"Пляска Чингиз-Хаима" - читать интересную книгу автора (Гари Ромен)

15. Диббук

Нет, пожалуй, такого в нашей истории, в наших верованиях, о чем бы я не поведал моему другу Шатцу, так что ему прекрасно известен феномен, который знают и с которым сталкивались все, кто изучал наши традиции, а именно диббук. Для комиссара первого класса Шатца отнюдь не тайна, что в него вселился диббук. Это злой дух, демон, который овладевает вами, поселяется в вас и управляет вами как хочет. Чтобы его изгнать, нужны молитвы, нужно, чтобы десять благочестивых, почитаемых, известных своей святостью евреев бросили на чашу весов свое влияние и принудили беса бежать. Уже неоднократно Шатц ходил кругами у синагоги, но так и не решился зайти. Пожалуй, впервые в истории философии и религии в чистокровного арийца, бывшего эсэсовца, вселился еврейский диббук. Короче, это я должен был бы подать голос, сам найти раввина и умолить его избавить меня от моей разнесчастной судьбы, то бишь от необходимости постоянно угрызать немецкую совесть. Вот почему Шатц, как правило, заботится обо мне. Он хочет меня умаслить. Хочет, чтобы я освободил его от себя под предлогом, что я, дескать, сам желаю освободиться от него. Но сейчас под воздействием алкоголя и злости он поистине утратил всякое соображение и осторожность. Он уже не контролирует себя. И даже не обращает внимания на то, что другие видят, как он разговаривает с кем-то невидимым, кого нет.

— Вы, Хаим, злоупотребляете своим положением. Во-первых, я прошел денацификацию. У меня есть документы, подтверждающие это. А во-вторых, я должен вам сказать, что пью я не для того, чтобы вспоминать, а для того, чтобы забыть! Запомните, Хаим, люди пьют, чтобы забыть. Так что убирайтесь отсюда, да поживей. Это уже начинает смахивать на шантаж. Вы устраиваете провокации. Как-нибудь я окончательно разозлюсь и докажу вам, что, несмотря на ваше специфическое положение, вы вовсе не являетесь неприкасаемым. Я вам так начищу морду… Вот тогда-то вы убедитесь, что никаких угрызений совести у меня и в помине нет. Что-что, а это у меня тверже утеса!

При этих словах граф бросает сочувственный взгляд на своего друга.

— В доме повешенного не говорят о веревке, — бормочет он.

— Позвольте, позвольте! — возмутился барон. — Попрошу без недостойных намеков! У меня с женой великолепные отношения!

— Хи-хи-хи!

Я так-таки не удержался: не пожелал бы я своим лучшим друзьям таких отношений.

— Я протестую! — раскричался барон. — Я не позволю оскорблять себя. — Убирайтесь, Хаим! — обращаясь к самому себе, произносит комиссар и величественным жестом указывает на дверь. — Думаете, раз кое-где накарябали свастики да осквернили несколько жидовских могил, значит, в Германии опять возникла потребность в вас и вы можете оказаться ей полезны?… Выметайтесь отсюда!

— У него галлюцинации, — объявил граф.

— Киса, киса! — мурлыкает Иоганн, грозя пальцем маленькому миленькому абсолюту, который ему видится во всей отчетливости.

Шатц прячет лицо в ладони.

— И выпить уже спокойно нельзя, — бурчит он.

— Вам бы надо остановиться, — порекомендовал граф. — У вас уже delirium tremens [19].

— Счастливчики, когда у них delirium tremens, видят пауков, змей, мышей, а я…

И он бросает на меня злобный взгляд, в котором так и роятся свастики.

— Я вижу такую сволочь…

Он оттолкнул меня, горестно вздохнул и позвонил. Вошел полицейский и вытянулся по стойке «смирно»:

— Слушаю, шеф.

— Да нет, ничего. Я просто хотел увидеть что-нибудь здоровое, простое, чистое…

— Благодарю, шеф.

