"Тайна моего двойника" - читать интересную книгу автора (Гармаш-Роффе Татьяна)ЧАСТЬ 3. МОСКВА.ГЛАВА 1 РУССКАЯ МАМАСердце мое ёкнуло, когда в Шереметьево я подавала свой фальшивый паспорт. Я не знала, кем был изготовлен этот документик: специалистами в таинственных недрах английской спецслужбы или – как знать? – подпольными умельцами, подконтрольными органам безопасности, но дядя Уильям не подвел – паспорт был сработан на славу. В лице молодого пограничника ничто не дрогнуло. Лениво просмотрев паспорт, он с любопытством окинул меня, но его взгляд выражал чисто мужской, а вовсе не служебный интерес к моей персоне. Таксист, заломивший такую безбожную цену, что я чуть не начала торговаться по-русски, отвез нас в гостиницу «Космос», в которой Джонатан, по моему совету, зарезервировал нам номера из Лондона. Я ее выбрала скорее интуитивно, путем отсева. Совершенно не зная московских гостиниц – мне-то ни к чему, я жила у себя дома, – я все же припомнила, что у «Интуриста» постоянно крутятся проститутки и их сутенеры; что в «России» много кавказцев и все время происходят сомнительные разборки; что в «Украине», где мы как-то сидели на банкете с Игорем, ресторан был забит нуворишами, то бишь «новыми русскими». Перебрав все это, я решила, что про «Космос», по крайней мере, мне ничего подобного не известно. Оказалось, что и эта гостиница носит отпечаток времени: то же мельтешение лиц и странных, озабоченных типов, меньше всего похожих на мирных иностранных обитателей отеля – эти люди все больше крутились в районе холла, ресторана и каких-то других дверей, ведущих неизвестно куда, рядом с которыми как бы невзначай прогуливались крепкие парни с зоркими глазами. Впрочем, нам было все равно. Мы с Джонатаном поднялись в свои номера. Не знаю, каковы сейчас правила и могли ли нас, «брата с сестрой», поселить в один номер, но Джонатан, не спросив меня, заказал два отдельных. Я распаковала два огромных роскошных чемодана, развесила свои платья и костюмы, любуясь – все это, по настоянию Джонатана и его дяди, я выбрала сама в магазинах, а Джонатан только подсказал мне хорошие марки и оплатил мои покупки. Таких красивых вещей, хоть Игорь никогда ничего не жалел для меня, у меня все же никогда не было. А женщине это, что ни говори, всегда приятно… Вот тут и напала на меня истерика. Упав на кровать посреди кучи потрясающего белья, сиявшего атласом и кружевами, я рыдала, и тушь текла по щекам черными ручьями. Я приехала домой, как чужая! Я приехала на родину, где не могу говорить на своем языке! Я живу в гостинице, тогда как у меня есть дом, даже целых два, и ни в один я не могу придти, как все нормальные люди приходят к себе домой! Почему я не могу повидаться со своей собственной мамой? За что?!!! Почему именно я?!!! Стук в дверь застал меня врасплох. Узнав голос Джонатана, я поплелась открывать. Окинув взглядом мои щеки в черных потеках, мой покрасневший сопливый нос и распухшие губы, он лишь покачал головой. – Могу попозже зайти, если хочешь. Какая деликатность, черт побери! Он предполагает, что я предпочитаю побыть в одиночестве, чтобы еще подольше пострадать и помучаться, и не хочет мешать осуществлению моего демократического права сходить с ума от тоски! – Я когда-нибудь сдохну от твоей британской вежливости! – заорала я. – Когда человеку плохо, ему надо помогать, а не спрашивать, не хочет ли он, чтобы ему было еще хуже! Какого хрена ты меня все время спрашиваешь, чего я хочу или не хочу? Какого черта ты все время заставляешь меня принимать решения, мне непосильные, вместо того, чтобы взять, как полагается мужику, подобные вещи на свои плечи! Ну, что ты на меня уставился? Истерики не видел? – А у тебя истерика? – спокойно осведомился Джонатан, отодвинув меня плечом и проходя в комнату. – Не видел, – сообщил он, расположившись на стуле. – Не довелось. – Ну и иди к чертовой матери, не смотри. Побереги свои нервы. Не возмущай свое британское спокойствие! – Раздевайся. Я подумала: ослышалась. – Что?… стихла я. – Раздевайся. – Зачем это? – насупилась я. Слезы мгновенно высохли на моих щеках. – Я тебе сделаю массаж. Это улучшит твое физическое и моральное состояние. – Да, но я… – Раздевайся. Мне не хотелось показать ему, что я так быстро сменила гнев на милость и вообще, что массаж, да еще руками Джонатана, мне был бы очень кстати. Я демонстративно достала свою косметичку и стала вытирать потеки туши. Когда я обернулась, Джонатана не было в комнате. Пока я пыталась сообразить, куда он мог подеваться, Джонатан вышел из ванной, вытирая руки и, аккуратно подворачивая рукава рубашки, спросил удивленно: «Ты еще не готова?» Он подошел ко мне, ловко выпростал меня из черного длинного пиджака, расстегнул мои черные джинсы и спустил их до полу: – Ну, давай, шагни. Я выбралась из штанин. Ему осталось только избавить меня от шелковой кремовой рубашки, что он и сделал с молниеносной быстротой. – Ложись на живот, – деловито распорядился он. – Нет, постой! Он протянул ко мне руки. Я подумала было, что он хочет обнять меня. Но я ошиблась. Он просто завел руки мне за спину, расстегнул застежку лифчика, снял бретельки с плеч и отошел: – Теперь ложись. Я растянулась на широкой кровати, чувствуя, что мышцы мои одервенели от напряжения. Джонатан встал надо мной на колени так, что мои бедра приходились между его колен и положил горячие руки мне на плечи, помедлил и осторожно, но крепко прихватив в щепоть мою кожу, стал ее переминать и перекатывать в руках. Первое же его прикосновение меня обожгло. Такой резвости от своего тела я не ожидала и была просто ошарашена тем бешенным водоворотом, который закрутился внизу моего живота, расплескивая кипящие