Галкина НатальяНе верь глазам своим

Наталья Галкина

НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ СВОИМ

1

Каждому ясно, когда нужно хворост собирать. Хуже нет, если дождь зачастит. Дожди обложные для сбора хвороста самое что ни на есть неподходящее время. Потому как сушить его тяжко, да и не переводить же хворост, а тем паче дрова, для сушки хвороста! Милое дело, коли в конце лета и в начале осени вёдро, с неба не льет, и небо на нас гневаться не изволит. Хотя как небу не гневаться?.. Страшно нынче и подумать такое - вдруг кто услышит. Да и глаза нынче поднять страшно - боязно увидеть лишнее. И уши желательно затыкать. Лично я, как грохот приближающихся драконов слышу, готов в землю зарыться. Так и хочется лечь, голову прикрыть, зажмуриться будь что будет! А что будет, если ляжешь? Неровен час, отряд! Или хоть бы и один доносчик... разница-то невелика. И пошло-поехало: почему лег? Зачем глаза закрыл? Почто уши заткнул? Дракона видел?! Ну и все на этом. Сожгут за общение с... не к ночи будь помянутым. С воинством его. Основная на сегодняшний день забота: если сверху летят драконы, сбоку едут адские колесницы, а в лоб идет отряд по отлову вступивших в дружбу с ... не к ночи будь помянутыми - не бледнеть, в лице не меняться, глаза вбок не скашивать, взгляда вверх не подымать, а идти как ни в чем не бывало. И упаси Господи вздрогнуть, ежели колесница перед твоим носом пролетит! Чего это ты дрожишь? От кого отшатнулся, нечестивец? Чьи образы в зенки впустил, еретик? И поволокут известно куда. Нарядят в сапожок испанский, либо в колодки, покрасуешься, да и на костер греться. Тут уж тебе отменного хвороста натащат. Вязанка к вязанке. Отборный. Любо-дорого глядеть. И сухого суше. Уж сколько мы этих костров перевидали по тупоумию нашему и простодушию. Можно сказать, с Пасхи наш кюре втолковывает: мол, искушение великое настало, воинство бесовское за грехи на места наши надвинулось, миражи и блазнь на особых грешников, еретиков и вероотступников насылает, и кто ту блазнь видит - тот вере первый враг, а кому она не является - на том благодать. И если недостойное узришь - не верь глазам своим и язык попусту не распускай; прижмурься да помалкивай. Так вот и вышло, что слепые, глухие и немые в наших местах - самые счастливые, и несмотря на то, что слепой в любую яму, в любой овраг, в любую вымоину, в любую канаву может завалиться и шею себе свернуть - он у нас в большей безопасности, чем зрячий. Одних детей сколько загубили. Взрослым-то не втемяшить, а как мелюзге втолковать? Колесницы мчатся, драконы грохочут, огни адские мигают, детвора бежит и орет, а тут не отряд, так доносчик... Лучше всего из дому не выходить. А как не выйдешь? У нас, чай, хозяйство. Корова. Свиньи. Куры. Гуси. Огород. Сад. Хворост вот. Не знаешь, чего бояться. Вроде, от отряда вреда больше, чем от дракона; но отряд - дело понятное: ну, убьют в конце концов; а дракон? От него чего ждать? К чему он? Почему их раньше отродясь не видывали? Почему такая тоска на сердце от воя его? Над чем бесы и бесовки из колесниц смеются? Может, и впрямь конец света подкрался?

Раньше жили да и жили; сверху небесная твердь, снизу земная; в праздники наряжались, пили и ели; в будни работали; зимой был снег, весной он таял, летом... а теперь что? Ни покоя, ни радости. Голову в плечи втянешь и тащишься. И делаешь-то все втрое медленнее; так я к полудню двух вязанок не наберу... А поспешать бы, поспешать, пока тихо, пока никого и ничего... надолго ли тишина?

Но, правду сказать, в некоторых наших соседей и впрямь как бес вселился; заупрямились они; иных уже и на свете-то нет из-за упрямства. Их спрашивают: бесов видите? А они: видим! Так на своем и под пыткой стоят. Дескать, врать не приучены, а в том, что глаза имеем, вины не чувствуем. Имеющий, стало быть, очи да узрит, имеющий уши да услышит - вот мол, и слышим, и видим. Перед соседом жена его на коленях ползала: повинись! Просила: скажи - ничего не видал! А он: как было, так и говорю; может, я и тебя не видал? А коли мне завтра скажут: ты мне мерещилась? И далее в том же духе. Он и на костре кричал: "Гляди, летят!" Мы и ухом не повели. А ведь летели!

