"Гиви и Шендерович" - читать интересную книгу автора (Галина Мария)
История о Шемхазае, или Повесть о соблазне, грехе и раскаянье, рассказанная у костра Гиви Месопотамишвили предводителю разбойников
О, вожак отважных, слушай же, что рассказал мне мой дед, которому рассказывал его дед, которому рассказал один старый мингрел, у которого был друг-иудей. Давным-давно, когда еще не было на земле человека, провел Господь черту круговую по лику бездны, и сотворил моря, и реки и озера, и населил их рыбой…
— И ничего не рыбой, — вмешался один из разбойников, — ибо то, что ты по неграмотности своей именуешь рыбой, звучит на языке иудеев, как «танИн», что означает — «морское чудовище», «змей», «дракон». Ибо, говоря «большая рыба», создатели Священной Книги, явно и очевидно имели в виду гигантских ящеров, попиравших некогда землю…
…Населил рыбой. И рыба играла в реках и озерах, и тем славила Господа, и совокупно с ней пели моря и озера. «Пуще гула вод могучих в небесах могуч Господь» — вот, что пели они. И рек Господь: «Если так славит имя мое стихия, лишенная живой речи, каким же сладостным пением во славу мою огласит вселенную человек, которого я сотворю. И сотворил Господь человека и пустил его в мир. Но отвратил человек лице свое от Бога и стал служить идолам. И скорбел Господь скорбью великой. И вот предстали тогда, видя скорбь Предвечного, перед его лицом два ангела — Шемхазай и Азаил. И вот что сказали они тогда: „Властитель вселенной! Когда Ты создавал этот мир, разве не предупреждали мы Тебя, что сын праха причинит тебе огорчение великое? Достоин ли человек, чтобы Ты помнил его?“. И сказал тогда Господь: „Что же теперь с миром делать?“. „А Ты отдай его нам — сказали тогда Шемхазай и Азаил, — Мы найдем ему другое применение“. „А мне, — сказал тогда Господь, — ведомо и несомненно, что, если бы на земле на месте людей жили вы, ангелы, искушение бы одолело вас и легче, и скорее, чем это случилось бы с родом человеческим“. „А Ты испытай нас, Господи, — сказали они тогда, — позволь поселиться нам на земле, и увидишь, как мы возвеличим имя Твое“.
И спустились ангелы на землю, и были они исполнены самых благих намерений, но тут поглядели на дочерей сынов человеческих и увидели, что они красивы. И решили взять себе их в жены, кто какую изберет.
— Не красивы, сказано на языке книги иудеев, но «товОт», что означает еще и «хороши», иначе же «пригодны для какой-то определенной цели», в данном случае — для совращения людей на путь зла, — вмешался разбойник, — поскольку падшими были эти ангелы, которых ты называешь сынами Божьими.
— Это еще вопрос, что подразумевать под «сынами Божьими», вмешался другой разбойник, ибо то, что именуется в Священной Книге сынами Божьими, иначе «Бней ЭлогИм», ибо так назывались потомки Сифа, третьего сына Адама, поскольку они блюли Слово Божие и были верны Его Завету, а «дочерьми человеческими» назывались женщины рода Кабила, по-вашему — Каина, убийцы благочестивого Хабила, по-вашему — Авеля, ибо дошли они в своем разврате до крайней степени падения.
— Позволь с тобой не согласиться, о, Юсуф, — вмешался Предводитель, — ибо сказано «выбирали себе сыны Божии» не «дочерей человеческих», а «дочерей сынов человеческих», а это совсем другое дело, и это во-первых, а во-вторых, с чего бы Господу гневаться, ежли бы потомки Сифа взяли себе в жены дочерей Кабила, да и повыбивали из них всю дурь, как и подобает мужам верным и праведным, дабы эти мерзкие, эти скверные, эти кошки похотливые и думать забыли, что значит слово «грех»? Прибавь, о, Пришелец, не слушай этих мужей лжеученых.
…Что они красивы. Я лично думаю, что все потому, что захотели ангелы продолжить род свой, поскольку, как известно, детей у ангелов от ангелов быть не может.
— Понятное дело, — вмешался первый разбойник, — ибо ангелы есть сущности мужские, тогда как сущности женские суть демоны, что подтверждает их изначальную нечистоту… говорю вам, женщины созданы на погибель человечеству, что сейчас и подтвердится, ибо рассказчик к тому явно склоняет.
Да нет. Просто Господь не ангелам сказал «пру-у-рву», что значит «Плодитесь и размножайтесь», но людям, что они, собственно и делали. Дочери-то человеческие были мало того, что красивы и искушены в любовных утехах, но и весьма плодовиты и думаю я, что сие и значит «товОт», ибо хороши они были во всех смыслах… И не только Шемхазай и Азаил, но многие из ангелов обратили тогда свои взоры к земле, и пришли к Шемхазаю и сказали: «Слышали мы, о, Вождь Крылатых, что замышляешь ты дело такое-то и такое-то, и по нраву нам это, ибо дочери человеческие прекрасны и лона их благодатны. И страх как хотим мы войти к ним, как входят сыны человеческие».
Так сказали они, один лишь Разиэль молчал. И не по нраву то пришлось Шемхазаю.
И спросил он Разиэля: «Что молчишь ты? Или ты не со мной? Или не любы тебе дочери человеческие?»
«Краше их ничего нет на сей земле, — отвечал Разиэль, — однако ж, племя их из глины, а наше — из огня, и ежели смешать и то и другое, не было бы худа!»
«Ежели обжечь глину в огне, то все, что с изъяном погибнет, а все, что совершенно — лишь укрепится», — сказал Шемхазай;
«Верно, — согласился Разиэль, — однако один лишь Енох среди них без изъяна, остальные же с червоточинами и пустотами»
«Ну, так и ступай к сему праведнику, — сказал тогда Шемхазай, — а мы пойдем к грешникам. Однако ж вижу я, что гложут тебя сомнения, а может, и не тебя одного, и потом будете вы все валить на меня, говоря, вот, он виноват, а мне бы того не хотелось. Ибо, ох, боюсь я, что пойдете вы на попятный и не захотите привести в исполнение это дело, и только я один должен буду искупать тогда сей великий грех». Иначе говоря, боялся он, что они окажутся слабы духом и подставят его — вот и хотел заручиться их словом. А им страх как хотелось войти к дочерям человеческим и зажить как люди, вот они и сказали: «А мы все давайте, обвяжемся и поклянемся клятвою — не оставлять этого намерения, но привести его в исполнение». А было их всего двести. Собрались они на вершине горы Клятвы, иначе Ермон, что на Ардисе и поклялись страшной клятвой, что будут все вместе…
И Разиэль поклялся вместе с ними.
И спустились к дочерям человеческим и вошли к ним… и такой красой неземной они блистали, таким могуществом похвалялись, что мало какая им отказала, если не считать девицы Истеарь, на которую напоролся сам Шемхазай персонально. Девица была весьма неглупа и богобоязненна и обещала Шемхазаю, что ответит на его любовь, если сообщит он ей «Шем-Гамфорош» иначе Имя Божие, произнося которое ты возносишься на небо, когда пожелаешь. Шемхазай был, надо сказать, мало искушен в хитростях дочерей человеческих, все ж ангел, хоть и падший, и сказал он ей, простая душа, Шем-Гамфарош, тогда как она, повторив Святое Имя, тут же вознеслась на небо, оставив Шемхазая с носом. Но это было, пожалуй, единственное исключение, и ангелы начали, я извиняюсь, плодиться как кролики, причем зачали и породили они исполинов, рост которых был в три тысячи локтей. Впрочем, лично я думаю, что это преувеличение, ибо такого ни одна земная женщина не выносит и не вскормит. Но, так или иначе, а потомство получилось довольно прожорливым, да еще и ленивым, сами они ничего не делали, но поели все приобретенное людьми, а потом, как говорят, начали пожирать и самих людей, и всех тварей земных, и друг друга, и вообще, что под руку подвернется. У самого Шемхазая тогда было два сына — Гиви и Гия, — и они, по слухам, съедали по тысяче верблюдов, тысяче лошадей и тысяче быков ежедневно.
