"Великий перелом" - читать интересную книгу автора (Тeртлдав Гарри)

Глава 2

Высоко над Дувром прошумел реактивный самолет. Не видя его, Дэвид не мог определить, был ли это самолет ящеров или британский «Метеор». Толстый слой серых клубящихся облаков закрывал все небо.

— Это один из наших, — объявил капитан Бэзил Раундбуш.

— Пусть, раз уж ты так говоришь, — ответил Гольдфарб, задержав слово «сэр» чуть дольше, чем полагалось.

— Именно это я и сказал, — закончил Раундбуш.

Бэзил был высокий, красивый, светловолосый и румяный, со щегольскими усиками и множеством наград, из которых первые он получил в битве за Британию, а последние — за недавние бои с ящерами. Что до Гольдфарба, то он мог похвастаться лишь медалью за ранение — собственно, только за то, что выжил при нападении ящеров на остров. Даже «Метеоры» были легкой добычей для машин, на которых летали ящеры. Кроме того, Раундбуш отнюдь не был боевой машиной, у которой больше амбиций, чем мозгов. Он помогал Фреду Хипплу в усовершенствовании двигателей, которые устанавливались на «Метеоры», он был остроумен, женщины перед ним так и падали. А в результате у Гольдфарба развился жестокий комплекс неполноценности.

Он делал все, чтобы скрыть его, поскольку Раундбуш — с поправкой на манеры — был весьма приятным парнем.

— Я всего лишь скромный оператор радарных установок, сэр, — сказал Гольдфарб, убирая со лба несуществующую челку. — Я не могу знать таких вещей, не могу.

— Ты всего лишь скромная свалка комплексов, вот ты кто, — фыркнув, сказал Раундбуш.

Гольдфарб вздохнул. Раундбуш к тому же великолепно говорил по-английски, в то время как его акцент, несмотря на все усилия и долгую учебу, выдавал происхождение из лондонского Ист-Энда, как только он открывал рот.

Пилот протянул руку:

— Оазис перед нами. Вперед!

Они ускорили шаг. Гостиница «Белая лошадь» располагалась неподалеку от Дуврского замка, в северной части города. Это была неплохая прогулка от Дуврского колледжа, где они оба трудились над превращением трофеев в устройства, которые могли использовать королевские ВВС и другие британские войска. Гостиница располагала еще и лучшей в Дувре пивной, и не только благодаря горькому пиву, но и благодаря своим официанткам.

Неудивительно, что она была набита битком. Мундиры всех видов — авиация, армия, морская пехота, королевский военный флот — перемешались с гражданским твидом и фланелью. Обогревал всех огромный камин в дальнем конце помещения, как делал это всегда, еще с четырнадцатого столетия. Гольдфарб благодарно вздохнул. Лаборатории Дуврского колледжа, где он проводил дни, были чистыми, современными — и чертовски холодными.

Словно регбисты, они проложили себе локтями путь к стойке. Раундбуш поднял руку, когда они приблизились к желанному берегу.

— Две пинты лучшего горького, дорогая, — крикнул он рыжеволосой девушке за длинным дубовым прилавком.

— Для тебя, дорогой, все что угодно, — сказала Сильвия.

Все мужчины, услышавшие ее слова, по-волчьи взвыли. Гольдфарб присоединился к этому вою, но только для того, чтобы не выделяться. Некоторое время назад они с Сильвией были любовниками. Это не означало, что он сходил по ней с ума, и даже не означало, что в это время он у нее был единственным, хотя она по-своему была честна и не старалась накручивать его историями про соперников. Но, увидев ее теперь, после того как они расстались, он почувствовал себя уязвленным — не в последнюю очередь из-за того, что он по-прежнему страстно жаждал сладкого тепла ее тела.

Она подтолкнула пинтовые кружки новоприбывшим. Раундбуш швырнул на стойку серебряную монету. Сильвия взяла ее и начала отсчитывать сдачу, но он покачал головой. Она улыбнулась широкой обещающей улыбкой.

Гольдфарб поднял свою кружку.

— За группу полковника Хиппла! — провозгласил он.

Они с Раундбушем выпили. Если бы не Фред Хиппл, то королевские ВВС продолжали бы сражаться с ящерами на «харрикейнах» и «спитфайрах», а не на реактивных машинах. Но Хиппл пропал, когда ящеры — во время атаки на Британию — захватили исследовательскую станцию в Брантингторпе. Возможно, этот тост был единственной данью памяти, доставшейся на его долю.

Раундбуш с уважением посмотрел на напиток цвета темного золота, который он пил большими глотками.

— Чертовски хорошо, — сказал он. — Это самодельное горькое часто превосходит то, что продают пивоварни по всей стране.

— В этом ты прав, — причмокнув, подтвердил Гольдфарб. Он считал себя знатоком горького. — Хороший хмель, пикантный вкус… — Он сделал еще глоток, чтобы освежить в памяти нюансы.

Кружки быстро опустели. Гольдфарб поднял руку, чтобы заказать второй круг. Он поискал глазами Сильвию, какое-то время не мог найти ее, потом увидел: она несла поднос с пивом к столу возле камина.

Как по волшебству, за стойкой материализовалась другая женщина.

— Хотите еще пинту? — спросила она.

— Две — одну для моего приятеля, — автоматически ответил он, затем посмотрел на нее. — Эй! Вы здесь новенькая. Она кивнула, наливая пиво из кувшина.

— Да. Меня зовут Наоми.

Ее темные волосы были зачесаны назад, придавая лицу задумчивое выражение. Тонкие черты лица, бледная кожа — без намека на розовый цвет, узкий подбородок и широкие скулы, большие серые глаза, элегантно изогнутый нос.

Гольдфарб заплатил за горькое, продолжая изучать новенькую. Наконец он рискнул спросить ее не по-английски:

— Yehudeh?

Она пристально посмотрела на него. Он понял, что она изучает его внешность. Его вьющиеся каштановые волосы и громадный нос выдавали происхождение явно не от англичан. Через мгновение она с облегчением ответила:

— Да, я еврейка. Да и вы тоже еврей, если не ошибаюсь. Теперь он уловил ее акцент — такой же, какой был у его родителей, хотя далеко не такой сильный. Он кивнул.

— Не отпираюсь, — сказал он, вызвав настороженную улыбку на ее лице.

Он дат ей такие же чаевые, как Бэзил Раундбуш Сильвии, хотя мог дать и меньше. Он поднял кружку в приветствии, а затем спросил:

— А что вы делаете здесь?

— Вы имеете в виду — в Англии? — спросила она, вытирая стойку тряпкой. — Моим родителям повезло — или, если вам больше нравится, у них хватило ума — сбежать из Германии в тридцать седьмом году. Я была вместе с ними, мне было тогда четырнадцать.

Значит, теперь ей 20 или 21: прекрасный возраст, с уважением подумал Гольдфарб. Он пояснил в свою очередь:

— Мои родители приехали из Польши перед Первой мировой войной, так что я родился здесь.

Он подумал, стоило ли говорить ей об этом: немецкие евреи временами задирали носы перед своими польскими кузенами.

Но она сказала:

— Значит, вам повезло больше. Уж через что мы прошли… а ведь мы сбежали еще до того, как началось самое худшее. А в Польше, говорят, было даже хуже.

— Все, что говорят, — правда, — ответил Дэвид, — Вы когда-нибудь слышали передачи Мойше Русецкого? Мы с ним кузены, я разговаривал с ним после того, как он сбежал из Польши. Если бы не ящеры, то в Польше сейчас не осталось бы ни одного еврея. Мне противно чувствовать себя благодарным им за это, но так уж вышло.

— Да, я слышала, — ответила Наоми. — Ужасные вещи. Но там по крайней мере они кончились, а в Германии продолжаются.

— Я знаю, — сказал Гольдфарб и медленно отпил свое горькое. — И нацисты нанесли ящерам столько же ударов, как и любой другой, а может быть, и больше. Мир сошел с ума, он становится колодцем, полным крови.

Бэзил Раундбуш разговаривал с блондином, офицером Королевского военно-морского флота. Теперь он обернулся и обнаружил свежую пинту возле локтя — и Наоми за стойкой. Он выпрямился. Он умел включать свои двести ватт шарма так, как большинство мужчин включают свет.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал он, улыбаясь во весь рот. — Вкус нашего трактирщика, несомненно, повысился. Где он нашел вас?

«Это уже не смешно», — подумал Гольдфарб. Он ожидал, что Наоми вздохнет, или захихикает, или сделает еще что-то, чтобы показать, как она поражена. Он еще ни разу не видел, чтобы Раундбуш терпел поражение.

