"Этим утром я решила перестать есть" - читать интересную книгу автора (Жюстин)

Весы

В моих письмах к Сесиль я говорила о своей новой соседке по палате, которая мне казалась странной. Она просит меня доедать ее обеды и никогда не оказывает подобной услуги мне. Она никогда не ест хлеб, продукты, содержащие крахмал, а также паштет, рис, картошку и сыр. Она заканчивает еду одновременно со мной, но в желудок к ней мало чего попадает.

— Поль, давай, постарайся, ешь, как следует. Хотя бы немного мяса, немного сыра.

— Я не могу, я не хочу… Жюстин, доешь, пожалуйста.

Я от этого толстею. В восьми случаях из десяти я съедаю двойную порцию. Оба подноса пусты, вычищены, сияют. Особенно мой. На моей тарелке нет ни следа пищи. Я не оставляю ни ложки овощей, ни кусочка хлеба. Где прошла Жюстин — не остается ни крошки. Это — часть моих компульсивных навязчивых расстройств. Когда я прихожу к новому психологу, она сосредотачивает внимание на этой моей потребности постоянно все убирать и чистить. Я должна избавиться от нее, нужно терпеть наглое присутствие на тарелке кусочка мяса или корочки хлеба и не отвечать на вызов немедленным их поеданием. Я часто не выдерживаю. Откуда появилась эта мания? И, кстати, не единственная. Стремление к перфекционизму, к порядку всегда было моей особенностью. Переписывать домашние задания, мыть посуду, убирать в доме, расставлять, классифицировать, считать все, что поддается счету, с точностью до дроби… Меня лично это не тревожит. Мне это нужно. Но, по мнению психолога, я нуждаюсь, скорее, в небольшом беспорядке! В отдыхе.

Мне и еще четырем девушкам, каждая из которых страдает своей манией, прописаны сеансы релаксации.

Поль вызывает у себя рвоту (после тех крох, которые она съедает) для того, чтобы удержать свой анорексичный вес, и принимает слабительное. От безделья, скуки, желая растянуть время трапезы, я доедаю ее порции и дохожу до шестидесяти одного килограмма. Я в ужасе. И, как обычно, сама усложняю свое положение. Во время домашних посещений я позволяю себе срывы. Мне не разрешают избавиться от зонда, боясь учащения приступов булимии и, как возможного следствия их, попыток вызвать у себя рвоту, — это то, что происходит с моей подругой по палате. Я больше не выношу себя. Я тщетно бегаю по больничному парку с Поль и не теряю ни грамма целлюлитных отложений. Мне кажется, что я вся покрыта жировыми складками, мои ляжки трутся друг о друга, у меня пухлые руки и надутые щеки. Я не могу себя видеть. А Поль удерживается в своем весе. Но какой ценой. Она регулярно исчезает в туалете для сеансов «реституции» И совершенствует свою работу слабительным. И она производит внешне обманчивое впечатление. Маленькая блондинка с голубыми глазами и женственными формами, ни худая, ни толстая, она совершенно не кажется больной. Она может есть несколько дней подряд, толстеть, а затем изнурять себя голодом и худеть. У нее нет приступов навязчивых желаний, как у меня. Она просто устраивает голодовки. У Поль, в отличие от меня, болезнь началась с булимии, затем появились анорексические приступы. Каждый по-своему разрушает собственное здоровье…

Поль показывает мне, как нужно вызывать рвоту, и дает мне слабительное. С рвотой, к счастью, у меня ничего не получается. Я не могу ее вызвать, остальное не дает никакого эффекта. Поль глотает слабительное пригоршнями: если она за две недели толстеет, за следующие две теряет в весе. Это вредно для здоровья, но, по мере ее признаний, я лучше начинаю понимать причины ее душевного дискомфорта и болезни. У Поль было очень тяжелое детство. Болезнь началась с рождения ее первого ребенка. Поль боялась оказаться не на высоте, воспроизвести схему, созданную когда-то ее собственными родителями. Но сама она этого не понимала из-за пробелов в образовании. В двадцать один год Поль не умела писать, я составляла за нее письма. Она не ходила в школу, была лишена родительского внимания, с детства ее преследовали одни несчастья. Но, несмотря на отсутствие знаний, она хитра, отлично притворяется и достаточно умна для того, чтобы успешно обманывать противника. Используя меня, она заставляла всех думать, что нормально питается. Она знала, что я на нее не донесу.

