"Крушение" - читать интересную книгу автора (Щербакова Галина)

ВИКТОР ИВАНОВИЧ

«Николай - верный человек, - думал Виктор Иванович. - Вот я сейчас вернусь к себе, вызову его и скажу: «Коля! Прошу тебя, забери это все! Употреби деньги в дело».

Какое дело? Неважно. Детский дом или магистраль. Коля сообразит. Главное, чтоб не было проклятущих денег в сейфе».

Хотя, с другой стороны, присутствие некоей неизвестной суммы вроде и оправдывало Виктора Ивановича. Хотелось даже крикнуть кому-то в пространство: «Копейки чужой не истратил!» Неправдой это было - картины Петрушкины все-таки покупал, но и правдой тоже - другого не покупал ничего. «Грешный, Петрушка! Это ты меня путаешь, сынок?» Хотелось припасть к чьей-то груди и выговорить все с самого начала. И очиститься. И начать все сначала. Вообще возникло острое желание плакать, и оттого, что сдерживался, что-то в нем противно булькало и хлюпало.

Виктор Иванович пошел на кухню попить воды. Кран громко выхлопнул три рыжие капли и замер. Он пошел в ванную, до упора открутил кран, но тут даже капли не вышло. На участке стояла водоразборная колонка, когда-то, когда еще воду не провели в дачу, они ходили за водой туда. А потом колонкой стали пользоваться только для полива: С эмалированной кружкой, в которой кто-то разводил марганцовку, Виктор Иванович отправился к колонке. «Отключили дома, - решил он, - а централь-то не могли».

Горло колонки отрезали, торчащая труба забита деревянным штырем. Когда это было сделано, Виктор Иванович не знал, но, судя по уже заросшей тропинке, которая вела к колонке, по почерневшему штырю, сделано давно.

Виктор Иванович глупо стоял с кружкой. Штука в том, что, когда он шел к крану в кухне, пить не то чтобы не очень хотелось, а, можно сказать, не хотелось совсем, просто понадобилось сглотнуть что-то в горле. Будто что-то застряло. Теперь же возле бывшей колонки он просто умирал от жажды, казалось, минута - и не хватит сил вытерпеть.

Был простой выход. Дойти до машины, она метрах в двухстах отсюда, у дачи Савельича, и быстро поехать, тут недалеко кафе, притормозить возле и выпить минералки. Или там сока. Еще проще попросить воды у Савельича. Если воду отключили, то у него определенно запас, он ведь живет здесь постоянно. То есть никакой проблемы утолить жажду у Виктора Ивановича не было.

Но так зажгло во рту и горле, таким сухим и толстым стал язык во рту, что он сделал несусветное - стал пробовать вытащить штырь из трубы. Руки сразу покрылись ржавчиной, но не в этом дело, они стали какие-то ватные, какие-то мягкие, неспособные держать. «Ладно, пойду», - подумал Виктор Иванович и, опустившись на корточки, стал вытирать о траву слабые ладони. И это у него почему-то не получалось. Пришлось даже сесть для удобства, водя ладонями туда-сюда, туда-сюда по вялым листьям подорожника.

…И вспомнился запах. Они валялись тогда на взгорочке, сняв ремни и расстегнув пуговицы гимнастерок, уткнувшись носом в такой же точно вялый подорожник, и вдруг кто-то завопил: «По укрытиям!» Они схватились с места, пулей сиганули за пригорочек и тут же услышали смех взводного, который, такой же расстегнутый, шел к ним с охапкой ромашек.