Но девушка ответила довольно холодным тоном:

— Я искала работу, и он был достаточно добр, чтобы счесть, что я подойду. Теперь, если вы меня извините… И она поспешила к очередному жаждущему посетителю. Раундбуш вдавил локоть в ребра Гольдфарба.

— Это не спортивно, старик. По-моему, ты нечестным путем получил преимущество.

Черт побери, наверное, его резкость вызвана тем, что он заметил ее акцент или быстро оценил внешность.

— Я? — сказал Гольдфарб. — Тебе ли говорить о преимуществах, когда ты поимел всех, кто носит юбку, отсюда до острова Уайт.

— О чем это ты, мой дорогой приятель? — сказал Раундбуш и подпер щеку языком, показывая, что его не следует воспринимать всерьез. Он допил свою пинту, затем толкнул пустую кружку Сильвии, которая наконец вернулась на место. — Еще один круг для Дэвида и меня, пожалуйста, дорогая.

— Сейчас, — ответила она.

Раундбуш снова повернулся к морскому офицеру. Гольдфарб спросил Сильвию, показав глазами в сторону Наоми:

— Когда она начала здесь работать?

— Несколько дней назад, — ответила Сильвия. — И если ты меня спросишь, она слишком чистая, чтобы заниматься этим. Приходится ведь терпеть пьяных, всякий сброд, и всем от тебя — или в тебе — все время чего-то надо.

— Спасибо, — сказал Гольдфарб. — Ты подняла мое настроение на два дюйма.

— Подумать только, ты ведь порядочный человек, не то что эти негодяи, — сказала Сильвия. Это была похвала, не лишенная оттенка осуждения. — Наоми делает вид, что не замечает тех, кто пристает к ней, и как бы не понимает, чего от нее хотят. Но это ненадолго. Раньше или позже — скорее раньше — кто-нибудь попытается сунуться ей под блузу или под платье. Вот тогда мы и…

Она не успела сказать «увидим», как звук пощечины, словно винтовочный выстрел, перекрыл шум болтовни в «Белой лошади». Капитан морских пехотинцев сидел, прижав руку к щеке. Наоми невозмутимо поставила перед ним пинту пива и пошла дальше.

— Хорошо совпало, хотя я просто говорила, что думаю, — заметила Сильвия с очевидной гордостью.

— Да, именно так, — согласился Гольдфарб.

Он посмотрел на Наоми. Их взгляды на мгновение встретились. Он улыбнулся. Она пожала плечами, как бы говоря: на работе всякое бывает. Он повернулся к Сильвии.

— Хорошо у нее получилось, — сказал он.

Лю Хань нервничала. Она замотала головой. Нет, она больше чем нервничала. Она была перепугана одной только мыслью о встрече с маленькими чешуйчатыми дьяволами. Она слишком долго находилась под их контролем: вначале в самолете, который никогда не садится на землю, где ее случали с другими людьми, чтобы узнать, как люди ведут себя в интимной жизни, и потом, когда она забеременела, в тюремном лагере неподалеку от Шанхая. После того как она родила ребенка, они украли его. Она хотела вернуть ребенка, хотя это была всего-навсего девочка.

С учетом прошлого опыта она беспокоилась, уверенная, что чешуйчатые дьяволы с ней возиться не станут — она не стоит их внимания. И она, женщина, ничего не могла сделать, чтобы облегчить свое положение. Доктрина Народно-освободительной армии гласила, что женщины были и должны быть равны мужчинам. Где-то в глубине сознания она начинала верить в это, но в повседневной жизни ее мысли — и страхи — по-прежнему формировал опыт, полностью противоречивший новой доктрине.

Вероятно, чувствуя это, Нье Хо-Т’инг попробовал ее успокоить:

— Все будет хорошо. Они ничего не сделают вам, тем более на этих переговорах. Они знают, что у нас есть их пленные, которые ответят, если с нами что-нибудь произойдет.

— Да, я понимаю, — автоматически сказала она, но все же посмотрела на него с благодарностью.

Он служил политическим комиссаром в Первом полку революционной армии Мао, командовал дивизией во время Великого похода, был начальником штаба армии. После нашествия ящеров он возглавил борьбу против них — и против японцев, и контрреволюционной гоминдановской клики — сначала в Шанхае, а затем в Пекине. И он был ее любовником. Хотя по происхождению она была крестьянкой, ее сообразительность и горячее желание отомстить маленьким дьяволам за все, что они ей причинили, сделали ее революционеркой, причем делавшей быструю карьеру.

Чешуйчатый дьявол явился из палатки, которую это отродье возвело посредине Пан-Дзо-Сиан-Тай — Благоуханной Террасы Мудрости. Палатка была подобием пузыря из неведомого оранжевого блестящего материала, а не обычным сооружением из парусины или шелка. Она дисгармонировала не только с видом террасы, стен и утонченных лестниц по обе стороны, но и со всем Чун-Хуа-Тао, Островом Белой Пагоды.

Лю Хань подавила нервный смех. В те времена, когда маленькие чешуйчатые дьяволы еще не успели захватить и испортить ее жизнь, она была простой крестьянкой и даже представить себе не могла, что окажется не только в Императорском Городе, сердце Пекина, но на том самом острове, где отдыхали старые китайские императоры.

Маленький дьявол повернул один глаз в сторону Лю Хань, другой — в сторону Нье Хо-Т’инга.

— Вы люди из Народно-освободительной армии? — спросил он на неплохом китайском, добавив хрюкающее покашливание в конце предложения, обозначавшее вопросительный знак: особенность, перешедшая из его родного языка. Поскольку никто из людей не возразил, чешуйчатый дьявол сказал: — Вы пойдете со мной. Я — Эссафф.

Внутри палатки лампы сияли почти как солнце, хотя и с оттенком желто-оранжевого. Этот оттенок не имел ничего общего с материалом, из которого была сделана палатка: Лю Хань заметила, что он присутствовал в любом свете, которым пользовались чешуйчатые дьяволы. Палатка была достаточно большой, чтобы в ней поместилась еще и отдельная прихожая. Когда женщина направилась к входу, Эссафф схватил ее когтистой лапой.

— Обожди! — сказал он и снова кашлянул, но иначе, в знак особой важности сказанного. — Мы обследуем вас нашими приборами, чтобы убедиться, что вы не носите с собой взрывчатку. Такую процедуру проходим и мы сами.

Лю Хань и Нье Хо-Т’инг обменялись взглядами. Никто из них не произнес ни слова. Лю Хань предлагала подослать циркачей с дрессированными животными, выступлениями которых восхищались чешуйчатые дьяволы, — а в ящиках для содержания животных спрятать бомбы. Они постоянно устраивали взрывы, но одурачить маленьких дьяволов дважды одним и тем же фокусом было практически невозможно.

Эссафф велел людям встать в определенное место. Он рассматривал изображение их тел на устройстве, напоминавшем маленький киноэкран. Лю Хань и прежде видела такое: казалось, прибор так же распространен среди маленьких дьяволов, как книги среди людей.

Эссафф минуту или две шипел, как кипящий котел, а затем сказал:

— В данном случае вы почетные посетители. Можете войти.

В главной комнате палатки находился стол, на одном конце которого громоздилось множество приборов чешуйчатых дьяволов. За столом сидели двое самцов. Поочередно показав на них, Эссафф представил:

— Это — Ппевел, помощник администратора восточного района в главной континентальной массе — в Китае, как сказали бы вы. А это — Томалсс, исследователь тосевитского — человеческого, сказали бы вы, — поведения.

— Я знаю Томалсса, — сказала Лю Хань, скрыв свои чувства усилием воли, она едва не потеряла сознание.

Томалсс и его помощники фотографировали, как она рожала дочь, а затем забрали ребенка. Прежде чем она успела спросить, что с ее девочкой, Эссафф сказал:

— Вы, тосевиты, садитесь с нами.

Стулья, которые чешуйчатые дьяволы предложили им, были изготовлены людьми: уступка со стороны ящеров, которой она никогда не наблюдала прежде. Когда они с Нье Хо-Т’ингом сели, Эссафф спросил:

— Вы будете пить чай?

— Нет, — резко ответил Нье. — Вы обследовали наши тела, прежде чем мы вошли сюда. Мы не можем обследовать чай. Мы знаем, что вы иногда стараетесь подсунуть людям наркотики. Мы не будем пить или есть с вами.