волны желания. Я застонала. – Больно? – наклонился ко мне Джонатан. – Н-нет… То есть да… Немного, – соврала я. Он слегка ослабил хватку и теперь его пальцы нежно вытанцовывали точечные па вдоль моего позвоночника. Наверное, это был китайский массаж. Точки, словно клавиши, отзывались неслышным звуком, каждая своей нотой, своим голосом; некоторые перекликались с другими, будто в акапелле вступали в хор все новые и новые голоса, не сливаясь в один, но порождая невероятный гармоничный ансамбль… Тело мое жило какой-то своей, неведомой и неподвластной мне жизнью, оно говорило с Джонатаном, оно ему подчинялось, как дирижеру, оно к нему рвалось, как преданный раб к повелителю… Острое и неуемной желание, охватившее меня поначалу, утихло, превратилось в томное наслаждение, сладостную негу, которая, тепло растекаясь по телу, расслабляла и кружила голову хмелем. Казалось, что я сплю и легкое эротическое сновидение пьянит сознание и тело… Руки его теперь оглаживали мою спину, и я уже не знала, массаж ли это, похожий на ласку, или ласка под видом массажа? Мне хотелось обернуться и встретить его взгляд, уловить его выражение… Но я, конечно, не решилась. Я тихо лежала, уткнувшись носом в подушку, предоставив мое тело в распоряжение его рук. Вдруг он ловко завернул резинку моих белых трусиков и стал растирать мои бока чуть пониже поясницы, прихватывая верх ягодиц. И снова все вскипело внутри меня, захлестнуло с головой, я едва переводила дыхание в подушку, боясь показать, как возбуждает меня его прикосновение, – тогда как он, насколько я могла ощущать спиной, был абсолютно невозмутим и совершенно спокоен. Я представила себе его глаза в обрамлении черных ресниц и ясно увидела в них легкую насмешку, как и в прошлый раз в ванной, незлую иронию человека, который понимает, что со мной происходит, и немножко забавляется как зритель, но вовсе не как участник моей неразделенной страсти. Нет, нет, я ошиблась, то есть я не ошиблась, но только в первый раз, а не во второй, о, черт, я запуталась, но без разницы, главное – я уверена, он голубой! Не может быть, чтобы нормальный мужчина до такой степени не реагировал на женщину! Да еще на какую женщину – на меня! Пусть он меня даже не любит, но должен же он, как нормальный мужчина, возбудиться при виде красивого обнаженного женского тела! Ну, почти обнаженного, лоскутковые трусики не в счет, и вообще, это даже еще соблазнительнее, или он ничего не понимает! Нет, то есть да, он, конечно голубой, он любит мальчиков, поэтому ему смешно мое желание и он просто дразнит меня! – Все, хватит! Я вскочила с кровати, как ошпаренная. Ухватив свою одежду, я бросилась в ванную и стала нервно одеваться, путаясь в штанинах джинсов. У меня от злости дрожали руки. Взял и бы сказал честно: я, Оля, предпочитаю мужскую любовь, так что ты имей ввиду… А то он дразнит меня, издевается надо мной! Льстит ему, видите ли, что он способен меня волновать!… Мерзавец! Негодяй! Хотя… Если вдуматься, я никогда не замечала никаких признаков гомосексуальной ориентации с его стороны. Все же сексуальный интерес – хоть к кому, хоть к корове на лугу – а выдает себя. Взгляд становится заинтересованно-оценивающий и задерживается на интересующем объекте дольше, чем нужно… Но я такого взгляда в сторону особей мужского пола у Джонатана никогда не видела. Не похоже что-то… Так что же, мне остается признать, что он просто не хочет меня? Что я его не возбуждаю? Нет, увольте. Можете меня считать самонадеянной дурой, но я такого представить себе не могу. Тогда он просто импотент. Вот-вот, именно! Импотент! А что, бывает и так, что смолоду!… Я про это читала. И тогда – все понятно: он, конечно, и рад бы в рай, да грехи не пускают. То есть, я хочу сказать, что он просто боится проявить какие бы то ни было признаки своей сексуальной заинтересованности, потому что знает, что ничего дальше не получится. Тогда объясняется, почему он так нежен со мной, и почему я практически убеждена, чувствую, что он меня любит: он и на самом деле любит, только, по техническим причинам, это любовь платоническая… Мне стало моментально жалко Джонатана, а еще жальче – себя, потому что мне все время казалось, что наши отношения еще впереди; и это ощущение, это предчувствие наполняло меня, переполняло до краев счастьем. А теперь, получается… Получается, что ничего у меня впереди нет. Что мы останемся друзьями, как говорят в таких случаях. – Я готова, – сообщила я нейтральным тоном, выйдя из ванной. Джонатан невозмутимо посмотрел на меня – на голубом дне его глаз притаилась усмешка. И с чего бы ему усмехаться, право? На его месте я бы, скорее, плакала, честное слово. Впрочем, он прав. Лучше сделать вид, что ты смеешься над другими, чем дать повод смеяться над собой. Лучший способ защиты, как известно, – нападение. Так, глядишь, никто и не догадается, насколько уязвим ты сам… Я решила быть великодушной и простила ему его усмешку. – А ты готов? Тогда пошли. Он помедлил, будто бы какая-то не додуманная мысль, недорешенная идея не отпускала его. Я вдруг растерялась. Ощутилось с необычайной ясностью, что сейчас он скажет – или сделает? – что-то такое, что можно будет считать объяснением. И я испугалась. Я не хотела вынуждать его признаваться, что он не способен заниматься любовью, я не вовсе не собиралась слушать откровения о его импотенции! – Ты идешь, Джонатан? Или ты передумал? Джонатан стряхнул с себя оцепенение и двинулся к выходу. Четыре серых массивных дома сталинской постройки окружали знакомый двор; в каждом доме была арка для прохода и проезда. В центре была большая площадка со скамейками, кустами, деревьями, спортивной площадкой, обнесенной сеткой, детской