С Лебреном беда стряслась накануне всенощной. Шел он за водой; тут колесница откуда ни возьмись голубая двуглазая; а из-за церкви отряд выкатился; Лебрен и попер прямо на колесницу; мы так и обмерли; и, вроде, переехала она его. Лежит Лебрен, Лебрениха бежит к нему, сама не своя, отряд подвалил: "Что это ты разлегся?" - спрашивают. А он хохочет. Потом завизжал, как боров. Свихнулся Лебрен. По ночам воет - слушать страшно. Дети плачут.

Намедни Лелу под большим секретом рассказал мне, что его Пакретта у мэтра Мишеля видела. Лелу мне доверяет. Я ему тоже. Вот Пакретта, жаль, сболтнуть может лишнее, молода и глупа еще. Мэтра Мишеля все уважают, ему среди ремесленников равного нет; но от художеств этих добра не жди; как ему только на ум взбрело колесницу выковать?! А если донесут? То-то Мишлина его с лица сошла, как тень, ходит.

Своего Жанно я днями хорошо веревкой отходил: небось дурь из головы-то выкинет! Подходит ко мне и показывает камешек цветной: "Смотри, - говорит, отец, что мне бес из колесницы дал! Попробуй. И дальше, наглец, продолжает: - Да ты, - говорит, - не бойся, мы все ели, сладко". Выдрал я его, аж рука заболела. Молчал, волчонок.

Господи, за какие грехи нам такое?! Словно сон страшный снится. Все думаю: вот проснусь! Полгода спим. И спасения ждать неоткуда. Совещались мы с Лелу: а ну как собрать скарб да и податься подальше? Так ведь - есть ли такие места, где драконы не летают? Вдруг теперь они повсюду гнездятся? А отряды? Спрашивать начнут: почему едем? зачем? куда? Врем мы пока еще плохо. Краснеем. Мнемся. Слишком легко прежде жили, не думали, привыкли правду болтать, смеяться, когда весело, бояться, когда страх найдет. Не переучиться. Лелу говорит: может, если вид делать, будто их нет, их и не станет? Держи карман шире!

Одна радость - в лесу сухо. Валежник отборный. Да зато и видимость отменная. Драконы видней комаров. И еретики горят прекрасно. Хоть бы туман пал. Хоть бы зима скорей. Хоть бы буря, что ли: ни зги не видно... ветер воет... как в старину... благодать...

2

Это буре подобно, но буря рукотворна, и моих рук дело всё, постигшее нас ныне. А потому нет мне места среди людей, нет мне названья и грехам моим искупленья нет.

Казавшееся мне прежде дурным представляется нынче невинным; забавы дикой молодости, шум крови в ушах, природные шутки беспородной плоти, радости драк и пирушек - по сравнению с деяниями моей мудрости, моего разума, моих трудов просто лепет детский... Я возомнил себя равным Природе, вздумал потягаться с Богом... и потягался... Хитрый умишко уже ищет лазейку: я ведь и не предполагал, каков будет результат! Да сама эта идея равенства с Природою уже несла в себе результат...

Когда Мишлина была совсем молоденькая, как она смеялась! Голос у нее был низкий, совершенно не подходивший к полудетской ее худобе. Она любила бегать простоволосой. Соломенные прямые волосы, разлетавшиеся на бегу. Маленькая Мишлина, собиравшая травы и сушившая их под потолком. "Эта - от кашля, говорила она, - эта - от лихорадки, эта - от сглаза". - "А приворотное зелье, - спрашивал я, - приворотное зелье готовить умеешь?" Она хохотала, румянец во всю щеку: "Надо будет - научусь!" Мишлина с детства была упрямой, как валаамова ослица; глядит, бывало, исподлобья, упрется - и на этом всё, не переломить, сладу с ней не было.

Появился Мишель; и кто из них кому преподнес приворотного зелья - поди разбери; скорее всего, вместе пили. Кажется, вчера они тут за руку ходили девочка и мальчик. Мишель, мэтр Мишель, что же ты натворил от своей заносчивости художнической... куда завел тебя твой талант... Впрочем, натворил-то все я. А расхлебывают другие.

