"Внемлющие небесам" - читать интересную книгу автора (Ганн Джеймс)2. ДЖОРДЖ ТОМАС – 2027Он миновал самую низшую точку выложенной железными листами долины, прошел под висящей на фоне неба огромной металлической чашей и обогнул посыпанную белым ракушником автостоянку. Кованый кратер, – будто сосуд для звездной тишины - Порожний кубок, покорно ждущий наполнения… Через стеклянную дверь он ступил из яркого солнца в полумрак одноэтажного здания и по длинным, прохладным коридорам, светлеющим по мере того, как привыкали глаза, прошел к комнате с табличкой «Директор». Миновал средних лет секретаршу и вошел в оберегаемый ею кабинет, где ему навстречу, из-за стола, заваленного бумагами, поднялся какой-то человек. В коридоре один за одним возникали желающие взглянуть на пришельца: бледные от ночного затворничества ученые и их загорелые ассистенты. С лицами, измученными от избытка фактов, и с глазами, лишенными какого-либо выражения, словно погасшие экраны. – Мое имя Джордж Томас, – сообщил прибывший. – А я – Роберт Макдональд, – сказал сидящий за столом человек. Они пожали друг другу руки. «Приятное рукопожатие у этого Макдональда, – подумал Томас. – Слабое, но не вялое, как раз такое и должно быть у человека, которому ничего и никому не приходится доказывать». – Я знаю, – сказал Томас. – Вы – директор Программы. По тому, как он произнес это, чуткий собеседник смог бы сделать определенные выводы. Впрочем, Томасу было все равно. Прохладный, скромно, но со вкусом обставленный кабинет чем-то напоминал хозяина. В отличие от коридора, где пахло смазкой и озоном, здесь господствовал близкий сердцу Томаса аромат бумаги и старых книг. Почти как дома. За обычным письменным столом поднимались высокие – во всю стену – стеллажи со множеством полок, уставленных книгами в потемневших от времени коричневых, темно-красных и зеленых переплетах из настоящей кожи. Томас, стоявший в центре комнаты, не смог разобрать полностью ни одного названия на корешке. Однако удалось определить: добрая половина книг – на иностранных языках. Руки зачесались взять хотя бы одну, дотронуться до гладкой поверхности переплета, полистать хрупкие страницы… – По поручению журнала «Эра» я должен представить читателям вашу Программу. От самых ее истоков. – Чтобы прикончить ее. Томас не смог даже удивиться. «Вряд ли я сейчас способен вообще на подобные ощущения», – подумалось ему. – Точнее, подготовить похороны, – несколько поправил Томас собеседника. – Ведь Программа уже скончалась. – Вы располагаете какими-то основаниями для такого утверждения или это просто предубеждение? Томас поудобнее устроился в кресле. – Программа продолжается уже свыше пятидесяти лет. И за все это время – никаких результатов. За полвека умирает даже надежда. – «Старушка еще полна жизни». Томас вспомнил, откуда эта цитата. – Да, литература вечна, она переживет все, – согласился он. – Но вот, пожалуй, кроме нее, на это, увы, может рассчитывать немногое. Он вновь пригляделся к Макдональду. Директору Программы сорок семь. На столько он в выглядит. Впрочем, глаза у него голубые и чистые, а черты лица знаменуют собой силу воли и характер. – Почему вы решили, будто в мои намерения входит прикончить Программу? Макдональд улыбнулся, и лицо его просветлело. Томасу подумалось: хорошо бы понять, к чему эта улыбка и что представляет собой человек, способный вот так улыбаться. – «Эра» – издание элитарное. Ваши читатели – частью бюрократы, частью – технократы. Среди тех и других немало солитариан. «Эра» призвана упрочивать их предрассудки, поддерживать самолюбие и выражать интересы. А Программа в какой-то мере угрожает этому триединству, особенно безупречному функционированию механизмов нашего технологического общества. – Вы переоцениваете наши высшие круги, где не мыслят столь глубоко. – За них это делает «Эра». Но если даже это и не так, все равно: Программа – лакомый кусочек для «Эры», и вполне сгодится как объект ее сатирического бичевания. Сегодня смысл всей игры заключается в одном – выискать еще что-то и поднять на смех. – Вы оскорбляете «Эру» и меня, – не очень уверенно запротестовал Томас. – Девиз издания – «Правда и Смех». Заметьте, правда – на первом месте. – «Fiat justitia, et pereat mundus», – вполголоса произнес Макдональд. – "Пусть обрушится мир, но восторжествует правосудие, – машинально перевел Томас. – Кто это оказал? – Император Фердинанд. Вы слышали о нем? – Сколько их было, этих Фердинандов?.. – Ах да, – вздохнул с облегчением Макдональд. – Ну конечно же! Джордж Томас. Автор того самого замечательного перевода «Комедии»… когда это было… десять… пятнадцать лет назад? – Семнадцать, – подсказал Томас. Ему не понравилось, как у него это вырвалось, но было уже поздно. Он попытался сделать вид, будто рассматривает бумаги на столе Макдональда. – Вы не репортер, вы – поэт. Несколько лет назад вы написали роман под названием «Ад», о современных осужденных. По выразительности образов и степени воздействия на читателя он, скажу откровенно, не уступает одноименному бессмертному произведению. Судя по замыслу, это, несомненно, первый том трилогии. Неужели остальные я прозевал? – Нет. «У этого Макдональда просто какая-то привычка ранить своей доброжелательностью», – подумал Томас. – Каждый должен обладать в достаточной степени разумом, дабы вовремя признать свое поражение и заняться чем-либо другим, где имеются шансы на успех. И остаться уверенным в себе и собственной правоте, ведь нужно выстоять – назло всем разочарованиям и необратимому, безжалостному ходу времени. «Вот стоят здесь друг против друга двое – один постарше, но, впрочем, еще не старик, а другой – помоложе, хотя уже и не юнец. И прекрасно понимают друг друга», – думал Томас. «Вначале талантливый лингвист, затем – посредственный инженер-электрик, он будто специально создан для Программы. И присоединился к ней двадцать один год назад. Уже через пять лет назначен директором. Говорят, у него красавица жена, хотя, помнится, с женитьбой связано что-то скандальное. Он так и состарился, вслушиваясь в неслышимые голоса. А что сказать о Джордже Томасе, поэте и романисте, – слишком рано познавшем вкус славы и еще в молодости сделавшим открытие: успех может стать едва ли не обратной стороной поражения, и слава, подобно смерти, приманивает разных шакалов, пожирающих твои время и талант…» – Как раз об этом я сейчас и пишу, – сообщил Томас. – Я так и думал, – проговорил Макдональд. – Ну, и как, удается попадать в унисон с правдой? – Временами. Но я не об этом. У меня хорошая память, а правда не всегда выглядит такой, как нам хотелось бы. Пишу я главным образом ради успокоения духа юристов «Эры», специализирующихся на делах о диффамации. – Работаете по специальности. – Вы имеете в виду журналистику? – Нет, похоронное ремесло. – «Везде вокруг себя я вижу смерть». – Я вижу жизнь. – Отчаянье. – Надежду. L'arnor che muove il sole e l'altro stelle [Любовь, что движет Солнце и светила – Данте, «Божественная комедия», Рай]. «Он думает, я по-прежнему сижу в аду, – размышлял Томас. – Ибо не завершил еще своего „ада“, а он находится в раю. Ловкий тип, и раскусил он меня быстрее, чем следовало ожидать». – Lasciate ogni speranza voi ch'entrate! – Мы понимаем друг друга, – сообщил Томас. – Эта Программа жива надеждой и верой… – И еще – статистической вероятностью. Томас ощущал, как у живота, пристегнутый к поясу брюк, неслышно шумит магнитофон. – Это просто