площадкой с заснеженной песочницей и качелями – в общем, как любой другой двор, только разве побольше. Но для меня он был не любой. Для меня он был родной. Я это почувствовала только сейчас, задохнувшись почти до слез при виде этого четырехугольного и вполне тривиального пространства. Родной, хотя я прожила здесь всего три года, и прожила счастливо… В слове «родной», пожалуй, нет ничего ни от ностальгии, ни от патриотизма – это, скорее, вопрос геометрии. Там, где вы просто проходите мимо, пространство плоское, одномерное, как в кино, там вы не ощущаете реальную перспективу всех его углублений и закоулков. В родном же пространстве совсем иная геометрия: оно, наоборот, объемно – сознание углубляет и продлевает пространство, оно простирается во все стороны от вас – к лавочке, на которой вы сидели, к качелям, на которых вы качались, к кустикам, за которыми вы прятались, дурачась. Оно становится многомерным, оно становится обжитым, оно становится вашим пространством. И теперь, когда я знала, что это пространство, этот двор – больше не мой двор, мне было больно. Так, наверное, смотрят в лицо человеку, который изменил: еще любимый, но уже не мой. В квартиру Игоря – да, еще всего лишь месяц назад я сказала бы в «мою квартиру» или в «нашу квартиру», но за последний месяц многое, очень многое изменилось в моей жизни и, главное, в моем сознании… – так вот, в квартиру Игоря мы пробрались тайком, бочком, вдоль стеночек, чтобы никто не заметил из окон – благо, двор был пуст: его всегдашние обитатели были разогнаны крепким морозом, и только несколько резвых пацанов шумно взрезали коньками небольшую ледяную площадку в центре двора в охоте за верткой шайбой. Из предосторожности я поднялась на один лестничный пролет выше квартиры Игоря и ждала, пока Джонатан позвонит. На настойчивый звук колокольчика никто не откликнулся, чего и следовало ожидать: мы только что сделали проверочный прозвон из телефона-автомата. Я спустилась. У двери помедлила – отчего-то страшно было – и вставила ключ в замочную скважину. Мы снова прислушались: тихо. Я повернула ключ и спустя мгновение мы были в квартире. Такой знакомый запах этого жилища едва не навернул слезы на мои глаза, но они так и не успели появиться, сбитые новым ощущением: запах был знакомый, да; но… Но спертый. Но застоявшийся. Легко пахло табаком или, точнее, пепельницей – и это у Игоря, который курил не чаще раза в год и, терпя меня, курильщицу, без конца проветривал квартиру! Странно все это… Мы прошли в комнату. И сразу перед моими глазами всплыла другая квартира: Шерил. У Игоря было все перевернуто точно так же, как у нее! И на столе возле компьютера стояла пепельница с двумя окурками, очень характерными для Игоря: сильно раздавленными и согнутыми почти пополам. Чтобы Игорь не выбросил пепельницу? Ноги мои подкосились и я опустилась на стул. Значит прав был сэр Уильям, Игорь в опасности. Если еще жив. Вот теперь я действительно почувствовала страх и боль за Игоря. И – вину перед ним. За то, что плохо думала о нем, за то, что думала о другом мужчине, за то что другого хотела, что другого полюбила… Это я – предательница, а не он! Самая настоящая, гнусная предательница. В горле стоял ком. Джонатан, который потихоньку осматривал комнату, искоса глянул на меня, сходил на кухню, принес мне воды – все это молча, не задавая вопросов. Кажется, он понял, что со мной происходит… И тут, поперек всех моих мыслей об Игоре проскочила другая, столь неуместная! Я вдруг поняла тактику Джонатана. До меня вдруг дошло, что он лучше меня чувствовал все это время, что я еще принадлежу Игорю. И не торопил, не считал себя в праве меня торопить, не стал пытаться занять место, еще не свободное… И оттого, что я поймала себя на мыслях о Джонатане, мне стало еще горше, еще стыднее перед Игорем. – Смотри, кто-то шарил в его дискетах! Оторвавшись от своих жгучих размышлений, я глянула в направлении, указанном Джонатаном. На полу, посреди вывороченных из письменного стола ящиков и вываленных бумаг, валялась груда дискет. – Искали какие-то документы. Видишь? Копались в его бумагах и компьютерных файлах. У тебя есть идеи? Идеи, идеи… У меня? У меня голова пуста, как кокосовый орех. И внутри, как в том же орехе, на донышке плещется невразумительно-мутная субстанция… Какие там идеи! Хочется голову засунуть под подушку от раскаяния и стыда… – Раз эти дискеты здесь брошены, значит в них нет того, что здесь искали. Следовательно, либо они нашли, либо это искомое спрятано в самом компьютере, на твердом диске… А, Оля? Ты улавливаешь? Я слабо кивнула. – У вас какая операционная система? – Windows 3.11… – Посмотрим. Джонатан включил компьютер. Разгоревшийся экран обнаружил незнакомое лого. – Это Windows 95, – сообщил Джонатан. – Видимо, Игорь поставил в твое отсутствие. Тут и я, наконец, включила мозги. – Он и CD-ROM установил! Смотри, микрофон! Раньше всего этого не было… Джонатан уже изучал содержимое компьютера. – Смотри сюда внимательно. Я по-русски ничего не могу понять. Что-нибудь исчезло? – Я особенно не знаю… Вот его рабочие файлы – он тут писал все для Василия Константиновича. Они на месте. Что еще? – Думай, Оля, думай! Если бы Игорь хотел спрятать какую-то информацию, что бы это могло быть? Он когда-нибудь делал секретные файлы? С кодом, например? – Не знаю… – Он дома работал? – Да. Но с чего бы это ему секретничать. От кого скрывать? От меня? Я и так никогда не влезала в его дела… – Тогда, предположим, что почувствовав опасность, он мог адресовать что-то тебе, – щелкал мышью Джонатан, разглядывая всякие непонятные мне окошки конфигураций. – Возможно, компрометирующие документы… Как бы он назвал такой