– Ну, ребята, вы так красиво лежали, - сказал он им, - расстрелять вас было бы одно удовольствие. Начался у них тогда разговор о том, как они будут жить потом, после войны. Все холостяки, забрали их восемнадцатилетними, поэтому главным вопросом был вопрос, как быть «с их сестрой». Жениться ли сразу, чтоб все начинать с женщиной вместе, или «все вкусить»? Или, может, вообще не жениться, потому что, кто его знает, какая попадется, потому что баб хороших, конечно, много, но и плохих не меньше. Потом Виктор Иванович прочел много, наверное, неважных книг о войне, где его сверстников представляли чистыми-причистыми, «анголами», как говорила мать. Его товарищи были почему-то совсем другими. Они были всякие. Люди, одним словом. Среди них, он, Витек, пожалуй, единственный голубой и розовый сразу. Он, например, мечтал жить в доме-гиганте (в их городе в тридцатые годы построили такой дом - в три этажа) на самом третьем этаже. Он мечтал сидеть на сцене с аккордеоном, а чтоб сзади - все в длинных белых блестящих платьях - стояли девушки и пели под его аккомпанемент. Он мечтал, чтоб его девушка сидела в э/гот момент в первом ряду в шляпе с вуалеткой в точечку, закинув ногу на ногу, и была на ее вскинутой ноге черная лодочка с муаровым бантом. Он мечтал купить матери плюшевую жакетку, та, в которой она ходила до войны, совсем потерлась, а какие деньги у почтальонки? Он мечтал в комнате дома-гиганта иметь патефон, зеркало-трюмо и кровать на панцирной сетке. Он мечтал иметь этажерку, на которой бы стояли «Краткий курс», «Нана», «Милый друг» и стихи Есенина. Он мечтал о темно-синем шевиотовом двубортном костюме и длинном галстуке в широкую косую полоску. Он мечтал попробовать гоголь-моголь, о котором только слышал, и так далее. Он получил аккордеон в городе Герлице. Зашел в брошенный хозяевами дом, а в коридоре, прямо под большой, массивной вешалкой, на которой остался зонт и пояс от серого плаща, стоял упакованный в чехол аккордеон. Он взял его, малиновый с золотом. До сих пор жив, сносу ему нет. А взводный тогда ласкал заскорузлой ладонью бархатную с кистями зеленую скатерть. «Эхма! - говорил он. - Как у царицы платье! Это ж надо - какая гладкость… А мягкость? Сносу ж наверняка нету… Всю жизнь в таком ходить можно!»

Почему-то стало нестерпимо важно выяснить, что из того, чего так хотелось молодому, осуществилось. Значит, так… Комнаты на третьем этаже «гиганта» не было, Виктор Иванович, кажется, даже хихикнул, потому что, начиная с неосуществленной комнаты, и все остальное у него было лучше! Ему, молодому учителю, дали сразу не одну, а две комнаты в доме почты. Круглые сутки они с Фаиной слушали через стенку: «Алло! Алло! Райком? Примите сводку!» Центнеры, литры, гектары, воплощенные в красивую, с запятой, цифирь, протекали через стенку, через их уши и так же свободно уходили куда-то в пространство, не задевая, не вызывая раздражения… Крепкое здоровье было у них с Фаиной. Была ли Фаина той девушкой в вуалетке с черной точечкой? Жена преподавала химию, и у нее от реактивов пальцы стали сухие и шершавые. Она не сидела в первом ряду его мечты, она стояла рядом с ним, когда он играл, и пела без всякого хора соло. «На позицию девушка провожала бойца», «На солнечной поляночке», «Значит, и пришла моя любовь…». Он был счастлив в эти минуты. И сейчас захотелось сказать об этом Фаине Она должна знать. Смолоду, с войны, как-то было стыдно говорить разные слова, а когда вроде научился из кино, из книжек, взял и сказал все слова другой… Слава богу, Фаина ничего про это не знает, но она и про то, что он ей благодарен, тоже не знает. Приедет сейчас и скажет: я мечтал, чтоб ты меня слушала, а ты со мной пела… Это, Фая, перевыполнение мечты. Дальше в душе у Виктора Ивановича поднялись слова, которые показались хорошими, ласковыми: рука об руку жизнь пройти - не поле перейти, семья - ячейка общества. Их оказалось очень много таких слов, они сыпались на него, забивали рот… Виктор Иванович со слезами подумал: оказывается, я ее все-таки любил, но тут что-то в нем нестерпимо зазвенело, заверещало, заколотило. Пришла гневная Галочка. Шумом пришла, ветром. А так хорошо было, покойно… «Ты, Галя, пойми», - сказал он ей. А она не понимала. Она закричала страшные слова: «Ну и пусть исключат!» Правда, тут же сама, глупая, испугалась. Теперь, слава богу, все позади… И вдруг он понял, что для него уже не имеют значения понятия «позади» и «впереди», что он запросто может быть и там, и там. В один и тот же момент он благодарит Фаину за все ее песни и мчится к Галочке, Галине, которую должен проводить в город Гурьев. Они вместе выбрали этот город, потому что - так смешно! - в один и тот же день, когда ползали по большой карте, специально снятой с гвоздика и обнаружили, что Гурьев и их родной город почти на одной параллели, им в тот же день предложили в столовой гурьевскую кашу. Они просто зашлись от смеха.