"Моему муженьку в пальцы Боженька вселился", - говаривала Мишлина, любившая своего мэтра Мишеля без памяти. Все давалось ему словно бы без труда: он вырезал изваяния деревянных святых и ковал причудливые засовы на двери, отливал голосистые колокольчики; ему знакомо было ремесло гончара; он мог смастерить крошечные позолоченные ножницы для дочурки, сложить печь, изготовить черепицу; а какие чудные флюгера украшали кровли с легкой руки мэтра Мишеля! Какие вывески уснащали лавки ремесленников и торговцев! Какой удивительный был у этой пары дом! И во всех его святых, богородицах, феях, садовницах и богинях виделась мне Мишлина. Она по-прежнему любила собирать травы, которыми весьма успешно излечивала от самых разных болезней; в доме стоял странный запах настоев, отваров, снадобий, зелий. В зельях ли было дело, в самой ли знахарке - кто знает? Но прикосновенье рук ее исцеляло, и травки действовали безотказно и неукоснительно.

И вот теперь всему этому пришел конец. Ему и ей. Всем нам.

Как сейчас вижу: двери и окна в доме настежь. В дом входит отряд. На деревянном столе в глиняном кувшине охапка маков. Отряд выходит, выводят мэтра Мишеля. Бьют скульптурные изображения колесниц и летательных аппаратов из обожженной глины. Бьют прямо у порога. Деревянные и кованые уносят с собой. Мэтра уводят. Мишлина бежит следом. Соломенные волосы вразлет. Сейчас она молчит - ей перехватило дыхание и челюсти сцепило. Но я-то знаю ее сызмальства. Скоро речь к ней вернется, она заговорит и скажет им все, что она о них думает.

Оба они оказались в руках этих воцарившихся в мире воинствующих подонков, бряцающих оружием и орудиями пыток, готовых превратить в груду бездушного разлагающегося мяса бесплатную человеческую плоть. Оба они - как прежде многие другие... Отыди, - хотелось кричать мне, - отыди, сгинь, дай мне вглядеться, Сатана! Дай вобрать в зрачки и умом постигнуть образы сии, живые картины удивленных лиц, ликов и личин, хитросплетения характеров и объятий сгустки времени, пришедшегося по воле судьбы на долю мою!

Ибо есть Судьба, есть Рок, есть Провидение господне, есть происки врага рода человеческого - и есть произвол людской, и он хуже всего, ибо подл. Не слеп и не глух, не случаю подобен, не звено он в цепи, златой или ржавой, событий - но зряч, исполнен намерениями наитупейшими, вычислениями безумными, минутной рабской пакостью обнаглевшей твари, почуявшей власть над себе подобным и взалкавшей крови, - твари, распухшей до размеров мироздания! И вот мы уже в смрадной пасти, а впереди еще желудок луженый и омерзительные внутренности... твари - кость! требуха! зубы! - потому и других почитающей за ничто, что и сама ничтожество из ничтожеств... Обрети свой собственный размер, ничтожество, разбухшее до образа и подобия мира! Остановись! Хоть на мгновение.

Ибо мгновение прекрасно!

Но к кому было мне теперь обращаться? Кому молиться? На что было уповать мне, старому грешнику, по чьей вине падаль разгулялась вовсю, рукоприкладствуя, убивая с судом и следствием, достойными мистерий, и без оных?.. По чьей вине... или по чьему попустительству... да не все ли равно...

На моих руках, развязавших узел на мешке изобилия времен (да, да, да, да, это был не рог изобилия - обычный мешок, дерюга, аморфное нечто!)... и хлынуло... и обагрило... - и на моих руках кровь жертв безвинных: моих, Времени и падали. Сколь ни изображай они из себя стервятников, падаль они, да и только.

Нет мне прощения. И нет никому из нас возврата. Все мы погибли. До не знаю какого колена. Ведь младенцы невинны, потому именно суть порочны и лукавы, что всё помнят. Рая давно не было, но в душах людских семена дерев и трав его еще давали ростки; а теперь с этим покончено. Конец света начался вчера моей волею недоброй и будет продолжаться десятилетия и столетия, медленно шурша страницами, распуская свой воображаемый бутон, разматывая свой гигантский кокон.