документ? – У нас раньше были два таких файла, в которых мы оставляли друг другу записки. «Игорь» и «Оля». Когда я ему оставляла записку, я ее писала в «Игорь» и наоборот, он мне в – «Оля». – Посмотри, есть что-нибудь в этом духе? Я снова уставилась в экран. Нет, ничего похожего на мое имя в списке документов не было. – Я ведь отсутствовала полгода… Игорь и не завел такой файл в новом Windows, необходимости не было. – А эти рабочие документы – старые или новые? Посмотри, я хочу понять: он их заново завел на новой системе или перекопировал старые? Джонатан нетерпеливо переминался за моей спиной, пока я вчитывалась в тексты Игоря. – Старые. Новые тоже есть, но и старые здесь. Значит, перекопировал. – Тогда… – Думаешь, он перенес весь свой архив сюда? Включая файл «Оля»? – Именно. – Но его нет! – Одно из двух: либо Игорь его сам спрятал, либо его стерли. Джонатан открыл какое-то окно, что-то отметил – новая система была ему явно знакома – и снова вернулся в «Проводник», разглядывая его самым тщательным образом. – Нет, он секретных документов не создавал… – Или их уничтожили? – Весьма вероятно, весьма… Если он перенес сюда все свои прежние файлы, то должен же быть в списке документ под названием «Оля»? И, раз его нет – то его стерли. Кто-то сообразил, что он мог тебе оставить записку… Или просто искали что-то другое, наткнулись на эту записку – и стерли… – Может, он ее записал на этих СD-ROM? – Нет. На них нельзя писать, с них только читать можно. – Значит, никакой надежды? – Ну, почему же никакой… Эту новую систему, Windows 95, еще мало кто знает… Тут есть одна интересная штучка, «мусорная корзинка» называется… – Джонатан снова забегал курсором по экрану. – И там хранятся все удаленные файлы… И если кто не знаком с новой системой, мог и не догадаться… Вот! Смотри! На экране возникло окошко, в котором был недлинный список документов. И среди пяти названий было одно – « Оля»! – Джонатан, ты гений! Вот, – указала я на нужную строчку. Через несколько секунд я уже разглядывала короткий текст, с недоумением переводя Джонатану набор фраз, без заглавных букв и без знаков препинания, с несколькими опечатками: Мы с Джонатаном переглянулись. Именно это нам и посоветовал сделать дядя Уильям… Я уставилась на Джонатана. Во мне все дрожало. Джонатан подождал и, видя, что я способна лишь молча трястись, сказал негромко: – Эту запись надо сохранить… Здесь ее могут найти и стереть. Не знаешь, где обычно лежат чистые дискеты? Я указала Джонатану на полку с коробочками дискет. Джонатан быстро управился с перезаписью, распечатал записку Игоря на бумаге, записал перевод под каждой строчкой и сложил аккуратно листок вместе с дискетой во внутренний карман пиджака. – Судя по всему, Игорь не приходил сюда с 5 декабря, даты написания записки. Иначе бы он ее закончил, верно? – То, что он давно не был в квартире, понятно по запаху. Игорь курит крайне редко, когда нервничает – что он делает тоже крайне редко – и потом сразу же выбрасывает пепельницу и хорошо проветривает квартиру. Но, может, он все-таки уехал в Париж? – спросила я с надеждой. – Оля, если он уехал почти месяц назад, то неужели бы он не нашел тебя за это время? Я не ответила. Все было и так ясно. – Пойдем? – спросил Джонатан осторожно. – Я хотела бы взять кое-какие вещи… Ты не думаешь, что этот файл, «Оля», лучше стереть? – Ни в коем случае. Если сюда придут, то никто не должен догадаться о нашем визите. И вообще о твоем пребывании в Москве. Так что и вещи придется оставить. Купим все, что тебе нужно. – Да! – вскочила я. – Пойдем отсюда! Выбравшись из двора, мы направились к метро и через десять минут были на Тверской. Джонатан завел меня в первое попавшееся кафе, заказал кофе, поднес зажигалку и, увидев, что я слегка отошла от шока, посмотрел на меня вопрошающе. Я только покачала головой, не находя слов. – Дядя, к сожалению, оказался прав, – заговорил Джонатан. – И насчет Игоря, и насчет тайны вашего рождения. О которой, судя по всему, знает эта акушерка. – Что мне теперь делать, Джонатан? Нужно попробовать найти Игоря, понять, что с ним случилось! Он в опасности, это же ясно! Если еще жив… Записка датирована 5 декабря – как раз в тот день я разговаривала с мамой, и она мне сказала про одноклассника Зайцева, а Игорь пришел во время нашего разговора и закричал, что меня не слышно! В тот же день вечером я в первый раз следила за Шерил и увидела «парня в джинсовом костюме», Диму то есть… Почти месяц прошел с тех пор, Джонатан! И именно с тех пор Игорь пропал. К нему в тот же вечер пришли… Кто? И что с ним сделали?! Боже мой, прав твой дядя, прав, это-то и ужасно! – Что делать, скажи мне?! – требовала я ответа от серьезно-сосредоточенного Джонатана. – Тише, Оля. На тебя оборачиваются. Возможно, здесь есть люди, понимающие по-английски. Я оглянулась вокруг себя. Действительно, за ближайшим столиком два парнишки быстро отвернулись от нас, выдав себя своим смущением. Я понизила голос и перешла на французский: – Ты понимаешь, что если еще что-то и можно сделать, то нужно действовать немедленно? – Мы ничего не сумеем ни понять, ни предпринять, пока не размотаем этот клубок по порядку. Чтобы найти Игоря, нужно найти заказчика на вас с Шерил. Только он мог похитить или убрать Игоря, который попытался спасти тебя и, тем самым, ему помешать. Я сидела молча, горестно уставившись в одну точку. У меня было трое близких и дорогих моему сердцу людей: мама, Игорь, Шерил. И все эти трое людей находились в ситуациях ужасных, отмеченных печатью беды: мама переживала и мучалась от моего исчезновения, строя догадки одна страшнее другой; Шерил застряла между жизнью и смертью; Игорь пропал, и, если