другое название веры. А по прошествии более чем пятидесяти лет статистическая вероятность уменьшается. Возможно, именно этому и посвящу мою будущую статью. – Пятьдесят лет – лишь мгновение, не более чем взмах ресниц на лике божества. – Пятьдесят лет – это срок активной профессиональной жизни человека. Вы отдали всему этому большую часть своей жизни. Я и не сомневался, без боя вы сдаваться не собираетесь, только вот ничего из этого сопротивления не выйдет. Ну так как, вы со мной станете воевать или все-таки предпочтете сотрудничество? – Что бы такое вам показать, дабы ваше мнение изменилось? – Буду откровенен с вами. Надеюсь, и вы со мной тоже. Я вряд ли смогу изменить свое мнение, и не потому, что не привык пересматривать свои взгляды, просто, скорее всего, вы не располагаете чем-то, способным меня убедить. Как профессиональный репортер я стою на позициях скептицизма, и Программа для меня – самое длительное в истории человечества надувательство. Поколебать мое мнение могло бы лишь послание. – Из редакции или с небес? – С другой планеты. Ведь главное в этой Программе – именно послание, не так ли? Макдональд вздохнул. – Да, речь идет именно об этом. Возможно, мы и договорились бы. – А знаете, что случается с теми, кто заключает сделку с дьяволом? – Рискну утверждать, вы вовсе не дьявол, а только его адвокат. Вы, как и все, – просто с головой ушли в собственные опасения, надежды и стремления, погрузились в жажду открытия и поиски истины, с тем чтобы сразу же всем ее раскрыть. – «Что есть истина»? – насмешливо спросил Пилат"… – «И не дождался ответа». – А мы дождемся. Наша договоренность будет основываться на вашей доброй воле в стремлении достичь желаемого. Мы станем помогать вашему расследованию лишь в том случае, если вы намерены выслушать наш рассказ, и не станете при этом затыкать ушей. А также, если вы намерены увидеть все, не пытаясь закрывать глаз. – Пожалуйста. Именно для этого я здесь. – Должен признаться, мы сотрудничали бы с вами и без этого согласия. Томас усмехнулся. Наверное, с тех пор, как он переступил порог кабинета, это первая его улыбка, подумалось ему. – Скажу откровенно, я слушал бы и смотрел и без вашего сотрудничества. Спарринг на этом закончился, но так и не внес ясности, за кем же осталось преимущество. В такого рода делах Томас неуверенности ощущать не привык, и это его тревожило. Макдональд – безусловно достойный противник, тем более, он искренне не считает себя таковым, а предлагает себя лишь в качестве друга в совместном странствии к истине. Томас знал: нельзя открываться ни на единое мгновение. Вне всяких сомнений, Программу уничтожить он сможет, однако сама игра куда сложнее: все следовало проделать таким образом, чтобы это разрушение не коснулось ни «Эры», ни его самого. Честно говоря, Томас не так уже сильно переживал о судьбе своей или журнала, – он просто не мог позволить себе проиграть. Он попросил у Макдональда разрешения сфотографировать его за рабочим столом и просмотреть бумаги, Макдональд лишь пожал плечами. Рабочий стол Макдональда вполне соответствовал хозяину. Из книг здесь лежали «Разумная жизнь в Космосе» и «Голоса тридцатых». Бумаги разделялись на три стопки: разнообразная корреспонденция со всех концов света – письма ученых, экзальтированных энтузиастов, несколько писем-обращений за информацией, а также бездарные творения безумцев; документы технического характера, инструкции, касающиеся внутренних дел Программы, и, наконец, счета и заметки, имеющие отношение к повседневной деятельности Программы. Последние ровной стопкой лежали в самом низу, слева, как бы в качестве приза хозяину стола за тяжкие труды с перепахиванием бумажных гор. Справа лежала основная масса бумаг – с краткими замечаниями, пометками и резолюциями отчетов. После того, как Томас завершил свою инспекцию, Макдональд повел его по всему зданию, представлявшему собой постройку в по-спартански функциональном стиле: крашеные бетонные стены, выложенные терракотой полы, строгой формы плафоны освещения на потолках. Служебные помещения напоминали школьные классы: в каждом висела доска, испещренная уравнениями или исчерченная радиосхемами; комнаты мало чем отличались одна от другой, разве что подбором книг да шторами на окнах или ковром на полу, и, пожалуй, наборами личных вещей: часы, радиоприемники, магнитофоны, телевизоры, трубки, фотографии и репродукции на стенах. Макдональд представил Томасу научный персонал: моложавого Олсена, волосы которого уже припорошила седина; страстного математика и историка межзвездной связи Зонненборна – как всегда красноречивого, любознательного и неугомонного; худощавого рыжего блондина Саундерса – флегматичного философа с трубкой в зубах, автора многих их замыслов и начинаний; румяного круглолицего инженера-электронщика Адамса, неизменно озабоченного, скептически относящегося ко всему и вся… Именно последнего Томас выбрал в качестве проводника по дебрям технических проблем Программы. Выбор выглядел вполне естественно, и Макдональду не пришлось протестовать. С проницательной улыбкой он проговорил: – На ужин забираю вас к себе. Хочу представить вас Марии, да и она жаждет познакомиться с вами. Боб, расскажи ему обо всем, что он захочет. «Хочет того Макдональд или нет, – размышлял Томас, – но Адамс должен стать источником важнейшей неофициальной информации, и не только о применяемых здесь технике и методиках, а в первую очередь о людях. Именно это самое главное. А такой Адамс найдется в каждой группе». Рабочие помещения являли собой оазисы мирного, сосредоточенного труда. И хотя прошлое Программы казалось историей одной сплошной цепи последовательных неудач, здесь сохранялись свои моральные устои. Весь персонал работал так, будто шел первый, а вовсе не пятьдесят первый год работы. Технические помещения выглядели иначе и казались безжизненными. Компьютеры и массивные электронные пульты управления пребывали в молчании, все огни погашены, и табло указателей мертвы. Перед некоторыми устройствами было разложено их содержимое; в этих внутренностях копались люди в белых халатах, похожие на жрецов-оракулов, поглощенных поисками вещих знамений в куриных потрохах. Зеленые глаза экранов ослепли. Биение электронных сердец замерло, и стерильно белые стены, средь которых и располагались все эти внутренности, создавали иллюзию операционного зала, где наступила смерть – из-за потерянного смысла жизни. Адамс на все смотрел иначе. – Днем все здесь выглядит обыкновенно. Такое притихшее, легко узнаваемое. Зато ночью, с началом прослушивания… Вы верите в духов, мистер Томас? – Свои духи есть у каждой цивилизации. Как правило, это боги ее предшественниц. – Духи нашей цивилизации – в ее машинах, – изрек Адамс. – Из года в год они механически исполняют наши приказы, бессловесно, без единой жалобы; и так происходит до тех пор, пока нечто не зачаровывает их, и тогда они начинают выделывать такое, для чего не предназначались никогда, – отвечают без всяких запросов, задают вопросы, на которые не существует ответов… Машины пробуждаются к жизни ночью. Они раскланиваются друг с другом, подмигивают единственным глазом, шепчутся меж собой и хихикают. Томас провел ладонью по крышке какого-то пульта. – А вам ничего не говорят. Адамс взглянул на Томаса. – Напротив, говорят они очень много. Вот только совсем не то, о чем спрашивают. Быть может, мы не знаем точных вопросов? Или не понимаем, как правильно следует их