"Улпан ее имя" - читать интересную книгу автора (Мусрепов Габит Махмудович)12Весной, после пышного свадебного тоя в ауле Есенея, многие разъехались, и все же свадьба – свадьбой, но кереи и уаки, кроме поздравлений, привезли бию свои тяжбы. Начало некоторых из них терялось в далеком прошлом, и тяжбы успели обрасти множеством подробностей и новых обид, и каждая сторона до хрипоты требовала справедливости, приводила свои доводы и оправдания, и правда настолько была перемешана с неправдой, что отделить одно от другого было так же невозможно, как овсюг – от овса. И доморощенных истцов и жалобщиков хватало в своих сибанских аулах, ведь не каждый день удается представить дело главному бию, и потому задерживался переезд на джайляу. Весь день Есеней находился в окружении людей – и на холме совета, где положено судить бию, и возле дома… Решал дела быстро. По два человека допрашивал с каждой стороны и выносил приговор, иначе бы до зимы хватило… Никому не давал вмешиваться – если кто-то пытался подсказывать допрашиваемому, Есеней накладывал на него четверть суммы, которую взыскивал с виновного. К свидетелям относился с подозрением. «Кто старается привести с собой побольше свидетелей? – спрашивал он и сам же давал ответ: – Только вор или наветчик, или насильник». В эти дни и Улпан не знала минуты свободной. Была пора стрижки овец, а лошадям – укорачивали хвосты и гривы. А кроме хозяйственных дел, к Улпан тоже шли люди, не только к Есенею. Пришла старуха: – Айналайн… На моих старых, немощных руках – четверо сирот, внуки. Выйти не могут – голые… Дай мне, богом прошу, немного шерсти, справить им верхнюю одежонку, хоть бы одну на всех… Она дала – на всех, на четверых. Потом пришли еще две старухи. И еще две старухи и с ними одна – помоложавее. Три старухи и три молоденьких… Шли одна за другой, шли те, кто нуждался, шли и такие, кто прослышал – Улпан, кажется, слова нет не знает. Просили ту же шерсть, молоко, муку, курт, чай, материал на шапку, пуговицы для рубашки, подводу для перекочевки на джайляу… Улпан никому не отказывала. И не потому, что хотела прослыть щедрой или не знала цену добру. Она просто устала – от долгого тоя, от бесконечного потока людей с тяжбами, подчас вздорными и нелепыми, от попрошаек, которые напускают на лицо умильное выражение… Раздать бы все богатство Есенея, чтобы некому и незачем было к ней приходить! Поскорей бы он разделался со склочными своими кереями и своими уаками, чтобы можно было отослать их отсюда! «Завтра приедем», – с такой вестью она уже три раза посылала нарочного к Шынар. Но это завтра никогда не настанет! Может быть, Улпан было грустно еще и потому, что Несибели отправилась домой, не могла дольше задерживаться. Артыкбай оставался один, а он – как никто – нуждался в уходе. Есеней, едва переступив порог, сваливался от усталости, она не успевала передать ему – до нее через женщин доносится недовольное ворчание сибанов: они без Есенея не осмеливаются перекочевывать на джайляу, а он занимается общекерейскими делами, и этому не видно конца… Девять дней прошло после тоя. Есеней, как обычно, сидел на холме, окруженный людьми. Улпан шла к нему не торопясь, и лучи закатного солнца отражались в золотом уборе на саукеле, в золотом шитье зеленого бархатного камзола. Толпа жалобщиков изрядно поредела, но и с теми, что оставались, еще неделю хватит разбираться. Когда она приблизилась, Есеней поднялся ей навстречу. – Я для всех для вас – Есеней, – сказал он. – А это – мой Есеней идет. На этом кончим дела, если вы не хотите, чтобы мне попало от нее. Давно пора на джайляу. И вы езжайте. И старайтесь свои дела решать миром. Они тоже встали и поклонились ему на прощанье, прижимая к груди обе руки, но Есеней больше не обращал на них внимания. Он видел только Улпан. Должно быть, не просто это – приучить улыбаться человека мрачного, замкнутого. Улпан – удалось. – Тебе надоело ждать? Ты сердишься на меня? – Но ты устал, мой тигр… Пора прекратить суд… – Уже… Они уедут. Теперь снова можешь всю власть брать в свои руки. Он обнял ее правой рукой за плечо, и так они дошли до дома. – К Мусреп-агаю завтра поедем? – спросила она. – Поедем, обещали. – А пока отдохни. Чай будем пить в малой юрте, в большой пыльно очень, мне в эти дни тоже не хватало времени. Иди… Обласкав его взглядом, Улпан осталась во дворе и позвала Кенжетая. Чтобы успокоить сибанов, которым не терпелось на джайляу, она еще утром велела в стороне от аула навьючить несколько верблюдов – пусть все видят, байбише готовится в путь. Кенжетаю она сказала: – Видишь, там с краю лежит атан?