он еще был жив, над ним тоже висела смертельная угроза. А я – я изменщица… Сигарета, дотлев, обожгла мои пальцы. Я тряхнула головой, пытаясь придти в себя, и длинный кривой столбик пепла рухнул в мой кофе. Джонатан осторожно положил свою руку на мою: – Постарайся взять себя в руки, Оля. Времени у нас крайне мало на все и, в том числе, на покаянные чувства… Он и это понял! И в нем нет ни обиды, ни ревности. Только понимание и желание мне помочь. Как это у него получается? Столько благородства и терпения, такое отсутствие эгоизма, столь свойственное мужскому роду… Неужели же такие люди бывают? Или эту расу выращивают в Англии? Даже Игорь, при всей своей чуткости, никогда не был столь тонок и предусмотрителен… Или он прикидывается? И у него есть какая-то цель… Говорят, маньяки-убийцы отличаются необыкновенным умением очаровать людей, создать впечатление редкой доброты и благородства… Стоп! – это я на себя внутренне прикрикнула. Я совсем сошла с ума. Мне уже черт-знает-что мерещится. Я раздражена, я раздавлена чувством собственной вины перед Игорем, и бедный Джонатан, который столько сделал и делает для меня, тут не при чем. Джонатан смотрел на меня так, словно у него был дар следовать невысказанным мыслям. Почувствовав, что я справилась с нервной волной беспричинного раздражения, он добавил: – Поэтому давай займемся делом. Кто такая Зазорина? – Понятия не имею. Я политикой никогда не интересовалась, газет не читала – во всяком случае, политические разделы, по телеку тоже не смотрела… Фамилию, вроде, слышала… Но она явно не из самых видных политиков. Во всяком случае, не была, когда я уезжала полгода назад. Сейчас, знаешь, у нас все меняется каждый месяц. Кто ее знает, что она теперь собой представляет… – Значит так. Мы идем покупать газеты. Ты просмотришь, нет ли где про нее информации. Московская зима совершенно не располагает к сидению в сквере на лавочке. Однако требовалось где-то присесть, чтобы пролистать кипу свежих, пахнущих бумагой и типографской краской газет. Но мое предложение вернуться в гостиницу Джонатан отверг. Он посмотрел на часы. – Та не голодна? Какое там, голодна! В животе что-то сгустилось и застряло нервным комком, словно желудок связали в тугой узел. Я пожала плечами. – Но время все равно обеденное. Если найдем приличный ресторан, то сможем убить двух зайцев: поедим и посмотрим газеты. Я есть хочу. Довольно скоро мы нашли уютный ресторанчик на Страстном бульваре. Он был почти пуст, что меня вполне устраивало. Вообще-то я люблю рестораны шумные, набитые веселящимся народом, но сейчас народ мне был совсем некстати. Оставив выбор блюд на усмотрение Джонатана, который весьма обрадовался, обнаружив меню на английском, я погрузилась в чтение газет. Раза четыре я натолкнулась на фамилию Зазориной в разных контекстах – под крылышком общества «Русские женщины за демократию» пригрелись различные женские движения. – Джонатан, послушай! «Русские женщины за экологию»! И возглавляет это движение тоже Зазорина. Снова экология! Я уже ничего не понимаю. – А что про нее еще? – Она выставляет свою кандидатуру на выборы в Думу. – Это уже серьезно. В такой игре большие ставки… – Похоже, что она пошла в гору. Журналисты интересуются ее мнением по всем «горячим» вопросам! – Нам надо узнать про нее как можно больше. – Можно сходить в библиотеку. Там хранятся подшивки газет. – Отличная мысль. Давай, ешь. Мое блюдо стояло нетронутым, тогда как Джонатан уже прикончил свое. Я стала нехотя ковырять мясо в горшочке. Джонатан, тем временем, рассматривал газеты на непонятном ему языке. – Это какая буква? – "М". – А эта? – "Р". – То есть, у нас это "п", а у вас "р"? – Именно. – А эта?… Я не заметила, как сжевала весь обед. Принесли счет. Джонатан внимательно просмотрел его и подозвал официанта: – У вас тут дважды проставлена одна и та же закуска. Мы этого не заказывали и не ели. Мне стало немножко неловко. Игорь никогда не просматривал счет, а если и видел, что его обсчитывают, то никогда не говорил об этом. Впрочем, у них на Западе другие привычки и другое отношение к деньгам. Официант с фальшивым изумлением уставился в счет, будто действительно вышла невероятная оплошность, и рассыпался в извинениях. Счет быстро исправили, и Джонатан расплатился. – Я уже знаю множество вещей про Россию: я знаю русские буквы, я знаю что цены в ресторанах непристойно дороги и что в них обсчитывают, – сказал он, выходя. – Их избаловала наша клиентура: наши новые богачи не только не проверяют счета, но еще и дают такие чаевые, что их и обсчитывать незачем. – Чаевые – это личное дело каждого, добровольное дело: хочешь – даешь, а не хочешь или не можешь – не даешь. А когда меня обсчитывают, меня, таким образом, вынуждают платить больше. А я не люблю, когда меня пытаются принудить к чему бы то ни было. Вопрос принципа. Куда мы едем? Расспросив нескольких прохожих, я выяснила, что в двух троллейбусных остановках отсюда имеется районная библиотека. Джонатан хотел взять такси, но я сочла это неоправданной роскошью и потерей времени – пока такси поймаешь! – и потащила его на остановку. – Надо было взять машину на прокат, – ворчал Джонатан, плетясь недовольно за мной на остановку. – Мы так и за год не управимся, если будем пользоваться муниципальным паспортом. Он налетел на меня сзади, потому что я внезапно замерла, как вкопанная. Стеклянная будочка остановки была оклеена листовками к предстоящим выборам. Прямо передо мной на толстом стекле прилепился пожелтевший от ветра и снега, с отклеившимся уголком листок, с которого на меня смотрело лицо… Мое лицо. Лицо Шерил. Только этому лицу было раза в два больше лет. Внизу крупными буквами