Томалсс понимал по-китайски. Ппевел, очевидно, нет. Эссафф переводил ему. Лю Хань понимала кое-что из его перевода. Она немного научилась речи чешуйчатых дьяволов. Именно поэтому она заменила сегодня прежнего помощника Нье, Хсиа Шу-Тао.

Ппевел объявил через Эссаффа:

— Это переговоры. Вам не надо бояться.

— Это вы боитесь нас, — ответил Нье. — Если вы не доверяете нам, как мы можем доверять вам?

Наркотики чешуйчатых дьяволов обычно действовали на людей плохо. Нье Хо-Т’инг и Лю Хань оба знали это. Нье Хо-Т’инг добавил:

— Даже имея дело с нашим собственным народом — я имею в виду человеческие существа, — мы, китайцы, страдали от неравных договоров. Теперь мы больше ничего не хотим, кроме полного соответствия во всех наших действиях. Мы не собираемся давать больше того, что получим.

Ппевел сказал:

— Мы разговариваем с вами. Разве это не достаточная уступка?

— Это уступка, — сказал Нье Хо-Т’инг, — но недостаточная.

Лю Хань добавила покашливание, усилившее его слова И Ппевел, и Эссафф вздрогнули от удивления. Томалсс стал что-то говорить тихим голосом своему начальнику. Лю Хань расслышала достаточно, чтобы понять: тот объяснял, как случилось, что она немного овладела языком ящеров.

— Давайте все же поговорим, — сказал Ппевел. — И посмотрим, кто есть равный, а кто — нет, когда война кончится.

— Да, это верно, — согласился Нье Хо-Т’инг, — очень хорошо. Мы согласны на переговоры. Хотите начать дискуссию с большого и перейти к малым делам или предпочтете начать с малого и двигаться вверх по мере прогресса в переговорах?

— Лучше начать с малого, — сказал Ппевел. — Когда проблемы небольшие, вы и мы сможем легче найти почву под ногами. Если мы будем стараться достичь слишком многого вначале, мы сможем только рассердиться друг на друга и сорвем переговоры.

— Вы проницательны, — сказал Нье, склонив голову перед маленьким чешуйчатым дьяволом.

Лю Хань расслышала, как Эссафф объясняет Ппевелу, что это жест уважения.

— Итак, — продолжил Нье сухим уверенным тоном, за которым угадывались бомбы Народно-освободительной армии, — мы требуем, чтобы вы вернули девочку, которую бессердечно украли у Лю Хань.

Томалсс подпрыгнул, словно его ткнули булавкой.

— Это не маленький вопрос! — воскликнул он по-китайски, добавив усиливающее покашливание, чтобы показать свое отношение.

Эссафф, приняв странную позу, быстро переводил маленькому дьяволу.

Нье Хо-Т’инг поднял бровь. Лю Хань заподозрила, что это движение ничего не значит для чешуйчатых дьяволов, у которых не было бровей.

Нье сказал:

— Что же вы тогда подразумеваете под небольшими вопросами? Я мог бы сказать, что считаю материал, из которого вы сделали эту палатку, уродливым, но эта тема вряд ли заслуживает обсуждения По сравнению с тем, что вы, империалистические агрессоры, сделали с Китаем, судьба одного ребенка — мелочь, или, по крайней мере, эта проблема значительно меньше.

Выслушав перевод, Плевел сказал:

— Да, это небольшой вопрос по сравнению с другими. В любом случае эта страна теперь наша, что не подлежит никакому обсуждению, как вы понимаете.

Нье улыбнулся, не отвечая. Европейские державы и Япония говорили Китаю то же самое, но всегда терпели поражение, когда их брали на штык. Марксистско-ленинская доктрина вооружила Нье глубоким пониманием истории, которому он обучал Лю Хань.

Но она знала из своего собственного опыта, что маленькие чешуйчатые дьяволы имели свой взгляд на историю, и он не имеет ничего общего с учением Маркса или Ленина. Они были нечеловечески терпеливы: то, что срабатывало против Англии или Японии, могло оказаться негодным против них. Если они не лгали о себе, то даже китайцы, самая древняя и цивилизованная нация в мире, по сравнению с ними были лишь детьми.

— Моя дочь здорова? — наконец спросила Лю Хань Томалсса. Она не смела сломаться и заплакать, но когда она спросила о своей девочке, то из носа потекли слезы, не вылившиеся из глаз. Она высморкалась между пальцев, прежде чем продолжить. — Вы хорошо заботитесь о ней?

— Вылупившийся детеныш здоров и доволен.

Томалсс придвинул к себе машину, Лю Хань когда-то уже видела такую. Он прикоснулся к рычагу. Над машиной волшебством чешуйчатых дьяволов возникло изображение ребенка. Девочка стояла на четвереньках, обернутая поперек туловища тканью, и широко улыбалась — в ротике виднелись два маленьких белых зубика.

Лю Хань заплакала. Томалсс достаточно хорошо знал, что это означает печаль. Он снова прикоснулся к рычагу. Изображение исчезло. Лю Хань не знала, лучше это или хуже. Ей так хотелось подержать ребенка на руках.

Собравшись с силами, она сказала:

— Если вы говорите с людьми как с равными — или с чем-то близким к равенству, — то вы не будете красть их детей. Вы можете делать либо одно, либо другое, но не то и другое одновременно. Если вы крадете детей, то должны ожидать, что люди будут делать все, чтобы навредить вам за это.

— Но мы берем детенышей, чтобы изучить, как они и Раса могут наладить отношения друг с другом, начав все заново, — сказал Томалсс так, будто это настолько очевидно, что не требует объяснений.

Ппевел заговорил с ним на языке чешуйчатых дьяволов. Эссафф наклонился, собираясь переводить. Нье вопросительно посмотрел на Лю Хань. Она прошептала:

— Он говорит, они узнали важную вещь: люди будут бороться за своих детенышей, тьфу ты, детей. Это может быть не то, что они собирались узнать, но это частичный ответ.

Нье ничего не ответил и даже не посмотрел на Ппевела. Лю Хань достаточно хорошо читала по его лицу, чтобы понять: он не считает Ппевела дураком. У нее создалось такое же ощущение.

Глаза Ппевела снова повернулись в сторону людей.

— Предположим, мы вернем вам этого детеныша, — сказал он через Эссаффа, игнорируя разнервничавшегося Томалсса. — Предположим, мы сделаем это. Что вы дадите нам взамен? Вы согласитесь не устраивать больше взрывы наподобие того, который испортил день рождения Императора?

Лю Хань глубоко вздохнула. Она отдала бы что угодно, лишь бы вернуть ребенка. Но решение принимала не она. Здесь власть принадлежала Нье Хо-Т’ингу, а Нье любил дело больше, чем какого-либо человека или его частные заботы.

Абстрактно Лю Хань понимала, что это и есть путь, которой следует избрать. Но можете ли вы думать абстрактно, если вы только что видели своего ребенка в первый раз после того, как его у вас украли?

— Нет, мы не согласны на это, — сказал Нье. — Это слишком много в обмен на одного ребенка, который не может причинить вам никакого вреда.

— Если вернуть детеныша, это повредит нашим исследованиям, — сказал Томалсс.

И Нье, и Плевел игнорировали его. Нье продолжил, как ни в чем не бывало:

— Хотя, если вы вернете ребенка, мы отпустим одного из ваших самцов, который у нас в плену. Для вас он должен быть дороже ребенка.

— Любой самец для нас дороже, чем тосевит, — сказал Ппевел. — Это аксиома. Но в словах исследователя Томалсса содержится доля истины. Прервать долговременную исследовательскую программу — это не то, что мы, самцы Расы, можем сделать просто так. Нам нужно иметь более веские доводы, чем просто ваше требование.

— Кража детей для вас не означает преступление? — спросила Лю Хань.

— Не очень большое, — безразличным тоном ответил Ппевел. — Раса не страдает концентрацией внимания на отдельных особях, что присуще вам, тосевитам.

Самое худшее состояло в том, что Лю Хань поняла, что он имеет в виду. Чешуйчатые дьяволы не были злыми. Просто они настолько отличались от людей, что, когда они поступали в соответствии со своими понятиями о правильном и достойном поведении, люди могли только ужасаться.

— Скажите мне, Ппевел, — спросила она с угрожающим блеском в глазах, — как давно вы на посту помощника администратора этого региона?

Нье Хо-Т’инг бросил на нее быстрый взгляд, но не одернул. Коммунисты проповедовали равенство между полами, и Нье следовал этим проповедям — в большей степени, чем другие, кого она встречала. Например, Хсиа Шу-Тао, говоря об участии женщины в революции, имел в виду ее лежащей на спине с широко раздвинутыми ногами.