Мне тяжело с Поль. Я для нее, видимо, всего лишь избалованная девочка из хорошей, обеспеченной семьи. Ей неважно, что я слишком много ем из-за нее. Ее собственные невзгоды для нее важнее. Она скоро покинет больницу, и я жду дня освобождения. Профессор хочет, чтобы я еще оставалась в больнице, а я все хуже переношу наличие трубки в носу. У меня болит носоглотка, все причиняет мне страдания, мне кажется, что я трачу зря время, думая лишь о жратве, только о жратве. Время от времени мне дают (с запозданием) объяснения, почему у меня в четырнадцать лет возникла болезнь. Мои родители ходили на лекцию об анорексии — булимии. Как они поняли, смерть бабушки по материнской линии, произошедшая за четыре или пять меяцев до моего рождения, в то время, когда я спокойно жила в мамином животе, быть может, стала всему причиной…

Грустная, несчастная мама, младенец, лишенный ласк и поцелуев… Наверное, через годы нехватка поцелуев вызвала потребность привлекать к себе внимание, усиленную в подростковом возрасте отказом от женственности и форм, ее сопровождающих. Я знаю, поцелуев я от мамы всегда требовала, а папе в них отказывала… Странно.

Другое объяснение дал профессор: болезнь началась гораздо раньше, чем я думаю. Мое поведение в двенадцать лет называли гурманством, а это была булимия. В четырнадцать наступила анорексия, в шестнадцать — опять булимия…

Я получаю важную информацию благодаря психологии. Я хочу избавиться от булимии, а анорексию сохранить, но ограничить себя не могу: я вместе с другими девушками узнаю о том, что, испытав настоящую булимию, невозможно вернуться к анорексии (кроме особых случаев: например, беременности).

Что делать? Я уже стесняюсь надеть майку, не прикрыв ее жилетом! Я предпочитаю быть худой. И я больше худой не буду. У меня не получается, разве что испробовать инфернальный цикл булимических кризисов с рвотным эффектом. Я клянусь себе не докатиться до этого, но ни в чем нельзя клясться…

Наконец после двух месяцев заключения в загоне для контролируемого и регламентированного приема жратвы заходит речь о моей выписке. Этап первый: меня разлучают с Гастунэ, но это только опыт. Не дай Бог, я совершу глупость… Странно, я даже скучаю по нему. Хотя, когда его сняли, выглядел он отвратительно. Весь черный, изъеденный желудочным соком и внутренними выделениями. Естественно, я должна была его менять каждый месяц. Оставшись без него, я уже не имею права на ошибку.

Мне стыдно в этом признаться, но меня уже никто не принимает за больную. Мне неважно, что все говорят: «Тебе лучше, ты отлично выглядишь! Ты в прекрасной форме!» Я киплю от бешенства. Я не здорова, я только выздоравливаю. Я колеблюсь перед витринами кондитерских и не могу отойти от них, меня мучают страшные сомнения: есть — не есть? Я ощупываю свой второй подбородок, не снимаю толстый свитер, и мне стыдно показаться на людях, я панически боюсь весов. Шестьдесят пять килограммов и восемьсот граммов кошмара. Вся двухлетняя «работа» смертельной анорексии пошла прахом. В чем ошибка? Двойные порции, съеденные вместо Поль? Виноград или яблоко в десять вечера? Кофе с молоком во время проводимых дома выходных? Сломались весы? Ненавижу эту больничную систему, из-за которой я растолстела. Я забываю о навязчивых желаниях, о пищевой анархии, о кризисах дома по субботам-воскресеньям. Я не верю в то, что это моя вина, и снимаю с себя ответственность. Я сижу в своей комнате чернее тучи. Поль выписали в день ее рождения — вот везучая! Я в депрессии, несмотря на кучу медикаментов, которыми меня пичкают последние месяцы (антидепрессанты, транквилизаторы). Мне плохо одной в пустой комнате.

Я сама пуста. Я жду окончательной выписки, свободы, она придет четырнадцатого октября вечером. Я приехала сюда на три недели, практически выздоравливающая, по крайней мере мне самой так казалось, я выхожу через семь полных недель, и полных чего?

