"На грани отчаяния" - читать интересную книгу автора (Сечкин Генрих)ПУТЬ В ПРОПАСТЬПоезд продолжал катить на восток. Остались позади Челябинск, Омск, Новосибирск. Все наши продовольственные запасы давно уже закончились. Правда, теперь на больших станциях нас начали кормить горячими обедами. Темы разговоров постепенно иссякли. Бока болели от постоянного пребывания на жестких нарах. Размяться и походить было негде. Единственным развлечением были карты. Особенно мне нравилась игра в терц. Игра, в которой значительная роль отводится стратегии. Элемент удачи тоже немаловажен, но не настолько. Главное все же - математический анализ и емкая память. Самым приятным соперником стал для меня Колючий. Обычно мы играли «без интереса», то есть без ставок, просто так. Колючий был необычайно темпераментным игроком. В случае удачи он торжествующе орал изо всех сил, а когда не везло - бил по своей голове кулаками и изрыгал потоки отборной матерщины, кляня себя самыми сочными выражениями. Мне очень нравилось в сдержанной, спокойной, но иронической манере парировать его отчаянный экстаз. - Терц! - злорадно выкрикивал Колючий, вынимая из коробки спичку, чтобы записать себе двадцать очков. - Рост вашего терца? - спокойно спрашивал я. - Дама, - настороженно отвечал Колючий. - Не годится ваш терц. Запишу свой от короля. - Пятьдесят! - повышал голос Колючий, чувствуя, что не успевает записать все имеющиеся у него очки до разбора колоды. - Рост? - снова спрашивал я еще спокойнее. - Король! - приподнимаясь, с надеждой ответствовал он. - Не годится. Запишу свои пятьдесят от туза, - почти шепотом сообщал я. Реакция Колючего не поддавалась описанию. Это нужно было видеть. Витя, Кащей и Язва с увлечением резались в буру и очко. Остальные тоже баловались картишками. Наш вагон напоминал казино в Атлантик Сити. Но все- таки основную часть времени доводилось проводить в горизонтальном положении, что весьма пагубно отражалось на моих боках и спине, хотя неплохо вентилировало и освежало мозг. Поезд катил на восток, а картины детства проплывали перед глазами… После возвращения домой мама, облив меня с ног до головы горькими слезами, вынула из ящика письменного стола сложенные треугольниками фронтовые письма отца. С надеждой поглядывая на меня, она читала вслух о том, как отец надеется на мое примерное поведение, как, сидя в окопах, мечтает о нашей встрече, как, бросаясь в атаку, шепчет наши имена, вселяя в себя уверенность, что сегодня непременно останется живым. В каждом письме - просьба поддержать маму, быть ее опорой и помощником… Моя мама родилась в Гомеле в 1901 году. Ее родители имели собственный большой дом. Мама была первым ребенком у своих родителей, и поэтому ее назвали Надежда. Надежда на будущее. Надежда на большое дружное семейство. И действительно, после мамы на свет появилось еще четверо детей. Четверо мальчиков. Благополучие и достаток царили в семье. Отец моей мамы, будучи известным в городе врачом, получал весьма высокие гонорары и собирался дать своим детям приличное образование. Дети прилежно посещали гимназию и реальное училище. Гувернантки и гувернеры обучали их светским манерам, французскому языку, игре на фортепиано, бальным танцам. Но, очевидно, злой рок завис над семьей моей мамы. Ее собственная судьба странно повторила судьбу ее матери. Та в шестнадцать лет покинула свое родительское гнездо. Наденьке также пришлось покинуть свой дом в шестнадцать. Виной тому стала внезапно грохнувшая революция. «Все сметено могучим ураганом!…» В огненном вихре Гражданской войны, будучи еще подростками, погибли все ее четыре брата. Озверелый «рабочий класс» вышвырнул семью уважаемого врача из отчего дома, напрочь позабыв, как тот ночами просиживал возле их же больных детей, отказываясь брать деньги за лечение у бедных. Поселившись в крохотной комнатке вместе со своими родителями, женой и дочкой, отец Нади устроился в местную больницу врачом-ординатором. В свои шестнадцать лет Надюша в полной мере познала нищенскую жизнь в уголке двенадцатиметровой комнаты. Больница еле справлялась с колоссальным наплывом раненых, и доктор взял себе в помощницы свою, теперь уже единственную дочь. Так же как и ее мама, пятнадцать лет, все свои лучшие годы, провела она без любви и ласки, копаясь в кровавых бинтах, сутками утешая и обслуживая ненавистных, уничтоживших ее малолетних братьев комиссаров, вдыхая запах гнойных испарений, вытаскивая вонючие судна. И вот однажды весной 1932 года в больницу доставили сорокачетырехлетнего московского инженера, который, будучи в Гомеле в командировке, заболел тифом. И Надя, каким-то неуловимым чутьем ощутила, что от этого несчастного, распухшего, изуродованного