Тут ангелы встревожились — мол, дети наши голодают! И опять обратились к Шемхазаю, говоря ему «Ты виноват!». И сказал Шемхазай «А чего вы хотите? Дети наши едят то, что производят люди, а люди производят мало, ибо кроме палки-копалки в руках отроду ничего не держали. Нужно обучить людей производству и перепроизводству, тогда и дети наши будут сыты, и богатства людские умножатся. Вот давайте совокупно и потрудимся на благо потомства нашего». Ангелы посовещались и взялись за дело — Амезарак научил людей всяким заклинаниям и срезыванию корней, Армарос — расторжению заклятий, Баракал — наблюдению за звездами, Кокабел — знамениям, Астрадел — движению Луны. И только Разиэль молчал.
Однако ж, говорят, записал он все, чему людей учили ангелы на скрижали каменной, ибо знал, что выходит срок и для тех, и для других. И поручил он скрижаль другу своему среди людей, имя которого было Енох, ибо, хотя Разиэль грешил не меньше остальных, однако все ж способен был отличить праведника от грешника. А Енох был праведник и не стал бы использовать сию скрижаль во зло. И наложил Разиэль на Еноха такое заклятие, что только он либо потомки его смогут прочесть сию скрижаль, когда в том будет нужда. Однако ж, никто того не знал, кроме Еноха и Разиэля.
И сказал Шемхазай — теперь люди обрели власть, а когда они обретут силу? Встал тогда Азаил и говорит — «Приму сей грех на себя, ибо грех этот выше остальных». И пошел он к людям, и научил их выплавлять металлы, и делать мечи и ножи, и щиты, и панцири, и научил их видеть то, что позади них, и как ткать превосходнейшие материи и как добывать металлы земли. И сказал тогда Шемхазай: «Вот, мужам мы дали занятие, и они будут продавать и покупать, тратить и приумножать, воевать и торговать, а что будут делать женщины? Ибо, как познал я на собственном опыте, способны они на всякие хитрости, а от скуки и вовсе измыслят немыслимое, и станут уж вовсе невыносимы». «Ладно, — сказал тогда Азаил, — возьму и этот грех на душу, ибо он страшнее прочих». И пошел он к дочерям человеческим, и научил их искусствам обольщения, и выщипыванию бровей, и белилам, сурьме и румянам, и украшению всякими камнями и платьями, которые мужчины добывали, не жалея сил.
Я так полагаю, о, Предводитель Предводителей Верблюдов, что они сделали это по собственной глупости, я разумею Шемхазая и остальных, ибо людей все ж не понимали, а потому и результатов не предвидели — началось на земле Бабалон знает какое непотребство, бабы в конец обнаглели и распустились, мужи доселе кроткие и работящие, похватали оружие и пошли друг на друга войной, ибо здраво решили, что чем самому на работах надрываться, проще отобрать чаемое у соседа, поля были заброшены, реки окрасились кровью, мор настал, глад и запустение, везде заводы и шахты, а где не они дымят, там город горит или лес дымится… Мало того, перестали люди бояться Божьего гнева, поскольку решили, что умеют они расторгать заклятия и варить зелья и отвращать проклятия и все такое… А что до исполинов, то они продолжали хотеть кушать, да гонялись за дочерьми человеческими, плодились и умножались, и истребили всю рыбу в морях, в том числе и ту, про которую уважаемый разбойник говорил, что она ящеры, и всех зверей на суше, а которых не выловили, те попрятались и в руки не давались. Глядя на это, Шемхазай пришел в ужас, и понял, что Господь прав был в своей мудрости. И бросился он к Господу, умоляя его поправить дело!
И тогда поглядел Господь на все то безобразие, и разгневался гневом великим.
И рек Господь:
«Истребили люди все вокруг себя и погубили прекрасный дом свой, который я дал им на радость и процветание. Так что направлю я вновь водную стихию на землю, где люди перестали признавать Господа творцом и хозяином всего сущего. Ибо разграбили они дом свой, который предназначил Я для них, и не знают любви, но одну лишь ненависть, и не хвала, не песнь радости, но стоны и плач — вот что доносится ко Мне с опустошенной земли».
И заплакал тогда Шемхазай.
«Горе мне, горе! Что станется с моими детьми!»
И сказал Господь тогда: «Дети твои, дурень, дурная трава в поле, нет в них ни благого духа стражей, ни печальной мудрости человеческой, так что уведу я их с земли, однако ж не истреблю, но помещу под стражу — пусть пребывают там в вечных узах, под мраком, покуда не исполнится суд великого дня».
И исполнился Шемхазай благодарности великой и раскаялся, и добровольно покарал себя, повиснув в пространстве меж небом и землей, где висит и поныне в скорби покаянной.
И вновь пришел к Господу Разиэль, что был тогда с Шемхазаем, и сказал: «неужто разрушишь ты прекрасную землю, Господи — пуще того, как ее разрушили люди вкупе с неразумными чадами нашими?»
Рек тогда Господь Разиэлю: «Исцелю я землю, которую развратили ангелы. И вновь насажу ее лесами и садами и пущу по ней виноградные лозы и птиц запущу в листву дерев, чтобы славили они Господа, и зверей в чащи, и рыб в моря».
И отвечал Разиэль: «Но что толку в земле, если не будет больше никогда на ней человека? Неужто воды одни да твари неразумные будут славить Тебя до конца времен? болит душа у меня, о, Господи, ибо привязался я к твоим созданиям, пока жил с ними. Неужто погубишь Ты их совсем, чтобы и следа не осталось от них на лице земли? Ибо в том, что случилось с ними, есть и наша вина.
«Нет, — сказал Господь, — уничтожу я лишь сладострастные души и детей стражей, ибо дурно они поступили с людьми, но сохраню я род человеческий и, когда очищена земля будет от всякого греха, возродятся праведные и в те дни открою Я сокровищницы своего благословения, которые на небе, чтобы низвести их на землю, на произведение и труд сынов человеческих. И всякое дело будет сопровождаться благословением; справедливость и правда будут насаждать полную радость в века».
«Но они вновь будут как дикие, неразумные, ибо погибнет вся их сила» — возразил Разиэль.
«Тут уж пусть поступают по своей воле, ибо теперь сила их в их руках, — сказал Господь. — Ибо отныне запрещаю я стражам вмешиваться в людские дела. А сейчас ступай, возвести земле исцеление, и что не все сыны человеческие погибнут через тайну всего того, что сказали стражи и чему научили сыновей своих»
И сказал Разиэль: «Но что, о, Господи, делать нам с Азаилом нераскаянным — сила его равна силе двухсот водителей ангелов?»
«А ты поведай всем, что развратилась земля чрез научения делам Азаила — ему припиши все грехи!»
«Но почему он один?» — так спросил тогда Разиэль.
«Да потому, что лучше, чтобы в глазах рода людского лишь одни из вас был виновен, нежели сотни, — так рек Господь, — иначе утратится к вам полная вера, и усомнятся люди в благе вашем, и утратят должное почтение и страх и не будут знать, кто из вас плох, а кто хорош. А что до Азаила, то вот тебе сила и делай с ним, что пожелаешь».
