"Черная Луна" - читать интересную книгу автора (Геммел Дэвид)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сарино, пятый герцог Ромарк, был точной копией мужчины, который его зачал, — высокий, превосходно сложенный, черноволосый и синеглазый красавец. Именно поэтому так ненавидел его отец — низкорослый, кряжистый и светловолосый. Четвертый герцог Ромарк, человек нелегкого и жестокого нрава, женился по любви, но очень скоро обнаружил, что любовь эта не взаимна. Жена изменила ему с капитаном его же гвардии и на третий год их несчастливого брака забеременела от любовника.

Капитан погиб при загадочных обстоятельствах, заколотый, казалось бы, в обычной пьяной драке. Жена герцога, как было объявлено повсеместно, через три дня после рождения сына потеряла сознание в ванне и утонула. Все считали, что это настоящая трагедия, и искренне сочувствовали четвертому герцогу.

Ребенка вырастили кормилицы и няньки. Живой и умный мальчик всегда отчаянно старался заслужить любовь отца, но все напрасно. Почему — он так и не смог узнать. В школе Сарино был лучшим учеником и быстро постиг тонкости письма, красноречия и изящных искусств. К двенадцати годам он мог свободно вести дискуссии о достоинствах великих скульпторов, обсуждать философские взгляды Трех Наставников и написал сочинение о жизни и трудах короля-солдата Пардарка.

Те, кто знал Сарино в юности, утверждали, что отцовская холодность окончательно обратила сердце мальчика в камень в тот день, когда ему исполнилось пятнадцать. Говорили, что в ночь после празднества между старым герцогом, упившимся до неприличия, и его наследником произошла чудовищная ссора.

Именно после этой ночи Сарино всерьез увлекся колдовством. Он изучал магию днем и ночью, позабыв об обычных развлечениях золотой молодежи — охоте и волоките за женщинами, — и собрал немало старинных книг и свитков. Первое его чародейство, которое включало в себя принесение в жертву крольчонка, пошло вкривь и вкось — несчастная безголовая зверюшка долго бегала по длинному коридору восточного крыла, забрызгивая кровью бархатные драпировки. Второй волшебный опыт Сарино оказался более удачным — и в высшей степени роковым.

Желая узнать, почему отец так ненавидит его, шестнадцатилетний Сарино сотворил древнее заклятие, чтобы вызвать дух своей покойной матери. Он исполнил ритуал в той самой облицованной мрамором купальне, где когда-то умерла его мать. Дух так и не явился к нему, но то, что случилось, навсегда переменило жизнь юноши.

Где-то в заклятии он сделал совсем небольшую ошибку — и вместо того чтобы вызвать дух матери, воссоздал в купальне образы тех событий, которые произошли здесь в день ее смерти. В один миг в купальне резко похолодало, и Сарино испытал забавное ощущение — будто у него закружилась голова и он стал невесомым. Перед глазами полыхнули нестерпимо яркие огни — и тело юноши рухнуло на мраморный пол. Дух его, однако, воспарил ввысь, и он обнаружил, что глядит сверху на красивую женщину, которая принимала ванну. Глаза ее были печальны, на лице блестели следы недавних слез, и Сарино заметил, что живот у нее обвисший, мягкий — несомненное свидетельство того, что недавно она рожала. Распахнулась дверь, и вошел отец Сарино. Он был моложе, стройней, и волосы у него были не такие редкие, а лицо — белое от гнева.

— И ты думала, что я ничего не узнаю? — резко спросил он.

— Ты убил его, — ответила женщина. — Что еще ты можешь сделать со мной?

— Очень многое! — прошипел герцог. И, не говоря больше ни слова, ударил женщину кулаком в лицо, а затем толкнул ее под воду.

Дух Сарино содрогнулся от этого ужасного зрелища. Женщина сучила ногами, расплескивая воду на пол, но четвертый герцог держал ее крепко, покуда она не стихла.

Все вокруг закружилось, и Сарино открыл глаза. Он лежал на полу пустой купальни, и на виске его саднила свежая ссадина — падая, он ударился головой о край мраморной ванны.

Сарино медленно встал.

Еще два года он усердно занимался, изучая все, что только мог найти о колдовстве. В ночь своего восемнадцатилетия Сарино зажег в спальне черные свечи, поместил в стеклянный сосуд ужа вместе с прядью отцовских волос — и старательно, один за другим исполнил все пять уровней Авеи. Он не испытывал при этом никаких чувств — ни печали, ни гнева. Завершив заклятие, Сарино поднялся с колен и, взяв сосуд со змеей, медленно пошел по коридору к покоям отца.

В кровати у герцога были две совсем юные служанки. Сарино прошептал два Слова Власти и поочередно коснулся лба каждой из девушек. Те молча встали, широко открыв невидящие глаза, и, не сознавая, что делают, вернулись к себе. Пододвинув ближе кресло, Сарино жестом указал на светильники, висевшие на стенах спальни. Светильники вспыхнули, и яркий свет залил спящего на кровати мужчину. За эти годы лицо его разжирело, обрюзгло от излишеств, на виске пульсировала раздувшаяся жилка.

— Проснись, отец! — велел Сарино. Герцог дернулся так, словно получил оплеуху.

— Ад меня побери, что такое? — Он непонимающе оглянулся. — А где?..

— Они ушли. Расскажи мне, почему ты убил мою мать.

— Убирайся! Прочь отсюда, пока я не взялся за плеть!

— Плетей больше не будет, — негромко сказал Сарино. — Ни побоев, ни ругани, ни злобы. Просто ответь намой вопрос.

— Ты что, спятил?

— Ты имеешь в виду — сошел с ума? Думаю, что да. Это не так уж и неприятно. На самом деле так даже спокойнее. Однако же вернемся к моему вопросу. Когда ты вошел в купальню, мать сказала: «Ты убил его. Что еще ты можешь сделать со мной?» Ты ответил: «Очень многое». И утопил ее. За что?

Герцог побелел, как смерть, открыл рот, но тут же его закрыл.

— Как ты?.. — просипел он наконец.

— Не важно, отец. Сейчас важно только одно — твой ответ. Отвечай.

— Я… она… я любил ее, — пробормотал герцог. — Всем сердцем любил. Но она… ей этого было не достаточно. Она пустила в свою постель другого. Одного из моих же гвардейцев. Я думаю, они замышляли убить меня. Да, убить! Но я их разоблачил. — Лицо его исказилось от боли. — Зачем ты хотел это знать?

— Человек, которого ты убил, был высок, черноволос, с синими глазами?

— Да… Да!

— Понимаю, — сказал Сарино. — Я часто гадал, почему твои любовницы ни разу не понесли. Теперь я это знаю. У тебя слабое семя. И ты не мой отец.

— Да, я не твой отец! — прорычал старый герцог. — Зато после моей смерти ты станешь герцогом! Я вырастил тебя, как своего собственного сына. И за это ты должен быть мне благодарен! Сарино усмехнулся.

— Не думаю. Ты действовал исключительно ради собственной корысти. Ты лишил меня отцовской и материнской любви. Ты обокрал мою жизнь. Но теперь мне уже восемнадцать, и я стал мужчиной. Я созрел для того, чтобы принять у тебя власть. Прощай, отец. Да сгорит твоя душа в Аду!

Поднявшись, Сарино произнес одно-единственное слово. Змея в стеклянном сосуде словно растаяла. Старый герцог попытался что-то сказать, но шея его вдруг разбухла, словно нечто застряло в глотке. Герцог корчился, хватаясь рукой за горло, молотил кулаками по стене, сучил ногами, и с его посиневших губ срывался задушенный хрип. Сарино не сводил с него глаз, пока он не умер, а потом наклонился и открыл рот старика.

Во рту торчала змеиная голова. Сарино запустил пальцы глубже в горло герцога и извлек ужа, который мгновенно обвился вокруг его запястья. Подойдя к окну, Сарино выбросил змею в сад.

После семи дней официального траура Сарино принял Благословение и надел герцогскую мантию. Когда церемония закончилась, он вывел своих советников на западную стену и указал им на горы Эльдера.

— Там, друзья мои, таится великая опасность, — сказал он. — Все эльдеры — чародеи и оборотни. Как по-вашему, что они замышляют?

Восемь лет спустя двадцатишестилетний Сарино выслушивал доклады своих военачальников. Войска герцога Кордуина были, с немалыми потерями с обеих сторон, отброшены от западной границы. Предатель корсар Беллис в южных морях разгромил ромаркианский флот и захватил два военных галеона. Кроме этого, была лишь одна победа, да и то, по правде говоря, сомнительная. Карис и ее копейщики наголову разбили наемное войско, направлявшееся снять осаду с небольшого города в восьмидесяти милях от Лоретели. В битве погибли двести сорок вражеских солдат, а потери победителей составили пятнадцать человек убитыми и тридцать один раненый. Сам город днем позже сдался Карис, а городская казна — двенадцать тысяч золотых — теперь пополнила сокровищницу Ромарка. Покуда офицеры обсуждали военные планы, герцог Ромарк отвлекся и не сразу обнаружил, что не сводит взгляда с Карис. Высокая, гибкая, с темными волосами, подхваченными серебряным обручем, она была воплощением яркой, воинственной красоты, которая манила и опьяняла Сарино. Карис нельзя было назвать безупречной красавицей — нос у нее длинноват, скулы чересчур высокие и жесткие. И все же было нечто в этой женщине-воине, отчего у Сарино голова шла кругом. Ни одна другая женщина так не будоражила его кровь.

Сарино велел офицерам удалиться, но жестом показал Карис, чтобы она осталась. Поднявшись из-за стола, он подошел к изящному резному шкафчику, который стоял у окна кабинета, и вынул граненый кувшин с вином. Налив до половины два хрустальных округлых бокала, Сарино протянул один бокал Карис.

— Поздравляю, Карис. Твой рейд был просто-таки образцом победной тактики.

Карис коротко кивнула, не сводя с герцога больших темных глаз.

— Так ты об этом хотел поговорить? — осведомилась она.

— Ни о чем я не хотел говорить, — отозвался Сарино. — Просто мне приятно твое общество. Побудь со мной немного.

Карис растянулась на кушетке — да так, что герцог никак не мог бы поместиться рядом с ней. Одну ногу она выпрямила, другую спустила на пол, и Сарино никак не мог оторвать глаз от этих стройных конечностей, затянутых в голубые шелковые лосины. Поборов искушение провести ладонью по бедру Карис, он придвинул к кушетке кресло и сел, потягивая из бокала бренди. Карис одарила его лукавой улыбкой. Лицо у нее было хитрое и довольное, как у кошки, которая совершила успешный набег на хозяйский погреб со сливками.