болезнью человека исходит давно забытое благородство, чистота, порядочность, доброта. В полубессознательном состоянии он ухитрялся извиняться за доставленное беспокойство. Он ужасно стеснялся показаться медсестре обнаженным, в то время как другие это делали с циничным удовольствием. Лишь только у него появилась возможность подниматься с постели, он тут же, отпросившись на десять минут, сбегал за территорию больницы и возвратился с огромным букетом роз, который с благодарностью вручил зардевшейся Надежде. Звали его Соломон. Нежная любовь овладела их сердцами. После выздоровления Соломона они поженились и уехали в Москву. - Моничка, милый, у нас скоро будет ребенок! - шептала на ухо своему мужу счастливая Надежда. Шел 1933 год. Страшный голод навис над несчастной, разрушенной, избитой страной. В деревнях люди вымирали целыми семьями. В Москве было тоже голодно, но все-таки лучше, чем на периферии. Чтобы сносно существовать, Соломон работал в нескольких местах. В Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского он преподавал сопромат, по выходным в Политехническом музее читал лекции, а вечерами занимался репетиторством, помогая студентам овладеть иностранными языками. Надежда, не сумевшая из-за революции получить высшее образование, работала машинисткой в редакции газеты "Известия". В солнечный апрельский день я появился на свет. Я был толстым, упрямым и капризным ребенком. Но мама не чаяла во мне души. Она носила меня с собой на работу, так как не с кем было оставить дома. Однажды, когда мама решила меня перепеленать на редакционном столе, вошел главный редактор. - Ну-ка, Надюша, покажи своего первенца! - попросил он, беря меня на руки. - Смотри, какой бутуз! - изумился редактор. В это время я еще не умел говорить и поэтому вместо ответа невозмутимо обдал элегантный костюм редактора известной специфической жидкостью, выказав этим самым полное пренебрежение к советской прессе. Мама не знала куда деваться от стыда. Чтобы мама могла спокойно работать, отец нанял домработницу. - У папы запнки пропали, - читала мне Мариша, в слове «запонки» делая ударение на букву «о». - Не запнки, а зпонки, - поправлял я ее, ставя ударение на «а». А мама приходила вечером с работы и не могла налюбоваться на меня… Угрызения совести мучили меня нещадно. Как же я мог в это тяжелейшее время доставить ей столько страданий? Ведь отец на меня так надеется! Все кончено. Завтра хватаю учебники и - в школу. Правда, пропустил много. Но догонять мне не впервой. Вот только как об этом сказать Морозу? Это, пожалуй, самое трудное. За время нашей самостоятельной жизни учащихся разрушенной школы распределили по другим. Мой класс целиком был переведен в школу, находящуюся в Палашевском переулке, в непосредственной близости от рынка, где мы с Морозом реализовывали свою добычу. Теперь каждый раз, когда мы возвращались из школы, этот рынок напоминал о прошлой беззаботной жизни, а периодически встречавшиеся знакомые перекупщики интересовались, не появился ли у нас какой-либо дефицитный товар. Мужественное воздержание продолжалось недолго. Однажды после занятий Мороз подошел ко мне: - Помнишь, Сека, когда мы на недостроенном доме запал взрывали? - Что, еще один добыл? - Да нет, я не к тому! - почему-то зашептал Мороз. - Помнишь, на этаже, где взрывали, деревянная дверь была? - Ну, была, и что? - А то, что на ней висел замок! - со значением заметил Мороз. - А раз замок, значит, за этой дверью что-то есть. Давай посмотрим! Наверняка, что-нибудь спрятано. - Не-е, хватит нам приключений. - Ну давай, Сека! Мы только посмотрим! - канючил Мороз. Соблазн оказался слишком велик. Так как наши родители принялись дотошно контролировать время начала и окончания занятий в школе, мы бегом направились к недостроенному дому. Никаких признаков присутствия посторонних лиц в нем не было. По деревянным мосткам мы вбежали на четвертый этаж. С прошлого посещения ничего не изменилось. Даже кирпич, которым Мороз тогда раздолбал взрыватель, лежал на том же месте. Слева от входа виднелась деревянная самодельная дверь с висячим замком, скрывающая небольшое помещение, очевидно будущую кухню. Рядом стоял деревянный щит, на котором были развешаны противопожарные принадлежности - кирки, топоры, щипцы. Схватив кирку, Мороз поддел замок за дужку. Замок крякнул и развалился. Дверь открылась, и нашему взору предстала мастерская жестянщика. В углу лежали стопки листов оцинкованного железа, а на трехъярусных стеллажах, прибитых к стенам вдоль всей комнаты, стояли одетые друг на друга новенькие ведра. В торце расположился верстак, на котором были разложены различные инструменты. - Вот это да! - взвизгнул от удовольствия