«Нет, — отвечал Разиэль, — сделаю я с ним не то, что я пожелаю, ибо сам не знаю, желаю ли я ему гибели или же милости, но то, что Ты повелишь».
И сказал Господь, что никому из стражей не дано будет более вмешиваться в дела людей и изменять лицо земли во вред ли, на благо ли. И исполнил Разиэль все, что повелел Господь.
А повелел Господь Разиэлю связать Азаила по рукам и ногам, и положить его во мрак, и сделать отверстие в пустыне, которая находится в Дудаеле, и опустить его туда, и положить на него грубый и острый камень, и покрыть его мраком, чтобы он оставался там навсегда, и закрыть ему лицо, чтобы он не смотрел на свет.
И так и сделал Разиэль.
Иные же, впрочем, рассказывают, что пожалел он Азаила, собрата своего, так что тот и поныне живет на земле, нераскаянный и продолжает свое грешное бытие, принимая всякие личины, в том числе и сыновей Каиновых. То же и потомки Шемхазая, которые и по сю пору живут среди людей, и твой верный слуга — один из них…
Гиви умолк и ошеломленно огляделся по сторонам. Костер почти прогорел, на небе высыпали крупные звезды. Мрачные бородатые люди, сидя на корточках, мерно кивали головами. И что это на меня нашло? — удивлялся он, с некоторой опаской поглядывая на Предводителя.
— Что ж, о, Рассказчик, — проговорил Предводитель, — воистину хорошо подвешен твой язык и сладки твои речи, и слушать их — правдивы они или нет, — одно удовольствие, так что даже жаль будет передавать вас в руки тех, кому вы обещаны, однако, слово есть слово, а сынов пустыни еще никто никогда не упрекнул в том, что они поступали в ущерб заказчику.
— Кому мы обещаны? — в ужасе спросил гордый потомок Шемхазая, чувствуя, как земля уходит из-под ног, — Слушай, что с нами сделают?
— Это только между нами и ними, — сурово ответил Предводитель, — а посему уста мои замкнуты на замок. Однако же прими мой совет — отложи свои тревоги до завтрашнего дня, ибо тогда будет у тебя о чем тревожиться. Прохладно под сенью шатра, свеж ночной ветер пустыни, благодатна колодезная вода в кувшине у изголовья, бдителен страж у входа, но не помешает он вашему отдыху, и это самое малое, но и самое большее, чем способен я отблагодарить тебя за повесть твою. Ступайте же.
— Э… — сказал Гиви.
— Уведите их, — махнул рукой Предводитель.
Двое дюжих разбойников подхватили упирающегося Шендеровича и поволокли его в шатер. Гиви пошел сам.
* * *
— Час трепался! Это ж надо! Как заведенный. Что ты им впаривал?
— А, — отмахнулся Гиви, — чушь всякую.
— Только и слышно было — Шемхазай, Шемхазай… Кстати, о, потомок Шахразады, не разведал ли ты часом хитрым своим манером, что они собираются с нами делать? Сдадут властям?
— Сдадут. Но не властям, — тоскливо проговорил Гиви.
— Как — не властям? — неприятно поразился Шендерович, — А кому? Интерполу?
— Ох, Миша, если бы Интерполу… Они нас кому-то страшному сдадут. Такому страшному, что, по-моему, они его и сами боятся.
— Боятся? Эти головорезы?
— Ага… одно, Миша, утешает — что мы ему живыми нужны. А может, и не утешает…
Полог шатра был откинут, и видно было, как маячит на фоне крупных звезд, точно в повторяющемся дурном сне, фигура часового.
— Может, они нас за кого-то другого приняли?
— За кого? За царей Шемхазайских? Будь ты скрытый царь, за тебя хоть какой выкуп можно потребовать…
— Может, и не за царей… признайся, о, друг мой загадочный, откуда язык знаешь? Может, ты знаменитый, широко известный шпион? Шпион, да?
— Нет, Миша. Какой я шпион? Я бухгалтер.
— Советник экономический, — со знанием дела произнес Шендерович.
— Да нет, же говорю…
— Эх, брат Гиви, недооценил я тебя! Вон как оно все обернулось! Поймали нас, разоблачили! Что ты тут делал? Нефть искал?
— Миша, мы ж с тобой вместе приехали…
— Вместе-вместе… все у них секреты, все секреты… Повезут нас завтра — куда, зачем? Опять на верблюда лезть?
— Опять, Миша.
— Ладно, — покорился Шендерович неизбежному, — тогда я посплю. Ох, чует мое сердце, поднимут нас с утра пораньше. Эх, да на верблюдах, да по рассветному холодку! Эй, залетные! И куда ты меня так неудачно пристроил, брат Гиви? Это ж дикие люди! Безжалостные! Ты видел, какие у них кинжалы? Ты видел, как они мясо режут? Впрочем, — он вздохнул, — Зато не жмотятся, не то, что эти… пердубы. Тех, пока раскрутишь, употеешь. Ладно, орел пустыни, не журись! Мало ли как оно повернется!
— Ты, Миша, лучше подумал бы, как нам… — начал, было, Гиви, но в ответ услышал тонкий свист, переходящий в рулады мощного храпа. Он горько вздохнул и откинулся на жесткую подушку.
* * *
Верблюды уже стояли перед палаткой, кидая презрительные взгляды в сторону Шендеровича. Один — снежно-белый, в увешанной бубенчиками сбруе, под ало-золотой попоной, увенчанной богато изукрашенным седлом, явно предназначался Предводителю. Его почтительно придерживал разбойник в огромной чалме и с кривым кинжалом за широким кушаком.
— Хороша, да? — спросил Предводитель, превратно истолковав трепет, отобразившийся на лице Гиви, — дочь дочери боевой верблюдицы, копытами которой попирал землю еще мой дед, возвращаясь с добычей из славных набегов. Ал-Багум, ревущая, зовут ее, ибо от ее рева содрогаются скалы, а копыта ее высекают искры…
— Истинно так, о, Попирающий пустыню, — осторожно согласился Гиви, чувствуя, как вновь заныл копчик, потревоженный вчерашней скачкой, — и будь она мужеска полу, звалась бы она, без сомнения, Марид, демон, либо Инфид, добрый среди Маридов, ибо вижу я по ее статям, что доброе это животное, однако ж, и грозное меж тем…
— А ты, вижу я, разбираешься в боевых верблюдах, — одобрительно кивнул Предводитель.
Гиви печально кивнул.
Мрачный массивный верблюд с могучими мохнатыми ногами явно предназначался для незадачливых путешественников. На сей раз сопровождающих было несравнимо меньше, из чего Гиви заключил, что Предводитель рассчитывает обернуться быстро.
— Шевелитесь, о, Источники блага, — Предводитель, наблюдавший за приготовлениями, нетерпеливо притопнул ногой, отчего зазвенело многочисленное вооружение. — Ибо в пустыне нет легких путей, а полдневное солнце свирепо.
— Подумай и рассуди, о, Алчущий добычи, — предпринял еще одну попытку Гиви, — не лучше ль передать нас ООН? Вдесятеро больший выкуп дадут они…
— Не ведаю, кто таков этот ООН, — Предводитель вновь нетерпеливо притопнул, — быть может, ест он на золоте и пьет из серебра, однако же, предложи он в сто раз больше, не поменял бы я своего намерения, — во-первых слово мое крепко и нерушимо, а во-вторых те, кому вы обещаны, ежели нарушу я условия сделки, найдут меня, укройся я хоть я за краем гор Кафа!