— Я слыхала, у тебя новая любовница, — промурлыкала она. — И как, миленькая?

— Весьма, — отозвался Сарино. — Она даже говорит, что любит меня.

— А это правда?

— Кто знает? Я богат и облечен властью. Для многих женщин власть и богатство притягательны сами по себе.

— Какая скромность, Capo! — съехидничала Карис. — Ты к тому же еще красив и очень умен. И, я не сомневаюсь, даришь своим возлюбленным неземное наслаждение.

— Спасибо за комплимент, — усмехнулся Сарино. — А ты что же, по-прежнему с тем лейтенантом наемников… как его… Гириаком?

Карис кивнула и, сев, осушила свой бокал.

— Он молод и силен.

— И влюбился в тебя без памяти? Она пожала плечами.

— Он говорит об этом весьма красноречиво и всегда кстати. Вероятно, это и есть любовь?

— Для меня — да, — сознался Сарино. — Впрочем, я неуверен, что действительно знаю, что такое любовь. Да и ты тоже, моя дорогая… если только речь не идет о твоей первой любви, то есть войне.

Глаза Карис опасно сузились.

— Ты неверно судишь обо мне, Сарино. Герцог добродушно рассмеялся.

— О, не думаю. Очень многие во всех Четырех Герцогствах мечтают о том, чтобы эта война наконец закончилась — но ты к их числу не принадлежишь. Ты живешь войной.

Когда наступит мир — а это случится, как только я одержу окончательную победу, — ты, Карис, узнаешь, что такое страх.

— Это вряд ли, Capo. Страх мне чужд. Да и в любом случае этот разговор совершенно беспредметен. Твои силы и силы твоих противников более или менее равны, так что вряд ли кто-то из вас сумеет одним ударом положить конец войне. Прибавь к этому еще и армии наемников — они служат тому, кто больше платит. Когда вы, благородные герцоги, решите покончить с войной — что, по-вашему, сделают эти люди? Добровольно сложат оружие и смиренно отправятся пахать землю? Нет, Capo. Ты и твои высокородные друзья и враги спустили с цепи истинных волков. Не так-то просто будет найти на них управу.

Сарино пожал плечами.

— Об этом мы подумаем как-нибудь потом. — Он не удержался и снова бросил взгляд на ее стройные, обтянутые шелком ноги.

— Знаешь, Карис, — сказал он, — ты и вправду весьма привлекательная женщина. Когда-нибудь мы с тобой познакомимся поближе.

— Возможно, — ровным голосом отозвалась Карис. На мгновение в комнате воцарилась тишина, потом Карис встала и наполнила свой бокал.

— Ты уже открыл тайну Жемчужины? — спросила она.

— Полагаю, мы близки к успеху, — ответил Сарино. — Скорее всего Жемчужина — источник некоей силы.

— Ты и два месяца назад говорил то же самое, — напомнила ему Карис.

— Терпение — моя добродетель, — ответил он. — До сих пор мы испытывали на Жемчужине чары возрастания силы. И ничего не добились. В эту самую минуту мои чародеи готовятся к ритуалу Авеи. Думаю, сегодня мы получим все ответы на наши вопросы. Это, кстати, одна из причин, по которой я просил тебя задержаться.

Карис отхлебнула бренди и вернулась на кушетку, но на сей раз не стала принимать двусмысленной позы, а просто села на самый край сиденья.

— Послушай, Capo, — сказала она, — я, конечно, ничего не смыслю в колдовстве, но разве заклинания Авеи не требуют человеческих жертв?

— Увы, да. Но, как говорится, чего не сделаешь, чтобы отогнать демона!

— И что же дает убийство жертвы?

— Трудно сказать. Я склонен полагать, что, когда чародеи заговаривают о человеческой жертве, это значит, они зашли в тупик. Однако же я долго изучал колдовство и знаю, какие могучие чары способен породить ужас. А ведь нет для человека ничего ужаснее, чем приковать его к алтарю и занести над его сердцем нож.

Карис хотела что-то сказать, но тут в дверь кабинета постучали.

— Войдите! — бросил Сарино.

Худой долговязый человек в длинной мантии из синего бархата вошел в кабинет и поклонился. Он был совершенно лыс, и его внушительный череп был обтянут пергаментно-желтой кожей.

— Хорошо бы ты принес мне добрую весть, — сказал Сарино.

— Государь, — ответил тот низким рокочущим голосом, — произошло нечто интересное. Полагаю, что вам бы стоило увидеть это собственными глазами.

— Мы сейчас присоединимся к вам, — ответил Сарино и знаком велел чародею удалиться. Когда за ним закрылась дверь, Карис встала, собираясь тоже уйти.

— Подожди! — велел Сарино.

— Я не хочу этого видеть, — ответила она. — Человеческие жертвоприношения меня не интересуют.

— Меня тоже, — кивнул Сарино. — И все же ты пойдешь со мной.

— Это приказ, государь? — чуть насмешливо спросила она.

— Это приказ, капитан, — подтвердил Сарино и, подойдя вплотную к Карис, положил руку ей на плечо. Наклонившись, он нежно коснулся губами ее щеки.

— Мне нравится запах твоих волос, — прошептал он. Они прошли длинным коридором и по винтовой лестнице спустились в подземелья замка. На голых каменных стенах ярко горели факелы. Когда Сарино и Карис направились к двустворчатым дверям, дорогу им перебежала гладкая откормленная крыса. Сарино остановился.

— По-моему, у этой крысы чересчур откормленный вид, — сказал он. — Когда мы закончим с делами здесь, напомни мне послать за каптенармусом.

— Может, это ручная крыса, — с ухмылкой предположила Карис.

— Возможно. Но скорее всего эта дрянь нашла лазейку на зерновые склады, которые я велел запечатать наглухо.

Сарино толкнул створки дверей, и они вошли в большую круглую комнату, ярко освещенную двумя десятками ламп. Три чародея в бархатных мантиях стояли вокруг большого стола, на котором была привязана за руки и ноги обнаженная девушка. Рядом с алтарем, в когтях бронзового орла покоилась Жемчужина эльдеров. Карис прежде никогда не видела Жемчужины и теперь была ошеломлена ее красотой. Казалось, она переливается цветами живой радуги. Карис всем существом чуяла исходящее от нее тепло.

— Пощадите! Господин мой, пощадите меня! — простонала девушка, привязанная к алтарю. Карис обернулась и посмотрела на нее. Девушка была с виду совсем юна — не старше четырнадцати.

— Помолчи, дитя, — велел Сарино. И, круто повернувшись к лысому долговязому чародею, спросил:

— Почему ритуал до сих пор не завершен?

— Ритуал завершен, государь. Это-то и есть самое интересное.

— Не говори загадками, Кализар.

— Гляди же, государь!

Долговязый вскинул руку и завел колдовской речитатив. Из пальцев его засочился багряный дым, направлявшийся к Жемчужине. Приближаясь к цели, дым, как почудилось Карис, постепенно принимал форму чудовищной лапы с четырьмя когтями, которые были нацелены на Жемчужину. В тот самый миг, когда багряные когти должны были вот-вот коснуться Жемчужины, из недр ее брызнула молния. Полыхнуло голубое пламя — и багряный дым исчез бесследно.

Тогда чародей поднял правую руку. В ней блеснул кинжал — и изогнутое лезвие вонзилось в грудь девушки. Ее хрупкое тело выгнулось, с губ сорвался придушенный вскрик. Кализар выдернул кинжал. Из недр Жемчужины выплыло белое облако и накрыло убитую девушку, скрыв ее целиком. Комнату заполнил аромат роз. Сарино с интересом следил за происходящим. Карис стояла рядом с ним и не сводила глаз с девушки на алтаре — ее отвращение к сцене убийства сменилось вдруг поразительным предчувствием…

Через несколько мгновений белое облако поднялось и неспешно втянулось в Жемчужину.

— Не надо! — всхлипнула девушка. — Не надо больше меня убивать! Пожалуйста!

Сарино подошел ближе, ладонью коснулся белоснежной кожи между ее маленькими грудями. Там не было ни пятнышка крови, ни следа того, что совсем недавно в эту грудь вонзили кинжал.

— Сколько раз это произошло? — спросил Сарино.

— Вместе с этим — четыре, государь. Жемчужина, судя по всему, не допускает человеческих жертв.

— Поразительно! И что ты об этом думаешь, Кализар?

— Для меня это непостижимо, государь.

— Дай мне кинжал и начни все сначала.

Кализар повиновался и вновь затянул заклинание. Девушка на алтаре заплакала. Сарино улыбнулся ей и погладил по голове, как ребенка.

— Не убивайте меня! — взмолилась она.

Герцог ничего не ответил. Снова багряный дым подобрался к Жемчужине, и снова сверкнула молния, вспыхнуло голубое пламя.

— Ну же! — прошипел Кализар.

Сарино повернулся… и по самую рукоять вонзил кинжал в грудь чародея. Кализар зашатался, рухнул на колени и, сложившись пополам, ударился лбом о стылый каменный пол.

Снова белое облако вынырнуло из Жемчужины и поплыло к чародею — но, едва коснувшись его, содрогнулось и вернулось в Жемчужину, просочившись сквозь радужную оболочку.

Сарино наклонился к убитому и сильным толчком перевернул его на спину.

— Мне, — сказал он, — не нужны чародеи, которые не могут постичь новой магии. — Поднявшись, он повернулся к двоим оставшимся чародеям. — Для вас эта магия тоже непостижима?

— Не совсем, государь, но она потребует долгого изучения, — ответил один из них. Его собрат по ремеслу согласно кивнул.

— Отлично, — сказал Сарино. — Что же мы узнали сегодня?

— Что Жемчужина разумна, — ответил первый чародей — низкорослый человечек с близко посаженными глазами и длинной узкой бородой.

— Что еще?

— Что мы можем отчасти управлять ею. Мы заставили ее исцелить девушку. Однако — да простит мне эти слова государь — я не понимаю… пока не понимаю, — быстро поправился он, — почему она воскресила девушку и не стала воскрешать моего брата Кализара.

— Зато я понимаю, — сказал Сарино. — Продолжайте работать.

— А что делать с девушкой, государь?

— Пока довольно жертвоприношений. Дайте ей десять золотых и отошлите домой.

С этими словами он повернулся спиной к чародеям и, выйдя из круглой комнаты, повел Карис наверх, в кабинет.

