"Рожденные звездами" - читать интересную книгу автора (Уэллс Герберт Джордж)

[4]

В Америке открытие о вмешательстве марсиан приняли крайне недоверчиво. Статьи Ригами везде обсуждали, и никто им не верил. Неправильно думают, что американцы легче поддаются новым идеям, чем англичане. Правда, они не против конкретных понятий. Понятие – другое дело. Понятие – это вещь, которой можно оперировать. А идея, общая идея имеет обыкновение брать над вами верх и подчинять вас себе, и свободный ум ни за что на это не согласится. Столкнувшись с идеей американец говорит: «О, да!» или «Да что вы!» Англичанин же говорит: «Не думаю», а на более высокой социальной ступени: «Пусть болтают на ветер!»

Но американец не обладает английской способностью игнорировать. Сказав: «Да что вы!» или: «О, да!» и убив идею американец с готовностью принимается ругать покойника. Его любовь к карикатурам и преувеличениям также велика, как недостаточно в нём чувство реальности. Поэтому откровения Гаролда Ригами, освобождённые от груза актуальности яростно раскритикованные, быстро проникли в мысли и лексикон миллионов остроумных американцев. «Марсианин ли вы?» – было написано на автомобилях через неделю после разноса последней статьи Гаролда, а фраза: «Не буди во мне марсианина» стала обычной разговорной формулой на всей территории Штатов. Новый карикатурист начал печатать в «Нью-Йоркере» серию смешных марсианских рисунков, которые сразу привились и вызвали массу подражаний. Мюзик-холлы подхватили идею скорее с весёлостью, чем с остроумием. По тысяче самых разнообразных каналов разлился этот плодотворный домысел, и вызвал самые дикие отклики. Популярнейшим коктейлем стал «Сухой марсианин». Сотни глубоко озабоченных танцмейстеров запрыгали и забегали под южным солнцем в поисках нового «марсианского танца». Тысячи прилежных составителей рекламы проводили ночи, всячески примеряя новую идею к своим профессиональным нуждам.

Единственную реальную попытку серьёзно отнестись к нашествию марсиан сделал англичанин, и притом ни кто иной, как сам лорд Тандерклап, великий пэр синтетической прессы. Попытка была сделана вопреки советам самых надёжных его помощников и – провалилась.

Лорд Тандерклап был одним из самых преуспевающих людей газетного и делового мира; он нажил огромное богатство и приобрёл влияние страшно нечистоплотным путём, на несносных газетёнках, и был умён достаточно, чтобы понимать, что его головокружительная, неоспоримая карьера была ничем не заслужена. И он и его чуть насмешливый соперник и компаньон лорд Бендиго в самой глубине души испытывали одинаковое сознание случайности своего успеха. Как ни старались, они не могли поверить, что в конце концов мир призовёт их к ответу; у них не было врождённой уверенности королевских особ и аристократов, и обоих преследовало чувство, что рано или поздно что-то суровое, грубое и сильное – Сфинкс, Немезида – предстанет перед ними и предъявит обвинение, спросит их, кем они, по их мнению, были и какие, собственно, цели преследовали.

Деятельный Бендиго относился к этой возможности весело, но Тандерклап был не такой живчик. Ему нравилось быть тяжеловесным и массивным; чем дальше он жил, тем больше хотел верить в собственную внушительность и сознавать, что она оправдана. Чем дольше он жил, тем больше нравился самому себе и тем меньше выносил мысль об откладываемом, но неизбежном суде. Тёмный мир бессонницы присоединился к его земному существованию. Страшный Следственный Суд, не предъявлявший определённого обвинения, но допытывавшийся, кто он был и почему, заседал постоянно и не сходя с места, и ждал – ждал чего-то. Спешить было некуда. Самое страшное, что некуда было спешить. Но что могли они ему готовить? День за днём он жил своей широкой, обильной жизнью, был великим лордом Тандерклапом – ибо кем иным мог он быть на земле? Что иное мог он делать на земле? День переходил в вечер, вечер – в ночь, и, наконец, – постель. И потом этот неутомимый вопрос… Какую сеть они плетут?

Лица вокруг него были учтивыми масками. Спрашиваешь их:

– Что вы сказали обо мне?

– Я ничего не сказал, милорд.