[51] Повод у него с красной повязкой. Его сегодня же отведи к Шынар. Скажешь – гостинец из Тобольска. Еще скажешь – они приедут завтра. А больше ни слова не говори. Понял? Кенжетай кивнул и ушел. Еще в Каршыгалы Улпан заметила, как поглядывает на нее этот молодой джигит, и с тех пор она разговаривала с ним коротко и холодно. Но сегодня – конец всем делам – и голос ее звучал более приветливо. У Есенея она потребовала подтверждения – поедут ли они… Не передумает ли он… – Я бы хоть сегодня, – отозвался он. – Сегодня уже нет. Я послала человека – сказать, что приедем завтра. А ты пока пойди и выкупайся в озере. – Повеление ханши убивает приказ хана! – Не пойдешь на озеро, в постель не пущу… – Да?.. Если бульдыршин не взглянет томно, то и буыршин[52] свой повод не сорвет… Ведь так, кажется, говорят? – Ладно, ладно… Иди! Улпан – как самая настоящая бульдыршин – опустила ресницы. Есеней уже не первый месяц знал, какие и когда у нее бывают глаза, и пошел к озеру. Шынар издали заметила Кенжетая с навьюченным верблюдом в поводу и поджидала его возле юрты, в которую они перебрались из дома с наступлением теплых дней. – Что, Тайкенже? Возвращаешься в аул к братьям? Или ты куда-нибудь собрался переезжать? – Она еще не придумала ему прозвища, не часто они виделись, и потому переиначила имя: Кенжетай – Тайкенже… Так тоже можно обращаться к брату мужа. Кенжетай притворился рассерженным: – Чем коверкать мое имя, лучше бы называла просто – Кенжетай! Вот возьму и назло тебе увезу все обратно, что привез! – А что, если я стану тебя звать – Баурым, родной? – Баурым? Если это правда, то поцелуй меня! – Кенжетай в седле наклонился в ее сторону и подставил щеку. Шынар поцеловала его. – Вот так… Сама не догадалась, еще уговаривать нужно!.. Держи повод, заставь атана лечь и снимай свои тюки. – Какие мои тюки? – Е-ей! Какая непонятливая. Сказали так: «Это гостинец из Тобольска. Сами приедем завтра». – А что еще она сказала? – Больше, сказала – ни слова… Шынар приняла верблюжий повод. Она узнавала Улпан и в этом поступке. Завтра приедем – дает время, чтобы гости не застали хозяев врасплох. Заранее прислала подарки, чтобы избежать выражений благодарности. От кого другого Шынар ничего не приняла бы, так и увел бы Кенжетай атана обратно. Но ведь это – Улпан… Жаниша прибежала на помощь. – Это Улпан прислала, – шепнула ей Шынар. Кенжетай уехал и увел верблюда, а обе женщины развязали веревки и откинули две узорчатых кошмы и два ворсистых ковра – сундуки были завернуты в них. Ключи торчали в замочных скважинах. Замки открывались с долгим звоном. – Как только удалось захлопнуть крышки на этих сундуках! – воскликнула Шынар. – Мне кажется, тут все приданое для невесты. Смотри-ка, женеше, и занавески есть! – Сказала бы – для многих невест! Весь наш аул можно выдать замуж! Сапожки… Расшитые… Шынар взяла сапожки в руки. Жаниша продолжала рассматривать: – А в этом сундуке? Шынар откинула крышку: – Чай и сахар… Урюка много, изюма. Для чая полный набор. Набор для кумыса. И к столу – скатерти, полотенца. Науша присоединилась к ним, и все три женщины перебирали невиданное ими добро, передавали из рук в руки. Забыв, что уже рассматривали белое шелковое платье с двумя оборками, снова принимались его расхваливать. Они не могли бы сказать, что им понравилось больше, а что – меньше, они знали только – все эти вещи, их много, подарены Шынар. На самом дне первого сундука лежало и несколько отрезов. Женщины, не находя слов, чтобы выразить восхищение, только и могли цокать языком… Но это нельзя было бы назвать жадностью и осудить. Это был порыв женщин, изголодавшихся по тем вещам, которые придают им уверенность, которые и некрасивую сделают красивой, а красивую – несравненной. Шынар опомнилась первой. – Завтра гости… Апа, женеше… Давайте