Мороз. - Ты знаешь, сколько стоит каждое ведро на рынке? - Откуда? - удивился я. - Триста пятьдесят рублей! - Ну, Мороз! Тебе не в школе надо учиться, а работать в Наркомате торговли. Ты же ходячая энциклопедия! - А мы с матерью каждое воскресенье на рынке торчим. Она котлеты делает и продает, а я помогаю. Давай подумаем, куда их нам перетащить! - Да ведь это кража! - возмутился я. - А лампочки - не кража? А все, что мы натащили в свою хавиру[36] - не кража? А тетрадки в школе? А учебники в библиотеке? Мороз полностью обезоружил меня своей железной логикой. - Ну ладно, давай возьмем по ведру и отвалим, - согласился я. - Понимаешь, здесь ничего оставлять нельзя. Вдруг завтра кто-то придет. Замка-то, нет! Кипиш[37] будет. Надо забирать все. - Куда же мы это все денем? Да и таскать здесь надо неделю. Смотри, сколько их! - Слушай, Сека! Около дома, ну, там, где штабеля кирпичей, есть какие-то катакомбы. Давай сначала туда! Спорить с Морозом было бесполезно. Да мне и не очень хотелось. Поэтому, моментально позабыв о выделенном родителями регламенте, мы похватали в охапки по нескольку ведер и сбежали на первый этаж. Около дома действительно были выкопаны глубокие ямы, в которых, очевидно, добывали глину. Ходы, примерно полтора метра в диаметре, спускались вниз, а потом углублялись вбок. Место для тайника очень удобное, так как туда вряд ли кто полезет. Строительство дома заморожено, а посторонних на стройплощадке нет. Сделав около полутора десятков ходок, мы полностью опорожнили мастерскую. Ведер оказалось сто двадцать штук. Раскрасневшиеся и довольные, уселись отдыхать. - Ну вот, теперь по нескольку штук можно таскать на рынок. Давай сегодня возьмем по паре, и пока хватит, - тяжело дыша, еле выговорил Мороз. - А матери скажешь, что всем классом оказывали шефскую помощь строителям. Вот и задержались слегка. - Мама моя поздно придет, а бабка ни с ней, ни со мной не разговаривает. - Ну вот и прекрасно! А теперь пошли! Прикрыв найденной поблизости ветошью аккуратно сложенные ведра и взяв с собой по паре, мы чинно направились к рынку. Заходить внутрь нам не пришлось. Прямо возле ворот все четыре ведра купил у нас обшарпанный бородатый мужик. Во многих московских домах не работал водопровод, и ведра считались большим дефицитом. И вновь началась разгульная жизнь. Школу мы с Морозом продолжали посещать, но после уроков… У родителей шла голова кругом от наших бесчисленных репетиций, спектаклей, выступлений школьного хора, дополнительных занятий, походов по музеям и прочих мероприятий, взращенных нашей неуемной фантазией. В один из выходных дней, когда Мороз вынужден был торговать со своей матерью котлетами, а моя мама дежурила в наркомате, я, ощупав свои карманы, убедился, что мои финансовые дела обстоят из рук вон плохо. Выход был только один. Наведаться к заветной яме и на рынок. Правда, я чувствовал себя немного не в своей тарелке, так как рядом не было Мороза. Но на нет и суда нет! Делать нечего, придется идти одному. Надев теплое пальто и валенки (стояла зима 1943 года), я направился по переулкам к недостроенному дому. Пройдя в полукруглую подворотню, обогнул дом и остановился перед ямой в раздумье. Какое-то тревожное чувство не позволяло мне лезть в яму. Но, пересилив свою нерешительность, я забрался внутрь, достал одно ведро, завернул его в свое пальто и вышел во двор. Тишина и поблизости никого. Крадучись, я направился к подворотне. Когда я был уже под сводами дома, с другой стороны в подворотню вошел мужчина. На всякий случай я взял правее. Поравнявшись со мной, мужчина неожиданно бросился в мою сторону и крепко схватил за руки. Ведро, выскользнув из пальто, упало и загромыхало по асфальту. - Так вот кто у нас ведра крадет! - заорал мужчина и вцепился мне в ухо. - Показывай, мерзавец, куда спрятал остальные! Ухо начало отрываться. - Дяденька, я все отдам! - запищал я, судорожно соображая каким способом высвободить ухо. На школьном кроссе я всегда приходил к финишу одним из первых. - Показывай, гад! - начал он заворачивать ухо сильнее. Мне ничего не оставалось делать. Выход был только один, и я повел его к яме. Спустившись вниз, отбросив ветошь и увидев ведра, мужчина, не отпуская мое ухо, начал издавать нечленораздельные звуки, которые выражали высшую степень раздражения. Разводя в стороны руки, я попытался мимикой ему соболезновать. Однако реакция его была противоположной. - Сейчас отведу тебя в милицию, щенок! Они тебе покажут, где раки зимуют! Я был полностью согласен на милицию, лишь бы отпустили мое частично оторванное, занемевшее от боли ухо. Схватив мою руку и сжав ее до хруста в костях, мужчина потащил меня в девятое отделение милиции, что на