— Ну, так что же? — спросила она. — Скажешь мне, почему Жемчужина исцелила девушку?

— Она была невинна, — ответил Сарино.

— И как это поможет тебе раскрыть тайны Жемчужины?

— Она сделала выбор, моя радость. Неужели не понимаешь? Она разумна. И мы это используем. Мы предложим ей сделать еще не один выбор. И очень скоро я стану самым могущественным из всех людей, которые когда-либо существовали в мире.

За шесть дней Карис ни разу не видела Сарино. В ночь на седьмой день, около полуночи, замок содрогнулся, как живой. Карис, которая лежала в кровати, обеими руками держа чашу с вином, вскочила и выбежала на балкон. В верхних окнах донжона горел яркий свет, а с вершины самой высокой башни била извилистая молния. Камни так и сыпались во внутренний двор, а иные даже пробили крышу конюшни.

Нагой мужчина, который только что лежал в постели рядом с Карис, тоже вышел на балкон.

— Его магия всех нас прикончит! — проворчал он, покрепче ухватившись за бронзовые перила. На его смуглом красивом, всегда таком мужественном лице сейчас был написан неподдельный страх. Неприглядное зрелище, мельком подумала Карис.

— Он говорит, что вот-вот раскроет тайны Жемчужины, — отозвалась она.

Гириак выругался.

— То же самое ты сказала мне неделю назад. Вчера обвалился кусок главной стены — и пришиб троих моих людей. Если так пойдет и дальше, он разнесет вдребезги весь город. Видела ты беженцев? Люди толпами покидают город.

Карис пожала плечами.

— Тебе-то что до этого? — спросила она. — Тебе платят золотом.

— Я бы предпочел дожить до того дня, когда смогу его истратить.

Замок снова содрогнулся — и на стене, к которой прилепился балкон, появилась чуть заметная трещинка.

— Шлюхин сын! — прошипел Гириак, поспешно отступая в комнату. Карис ухмыльнулась и, повернувшись к нему, призывно протянула руки.

— Иди ко мне! — позвала она. — Займемся любовью на балконе, пока он не рухнул.

— Не глупи! — сердито и жалобно попросил Гириак. Карис одним движением сбросила с плеч зеленый халат, и ее нагое тело залил лунный свет. Новый толчок — и трещина стала шире, зазмеилась вдоль всей стены.

— Вернись в комнату! — крикнул Гириак.

— Ну, иди же ко мне! — поддразнила его Карис. — Докажи, что ты мужчина!

— Ты спятила, женщина! Хочешь умереть?

— Собери свою одежду и убирайся, — бросила Карис, презрительно повернувшись к нему спиной. И без малейшего труда взобралась на бронзовые перила. Слегка покачиваясь, она прошлась по перилам, ощутила босыми ногами гладкий холодок металла. Случись еще один толчок — и она упадет. Карис понимала это, и ее охватило небывалое, восхитительное возбуждение. Вот это жизнь! Вскинув руки, женщина замерла на перилах.

С башни хлестнула молния, и раскаты грома сотрясли замок. Карис потеряла равновесие, но удержалась и, круто развернувшись, прыгнула в комнату. Ударилась плечом об пол, покатилась, но тут же вскочила на ноги. За ее спиной раздался оглушительный треск, и остатки балкона рухнули во внутренний двор.

Карис зябко поежилась и окинула взглядом спальню. Гириак ушел.

Взяв кувшин с вином и чашу, она уселась на круглый вышитый коврик посреди комнаты. Гириак ее разочаровал. Как, впрочем, и все мужчины, которых она знала. Интересно, подумала Карис, сами они в этом виноваты или же я выбираю не тех мужчин? Или — дело во мне самой?

Отец считал, что это именно так. Он объявил, что Карис одержима демоном, и много лет пытался избавить ее от этой одержимости. Он выволакивал дочь из дома и привязывал к столбу в амбаре. За этим следовали всегда одни и те же слова: «Покайся! Открой свою душу Истоку! Моли о прощении!» Как бы ни вела себя Карис, все заканчивалось одинаково. Если она твердила, что невиновна, отец избивал ее. Если же признавала свою вину и взывала к Истоку о прощении, ярости отца не было предела. «Лгунья, ты насмехаешься надо мной!»— вопил он. А потом избивал ее до крови розгами. В конце концов Карис предпочла стоять у столба молча, вскинув голову и твердо встречая его безумный взгляд.

И никакой рыцарь не прискакал защитить ее, никакой герой не выехал из леса, чтобы увезти ее от напасти. Была только мать, усталая, преждевременно постаревшая женщина, измученная непосильным трудом и побоями мужа-изувера.

«Когда-нибудь я вернусь и прикончу его», — подумала Карис, допивая остатки вина. Потом она легла навзничь и стала разглядывать покрытый фресками потолок. По нему во все стороны бежали трещинки. Гириак прав — Сарино разрушает свой собственный город.

— А мне наплевать, — вслух сказала Карис.

И тут же спросила себя: а на что тебе не наплевать? Или лучшее, что есть в твоей жизни, — блистательные победы на войне и в постели?

— Это одно и то же, — вслух заявила Карис. Потолок над ней колыхнулся и поплыл куда-то вбок. Вначале она решила, что это новый толчок, но тут ее замутило, и Карис поняла, что слишком много выпила. Перекатившись на колени, она вынудила себя встать. Напившись воды, она добралась до постели и села. Сильное тело, как всегда, быстро справлялось с опьянением.

На Карис нахлынула усталость, и она пожалела, что прогнала Гириака. Сейчас было бы приятно ощущать рядом живую теплоту мужского тела.

Дверь спальни распахнулась, и лица Карис коснулся зябкий сквозняк. Она открыла глаза, почти уверенная, что это вернулся Гириак. И ошиблась.

В дверях стоял Сарино, и Карис поразило то, как сильно он изменился. Красивое лицо герцога исхудало, осунулось, под запавшими глазами темнели мешки. Он был небрит, роскошные одежды из черного шелка измялись, покрылись пятнами пота и грязи, черные волосы слиплись и потемнели. Сарино подошел к кровати и устало улыбнулся.

— Твоя нагота прекрасна, Карис, — сказал он. Слова эти в его устах прозвучали почти вынужденно — лишь слабое эхо того, что всего неделю назад было откровенным вожделением.

— Ты выглядишь ужасно, — сказала Карис. — Когда ты в последний раз спал?

— Не помню. Впрочем, я уже близок к цели. Защита Жемчужины тает. Если б у меня хватило силы, я бы и сегодня трудился всю ночь напролет. Заклятие Семи почти что достигло цели. Жемчужина уже не смогла оживить все жертвы. Тогда-то я и понял, что она слабеет.

— И скольких же ты убил, Capo?

— Убил? Ах да, девушки… Две погибли. Пять выжили. Но я уже почти добился своего, Карис.

— Пока это случится, ты разрушишь собственный город, а заодно уничтожишь и себя самого. Тебе известно, что толчки уже распространились за пределы Моргаллиса? Сегодня прискакал гонец. Он сообщил, что за последний месяц в Кордуине было три землетрясения. Это все твоих рук дело? Сарино кивнул.

— Не тревожься. Заполучив силу Жемчужины, я перестрою заново весь Моргаллис, и он будет в сотню раз краше прежнего. И у нас будет целая вечность, чтобы довести его до совершенства. В недрах Жемчужины заключено бессмертие.

— Мы? — выразительно повторила Карис.

— Мы с тобой. Почему бы и нет? Вечно молодые.

— Может, я не хочу быть вечно молодой, — бросила Карис.

— Ты говоришь так только потому, что не ощутила еще ледяную хватку костлявых пальцев старости.

В глазах Сарино горел яркий, лихорадочный блеск. Карис поднялась с кровати, налила в кубок воды и протянула герцогу.

— Вина, — сказал он хрипло. — Дай мне вина. Карис выплеснула воду на пол и налила в чашу остатки вина из кувшина. Сарино дрожащей рукой принял чашу и единым глотком осушил до дна.

— Боги, как я устал, — пробормотал он.

— Так иди к себе в спальню и поспи.

С минуту герцог молчал, и взгляд его стал задумчив.

— Я не глуп и не тщеславен, — наконец сказал он. — Я точно знаю, что ты находишь меня привлекательным. И я искренне считаю, что ты — великолепнейшая из женщин. Отчего же тогда мы ни разу еще не оказались в одной постели?

— Сейчас не время говорить об этом, Capo, — сказала Карис.

Сарино усмехнулся.

— Я знаю ответ — просто хотел услышать это от тебя. Ты наемница, Карис. Когда срок твоего контракта истекает, ты переходишь на службу к тому, кто больше заплатит. Если бы ты сблизилась с одним из герцогов, это вызвало бы ненужные осложнения. Я прав?

— Прав, — кивнула Карис. — Но если ты и так все это знаешь — к чему тогда такая настойчивость?

— Я всегда стремлюсь к недостижимому, — сказал герцог. Его осунувшееся лицо странно смягчилось. — Карис, ты поверишь моему честному слову?

— У меня нет причин сомневаться в его честности.

— Тогда позволь мне остаться у тебя до утра. Я… мне просто хочется живого, человеческого тепла. Клянусь, я не стану приставать к тебе.

— А как же твоя любовница, Capo? Она у тебя и живая, и теплая.

— Можно мне остаться? — спросил Сарино. Карис посмотрела на него — и вздохнула.

— Что ж, оставайся. До рассвета.

Герцог встал, медленно стянул с себя одежды и рухнул на кровать. Откинув одеяло, Карис нырнула в постель и вытянулась рядом со своим нежданным гостем. Кожа у него была ледяная на ощупь. Карис обняла его и привлекла к себе.

— Она мертва, Карис, — прошептал Сарино. — Она больше не живая и не теплая.

— Ты принес ее в жертву?

— Своей собственной рукой.

Карис ничего не сказала. Герцог задышал тише, ровнее и скоро заснул. К Карис, однако, сон никак не шел. Девушке было никак не больше восемнадцати, и она всей душой обожала Сарино, никогда не сводила с него кротких карих глаз. Ради него она жила — а теперь ради него умерла.

Некоторое время Карис лежала тихо, затем осторожно высвободилась из объятий спящего. Бесшумно поднявшись, она подошла к своей одежде, в беспорядке разбросанной на полу. Вынув из ножен кинжал, она вернулась к кровати. Один удар — и все будет кончено.

В неярком свете лампы лицо Сарино казалось совсем юным, по-мальчишески невинным. «Нет, — подумала Карис, — ты вовсе не невинный мальчик. Ты убийца, предавшийся злу».