поставить. А вот машины знают. Уверен в атом. Они обращаются к нам, будто в узком семейном кругу. А мы попросту не понимаем. Или, скорее, и не хотим понять. Томас повернулся к Адамсу. – Но отчего же? – Может, они силятся сообщить: там никого нет. Страшно подумать – абсолютно никого, кроме нас, хоть исходи всю Вселенную вдоль и поперек. Все для нас одних – весь этот спектакль, на который мы можем лишь глазеть, но никогда не примем в нем участия; спектакль, поставленный для единственного зрителя, способного понять его и ощутить свое одиночество. – Поэтому и вся Программа изначально являла собой нечто безумное, не правда ли? Адамс помотал головой. – Назовем это защитной реакцией человека. Невозможно ведь знать наверняка, но просто исключить любые возможности тоже нельзя. Вот мы и ищем без устали и страшно признать поражение и осознать: мы одни. – А не страшней узнать, что мы как раз не одиноки? – Вы так думаете? – участливо осведомился Адамс. – У каждого есть свое собственное величайшее опасение. Вот я, например, боюсь, а вдруг там никого нет, хотя разум и подсказывает: так оно, собственно, и есть. Я говорил с другими, кого пугает сама возможность получения некоей информации. Мне не удалось до конца понять их, хотя, наверное, можно представить, что их ощущения – итог иных опасений и страхов. – Расскажи мне, как все тут действует, – добродушно-фамильярно попросил Томас. Исследованием опасений Адамса, рассудил он, можно будет заняться как-нибудь в другой раз. Прослушивание производится так же, как и пятьдесят лет назад, – главным образом, путем приема радиотелескопами радиоволн, – с помощью громадных антенных устройств, встроенных в естественные впадины, или посредством управляемых параболических радиотелескопов, а также металлических антенн, выведенных в космическое пространство. Прослушивание в основном ведется на длине волны двадцать один сантиметр – частоте колебаний свободного водорода. Пробуют и другие частоты, однако наблюдатели неизменно возвращаются к главной частоте природы или ее кратным производным. Искусство и усилия нескольких поколений инженеров многократно повысили чувствительность приемников и свели на нет воздействие естественного шума Вселенной и земные помехи. А поскольку шум и помехи уже не мешают, остается то же, что и всегда – ничто. Нуль. Однако они по-прежнему слушают, напрягая в надежде свой слух. – Почему вы не бросите все это? – спросил Томас. – Это длится едва пятьдесят лет. Меньше секунды по галактическому времени. – Но ведь ясно же, если бы кто-то или что-то отправляли сигналы, их наверняка уже услышали бы. – Может, там никого и нет… – задумчиво произнес Адамс. Сейчас его глаза смотрели на Томаса вполне осмысленно. – Или все попросту только слушают. Томас в удивлении поднял брови. – Знаете ли, слушать гораздо дешевле. Гораздо. Может, все они там сидят, как на привязи, у своих приемников и не думают посылать сигналы. Лишь мы и передаем. – Так мы передаем? – быстро спросил Томас. – Кто же позволил такое? – Здесь не слишком-то комфортно. Тут только работают, – сказал Адамс. – Пошли выпьем кофе и я все объясню. Одно из рабочих помещений переоборудовали под бар. Поставили два столика с четырьмя стульями, а с трех сторон расставили автоматы вдоль стен. Они тихо урчали, занятые подогревом или охлаждением еды и напитков. За кофе Адамс принялся рассказывать историю всей Программы, начиная с проекта ОЗМА и инициирующих публикаций и гипотез Коккони, Моррисона и Дрэйка, более поздних достижений и заслуг Брэйсуэлла, Таунса и Шварца, Оливера, Холи и Дайсона, фон Хорнера, Шкловского, Сагана, Струве, Этшли, Кэлвина, Хуанга и Лилли, – последние попытки молодых энтузиастов найти общий язык с дельфинами получили название «Закон дельфина». Поначалу существование иных разумных существ во Вселенной не вызывало сомнений. Возникновение планет, считавшееся ранее случайным процессом – наподобие столкновения звезд – было признано естественным явлением, неизменно сопровождающим рождение звезд из газовых облаков и глыб камня и металла. Один-два процента звезд в нашей галактике, по всей видимости, имеют планеты, где, возможно, могла зародиться жизнь. Поскольку в нашей галактике – полтораста миллиардов звезд, по крайней мере миллиард, а то и два-три из них имеют пригодные для жизни планеты. – Миллиард звездных систем, где могла развиться жизнь! – провозгласил Адамс. – Логично предположить: там, где возможно развитие жизни, она разовьется. – Жизнь – да, но человек-то уникален, – проговорил Томас. – Вы солитарианин? – спросил Адамс. – Нет, но на мои убеждения это никак не влияет. – Возможно, человек и уникален, – продолжал Адамс. – Хотя галактик много. Но уникален ли разум? У него большая живучесть. Если уж разум возник – пусть и случайно – можно быть уверенным в его триумфе. – Однако техника – нечто иное, – сказал Томас, осторожно отпивая горячий кофе. – Абсолютно иное, – подтвердил Адамс. – Как известно, к нам она пришла совсем недавно, лишь по прошествии первой половины срока активного существования Солнца, когда можно рассчитывать на существование жизни. Гоминиды населяют Землю едва в течение одной тысячной периода ее существования. Цивилизация развивается лишь миллионную часть данного времени, цивилизация техническая – едва одну миллиардную. Принимая во внимание относительно позднее возникновение Солнца, а также и непреложный факт присутствия звезд и планет, гораздо старше наших, придем к следующему выводу: в случае существования разумной жизни в иных мирах ею должен быть достигнут, в сравнении с нами, и более высокий уровень, а в отдельных случаях – гораздо более высокий. Но… – Но… – Но почему же мы их не слышим?! – воскликнул Адамс. – А вы все испробовали? – Кроме радиочастот, пытали счастья на частотах гамма-излучения, в лазерах, нейтрино, макрочастицах углесодержащих метеоритов и линиях поглощения звездных спектров. Единственно, чего еще не испробовали, это Q-волны. – Что это такое? Адамс машинально чертил на старой облицовке столика. Томас обратил внимание на крышку столика всю испещренную слабыми, почти уже полустертыми следами схем и чертежей. – Много лет назад Моррисон назвал это «пока еще не открытым методом, который откроют через десять лет», – сообщил Адамс. – Вот только мы его так и не открыли. Для новых попыток не оставалось уже ничего, кроме прямой передачи. Это подороже. А без надежды на успех средств не раздобудешь, тем более теперь. К тому же даже сегодня пришлось бы решать: стоит ли трубить на всю Вселенную – или хотя бы на всю Солнечную систему – что здесь существует разумная жизнь, цивилизация. – И тем не менее, как вы сказали, мы передаем. – Передаем с первых же дней радио, – сказал Адамс. – Большая часть излучений малой мощности – ненаправленные, забиваются атмосферными помехами и другими шумами, но все же разум сделал Землю вторым по мощности радиоисточником, а спустя несколько десятилетий мы сравняемся и с самим Солнцем. Если там есть кому обратить на это внимание. Земля окажется для них как на ладони. – Но вы так ничего и не услыхали? – А что услышишь на этом аппаратике? – спросил Адамс, указывая кивком на долину за стеной. – Нам необходимо предоставить хоть какое-то время на Большом Ухе – там, этажом выше, – на той пятимильной сети. Или на той, которая строится. Впрочем, астрономы не уступят нам и дня. – Тогда почему бы вам не забросить все это? – Нам не дадут это сделать! – Кто