было написано: СВЕТЛАНА ИВАНОВНА ЗАЗОРИНА. Джонатан выглянул из-за моей спины. И тоже увидел. Наши взгляды встретились. Я протянула руку и сорвала листок со стекла. Не сговариваясь, мы развернулись, отошли подальше от остановки и стали ловить такси. – Кажется, библиотека уже не нужна, – задумчиво проговорил Джонатан. – Займемся поисками акушерки? – В гостиницу, – выдавила я. – Я должна это переварить. Лежа на животе на моей необъятной кровати, я бездумно дрыгала ногами. Голова звенела от пустоты. Я ничего не понимала. – Скажи что-нибудь умное, – попросила я Джонатана, когда он зашел в мой номер. – А что тут можно еще сказать? – удивился он. – Это ваша с Шерил мать, ясно же. Мать, ядрена вошь! Наша мать! Эта красивая, несколько располневшая блондинка, которой полнота придавала дополнительное очарование, округлость лица добавляла «русскости» в ее внешность, милую нежную уютность, с которой она многообещающе смотрела со своей фотографии в глаза избирателям – наша мать? – И эта предводительница русских женщин избавилась от нас с Шерил при рождении… А теперь этот секретик ее стал тяготить, вдруг кто пронюхает про грехи молодости. И она решила от нас избавиться, причем на этот раз окончательно. Так? – Весьма вероятно. Я тебе ведь говорил, что политика – грязная вещь… Роддом имени Ленина-Ахматовой – ты там родилась? – Нет, я в другом, имени Индиры Ганди… Погоди, я даже не подумала… Какое же отношение может иметь акушерка этого роддома к моему рождению? – Вот найдем ее и узнаем. Ведь не случайно же Игорь о ней написал в записке… Может, она работала раньше в твоем. Во всех случаях, она, видимо, работала там, где рожала Зазорина. – Джонатан, насколько я поняла из газет, партия Василия Константиновича враждует с партией Зазориной, они расходятся по всем принципиальным вопросам: он за армию – она против, вернее, за профессиональную; он за «женщину-мать» – иными словами, за женщину на кухне – она за «настоящее, а не показное равноправие», как было в интервью, и так далее. Так что, вряд ли Василий Константинович замешан в этом деле… К тому же Игорь ничего о нем не написал. Тогда, может, лучше связаться с ним? Он может что-то знать об Игоре. – Оля! Ты меня удивляешь. Тебе ведь и дядя Уильям сказал, и твой Игорь в записке написал, что ни в коем случае никто не должен знать о твоем приезде в Москву! Или дядя хлопотал, делая для тебя паспорт, напрасно? Или ты покрасила волосы в темный цвет не для конспирации? Джонатан укоризненно посмотрел на меня, как учитель на школьницу, которая не выучила урок и несет у доски ахинею. Я смутилась. Действительно, глупость сказала. Мои «ум и сообразительность» явно стали меня подводить последнее время… – Да, конечно, – пробормотала я, – я не забыла про конспирацию… Просто я удивилась, что ниточки этой странной детективной истории с мной в главной роли ведут к Зазориной. Каким тогда образом в этом деле оказался замешан Игорь? Я не знала, что он с ней знаком… Никогда от него не слышала этого имени. – Давай не будем гадать, Оля. Мы сюда приехали как раз для того, чтобы все узнать. И узнаем. Ты переварила, наконец, свое потрясение? А то мой желудок не отказался бы переварить чашечку кофе. Интересно, сколько чашечек кофе за день способен переварить желудок англичанина? По-моему, целое ведро чашечек. – Пей, – махнула я рукой, – я не хочу. Джонатан заказал кофе в номер. Сидя напротив меня, он тренькал ложечкой об стенки чашки и задумчиво изучал записку Игоря. – А наше "б", это, значит, "в" по-русски? – Да, – вздохнула я. Нашел время изучать русский язык. – «Зве-тла-на»… Так? – "С". Светлана. – Светлана. За-зо-ри-на. Правильно? – Правильно. Скажи пожалуйста, у тебя и впрямь способности! Мы собираемся провести остаток вечера за изучением русского языка? Джонатан удивленно посмотрел на меня. – Это ведь ты хотела ехать в гостиницу. Я всего лишь жду, когда ты «переваришь» информацию и утрясешь свои взаимоотношения со своими эмоциями. – Переварила уже. – Тогда едем. – В роддом? – Ну да. – Джонатан… Я все-таки хотела бы подать маме какую-нибудь весточку. Она же волнуется, я для нее пропала… – Оля, ты, надеюсь, отдаешь себе отчет в том, что твоей маме нельзя звонить по телефону? Он может прослушиваться. И к ней нельзя приходить – за ней могут следить. – Но они же считают, что меня нет, что меня уже убили, устранили! – Должны считать, да. Но кто может поручиться, что им не удалось связаться с киллером? Кто может поручиться, что этот Дима не сумел найти средство передать в нужные руки записочку? Ты понимаешь, что дядя сделал тебе фальшивый паспорт – уверяю тебя, это было непросто и он использовал для этого всю свою власть, – и настоял на смене твоей внешности, именно потому, что опасность вовсе не отступила! Только отсрочилась. Уже прошло несколько дней со дня твоего «убийства», и мы не можем знать, как развиваются события в Париже. – Джонатан, я не могу так поступить с мамой! Она терзается в неизвестности, не понимает, что со мной случилось и строит догадки, одна страшнее другой! Счастье, что она не знает реальной правды, поскольку правда эта превосходит все возможные мамины кошмары… – Понимаю тебя, но… Хотя… Знаешь, как мы сделаем? Ты напишешь маме записку. Жива, мол, здорова, не волнуйся, скоро приеду – будто бы ты пишешь из Парижа. Попроси никому о твоей записке не говорить, а саму записку сразу же уничтожить. А я твою записку отнесу. Или, еще лучше, положу в ваш почтовый ящик. – И ты думаешь, что записка с подобным текстом ее успокоит? Да она тут же начнет глотать лекарства! – Тогда, Оля, я не знаю, что тебе еще предложить. Зато меня вдруг осенило. Я кинулась искать бумагу и ручку – благо, у