Он никому не говорил о своей растущей одержимости, но существование глубокой тревоги в нём было более или менее заметно большинству его компаньонов и подчинённых.

Было ли это что-нибудь скрытое? Они пытались догадаться. Но ничего определённого не было видно; это был страх вообще. По-видимому, он боялся людей знания и науки, особенно тех, кто славились глубокими и исключительными познаниями в политических, социальных и экономических вопросах. Что они на самом деле думают о его влиянии в газетном мире, о его политической деятельности, о его финансовых делах? Что они – спокойно предоставляют ему действовать, незаметно затягивают на нём петлю? И он сильно подозревал представителей государственных учреждений и общественных организаций. Эти люди, думал он, и так знают больше, чем им полагается, и вечно пытаются узнать ещё больше. Слово «инспектор» заставляло его бледнеть от ярости. «Больше инспекторов!» – пронзительно кричали его пёстрые издания. Он уверял, что эти инспекторы – противные люди, остроносые, как лисицы, гнусные тунеядцы и мелкие взяточники; вечно они подсматривают в замочную скважину, заглядывают в окна, взбираются по трубам, проникают сквозь решётки, плетут сеть вокруг всех здоровых деловых предприятий. Их нужно побороть. Их нужно разоблачать, оговаривать, выставлять в смешном виде на каждом шагу. И все эти трэд-юнионисты и лейбористы всё хотят знать, вечно хотят всё знать и во всё вмешиваться. А эта лондонская школа экономики! Что они там сколачивают, замышляют и планируют? Для чего это им нужна школа экономики? Это вроде краплёных карт. По мнению лорда Тандерклапа, социализм – это другое название злонамеренного следствия.

Постоянно пытаясь облечь в плоть свой ужас, он смешивал в одну кучу всех этих профессоров, инспекторов, социалистов, социологов (которых считал гнуснейшей разновидностью социалиста), либералов, всех вопрошающих и критикующих, окутывая грозной ненавистью «интеллигенцию», «левых», «красных». Он воображал, что вокруг него смыкается охватившая весь мир, враждебная, невероятно тонкая, невероятно искусная сеть. И ему никогда не удавалось вывести их на свежую воду, чтобы дать им бой и покончить с ними. Никогда не мог он вытащить их на свет. Он знал, что они действуют, действуют всё время, устраивают заговоры, строят планы, отдают распоряжения, передают поручения, машут, кивают, сигнализируют, злоумышляют. Они ответвляются всюду. Никогда не знаешь, кто с ними. Нынче они иезуиты, завтра – франкмасоны. Даже судьи и адвокаты могут оказаться злоумышленниками. Трудно иметь с ними дело. Никому нельзя верить.

Все его компаньоны, секретари и редакторы знали о таких странных минутах у него, когда он делал вид, что смотрит в окно, а сам необычайно искусно всматривался в вас и изучал ваше лицо.

Или он вовлекал вас в длинный, путанный разговор о России, о Германии, о Китае, внезапно набрасывался на вас с пригоршней тщательно обдуманных коварных вопросов, которые должны были обнажить всю вашу заговорщическую душу.

И на этот-то одержимый страхом ум откровения Гаролда Ригами подействовали, как факел на стог сена.

Услышав эту историю, лорд Тандеркап ни минуты в ней не усомнился. До тех пор, пока он не прочёл о ней в своих газетах, в нём не было и тени сомнения. Это пришло, как воплощение и подтверждение его худших страхов. Он понял, что знал всё это с самого начала. Он пригласил Гаролда Ригами ужинать в ресторан, потом вечером в свою загородную квартиру в Кэстл-Уиндроу, Бэнтинг-Хэйлэнд, и собрал туда по телефону и телеграфу всех своих надёжных прислужников, наёмников, подчинённых, друзей, секретарей, медиков, утешителей, астрологов, стенографисток, массажистов, льстецов и родственников.

– Дело, наконец, выяснилось, – сказал он. – Слушайте его! Слушайте, что сказал нам Ригами! Мы лаяли не на то дерево. Эти красные – Москва – Бернард Шоу – сторонники «новой эры» – атеисты – и все прочие – только агенты. Нас преследует Марс. Слушайте его. Марс! Что нам делать? Что делать?