Большой Бронной улице, не забыв при этом захватить с собой отобранное у меня ведро. В дежурной части он объяснил суть дела и сел писать какую-то бумагу. Меня же посадили за барьер, где уже находилось несколько человек. Пятеро из них заполнили собой деревянную скамейку, остальные расположились на полу. - Пацан, за что загребли? - спросил меня парень лет двадцати. - За кражу! - гордо поднял я нос. - Свой человек! - удовлетворительно произнес он. - Ну-ка, мужичок, переместись-ка на пол, - предложил он соседу. - Уступи место пацану! - Ты откуда? - поинтересовался парень. - С Трехпрудного, - ответил я. - Как кличут-то? - Сека. - А меня - Михай! Слыхал когда-нибудь? - Нет, не слыхал. - Ну ничего, услышишь. А кого еще знаешь с Трехпрудного из взрослых? - Маму, бабушку… - Ха-ха-ха! - закатился Михай. - Ну ты и юморист, Сека! С мамой и бабушкой по делу пойдешь? Да? Я обиженно надул губы. И чего он ко мне привязался? У меня такие проблемы. Может, в тюрьму посадят. Мама этого не переживет. А этот дурацкий Михай - хохочет. - Не бойся, Сека, никто тебя не посадит, - словно прочитав мои мысли, сказал Михай. - Сейчас позвонят твоему участковому, чтобы зашел к родителям и сообщил, что ты паришься здесь. Придут твои мама с бабушкой и заберут тебя домой. Вот и все твои приключения. Ты чего украл-то? - Ведра. - Ха-ха-ха! - снова чуть не лопнул со смеху Михай. - Зачем они тебе понадобились? По воду ходить? Так ты ведро с водой не поднимешь! - Продавать. - А ты шустрый малый, - заметил Михай. - Слушай, у меня к тебе дело. Я тут прочно устроился. Наверно, скоро повезут в Таганку. А тебя сегодня наверняка шуганут отсюда. Ты Оружейный переулок знаешь? В Каретном ряду! - Знаю, конечно. - Найдешь там дом сорок один. Рядом с кинотеатром «Экран жизни». Зайдешь во двор. Угловой подъезд. На втором этаже только одна квартира. Спросишь Леву. Кликуха - Пассажир. Скажешь - нашего приятеля Лося взяли мусора. Он колется. Пусть Пассажир сваливает, пока не поздно. Все понял? - Все. - Ну и отлично! Таганка, все ночи полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня! - с удовольствием затянул в полную силу легких Михай. - Заткнись! - раздался сердитый оклик из дежурки. Вечером за мной приехала мама. Меня привели в детскую комнату, и женщина-инспектор долго распекала маму за ее неумение воспитывать детей. Мама плакала и обещала, что этого больше никогда не будет. На прощание инспекторша сказала, что теперь я состою на учете в милиции и в случае еще одного привода запросто могу загреметь в детский приемник и в колонию. Но я уже понимал: мама ничего со мной поделать больше не сможет. Слишком глубоко въехал я в эту пропасть, и выбраться из нее мне вряд ли удастся. На следующий день, выполняя поручение Михая, я познакомился с Левой Пассажиром. Несмотря на то что он был вдвое старше меня, мы быстро сошлись. Мне очень импонировала его решительность, мгновенная реакция на любую неожиданность, отношение ко мне как к равному. С Пассажиром я познакомил и Мороза. Мы рассказали о своих дилетантских потугах в воровском промысле. Пассажир объяснил, что ему необходимо на время исчезнуть, но по возвращению он обязательно займется нашим воспитанием и сделает из нас настоящих профессионалов. Обменявшись координатами, мы расстались. Около месяца мы с Морозом продолжали заниматься самодеятельными кражами. Неистощимый на выдумки, он беспрестанно изобретал различные варианты добычи денег. Первоначально мы приловчились обрабатывать книжные магазины. Не составляло никакого труда пролезть под прилавком и, крутясь почти под ногами у продавца, вытянуть ящик с книгами в торговый зал. Никто не обращал внимания на маленьких пацанов, производящих какую-то работу. В то время тысячи голодных мальцов старались хоть как-то заработать немного денег и повсюду взгляд натыкался на маленьких оборванцев, которые что-то разгружали, таскали, продавали. Волоком вытащив ящик из дверей, мы тянули его в следующий книжный магазин, где успешно сдавали книги за деньги. Чтобы не делать порожняковых рейсов, там же прихватывали следующую порцию книг и сдавали ее в предыдущий магазин. Самым излюбленным местом была улица Сретенка, на которой книжные лавки попадались на каждом шагу. Украсть кусок хлеба было почти невозможно, так как со всех сторон за каждым довеском следили десятки голодных, настороженных глаз из стоящей очереди, зато к интеллектуальной пище относились несколько расслабленно. Это обстоятельство вполне устраивало нас и долгое время позволяло безнаказанно, на виду у всех осуществлять свои коварные замыслы. Но такое беспечное отношение к своим новым обязанностям нас здорово подвело. Через месяц мы с Морозом уже находились в