меня был ежедневник, из которого я вырвала пару страниц. Я исписала их целиком, вдохновенно описывая мои суперромантические отношения с молодым англичанином, потрясающим парнем, в которого я влюбилась без памяти, чем и объясняется мое исчезновение – забыла обо всем на свете… Игорю заклинала ничего не говорить, так же как и любому другому человеку, который будет про меня спрашивать – кто знает, вдруг Игорь, настороженный моим глухим молчанием, подошлет кого-то выяснять про меня у мамы! Так что, мамочка, официальная версия такова: я куда-то пропала, не пишу-не звоню, как последняя свинья, и ты ума не можешь приложить, куда я запропастилась… Эту записку привезет из Парижа по твоему адресу один мой знакомый; ты же, как только прочитаешь, сразу порви в мелкие клочки и выброси – а то мало ли, вдруг Игорь заявится и найдет ее! Постскриптум гласил: «Я знаю, что поступаю некрасиво по отношению к Игорю, но когда ты увидишь моего англичанина, ты сама все поймешь!» – Вот! – помахала я запиской. – Это то, что нужно! Мама даже не сможет догадаться, что я в Москве. – И что ты там написала? – осторожно спросил Джонатан. – Э-э-э… Какая разница, собственно. Сочинила одну историю. – Любовную? – усмехнулся Джонатан. Я растерялась. Не мог же он за один день изучить русский язык и прочитать записку, пока я размахивала ею, правда же? Значит, догадался… Джонатан, глядя на мое растерянное лицо, добавил с затаенной улыбкой: – Я тоже подумал, что это был бы лучший вариант. Телепатия, наверное. Кстати, кто там у тебя фигурирует в качестве героя? Это я не из любопытства спрашиваю, я просто хочу убедиться, что телепатия существует и у нас с тобой оказался один и тот же кандидат. – А кто у тебя кандидат? – Как кто? Я, конечно. Джонатан Сандерс. – До чего же ты наглый, Джонатан Сандерс. Меня от твоей самоуверенности уже просто тошнит. – А ты предпочитаешь мужчин зажатых и закомплексованных? – Я предпочитаю скромных. – Вот уж не думал, что у тебя такой плохой вкус! Я запустила в него своим еженедельником. Он увернулся, поднял шлепнувшийся на пол еженедельник и аккуратно положил его на стол. Я снова запустила им в него. И на этот раз Джонатан ловко отскочил в сторону и, поймав еженедельник на лету, положил его возле себя. – Вещь испортишь. Выбери что-нибудь менее ценное… – Джонатан обвел глазами комнату. – Подушку, например. Или яблоко, хочешь, дам тебе из холодильника. Представляешь, какой кайф будет, когда ты залепишь им мне в лоб – холодненьким, тверденьким, хрустященьким… – Оно будет хрустеть, когда стукнется об твой лоб? – Нет, когда я его поймаю и съем. Причем тебе не дам ни кусочка за плохое поведение. – Ах, так! Я снова потянулась за своим еженедельником, лежавшем на столе возле локтя Джонатана. Он перехватил мою руку и потянул на себя. Не удержавшись, я плюхнулась к нему на колени. Джонатан, взяв обеими руками мое лицо, прикоснулся к моим губам. Большими пальцами рук он нажал легонько на мой подбородок, вынуждая меня приоткрыть рот, и его мягкие, упругие губы впились в нежную влажную сердцевину моих… Поцелуй был долгим, тихим, нежным, бездонным. В нем не было страсти, вернее, она была, но какая-то потаенная, сдержанная, отложенная на потом. В этом поцелуе ей не было места; сам поцелуй был столь насыщенным, столь упоенным, что все остальное было лишним, было только способно разрушить его полноту и магию. Мы будто пили друг друга, пили и не могли напиться, никак не могли разнять губ. И только оттенок горечи, едва ощутимый в начале, сгустившись, разлучил наши губы. Удивительно, сколько разных, противоречивых чувств человек может испытывать одновременно! Я была готова писать от страха, особенно по ночам, когда древний, дремучий, шкурный страх за свою жизнь овладевал моим сознанием целиком; и в то же время, во мне играл азарт детектива-охотника; я страдала при мысли о маме, для которой я пропала, и одновременно наслаждалась новой ролью Мэри Сандерс, англичанки, красивой шатенки с мальчуковой стрижкой, спутницей высокого англичанина по имени Джонатан Сандерс: то ли сестра, то ли жена… И я любила его, Джонатана Сандерс. Кем бы он ни был, гомосексуалистом или импотентом, или просто неразгадываемой загадкой для меня, – но он вошел в мою душу. Я еще не до конца разлюбила Игоря, но уже знала, что мои чувства к нему были обречены. Не знаю, как это получилось. Долгое время я думала, что Игорь бросил меня, предал, что он замешан в этом деле. Наверное, эти мысли и подорвали мою любовь к нему. Оказалось, что это было не так: он меня не предал. Он меня пытался спасти… Но чувства уже не вернулись. Впрочем, одна из моих догадок все-таки была верна: Игорь замешан в этом деле. И, если бы искомой девушкой оказалась не я, его любимая Оленька, то он, скорее всего, довел бы начатое до конца… Или другие довели бы. Но ведь Игорь же согласился работать на тех, кто поручил ему нас с Шерил разыскать? И неужели же он, столь тонкий дипломат и политик, умеющий читать между строк и между слов, не догадался, с какой целью нас ищут? И все равно взялся за эту работу… В юридическом смысле он даже вряд ли попадает под классификацию сообщника; но я не юрист. Я просто девушка, живое существо, которое хотят убить, и Игорь взялся помогать этим людям. И пусть он чудесный и замечательный, мой Игорь, пусть он нежнейший и заботливейший из мужчин, но мысль о том, что он замешан в убийстве вытеснила из моего сознания любовь. Еще не до конца, пока не до конца; но я знаю, что уже никогда, никогда я не смогу любить мужчину, способного – пусть даже не убить, – но направить руку убийцы… Я с омерзением вспомнила киллера Диму и невольно содрогнулась от заново пережитого страха и