вот оно что-оо! Он не из этих, а... Он?! - Батя... - рот не закрылся, - ты... - Толя вытер слюну с угла рта, - брал город? Я никому ни-ни! - он перекрестился, - чтоб я сдох! А эти козлы, хо-хохо! ой, козлы-ыыы... Они все козлы против тебя, батя.

- Уважаю! - вскричал Толя, чувствуя, что, может, и не врёт. - На колени

встану - спой ту песню!.. - встал на колени. - Брось клоунаду, - в сердитой рассеянности сказал Дворин. - Я ниц распр-р-ростр-рюсь! - Толя, повалившись на пол, исподлобья глядел на тестя, протягивал руки к его ногам. - Встань! - сухо сказал Дворин. - А? - Не лежать же на полу. - Ага, - Толя сел на табуретку, насвистывая. Мама родная - старик поёт!

Шотландский парень Далгетти Поехал в Эр-Рияд...

Куплет следовал за куплетом, и, когда припев повторился, Толя ухватил его, и пошёл дуэт:

Устал идти, устал идти! Где взять глоток вина? А ждёт тебя, мой Далгетти...

.....................................................

"А ждёт тебя, мой Далгетти" "А ждёт тебя, мой Далгетти" "А ждёт тебя, мой Далгетти..."

*Правильно суфражистки - участницы женского движения (2-я пол. 19 в., Англия, США, Германия), выступавшего за предоставление женщинам избирательных прав (Прим. автора).