И вдруг над кроватью вспыхнул ослепительно яркий свет, заливший лицо Сарино. Карис стремительно обернулась. Стена напротив кровати светилась, точно сама по себе. Из волн света выступил высокий хрупкий силуэт. Тонкое лицо пришельца было покрыто белоснежной шерстью — открытыми оставались лишь глаза и нос. Карис метнула в него кинжал. Оружие пролетело сквозь пришельца и со звоном ударилось о стену.

— Не бойся, дитя, — прошелестел в ее мыслях бесплотный голос.

— Кто ты такой? — громко спросила Карис. Сарино зашевелился и проснулся.

— Я — Раналот, — ответил пришелец.

— Дух Жемчужины, — сказал Сарино. — Ты готов дать мне то, чего я хочу?

— Я не могу, и тебе не следует более этого добиваться.

— Я сумею победить тебя, эльдер, так же как победил твой народ. Ты не можешь остановить меня.

— Ошибаешься, дитя. Я мог бы остановить тебя. Я мог бы убить тебя. Вместо этого я призываю тебя, Сарино, прекратить свои опасные труды. Жемчужина гораздо важнее твоего неутоленного честолюбия. И если ты добьешься успеха, то выпустишь на волю ужас, который не сумеешь укротить.

— Пустые слова! — усмехнулся Сарино.

— Эльдеры не лгут, герцог Ромарк; мы разучились лгать еще тысячу лет назад. Ты считаешь Жемчужину оружием, которое поможет воплотить твои мечты о власти и бессмертии. Однако Жемчужина — не оружие. И даже если ты сумеешь проникнуть в ее тайны, она не даст тебе желаемого.

— Не пытайся обмануть меня, старик! — бросил Сарино. — Я — чародей. Я чую в Жемчужине небывалую силу, и скоро эта сила станет моей.

Раналот помолчал, затем снова заговорил:

— Много веков назад эльдеры столкнулись с иным злом. Мы оградили его, исторгли из мира. Жемчужина не дает этому злу вернуться. Не надо…

Яркий свет внезапно потускнел, замерцал, и силуэт старика пошатнулся.

— Твои чародеи продолжают атаковать нас, — проговорил Раналот. И вдруг ссутулился, безнадежно развел руки. — Теперь, — сказал он с бесконечной печалью в голосе, — теперь слишком поздно. — Старик повернулся к Карис. — Беги из этого города и укройся в горах. Вашему миру пришел конец. Впереди у вас только смерть и разрушение.

Свет погас, и призрачный силуэт пришельца исчез. С минуту люди, оставшиеся в спальне, молчали, затем Карис решительно встала.

— Что ты натворил, Capo? Какое зло ты вызвал на наши головы?

— Зло? — усмехнулся он. — Что есть зло? Людей, облеченных властью и силой, враги всегда клеймят этим словом. Но ведь это всего лишь слово.

— Эльдер сказал, что нашему миру конец. Что впереди у нас только смерть и разрушение.

— Он солгал!

— Зачем бы ему лгать? Ради какой цели? — Карис покачала головой. — Нет, Сарино, старик говорил правду. Ты уничтожил эльдеров. Ты развязал войну. А теперь ты выпустил на волю зло, которое уничтожит всех нас.

— Какое еще зло?! Говорю тебе — старик солгал, и я даже знаю почему. Потому что он понял — я победил! И теперь завладею всем!

— Не думаю, — сказала Карис. — Уж во всяком случае — не мной. Я ухожу.

— Ты подписала контракт!

— Деньги тебе вернут. С рассветом я и мои люди уходим.

— Как пожелаешь, Карис, — процедил Сарино. — Быть может, когда ты приползешь ко мне на коленях, я тебя и прощу.

Она рассмеялась ему в лицо.

— Чтоб дожить до этого дня, Capo, тебе и вправду надо бы стать бессмертным! А теперь, будь добр, оставь меня одну. Мне нужно выспаться.

Дверь за Сарино закрылась, и Карис замерла, прислушиваясь к его удаляющимся шагам. Уверившись, что герцог не вернется, она стремительно метнулась к большому гардеробу и вынула свой дорожный костюм — кожаные штаны, рубашку из плотной светлой шерсти, ботфорты с высокими каблуками и кожаный жилет с кольчужными плечами и капюшоном. Подойдя к зеркалу у кровати, Карис зачесала назад свои черные до плеч волосы и туго стянула их на затылке в конский хвост. Такая прическа старила ее, и она без особой приязни взглянула на свое отражение. Темные глаза Карис видели в жизни чересчур много боли, и это отражалось в настороженном взгляде. Подавшись вперед, она потрогала пальцем висок. Среди черных прядей белел один-единственный седой волосок. Карис сердито выдернула его. Двадцать восемь лет, сказала она себе, это еще не старость.

И прибавила вслух, глядя на себя в зеркало:

— Пошевеливайся, подружка. У тебя нет времени глазеть на свою красоту.

Едва только Сарино оправится от потрясения, он непременно захочет остановить ее. Среди всех наемных командиров Карис считалась лучшей — она это знала, как и Сарино. Он не допустит, чтобы Карис оказалась на службе у его врагов… а ей самой вовсе не хотелось, чтобы ее привязали к алтарю и принесли в жертву Жемчужине.

Затянув на узкой талии пояс с мечом и запахнувшись в теплый дорожный плащ, Карис напоследок окинула взглядом комнату. Кинжал, который она метнула в призрачного эльдеpa, так до сих пор и валялся у дальней стены. Карис сунула его в потайные ножны в правом сапоге. Потом она открыла сундучок, стоявший в углу, извлекла из него увесистый кошель с сорока золотыми и спрятала его во внутренний карман жилета. Взяв охотничий лук и колчан, Карис вышла из комнаты и, бесшумно пройдя по коридору, спустилась по винтовой лестнице во внутренний двор.

В конюшне она взнуздала и оседлала Варейна, самого быстрого и выносливого из трех своих коней. Карис досадно было бросать в Моргаллисе двух других, но они размещались в казарменных конюшнях, и на то, чтобы забрать их оттуда, уйдет добрый час — а этого она никак не могла себе позволить. Мышастый Варейн ткнулся мордой ей в плечо. Карис погладила его по лбу и вывела из стойла.

Из груды соломы высунулся, сонно моргая, юный грум.

— Вам помочь, сударь? — зевая, осведомился он. Карис наклонилась, двумя пальцами ухватила юнца за подбородок.

— Разве я похожа на мужчину, мальчик? — вкрадчиво спросила она.

Грум испуганно моргнул.

— Прошу прощения, сударыня. Задремал я… вот и обознался.

Карис покачала головой, злясь на себя за то, что помимо воли испытала возбуждение. Мальчишка, вероятней всего, еще не достиг возраста зрелости, и все же…

— Принеси мне мешочек зерна, — отрывисто велела она. Мальчик опрометью бросился в дальний конец конюшни и мигом вернулся с мешком. Приторочив его к высокой луке седла, Карис потрепала грума по голове.

— Не обижайся, дружок. У меня выдался нелегкий день.

— Так ведь я, сударыня, видел снизу только сапоги да меч. А вы очень красивая, — галантно добавил он.

— Скажи мне это через десять лет — и получишь незабываемую ночь! — Карис одним прыжком очутилась в седле, и грум распахнул перед нею двери конюшни. Пригнувшись к шее Варейна, Карис направила его к дверному проему. Варейн был ростом добрых шестнадцати ладоней в холке, и Карис, выезжая во двор, задела плечом о каменный косяк двери.

Выпрямившись, она пустила коня шагом и по Длинной улице поехала к западным воротам. Карис бросила в Моргаллисе почти всю свою одежду, а также множество подарков и памятных вещиц, которые были бы дороги сердцу любого другого человека. Однако Карис не была сентиментальна. Жалела она только об одном — что не сможет проститься с Некленом, поседевшим в боях ветераном. Старик стал ей другом — а дружба с мужчиной была для Карис подлинной редкостью. Неклен любил ее как дочь… и при этой мысли давние гнев и боль разгорелись в Карис с новой силой. Если б только у нее был такой отец, как Неклен, она, быть может, была бы сейчас счастлива.

Дернув поводья, Карис осадила Варейна. Еще есть время найти Неклена и уговорить его поехать с ней. Он согласится с радостью. Карис разрывалась на части. Общество Неклена всегда было ей приятно, но сейчас ей грозит опасность, а она не хотела бы погубить старика.

— Я пошлю за тобой, — прошептала она, — непременно пошлю, как только наберу новый отряд.

Улицы города, по которым ехала Карис, были пустынны, но повсюду виднелись разрушительные следы одержимой борьбы Сарино с силой Жемчужины. Тут и там на стенах домов зияли зловещие трещины, кое-где стены обвалились. Мостовая впереди вспучилась от частых толчков, и расколотые булыжники торчали из земли, точно сломанные зубы великана. Карис уже могла разглядеть впереди главные ворота — под высокой аркой стояли двое часовых. Она хорошо рассчитала время отъезда. Над восточными пиками гор только-только занималась заря, а ночью из Моргаллиса никого без пропуска не выпускали.

— Доброе утро, — бросила Карис, подъехав ближе к часовым.

— И тебе доброго утра, Карис, — простодушно отозвался один из них. Лицо его расплылось в улыбке. Он показался Карис знакомым, и она напрягла память — но сумела вспомнить только имя.

— Неплохо выглядишь, Горл. Пожалуй, даже слишком неплохо, — прибавила она, ткнув часового пальцем в живот. — Когда ты в последний раз был в бою?

— Почти год назад — и, признаться, не жалею об этом. У меня теперь жена и двое славных малышей.

— Жена? А ведь ты божился, что в жизни не сможешь удовольствоваться одной женщиной!

Стражник помотал головой и ухмыльнулся.

— Это, госпожа моя, было до того, как я узнал тебя. Ты меня многому научила.

Теперь Карис вспомнила: Горл когда-то был одним из ее многочисленных любовников. Но когда — не во время ли Горной Кампании? Нет, тогда был тот стройный лучник, который погиб в окрестностях Лоретели.

— Куда же ты направляешься в этакое промозглое утро? — спросил Горл, и его голос выдернул Карис из пучины воспоминаний.

— Минувшей ночью я оставила службу у Сарино. Поеду, пожалуй, к морю да поразвлекусь с матросами.

Горл засмеялся.