отвращения. Джонатан погладил меня по волосам. – Не вспоминай, – сказал он. – Забудь, как плохой сон. Я снова поразилась его проницательности. – Как ты догадался, о чем я думаю? Джонатан снова провел рукой по моим стриженным волосам. – Помнишь, я однажды сказал тебе, что нужно уметь слушать сердце? Ты еще удивилась тогда. – Верно, удивилась. И не совсем поняла, что ты имеешь ввиду. Если бы это был не ты, я бы подумала, что эти слова принадлежат человеку наивному… – Ты знаешь, в чем заключается переворот в нашей культуре, который совершили Битлз? – Ну, рок-музыка, новый тип исполнения, новый имидж, философия хиппи, peaceamp;love… Только при чем тут они? – Эти ребята разрушили много предрассудков и традиций. Англия – страна крайне консервативная и с большим трудом воспринимает все новое. Битлз принесли интерес и даже моду на восточные философии, особенно на дзэн… – О, этого и у нас полно! И честно говоря, они мне кажутся не очень симпатичными, эти бритые в балахонах… – Это адепты, это совсем другая история. Я сам далеко не адепт, я протестант по религии и просто философ по натуре, и ищу для себя в любой философии то новое, что могло бы обогатить мои представления о жизни… Благодаря восточным философиям я понял, что ум и логика – любимые инструменты познания западноевропейской цивилизации, – крайне ограничены в своих возможностях. Часто бывает так, что ум не в силах справиться с тем, с чем справляется интуиция, ощущения. И я стал учиться их слушать и им доверять. Это было не так уж просто – разум лез на первый план, размахивая своей логикой, не давал вслушаться в голос интуиции, создавал беспрестанные помехи на линии связи. Но мне все-таки удалось поставить его на свое место. Теперь они у меня добрососедствуют – мое логическое и интуитивное начало… Я ответил на твой вопрос? – Значит, это твоя интуиция позволяет тебе чувствовать, что происходит со мной? – Точнее было бы сказать, что это какой-то комплекс ощущений, какой-то способ познания, которому названия еще не придумали. Этот комплекс есть у всех, но не все люди знают, как им пользоваться. Вот тебе не приходилось ли когда-нибудь чувствовать беспричинную неприязнь к человеку, которую ты подавляла, говоря себе: у меня нет никаких причин, чтобы к нему плохо относиться? – Еще как приходилось! И потом часто оказывалось, что ощущение было не случайным. – Именно. Люди даже не подозревают, как глубока по сути поговорка «первое впечатление самое правильное». – То-то мне Сережа так сразу не понравился! – Потому что это и есть восприятие, еще не замутненное работой разума, – то, что можно назвать «голос сердца». А когда начинаешь общаться с человеком, то ты уже попадаешь в плен его маленьких и больших, преднамеренных и бессознательных уловок – всего того, что мы называем обаянием, всего того, что использует человек, для того, чтобы понравиться другим. Мы все любим нравиться себе подобным, так уж устроено тщеславное человеческое существо… Нам надо выходить, Оля. – Сначала к маме. Джонатан кивнул. Я снова надела на себя длинное черное кашемировое пальто, которое мы купили в Англии – шубу пришлось оставить у Джонатана из конспирации, – и мы вышли на мороз. В такси мы не проронили ни слова. Я нервничала, приближаясь к блочным кварталам Беляева. Вот уже и наш дом стал виден, подъезд… – Остановите здесь. Джонатан, вооруженный моей запиской и указаниями, направился к моему подъезду, а я, замирая от ужаса при мысли, что вдруг я сейчас увижу маму, сжалась в комочек на заднем сиденье такси. Я бы не перенесла этого: я бы бросилась к ней, я бы разревелась, я бы все испортила… К счастью, мама так и не появилась за те пять минут, в которые обернулся Джонатан. – Ну что, теперь тебе легче? – спросил, садясь обратно. Я хлюпнула носом в ответ. Джонатан похлопал меня легонько по коленке, успокаивая. – У вас с мамой, видимо, очень близкие отношения? – Очень, – признала я. – А у тебя с твоей – нет? – Я ее люблю. Но отношения у нас сдержанные. У каждого своя жизнь. И никто не считает себя вправе задавать вопросы и, тем более, в нее вмешиваться… – Куда ехать будем? – обернулся к нам таксист, про которого мы слегка забыли. Я посмотрела на Джонатана. – Может, лучше поедем прямо к этой даме, которую зовут Светлана?… – хоть я и говорила по-английски, я не хотела произносить фамилию Зазориной. – С чем, Оля? – С моим лицом. – Мало. Нужны факты. И ими, судя по записке Игоря, располагает эта акушерка. Едем в роддом. Я продиктовала адрес, выисканный заранее в справочнике, шоферу. Некоторое время мы молчали, я думала о маме. Наверное, такие отношения, как у Джонатана с его матерью, легче. Не так тесно связывают людей, следовательно, не так больно быть вдалеке, в разлуке… Вспомнилась песня из обожаемого мною фильма: «Если у вас нет собаки, ее не отравит сосед, И с другом не будет драки, если у вас друга нет…» – Скажи мне, – обернулась я к Джонатану, – тебя ваши с матерью отношения устраивают? У тебя нет чувства, что тебе не хватает тепла, поддержки? – Я об этом даже никогда не думал. У нас так принято. Теперь, когда я вижу ваши отношения, я начинаю думать, что может быть, мы потеряли что-то важное в нашей цивилизации. Такая близость и теплота отношений выглядит очень привлекательно… Но в каждой ситуации, как всегда, есть свои плюсы и минусы: подозреваю, что в ваших традиционных связях между членами семьи очень трудно отстаивать свою независимость, свое право на одиночество, на частную неприкосновенность образа мыслей и действий… Я прав? – Пожалуй. В целом. Но у меня лично с мамой никогда не было никаких проблем. Она умеет считаться с моей независимостью. – Тем лучше, – закрыл тему Джонатан. |
||
|