Полицейский козырнул, сделал поворот кругом и вышел. Оба врача — теперь Шатц полностью уверен, что это психиатры, которых на него предательски навела фрау Мюллер, — стоят в полнейшей растерянности. Ничего подобного они до сих пор не видели. За всю их профессиональную карьеру им еще ни разу не попадался бывший эсэсовец, в которого вселился еврейский диббук. Да они даже не знают, что дело тут в диббуке. По их убеждению, у комиссара, вне всяких сомнений, приступ галлюцинаторной паранойи, причина которой в тяжелом историческом опыте. Однако больной являет собой этически весьма щекотливый случай. Шатц понимает, что оба психиатра, которым известен прецедент, созданный доктором Менгеле и врачами-убийцами, сейчас задаются вопросом, имеют ли они право исцелить немецкого гражданина от угрызений совести и не может ли эвентуальное подавление комплекса вины рассматриваться как возрождение нацизма. Есть ли у немецких врачей право ликвидировать еврейского диббука? Нет никакого сомнения, что с чисто национальной точки зрения окончательное решение проблемы, поставленной наличием шести миллионов психопаразитов в немецком сознании, в высшей степени желательно, это труд по оздоровлению общества. Существуют новейшие наркотические препараты, в частности прамазин, и применяемые в больших дозах они чрезвычайно действенны в подобных случаях. Но решение должно быть принято на самом верху, никак не ниже правительственного уровня. Большая коалиция обязана взять ответственность на себя. Национальные партии уже громогласно требуют решительной ликвидации этих психопаразитов, которые ввергают страну в состояние полнейшей импотенции и не прекращают свою пропаганду за ее пределами. Впрочем, всему миру известно, что евреев никто не убивал. Они умерли добровольно. Я слежу за всеми новинками, можете мне поверить, только это и делаю, и буквально только что обнаружил в книге некоего Жана Франсуа Стейнера «Треблинка» весьма доказательные утверждения: мы, оказывается, выстраивались в очередь в газовые камеры. Да, кое-где in extremis, то есть в последний момент, кое-кто пытался возмутиться, в Варшавском гетто в частности, но большинство, как правило, выражало полную готовность, послушание и волю к уходу из этого мира. Потому что была жажда умереть. Это было коллективное самоубийство, ни больше и ни меньше. Вскоре кто-нибудь скажет полную правду о нас. Новый бестселлер наглядно докажет, что нацисты были всего лишь орудием в руках евреев, которые желали умереть, но при этом предстать жертвами. Покончить самоубийством собственными силами они не могли, так как в этом случае не выплатили бы страховку и оставшиеся в живых не получили бы возмещения убытков. Нет, самое время появиться человеку, который напишет правдивую книгу, в которой выявит, как мы манипулировали немцами, чтобы исполнить свою мечту о самоуничтожении и в то же время вынудить возместить нам нашу гибель. Сыщется, сыщется автор, который разоблачит сатанинские ухищрения, к каким мы прибегли, превратив нацистов в наше слепое и послушное орудие.

— Ноги… — пробурчал комиссар.

— Что вы говорите?

— Я чувствую у себя на лице огромные, волосатые ножищи обрезанного…

— У него галлюцинации. Это уже последняя стадия.

— Они топчут мне грудь, сердце… Ножищи, грубые, безжалостные ножищи… Чего вы от меня хотите? Я был дисциплинированный, старательный исполнитель. Я крикнул «Feuer!», потому что у меня был приказ! Мне приказывали! Приказывали, Хаим! Я всего лишь исполнял свой долг. Я желаю раз и навсегда быть очищенным от всяких обвинений. Единственное, чего я хочу, чувствовать себя чистым.

Чистым? Очень хорошо, рад услужить. И я тут же предстал перед Шатцем и протянул ему мыло. Мне нравится оказывать услуги, я — услужливый диббук. Комиссар глянул на мыло, взвыл, вскочил, опрокинув стул.

— Мыло? Зачем мыло? Нет! Уже двадцать два года я не пользуюсь мылом: никогда ведь не знаешь, кто там в нем.

Но я все так же услужливо протягиваю ему мыло. Комиссар дрожащим пальцем указывает на него.

— Кто это? — кричит он. — Кто это мыло?

Я пожимаю плечами. Откуда мне знать? Это же было массовое производство, мыло изготавливали огромными партиями и не писали на каждом куске «Яша Гезундхайт» или «Цаца Сардиненфиш». Там все перемешивалось. Времена были тяжелые. Германия испытывала недостаток в продуктах первой необходимости.

— Не хочу! — орет комиссар. — Мне отвратительно это ваше мыло! Оно подозрительно выглядит!

Вот те на! Уж если это мыло подозрительно выглядит, тогда я не знаю… Это мыло высшего сорта, экстра. Я сам слышал, как один эсэсовец в Аушвице со смехом объявил: «Это мыло экстра, оно сварено из избранного народа».

Хохма по-немецки будет witz. Что ж, я спрятал мыло в карман и исчез.