— Клянусь богами, ты, Карис, просто чудо! В постели — шлюха, в бою — тигрица, да еще хороша, точно ангел небесный. Мне понадобилось два года, чтобы забыть тебя… или решить, что забыл.

— Я тоже о тебе самого лучшего мнения, — заверила его Карис. — А теперь откройте ворота.

Горл отступил на шаг и выдвинул из петель тяжелый засов, второй стражник распахнул дубовые, обитые бронзой створки ворот. Карис пустила Варейна рысью.

— Удачи тебе! — крикнул вслед ей Горл. Карис помахала ему рукой и направила коня в горы.

Может быть, это случилось после осады той крепости близ Хлобана? Нет. Карис мимолетно вспомнила, как они с Горлом занимались любовью на берегу ручья, в тени большого вяза — а возле той крепости не было вязов. «А, да ладно, — подумала она. — Вспомню — так вспомню».

Отъехав подальше от города, она повернула на запад и к полудню, описав почти полукруг, оставила Моргаллис уже к юго-востоку от себя. Эта уловка надолго погоню не обманет, но пока преследователи смекнут, куда же направилась Карис, она будет уже далеко. На что может пойти Сарино, чтобы захватить ее — живой или мертвой? На многое, решила Карис — но тут же вслух рассмеялась.

— Ах ты, самонадеянная дурочка! — сказала она себе. — Может быть, он уже и имя твое позабыл.

Насколько могла припомнить Карис, до Кордуина отсюда около двухсот сорока миль — и все горными тропами. Кратчайший путь ведет на северо-запад, огибая Великую Северную пустыню. Карис мимолетно улыбнулась, припомнив рассказы матери о тех местах. «Пустыня эта, — говорила она, — загадочное, колдовское место, населенное призраками. Там когда-то кочевали племена великанов — людоедов и насильников». Потом улыбка Карис погасла — ей припомнилось избитое, черное от побоев лицо матери.

— Мы одни, Варейн, — сказала она со вздохом. — Только ты и я. Ну-ка, поскачем, порастрясем твой жирок.

Мышастый мерин напряг мускулы — и с места сорвался в галоп.

Дуводас сидел на камнях давно обрушенной стены, на высоком холме, с вершины которого был виден как на ладони город Кордуин. Между камнями игриво журчал ручей. Рядом с Дуводасом сидела красивая черноволосая девушка. Он снял зеленую шелковую рубашку, чтобы кожей ощущать тепло осеннего неяркого солнца, и теперь на рубашке, поблескивая в солнечных лучах, лежала его арфа.

— О чем ты думаешь, Певец? — спросила Шира. Она укрыла искалеченную ногу в мягких складках коричневой юбки, и потому сейчас ее красота казалась безупречной. Дуводас соскользнул с камня и сел на траву рядом с Широй.

— Я думал о давно прошедших днях, — сказал он. — О нежной музыке, о лугах, освещенных солнцем, о песнях и смехе. Здесь когда-то была магия — магия, порожденная любовью и нежностью. Там, где я вырос, твою хромоту сумели бы исцелить. И тогда ты смогла бы бегать по этим зеленым холмам.

— Порой, — печально отозвалась Шира, — я пытаюсь забыть о своей хромоте. Особенно когда сижу.

Дуводас тотчас пожалел о своих опрометчивых словах и, протянув руку, погладил девушку по щеке.

— Извини, — произнес он. — Я сказал это не подумав. Ты меня прощаешь?

Шира улыбнулась, и эта улыбка была так прекрасна, что у Дуводаса в который раз захватило дух. Всем своим существом Шира излучала радость, такую же чистую и ясную, как музыка, порожденная его арфой. Прекрасны были ее черные длинные волосы, ее белоснежная кожа — но главное волшебство таилось в ее улыбке, чарующей и заразительной. Дуводас взял руку девушки и поднес к губам.

— Ты красавица, Шира, — сказал он.

— А ты мошенник, Певец, — лукаво отозвалась она.

— Почему это? — искренне удивился Дуводас.

— Уж мы, женщины, в этом разбираемся. Скольким еще девушкам ты говорил такие комплименты?

— Ни одной, — честно ответил он. — Я никогда еще не встречал девушки с такой улыбкой, как у тебя.

Шира погрозила ему пальцем, но Дуводас видел, что эти слова ей приятны. Повернувшись, она открыла дорожную корзину и извлекла на свет две тарелки, свежеиспеченный хлеб и два запечатанных глиняных горшочка, один с маслом, другой — с земляничным вареньем.

— Посетители все спрашивают отца, где он покупает такое пиво и вино. Говорят, что ничего лучше в жизни не пробовали.

— Это музыка так на них влияет, — отозвался он. — Как здоровье твоего отца? Подагра больше его не мучает?

— Опять ты за свое! Ты переводишь разговор на другое всякий раз, когда я заговариваю о том, как действует твоя музыка. Ты что, стесняешься своего дара?

Дуводас улыбнулся и покачал головой.

— Я люблю свою музыку. Просто… когда я с тобой, я не хочу думать о тавернах и посетителях. Я хочу наслаждаться свежестью лугов, ароматом цветов и — более всего — тем, что ты рядом, Шира.

Дуводас поражался тому, что Шира, которой скоро уже сравняется девятнадцать, до сих пор не замужем. Один из завсегдатаев таверны как-то сказал ему: «Экая жалость, что бедняжка хромая! Она чудесная девушка, но мужа ей не видать». Дуводас так и не понял смысла этих слов. Как может физическое увечье затмевать все достоинства человека? Для Дуводаса это так и осталось загадкой. Правда, Шира ходит неуклюже, но ведь у нее чудесная душа и живой ум, она добра и нежна — чего же не хватает ей в глазах поклонников?

Они поели в дружелюбном молчании, завершив трапезу кувшином яблочного сока. Насытившись, Дуводас лег на траву и запрокинул лицо к небу.

— Прошлым вечером, — сказала Шира, — перед таверной была драка. Люди дрались за право войти в зал. Отец не может поверить своему везению. И, кстати, отвечаю на твой вопрос: подагра у него прошла, словно ее и не было.

— Это хорошо.

— Откуда ты родом, Дуво? Где он, тот край, в котором могли бы исцелить мою хромоту?

— Далеко, — негромко ответил Дуводас и сел. — Очень, очень далеко. Там, куда нам больше нет дороги. Он существует только здесь, — прибавил он, коснувшись ладонью виска. — Но я помню, как он был прекрасен. И всегда буду хранить эти драгоценные воспоминания.

— Где же был этот край?

— Об этом лучше не говорить.

Шира близко придвинулась к нему — так близко, что он ощущал аромат ее волос. Это было и тревожно, и приятно.

— Ты жил среди эльдеров, да?

— Да, — вздохнул Дуводас. — Среди добрых эльдеров.

— А наш школьный учитель говорил, что они хотели уничтожить всех нас.

Дуводас покачал головой.

— Эльдеры были мирным народом и не желали властвовать над другими. Но что значит правда перед злобными наветами таких людей, как Сарино? Чего я никогда не смогу понять — зачем они так поступили? Чего надеялись добиться Сарино и его союзники, уничтожив эльдеров? С тех самых пор в мире не затихает война. Тысячи людей уже погибли — а ради чего? Быть может, они завидовали глубоким познаниям эльдеров? Или всему виной алчность? Не знаю. Ненависть, похоже, куда сильней любви. Скульптор может годами ваять из куска мрамора прекрасную статую — а другой человек может в один миг разбить ее увесистым молотком. Любовь — и ненависть.

— Извини, — сказала Шира. — Теперь я опечалила тебя.

— Никому и никогда не говори об эльдерах. Мне нравится тихая жизнь, и я не хочу огласки.

— Я сохраню твой секрет, — сказала Шира. — Я сохраню все твои секреты.

Дуводас наклонился к ней и поцеловал в щеку. — Как целомудренно, Певец! — прошептала она. — Неужели это все, чего ты хочешь?

— Я хочу очень многого, — ответил он, привлекая девушку к себе. — Вот только почти все мои желания невыполнимы.

— Одно твое желание я могла бы выполнить, — тихо сказала Шира. Дуводас заглянул в ее глаза — и прочел в них страх быть отвергнутой.

— Не надо влюбляться в меня, Шира, — сказал он. — Скоро я уеду.

— Зачем тебе уезжать? Разве тебе здесь плохо?

— Дело не в этом.

Шира резко отстранилась, но тут же провела рукой по его длинным светлым волосам.

— Нельзя влюбиться или разлюбить по приказу, — сказала она. — Если ты полагаешь, что любовью можно управлять, — ты тем самым умаляешь ее. Я полюбила тебя с той самой минуты, когда увидела впервые. Помнишь, как ты появился в нашей таверне? Отец сказал тебе, что нам не нужен певец, — а ты ответил, что за неделю удвоишь его доходы.

— Помню. Я только не знал, что ты тоже была там.

— Я стояла в дверях кухни. Когда ты вошел, солнечный свет ударил тебе в спину, и твои волосы засияли, точно золото. Я никогда не забуду этого дня.

Дуводас бережно опустил ее на траву и нежно, очень нежно поцеловал в губы. Затем он сел и вздохнул.

— Я тебя не обманываю, Шира. Я люблю тебя, как никогда еще в жизни не любил. И это правда. Но есть и другая правда.

— Ты женат?

— Нет! Этого я не могу себе позволить. Я имел в виду другое. Очень скоро еще кто-то, кроме тебя, заподозрит неладное и начнет допытываться о чарах, которые порождает моя музыка. И тогда мне придется бежать.

— Я отправлюсь с тобой. Дуводас ласково взял ее за руку.

— Какая жизнь ожидает тебя со мной? Я ведь бродяга, без дома и племени.

С минуту Шира молчала.

— Ты бы взял меня с собой, если б я могла бегать по этим холмам? — очень тихо спросила она.

— Да нет же, дело совсем не в этом! Я люблю тебя, Шира, люблю такой, какая ты есть. Я люблю твою доброту и жизнерадостность, твою нежность и мужество.

— Ты говоришь о мужестве, Дуво? А где же твое мужество? Я не понаслышке знаю, как сурова может быть жизнь. Двое моих братьев погибли на этой бессмысленной, бесконечной войне, а сама я с детских лет непрерывно страдаю отболи. С того дня, когда колесо фургона раздавило мою ногу, и до той минуты, когда ты впервые сыграл для меня, я не помню ни единого часа, чтобы, двигаясь, не слышала бы скрип кости. Но я живу, Дуводас. И все мы живем. Жизнь сурова, жестока, безжалостна — но мы живем. Мне было бы легче принять твой отказ, если б ты не любил меня. Ты ушел бы, а я бы долго тосковала. Но я бы выжила, приняла бы нанесенную тобой рану и позволила ей исцелиться. А то, что ты любишь меня, но все же хочешь покинуть… вот это трудно снести.