Сейчас он мчался проводить Галочку и быстро, быстро просить туда же назначение. И еще мчался поблагодарить Фаину и попросить ее не кричать на домработницу. Он вспомнил сразу, одновременно крепкую, налитую, с шершавым соском грудь Галочки и дряблую, поникшую грудь Фаины. И понял, что любил обеих женщин… Скорость была неимоверная, поэтому Виктор Иванович захотел осторожить шофера, но тут они как раз въехали в тоннель. И возникло ощущение, что он едет в картину Петрушки… Вот впереди маячит «Мишень». Но тут же это ушло, потому что вспомнилось совсем несуразное. Гуськом, как утята за матерью, идут в школу ребята. Под его аккордеон. Фаина стоит рядом - как же он забыл? - в черных лодочках с муаровым бантом и отбивает ритм сложенной тетрадкой. Он запомнил этот первый класс. Впереди всех шла Наташа. Потом она вышла за Кравчука и стала алкоголичкой. Но тогда она ничего не боялась и шла так отважно и весело, что местный фотокор в ноги ей кинулся, чтоб запечатлеть ее такую. И она, малявка, даже притормозила, понимая, как это важно - снять ее для газеты. Фотокор благодарно пожал ей лапку и сказал: «Всегда будь такой!» «Всегда буду!» - радостно ответила она.

«Надо найти эту фотографию, - озабоченно подумал Виктор Иванович. - Хорошее лицо для международной выставки».

Потом шла Таня Горецкая. Третий класс, с золотой косой до пояса. «Ну, мать честная, - закричал фотограф, - у вас тут не дети, а просто оранжерея». Таня шла и пела, она одна знала все слова песни, которую он тогда играл. Она прошла мимо фотокора равнодушно, и ее детская спинка осталась прямой и гордой.

Шел Валя Кравчук. Он прямо ел его, Виктора Ивановича, глазами, и столько в этих глазах было восхищения, что Виктор Иванович подмигнул мальчишке, за что получил тычок тетрадью от Фаины. «Не фамильярничай», - прошипела она ему.

Следом шли старшие. Галочку он не помнит. Помнит ее сестру Ольгу. Она шла, поджав губы, ни на кого не глядя. Ни на кого не глядя, бычком прошел и Коля Зинченко.

«Надо найти всех этих детей, - думал Виктор Иванович. - Надо их собрать вместе. А я поиграю им на аккордеоне».

– А в морду не хочешь? - спросил его взводный. - Я тебе дам играть среди ночи! Ишь, Новиков-Прибой…

«Я тогда постеснялся ему сказать, что не Прибой, а Седой, и не Новиков, а Соловьев… Так он и будет ошибаться… Надо обязательно найти его и осторожно поправить, чтоб не обиделся».

Скорость увеличивалась, но и росло количество несделанных дел. «Ах ты боже мой!» - забеспокоился Виктор Иванович, а тут и тоннель проехали, и Некто стоял на дороге, подняв руку, как для автостопа.

– Садитесь, садитесь, - растерянно сказал Виктор Иванович. - Вам куда?

– Нам по дороге, - засмеялся Некто.

– Ну и хорошо, - обрадовался Виктор Иванович, - а то мне сворачивать никак… Ничего не успеваю… Дел по горло…

И он хотел показать это «по горло», но вдруг понял, что не сможет это сделать. То ли не было горла, то ли рук, то ли они существовали в разных местах или временах, только шевельнувшиеся пальцы распростертого на траве человека лишь и сумели, что чуть прищемить лист подорожника.

Он не знал, что в двухстах метрах от него разговаривали двое. Савельич, сжимая когтистой рукой когтистую куриную ногу, говорил респектабельному седоватому мужчине, который, аккуратно подтянув штанины над коленями, усаживался в кресло напротив.

– Пошел к себе, - сказал господину Савельич. - Переживает…

– Вы ему ничего не сказали? - спросил мужчина.

– Витя нежный… Витя подсолнух… Пусть отдыхает… От дела Зинченко его надо отделить совсем…

– Не получается, - сказал респектабельный, продолжая тянуть брючины вверх.

– Не трогать Гуляева по уголовке! Не трогать! - казалось, Савельич хочет бросить куриной лапой в собеседника, тот даже вздрогнул, и встал, и крутанул шеей.

– Пойду к нему! - сказал он и засмеялся. - Убежал от судьбы, как мальчишка. Казак!

И гость Савельича пошел по тихой зеленой улице. Приметил в стороне машину Виктора Ивановича. Шофер лежал на траве, закрыв глаза «Огоньком».

Не торопясь, помахивая веточкой, гость шел к даче Виктора Ивановича.

Он наткнулся на него возле колонки. Виктор Иванович лежал, глядя широко открытыми глазами в небо. Рядом с протянутой рукой, будто прося христа ради, стояла эмалированная кружка с пятнами марганцовки.