знакомом мне помещении за деревянным барьером, а инспекторша детской комнаты заполняла соответствующие документы. Снова мама, на этот раз в паре с Морозовой, униженно стояла перед дежурным девятого отделения милиции. Снова вела меня за руку домой. Снова плакала и брала с меня слово, что я больше не буду всем этим заниматься. А я, каждый раз давая слово искренне полагал, что наверняка его сдержу. Но начинался новый день, и все повторялось вновь… Прошел еще год, в течение которого я и Мороз неоднократно гостили в отделении. Нас уже знали там как облупленных. Да и мы могли чуть ли не каждого сотрудника назвать по имени-отчеству. Убедившись, что наш самодеятельный промысел ни к чему хорошему не приводит, мы с Морозом решили обратиться к Леве Пассажиру за помощью. Предполагая, что получение какой-либо профессии посредством учебы в школе, а потом еще и в институте дело такого далекого будущего, которое неизвестно, придет ли когда-нибудь, решено было воспользоваться предложением Пассажира. У него можно было быстро получить конкретную квалификацию и моментально перейти к практике. Несколько раз наведываясь в знакомую квартиру в Оружейном, наконец застали ее хозяина дома. - Здорово, Пассажир! - обратился я к нему. - А, это вы, пацаны! Ну как же вы меня прихватили? Я только на минуту заскочил за вещичками, - торопливо верещал Пассажир, собирая в рюкзак различные вещи. - Легавые на хвосте. Ну ладно. Я сейчас должен к одному братану заскочить. Ему как раз такие пацаны для работы нужны. Он вас и натаскает. Выйдя из квартиры, мы засеменили за Левой, который быстро зашагал по направлению к Косому переулку. В небольшой комнатушке коммунальной квартиры старого деревянного домика на ободранном диване лежал худощавый мужчина. Вместо ног у него были культи. Одна нога была отрезана выше колена, другая - ниже. При виде нас физиономия его расплылась в дружелюбной улыбке, обнажив два ряда стальных зубов. Возле дивана стояли протезы, обутые в ботинки. - Знакомьтесь! Это Пашка по кличке Маляр, знаменитый щипач. Ноги свои потерял во время героического прыжка с трамвая, отваливая от ментовской облавы, - представил своего приятеля Пассажир. - А это Сека и Мороз. Карабчат сами по себе. Нужен идейный вдохновитель и педагог! Берешься, Маляр? - Натаскаем! Только я, Пассажир, квалификацию сменил. Углы теперь верчу[38]. Но, все равно, пацаны сгодятся, - свалился с дивана Маляр и подполз к шкафу. - Пока пусть смотаются в магазин, - сказал он, доставая из шкафа и протягивая нам талоны на водку и деньги. - Две бутылки и на остальное в коммерческом что-нибудь закусить. Надо же за знакомство! А я, пока сбегаете, Лолу кликну. Пусть горяченького приготовит! Маляру на вид было лет сорок пять. Худощавый, аскетического телосложения, небольшого роста, он был необычайно подвижен. Впалые щеки, полный рот стальных зубов, мощные, постоянно двигающиеся желваки и жесткий взгляд выдавали в нем человека, прошедшего суровую школу жизни. Маляр был совершенно непредсказуем. Иногда он был деловит и расчетлив. Изредка на него нападала хандра, и тогда он становился задумчивым и печальным. Но чаще всего бесшабашное, удалое веселье фонтаном било из него. За столом Пашка всегда брал инициативу в свои руки. Более остроумного собеседника представить себе было трудно. А когда он напивался, то брал гитару и своим сиплым, но необычайно симпатичным голосом с жиганским надрывом пел блатные песни. Перебрав через край, он непременно начинал плясать. Да так, что легендарный летчик Маресьев, тоже потерявший две ноги и ухитрившийся управлять самолетом с помощью протезов, наверняка позавидовал бы ему. Только лишь одно увлечение Маляра никак не гармонировало с его образом жизни. Он страстно любил оперу и был завсегдатаем Большого театра. Однажды во время антракта Пашка увидел в театральном буфете экзотическую пару. Пожилой генерал нежно оказывал знаки внимания своей спутнице - молоденькой красивой девушке с ярко выраженной испанской внешностью. Пораженный необычной красотой девушки, Маляр ринулся в атаку. Завязав разговор, он выяснил, что Лолита ребенком была вывезена в Советский Союз из Испании вместе с большой партией испанских детей. В Москве она вместе со своими земляками жила в общежитии, училась, посещала испанский клуб и стала довольно сносно говорить по-русски. Одинокий генерал, семья которого погибла в самом начале войны, познакомился с Лолитой на вечере в испанском клубе, где читал лекцию, и страстно влюбился в нее. Девушка ответила генералу взаимностью, поселилась в его квартире, и через неделю у них должна была состояться свадьба. Неизвестно, чем сумел очаровать темпераментную испанку безногий, не отмеченный особым