Дуводас сидел неподвижно и глядел, не отрываясь, в ее большие темные глаза. Потом напряжение, сковавшее его, отхлынуло, он поднес руку Ширы к губам и нежно поцеловал запястье.

— Все мы такие, каковы есть, — со вздохом сказал он. — И не можем измениться.

Они сложили в корзину тарелки и чашки, и Дуводас забросил ее за плечо. Шира подняла с травы его зеленую рубашку и арфу и взяла его под руку. Из-за искалеченной левой ноги, которая была на десять дюймов короче правой, двигалась она медленно и неуклюже. Они не спеша спустились с холма и по тропке пошли к воротам. Мимо пробежала стайка детишек; двое из них остановились и принялись смеяться, указывая на Ширу. Она не обратила на детей никакого внимания, но Дуводаса глубоко уязвила эта жестокая выходка.

— Почему они смеются? — спросил он.

— У меня смешная походка, — ответила Шира.

— И ты могла бы смеяться над чужим несчастьем?

— Прошлой зимой к отцу приехал получить старый долг купец Ландер, толстый и очень важный. Когда он выходил из таверны, то поскользнулся на льду. Он зашатался, замахал руками, а потом шлепнулся, задрав ноги, — и прямиком в канаву. Я хохотала до слез.

— Не понимаю, что здесь смешного, — сказал Дуводас.

— А разве эльдеры никогда не смеялись?

— Смеялись. От радости — но никогда из жестокости или из желания высмеять чужую беду.

Дальше они пошли молча. Войдя в ворота, они свернули на главную улицу и пересекли площадь. Посередине площади стояла виселица, и на ней висели четверо казненных сегодня. У троих на груди висели таблички с надписью «вор», у четвертого — «дезертир». Перед виселицей стояли несколько женщин. Две из них плакали.

— Как же много боли в мире, — проговорила Шира. Дуводас ничего не ответил. В эти дни виселица редко пустовала.

Они пошли дальше и добрались до таверны перед самым приходом сумерек. Отец Ширы вышел им навстречу. Кряжистый, плотный и лысый, Кефрин выглядел истым хозяином таверны. Румяное лицо его лучилось здоровьем, улыбался он охотно и бодро. Дуводас почуял, что Кефрин надеется на хорошие новости, — и ему стало не по себе.

— Хорошо отдохнули? — благодушно спросил Кефрин.

— Да, папа, — ответила Шира, выпустив руку Дуво. — Было очень славно.

С этими словами она проскользнула мимо отца и, хромая, вошла в таверну.

Кефрин взял у Дуво дорожную корзину.

— Вы замечательная пара, — сказал он. — Никогда еще не видел мою дочку такой счастливой.

— Она чудесная девушка, — согласился Дуво.

— И будет хорошей женой. С таким-то славным приданым!

— Приданое тут ни при чем, — возразил Дуво. Шира оставила арфу на ближайшем столе. Взяв свой инструмент под мышку, Дуво направился к лестнице, которая вела на второй этаж.

— Погоди! — окликнул его Кефрин. — Мне надо кое о чем потолковать с тобой, парень, если ты, конечно, не против.

Дуво глубоко вздохнул и вернулся в зал. Его серо-зеленые глаза не отрывались от грубоватого честного лица Кефрина. Это лицо можно было читать, словно книгу: трактирщик был обеспокоен не на шутку и даже не пытался это скрыть. Усевшись за стол у окна, он жестом предложил Дуво сесть напротив.

— Нелегко мне заводить этот разговор, Дуводас. — Кефрин от волнения облизнул губы, затем поспешно вытер рот тыльной стороной ладони. — Я ведь не дурачок. Я знаю, что мир суров и безжалостен. Два моих сына похоронены в общих могилах где-то к югу от Моргаллиса. Моя дочь — красавица, какой свет не видывал — с детских лет осталась калекой. Моя жена умерла от эльдерской чумы — тогда, пять лет назад, вымерла едва ли не четверть Кордуина. Понимаешь, о чем я? Я не считаю, что жизнь похожа на твои песни.

— Понимаю, — негромко сказал Дуво, ожидая, когда собеседник перейдет к делу.

— Но вот Шира… она другая, совсем другая. Знаешь, она ведь никогда не жаловалась на свою искалеченную ногу. Просто приняла это и стала жить дальше. Ее все любят. Она…она словно живое воплощение твоей музыки. Когда она рядом, все улыбаются. Им хорошо. Шире уже девятнадцать, она засиделась в девках. Все ее школьные подружки уже замужем, у многих есть и дети. Но кому нужна жена-калека? Шира понимает это — и все же она влюбилась. Не в пекаря, не в портного, а в красавца музыканта. Я человек простой и не дамский угодник — но таких могу отличить с первого взгляда. Ты ведь мог бы воспользоваться… понимаешь, о чем я? Шира любит тебя, парень, а стало быть, в твоей власти погубить ее. — Кефрин снова потер ладонью губы, словно хотел стереть с них мерзкий привкус этих слов.

— Ну, что скажешь? — спросил он наконец.

— Я люблю ее, — просто ответил Дуво. — Но мы с ней уже говорили об этом. Я не могу обзаводиться семьей.

— Ты… шпион? — Голос Кефрина упал до сиплого шепота, а в глазах мелькнул откровенный страх.

Дуво покачал головой.

— Нет. Все эти… герцогские дрязги для меня ничего не значат. — Он подался вперед. — Слушай меня, Кефрин! Я никогда — никогда! — не причиню Шире зла. И никогда не… не воспользуюсь ее любовью. Понимаешь? Я не брошу ее в тягости. Однако с наступлением весны я уеду.

С минуту Кефрин молчал.

— Будь проклята любовь! — наконец взорвался он, и в его голосе прозвучала неприкрытая горечь. — У любви — как и у жизни — всегда плохой конец.

Рывком вскочив, он стремительно зашагал к дверям кухни. Дуво настроил арфу и легко пробежал пальцами по всем двадцати пяти струнам. Невесомые звуки рассыпались по всей зале, и пылинки, попавшие в солнечный луч, заплясали, казалось, в такт музыке.

— Не надо проклинать любовь, — негромко сказал Дуво. — У нас нет ничего, кроме нее.

Брун никогда прежде не бывал в таком большом городе, как Кордуин, а потому, шагая рядом с конем Тарантио, изо всех сил старался запомнить приметы дороги. Они шли улицами, проулками, переулками, миновали множество перекрестков, ряды магазинов и мелких лавок, мастерские, кузни и склады. И повсюду, как показалось Бруну, сотнями стояли каменные изваяния львов. Львы — крылатые двуглавые, коронованные…

Так они прошли целую милю, не меньше — и Брун понял, что безнадежно запутался. Впрочем, он постоянно в чем-нибудь путался, и это его всегда пугало. Испугался он и сейчас и боязливо покосился на Тарантио.

— Ты знаешь, где мы? — осторожно спросил он.

— Конечно, — уверенно ответил Тарантио. Ответ ободрил Бруна, и его страхи рассеялись.

— Здесь так много каменных львов, — заметил он.

— Лев — символ правящей династии герцогов Кордуина. — Тарантио повернул коня вправо, на узкую, мощенную булыжником улочку. Подошвы сапог у Бруна совсем прохудились, и каждый шаг по булыжнику чувствительно отзывался в его натруженных ногах.

— Нам недолго идти? — спросил он с надеждой.

— Недолго, — заверил Тарантио и свернул в совсем уж узенький проулок, который выходил на круглый конюшенный двор. Несколько коней переминались в стойлах, других проезжали на тренировочном круге конюхи. Ко вновь прибывшим подошел невысокий, худощавый и жилистый старик с седыми вислыми усами. Тарантио спешился.

— Превосходный конь, — заметил старик, оглядывая гнедого. — Колени только немного вывернуты вовнутрь, атак — хорош. Мое имя Чейз. Что вам угодно?

— Я бы хотел оставить здесь коня на зиму, — сказал Тарантио.

— Есть конюшни и подешевле, друг мой, — задушевно отозвался Чейз.

— Скупой платит дважды, — пожал плечами Тарантио. — Какова твоя цена?

— Кто вам меня рекомендовал?

— Купец по имени Ландер. Я приходил сюда в прошлом году, чтобы поглядеть на его призовых кобыл. То, что я увидел, мне понравилось.

— Ландер может поручиться за твою платежеспособность?

— Мне не нужны поручители. Мое слово твердо. Чейз пристально глянул на Тарантио. Глаза у него были серые, холодные, точно сталь.

— Похоже, что это так, воин. Потому с тебя я возьму два золотых. Этого хватит на прокорм твоего коня на два месяца. Потом ты заплатишь мне еще пять золотых, чтобы хватило до весны.

Тарантио распахнул куртку и извлек из потайного кармана небольшой, но увесистый кошелек. Он вытряхнул на ладонь семь золотых монет — на каждой два скрещенных меча, а с другой стороны раскидистый дуб — и ссыпал монеты в ладонь Чейза.

— Ты, я гляжу, человек доверчивый, — заметил тот.

— Да, только доверяю я не всем. Ты сказал, что твое имя Чейз. Когда-то тебя звали Персиаль-Быстрее-Ветра. Двадцать пять лет ты был лучшим жокеем во всех четырех герцогствах. Твоя карьера закончилась, когда тебе исполнилось пятьдесят. Некто предложил тебе целое состояние, чтобы ты проиграл скачку, но ты отказался. Тогда тебе молотками переломали руки и ноги. И теперь ты — Чейз, тренер.

Чейз сумрачно усмехнулся.

— Людям свойственно меняться, незнакомец. Быть может, теперь я стал умнее.

Тарантио покачал головой.

— Люди никогда не меняются. Они лишь учатся скрывать, что не изменились. Я хочу, чтобы моего коня кормили зерном, и буду часто навещать его.

— Как пожелаешь.

— Не посоветуешь ли, где здесь поблизости можно остановиться на пару дней?

— Неподалеку есть таверна. Там сдают комнаты, а еда такая, что лучше ты, верно, и не едал. И еще там играет лучший в мире музыкант — никогда не слыхивал такой замечательной музыки. Таверна зовется «Мудрая Сова» .Как выйдешь отсюда, поверни на юг и дойди до третьей улицы слева. Хозяину таверны, Кефрину, сошлись на меня.