— Я несу эту ответственность недолго, — ответил Ппевел, — прежде я был помощником помощника администратора. Почему вы задаете такой неуместный вопрос?

У Лю Хань не было во рту множества мелких острых зубов, как у маленьких чешуйчатых дьяволов, но хищная улыбка, которую она адресовала Плевелу, показала, что она в них и не нуждается.

— Значит, ваш прежний начальник мертв, да? — спросила она. — И он умер в день рождения вашего Императора?

Все трое чешуйчатых дьяволов на мгновение опустили глаза, когда Эссафф перевел слово «Император» на их язык.

Ппевел ответил:

— Да, но…

— Как вы думаете, кто заменит вас после следующего взрыва? — спросила Лю Хань. Сорвать переговоры, вероятно, плохое дело, но ее это не беспокоило. — Вы можете не считать похищение детей большим преступлением, но мы так считаем и будем наказывать вас всех, поскольку не можем добраться до виновника. — Она косо посмотрела на Томалсса.

— Этот вопрос требует дополнительного анализа в высших кругах Расы, — сказал Ппевел; он сохранил самообладание. — В данное время мы не говорим «да», но не говорим и «нет». Давайте перейдем к следующему пункту обсуждения.

— Очень хорошо, — сказал Нье Хо-Т’инг.

Сердце Лю Хань упало. У маленьких чешуйчатых дьяволов не в обычае откладывать такие дела, и она знала это. Дискуссия о возврате ее дочери может продолжиться. Но каждый день, который ее дочь проводит вдали от нее, делает ее все более чужой, и наверстать упущенное становится все труднее. Она не видела ее с трехдневного возраста. Какой она будет, даже если Лю Хань наконец вернут малышку?

Снаружи железнодорожный вагон выглядел, как багажный. Давид Нуссбойм успел увидеть это, прежде чем усталые охранники НКВД с автоматами, использовать которые им не было нужды, загнали его и его товарища по несчастью внутрь. Внутри вагон был разделен на девять отделений, как обычный пассажирский. Правда, в обычном пассажирском вагоне четыре пассажира в купе — это уже под завязку. Люди с ненавистью смотрели друг на друга, как будто каждый сосед был виноват в том, что занимает так много места. В каждом из пяти купе для заключенных этого вагона… Нуссбойм покачал головой. Он был щепетильным и дотошным человеком. Он не знал, сколько людей помещалось в каждом купе. Но он знал, что в его купе загнали 25 человек.

Он и еще трое сидели, как на насесте, на багажных полках у самого потолка. Самые сильные и крепкие заключенные лежали в относительном комфорте — весьма относительном — на жесткой средней полке. Остальные сидели, теснясь, на нижних полках и на полу, на своих скудных пожитках.

Соседом Нуссбойма оказался долговязый парень по имени Иван Федоров. Он немного понимал по-польски и совсем чуть-чуть — на идиш, когда польского было не понять. Нуссбойм, в свою очередь, худо-бедно разбирал русский, да еще Федоров время от времени использовал немецкие слова.

Его трудно было назвать мыслителем.

— Расскажите мне снова, как вы попали сюда, Давид Аронович, — сказал он. — Я такой истории, как ваша, еще не слышал.

Нуссбойм вздохнул. Он рассказывал свою историю уже три раза в течение двух дней — во всяком случае, он думал, что прошло уже два дня с тех пор, как он сел на эту полку.

— Это было так, Иван Васильевич, — сказал он. — Я был в Лодзи, в Польше, в той части, которую захватили ящеры. Мое преступление состояло в том, что я ненавидел немцев больше, чем ящеров.

— Почему? — спросил Федоров.

Этот вопрос он задавал уже в четвертый раз.

До сих пор Нуссбойм избегал ответа: обычный русский любит евреев не больше, чем обычный поляк.

— Вы можете догадаться сами? — спросил он. Федоров наморщил лоб, и он взорвался:

— Черт побери, вы разве не видите, что я еврей?

— Ах, вот что. Да, конечно, я понял, — сказал его сосед с веселым спокойствием. — Такого большого носа нет ни у одного русского.

Нуссбойм прикрыл рукой упомянутую часть лица, но Иван, казалось, не имел в виду ничего особенного, а просто отметил факт. Он продолжил:

— Значит, вы были в Лодзи. Как же вы попали сюда? Вот это я и хочу знать.

— Мои соседи захотели избавиться от меня, — с горечью сказал Нуссбойм. — Они не стали отдавать меня нацистам — они не были настолько погаными. Но они не хотели и оставлять меня в Польше. Они знали, что я не позволю им сотрудничать с оккупантами. Тогда они ударили меня так, что я потерял сознание, переправили через захваченную ящерами страну, пока не добрались до местности, которую вы, русские, продолжали контролировать, и передали меня вашему пограничному патрулю.

Федоров мог не быть большим мыслителем, но он был советским гражданином. Он знал, что происходит в таких случаях. Улыбаясь, он сказал:

— И пограничный патруль решил, что вы преступник — а кроме того, вы еще и иностранец, и жид, и поэтому они отправили вас в гулаг[2]. Теперь я все понял.

— Рад за вас, — кисло ответил Нуссбойм.

Из купе через скользящую решетку, заменяющую дверь, был виден коридор тюремного вагона. В решетке было проделано зарешеченное же окошечко. Окон во внешний мир не было, только пара маленьких отдушин, которые в счет не шли. Два охранника направились к их купе.

Нуссбойм не беспокоился. Он знал, что когда энкавэдэшники ходят неспешным шагом, они собираются раздавать еду. В животе у него урчало, слюна наполняла рот. В этом тюремном вагоне — «столыпинском», как его называли русские, — он питался лучше, чем в лодзинском гетто до прихода ящеров. Правда, не намного лучше.

Один из охранников отодвинул решетку, затем отступил, нацелив на заключенных автомат. Второй поставил на пол два ведра.

— Порядок, зэки! — закричал он. — В зоопарке время кормления зверей!

Он громко расхохотался над своей остротой, хотя и пускал эту шутку в ход всякий раз, когда был его черед кормить включенных.

Они тоже громко расхохотались. Если бы они не стали смеяться, никто не получил бы еды. Это они узнали очень быстро. Избиения служили очень доходчивым объяснением.

Удовлетворенный охранник начал раздавать куски грубого черного хлеба и половинки соленой селедки. Один раз заключенные получили и сахар, но потом охранники сказали, что он закончился. Нуссбойм не знал, насколько это верно, но проверить все равно не мог.

Зэки, которые, развалившись, лежали на средних полках, получали самые большие куски. Они подкрепляли свое право кулаками. Рука Нуссбойма коснулась синяка под левым глазом. Он пытался воспротивиться и заплатил за это.

Он, как волк, проглотил хлеб, но костистую селедку спрятал в карман. Он научился дожидаться воды, прежде чем есть рыбу.

Селедка была настолько соленой, что от жажды можно было сойти с ума. Иногда охранники оставляли в купе ведро воды после того, как приносили еду. Иногда они этого не делали. Сегодня воды не было.

Поезд грохотал. Летом в купе, рассчитанном на четверых, но в которое набивалось две дюжины мужчин, должно было быть невыносимо — что, конечно, не останавливало служащих НКВД. Во время русской зимы живым теплом лучше не пренебрегать. Несмотря на холод, Нуссбойм не мерз.

В животе его снова заурчало. Животу было безразлично, что его хозяин будет страдать от жажды, если съест селедку и не напьется. Живот понимал одно: он по-прежнему почти пуст, а рыба частично заполнит его.

Заскрипев тормозами, поезд резко остановился. Нуссбойм едва не сполз на людей внизу. С Иваном такое однажды случилось. Люди на полу набросились на него, как стая волков, били и колотили, пока он весь не покрылся синяками. После этого случая сидящие на багажной полке научились крепко держаться.

— Где это мы, как ты думаешь? — спросил кто-то внизу.

— В аду, — ответил другой голос, вызвав смех более горький и искренний, чем тот, которого добивался охранник.

— Зуб даю, что это Псков, — объявил зэк на средней полке. — Я слышал разговор, что мы отогнали ящеров от железнодорожной линии, которая идет с запада. После этого, — продолжил он менее самоуверенно и вызывающе, — после этого север и восток, на Белое море, а то и в сибирский гулаг.

Пару минут все молчали. Упоминания о работе зимой под Архангельском или в Сибири было достаточно, чтобы смутить даже самых бодрых духом.