Прослушаны специальные лекции, организованные моими преподавателями. Я возвращаюсь в лицей после каникул Дня Всех Святых. Меня заранее терзает тревога. Пусть даже сначала мне разрешат ходить на полдня. Я тревожусь не за оценки, они хорошие, я боюсь возвращения в общество школьников.

Последняя находка психолога и профессора: мне станет лучше, гораздо лучше, когда я смогу завести романтические отношения. Найти себе друга, мужчину своей жизни!

Меня просто парализует мысль о том, что я должна посмотреть в глаза мальчику. Моя младшая сестра живет нормальной жизнью подростка, у нее есть свои секреты, в которые я не должна лезть, уважая ее право на личное пространство, и у нее нет комплексов, как у меня. Я нахожу ее очень красивой, она такая и есть, себя же я считаю безобразной, и ничего тут не помогает. Профессор говорит, что через пятьдесят лет откроют чудесную молекулу, которая будет воздействовать на сознание жертв НРП, как сегодня это делают антидепрессанты. Пятьдесят лет! Я счастлива за грядущие поколения, которым не грозит моя судьба.

Психолог помогает мне воспринимать свою болезнь как роковую случайность, а не как вину. Я прогрессирую, но у меня есть ответы еще далеко не на все вопросы. Я догадываюсь о них, но пока не объединила в стройную систему. Мое детство и отрочество — мозаика, все части которой я обязательно должна собрать для того, чтобы смириться с самой собой.

Я выписываюсь, все закончилось. Я люблю машину, которая везет меня домой, я люблю дом, его стены, собаку, сестер, папу, маму, компьютер, друзей по блогу, но люблю ли я себя? Нет. Я хочу, чтобы любили меня. Мне кажется, что меня любят недостаточно. Дома за мной следят, шпионят, мама считает йогурты, упаковки с пирожными, если на перекличке не хватает кексика «Мадлен», подозрение падает на меня. Такое отношение не совсем правильное. Я жду доверия к себе, я хочу почувствовать ответственность, которая поможет мне повзрослеть.

Несмотря на это, через месяц после возвращения я превращаю простой полдник в маниакальную оргию: чашка какао с молоком, апельсин, яблоко, фруктовое пюре, слоеная булочка, кусок хлеба с маслом и вареньем, питьевой йогурт, ванильный крем, вафля… я поклялась себе в том, что это был последний приступ. На другой день я ничего не ела, кроме тертой моркови, шпината, рыбы (восемьдесят калорий), натурального йогурта и половинки кексика «клемантин». И сорвалась на полднике, проглотив рожок мороженого.

После выхода из больницы вся семья считала меня выздоровевшей. Ад закончился, наступило освобождение. Я поправилась на семь килограммов, но чувствовала: что-то гложет меня, ощущение какой-то близкой опасности. Я надеялась, что мой вес после больницы стабилизируется. Раз в неделю я посещала психолога. Я занималась, общалась с друзьями в Интернете и глотала лекарства. Но давалось мне все тяжело, через месяц у меня пропало желание ходить в школу. Антидепрессанты, транквилизаторы, снотворное, лекарство против медикаментозной зависимости. Мои отметки были хорошими, в среднем 15–16 баллов из 20, но мне все надоело. Мне хотелось все бросить и уйти домой.

Мне было скучно. Случалось, я без причины плакала на занятиях. Преподаватель ничего не понимал: однажды я решила все объяснить ему. Он подозревал, что у меня сердечные проблемы! Или что я ломаю комедию. До этого я никогда не говорила о своих трудностях с преподавателями, просто указывала в качестве перенесенных болезней: «Прошлый год — период анорексии». И преподаватели истории, физики или химии не совсем понимали, что это значит. Они считали, что я должна уже выздороветь, с прошлого-то года… На этот раз я нашла мужество сказать, и они поддержали меня в моей борьбе.