же? – Мак. Да нет, наверняка это не так. Хотя, черт побери, именно так оно и есть. Он – связующее звено. Он и Мария. Недавно, к примеру, был момент, когда казалось, все пойдет к черту… Томас отпил еще глоточек кофе. Тот остыл и стал уже в самый раз, и он допил его. Поездка к дому Макдональда вдоль холмов доставляла сплошное удовольствие. Тени ложились на зеленые склоны, как стопы великанов. Вечерний бриз приносил с собой острый соленый запах океана. Древняя паровая турбина урчала под капотом, время от времени слегка вибрируя, как бы давая понять, какая она старая. «Это захолустье – едва ли не самый чистый и тихий островок во всем загрязненном и шумном мире, – думал Томас. – Невинно, как рай до познания Добра и Зла. А он, Томас, несет на себе заразу – нечто вроде вируса грязи и суеты». Он пережил момент острого раздражения, не понимая, как в мире скуки и лишений еще сохранилось подобное место; потом оно уступило место дешевому удовлетворению, от осознания, ведь в его власти уничтожить все это. – Ну как, вы узнали у Адамса все, что хотелось? – Простите? – не понял погруженный в раздумья Томас. – Ах, да, даже более того. – Так я и думал. Боб – парень надежный. В случае чего на него можно положиться как на друга: долго не задумываясь, ворваться к нему в ненастье, среди ночи, с известием, что у тебя лопнула шина и, будьте уверены, он выскочит под дождь. Правда, он много говорит и еще больше ворчит. Но пусть это не помешает вам разглядеть в нем человека. – Всему ли сказанному можно верить? – Не сомневайтесь, – ответил Макдональд. – Боб не скажет вам ничего, кроме правды. Впрочем, чересчур большая ее доза содержит нечто, вводящее в заблуждение, даже в большей мере, чем недостаток ее. – Например, попытка самоубийства вашей жены? – Например. – И порванное заявление об отставке. – И это тоже. Томас так и не смог различить в голосе Макдональда смущение или тени испуга от его разоблачений. Скорее всего, это печаль, обусловленная сознанием неизбежности ала на этом свете. «Когда мы ехали к нему домой, мимо холмов, окружающих Аресибо, – столь же безмолвных, как и те голоса, к которым прислушиваются в оставшемся позади бетонном здании, – он не отрицал, ни того, что год назад его жена пыталась покончить с собой, ни того, что составил и уничтожил впоследствии заявление об отставке…» Дом оказался типичной испанской гасиендой и в сгущающихся сумерках выглядел уютным и гостеприимным, залитый потоками золотистого света, льющегося из окон и дверей. Входя в дом, Томас ощутил это еще сильнее; такую атмосферу уюта и любви ему доводилось встречать всего раз или два в домах друзей. Пребывание именно в этих домах согревало его, пока он наконец не понял, чем это ему грозит: он может бросить писать. Повстречай он женщину, способную погасить его внутренние страдания, и все закончится обычным романчиком, постепенно перерастающим затем во взаимную неприязнь. И он снова сбежит в свое одиночество, вернется к машинке, и через ее клавиши перельет на бумагу пульсирующую в нем боль. А вышедшее из-под пера будет бездарно и посредственно, как и те, уже написанные им круги ада. Почему только он не написал своего чистилища? Теперь он знал, – почему: всякий раз под его рукой чистилище превращалось в ад. Мария Макдональд оказалось зрелой женщиной; кожа у нее была оливковой, а красота казалась неисчерпаемой. Одетая в простую крестьянскую сорочку и юбку, она взяла его за руку, приветствуя в собственном доме. Он ощутил, как тает его сердце от ее доброй улыбки и изысканного латиноамериканского радушия, и, как мог, сопротивлялся. Ему захотелось поцеловать ей руку, повернуть ее ладонь и увидеть шрам на запястье. Захотелось обхватить ее руками и уберечь от всех ночных кошмаров. Конечно, ничего этого он не сделал. – Вам известно о моем намерении написать о Программе, – объявил он, – и сразу признаюсь, далеко не в самом доброжелательном тоне. Она тоже слегка наклонила голову, внимательно вглядываясь в него. – Мне кажется, вы не злой, скорее – разочарованный. Выть может, ожесточившийся. Вас не удивляет, откуда мне все это известно? У меня интуитивное знание людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-нибудь на работу, приглашает к нам домой, а потом я все ему рассказываю. И ни разу я не ошиблась. Робби, скажи, это правда? Макдональд улыбнулся: – Один только раз. – Это шутка, – объяснила Мария. – Он хочет сказать, я ошиблась – в нем, но это совсем другое дело. Эту историю я поведаю вам как-нибудь в другой раз, когда мы, надеюсь, получше узнаем друг друга. Получается, мистер Томас, я владею своим инстинктом и еще кое-чем, – я прочла ваш перевод и роман тоже. Робби говорил мне, он до сих пор не завершен. Вы обязаны это сделать, мистер Томас. Плохо все время жить в аду. Согласна, вначале его нужно постичь, дабы понять смысл очищения от грехов на пути в рай. – Писать об аде легко, – признался Томас. – Но на другое у меня не хватает воображения. – Очевидно, вам не удалось еще избавиться от ваших собственных грехов, – заметила Мария. – Вы пока не нашли ничего, достойного веры или любви. Некоторые не находят этого никогда, а это весьма печально. Как жаль мне их. Не дай вам Бог стать одним из них. Впрочем, я говорю о вещах слишком личных… – Да нет же… – Вы приехали сюда насладиться нашим гостеприимством, а вовсе не за тем, чтобы сносить мой миссионерский азарт к проблемам любви и семейной жизни. Видно, я не в состоянии сдерживать его. Взяв мужа под руку, она подала свободную руку Томасу. Втроем они прошли по терракотовым плиткам прихожей ко входу в гостиную. Яркий мексиканский ковер покрывал часть натертого воском дубового паркета. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они принялись попивать острый margaritas и безмятежно беседовать о Нью-Йорке и Сан-Франциско, об общих знакомых, литературной жизни и политических новостях; о месте «Эры» в том и другом, и о том, как Томас начинал писать для этого журнала. Затем Мария проводила их в столовую, где они засели за ужин, названый ею «традиционной мексиканской comida». На первое был подан бульон, густой от похожие на тефтели шариков tortillas, макароны, овощи и кусочки цыпленка. На второе – sopa seca – остро приправленное блюдо из риса, макаронов и мелко нарезанных tortillas в пикантном соусе, потом – рыба, а после нее – как главное блюдо – тушеный козленок с разными овощными гарнирами и жареной фасолью, присыпанной тертым сыром. Ко всему в выложенных салфетками корзиночках подавались пышные горячие tortillas. Ужин для Томаса закончился молочным пудингом, названным Марией «natillas piuranas», крепчайшим кофе и фруктами. Слабо протестуя по ходу течения трапезы, – мол, ничего он больше съесть не в состоянии, – Томас поддавался уговорам Марии и понемногу отведывал каждого появляющегося на столе блюда. В конце концов Макдональд не выдержал и расхохотался. – Ты его закормила, Мария. Остаток вечера он проведет в сытой дреме, а нам ведь еще предстоит кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, приступают к подобной трапезе в исключительно торжественных случаях, в разгаре дня, после чего удаляются на заслуженную сиесту. – Макдональд добавил в бокальчики водки, названной им pisco. – Позвольте мне поднять тост. За красоту и хорошую еду. – За хорошее прослушивание! – дополнила Мария. – За истину! – изрек Томас, дабы подтвердить, его не удалось ни очаровать, ни обкормить до полнейшей