интеллектом, грубоватый, небрежно одетый инвалид. То ли своим диким норовом, то ли необузданным напором, то ли неукротимой страстью. А может быть, врожденное материнское чувство жалости к обделенному судьбой человеку сыграло роль первой искры в сердце Лолиты Родригес. Оставив роскошную квартиру генерала в престижном доме на улице Горького, Лолита перебралась в крохотную, вечно грязную комнатушку деревянного домика в Косом переулке. С учебой и испанским клубом пришлось расстаться. Будучи вором в законе, Маляр не имел права жениться. Да и не нужно ему это было совсем. После медовой недели, проведенной в хмельном угаре, Пашка заметно охладел к своей возлюбленной. Да и она была в шоке от его неожиданных выходок. В связи со своей ночной работой Маляр обычно вставал поздно. Частенько к этому времени его комнатушка наполнялась заходившими на огонек друзьями. Любимой забавой Маляра было накрыть лежащую с ним Лолиту одеялом с головой и с грохотом выпускать газы из своего пропитанного водкой и чесноком желудка. - Паса! Паса! - вырываясь, кричала из под одеяла задыхающаяся Лолита. - Мне дусно! Мне осень нехольёсо! - Терпи, краля! - заливаясь хохотом и подмигивая друзьям, покрепче закутывал одеялом ее голову Маляр. - Бог терпел и нам велел! Одно время Лолита устроилась работать страховым агентом. Теперь всех Пашиных друзей она постоянно уговаривала застраховать свою жизнь и имущество. Урки настороженно выслушивали ее, а потом принимались весело хохотать. Но некоторые, все-таки жалея Лолиту, шли ей навстречу и выкупали страховой полис, после чего тут же выкидывали его в помойное ведро. Постоянно выпивая со своим возлюбленным, Лолита быстро пристрастилась к водке и превратилась в опустившуюся, потрепанную алкоголичку. Тогда Маляр поселил ее в соседнюю комнату к дряхлому старику, за которым она должна была теперь ухаживать. Изредка он продолжал пользовался ее услугами, в том числе и сексуального плана, наливая ей рюмочку-другую водки… Мы с Морозом шустро бросились выполнять столь ответственное поручение, и через пол часа две бутылки водки и нехитрая закуска уже стояли на столе. - Ну рассаживайся, пацанва! - приглашал Маляр, придвигая к нам деревянные табуретки и расставляя на столе принесенные бутылки, огурцы, колбасу. - Сейчас отметим знакомство. Протезы были уже надеты, и передвигался Маляр на них довольно шустро. Не заставляя себя долго уговаривать, мы с Морозом уселись за стол. Пассажир разлил водку по стаканам. После нескольких глотков комната поплыла у меня перед глазами. Маляр открыл патефон, поставил пластинку, покрутил ручку, и пространство заполнилось чарующими звуками. - «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» - изо всей силы орал Маляр под патефонное сопровождение. - «В этот час ты призналась, что нет любви!» - вторил ему Пассажир. - Еще по чарке, братва! Потом Маляр сменил иголку, вновь завел патефон и, поставив цыганочку, принялся отплясывать на своих протезах так, что весь деревянный домик заходил ходуном. Перепуганные соседи разбежались и попрятались по своим комнатам. Было совершенно очевидно, что это их четко отработанная и привычная реакция. Так как мы с Морозом были уже не в состоянии двигаться, за следующими бутылками в магазин направился Пассажир. Наступило опухшее, ноющее, ослепшее, оглохшее утро. Мороз, свернувшись калачиком, валялся около открытой двери. Маляр, уткнувшись рожей в тарелку, спал на табуретке. Лева Пассажир отсутствовал. Я же, обложившись подушками, занимал самое фешенебельное место в комнате - диван. Отвратительная каша во рту требовала немедленной промывки. На столе оставался рассол от огурцов. Жадно припав к банке, я выхлебал все до дна. - Ну что, пацаны, может, похмелимся слегка? - вынул физиономию из тарелки Маляр и взялся за бутылку. - Надо хмарь согнать. Я изо всех сил отрицательно замотал головой. Проснувшийся Мороз тоже отказался. - Как хотите! А я долбану стопарь для настроения. Лола! - заорал он. В дверь заглянула перепуганная испанка. - Ну-ка сваргань пацанам яичницу! Скоро поедем на практику, а голодное брюхо к учению глухо! - загоготал Маляр. - Примешь стакашку? - Налей глоток! - застеснялась Лолита. Через несколько минут на столе появилась сковородка с шипящей яичницей. Пока мы с Морозом расправлялись с ней и другими остатками вчерашнего пиршества, Маляр снял протезы и озабоченно разглядывал свои культи. - Натер вчера. Я, братцы, протезы разбиваю за два-три месяца. Люблю погудеть! - говорил он, смазывая воспаленные места какой-то мазью. - Предки-то у вас имеются? - Да, - протянул Мороз. - Матери. А у него еще и бабка! - кивнул он в мою сторону. - Годков-то по сколько вам? - Мне двенадцать, а