— Погоди, о, Грозный, — воскликнул Гиви, — хоть сейчас, напоследок, поведай нам: кому мы предназначены? Что с нами сотворят?
— Одно могу сказать, — честно ответил Предводитель, — не хотел бы я оказаться на вашем месте.
— Эх! — печально сказал Гиви и полез на верблюда, чувствуя, как в желудке плещется кислое молоко.
Следом, бросая на верблюда ответные презрительные взгляды, вскарабкался Шендерович.
— Не отяготил я вас оковами, — сказал Предводитель, взлетая в седло, — ибо негоже отягощать оковами Мудрость и Красноречие. Помните, однако же, ежели Мудрость изменит вам, что мои люди стреляют метко.
Действительно, за плечами у сопровождающих ощетинились стрелами колчаны, а к седлам были приторочены короткие луки.
— Что он сказал? — прошипел в ухо Гиви Шендерович, покачиваясь не в такт верблюжьей трусце.
— Сказал, пристрелит, если что.
— Ты гляди, он всего двоих с собой взял. Небось, самых доверенных! Кому нас сдают?
Земля под Гиви дрогнула и поплыла назад — их обоюдный верблюд снялся с места и помчался, разбрасывая песок мощными копытами. Навстречу неслись кустики скудной травы, которые вскоре сменились колючками, а потом и вовсе пропали. Мелкая песчаная рябь, которую лишь кое-где пересекали цепочки крохотных следов — то ли мышь пробежала, то ли ящерица, — в свою очередь сменилась высокими барханами, отбрасывающими на запад длинные лиловые тени.
Гиви было страшно.
Двое мрачных всадников ехали по бокам, распяленные поводья центрального верблюда натянулись между ними, все три животных мчались, вытянув шеи, словно единое трехголовое чудище. Гиви ерзал в седле, пытаясь умоститься поудобнее, но без особого успеха. Сзади кряхтел и стонал уязвленный скачкой Шендерович.
Сквозь поверхность пустыни проступили выветренные камни — ветер и зной прорыли в них ходы и пещеры и слышно было, как зудит, пересыпаясь из трещин, вымываемый ветром песок. Чуть дальше скалы были повыше, они виднелись на фоне своих мелких собратьев, словно причудливые фигуры скрюченных исполинов.
Всадник, скачущий по правую руку, нервно дернул поводья гивиного верблюда.
— Нехорошее место, — сказал он, обернувшись, — и ежели тут не жили дэвы, я готов съесть свою чалму.
— Тогда поторопитесь, сыновья ленивых отцов! — воскликнул Предводитель и, подхлестнув верблюдицу, поскакал вперед.
Впереди у Гиви мелькал меж камнями зад белой верблюдицы Предводителя, которая, задрав хвост, нервно облегчилась на скаку.
За спиной у Гиви продолжал охать и стонать Шендерович.
От бешеной скачки ребра Гиви стиснул тугой обруч, и он отчаянно и безуспешно ловил ртом горячий воздух, словно вытащенная на сушу рыба. Солнце раскаленным белым шаром повисло над головой, перед глазами поплыли в дрожащем мареве черные точки. Он уже открыл рот, намереваясь пояснить Предводителю, что смерть от солнечного удара явно снизит его, гивину, покупную ценность, когда Предводитель вдруг остановился, затормозив верблюда так резко, что тот уперся в песок всеми четырьмя копытами, взбивая мощные фонтаны песка.
— Птицы Анка! — закричал Предводитель, обернувшись к своим спутникам и одновременно показывая рукой в ту сторону, где парили, все приближаясь, клочки мрака.
То, что Гиви поначалу принял за вызванную жарой галлюцинацию, на деле оказалось стаей птиц, которая медленно сыпалась с раскаленного неба. Больше всего они походили на хлопья пепла, кружащиеся вокруг пылающего костра.
Один из разбойников, вытащил, было, стрелу, но, прежде чем он натянул тетиву, с неба посыпался рой черных шершней. Нечто пролетело мимо с тонким пеньем вспарываемого воздуха, вонзилось в седло, да так и осталось там, трепеща и подрагивая. Гиви в ужасе подпрыгнул; в седле торчало, отливая металлическим блеском, заостренное черное перо.
Разбойник швырнул лук на песок и в ужасе прикрыл голову руками.
Верблюдица предводителя захрипела и замотала головой. С презрительно оттопыренных губ на изукрашенные поводья слетали хлопья пены. Предводитель развернул упирающееся животное.
— Назад! — закричал Предводитель. — Назад! В скалы!
Птицы парили над ними, время от времени издавая вопли, подобные скрипу ржавых дверных петель. Одна из них, снизившись, вспорола клювом чалму Предводителя, и лохмотья развевались за его головой, трепеща от бешеной скачки.
Верблюды неслись с грохотом, от которого сотрясалась земля.
Наконец крохотная кавалькада вновь въехала в изъеденные скалы, пронеслась мимо причудливых каменных столпов и остановилась под подобием массивной арки — призрачных врат, ведущих из никуда в ничто.
Предводитель первым спрыгнул с верблюда, давая тем самым команду спешиться остальным.
Оказавшись меж двух огней — неведомым грозным заказчиком и не менее чудовищными птицами, он явно нервничал, пиная песок носком изукрашенного сафьянового сапога. Возможно, он рассчитывал, что птицам надоест преследование, и они отправятся на поиски иной, более доступной добычи.
Птицы, однако, покружившись, точно обгоревшие клочки бумаги, не улетели, но расселись по ближайшим скалам, время от времени перелетая с места и на место и перекликаясь пронзительными металлическими голосами.
— Во, гады, — игнорируя систематику животного мира, прокомментировал Шендерович.
— Ну да, ну да, — согласился Шендерович, глядя на озабоченное лицо Предводителя, что-то свирепо бормотавшего в усы.
Двое разбойников перешептывались, тревожно озираясь по сторонам, потом один, видимо, самый храбрый, осторожно потянул Предводителя за рукав и тут же попятился, почтительно сложив ладони перед склоненным лицом.
— Чего тебе, отродье ящерицы? — раздраженно вопросил Предводитель.
— Сдается мне, о, Водитель стад, нехорошее это место, — нервно ежась, ответил разбойник, — ибо рассказал мне отец, рассказал ему отец, рассказал ему Абу Сулейман абд ар-Рахим, что некогда в незапамятные времена жил тут народ Амалик Проклятый.
— Он прав, о, Столп тысячи опор, — подтвердил другой разбойник, — ибо презрели они речи пророков и отвернулись от Всевышнего, за что и наслал он на них этих проклятых птиц. Рассказывал мне отец, рассказывал ему дед, рассказал тому Махмуд ал-Хасан ат-Табаси, что пали они на лицо свое пред пророком Ханзалой, каковой молитвой прогнал смертоносных тварей, но, увы, нет тварей смертоносней, чем сыны Кабила-Каина — такова была их благодарность, что они бросили его в колодец, о, шакалы!
— Однако рассказал мне отец, рассказал ему отец, рассказал которому Ахмад абу-Ханифа, что поднял Всевышний из колодца Ханзалу верного, надежного, и проклял тогда Ханзала народ сей страшным проклятием и рек он — колодец вам по нраву, так отныне будете же вы зваться Ахсаб-ар-расс, Те, Кто в Колодце, а имя сему колодцу — Бархут, ибо ведет он в преисподнюю и населен душами неверных. И поныне можно услышать в безлунные ночи, когда отверзается жерло Бархута, как стонут и жалуются неприкаянные души, коим нет прощения за их черное предательство.