покорности. Взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекавшего оливковое запястье Марии. – Вы заметили шрам, – спокойно заметила она. – Это – памятка о моем безумии, и носить ее придется до конца жизни. – Не о твоем безумии, – возразил Макдональд, – но о моей глухоте и черствости. – Это случилось немногим более года назад, – сообщила Мария. – Тогда я была не в себе. Видела, с Программой плохо, а Робби разрывается между необходимостью поддерживать Программу на плаву и заботой обо мне. Глупейшая ошибка, а теперь-то я знаю, – но тогда мне казалось, нужно устранить один из источников беспокойства Робби, а значит, убрать самое себя. Попыталась совершить самоубийство, перерезала вены и это почти мне удалось. Но я выжила, ко мне вернулся рассудок, и мы с Робби вновь обрели друг друга. – Мы и не теряли, – проговорил Макдональд. – А просто из чисто человеческого равнодушия перестали слышать друг друга. – Ведь вы знали обо всем этом, не так ли, мистер Томас? – спросила Мария. – Вы женаты? – Был когда-то, – ответил Томас. – И неудачно, – проговорила Мария. – Вы должны жениться. Вам нужен кто-то, кого любили бы вы и кто любил бы вас. И тогда вы напишите свои «Чистилище» и «Рай». Где-то в глубине дома заплакал ребенок. Мария подняла полные счастья глаза. – И мы с Робби нашли еще кое-что. Она грациозно вышла из столовой, и минуту спустя вернулась с ребенком на руках. «Ему месяца два-три, – подумал Томас. – Глаза и волосы черные, а кожа оливковая, как у матери». Глаза ребенка, казалось, следили за Томасом. – Это наш мальчик, Бобби, – сообщила Мария. «Сколько в ней было жизни до этого, – думал Томас, – но теперь она полна ею вдвойне. Вот он, тот магнетизм, который влечет художника к созданию образа Мадонны». – Нам посчастливилось, – сказал Макдональд. – Мы ждали ребенка очень долго, и Бобби родился без осложнений и нормальным, а вовсе не с какими-то отклонениями, как это часто случается с детьми немолодых родителей. Думаю, он вырастет хорошим парнем, несмотря на обрушившееся на него бремя любви престарелых родителей, скорее годящихся ему в деда и бабку. Еще остается надеяться, нам удастся найти с ним взаимопонимание. – Надеюсь, он найдет общий язык с родителями, – пожелал Томас и сразу же добавил: – Миссис Макдональд, почему вы не заставите мужа уйти в отставку, прочь от этой безнадежной Программы? – Я никогда не принуждаю Робби, – ответила Мария. – Программа – его жизнь, точно так же, как Бобби и он – моя. Вам чудится в этом нечто плохое, – какое-то вероломство, обман. Однако вы не знаете ни моего мужа, ни окружающих его людей. Не знаю, действительно ли вы так считаете. А они верят в свое дело. – Значит, они глупцы. – О нет, глупцы – это те, у кого нет веры и кто не способен обрести ее. Возможно, там никого и нет, а если даже и есть, – ни они, ни мы никогда не обратимся друг к другу. Однако прослушивание – своеобразный акт веры, равный самой жизни. Перестань мы слушать, начнется наше умирание, и вскоре не станет ни нас, ни людей во всем остальном мире, ни нашей технической цивилизации, ни даже простых сельских жителей или фермеров, ибо жизнь есть вера, посвящение себя чему-то. Смерть же – поражение. – Вы видите мир в ином, чем я, свете, – проговорил Томас. – Мир умирает. – Еще нет, пока такие, как они, не поддаются, – сказала Мария. – Ты нас переоцениваешь, – произнес Макдональд. – Отнюдь. – Мария повернулась к Томасу: – Мой муж – великий человек. Он слушает всем сердцем. Вы уверитесь в этом еще до того, как покинете наш остров. Приходилось мне видеть таких же, как вы, – сомневающихся, охочих до разрушения, но Робби их всех увлек, дав им веру и надежду, и они ушли с миром. – Дать себя увлечь – не входит в мои намерения, – сообщил Томас. – Вы же знаете, что я имела в виду. – Я знаю только, как мне хотелось бы постоянно видеть рядом кого-то, кто верит в меня так же, как вы в своего мужа. – Пора возвращаться, – заметил Макдональд. – Хочу кое-что показать вам. Томас попрощался с Марией, поблагодарил за гостеприимство и особую заботу о нем и вышел. Стоя в темноте, он оглянулся на дом, на льющийся из окон свет и застывший в дверях силуэт женщины с ребенком. Контраст дня и ночи, света и тьмы – равносилен путешествию на другую планету. После захода солнца все, так хорошо знакомое днем, приобретает чуждые пропорции: расстояния увеличиваются, предметы смещаются. И сейчас, когда Макдональд с Томасом ехали долиной, в устье которой выстроили радиотелескоп, это сооружение уже не ассоциировалось со стерильным блюдечком. Теперь оно походило на некий тигель, где сплавлялись тайна и тьма, – вобравший в сокровенные глубины свои таинственное эхо небес и звездную пыль, медленно-медленно разносящуюся ночным ветром. Чаша управляемой части радиотелескопа, застывшая в мертвой неподвижности днем, теперь будто ожила и с трепетом внимала небесам. Томасу почудилось, словно силится она подняться в безмолвную тьму. «Малое Ухо» – так прозвали гигантскую точнейшую машину – самый большой управляемый телескоп на Земле, дабы не путать его с Большим Ухом – кабельной сетью пятимильной протяженности. Ночью здесь даже гость ощущает магию, исходящую из этого устройства и обволакивающую работающих с ним людей. Кажется, машина целиком послушна их воле. Для этих одержимых она и впрямь является ухом – собственным их ухом, наделенным сверхъестественной мощью, снабженным сложнейшими, изощреннейшими фильтрами и приставками, – ухом, чутко настороженным в направлении безмолвных звезд и внемлющим лишь неспешному сердцебиению вечности. – Все это досталось нам в наследство от астрономов, – пояснил Макдональд и уточнил: – Вскоре после того, как на обратной стороне Луны установили первые радиотелескопы, а в космическом пространстве только раскинулись первые кабельные сети. Наземные установки сразу же потеряли всякую ценность, подобно детекторным приемникам в момент появления совершенных вакуумных электронных ламп. Впрочем, те не отправили телескопы на слом, их подарили нам, а в придачу – еще и небольшие ассигнования – фонд на эксплуатационные расходы и исследовательскую деятельность. – За минувшие десятилетия суммарная квота, должно быть, возросла до астрономической суммы, – заметил Томас, пытаясь стряхнуть впечатления гостеприимного вечера и очарование ночи. – Да, она растет, – согласился Макдональд. – Каждый год нам приходится бороться за существование. Правда, есть и кое-какая прибыль. Программу следует приравнять к интеллектуальному тесту, где самые многообещающие замыслы крепнут в состязаниях с величайшей, вечной и неразрешимой загадкой. Мы получаем молодых инженеров и ученых, обучаем их и они возвращаются обратно, в большой мир – решать проблемы, имеющие сугубо земные цели. У Программы на удивление много воспитанников, и среди них – настоящие светила науки. – Таким способом вы пытаетесь оправдать существование Программы как особой формы аспирантуры? – О нет! Наши предшественники называли это бытовыми отходами, а еще – побочными продуктами. Для нас важнейшей и конечной целью является установление контакта, связи с существами с других планет. Я просто подсовываю вам аргументы в наше оправдание, коль скоро вы не в силах принять нас такими, какие мы есть. – С какой это стати я стану вас оправдывать? – Об этом вы уж сами себя спросите. Они вошли в здание, изменившееся столь же разительно. Коридоры, полные деловой суеты, кипели энергией и осмысленным движением. Пульта управления будто