ему - десять, - ответил Мороз. - В самый раз! - обрадовался Маляр. - А вот про родителей временно придется забыть. Разбогатеете, тогда вернетесь. Тут в соседнем доме подвальчик имеется. Урки там собираются. У них и поживете, потому как ко мне участковый, сука, стал наведываться. Деньги-то есть у вас? - поинтересовался он. Мы смущенно промолчали. - Держите! - протянул Морозу Маляр пачку новеньких красных тридцаток. - Идите погуляйте. Самодеятельностью не заниматься! В десять вечера ко мне. Поедем на стажировку. Проболтавшись целый день по городу, к вечеру мы возвратились в Косой переулок. Сытно поужинав, все втроем отправились на Казанский вокзал. - Значит, так, Сека, - поучал Маляр. - Входишь в вагон и не торопясь идешь в другой конец, в туалет. Не бойся. Ночью почти все спят. Проходишь по вагону и смотришь, не поворачивая головы, направо и налево внимательно. На рюкзаки и сумки не обращаешь внимания. Только на чемоданы. И чтобы хозяин был прилично одет. Выбираешь самый удачный вариант. Окружающие должны спать. Обязательно считаешь проходы между скамейками. Возвращаешься обратно в тамбур. Рассказываешь Морозу расположение клиента. Теперь пошел он, но быстрым шагом. Не останавливаясь, на ходу цепляет чемодан, топает дальше в тамбур и переходит в другой вагон. Не забудь закрыть за собой дверь ключом! - повернулся к Морозу Маляр и протянул ему кривую железяку. - А если схватят? - с опаской взглянул на него Мороз. - Волков бояться - в лес не ходить! Да и ничего вам, пацаны, не будет. Судить - еще рановато. В худшем варианте пару затрещин получите, и все. Слушай дальше! Открываешь первую дверь следующего вагона. Первую! Запомнил? С крыши будет висеть на веревке крючок. Вешаешь на него чемодан и возвращаешься к Секе. Все. На первой же остановке выходим. Я еду на крыше. Но больше одного чемодана не бери. И вторых заходов не делай. С этой ночи у нас началась новая, энергичная, озорная жизнь. Маляр внушал нам мысли о том, что владельцы этих чемоданов - жулики, обкрадывающие простых тружеников, представляя нас этакими Робин Гудами, народными мстителями, помогающими бороться со спекулянтами и разной нечистью. И действительно, в красивых чемоданах, как правило, находились вещи, мало похожие на багаж обычного пассажира. В основном предметы, предназначавшиеся для продажи. Постепенно круг наших взрослых знакомых расширялся. Жили мы теперь в подвале, в котором базировалась воровская «малина». По вечерам там собиралась веселая кампания. Пели блатные песни под гитару. Пили водку. Потом вповалку спали. Были там и щипачи, и домушники, и майданники… Туда притаскивали всю добычу, которой бескорыстно делились с теми, кто в этот день потерпел неудачу. С нами обращались как с равными, и это необычайно льстило нашему самолюбию. Многие предлагали работать с ними. Для домушников мы были интересны тем, что при своих скромных габаритах без особого труда могли проникать в открытые форточки, впоследствии открывая им двери или окна. Щипачи предлагали потренировать нас в карманном промысле, так как, получив пропаль[39], мы, разбежавшись в разные стороны, могли мгновенно раствориться почти под ногами толпы. Но Маляр ревностно огораживал нас от притязаний остальных желающих. Нам он был очень симпатичен, так как при своем увечье оставался жизнерадостным, общительным и остроумным собеседником. А уж насчет шустрости и говорить не приходится. На своих протезах с ловкостью обезьяны он буквально взлетал на крышу вагона и спрыгивал с нее так, как не смог бы этого сделать абсолютно полноценный человек. Шла война. Сводки с фронтов с каждым днем были все радостнее. Мы с Морозом в свободное от «работы» время развлекались, как могли. Правда, основательно волновали мысли о маме. Как она, бедная, переживает! Но мир приключений настолько затянул меня, что вырваться из него не было сил. Постепенно взрослея, мы начали осознавать всю тяжесть груза, который принесла с собой война. Немалую роль в этом сыграли художественные фильмы. Посещение кинотеатров играло главенствующую роль в нашем досуге. В начале войны - бомбежки, трупы, голод, всеобщее горе казалось естественными и неизбежными. В этом даже был какой-то элемент увлекательной игры. Теперь же все выглядело иначе. Сравнивая свою коротенькую довоенную жизнь с сегодняшней, мы убедились, что взрослые люди абсолютно четко знают, за что именно они, обвязавшись гранатами, бросаются под вражеские танки, за что с криками "За Родину!" закрывают своим телом амбразуру пулемета, за что направляют свой горящий самолет на немецкую колонну. Решение зрело медленно, но неуклонно. - А что, Сека! Не податься ли нам на фронт? Мужики-то все уже там! Кроме безногого