— Что мне с того, о, Хасан, — сквозь зубы проговорил Предводитель, — разве что ты сам Ханзала, который может вспугнуть птиц Анка. А коли не по силам тебе сотворить такое, то имей в виду, что здесь устроил я свою стоянку терпения и настоятельно советую тебе расположиться на ней основательно, ибо у головы твоей тоже есть основание и оно не столь надежно, как мое терпение.
Гиви огляделся. Действительно, то, что он поначалу принял за причудливую игру природы, на деле оказалось творением рук человеческих — вокруг него вырисовывались изъеденные ветром колоннады, арки, стены с остатками дверных и оконных проемов, причудливые фронтоны, чьи резные украшения выкрошились, таращась со стен точно чудовищные лики.
— Город дэвов, не иначе, — пробормотал первый разбойник — воздвигся в этом проклятом месте.
— О нет, говорю тебе, сие сотворили еще Те, Кто в Колодце, во времена незапамятные, позабытые, — возразил второй разбойник.
— Умолкните, шакалы! — прошипел Предводитель. — Или хотите накликать еще одну беду?
Гиви почувствовал, как по спине, невзирая на раскаленное солнце, побежали мурашки: откуда-то из-за развалин донесся долгий, раздирающий душу звук — словно тысячи истомленных душ согласным хором испустили свой последний трепещущий вздох.
Верблюды, которые до сей поры стояли относительно спокойно, пережевывая жвачку и явно наслаждаясь тем, что зловредные птицы Анка больше не пикировали на их мохнатые спины, одновременно вздернули головы и подобрали распущенные задние ноги.
Разбойники дружно упали на колени, упершись лбами в песок и прикрыв головы руками и завыли так жалобно, что на миг даже заглушили вопли, издаваемые неведомо кем в прохладным глубинах развалин.
— Соберите свое мужество, о, ничтожные, — воскликнул Предводитель, который, надо отдать ему должное, был смелым человеком, — ибо оно понадобится и вам и мне. Это всего лишь ветер воет меж камней — ничего больше!
— Это не ветер, — прошептал первый разбойник, смуглое лицо которого побледнело — это Те, Кто в Колодце! Они поднимаются!
— О нет, — шепотом же возразил второй, — это дэвы…
— Это что еще за штуки? — спросил Шендерович с опасливым интересом, пихая Гиви локтем в бок. — Оно что, так и задумано?
Он огляделся по сторонам, явно намечая путь к бегству.
— Эх, — бормотал он себе под нос, — если б не птички…
Птицы удобно расположились на скалах. От них веяло тем благожелательным спокойствием, с каким добродушный палач ожидает, пока его подопечный не сделает последнюю затяжку. Гиви показалось, что их прибавилось.
— Вставайте, Львы Пустыни, — Предводитель явно решил воззвать к доблести спутников, — вспомни ты, Хасан, как твой отец, да обласкают его в райских садах тысячи девственниц, с одного удара зарубил гуль, которая в облике прекрасной женщины заманивала странников в свой шатер, обещая им еду и питье и иные услады, а потом пожирала их, да так, что даже косточек от иных не оставалось! Вспомни и ты, о, Ахмад, как дед твоего деда, да омоет его в райских кущах источник блаженства, поразил своим мечом гуль, которая, напротив, принимала облик женщины чудовищной, с грудями, закинутыми на плечи и клыками, торчащими из пасти, каковая заманивала путников…
— У-уу-оо!
Тоскующий зов отразился от скал, и на сей раз Гиви показалось, что прозвучал он где-то поблизости. Меж камнями мелькнула серая тень и скрылась в развалинах.
— Гу-уль! — эхом отозвались разбойники, на сей раз придя к полному согласию, и вновь уперлись лбами в землю.
— Ну, друг Гиви, — в голосе Шендеровича звучал искренний академический интерес, — а ты что скажешь?
— Гулей не бывает, — констатировал Гиви, пытаясь сохранить остатки рассудка, и на всякий случай прижимаясь беззащитной спиной к уцелевшей каменной кладке — это, наверное…
— Гиена? — с готовностью подсказал Шендерович.
— Нет… это…
— Шакал?
— Нет…
— У-оо-аа-АХ!
Верблюды забили копытами, а белая верблюдица Предводителя истошно заревела, оправдывая свое прозвище.
Предводитель, было, втянул голову в плечи, но тут же выпрямился и вздернул подбородок. Гиви даже почувствовал к нему определенное уважение.
— Глядите, трусливые порождения земляных червей, — сказал он, обращаясь к двум согнутым спинам, — как должно вести себя мужчине и воину.
Он выдернул саблю из изукрашенных сафьяновых ножен и крадущейся кошачьей походкой двинулся вдоль стены, углубляясь в развалины, а потом и вовсе скрылся за поворотом. Его спутники как по команде подняли головы, проводили его безнадежным взглядом, а потом снова уперли развившиеся чалмы в грунт.
— Линяем? — интимно проговорил Шендерович, оборачиваясь к Гиви.
Осторожно, боком они стали продвигаться к проему меж двумя полуобрушившимися каменными кладками. Ахмад и Хасан даже не обернулись в их сторону, продолжая удерживать свою смиренную позицию. Тем более, что зловещий вой прозвучал снова, на этот раз в некотором отдалении, дошел до нестерпимо высокой ноты, а затем резко оборвался.
Раздался глухой удар, с каким падает на песок тяжелое тело.
Ахмад и Хасан вновь подняли головы.
— Эй, куда это вы? — завопил Хасан, заметив эволюции пленников.
— Да так, — ответил Гиви, рассеянно отряхивая песок со штанины, — прогуляться пошли…
— Я тебе прогуляюсь, выкормыш землеройки! — свирепо воскликнул Хасан, восстанавливая позорно утраченное лицо и одновременно обнажая кинжал. — Ахмад, держи их!
— Опомнись, о, доблестный муж, — польстил Гиви, — или рискнули бы мы удалиться хоть на шаг в столь опасном месте, где на каждом шагу рыщут гули?
Хасан, которого вернули, если так можно выразиться, к реальности, слегка попятился, одновременно нервно озираясь по сторонам.
— С гулью, — раздалось у него за спиной, — покончено.
Ахмад и Хасан слегка подпрыгнули и одновременно обернулись.
Предводитель небрежно очищал саблю обрывком чалмы, вывалянном в песке.
— Не что иное, как трусость, проявленная вами, о, переделанные женщины, — сказал он голосом, исполненным печального достоинства, укоризненно покачивая головой, — позволила мне проявить доблесть. Ибо вот эта сабля разрубила гуль пополам, от макушки, до причинного места, если оно у нее имелось.
Ахмад и Хасан издали короткий дружный вой, на сей раз выражающий восторг.
— Что он говорит? — прошипел Шендерович, пихая Гиви локтем в бок, на котором вследствие подобных манипуляций уже образовался изрядный синяк.
— Что убил гуль, — вздохнул Гиви.
— Это и вправду была гуль? — шепотом спросил Шендерович.
— Понятия не имею.
— Так спроси! Чего стал столбом?
— Не гневайся, о, Источник Терпения, — робко проговорил Гиви, — но хотел бы я посмотреть на эту тварь, а также показать ее моему спутнику, ибо в наших краях такого не водится.
— Ежели у вас нет гулей, то кто же у вас есть? — удивился Предводитель.
— Ну… волки, потом медведи… потом эти… алканосты… Йети! Во! Дикие люди в горах водятся, огромные и шерстью поросшие.