Но одиночество и отсутствие общения с двенадцати до двух часов дня толкнули меня к возможности отыграться в булочной, находившейся в ста метрах от лицея. Я покупала сразу пять булочек с шоколадом, пряталась в коридоре лицея, ела и плакала, ела и плакала… Я сердилась на себя, мне казалось смешным то, что я продолжаю есть, рыдая. Я не могла удержаться от проклятых приступов, мне казалось, что мое сознание раздваивается. Если дома папа пытался остановить меня, я начинала дерзить. Хотя я еще и не восстановила все свои силы, я была вполне способна атаковать отца или любого другого, кто захотел бы запретить мне съесть «еще одно пирожное».

В эти минуты я сама становилась змеей. Змея изменилась, она сбросила кожу анорексии, но она владела мной целиком. У меня были змеиные глаза, змеиный язык, я выкрикивала ругательства и оскорбления.

— Отстаньте от меня! Я хочу это съесть, и съем!

И уж не такие кретины, как вы, мне помешают!

Я могла бы и ударить из-за еды. Это был род безумия, во мне жило два человека.

Когда приступ проходил, гнев рассеивался, мне становилось стыдно за себя, и я просила прощения у родителей. Но простить сама себя я не могла, потому что все остальное время я им лгала. Они тщетно прятали продукты, я все равно что-нибудь находила, хотя бы холодные консервы, и съедала их! Собственная ничтожность была очевидна мне самой. Я была жалка, мне нужно было заполнить свою тревожную пустоту, заполнить едой. Я потеряла годы жизни, исковеркала свою юность, я была не способна нагнать потраченное на проклятую анорексию время.

И я наткнулась в Интернете на чудовищные сайты, посвященные анорексии (большинство из них теперь закрыто или преследуется). Они назывались: «Фан-ана», или «Thin-inspiration», что по-французски значит: «Вдохновение от худобы». Скелетообразные девушки размещают там свои фотографии, фотографии некоторых американских идолов с переделанными телами, с торчащими на зависть костями. Комментарии, питающие блоги «Фан-ана», трагически нелепы: «Утром я съела сухарик, вечером — натуральный йогурт, я пописала столько-то раз, я делала пробежку в течение ЗЗ минут 40 секунд… Я обожаю свои кости…» Начинались тексты призывами восхвалять худобу, прославлять ее до самой смерти.

Я нашла комментарий с ошеломляющими «рекомендациями для похудения», которые даже не буду воспроизводить, чтобы не оказать им слишком много чести, ведь они достойны лишь отвращения. Анорексия — не игра, это не клуб, к членам которого можно присоединиться. Только тогда, когда ею заболеваешь, осознаешь, какие несчастья, страдания и опасности несет с собой эта болезнь. Все эти «Фаны-ана», демонстрирующие, словно во славу смерти, свои кости в Сети, — настоящие сумасшедшие, объект для внимания психиатров. Я боюсь за двенадцатилетних девочек, которые могут попасться в ловушку. Там расхваливают пресловутые скелетообразные «иконы», отпуская восторженные замечания по поводу их «красоты».

Я предпочитаю Монику Белуччи…

Но попадающие в зависимость девочки верят лозунгам этой «секты», они восхищаются скелетами, как остальные восхищаются кинозвездами. Безумие распространяется. На первых страницах этих сайтов вывешено дьявольского коварства предупреждение: «Попадая в этот сайт, вы совершаете сознательный и обдуманный поступок. Вы должны понимать его значение. Сюда могут зайти только люди, отдающие себе отчет в том, что они делают… Если вы сторонник анорексических изменений сознания и не собираетесь выздоравливать, присоединяйтесь к нам…»

Другими словами, больные, желающие избавиться от анорексии, являются нашими официальными врагами. Эту чушь камуфлируют протестом против общества потребления, против еды, тучности, против жира, затапливающего богатые страны. Единомышленники узнают друг друга по красным браслетам, продающимся в интернет-магазине. Два душераздирающих лозунга особенно поразили меня: «Ты увидишь, как чисты и прекрасны твои кости…» и «Ты не умрешь от сердечного приступа».

Лгуны! Убийцы! В западных странах одна девочка из двухсот больна анорексией и одна из двенадцати умирает! Самоубийство или сердечный приступ — так оно и есть! Что же касается желания созерцать свои столь чистые и прекрасные кости… я могу сказать одно: когда я была худой, мне было больно сидеть и лежать, и это не все. Я рекомендую этим буйнопомешанным совершить путешествие, очень долгое и детальное, по дорогам голодающих стран. В Африке, как и в других бедных странах, анорексия неизвестна. Там живет 820 миллионов недоедающих человек. Цифра увеличивается на четыре миллиона ежегодно. А в сети призывают к голодной забастовке!