уберем сундуки. Надо готовиться. Они принялись складывать вещи – с таким сожалением, будто только посмотрели и навсегда расстаются с ними. Они приехали на другой день к полудню. То ли Улпан при Есенее, то ли Есеней при Улпан. Зимовье туркменов – из двух дворов – полукругом охватывал лес. На легком ветру топорщили усики колоски пырея, который хорошо всходит и быстро растет на унавоженных землях, напоенных талой водой. А дальше до самого озера, зеленые луга были покрыты пятнами ярких цветов. Небольшие табуны и небольшие отары не успели нарушить весеннее цветение. Улпан легко спрыгнула с тарантаса и глаза закрыла, чтобы полнее вдохнуть пряные запахи степного ветра, который у леса приостанавливался и кидался на зеленую листву деревьев, заставляя ее шуметь. – Если есть рай на этом свете, – воскликнула она, – то нигде в другом месте его не может быть! А в нашем ауле – пыль, грязь… Она и не взглянула в его сторону, но Есеней виновато вздохнул. – Завидуешь? – спросила Шынар. – Так переезжай ко мне. – Поживем у них? – предложил и Есеней. – Несколько дней? Улпан радовалась… – А мой верблюжонок?.. – Гулять пошел, скоро вернется. – Я же говорила – не показывай ни единой живой душе! – Я ему говорила – не ходи. Но он – непослушный. Мусреп понял, что они еще долго могут болтать так, ни о чем, просто радуясь встрече, и предложил: – Где хотите устроиться? Можно в зимнем доме. Можно в юрте. Или просто на траве? – Он показал – на опушке были расстелены кошмы и ковры, на них разноцветные подушки. – Ты посмотри, Улпан, – сказал Есеней. – Как заважничал этот Туркмен, стоило ему взять в жены дочь Шакшак-бия! – Что бы ни предложил Мусреп-агай, все будет правильно! – откликнулась Улпан. – Давай, Есеней, на воздухе? Здесь так хорошо, как будто я снова побывала в Каршыгалы. Она грустно вздохнула… Был нескончаемый той. Были жалобщики. Были просители и попрошайки. От непривычки к многолюдью у нее до сих пор шумело в голове. А вот в степь ей почти не пришлось ездить. Ни разу не побывала у озер, у них берега и дно из чистого песка. Только сегодня Улпан почувствовала себя свободной и беззаботной. – Мужчины! Не торчите на ногах, закрывая мир! Садитесь! – И первой уселась на ковер. – Е-ей, бабенка! Чай подавай! – подражая мужскому окрику, повернулась Улпан к Шынар. – С какой это радости ты все время рот растягиваешь до ушей? Чай был готов. Из землянки с полотенцем в руках вышла Науша, следом – Жаниша с кумганом и медным тазиком. Возле ковра Жаниша поставила на траву таз и кумган, а сама преклонила колено перед гостями. Потом принялась поливать на руки, первому – Есенею. Науша молча развернула скатерть. – Кто она? – спросил Есеней у Мусрепа. – Отныне твоя сватья. Мать Шынар. – Выходит, это она тебя осчастливила? – Она… – Будет, будет у них счастье, – вмешалась Улпан. – Как только привезут и поставят их отау… Шынар смущенно улыбалась. На лице ее было написано: «О какой отау она говорит?..» Улпан тесно прижалась к ней, слегка подтолкнула в бок. «Молчи… Потом скажу», – шепнула она. Принесли самовар. Рассыпали по скатерти баурсаки, поставили тарелки с оладьями. Науша принесла еще одну – не очень глубокую чашу. – Это Шынар заставила… Испеки, говорит, испеки… А эта еда не для почетных гостей, – сказала она, оправдываясь. Это был хлеб – еще горячий, испеченный в золе, разломанный на куски и смешанный с подсоленным сливочным маслом. Издревле у казахов такой хлеб считался лакомством. Улпан по запаху догадалась, что принесла Науша, пока та, не зная, ставить или не ставить на скатерть, еще держала чашу в руках. – Это мне! Это мне! Пусть никто не надеется, даже попробовать никому не дам! Она сняла крышку и придвинула чашу к себе. – Ни крошки не оставлю!.. Они пили чай, когда Асреп привел белого верблюжонка. Совсем малыш, покрытый не шерстью еще, а пухом. Он упирался. Он старался вырваться и очень неохотно переставлял тонкие ноги. Улпан, позабыв про чай, вскочила. – А ты не смотри на него – сглазишь! – сверкнула она глазами на Есенея. Асреп на ее свадьбе был среди первых гостей со стороны Есенея, и Улпан с ним могла держать себя свободно. – Просторных пастбищ, тучных отар тебе, старший деверь… – Да сбудутся твои