— Не иначе как тоже гули, — кивнул Предводитель. Однако не могу я исполнить твое желание, сын любопытной матери, ибо в обычае гули испаряться серым дымом, ежли вскроешь им нутро.
— А-а, — понимающе протянул Гиви, и, обернувшись к Шендеровичу, пояснил, — Миша, ничего не выйдет. Тело покойницы испарилось серым дымом.
— Шевелитесь же, о, мои верные соратники, — обернулся Предводитель к своим людям, — и оставьте страхи, ибо зло уничтожено вот этой рукой. Настоятельно необходимо ныне собрать все что горит, и сотворить жаркое пламя, ибо близится ночь, а создания пустыни, обитающие во мраке, боятся огня.
— Ты посылаешь нас искать кизяк в развалины, о, отважный? — робко спросил Хасан, — но кто поручится, что сия гуль была единственной?
— Разве не следует нам двигаться дальше, о, первый средь первых? Не стоит гневить того, кто может разгневаться!
— Должно быть, ты лучше меня ведаешь, что потребно предпринять, так, Хасан? — совсем уж ледяным голосом спросил Предводитель, — отвечу тебе, что ежли найдешь ты способ поднять этих птиц в воздух и отправить их в горы Кафа, а то и велеть им утопиться в Бахр Лут — море Лота, то охотно последуем мы за тобой.
— Я… прости, опора тысячи опор.
— Прощаю неразумного, — кивнул Предводитель, пряча саблю в ножны, — однако добавлю, что ежли бы ты отдавал приказы, а я подчинялся, был бы ты Предводителем, а я — Хасаном. Шевелитесь же, курдючные бараны, пока не облегчил я вас на вес ваших курдюков!
— А мы, о, пример доблести? — с надеждой вопросил Гиви, — разве не должно и нам добавить свой кизяк к общему костру? Ибо, хотя и не разили врага в честном бою, ничем мы не уступим в отваге твоим доблестным спутникам!
Он осторожно оглянулся. Птицы Анка явно устраивались на ночлег. Они прекратили перепархивать с места на место и сидели неподвижно, спрятав головы под крыло. Может, подумал он, ночью они вообще отказываются летать?
— Что ты ему сказал? — вновь заволновался Шендерович.
— Оставайтесь на месте, о, трудолюбивые, — сухо сказал Предводитель, — без вас управимся.
Гиви открыл, было, рот, чтобы завести привычную шарманку о стоянке усердия, но передумал — Предводитель выразительно похлопывал по навершию рукояти сабли, не спуская с пленников внимательных глаз. Сумерки загустевали, словно перенасыщенный раствор, в развалинах свистел ветер… Утихомирившиеся верблюды задумчиво чавкали, флегматично двигая челюстями. Хасан и Ахмад, не решаясь отдаляться на значительное расстояние, сновали в пределах видимости, что-то подбирая с земли в полы своих одеяний. Надо же, думал Гиви, сколько тут кизяка!
— Мусор, — вздохнул Предводитель, глядя в согнутые спины разбойников, — взял я с собой негодных, нестоящих, ибо многие знания, как рек один неглупый неверный, умножают скорбь. Так не лучше ли прекратить их земные скорби, дабы знания не растрачивались понапрасну?
— А что же ты, о, победитель гулей? — осторожно поинтересовался Гиви, — коли оно так, разве ты не в меньшей опасности?
— О! — рассеянно отмахнулся Предводитель, — я бы на твоем месте, о, любопытствующий, не стал бы тревожиться раньше времени, ибо тот, кто тревожится раньше времени совершает рискованную продажу, ибо меняет неведомое будущее на треволнения в настоящем.
— Ну, ежели так… — протянул Гиви, чувствуя, что не в силах плести нить изысканной беседы по причине усталости и ноющего копчика. Вдобавок от страха в животе у него поворачивалось что-то холодное и скользкое, словно он ненароком проглотил лягушку.
Наконец, на площадке меж камнями образовалась изрядная кучка бурого бесформенного топлива, изящно декорированная сухими веточками какой-то местной версии перекати-поля. Ахмад высек искру и раздул крохотное пламя, бледные язычки которого плясали в недружелюбном воздухе, точно маленькие духи пустыни.
— Да будет благословенно пламя костра, живительное, обогревающее! — воскликнул Предводитель, протянув руку к огню, — ты Хасан, и ты, Ахмад, займитесь приготовлением пищи, ибо она подкрепляет силы и утоляет голод. Ибо имеется в переметных сумках вяленое мясо в количестве необходимом и достаточном, да и лепешки найдутся…
— Не лучше ли нам убраться отсюда, о, Алчущий добычи, — робко спросил Хасан.
— Сказано, не лучше, — отрезал Предводитель, — и делай, что велено, пока я не вступил в беседу с твоим языком без твоего участия!
Разбойники отошли к верблюдам и стали копаться в сумках. Предводитель задумчиво наблюдал за ними, продолжая похлопывать рукой по рукояти сабли. Тени от развалин растворились в окружающем сумраке — лишь на площадке, где горел костер, дрожал слабый круг света…
Верблюды вдруг вновь, как по команде, вскинули головы и заревели, заставив разбойников мигом отскочить и схватиться за оружие. Хасан выхватил из-за седла единственный уцелевший лук, наложил на тетиву стрелу и замер на полусогнутых.
— Мама родная, — пробормотал Гиви невнятно, поскольку не сумел справиться с отвалившейся челюстью.
— Ни хрена себе! — задумчиво откликнулся Шендерович.
Из— за развалин выступила смутно видимая во мраке человеческая фигура. Двигалась она неуверенно, пошатываясь и ударяясь о торчащие каменные выступы, однако же, Гиви углядел в ее очертаниях что-то странно знакомое. Когда человек (ежели это и впрямь был человек) приблизился достаточно, чтобы на его лицо упали слабые отсветы костра, Гиви узнал Предводителя разбойников.
Он оглянулся.
Предводитель сидел, скрестив ноги, и пожирал завернутый в лепешку кусок копченого мяса.
Гиви вновь повернул голову.
Предводитель разбойников надвигался на маленький отряд и уже пересек смутную границу, отделяющую окружающий мрак от света костра.
У стены отчаянно ревела и билась на привязи белая верблюдица.
Ахмад и Хасан взвыли.
Оба Предводителя выглядели совершенно одинаково, если не считать того, что один стоял, второй же сидел у костра.
— Оборотень! — одновременно выкрикнули оба, причем, каждый протянул руку, указывая пальцем на другого.
— Оборотень! — завыли Ахмад и Хасан, вертя головами по сторонам — Джи-инн! Ифри-ит!
— Что встали, шакалы! — завопил тот Предводитель, что стоял, — стреляйте! Вот он, сидит!
— Хитрая тварь, — холодно сказал тот Предводитель, что сидел, отбрасывая лепешку и, в свою очередь, вскочил, поспешно протягивая руку за саблей на поясе, — путает следы!
— Вы что, шакалы, своего Предводителя не узнали? — воскликнул тот, что вышел из тьмы, в свою очередь, положив руку на рукоять сабли. — Оборотень, не кто иной, сидит с вами!
Гиви и Шендерович переглянулись и начали осторожно отодвигаться от костра поближе к скалам. Ни Ахмад, ни Хасан, ни ночной гость не обратили на них никакого внимания, но Предводитель номер один, который, казалось, был способен видеть все одновременно, уставил на них сухой острый палец и проговорил:
— Куда?
Приятели замерли на месте, точно в старинной детской игре.