коснулся указующий перст Господен, и вместо запустения смерти воспряла жизнь: зажигались и гасли огоньки, экраны осциллографов ожили зелеными подвижными линиями, негромко щелкали реле на пультах, компьютеры переговаривались меж собой, а в кабелях и проводах, казалось, слышался электрический шепот. За пультом управления сидел Адамс в наушниках. Взгляд его не отрывался от указателей и осциллографов, расположенных напротив. Когда они вошли, он мельком взглянул в их сторону и помахал рукой. Макдональд вопросительно поднял брови. Адамс в ответ только пожал плечами, стянул наушники на шею. – Как обычно – ничего. – Прошу. – Макдональд снял наушники и вручил их Томасу. – Послушайте-ка. Томас прижал наушники к уху. Вначале слышен шум – дошедший будто издалека ропот множества голосов или плеск ручейка в скальном ложе, струящегося сквозь расщелины, и ниспадающего водопадами. Затем звуки нарастают, и вот уже слышны, страстные голоса, говорящие все разом, и невозможно поэтому разобрать ни единого в отдельности, а лишь все, слитые воедино. Слушатель силится расслышать, но все его старания только разжигают в этих голосах еще большую жажду бить услышанными, и они звучат все громче и невнятней. Слушателю лишь остается вслед за Данте повторять: Меж тем, от горячих просьб голоса переходят к гневным окрикам; страстные мольбы превращаются в негодующие, гневные вскрики – будто страждущие души, умоляют вызволить из пожирающего их огня. Они наскакивают на слушающего, словно намереваясь разорвать его в наказание за вторжение в обитель падших ангелов, исполненных высокомерия и грешной спеси. А слушающему чудится уже, будто он – один из этого громогласного хора – страждущий, как все они, в аду, и способный лишь вопить в муках и отчаянии, и молить выслушать; однако никто не слышит, всем безразлично происходящее, и никому и никогда не дано понять его. И уже чудится слушающему, что он среди гигантов – тех, кого Дий, «в небе грохоча, страшит поныне» [Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь XXXI, Дий-Зевс]. Все они надсаживают свои мощные голоса, дабы достичь слуха внемлющего, но не разумеющего их. «Яростно раздалось Из диких уст, которым искони Нежнее петь псалмы не полагалось!..» [Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь XXXI, Дий-Зевс]. И в этот миг слушающий ощущает, как сознание покидает его". Голоса умолкли: Макдональд снял с Томаса наушники, и тот смутно припомнил, как надевал их, потрясенный удивительной гипнотической силой этих звуков, – голосов, жаждущих понимания, сливающихся в общем какофоническом хоре, где каждый ведет свою отдельную песнь… Он пережил мгновение открытия, поняв, что, подобно голосам, он заблудился, потерялся и обречен на вечное присутствие в своей тесной оболочке, одинокий в своих муках и страданиях, будто уже пребывает в самом аду. – Что это было? – неуверенно спросил он. – Глас бесконечности, – пояснил Макдональд. – Радиосигналы, переведенные в акустические частоты. В реальном приеме – вещь бесполезная. Если мы и впрямь нечто поймаем, это тотчас зафиксируют записи, вспыхнут индикаторы, и компьютер подымет тревогу. Звуковая связь здесь ни к чему. Однако слышать нечто во время прослушивания – значит создавать источник вдохновения. А оно нам просто необходимо. – Скорее, я бы назвал это гипнозом, – возразил Томас. – Внушением, помогающим убедить неверующих, будто там и впрямь кто-то есть. А вдруг, однажды, и удастся четко расслышать нечто, ныне лишь воображаемое. Мол, там и вправду есть некто или нечто, пытающееся объясниться с нами. Все это – не более чем простая уловка, дабы провести самих себя. Это похоже на попытку вогнать в бутылку целый, мир. – На одних это действует сильнее, на других – меньше, – заметил Макдональд. – Досадно, что это воспринято, как выпад против вас лично. У нас и в мыслях не было проделывать с вами такие номера. Вы сами уверились – во всем этом ровным счетом ничего нет. – Ладно, – сказал Томас, все еще злясь на себя из-за продолжающего предательски дрожать голоса. – Мне хотелось бы дать вам послушать нечто иное. Все это лишь введение. Пошли ко мне. И ты с нами, Боб. Оставь на прослушивание техников. Ничего не случится. Втроем они вошли в кабинет и уселись в кресла. Рабочий стол Макдональда на сей раз оказался пуст и только готовился принять очередную порцию материалов. По-прежнему витал упоительный запах старых книг. Томас, поглаживая ладонями полированные деревянные поручни кресла, не отрывал взгляда от Макдональда. – Со мной такие номера не проходят, – изрек он. – Все эти гипнотические звуки, приятное общество, чудесный ужин и даже прекрасные женщины с трогательными сценами семейной жизни – подобное ни в коей мере не влияет на один единственный факт, Программе свыше пятидесяти лет, а до сих пор так и не получено сообщение. – Собственно для того я и привел вас сюда, чтобы объявить… – проговорил Макдональд, и, помолчав, закончил: – Мы его получили. – Да нет же! – вырвалось у Адамса. – Почему же тогда мне ничего неизвестно? – У нас не было уверенности. Случались ведь и раньше ложные тревоги. Такие минуты, пожалуй, самые трудные. Знал только Саундерс. В конце концов, это ведь его идея. – Записи Большого Уха, – проговорил Адамс. – Да. И он их обрабатывал. Немало потрудился, отфильтровывая лишнее. И теперь можно утверждать с уверенностью: сигнал получен. Утром я собираю всю группу. Сделаем заявление. – Он повернулся к Томасу. – Но я бы хотел обратиться к вам за советом. – Макдональд, а это не очередной ваш номер? – спросил Томас. – Не слишком ли много случайных совпадений? – Случайные совпадения встречаются, – произнес Макдональд. – История забита ими. Сколько программ завершилось успешно и сколько идей увенчалось триумфом только благодаря тому, что от поражений их уводили именно случайные совпадения, являвшиеся, как правило, за мгновение до окончательного торжества скептиков. – А просьба помочь, – продолжил Томас, – это ваш коронный номер? – Мистер Томас, – сказал Макдональд, – прошу не забывать, что мы – ученые. Свыше пятидесяти лет исследований – и ни малейших результатов. Мы уж и думать забыли, да и вообще вряд ли когда-либо задумывались над тем, что станем делать в случае, если нам повезет. Именно поэтому и нужна ваша помощь. Вы знаете людей, вам известно, как подойти к ним, что они примут, а что отвергнут, возможная их реакция. Как видите, у нас все логично и естественно. – Все это слишком чудесно, чтобы быть правдой. Я не верю. – Поверь ему, Джордж, – сказал Адамс. – Он еще ни разу не солгал. – Врут все, – упрямо проговорил Томас. – Он прав, Боб, – улыбнулся Макдональд. – И все же вам придется поверить, мистер Томас, поскольку истина поддается проверке и воспроизведению. Если мы представим результаты в печать и их опубликуют, любой ученый скажет: «Все точно. Согласен». Собственно, только так и должно быть. Какой смысл в обмане, если его можно легко разоблачить и который навсегда разнесет в пух и прах нашу Программу, стоит только вам написать об этом. – Я слышал, те, кто хочет уклониться от военной службы, жалуются или на боли в пояснице или на голоса в голове: и то, и другое невозможно разоблачить, – заметил Томас. – Физика – наука объективная. Любое мало-мальски значительное достижение не раз и не два проверяется, причем везде и всюду, любым и каждым астрономом. – А может, вы желаете втравить меня во все это, чтобы я свернул тут всем шею во имя общественной