— Спасибо, — сказал Тарантио и повернулся, чтобы снять с гнедого притороченные мешки и одеяла.

— У тебя есть имя, сынок? — спросил Чейз.

— Я — Тарантио. Чейз ухмыльнулся.

— Я буду держать твое седло в стойле у гнедого, чтобы было всегда под рукой.

Перебросив мешки через плечо, Тарантио зашагал прочь. Брун не отставал от него ни на шаг.

— Семь золотых — это очень, очень много, — сказал он. — Я никогда в жизни не видел сразу столько золотых. Один — видел. У Лата был золотой, и он дал мне его подержать. Я не думал, что монетка будет такая тяжелая.

— Золото — тяжелый металл, — отозвался Тарантио. Они отыскали «Мудрую Сову» незадолго до прихода сумерек и постучались в парадную дверь.

— Мы откроемся через час! — крикнул из окна рослый, плотного сложения человек.

— Нам нужна комната на несколько дней, — пояснил Тарантио.

— Я сейчас не сдаю комнаты.

— Нас послал Чейз.

— Так что же вы сразу этого не сказали? Подождите, я сейчас спущусь.

В обеих концах просторной обеденной залы уже разожгли два больших очага, и молодые служанки поправляли фитили настенных ламп. Справа от длинной стойки был помост, где сидел молодой парень, белокурый, в шелковой зеленой рубашке и облегающих штанах из коричневой шерсти — он настраивал небольшую арфу.

— У меня есть только одна комната, — сказал Кефрин, пропуская в таверну своих новых постояльцев. — Две кровати, камин, окна выходят на главную площадь. С вас я возьму четверть серебряка за сутки, но за эти деньги вы получите еще завтрак и ужин. Вино либо пиво оплачиваются отдельно. На сколько дней вам нужна комната?

— Дня на четыре, пожалуй. Я собираюсь снять на зиму небольшой дом.

— Что ж, в Северном Квартале полно пустующих домов. Это там сильней всего разгулялась эльдерская чума.

Со струн арфы сорвалась внезапно переливчатая трель, и Тарантио вздрогнул, как ужаленный. Брун озадаченно глянул на него, но ничего не сказал, и они последовали за Кефрином вверх по широкой лестнице.

— Не хотите заказать столик на сегодняшний вечер? — спросил Кефрин. — Народу будет уйма, и если не закажете столик заранее, то не сможете послушать музыку.

— Пускай ужин принесут в комнату, — отозвался Тарантио. — У меня нет охоты слушать музыку.

— А у меня есть, — сказал Брун. — Этот парень здорово играет.

— Погоди, что еще ты скажешь, когда послушаешь его вечером! — убежденно воскликнул Кефрин.

Когда они вышли в коридор второго этажа, из комнаты появилась красивая черноволосая девушка и, сильно хромая, подошла к ним.

— Моя дочь Шира, — с откровенной гордостью в голосе представил ее Кефрин. — Сегодня стряпать будет она.

Тарантио поклонился. Брун так и застыл, разинув рот, и не мог отвести глаз от улыбавшейся ему Ширы. Во рту у него разом пересохло, голова пошла кругом. В этот миг он сразу вспомнил, что руки у него грязные, одежда в дорожной пыли, а давно не мытые волосы всклокочены, как воронье гнездо.

— Здравствуй, — сказала девушка, протянув руку. Брун уставился на эту руку, точно на невиданное прежде сокровище, и не сразу сообразил, что должен ее пожать. Он мельком глянул на свою загрубевшую ладонь и поспешно вытер ее о штаны — а затем с превеликой осторожностью пожал руку девушки.

— Как тебя зовут? — ласково спросила она.

— Меня… я… — Брун запнулся и беспомощно смолк.

— Его имя — Брун, — с ухмылкой подсказал Тарантио.

— Ага… верно, — запоздало подтвердил тот. — Брун. Рад познакомиться.

— А меня зовут Тарантио, — продолжал воин и, взяв протянутую руку девушки, поднес ее к губам. Шира одарила их обоих еще одной чудесной улыбкой и, припадая на левую ногу, двинулась дальше.

— Прошу сюда, — пригласил Кефрин, вводя Тарантио и его спутника в просторную комнату с двумя удобными кроватями. Низкий побеленный потолок подпирали дубовые балки, у северной стены красовался приличных размеров камин. Тарантио подошел к большому окну и выглянул вниз, на мощенную булыжником площадь.

— Сейчас тут нежарко, — продолжал Кефрин, — но я пришлю служанку, и она мигом разведет огонь. И тогда уж вам тут будет тепло и уютно, помяните мое слово.

— Превосходная комната, — сказал Тарантио, вынимая из кошелька свой последний золотой. Он бросил монету хозяину таверны, и Кефрин добросовестно попробовал ее на зуб.

— С нее вам полагается девятнадцать серебряков, — сказал он. — Слуга принесет вам сдачу.

— Мыльня у вас есть? — спросил Тарантио.

— Угу. Я скажу, чтоб нагрели воду — это займет полчаса, не больше. Мыльня на первом этаже, дверь прямо за помостом, на котором играет музыкант.

Когда Кефрин ушел, Брун уселся на одну из кроватей.

— Ox, — сказал он, — правда же, она красавица? Тарантио бросил седельные сумки у дальней стены.

— Чудесная девушка, — согласился он. — Жаль только, что хромая.

— Как думаешь, она не решила, что я круглый болван?

— Что ж, — ответил Тарантио, — человека, который вдруг забыл собственное имя, трудно счесть гением. Впрочем, ей наверняка было приятно, что ты так ошеломлен ее красотой.

— Ты и правда так думаешь?

Тарантио промолчал. Стянув с себя куртку и сапоги, он вытянулся на второй кровати.

Брун тоже улегся, вспоминая восхитительную улыбку Ширы. Его тусклая, унылая жизнь вдруг наполнилась светом и смыслом.

В ста двадцати милях к северо-востоку, над отрогами самой высокой горы Великой Северной пустыни парил стервятник. Подхваченный токами теплого воздуха, он летел к югу, зорко высматривая в безлюдной пустыне малейшие признаки жизни. Потом развернулся и заскользил на запад. Стервятник не слышал глухого рокота, доносившегося с вершины горы, однако заметил, как задрожали, заворочались камни. Громадный валун вывернулся из гнезда и покатился по красно-бурому склону, увлекая за собой лавину мелких камешков и вздымая клубы ржавой пыли. Стервятник сложил крылья и опустился ниже.

Вершина горы раскололась, и в этой расселине стервятник увидел нечто небольшое, круглое и черное.

Это было последнее, что он видел в своей птичьей жизни.

Неистовый порыв ледяного ветра вырвался из расселины, безжалостно хлестнул стервятника, обдирая с него перья. Птица погибла мгновенно и, уже мертвая, камнем упала на землю.

На вершине горы тускло мерцала в солнечном свете черная жемчужина. Чары, облекавшие ее, слабели и блекли — и наконец разом опали, точно звенья разорванной цепи.

Под жарким дыханием солнца черная жемчужина распухла до размеров крупного валуна. Вокруг нее трещало голубое пламя, брызгая во все стороны ослепительными молниями.

В шестидесяти милях от этого места, с зеленых холмов к югу от пустыни следил за этим зрелищем юный пастушок по имени Горан. Ему и прежде доводилось видеть пустынные грозы, но такой — никогда. Небо не потемнело, а осталось чистым и ослепительно синим, а молнии били вверх с вершины горы, словно зубчатый бело-голубой венец. Мальчик забрался повыше и сел, чтобы пристальней приглядеться к этому необыкновенному зрелищу. Вокруг него, насколько хватало глаз, простиралась безжизненная каменистая пустыня.

Молнии все схлестывались в небе, но не было слышно грома, не пролилось ни капли дождя. Скоро вид слепящего венца надоел мальчику, и он хотел уже спуститься вниз, к своим овцам, когда с вершины дальней горы вдруг медленно поднялась в небо темная туча. Издалека она казалась не крупнее человеческой головы, но Горан подозревал, что на самом деле эта туча немыслимо огромна. Он пожалел, что рядом нет отца — пусть бы увидел все это и, быть может, объяснил бы, в чем дело. Туча все подымалась, росла, заполняя все небо, и тут Горан сообразил, что это скорее всего не туча: загадочная штука была идеально круглой, словно шар. Или луна. Черная луна — только в двадцать раз больше настоящей.

Никто в деревне этому не поверит, подумал Горан, и эта мысль его разозлила. Если он расскажет сельчанам о том, что видел, его, пожалуй, высмеют. Однако же если он промолчит, то никогда, наверное, не узнает, откуда взялось такое поразительное явление. Ему, в конце концов, всего тринадцать. Быть может, огромные черные луны видели в пустынях и раньше. Как ему увериться в этом, не рискнув стать всеобщим посмешищем?

Все эти мысли разом вымело из головы Горана, когда черная луна внезапно рухнула с небес, ударившись о вершину крохотной издалека горы — так огромный валун падает на муравейник, сокрушая в нем все живое. Гора, однако, устояла — а вот черная луна от удара точно взорвалась.

Горан в испуге вскочил. Сердце его трепыхалось где-то в пятках. Луна, только что казавшаяся такой твердой, незыблемой, прочной, обратилась вдруг в гигантскую волну в сотни футов вышиной, и волна эта с ревом неслась по пустыне, прямо к тому холму, на котором стоял мальчик. Горан так перепугался, что не мог тронуться с места и лишь оцепенело смотрел, как черная волна неумолимо приближается, накрывая бурые пустынные пики. Овцы, которые паслись на склоне холма, в панике бросились наутек — а Горан все стоял.

Черная волна между тем пожирала милю за милей, и мальчик заметил, что она становится все ниже, словно мелеет. С вершины холма уже можно было различить то, что открывалось по ту сторону черного вала. Там больше не было безжизненного камня и зыбкого пустынного марева — на их месте мягко зеленели луга и пастбища, между ними темнели леса и раскидистые рощи. И — что самое невероятное — когда черная волна подкатилась ближе, Горан увидел, как за нею встает диковинный город со множеством круглых черных куполов — словно вместе слепили тысячи лун.

Между тем волна все мелела, слабела и, наконец, подступив к самому подножию холма, на котором стоял Горан, бесследно растворилась в траве, где совсем недавно паслись его овцы.

Горан так и сел, беззвучно разинув рот. Пустыни больше не было. Повсюду, куда ни глянь, радовали глаз зеленые холмы и долины, справа по белым камням бежал, блистая на солнце, ручей и вливался в широкую реку, которая исчезала в недрах леса.