Тайны Времени занимали меня, я хотел быть их властелином. Завтра скрывалось за дверью. У меня оказался в руках ключ - и я отпер дверь. В нашу жизнь хлынули неуправляемыми волнами картины Будущего. Люди в странной одежде. Летательные аппараты. Механические кареты. Как всякий ученый, был я недоучкою, и запихнуть джинна обратно в бутылку не мог. Прав был мэтр Мишель... был... какое слово! Да, теперь уже нет ни его, ни его Мишлины, ни дома, дети пошли по миру... а тогда он был прав, говоря мне: "Ты играешь с огнем; ты любопытствуешь, любопытство - порок. Ты думаешь, что с помощью своих наивных устройств и научных ухищрений познаешь Природу? Мы познаем только породу людскую в наших открытиях, откровениях, познаем пороки и пороги ее - и немного находим хорошего..."

Его спалили как еретика в том огне, с которым я играл.

Все его святые, ангелицы и язычницы напоминали Мишлину ликом и статью. Теперь ни святых, ни дев, ни Мишлины. Она кричала: "Да, да, да, да, я еретичка, я ведьма, я их вижу, и мне мизинец мужнин дороже всей вашей ханжеской болтовни о вере, вместе со всеми вами в придачу, ублюдки вы этакие!"

Мишлина любила мэтра Мишеля больше всего на свете. И еще она любила быть собой. Этого она отдавать не хотела. Жизнь отдать ей было легче.

"Да, я их вижу! - кричала она. - Да, я с ними говорю! Да, я летала на драконе! Может, прикажете называть солнце луной вам в угоду?"

"Бесноватая", - сказал один из них.

"Ты признаешься, что летала на драконе, проклятая ведьма?" - спросил другой.

"Одного мне только и жаль, - кричала она, - что я не могу наслать на вас порчу! Но я и без того знаю, что все вы подохнете в муках, ибо тварь, не имеющая души, только так и подыхает! Вы будете биться в судорогах! Валяться в параличе! Чума падет на головы ваши! Кровь вскипит в ваших жилах!

"Заткните ей глотку", - сказал третий.

3

Диву даешься, - почему жизнь напоминает слоеный пирог.

Соседние слои еще знают друг о друге и о соседях соседей своих, а что потом, что затем, что там, дальше... Чего только нет на свете! В соседнем квартале, например, стоит колоссальный компьютер, чуть ли не несколько домов занимающий; никто и не подозревает о нем; подруга подруги моей милейшей соученицы, случайно попавшая в число тестируемых на многогабаритной электронной штуковине, понятия не имеет, в каких целях штуковина используется на самом-то деле, какая-такая у бандуры профессия, потому как тесты, несомненно, - машинино хобби. В этих тестах, между прочим, мелькнули выражения "возраст личности", "биополе", "метампсихозитивность". В городе есть собачьи парикмахеры с более чем двухвековыми фамильными традициями стрижки кобелей и сучек. Имеется огромный подземный иллюзион при доме отдыха для особо выдающихся. Наличествует клуб разноцветноглазых. Функционирует множество обществ с названиями и целями, которые нам, непосвященным, и не снились. И если бы не случайность, в жизни не побывал бы я на этой экскурсии.

Соученики мои съехались в наше замечательное учебное заведение набираться ума из разных городов, по которым с удовольствием и разъехались перед первым каникулярным днем отведать семейного уюта; подружка моя улетела с родителями в теплые края подобно птичке; неприкаянный, я болтался по тирам, музеям, кафе, дискотекам, магазинам, пока не набрел на экскурсионное бюро.

Через стеклянную дверь попал я в маленький аквариум прихожей, мини-холл в цветах и камешках с надутыми разноцветными массами кресел; дверь к дежурящему в кабинете клерку была чуть приоткрыта, и я услышал разговор клерка с посетителем.

- Дело в том, - говорил представитель бюро посетителю, - что маршрут "Прото" - маршрут закрытый; он не указан в перечне; мы оформляем экскурсантов по особой таксе и по особым картам-рекомендациям; привилегии...

- Помилуйте, - отвечал посетитель, - разве не является своеобразной рекомендацией сам факт, что я в курсе существования этого вашего маршрута "Прото"?..

- Да, - сказал клерк, - само собой. Конечно, я вас оформлю. Но мы берем с клиентов обязательство не распространять слухов о...

- Я понимаю, - сказал посетитель.