— А вы куда смотрите, бараньи потроха, — заорал Предводитель номер один, оборачиваясь к Ахмаду и Хасану. — Или вы не видите, кто перед вами? Морок, наваждение! Холодная сталь — вот лучшее угощение для таких как он!
— У-у! — завыли Ахмад и Хасан еще пуще прежнего.
— Подманил меня, обернувшись прекрасной гулью, да и ударил по голове, — гнул свое ночной гость, — только к ночи я и пришел в себя. Ах вы, негодные, ничтожные, неужто не можете отличить истину от подделки? С кем вы делили хлеб и мясо, о, пустоголовые? С нечистью! Да вы только гляньте на его уши!
Гиви покосился на Предводителя номер один. Уши у него были прикрыты чалмой.
— Нет, вы поглядите на его уши! — воскликнул двойник.
Гиви покосился на уши ночного гостя. Они тоже были прикрыты чалмой.
— Что они говорят? — отчаянно взывал Шендерович у него за спиной.
— Да хрен их знает. Спорят, кто настоящий…
— И кто же?
— Миша, слушай, понятия не имею.
— Лапы когтистые, не иначе, прячет он в своих сапогах.
— Да вы стащите с него сапоги! У него же копыта!
Ни Хасан, ни Ахмад ни с кого из Предводителей стаскивать сапоги явно не хотели. Они по-прежнему застыли, присев на полусогнутых и дико озираясь по сторонам.
Новый Предводитель в отчаяньи плюнул и выхватил саблю, коротко взблеснувшую в свете костра. Это и решило дело.
Хасан, лук в руках которого так и ходил ходуном, на миг остолбенел, потом спустил тетиву. Стрела коротко свистнула, вспарывая ночной воздух, и вонзилась ночному гостю прямо в шею. Тот удивленно поднял руку, точно отмахиваясь от надоедливой пчелы, наткнулся на торчащее из шеи короткое древко, невнятно охнул, подогнул колени и стал медленно крениться на песок. По шее его текла струйка крови, которая в полумраке казалась черной.
— О-ох! — взвыл Хасан, не менее остальных пораженный своим поступком.
Предводитель упал, ноги в сафьяновых сапогах дернулись раз-другой, прочерчивая в песке глубокие борозды, и, скорчившись, застыл.
Ахмад и Хасан упали на колени, дико озираясь.
— Ну-у, — благосклонно проговорил тот, кто сидел у костра, — не так уж плохо…
— Г-господин! — запинаясь, вытолкнул из себя Хасан.
— Какой я тебе господин, дурень, — ухмыльнулся Предводитель, показывая острые зубы.
— Э-э… — Хасан, казалось, потерял способность к членораздельной речи.
— Или не пристрелил ты сейчас своего господина? — произнес Предводитель, оборачиваясь к разбойникам, — ибо тот, кто сидел с вами у костра, не он, а я…
Что— то такое было в его лице, что Ахмад и Хасан вновь хором взвыли и кинулись прочь, забыв и про верблюдов, и про птиц Анка, которые, впрочем, отреагировали на происшедшее лишь тем, что, выпростав головы, сонно перекликались друг с другом. Две согнутые в ужасе спины на миг мелькнули меж развалин, жуткий, почти нечеловеческий вой раздался вдали и затих…
— Ну вот, — с удовлетворением произнес оборотень, вновь усаживаясь поудобней. — Неплохо получилось, верно? Честно говоря, убийство мне претит, но эти трусливые злодеи и сами управились.
Гиви вновь переглянулся с Шендеровичем и начал медленно пятиться.
— Куда, придурки? — прикрикнул оборотень, — или вы хотите поменять избавление на плен?
Для верности он подобрал с земли брошенный Хасаном лук и умостил его на коленях.
— Блин! — проговорил Шендерович, почесывая затылок и стараясь не смотреть на лежащее поблизости тело, — это что ж такое творится? Узурпация? Незаконный брат-близнец? Или ему пластическую операцию следали?
— Обычный оборотень, — пояснил Гиви.
— А-а, — протянул Шендерович, — И как это я сразу не догадался!
— Обычных оборотней не бывает, — сказал оборотень, который, в отличие от настоящего предводителя разбойников, обладал способностью понимать незнакомую речь, — а я принял этот облик, чтобы вырвать вас из лап разбойников. Да и, честно говоря, немного тут хитрости, поскольку был ваш пленитель жаден и жесток. Будь он мудр и благороден, задача была бы неизмеримо труднее. Впрочем, — добавил он, — тогда бы и хитрость подобная не понадобилась. Ибо муж добрый и мудрый не стал бы выменивать чужие жизни на блага земные, которые, честно говоря, всего лишь мусор… кстати, о, мудрый Гиви, почему ты все время выступаешь при своем друге и спутнике в качестве толмача? Или он, подобно тебе, не унаследовал от своего великого предка способность понимать все сущие языки?
— От какого предка? — заинтересовался Гиви.
— Неважно. Смотри на меня, о, потомок Авраама! И, хотя я не ангел Суруш, возможно сумею повторить то, что уже сделано.
Он слегка помахал ладонью перед носом Шендеровича, и тот покорно потянулся за его рукой, точно привязанный на невидимой нитке. Гиви покосился на оборотня и слегка отпрянул, увидев, как в глазах того загораются красные огоньки. Наконец, оборотень вновь резко взмахнул ладонью, обрывая нить, Шендерович отпрянул и затряс головой.
— Ну? — скептически поинтересовался он.
— Что — ну? — в свою очередь вопросил загадочный гость, — или мои речи все еще темны для твоего слуха?
— Да вроде нет, — удивленно отозвался Шендерович, озадаченно потирая ладонью затылок.
— А коли так, — спокойно заметил пришелец, — я бы настоятельно советовал тебе и твоему другу взять этого незадачливого водителя вольных стрелков, да и похоронить его, как подобает. Недобрым он был человеком, как я уже сказал, но и он заслуживает того, чтобы быть похороненным по человечески, а там уж пусть с ним разбирается Тот, кто знает о нас больше, чем мы с вами, о, путники, заблудившиеся на просторах вселенной!
— А эти… гули? — поинтересовался Шендерович, истомленный вынужденным молчанием, — чудовищные порождения пустыни, или как их там? Они нас не тронут?
— Помилуй, мой отважный друг, — возразил пришелец, — неужто ты, просвещенный человек, веришь этим детским байкам?
— Ну, — неуверенно отозвался Шендерович, с опаской разглядывая незнакомца, — как сказать…
— А ежели честно, то гули есть для тех, кто в них верит, и нету для тех, кто в них не верит. А потому берите попону вон с того верблюда, и пусть она будет последним прибежищем злодею — не такое уж это плохое прибежище для человека, чей нос давно уже почернел от грехов. Вон за тем рухнувшим караван-сараем видел я яму — как раз ему по росту.
Шендерович рассеянно огляделся вокруг, потом многозначительно покосился в сторону Гиви.
— И ежели вы намерены воспользоваться случаем и бежать, — сказал незнакомец, прочтя его мысли, — то оставьте это намерение, ибо птицы Анка — мои.
Он сложил губы и как-то по-особенному свистнул. С места сорвалась, отделившись от черной стаи, крохотная точка и приблизилась, постепенно увеличиваясь в размере и трепеща крыльями, а потом уселась на плечо незнакомца. Склонив голову, она поглядела на путников насмешливым блестящим глазом.
— О! — удивился Шендерович, — эту мы уже видели!
Птица подняла хохолок, поиграла им, потом опустила.