нравственности? – Томас, да смог бы я втравить вас хоть во что-нибудь? – Нет, – ответил Томас, однако, вспомнив про голоса, уточнил: – Нет, поскольку я информирован. Но почему именно теперь? Почему именно в тот момент, когда здесь появился я? – Я не пытаюсь как-то принизить ваше положение, – проговорил Макдональд. – Но вы – не первый литератор, побывавший здесь с намерением написать статью. Почти каждую неделю мы принимаем у себя кого-то из журналистов. Мы искренне удивимся, если уже через день или два после получения первого послания у нас не оказался кто-либо из пишущей братии. Так уж случилось, эта честь выпала именно вам. – Ну ладно, – сдался Томас. – Что это такое? Как вам удалось напасть на след? – Менее года назад мы начали получать записи с Большого Уха, записи его текущей радиотелескопии. Вплотную приступили к их анализу. Саундерс запустил результаты на компьютер, добавил звуковое воспроизведение с наушниками и Бог знает что еще. И вот однажды ему почудилось, будто он слышит музыку и голоса. Вначале он принял это за галлюцинацию, однако компьютер это опроверг. Саундерс предпринял все возможное, постарался отфильтровать и усилить сигналы, устранить шумы и помехи. Для этого за полвека понапридумывали много всяких штучек. Удалось разобрать музыку, еще лучше вышло с голосами – обрывками разговоров на английском. Затем ему пришло в голову: а не приняло ли случайно Большое Ухо передачу с Земли или ее отражение от какой-то планеты? Однако сеть не ориентирована ни на Землю, ни в сторону других планет, а нацелена в открытый Космос. Записи имелись за несколько лет подряд, и сигналы фиксировались каждый раз, когда Большое ухо нацеливалось в определенном направлении. – Какие сигналы? – поинтересовался Томас. – Да Боже мой, Мак, мы же их можем послушать! – воскликнул Адамс. Макдональд нажал одну из кнопок на рабочем столе. – Надо сказать, – сообщил Макдональд, – помех было значительно больше, но Саундерс специально вырезал почти все неразличимые места. Соотношение шума к сигналу – примерно пятьдесят к одному. Поэтому мы услышим лишь одну пятидесятую имеющейся записи. Звук оказался монофоническим, хотя и доносился сразу из двух вмонтированных в стену – справа и слева – динамиков. Он не производил такого впечатления, как услышанное через наушники в пультовой, однако потрясал не меньше, чем в первые дни радио, когда люди сидели у детекторных приемников и ловили слабенькие звуки, все подряд – будь то Скенектеди, Питтсбург или Форт-Уэрт. «Создается нелепое двоякое впечатление, – думал Томас. – Возможно, это послание и пришло с другой планеты, но происхождение его наверняка земное». «Звуки, несомненно, земного происхождения. Музыка, основанная на хроматическом ряде и местами знакомая, например увертюра из „Вильгельма Телля“. И голоса, говорившие большей частью по-английски, хотя и по-русски – тоже, и на итальянском, немецком, испанском. Английская речь. Музыка. С другой планеты? Абсурд. Но все же они это слышат». Бесполезная передача. Атмосферные помехи и различные случайные шумы временами заглушают все, а слышимое – не более чем беспорядочные обрывки, едва различимые, но в целом совершенно неясные; ни одного завершенного сообщения и все голоса разные. Поистине Вавилонское столпотворение. Все понятно лишь настолько, чтобы у слушателей создавалось впечатление осмысленности целого. Временами музыка или голоса доходят отчетливее, временами – по мере усиления шума – исчезают совсем. То слушателям кажется, здесь доминируют голоса, прерываемые помехами, то чудится, будто это всего лишь полоса помех, прерываемая случайными голосами. Как в театре древних греков: хор монотонно декламирует свои сомнения и вопросы, пронизанные дельфийской неопределенностью. Слушающие инстинктивно подались вперед, словно это помогает лучше слышать… СТУКТРЕСК сменить свою кожу, а леопард ТРЕСКСТУК музыка: щебетушечка моя красоточка СТУКТРЕСК может уточка СТУКТРЕСКСТУК скрытый призыв к справедливости ТРЕСКСТУКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК и одиннадцатый том первого со СТУКТРЕСКСТУК поступают кол СТУКСТУК музыка ТРЕСК эй, есть кто-нибудь СТУКТРЕСК разве Раймонд твой СТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: над Гудзоном вьют ТРЕСКСТУК я непослушный мальчик СТУКСТУКСТУК представляет пирамидаль ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: кола получила двенадцать ТРЕСК слушайте вечернюю молитву СТУКСТУК музыка ТРЕСКСТУК чуть не ударил меня бампером СТУКТРЕСКТРЕСК это сказал рочест ТРЕСКСТУК музыка ТРЕСКСТУКСТУКСТУК идол южанок Ларри СТУКСТУК музыка: au revoir милое ТРЕСКТРЕСК театрик на СТУКСТУКТРЕСК любопытная деталь ТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКСТУК кто ведает какое зло СТУКТРЕСКСТУК как ты осмелился еде ТРЕСКСТУК у тебя есть друг и советчик в ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКТРЕСКСТУК еще один визит к алленам СТУКСТУКТРЕСК оставайтесь на волнах этой частоты СТУКТРЕСК музыка bar ba sol bar СТУК вам спальни термитов ТРЕСКСТУКСТУКСТУК в аккорде будет ТРЕСКТРЕСКСТУК речь адвоката СТУКСТУК музыка СТУКТРЕСК единственно чего нам следует опасаться ТРЕСК а теперь вики с СТУКСТУКСТУК здесь нет привидений ТРЕСКСТУК музыка СТУКТРЕСКСТУК просим информировать ТРЕСКТРЕСК музыка: буу буу буу буу СТУКСТУКТРЕСК может ли женщина после тридцати ТРЕСКСТУКСТУКСТУК приключения шерифа СТУКТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУК это какая-то птица ТРЕСК оригинальные СТУКТРЕСК ликовано известие ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК значит с парнем ТРЕСК еще двойную и счет СТУК. Когда голоса и шумы смолкли, Томас повернулся к Макдональду. Сейчас он располагал получасовой магнитофонной записью, однако, как распорядиться ею дальше, придумать так и не смог. Да и вообще не знал, что обо всем этом думать. – Что это значит? – Одно – все это записи – с Земли, – сказал Адамс. – Начнем вот с чего, – проговорил Макдональд, повернулся и снял с полки книгу. – Прошу взглянуть вот сюда, – обратился он к Томасу. – Может, тогда вы лучше все поймете. Книга называлась «Голоса тридцатых». Томас полистал страницы. – Здесь рассказано о первых десятилетиях радио. С тех пор прошло более девяноста лет. – Все нами услышанное, – сказал Макдональд, – при внимательном чтении можно найти в этой и Других книгах. Передачи относятся к тем временам; музыка, новости, комедии, драмы, сенсации, так называемые «сериалы» тех лет, детективы, беседы, репортажи о катастрофах… Некоторые фрагменты на других языках мы вырезали. – Думаете, я поверю, будто вся ерунда пришла со звезд? – Да, – подтвердил Макдональд. – Именно это и приняло Большое Ухо, когда астрономы вели наблюдение, установив его примерно на пять угловых часов восхождения и около пятидесяти шести градусов склонения в общем направлении на Капеллу… – Как могла Капелла отправить сюда весь этот земной мусор? – Я разве утверждал, что это Капелла? – спросил Макдональд. – Я лишь подчеркнул: в том направлении. – Несомненно, – отозвался Адамс. – Но это слишком абсурдно, – воскликнул Томас. – Точно, – произнес Макдональд. – Вот именно. Настолько абсурдно, что имеет право на истину. С какой стати стал бы я проводить вас чем-то таким, столь явно шитым белыми нитками? Не проще ли состряпать что-нибудь из сигналов, похожих на помехи? Хотя фальшивые сигналы и не удалось бы выдавать за подлинные в течение длительного времени, – при