Маляра. Покажем фрицам, где раки зимуют! - Кто же нас возьмет? Мне одиннадцать, тебе тринадцать! - огорчился я. - Мы и спрашивать ни у кого не будем. Приедем - и все, - парировал Мороз. - Там им уже ничего не останется, кроме как сделать из нас сынов полка! А нет, так в партизаны уйдем. - А куда поедем? - Ну ясно куда! Самое сложное - Белорусское направление. С Белорусского вокзала и поедем. Сколько поезд пройдет. Дальше пешком. Вон товарняки с танками все время прут на запад. Только вот оружием надо подразжиться. Вопрос был решен. Все последующие дни прошли в тщательной подготовке к защите Родины. На выставке трофейного вооружения из под стеклянной витрины мы позаимствовали два парабеллума. Правда, не было патронов. Это обстоятельство нисколько не обескураживало, так как не было сомнений, что в первой же вылазке, захватив в плен двух Фрицев или Гансов, мы полностью компенсируем это недоразумение. Тем более уже имеющееся у нас оружие, изготовленное кустарным методом из куска дерева, охотничьей гильзы, гвоздя и резинки, действовало нисколько не хуже прославленного немецкого пистолета. Вылетающий оттуда в результате выстрела капсюль при желании вполне мог выбить глаз противнику либо как минимум устроить ему знатный кровоподтек на лбу. В другом зале нам удалось похитить два великолепных плоских немецких штыка. Еще день был потрачен для отоваривания продовольствием. Набив полные рюкзаки банками свиной тушенки, концентратами гречневой, рисовой и гороховой каш, а также другими различными дефицитными продуктами, реквизируемыми у зазевавшихся торговок с рынка, мы почувствовали себя полностью готовыми к боевым действиям. Отдельно набрали махорки, чтобы угощать солдат (во всех фильмах солдаты курили только самокрутки). Для себя, конечно, запаслись папиросами. Все это стаскивалось в известный только нам двоим тайник. Ситуация подстегнула нас к действию. Однажды ночью я, Мороз и Маляр, сидя на крыше вагона, возвращались в Москву с удачного промысла. Три чемодана, временно привязанные к вентиляционным отдушинам, слегка вздрагивали в такт движению поезда. Стояла ясная зимняя ночь. Небо было трогательно спокойным. Со всех сторон ласково мерцали звезды. Впереди состава бежал паровозик, время от времени издававший протяжные гудки, а из его трубы в ночное небо струились снопики искр. Настроение было превосходное. - «…Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…» - мечтательно пел Мороз песню из недавно вышедшего на экраны фильма «Два бойца». А поезд, постукивая колесами, мчался в загадочную даль, длинной змеей извиваясь на поворотах железнодорожного полотна, и белый дым из трубы то взмывал вверх, то начинал стелиться над крышей, напоминая прижатые уши скаковой лошади, приближающейся к финишу. - Закурим, братки? - перекрыл своим приятным баритоном шум состава Маляр и полез в карман брюк за портсигаром. Чтобы попасть под полу зимнего пальто, он приподнялся, держась за вентиляционную трубу, торчащую из крыши вагона. В это мгновение раздался сочный звук резкого удара. Над головой прогромыхал и скрылся вдали мост. Маляра рядом с нами больше не было. Через три дня небольшая часть московской шпаны, собравшись на Ваганьковском кладбище, отдавала последнюю дань памяти своему безногому собрату. Недалеко от могилки возле кладбищенской ограды горько рыдала Лолита. Отгуляв поминки и распрощавшись с удивленными нашими патриотическими поползновениями обитателями «малины», мы с Морозом тронулись в путь, который неожиданно закончился в просторных апартаментах Белорусского вокзала. Подошедший милиционер поинтересовался, куда направляются два сопливых шпингалета с такими огромными рюкзаками на плечах. - На фронт! - гордо ответил Мороз - По призыву? - захихикал страж порядка. - А ну заворачивай оглобли за мной. Наше путешествие закончилось в вокзальном отделении милиции. Во время обследования рюкзаков у присутствующих время от времени вылезали глаза из орбит. - Да, отоварились! - удивлялся дежурный. - А чего же винтовки с собой не прихватили? - издевался он. Мы затравлено и угрюмо помалкивали. Снова родители!!! Моя бедная, измученная, родная мамочка! Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то страшное горе, которым я пытал тебя беспрестанно в самые тяжелые дни твоей жизни? В ответ на свое рождение! В ответ на ту безмерную ласку, которой ты окутывала меня! В ответ на трепет твоей нежной души, когда ты, проливая ручьи слез, гладила горячим утюгом мою постель в страшный январский мороз сорок второго! Не существует на свете меры, которой можно было бы определить степень моей вины перед тобой! Все кончено. Снова школа, снова голод, снова нищета. Война подходила к концу… |
||
|