Стук и толчки показали, что к поезду прицепили или отцепили вагоны. Один из зэков, сидевших на нижней полке, сказал:

— Разве гитлеровцы не захватили Псков? Дерьмо, они не причинят нам вреда больше, чем наш собственный народ.

— Нет, сделают, — сказал Нуссбойм и рассказал о Треблинке.

— Это пропаганда ящеров, вот что это такое, — сказал большеротый зэк на средней полке.

— Нет, — сказал Нуссбойм.

Даже с оглядкой на зэков со средней полки примерно половина людей в купе в конце концов поверили ему. Он решил, что одержал моральную победу.

Вернулся охранник с ведром воды, ковшом и парой кружек. Он выглядел расстроенным из-за того, что обязан дать людям воды, которой они не заслуживали.

— Эй, вы, грязные подонки, — сказал он. — По очереди и побыстрей. Я не буду стоять здесь весь день.

Первыми пили здоровые, потом те, у кого был туберкулезный кашель, и последними из всех — трое или четверо неудачников, больных сифилисом. Нуссбойм подумал, есть ли смысл поддерживать установившийся порядок: он сомневался, что охранники вообще моют кружки после употребления. Вода была желтоватой, мутной и маслянистой на вкус. Охранник набирал ее в тендере паровоза, вместо того чтобы пойти к колонке с питьевой водой.

Так или иначе, она была мокрой. Он выпил полагающуюся ему кружку, съел селедку и ненадолго почувствовал себя не зэком, а почти человеком.

Георг Шульц крутанул двухлопастный деревянный винт самолета «У-2». Пятицилиндровый радиальный мотор Швецова сразу же заработал: зимой мотор с воздушным охлаждением давал большое преимущество. Людмила Горбунова слышала рассказы о пилотах Люфтваффе, которым приходилось разжигать на земле костры под мотором своих самолетов, чтобы не допустить замерзания антифриза.

Людмила окинула взглядом минимальный набор приборов на передней панели «кукурузника». Ничего нового сверх того, что она уже знала, они не показывали: «кукурузник» заправлен топливом, компас работает удовлетворительно, а альтиметр говорил, что она все еще на земле.

Она отпустила тормоз. Маленький биплан поскакал по снежному полю, служившему взлетной полосой. За нею, она знала, мужчины и женщины с метлами разровняют снег, уничтожив следы колес самолета. Советские ВВС серьезно относились к маскировке.

Последний толчок — и «У-2» оторвался от земли. Людмила похлопала по фюзеляжу одетой в перчатку рукой.

Сконструированный для первоначального обучения этот самолет не давал покоя сначала немцам, а теперь ящерам. «Кукурузники» летали на малой высоте с небольшой скоростью и, за исключением мотора, почти не содержали металла: они ускользали от систем обнаружения ящеров, позволявших инопланетным империалистическим агрессорам с легкостью сбивать гораздо более совершенные военные самолеты. Пулеметы и небольшие бомбы — не слишком хорошее оружие, но это все же лучше, чем ничего.

Людмила положила самолет в длинный плавный поворот к полю, откуда она взлетела. Георг Шульц все еще стоял там. Он помахал ей и послал воздушный поцелуй, прежде чем стал пробираться к елям неподалеку.

— Если бы Татьяна увидела тебя сейчас, она отстрелила бы твою голову с высоты восемьсот метров, — сказала Людмила.

Поток воздуха, врывающийся поверх ветрового стекла в открытую кабину, унес ее слова прочь. Ей самой хотелось сделать с Георгом Шульцем что-нибудь похожее. Немецкий пулеметчик-танкист был первоклассным механиком, он чувствовал моторы так же, как некоторые люди чувствуют лошадей. В этом состояла его ценность, хотя он был буяном и искренним нацистом.

Со времени, когда Советский Союз и гитлеровцы стали, по крайней мере формально, сотрудничать в борьбе с ящерами, на его фашизм можно было не обращать внимания, точно так же, как поступали с фашистами до предательского нарушения Германией пакта о ненападении с СССР 22 июня 1941 года. Чего Людмила никак не могла стерпеть, так его попыток затащить ее к себе в постель: желания переспать с ним у нее было не больше, чем, скажем, с Генрихом Гиммлером.

— Думаешь, он оставил меня в покое после того, как они с Татьяной стали прыгать друг на друга? — сказала Людмила облачному небу.

Татьяна Пирогова была опытным снайпером, она отстреливала нацистов, а потом — ящеров. Она была такой же беспощадной, как Шульц, а может быть, и более жестокой. По мнению Людмилы, именно это их и сближало.

— Мужики… — И она добавила еще одно слово, чтобы закончить предложение. Добившись расположения Татьяны, он продолжал домогаться и ее. Она проворчала шепотом: — Ух, как надоело!

Она летела над Псковом на запад. Солдаты на улицах, некоторые в русской форме цвета хаки, другие в немецкой серо-зеленой полевой, а кое-кто — еще в белой зимней, которая не позволяла определить национальную принадлежность, приветственно махали, когда она пролетала над ними. Случалось, впрочем, по ней могли и пальнуть — полагая, что все летающее принадлежит только ящерам.

От железнодорожной стации на северо-запад полз поезд. Дым от паровоза тянулся за ним широким черным хвостом, и если бы не низкая облачность, которая маскировала его от самолетов, он на фоне снега был бы виден за многие километры. А ящеры с удовольствием расстреливали поезда, едва предоставлялся шанс.

Она помахала поезду, когда сблизилась с ним. Она не думала, что кто-нибудь из пассажиров видел ее, но это не важно. Поезда из Пскова были добрым знаком. В течение зимы Красная Армия — и немцы, с неудовольствием подумала Людмила, — оттеснила ящеров от города и от железной дороги. В последние дни при определенном везении можно было добраться поездом даже до Риги.

Но для этого требовались и удача, и время. Вот почему генерал-лейтенант Шилл отправил свое послание с нею, и не только потому, что так оно попадет к его нацистскому напарнику в латвийской столице гораздо быстрее, чем по железной дороге.

Людмила сардонически улыбнулась.

— Могучему нацистскому генералу очень хотелось послать с этим письмом могучего нацистского летчика, — проговорила она, — но у него нет ни одного могучего нацистского летчика, а потому пришлось выбрать меня.

У Шилла лицо при этом было такое, словно он ел кислое яблоко.

Она похлопала себя по карману кожаного, на меху летного костюма, содержавшему бесценный пакет. Она не знала, что написано в письме. Шилл, вручая ей письмо, всем своим видом показывал, что она не заслуживает этой привилегии. Она тихо рассмеялась. Словно он мог удержать ее от того, чтобы она вскрыла конверт! Может быть, он решил, что ей это не придет в голову? Если так, он глуп даже для немца.

Ее, однако, удержала извращенная гордость. Генерал Шилл — формально — был союзником СССР и доверил ей послание, пусть даже и с неохотой. В свою очередь она тоже будет соблюдать приличия.

«Кукурузник» с гудением летел к Риге. Местность была совершенно не похожа на степи вокруг Киева, родного города Людмилы. Она летела вовсе не над бесконечной ровной поверхностью: внизу простирались покрытые снегом сосновые леса — часть огромного лесного массива, тянувшегося на восток к Пскову и еще дальше и дальше. То там, то сям в гуще леса виднелись фермы и деревни. Вначале признаки человеческого присутствия удивили Людмилу, но по мере продвижения в глубь прибалтийской территории они стали встречаться все чаще.

Примерно на середине пути до Риги, когда она перелетела из России в Латвию, их вид изменился, причем изменились не только дома. Штукатурка и черепица разительно не похожи на дерево и солому, но главное — все было устроено более основательно и целесообразно: вся земля использована для какой-то ясно определенной цели — полей, огородов, рощиц, дорог. Все было при деле, ничто не лежало брошенным или неосвоенным.

— Это вполне могла быть и Германия, — громко проговорила Людмила.

Воспоминания заставили ее замолчать. Когда гитлеровцы предательски напали на ее родину, Латвия находилась в составе Советского Союза чуть больше года. Реакционные элементы приветствовали нацистов как освободителей и сотрудничали с ними в борьбе против советских войск. Реакционные элементы на Украине делали то же самое, но Людмила гнала эту мысль прочь.

Она задумалась над тем, как ее примут в Риге. Вокруг Пскова в лесах скрывались партизаны, город стал фактически общим владением немецких и советских войск. Она не думала, что у границ Латвии могли бы находиться значительные советские силы — возможно, где-то южнее, но не в Прибалтике.

— Пожалуй, — продолжила она, — в Латвии вскоре появятся значительные советские силы: это буду я.