Оставив овец пастись на невесть откуда возникшем лугу, Горан что есть духу сбежал с холма и помчался по оленьей тропе. Сердце у него бешено колотилось, едва не выскакивая из груди. Преодолев высокий холм, который стоял прямо перед деревней, мальчик сбежал со склона на главную улицу и сразу увидел своего отца, крестьянина Бэрина — тот сидел на ступеньках кузни и обедал вместе со своим приятелем, кузнецом Иордисом.

Задыхаясь, Горан торопливо пересказал взрослым все увиденное. Вначале отец рассмеялся и, подавшись вперед, понюхал, не пахнет ли от сына хмельным.

— Что ж, по крайней мере вина ты не пил, — заключил он, потрепав Горана по голове.

— Может, он заснул, Бэрин, — предположил Иордис, — и ему все это приснилось.

— Вовсе нет, сударь! — горячо возразил мальчик. — Но если б даже я и спал — мне пришлось бы проснуться, чтобы прибежать сюда и рассказать вам обо всем. Я клянусь, что пустыня исчезла, а всего в пяти милях от наших холмов стоит какой-то город.

— День выдался скучный, — заметил Бэрин, — а прогулка нас хотя бы развлечет. Но смотри, Горан, если там нет никакого города, я сниму с себя пояс и как следует отхожу тебя по заднице! — Повернувшись к кузнецу, он спросил:

— Хочешь посмотреть на этот город, дружище?

— Ни за что на свете не пропущу такого зрелища, — отвечал Иордис. Мужчины оседлали лошадей, Горан сел на круп позади отца — и все трое отправились к холмам.

Когда они добрались до места, у взрослых сразу пропала охота смеяться. Сидя в седле, друзья молча смотрели на далекий загадочный город.

— Адом клянусь, что же это такое? — пробормотал кузнец.

— Не знаю, — ответил Бэрин. — Скачи назад и приведи сюда всех, кого сможешь найти. Мы с сыном побудем здесь.

Кузнец поскакал прочь, а отец и сын спешились.

— Это волшебный город, — уверенно сказал мальчик. — Может быть, вернулись эльдеры?

— Может быть, — согласился Бэрин.

Иордис вернулся, приведя с собой десятка два односельчан, и вся компания спустилась с холма на обширную травянистую равнину. Спешившись, крестьяне молча бродили по траве и озирались, потом собрались вместе и уселись в кружок.

— Надо бы кому-то поехать в гарнизон, — сказал Бэрин. — Оттуда могли бы послать гонца в Кордуин и известить обо всем этом герцога Альбрека.

— Кто же в этакое поверит? — спросил пожилой крестьянин. — Я вот видел все собственными глазами, а до сих пор не верится.

— Может, поскачем в этот город да разузнаем, что и как? — предложил кто-то.

— В этом нет нужды, — сказал Бэрин. — Похоже, они сами выехали нам навстречу.

Крестьяне повскакали и увидели — по равнине к ним галопом мчится сотня всадников. Кони были громадные, на добрых шесть ладоней выше обычных, а сами наездники — рослые, сильные, воинственные, в диковинных шлемах из белой кости. Впрочем, когда чужаки подъехали ближе, Бэрин сообразил, что это вовсе не шлемы. Всадники не были людьми. Крестьянина охватил страх. Он сгреб в охапку сына и без церемоний усадил в седло.

— Скачи к герцогу Альбреку! — прошептал он и с силой хлопнул по крупу коня. Тот взвился было на дыбы, затем круто развернулся и во весь опор поскакал на юг.

Словно и не заметив удирающего мальчика, всадники окружили кольцом крестьян. Один из чужаков спешился и подошел к Бэрину. Он был широкоплеч, семи с лишним футов ростом. Лицо у него — плоское, от переносицы вверх по безволосому черепу тянулся костистый гребень. Глаза у чужака — большие, черные, без зрачков, безгубый рот похож на клюв, и углы его причудливо загибались вниз, придавая лицу особенно жестокое выражение.

Зловещий чужак навис над крестьянином и заговорил — вернее, гортанно защелкал. Бэрин поежился, встревоженно облизнул губы.

— Я… я не понимаю, — пробормотал он. Чужак умолк, потом выразительным жестом коснулся своего безгубого рта и указал на Бэрина.

— Чего ты хочешь? — спросил тот. Чужак энергично закивал и жестом велел ему продолжать.

— Я не знаю, что сказать, не знаю даже, поймешь ли ты мои слова. Боюсь, что не поймешь. Все мы — здешние крестьяне и пришли посмотреть на чудо в пустыне. Мы никому не желаем зла. Мы мирный народ. Так далеко на север мы забрались только затем, чтобы укрыться от войны, которая терзает наш край.

В том же духе Бэрин говорил долго, опасливо косясь то на чужака, стоявшего перед ним, то на других всадников, которые неподвижно сидели в седлах. Через некоторое время Чужак повелительно вскинул руку и заговорил сам. Речь его казалась странной и по большей части бессмысленной, хотя в ней попадались и знакомые звуки. Судя по всему, он задавал Бэрину вопрос. Крестьянин покачал головой. Чужак жестом велел ему продолжать, и он заговорил снова — о посевах и урожае, о том, как строили дома на болотистой земле, о чуме, которая пощадила их деревню, но почти обезлюдила три соседние. Бэрин уже и не знал, о чем рассказывать дальше, но тут чужак снова заговорил.

— Что вы такое? — спросил он. Голос его, низкий и гулкий, в точности подражал выговору Бэрина.

— Мы крестьяне, сударь, крестьяне с юга. Мы никому не желаем зла.

— Вы служите эльдерам?

— Нет, сударь. Мы служим герцогу Кордуина. Эльдеров больше нет; была война, и они… сгинули. Их земли стали пустыней, такой же, как эта… — Бэрин осекся и беспомощно смолк.

— Ты говоришь — пустыней? Что такое пустыня?

— Пустая земля… бесплодная… безжизненная. Нет ни воды, ни плодородной земли, ни травы, ни деревьев. Вот что такое пустыня. До сегодняшнего утра здесь тоже была пустыня. Вокруг на тысячи миль — только голые бурые камни. Но сегодня — это видел мой сын — поднялась огромная черная туча, и… из нее появилось все это. И деревья, и река, и город. Поэтому мы и пришли сюда.

Чудовищный воин с минуту молчал.

— Здесь есть о чем подумать, — наконец сказал он. — А мы еще освоили ваш язык… не совсем хорошо. Этим утром солнце взошло… не правильно. Я думаю, ты… правду говоришь. Эльдеры сделали это с нами… магией.

— Вы превосходно освоили наш язык, сударь, — сказал Бэрин. — И так быстро! На мой взгляд, это просто удивительно.

— Нам легко даются языки, — промолвил чужак. — Ваш народ… уничтожил эльдеров?

— Да, то есть… никто не знает, что с ними случилось. Их край оказался разорен. Наша армия пришла туда, чтобы сражаться, но там… случилось то же, что и здесь, только наоборот. Трава, деревья, вода — все исчезло. И города эльдеров — тоже.

— Ты и я… обсудим это потом. Теперь займемся тем, что можно выяснить сразу. Кто здесь из вас самый сильный?

Среди крестьян воцарилось испуганное молчание.

— Я, — сказал наконец Иордис, выступив вперед. Предводитель чужаков подошел к нему. Он был выше кузнеца на фут с лишним.

— Как называется ваша раса? — спросил он.

— Мы… — кузнец запнулся. — Люди. Просто — люди.

Чужак подозвал одного из своих соплеменников. Тот спешился и подошел к ним.

— Сразись с ним, — велел предводитель Иордису.

— Сражаться — это не наше дело, сударь, — вмешался Бэрин. — Мы не воины.

— Помолчи. Я хочу видеть, как один из твоих людей сразится с даротом.

С этими словами он обнажил меч и бросил его кузнецу. Иордис с привычной сноровкой поймал рукоять меча, но тут же зашатался под его тяжестью. Его противник тотчас выхватил свой меч и бросился на кузнеца. Иордис отразил первый удар и, ухватив меч двумя руками, сам нанес скользящий удар по плечу чужака. Меч глубоко вошел в белую плоть, и из раны хлынула мутно-белесая жидкость. Иордис ударил снова, но его противник пригнулся, поднырнул под атакующий клинок и по самую рукоять вонзил свой меч в живот кузнеца, а потом резко вздернул лезвие вверх, к сердцу. Кровь и воздух со свистом хлынули из рассеченных легких Иордиса, мертвое тело рухнуло на траву. Раненый чужак сунул свой меч в ножны и, вытащив кривой кинжал, срезал с плеча убитого лоскут плоти. Сунул в рот и начал жевать. Струйки крови текли по его мертвенно-белому, нечеловеческому лицу.

— У них соленое мясо, — объявил он, повернувшись к своему предводителю. Прочие всадники испустили прерывистое шипение, и Бэрин понял, что это они так смеются. Иордис был его близким другом, но сейчас крестьянин был слишком потрясен и испуган, чтобы горевать о его смерти. В этот миг он чувствовал лишь одно — радость оттого, что неон лежит, мертвый, в луже собственной крови.

Предводитель даротов взял Бэрина за плечо.

— Садись на своего коня и поезжай за нами, — приказал он. — Нам еще нужно будет о многом поговорить.

— А как же мои друзья? — спросил крестьянин.

Предводитель что-то повелительно рявкнул, и дароты, разом выхватив зазубренные мечи, сомкнули кольцо вокруг перепуганных крестьян. Те пытались бежать, но безуспешно, и воздух огласили их предсмертные крики. И минуты не прошло, как все крестьяне были перебиты, и трава под ногами покраснела от их крови.

Бэрин остолбенел, потрясенный такой жестокой резней.

— Мы же не хотели вам зла! — прошептал он. — Мы… то есть они были всего лишь мирными крестьянами.

Предводитель даротов глядел на него сверху вниз, и его огромные черные глаза были непроницаемы.

— Они были ничем, — отрезал он, — ибо они были слабы.

Только с третьей попытки Бэрину удалось взобраться в седло — руки и ноги отказывались ему повиноваться. Предводитель даротов легко вскочил на своего гигантского жеребца. Прочие дароты спешились и, подбежав к убитым, принялись сдирать с них одежду.

— Однако твои друзья не закончат свою жизнь совсем уж бессмысленно, — прибавил предводитель даротов. — Соленое мясо — весьма редкий и ценный деликатес.