Я тихонечко встал и вышел на улицу. На той стороне стояли тенты уличного кафетерия. Под голубым тентом дождался я выхода из аквариумного мини-холла счастливого обладателя билета на неведомый маршрут, допил фанту, докурил и пошел к клерку, стараясь появиться достаточно шумно и заявить о себе с порога. Во мне всегда наблюдалось то ли актерство, то ли нахальство; подружка моя милосердно называла это артистизмом и авантюризмом; с интересом наблюдая со стороны дремлющего или притаившегося во мне афериста, я потребовал путевку на маршрут "Прото". И, разумеется, ее получил.

В шесть утра мы - группа экскурсантов, довольно-таки разношерстная загрузились в многоместный старомодный мобиль типа автобуса и поехали. Рядом со мной сидел скучающий плейбой в наушниках, наслаждавшийся неведомой музыкой и грызший леденцы. Дорога притомила меня, мелькали зеленые холмы и просыпавшиеся деревушки, и я задремал. Когда я проснулся, пассажиры, переговариваясь, уже пялились в окна. Экскурсовода почему-то не было.

Глянул в окно и я.

Престранный городишко окружал нас.

Островерхие крыши с флюгерами. Крестовины, квадраты с диагоналями остовы крепей - на стенах домов; вроде бы, в истории архитектуры это именовалось "фархверковые постройки", я тогда поленился зарисовать их в лекционный конспект.

По улицам бродили люди в театральных костюмах. Лица у них были озабоченные. Нас они то ли не замечали, то ли старались не замечать. Видны они были прекрасно, но словно бы легкая дымка окутывала их. Впечатление было такое, что мы затесались на съемки очередного голографического боевика из древних времен. Полуголодные третьеразрядные актеришки, с плохо подгримированными лицами, изображали стражников и поселян.

Плейбой рядом со мной опустил оконное стекло. Звук был несколько приглушен. Говорили на диалекте, старомодном и гортанном.

Собаки исправно лаяли, петухи голосили. Из кузницы доносился звон, слышался вдалеке и звон колокола. То там, то сям над домами вздымались к голубым небесам аффектированные черные дымы. Я полез было за фотоаппаратом, но сперва у меня заело молнию на сумке, а затем глазастый шофер крикнул мне в микрофон, что снимать на маршруте запрещено.

На маленькой мощенной булыжником площаденке стояла молчаливая массовка. В центре массовки, на возвышении, к столбу привязан был человек, и груду хвороста под ним уже подожгли. Очевидно, изображалось сожжение инакомыслящего. Когда мы проехали массовку, до нас донеслись глухие крики сжигаемого. Похоже, актер он был тоже неважный; но всем известно, всем и каждому, что в этих супербоевиках испокон веку снимается всякий сброд, кормящийся, за неимением лучшего применения своим сомнительным способностям, при масс-медиа - жить-то надо.

Истинным искусством для посвященных тут и не пахло. Скучные ужасы под стать дурному вкусу притомившейся публики. Раскрашено. Скомпоновано. Текстовочка присобачена. Вон стражники кого-то волокут. В зубы дали. Довольно-таки лениво врезали. Провинциальное кино с парой гуманистических идеек, всего-то и навсего. С претензией на широту охвата и глобальность проблем.

И тут произошла небольшая странность. Некая накладочка. На обочину выскочил обросший босоногий оборванец, художественные лохмотья его развевались; на груди висели цепи, дощечки, гирьки, ключи, кованый засов вериги, что ли?

Очевидно, он изображал местного сумасшедшего. И местный сумасшедший нас заметил. Он плевал в наш мобиль, швырял комья земли и камни; плейбой поспешно поднял стекло; сумасшедший потрясал кулаками, орал нам вслед, побежал за мобилем, упал. Почему он вышел из роли? Отступил от сценария? Импровизировал? Или у этот момент их не снимали? По-моему, это был единственный гениальный актер среди убогих усталых халтурщиков. Упав на дорогу, он посылал нам проклятья, подымая грязную смуглую руку, и от его вопля мне стало не по себе.

Я уже не могу говорить но я всегда верила что мы слышим не только слова ах вот опять серебристый дракон полетел а за ним белый след как мышиный хвост забыла от чего мышиный горошек заячьи лапки от печени душица от падучей так давно все было но даже и частичка праха моего будет крупице праха твоего откликаться а души свободны нетленны способны летать ты так говорил летать над драконами за облаками по тверди небесной у меня уже ни голоса нет ни слуха, я уже никто не еретичка не проклятая ведьма ни Мишлина не существо живое но и теперь обращена я к тебе как к Богу тенью бывшей плоти моей и тенью тени ее и на этом всё.