Воздушный поток унес ее шутку и веселое настроение.

Она добралась до берега Балтики и полетела вдоль него на юг к Риге. Море оказалось на несколько километров замерзшим. Увидев это ледяное поле, Людмила содрогнулась. Даже для русского человека льда было слишком много. Над рижской гаванью поднимался дым — после недавней бомбежки ящеров. Приблизившись к докам, она нарвалась на ружейный огонь. Сжав кулаки — какие идиоты, приняли ее биплан за самолет ящеров! — она ушла в сторону и стала озираться в поисках места для посадки «кукурузника».

Неподалеку от улицы, похожей на главный бульвар, она увидела парк с голыми деревьями. В нем было достаточно свободного места для посадки, покрытого заснеженной мертвой желто-коричневой травой, и для того, чтобы спрятать биплан. Как только тряский пробег закончился, к ней бросились немецкие солдаты в серой полевой и белой маскировочной форме.

Они увидели красные звезды на крыльях и фюзеляже «кукурузника».

— Кто вы, проклятый русский, и что вы здесь делаете? — закричал один из них.

Типичный наглый немец, он был уверен, что она знает его язык! Впрочем, на этот раз он оказался прав.

— Старший лейтенант Людмила Горбунова, советские ВВС, — ответила Людмила по-немецки. — У меня с собой депеша генералу Брокдорф-Алефельдту от генерала Шилла из Пскова. Не будете ли вы так добры доставить меня к нему? И не замаскируете ли вы этот самолет, чтобы его не обнаружили ящеры?

Гитлеровские солдаты попятились в изумлении, услышав ее голос. Она продолжала сидеть в кабине, ее кожаный летный шлем и зимнее обмундирование скрывали ее пол. Немец, который окликнул ее, злобно сказал:

— Мы слышали о летчиках, которые называют себя сталинскими соколами. Может быть, ты один из сталинских воробьев?

Теперь он использовал «du» — «ты» вместо «sie» — «вы». Интересно, он хотел этим выразить дружелюбие или оскорбить ее? Так или иначе, ей все равно.

— Возможно, — ответила она тоном более холодным, чем здешняя погода, — но только в том случае, если вы — один из гитлеровских ослов.

Она сделала паузу. Развлечет ее выходка немца или рассердит? Ей повезло: он не только расхохотался, но даже, откинув голову, заревел по-ослиному.

— Надо быть ослом, чтобы закончить дни в богом забытом месте наподобие этого, — сказал он. — Все в порядке, Kamerad — нет, Kameradin старший лейтенант, я проведу вас в штаб. Почему бы вам не пойти вместе со мной?

Несколько немцев присоединились к ним, то ли в качестве охранников, то ли потому, что не хотели оставлять ее наедине с первым, а может быть, из-за того, что им было в новинку, находясь на службе, идти с женщиной. Она изо всех сил старалась не обращать на них внимания — Рига интересовала ее больше.

Даже пострадавший за годы войны город не показался ей «забытым богом». На главной улице — Бривибас-стрит, так она называлась (глаза и мозг не сразу приспособились к латинскому алфавиту) — было больше магазинов, причем более богатых, чем во всем Киеве. Одежда горожан на улицах была поношенной и не особенно чистой, но из лучших тканей и лучшего пошива, чем обычно встречалась в России или в Украинской Советской Социалистической Республике. Некоторые люди узнавали ее обмундирование. Несмотря на немецкий эскорт, они кричали ей на искаженном русском и по-латышски. Она поняла, что по-русски ее оскорбляли, слова по-латышски, должно быть, звучали не лучше. Вдобавок один из немцев сказал:

— Вас здесь любят, в Риге.

— Есть много мест, где немцев любят еще больше, — сказала она, и возмущенный нацист заткнулся. Если бы они играли в шахматы, то она выиграла бы размен.

Ратуша, где помещался штаб немецкого командования, находилась неподалеку от перекрестка Бривибас и Калейю. Людмиле здание в готическом стиле показалось старым, как само время. Часовых у входа не было (Кром в Пскове тоже снаружи не охранялся), чтобы не выдать место штаба ящерам. Но, открыв резную дверь, Людмила обнаружила, что на нее смотрят двое враждебного вида немцев в более чистых и свежих мундирах, чем она привыкла видеть.

— Что вам нужно? — спросил один из них.

— Русская летчица. Она говорит, что имеет депешу из Пскова для командующего, — ответил говорливый сопровождающий. — Я решил, что мы доставим ее сюда, а вы уж с ней здесь разберетесь.

— Женщина? — Часовой посмотрел на Людмилу по-другому. — Боже мой, это и в самом деле женщина? Из-за хлама, который на ней надет, я и не понял сначала.

Он полагал, что она говорит только по-русски. Она изо всех сил старалась смотреть на него свысока, что было не так-то просто, поскольку он был сантиметров на 30 выше.

Мобилизовав весь свой немецкий, она сказала:

— Уверяю вас, это в любом случае не имеет для вас никакого значения.

Часовой вытаращил глаза. Ее сопровождающие, успевшие увидеть в ней до некоторой степени человеческое существо — и как настоящие солдаты недолюбливавшие штабных, — без особого успеха попытались скрыть усмешки. От этого часовой рассердился еще больше. Ледяным голосом он произнес:

— Идемте со мной. Я отведу вас к адъютанту коменданта.

Адъютант был краснолицым, похожим на быка мужчиной с двумя капитанскими звездочками на погонах. Он сказал:

— Давайте сюда депешу, девушка. Генерал-лейтенант граф Вальтер фон Брокдорф-Алефельдт — занятой человек. И передам ему ваше послание, как только представится возможность.

Возможно, он подумал, что титулы и сложная фамилия произведут на нее впечатление. Если так, он забыл, что имеет дело с социалисткой. Людмила упрямо выдвинула вперед подбородок.

— Нет, — сказала она. — Мне приказано генералом Шиллом передать послание вашему коменданту — и никому больше. Я солдат и подчиняюсь приказу.

Краснолицый стал еще краснее.

— Один момент, — сказал он и поднялся из-за стола.

Он вышел в дверь, расположенную у него за спиной. Когда он вернулся, можно было подумать, что он только что съел лимон.

— Комендант примет вас.

— Хорошо.

Людмила направилась к этой же двери. Если бы адъютант не отступил поспешно в сторону, она налетела бы прямо на него.

Она ожидала увидеть породистого аристократа с тонкими чертами лица, надменным выражением и моноклем. У Вальтера фон Брокдорф-Алефельдта действительно были тонкие черты лица, но, очевидно, только потому, что он был больным человеком. Его кожа выглядела как желтый пергамент, натянутый на кости. Когда он был моложе и здоровее, он, возможно, был красив. Теперь же он просто старался держаться, несмотря на болезнь.

Он удивил ее тем, что встал и поклонился. Его мертвая улыбка показала, что он заметил ее удивление. Тогда он удивил ее еще раз, заговорив по-русски:

— Добро пожаловать в Ригу, старший лейтенант. Так какие же новости вы доставили мне от генерал-лейтенанта Шилла?

— Я не знаю. — Людмила протянула ему конверт. — Вот послание.

Брокдорф-Алефельдт начал вскрывать его, но прервался, снова вскочил и спешно вышел из кабинета в боковую дверь. Вернулся он бледнее, чем прежде.

— Прошу извинить, — сказал он, вскрыв конверт. — Кажется, меня мучает приступ дизентерии.

Похоже, это гораздо хуже, чем приступ: если судить по его виду, он умрет самое большее через день. Людмила знала, что нацисты держатся за свои посты с таким мужеством и преданностью — или фанатизмом, — как никто другой. Временами, когда она видела это собственными глазами, она удивлялась: как такие приличные люди могут подчиняться такой системе?

Это заставило ее вспомнить о Генрихе Ягере, и через мгновение щеки ее залил румянец. Генерал Брокдорф-Алефельдт изучал послание генерала Шилла. К ее облегчению, он не заметил, как она покраснела. Пару раз он хмыкнул, тихо и сердито. Наконец он поднял взор от письма и сказал:

— Мне очень жаль, старший лейтенант, но я не могу сделать того, что просит немецкий комендант Пскова.

Она и представить не могла, чтобы немец говорил с такой деликатностью. Он, конечно, был гитлеровцем, но культурным гитлеровцем.

— А о чем просит генерал Шилл? — спросила она, затем поспешила добавить: — Если, конечно, это не слишком секретно для моего уровня?