Опасность идет к нам из Америки. Кажется, это называется свободой высказываний. Если не остановить их, они однажды устроят конкурс на Мисс Анорексию! Мой прежний психолог, воюющая с наступлением этого зла в Интернете, написала в своей статье: «Верх ужаса достигнут на сайте, посвященном жертвам анорексии, они уподоблены там солдатам, погибшим в бою, им адресованы бесчисленные воодушевленные надгробные речи… Внушительный список состоит из сотни имен. Словно на церемонии вручения «Оскара»».

Я сделала, что смогла, разместив предупреждение в своем блоге. Повторяю, я убеждена в том, что все наши мысли должны быть направлены на выздоровление. Я получила много тревожных ответов и отчаянных признаний от людей, в которых пыталась вдохнуть мужество, собирая и свои собственные силы… Я хочу иметь будущее, детей и мужа. Я хочу иметь профессию, любить других, чувствовать себя любимой, любить себя. Я хочу жить.

Но выздоровление становится еще одним восхождением на Гималаи. Еда отравляет мне жизнь, наливает свинцом подошвы ног. И я срываюсь сразу после смерти Сесиль, хотя это обстоятельство и не может служить извинением. Я вышла из больницы четырнадцатого октября, Сесиль умерла двадцать четвертого, я узнала об этом через несколько дней. И с тех пор мне становится все хуже и хуже. Я прихожу на собрания группы слова профессора ужасно скованная, грустная, без сил, пытаясь сделать хорошую мину. Все стараются, как могут, мне помочь, я чувствую себя бесконечно виноватой в том, что проиграла столь жалким образом, что лгу, скрывая свои приступы.

Я сдерживаюсь в течение одного дня, а на следующий — срываюсь. Я толстею, ненавижу себя, боюсь лицейской столовой, жирных кушаний, боюсь проглотить лишнюю крошку, которая неизбежно повлечет за собой кризис, бороться с которым я не в силах. Я боюсь очереди, в которой все шумят и толкаются, пытаясь протиснуться вперед, а мне страшно увидеть то что ждет меня на подносе самообслуживания. Я боюсь булочной, что находится в ста метрах от лицея!

К началу декабря я уже не могу скрывать свой обман. Кризисы учащаются, они случаются несколько раз в день, и во время собрания ассистентка профессора спрашивает меня:

— Тебе не кажется, что нужно опять поставить тебе «Гастунэ»?

Она обо всем догадалась. Зонд — это способ показать окружающим что я еще не выздоровела, способ помочь мне держаться. Мои родители отказываются, они считают бессмысленным такое возвращение вспять, но я настаиваю. Благодаря поддержке врачей я добиваюсь своего. И это станет ошибкой. В тот момент я думаю, что мне необходимо оставаться больной в глазах родителей и непосредственного окружения. Я не понимаю, что «Гастунэ-2» будет поставлен для того, чтобы предотвратить возможность срывов, а не для кормления, как в первый раз. Я буду должна ограничиваться содержанием мешков в ожидании последующего разрешения есть нормальную еду.

Но плюшевая змея возвращается в мои кошмарные сны. Я ее даже разрезала на куски, я ее оскорбляла, сдирала с нее кожу, я вскрывала ей вены. Когда я проснулась, у меня была единственная цель: окончательно превратиться в топ-модель! Если я хочу найти мужа, иметь детей, другого выхода у меня нет. Никто не женится на корове в нашей глуши. Я страдаю, глядя в зеркало и на фотографии и примеряя одежду, в голове у меня одна проклятая диета. Я не сплю ночами, я чувствую себя жирной и безобразной, будущего у меня нет. И, едва получив разрешение на еду, я бросаюсь объедаться. И вдобавок тешу себя рекордным количеством приступов. Я перешла все границы, я смешиваю сладкое и соленое — это уже ни на что не похоже. Мама называет вещи своими именами, хотя я и не хочу признавать очевидное:

— У тебя настоящая булимия.