известной наглости и везении можно поймать нечто правдоподобное и выдавать за настоящий внеземной сигнал, пока нас не разоблачили бы. Но такое? Все это легко проверяется и, повторяю, достаточно абсурдно, чтобы не оказаться истинным. – Однако ж это… ну как может Капелла или черт знает кто… передавать все это?.. – Мы слушаем всего пятьдесят лет, – пояснил Макдональд. – А передаем – уже девяносто. – Передаем? Мы? – Вспомни, я же говорил тебе, – сказал Адамс. – Со времени первой радиопередачи все эти сравнительно слабые радиоволны неустанно разбегались по Вселенной со скоростью восемьдесят шесть тысяч миль в секунду. – Капелла находится примерно в сорока пяти световых годах от Земли, – сообщил Макдональд. – Нужно сорок пять лет, чтобы радиоволны добрались туда, – добавил Адамс. – И столько же – обратно, – закончил Макдональд. – Это все отражается от Капеллы? – спросил Томас. – Сигналы возвращаются. Их принимают в окрестностях Капеллы и отправляют к нам обратно узко-направленным пучком большой мощности, – пояснил Макдональд. – Возможно ли такое? – Для нас – нет, – объявил Адамс. – С нашим оборудованием невозможно. По-настоящему мощная антенна, выведенная в космическое пространство, за пределы земного притяжения, подальше от Солнца, возможно, и способна принять блуждающие радиосигналы с расстояния ста световых лет. Даже столь слабые, как на заре нашей радиофонии. Быть может, мы открыли бы тогда, что вся Галактика, как улей, гудит радиосообщениями. – Хорошо, допустим, все так и есть. Удивительно, как мы вообще смогли выловить нечто, пребывавшее в пути сорок пять световых лет – туда и обратно. Достигшие Капеллы рассеянные сигналы должны быть невероятно слабыми, едва отличимыми от космического шума, – сказал Макдональд. – Конечно, они могут использовать и другие устройства, возможно, приемник в относительной близости к Земле, например, в поясе астероидов. Он принимает земные радиопередачи и транслирует непосредственно на Капеллу. Такая система означала бы только одно: внеземные существа или, по крайней мере, их автоматические приемопередающие устройства, посещают Солнечную систему. Впрочем, это все равно. Важен факт, мы принимаем запаздывающую ретрансляцию передач девяностолетней давности. – Но зачем им это делать, если они располагают такими возможностями? – не унимался Томас. – А разве есть у вас лучший способ привлечь наше внимание? – спросил Макдональд. – Вам известно, как поточнее сообщить, что они существуют и знают о нашем существовании? И чтобы сигнал никто не прозевал… – По-вашему, это простое «алло, кто у телефона», только гигантского масштаба? – Наверняка не только это, – проговорил Адамс. Макдональд кивнул. – Часть помех, скорей всего, таковыми не являются. В некоторых возмущениях просматривается некая упорядоченность – особенно в последовательности импульсов, групп двоичных сигналов; возможно, это ряды чисел или сообщение в линейном виде, или нечто такое, что может быть развернуто в изображение, знай мы последовательность его построения. А может, в послании ничего и нет, – так, просто уведомление. Пока мы этого не знаем. Саундерс как раз над этим работает с компьютерами. – Тогда это – начало, – проговорил Томас, чувствуя, как забилось сердце и вспотели ладони. Такого он за собой не помнил со времен работы над «Адом». – Мы не одиноки, – добавил Адамс. – Что они могут сообщить? – спросил Томас. – Узнаем, – ответил Макдональд. – А дальше? – продолжал расспрос Томас. – В этом-то все и дело, – признался Макдональд. – И еще: как объявить об открытии и стоит ли это делать вообще? Какая последует реакция, предъяви мы доказательства существования в Галактике иных разумных существ? Будут ли все поражены или, наоборот, раздражены, заинтересованы, охвачены энтузиазмом и обрадованы? Ощутят гордость или почувствуют себя застигнутыми врасплох? – Вы должны объявить, – уверенно произнес Томас, ни минуты не сомневаясь в правоте своих слов. И эта убежденность также относилась к давным-давно забытым ощущениям. – Вы считаете, нас поймут? – По крайней мере, нужно постараться так сделать. Где-то там, на планете, похожей на нашу, обитает раса разумных существ, и у них наверняка есть, что сказать нам. Какая великая весть для всего человечества. Здесь нет места страху, тут – небывалый праздник! Мы должны донести его людям. – Не представляю, каким же образом удастся это сделать. – Вы шутите, – усмехнулся Томас. – Вы просто, как маэстро-психолог манипулировали мной. Вели меня за руку по заранее намеченному пути, шаг за шагом. Нет проблем. Я вам помогу. Возьму прессу на себя. Мы раструбим об этом на весь мир всеми доступными нам средствами: печать, телевидение, книги – документальные и беллетристика; интервью, анкеты, игры, развлечения… Да мы сделаем из Программы врата в новый мир! Наша Земля требует немедленного обновления. Нам скучно почивать на достигнутом, а скука – извечная угроза людскому духу… – Не стоит забывать, – произнес Адамс, – в окрестностях Капеллы находится планета разумных существ, отправивших нам свое послание. Они ждут ответа. Вот это, пожалуй, и есть самое главное. – Тебе бы полагалось знать – они не люди, – сказал Макдональд. – Среда их обитания в корне отличается от нашей. Капелла – красный гигант, точнее, двойной красный гигант, несколько холоднее нашего солнца, но гораздо больше и ярче. – И наверняка старше, если только наша теория звездной эволюции точна, – вмешался Адамс. – Светила Капеллы таковы, каким станет наше Солнце через пару галактических десятилетий, – продолжал Макдональд. – Вы только подумайте о последствиях. Задумайтесь, как шло развитие в лучах их светила – двойного красного гиганта, с аномальными днями и ночами и самой планетной орбитой, среди природных флуктуации, со сложнейшими условиями вегетации, в экстремальных жаре и холоде! Какие же существа выжили в этих условиях и создали процветающую цивилизацию? – Насколько же их восприятие должно отличаться от нашего! – произнес Томас. – Данте отправился в ад, дабы познать жизнь и мысли иных созданий. А наши существа неизмеримо более чуждые, однако нам остается лишь слушать. – Ну, мы как раз и располагаем собственными путями сошествия в ад, – сообщил Макдональд. – Знаю… Персоналу вы расскажете все завтра? – Если, по-вашему, это разумно. – Разумно или нет, но рассказать придется. Прошу учесть всех поименно, чтобы на заседании это сообщение восприняли соответствующим образом. С вашего разрешения, я напишу ту самую статью для «Эры», вот только несколько не в том плане, на который они рассчитывают. – «Эра», как мне кажется, идеальный вариант, но опубликуют ли они такое? – В стремлении заполучить исключительное право на публикацию они пойдут на сговор с самим сатаной и всеми его падшими ангелами. Они ввергнут солитариан в преисподнюю и поведут бюрократов с технократами в землю обетованную. А я тем временем завербую пару коллег и ко времени выхода в свет указанного номера «Эры» мы подготовим пакет статей и интервью для всех средств массовой информации. – Задумано неплохо, – проговорил Макдональд. – А пока вы поразмышляйте вот над чем, – предложил Томас. – Понимают ли капеллане принимаемые с Земли радиопередачи? Не судят ли они о нашей цивилизации по нашим радиосериалам? – Он поднялся, выключил магнитофон и подытожил: – Великолепный выдался денек! Увидимся утром. Он двинулся к дверям и переступил порог своего чистилища. Но узнал об этом гораздо позже. |
||
|