— Ни в коей мере. — Он говорил по-русски, как аристократ. — Он хотел, чтобы я помог ему боеприпасами… Он сделал паузу и кашлянул.

— То есть он не хотел бы зависеть от советских поставок, вы это имеете в виду? — спросила Людмила.

— Именно так, — подтвердил Брокдорф-Алефельдт. — Вы ведь видели дым над гаванью? — Он вежливо дождался ее кивка, прежде чем продолжить. — Это все еще горят грузовые суда, которые разбомбили ящеры, суда, которые были доверху нагружены всевозможным оружием и боеприпасами. Теперь у нас самих жестокая нехватка всего, и поделиться с соседом мне нечем.

— Мне жаль слышать это, — сказала Людмила.

К своему удивлению, она поняла, что говорит не только из вежливости. Ей не хотелось, чтобы немцы в Пскове стали сильнее, чем советские войска, но и ослабление немцев по сравнению с силами ящеров было тоже нежелательным. Найти баланс сил, который устраивал бы ее, было непросто. Она продолжила:

— У вас будет ответ генералу Шиллу, который вы отправите со мной?

— Я подготовлю ответ, — ответил Брокдорф-Алефельдт, — но вначале… Бек! — повысил он голос. В кабинет быстро вошел адъютант.

— Принесите что-нибудь старшему лейтенанту из столовой, — приказал Брокдорф-Алефельдт, — она проделала долгий путь с бессмысленным поручением и, несомненно, не откажется от чего-нибудь горячего.

— Слушаюсь, герр генерал-лейтенант! — сказал Бек и повернулся к Людмиле. — Если вы будете добры подождать, старший лейтенант Горбунова.

Он пригнул голову, словно метрдотель странного декадентского капиталистического ресторана, и спешно удалился. Если его начальник отнесся к Людмиле с уважением, значит, точно так же к ней отнесется и он.

Когда капитан Бек вернулся, в руках он держал поднос с большой дымящейся тарелкой.

— Майзес зупе ар путукрейму, латышское блюдо, — объяснил он, — суп из крупы со взбитыми сливками.

— Благодарю вас, — сказала Людмила и принялась за еду.

Суп был горячим, густым, питательным и по вкусу не казался непривычным. В русской кухне тоже обычно много сливок, правда чаще кислых, то есть сметаны, а не свежих.

Пока Людмила насыщалась, Бек вышел в свой кабинет и вскоре вернулся с листом бумаги, который положил перед генералом Брокдорф-Алефельдтом. Немецкий комендант Риги изучил письмо, затем посмотрел на Людмилу, но продолжал молчать и заговорил, только когда она отставила тарелку.

— Я хочу попросить вас об одолжении, если вы не возражаете.

— Это зависит от того, какого рода одолжение, — настороженно ответила она.

Улыбка графа Брокдорф-Алефельдта делала его похожим на скелет, который только что услышал хорошую шутку.

— Уверяю вас, старший лейтенант, я не имел никаких непристойных намерений в отношении вашего, несомненно прекрасного, тела. Это чисто военный вопрос, в котором вы могли бы помочь нам.

— Я и не думала о непристойных намерениях в отношении меня, — ответила Людмила.

— Нет? — Немецкий генерал снова улыбнулся. — Как это разочаровывает.

Пока Людмила обдумывала, как следует воспринять это высказывание, Брокдорф-Алефельдт вернулся к деловому разговору.

— Мы поддерживаем контакт с несколькими партизанскими группами в Польше. — Он сделал паузу, дав ей усвоить сказанное. — Полагаю, я должен заметить, что это партизанская война против ящеров, а не против рейха. В группах есть немцы, поляки, евреи — я слышал, что есть даже несколько русских. Одна из таких групп, а именно под Хрубешовом, передала нам, что готова, в частности, пустить в ход противотанковые мины. Вы могли бы доставить им эти мины быстрее, чем кто бы то ни было из наших людей. Что вы на это скажете?

— Я не знаю, — ответила Людмила. — Я ведь вам не подчинена. А своих самолетов у вас нет?

— Самолеты — да, несколько штук, но ничего похожего на «летающую швейную машинку», на которой вы прибыли, — сказал Брокдорф-Алефельдт.

Людмила и прежде слышала эту немецкую кличку самолета «У-2», и всегда в таких случаях лукавая гордость наполняла ее. Генерал продолжил:

— Эту задачу мог бы выполнить мой последний связной самолет, «Физелер-Шторх», но он был сбит две недели назад. Вы ведь знаете, как ящеры разделываются с более крупными и заметными машинами. Хрубешов находится отсюда примерно в пятистах километрах к югу и немного западнее. Вы можете выполнить это задание? Могу добавить, что уничтожение танков благодаря вашей помощи, вероятно, будет полезно как для советских вооруженных сил, так и для вермахта.

С тех пор как немцы оттеснили организованные — в отличие от партизан — советские вооруженные силы в глубь России, Людмила сомневалась в этом. С другой стороны, ситуация после вторжения ящеров стала довольно зыбкой, и, кроме того, старшего лейтенанта ВВС не информируют о развертывании войск.

Людмила спросила:

— А вы сможете передать ваш ответ генералу Шиллу, если я не полечу с письмом обратно?

— Думаю, мы сможем организовать это, — ответил Брокдорф-Алефельдт. — Если это — единственное, что препятствует вам в выполнении задания, я уверен, что мы решим этот вопрос.

Людмила задумалась.

— Вам придется дать мне бензин для полета туда, — наконец проговорила она, — и, конечно, партизаны должны будут достать бензин для возвращения. У них он есть?

— Они должны были раздобыть некоторое количество бензина, — ответил немецкий генерал. — Кроме того, после прихода ящеров в Польше его почти не расходуют. И конечно, после вашего возвращения мы снабдим вас топливом до

Пскова.

Об этом она еще не успела спросить. Несмотря на устрашающую фамилию и громкие титулы, генерал-лейтенант граф Вальтер фон Брокдорф-Алефельдт был все же джентльменом старой школы. Это помогло Людмиле совладать с собой и кивнуть в знак согласия. В дальнейшем у нее еще будет возможность подумать, было ли это достаточно веской причиной.

Ричард Петерсон был неплохим специалистом, но, насколько было известно бригадному генералу Лесли Гровсу, безнадежным тупицей. Он сидел на жестком стуле в кабинете Гровса в Научном центре Денверского университета и объяснял:

— Методики хранения, о которой вы говорите, сэр, трудно придерживаться, если одновременно произойдет увеличение производства плутония.

Гровс ударил громадным кулаком по столу. Это был крупный коренастый человек с коротко подстриженными рыжеватыми волосами, тонкими усиками и грубыми чертами лица, напоминавшего морду мастиффа. От мастиффа, похоже, он взял и неумолимую агрессивность.

— Что вы говорите, Петерсон? — угрожающе прорычал он. — Вы хотите сказать, что мы должны выливать радиоактивные отходы в реку, чтобы ящеры могли узнать, откуда они взялись? Лучше вам не продолжать эту фразу, потому что вы знаете, что будет потом.

— Конечно, знаю! — Голос Петерсона прозвучал пронзительно и резко. — Ящеры нас немедленно взорвут, и мы перейдем в мир иной.

— Совершенно верно, — сказал Гровс. — Мне чертовски повезло, что я не был в Вашингтоне, когда они сбросили там свои бомбы. — Он фыркнул — Они успешно избавились в Вашингтоне от нескольких политиканов — странно, но, выходит, они даже помогли нашим военным. Но если они сбросят бомбу на Денвер, то мы не сможем сделать больше ни одной ядерной бомбы. А в таком случае мы проиграем войну.

— Я это тоже знаю, — ответил Петерсон. — Но перерабатывающий завод может делать ровно столько, сколько может. Если выжимать больше плутония, увеличится нагрузка на фильтры — а если отходы проникнут сквозь фильтры, то попадут в Южный Платт.

— Нам нужно получить больше плутония, — резко сказал Гровс. — Если для этого надо включить дополнительные фильтры или чистить те, которые у нас есть, озаботьтесь. Для этого вы тут и находитесь. Если вы скажете, что не можете справиться, я найду того, кто сможет, обещаю вам. У вас есть преимущество в получении материалов не только из Денвера, но и со всей страны. Используйте это или найдите другую работу.

В своих роговых очках Петерсон выглядел как щенок, которого ни за что пнули под ребра.

— Дело не в материалах, генерал. Мы отчаянно нуждаемся в подготовленных людях. Мы…

Гровс смотрел сердито.