— Мы зовем ее Худ-Худ, — пояснил незнакомец, — эта птица очень полезна для поручений обитателям небес и духам. Нет более прославленной и почитаемой птицы на всем Востоке, так что извольте относиться к ней с должным почтением. Она проследит, чтобы вы исполнили все, как подобает.
Птица вновь сорвалась с места и села на обломок скалы, выжидательно поглядывая на Шендеровича.
— У, зараза фискальная, — пробормотал Шендерович, неохотно поднимаясь с места.
— А как вернетесь, — благожелательно заметил незнакомец, — и омоетесь вон из того меха, то, полагаю, уместно будет приступить к трапезе, которая до некоторой степени есть трапеза поминальная. Ибо дух вашего пленителя, убитого трусливыми соратниками, взывает об успокоении.
— Ну да, ну да, — согласился Шендерович, стаскивая с верблюда изукрашенную попону и с той же неохотой направляясь к лежащему поблизости телу. Гиви вздохнул и последовал за ним.
* * *
Взошла остророгая луна, и в ее холодном свете верблюды шумно вздыхали и переминались с ноги на ногу. Из-за развалин раздался долгий переливчатый вой, оборвавшийся на высокой ноте. Гиви вздрогнул.
— Всего лишь шакал, — успокоил его пришелец.
— А, — сказал Гиви, отгрызая кусок от жесткого мяса, завернутого в лепешку, — тогда ничего…
— А еще потомок Шемхазая, — укорил его Шендерович.
— Помилуй, о, мой беспокойный друг, — удивился незнакомец, — какой же он потомок Шемхазая? Ог, царь Вассанский, единственный уцелевший на Земле исполин, насколько мне известно, не оставил потомства. Что неудивительно — где ему найти пару — при таких-то габаритах? Впрочем, поскольку каждый из живущих на Земле без сомнения чей-нибудь, да потомок, то и другу вашему есть, чем гордиться.
— А эти, братья, говорили…
— А! — сказал незнакомец, — маги? Ну, эти соврут не за дорого. В их речах, ежели честно, вообще нет ни крупицы истины, поскольку истина им вообще неведома.
— Допускаю, — согласился Шендерович, наглея на глазах, — но они, по крайней мере, представились!
— Не имена то были, но лишь прозвания, каковыми они, для пущей важности, сами себя именовали. А если ты, о, сын Авраама, намекаешь, что не назвал я вам своего подлинного имени, то, значит, есть тому своя причина. Можете называть меня Шейхом, ибо это до какой-то степени соответствует истине. Еще добавлю, что не желаю я вам зла.
— Поверю на слово, — мрачно сказал Шендерович.
— Погоди, Миша, — поспешно проговорил Гиви, поскольку Шендерович, угнетенный вынужденным молчанием и общим унизительным положением явно лез на рожон, — ежели все так, как ты говоришь, о, Шейх, не прояснишь ли, куда мы попали и кому мы тут потребны? Ибо за нами гоняются уж, почитай, не первые сутки люди, нам вовсе неведомые.
— Зачем и кому вы потребны, я сказать не могу, поскольку нет у меня на то права, но добавлю, что сие должно открыться вам в соответствующее время, — сказал Шейх, — скажу лишь, что испытания ваши еще не закончились, и потребуют равно мужества и проницательности. Впрочем, — он чуть поклонился путникам, — успели вы выказать оба этих качества, так что не сомневаюсь я, что Тот, кто держит весь мир, точно драгоценный камень в ладони, избрав вас, вновь явил любовь свою и милосердие, изначально Ему присущие.
— Э… — Шендерович почесал затылок, — польщен. А все-таки, где мы находимся? Типа, с географической точки зрения? Ибо пребывали мы в Стамбуле, он же Константинополь, он же Византия, он же Цареград, а потом очутились неведомо как, неведомо где…
— Где? — сурово переспросил Шейх, — в сердце мира. Ибо сердцем мира зовется то, что существует везде — и нигде. Всегда — и никогда. И то, что происходит здесь, так или иначе происходит во всех мирах, подобно кругам по воде, что распространяются от брошенного камня. И не только на Земле во всех ее проявлениях, но и в горних сферах, ибо все, что делается наверху, есть результат действий человека.
— С точки зрения географии это как-то сомнительно, — заметил Шендерович, скептически поджав губы.
— А кто говорит о географии? — воскликнул Шейх и в глазах его вновь загорелись красные огоньки. — География — услада простецов, изначально положивших сущему жесткие пределы. Для тех же, кто смотрит глубже и дальше, пределов нет. Ибо они лишь завесы, стенки сосудов, отделяющих один мир от другого, но проницаемые для посвященных…
— Ну да, ну да, — устало подтвердил Шендерович, у которого имелась уже практика общения с облеченными властью умопомешанными. — В сердце мира, понятное дело. И вообще — Что такое география? Лженаука! Продажная… э-э… гетера материализма.
— Чую я насмешку в твоих речах, — заметил Шейх, — а раз так, то скажи мне, о, скрытый книжник, ежли ты так веришь в географию, — где, по-твоему, мы находимся?
— Да откуда я знаю? — окончательно разозлился Шендерович, — это я вас спрашиваю! И вообще — где тут у вас представители местной администрации? Я хочу сдаться властям!
— В данную минуту — сдержанно проговорил Шейх — и в данной точке пространства единственная власть — это я!
Шендерович мрачно поглядел на него и уже открыл, было, рот, явно, чтобы высказать все, что он думает о такой власти, равно как и о власти вообще.
— Упомянув недавно злополучных магов, о, Шейх, — вмешался Гиви, — говорю, злополучных, поскольку не сумели они при всем видимом своем могуществе защитить себя от сынов пустыни, ты рек, что верить им негоже, поскольку нет в их речах ни слова истины. Однако ж, как узнать, истинно ли то, что ты сейчас говоришь нам, о, Шейх?
— Суть не в словах, — пояснил Шейх, — а в том, зачем они сказаны. Мне ничего от вас не нужно, маги же надеялись обрести с вашей помощью могущество неизмеримое; вот и обхаживали они вас поелику возможно. Однако ж, были вы в их глазах орудие, не более. Полагаю, получив желаемое, истребили бы они вас, ибо такова их проклятая природа.
— О, Шейх, — вздохнул Гиви, — слова твои звучат правдиво и достоверно, однако ж, нам с моим злополучным другом трудно судить, кто из вас более правдив, — ибо и братья клялись в том, что хотят они лишь добра!
— На деле, — успокоил его Шейх, задумчиво поглаживая спинку птицы Худ-Худ, подбиравшей крошки у него с колен, — определить, кто прав, весьма нетрудно. Тот, кто для достижения своих целей жертвует чужими жизнями, не может быть прав заведомо, или, как говорится в вашем мире, по определению. Жертва, каковую предназначали высшим силам упомянутые маги, никоим образом не касалась их лично.
— Точно! Змею они варили, — вдруг оживился Шендерович.
— При чем тут змея, — отмахнулся Шейх, — хотя и змея — созданье Божье, а потому и ее жалко. Но даже из того, что они вам успели поведать, ясно, что отдали они за сомнительную власть и силу жизни своих родных и близких, а ежели вслед за ними верить в перевоплощение, то не один раз. Потому и постигала их раз за разом неудача, ибо единственная жертва, угодная небу — это самопожертвование. Однако тот, кто жертвует собой, не стремится ни к власти, ни к славе, ни к богатству, поскольку эти вещи для него бесполезны и бессмысленны. А чтоб подкрепить свои слова, расскажу я одну знакомую вам историю, приключившуюся давным-давно, во времена незапамятные.