Обычно, если первый кризис происходит утром, остаток дня посвящен булимии. Припадки могут возобновиться в любой момент. Случается, я трачу все свои деньги на плитки шоколада, мороженое и другие сласти… Я в тупике, я сдалась. С трудом плыву по бурному зловещему океану. Пытаюсь серьезно поговорить об этом с мамой, но она считает, что я могу контролировать себя. Я ищу свои весы. Я согласилась с семейным уговором о том, что в рабочие дни весы будут где-нибудь спрятаны, но по воскресеньям они принадлежат мне, и только мне.

Вечером, во власти кризиса, я обыскиваю все углы, тревога разрывает мне сердце. А вдруг я вешу шестьдесят килограммов, а вдруг однажды я дойду до семидесяти шести? Я с надеждой жду возвращения Гастунэ, но он не торопится.

Во вчерашнюю программу вошли: шесть порций мороженого, два рожка пралине-фундук, кофейный рожок, рожок крем-брюле, рожок с лесными ягодами, большой рожок с нугой и карамелью. Шесть пирожных «бастонь» с тростниковым сахаром, пирожное «урсон» с клубникой и еще два пирожных. Чтобы совершить этот подвиг, я превратилась в канатоходца. Я металась по своей комнате, словно истеричка, и не знала, что бы мне съесть. Шоколада у меня уже больше не было. Мне нужно было обязательно что-нибудь найти, но я не могла пройти к морозилке в гараже через гостиную, потому что там сидел папа перед компьютером. Я решила выпрыгнуть из окна с двухметровой высоты. Я уже чувствовала большую физическую слабость, но кризис требовал немедленных действий. Выпрыгнув в окно, я обошла дом, спустилась в подвал через открытую дверь, открыла морозилку, достала рожок мороженого и подумала: «Я буду благоразумна, поднимусь и съем его в постели». Я снова обошла дом и поняла, что не могу забраться обратно в свою комнату. Пошла за садовым стулом. А он стоял прямо перед тем окном, через которое его мог видеть папа, но мне повезло, в этот момент папа отвернулся. Я поставила стул под своим окном и залезла к себе в комнату. И съела мороженое в постели. Едва проглотив его, я захотела другое. Я повторила все путешествие, но на этот раз схватила несколько порций для того, чтобы больше не спускаться. Естественно, после этой мороженой оргии, я почувствовала раскаяние и заснула с чувством вины.

На следующее утро мама, проснувшись, открыла ставни и увидела брошенный стул.

— В саду под твоим окном стоит стул! Что он там делает?

— Не знаю, наверное, с ним играла Жанна.

— Хватит врать. Что ты еще натворила?

— Я спускалась взять порцию мороженого.

— А почему ты по лестнице не пошла?

— Потому что там был папа.

— Значит, ты съела не одну порцию! Ну и как теперь быть? Запирать морозилку на висячий замок? Забивать вечером ставни гвоздями?

Тяжелый октябрьский день. Злые слезы.

Она, моя мама, хочет, чтобы я прекратила покупать еду, чтобы я делала над собой усилия, чтобы я наконец делала что-нибудь! Она выкладывает все. Я действую ей на нервы, она осыпает меня упреками.

— Мы опять получили счет из больницы…

«Но я же не виновата в том, что больна…»

— Мы покупаем тебе все, что ты хочешь, а ты даже не стараешься!

«Не стараюсь? Чего она от меня требует конкретно? Она хочет, чтобы ее дочь обладала сверхъестественными способностями?»

— Ты снова ела пирожные? Кто все это съел? Не Кло и не Жанна!

«Так у меня больше нет права что-то взять?»

— Ты сама видишь, что ты толстеешь на глазах! И еще устраиваешь приступы обжорства!

«Что я могу с этим поделать?»

— Я буду вынуждена все пересчитывать! Ты представляешь, какое количество денег на тебя уходит?

«Она хочет, чтобы я стала анорексичкой, так?»

— У тебя щеки надулись, я вижу, что у тебя опять был приступ!

«Ну, она просто прорицательница…»

На следующий день я уже не сержусь на нее.

Я прощаю, все идет, как обычно. На следующий день я опять оказываюсь в тупике. Бурная ссора с ней не помешает мне есть. Я ужасно веду себя со своей матерью.