— Я вам сказал, мне не нужны извинения. Мне нужны результаты. Если у вас недостаточно подготовленных людей, подготовьте еще. Или же используйте неподготовленных, но разбейте все ваши процедуры на детские шажки, которые сможет понять любой идиот. Освоил первый шажок — переходит к следующему. Вышло не так — повторил процедуру снова. Получилось вот такое или такое — зовет руководителя, который быстро разберется, что происходит. На такое обучение уйдет много времени, но вы быстрее добьетесь результатов.

— Но… — начал было Петерсон.

Гровс игнорировал его — демонстративно взял бумагу, самую верхнюю, из переполненной корзины входящих. Техник рассерженно вскочил на ноги и выбежал из кабинета. Гровс едва удержался от смеха. Ему приходилось наблюдать и более яростную реакцию. Он мысленно сделал пометку: повнимательнее наблюдать за заводом по обработке плутония в течение нескольких следующих недель. Или Петерсон увеличит продукцию без выпуска радиоактивных отходов в реку, или этим займется кто-нибудь другой.

Бумага, которую взял Гровс, была особенно важной, даже по сравнению с остальными важными бумагами, которые — как и все, так или иначе связанное с атомным оружием, — имели высший приоритет. Он потер подбородок. Такое не каждый день попадалось ему на глаза.

— Значит, это проклятые русские хотят нашей помощи, так? — проговорил он.

Он не особенно задумывался о русских — ни об их политике, ни об их инженерных способностях. Правда, они сделали первую атомную бомбу человеческими руками, хотя и использовали расщепляющиеся материалы, украденные у ящеров. Значит, они заслуживают большего уважения, чем всегда казалось.

Правда, теперь они переживают трудности в производстве собственных радиоактивных веществ и хотят, чтобы кто-то прибыл к ним и помог. Если бы не ящеры, Гровс реагировал бы как человек, обнаруживший в своем белье гремучую змею. Но когда на сцене появляются ящеры, то беспокойство в первую очередь вызывают они и только потом — надежды дядюшки Джо обзавестись атомной бомбой или, скорее, целой кучей бомб.

Гровс откинулся в своем вращающемся кресле. Оно скрипнуло. Ему захотелось закурить. С тем же успехом он мог пожелать достать луну с неба. Он невольно произнес вслух:

— Как бы я хотел, чтобы с нами был Ларссен. Он прекрасно бы подошел для поездки в Москву.

Ларссен, увы, был мертв. Впрочем, он уже никогда не стал бы прежним после того, как его жена ушла к этому парню из армии — к Игеру, так его звали. Когда возникла перспектива переезда Металлургической лаборатории в Хан-форд, штат Вашингтон, никто не захотел прерывать работу для инспекционной поездки. А Ларссен проявил себя тогда наилучшим образом.

Но со своими внутренними демонами справиться не смог. В конце концов они взяли верх, и он застрелил двух людей и бежал на юг, в сторону территории, захваченной ящерами. Если бы он «запел» — а Гровс был уверен, что для этого он и сбежал, — то над Денвером расцвел бы цветок ядерного пламени. Но кавалеристы успели перехватить его прежде, чем он смог добраться до врага.

— Так кого же все-таки послать? — обратился Гровс к стенам кабинета.

Проблема состояла в том, что записка, которую он получил, мало что говорила ему. Он не знал, какого рода неприятности у красных. Есть ли у них вообще действующий реактор? Или они пытаются разделить уран-235 и уран-238? В записке ничего об этом не говорилось. Разбираться, что им требуется, было не легче, чем собрать картинку-головоломку из маленьких кусочков, когда некоторых фрагментов нет, причем неизвестно, каких именно.

Поскольку это были русские, следовало исходить из того, что у них какие-то проблемы элементарного порядка. У него тоже есть такая проблема: посылать ли кого-то через полмира в разгар войны без гарантии, что он прибудет на место целым? И если послать, то кого он не любит настолько, чтобы именно его отправить в Москву или где там русские работают над своей программой?

Он вздохнул.

— Да, Ларссен очень подошел бы, — сказал он.

Увы, с этим он ничего сделать не мог. И никто другой, до самого Страшного Суда, тоже. Гровсу было не свойственно напрасно тратить время — в частности, на размышления о чем-то таком, чего он заведомо не мог сделать. Он понял, что самому ему решить этот вопрос не по силам и что надо поговорить с учеными.

Гровс снова посмотрел на письмо. В обмен на помощь США могли бы получить какие-нибудь устройства с базы ящеров, которая взбунтовалась и сдалась советской армии.

— Надо убедиться, что русские не сжульничают и не расплатятся барахлом, которое не действует или у нас уже есть, — сказал он стенам.

Единственно, в чем можно быть уверенным, имея дело с русскими, так это в том, что верить им нельзя.

Он снова перечитал письмо. Кажется, он кое-что пропустил…

— Взбунтовалась база ящеров? — проговорил он.

Такого еще не было. Ящеры просто рождены, чтобы служить в армии, они исполнительны и дисциплинированны, пусть даже выглядят как хамелеоны, больные манией величия. Он задумался: что же довело их до такой крайности, что они выступили против собственных офицеров?

— Проклятье! Если бы Игер и пленные ящеры были здесь, — проговорил он, — уж я бы выкачал их до дна.

Подстрекательство ящеров к мятежу вовсе не входило в его нынешние обязанности, но его разбирало любопытство.

С другой стороны, хорошо, что Игера здесь не было, когда Йене Ларссен вернулся из Ханфорда. Ларссен, вероятно, прикончил бы его и Барбару из винтовки, которую ему выдали для поездки. Все это недоразумение с его женой не было следствием чьей-то вины, но Ларссен не мог справиться с ситуацией. Так или иначе, Гровс был уверен, что именно это переполнило чашу его терпения.

— Ладно, не стоит больше беспокоиться, — сказал он.

Ларссен умер, Игер с женой уехали в Хот-Спрингс, штат Арканзас, и пленные ящеры вместе с ними. Гровс подозревал, что Игер продолжает работать с ящерами. У него здорово получалось разбирать, что они имеют в виду и как они вообще думают. Гровс знал, как отзывались об умственных способностях самого Игера: ничего особенного, парень со странностями — но весьма способный.

Он выкинул Игера из головы так же, как только что выкинул Ларссена. Если русские хотят заплатить за информацию, которая им нужна для создания атомной бомбы, значит, они в ней действительно очень нуждаются. С другой стороны, Ленин что-то говорил о капиталистах, которые продают Советскому Союзу веревку, на которой красные их же и повесят. Если они узнают ядерные секреты, разве в один прекрасный день они не решат использовать их против Соединенных Штатов?

— Конечно, захотят — ведь это русские, — сказал Гровс.

В конце концов, если припрет, США, не колеблясь, используют в своих интересах любые знания, откуда бы они ни взялись. Таковы правила игры.

Другой вопрос: насколько обоснованны его опасения? Краткосрочное преимущество — против риска в отдаленном будущем. Если без ядерного оружия русских разобьют, то беспокоиться о них глупо. Следует беспокоиться о том, что сделают с Соединенными Штатами русские, вооруженные ядерными бомбами, после того, как Россия разделается с ящерами.

Насколько ему известно — спасибо Игеру и пленным ящерам, — ящеры преуспели в долгосрочном планировании. Они свысока смотрели на людей, потому что люди, по их меркам, лишены предвидения. Зато, с точки зрения людей, ящеры настолько заняты изучением лесных дебрей, что временами не замечают, что возле двери соседа валится дерево и падает им на головы.

— Раньше или позже мы узнаем, правы они или правы мы — или же мы и они ошибались, — сказал он.

Вопрос был не из тех, с которыми он легко справлялся. Допустим, надо что-то построить за определенный срок, вот деньги. Он либо возьмется выполнить работу, либо скажет, что сделать ее невозможно, — и объяснит почему. На то он и инженер.

«А если вам нужна философия, — думал он, — то следует пойти за нею к философу».

И тем не менее, занимаясь нынешним проектом, он постоянно выслушивал многочисленные пояснения ученых. Разобравшись, как работает бомба, он по мере сил помогал им с технологией и методикой. Но когда Ферми, Сциллард и все остальные пускались в дискуссии, он всегда пасовал, хотя и считал себя способным к математике. Квантовая механика была ему не по зубам.

Так, ладно, сейчас он должен беспокоиться только о том, чтобы выбрать какого-нибудь физика-неудачника и отправить его в Россию. Из всего того, что он делал на службе нации, предстоящая операция вызывала у него наименьший энтузиазм.

Хотя по сравнению с беднягой, которому придется отправиться туда, ему не так уж и плохо.