пожелания, женеше… И она засмеялась, и он. Конечно, смешно – такая молодка запросто называет деверем пожилого человека, а пожилой, полбороды у него в седине, человек называет молодку – женеше. Но такова воля своенравного аллаха – отныне весь род сибанов должен привыкать: Улпан – самая старшая среди их женщин, байбише всего их рода! Верблюдицу Асреп уложил против ветра и присоединился к чаепитию. Верблюжонок был очень доволен, что теперь можно по-настоящему поиграть с матерью. Ведь когда она стоит, тычешься в ее длинные узловатые ноги, а в этом – никакой нежности, никакой теплоты. А тут что хочешь… Можно разбежаться и удариться в ее мягкий бок, головой тереться о горб… Можно ущипнуть за ухо, лизнуть ее в глаз… Верблюдица вздыхала и терпела его шалости. К Улпан подошла Шынар, оставив за себя у дастархана Жанишу. – Откуда у него силы берутся? – сказала Шынар. – Целый день так… Насосется молока и давай баловаться, не хуже тебя. Сейчас меня увидит, смотри, что будет. Верблюжонок замер, прислушался. Узнал голос Шынар и побежал прямо к ней, но остановиться рядом не сумел, проскочил мимо. Он еще не очень уверенно управлялся со своими четырьмя ногами. А если бы столкнулся – и Шынар упала бы, и он сам… Шынар достала из кармана комок соли. – Иди сюда, иди, айналайн, – позвала она точно так же, как зовут казахи детей. Верблюжонок на всякий случай прижал уши, нахмурился – но подбежал, мягкими губами забрал соль с ладони. И принялся сосать, мотая от удовольствия головой. Улпан ревниво следила за ними. – Шынар, дай-ка мне тоже соли! Выставив вперед ладонь с белым комком, Улпан, подражая голосу Шынар, звала: – Иди сюда, иди, айналайн! Верблюжонок сначала недоверчиво насторожил уши, но соли ему очень хотелось. Он подошел, взял… – Молодец! Молодец! – обрадованно похвалила его Улпан и с торжеством повернулась к Шынар. – А ты уходи, не подманивай моего верблюжонка! Так они познакомились, а, познакомившись, подружились. Он остервенело кидался на Улпан, словно свалить ее хотел или укусить, но стоило приблизиться – складки разглаживались, он, открыв рот, шевелил губами – улыбался, еще соли выпрашивал. И Улпан заразилась его настроением – она то отбегала, чтобы верблюжонок ее преследовал, то бежала за ним… И еще неизвестно, кому из них эти затеи доставляли больше удовольствия. Наконец она вернулась к дастархану, села. – Налей мне еще чаю, Шынар… Лучшего подарка ты не могла бы мне сделать! Какой чудесный малыш! Какой веселый! И как он все понимает. Она сняла саукеле и отложила в сторону, накинула на голову легкую шелковую косынку и облокотилась на колено Есенея, который не говорил ни слова – но и не надо было слов, чтобы понять, как он смотрел на игры Улпан с верблюжонком… Когда напились чаю, Шынар повела Улпан посмотреть, как они живут. Показала хлев, овчарню Мусрепа. Повела в дом, и Улпан обрадовалась, впервые увидев в казахском ауле подобие русской избы, в какой они с Есенеем останавливались по дороге в Тобольск. По крайней мере, зимой дети и старики не мерзнут в холодной юрте. – А с каких пор они ставят дома и кладут землянки?.. Шынар рассказала, что ей рассказывали: – Давно… Их дед, туркмен, пришел сюда молодым. Сибаны дали ему землю из своих владений. А юрту в те времена было справить нелегко. Сперва он землянку для себя вырыл, потом построил избу. С тех пор у них так и повелось. Дома Асрепа и Мусрепа стояли напротив друг друга, в окна переглядываться можно. Так же были расположены и пристройки – летние кухни шошалы, скотные дворы. У них принято – накашивать сена, чтобы скот всю зиму держать в стойле. И колодец во дворе есть, чтобы не ходить за водой на озеро. К приезду гостей они побелили внутри, полы устлали свежескошенным пахучим сеном. Улпан долго рассматривала печь, плиту, открывала и закрывала двери, выглядывала в окна. Да, настоящая «русская изба»… – Здесь будем ночевать, хорошо? – сказала Улпан. – В такой халупе?.. – Не напрашивайся, чтобы я тебя хвалила! Потом они прошли в юрту из темной кошмы. Здесь были сложены подарки, которые вчера привез Кенжетай. – Послушай, зачем ты столько… Улпан не дала ей договорить, ладонью закрыла рот. – Помолчи! Чтоб ни одно слово не проскочило у тебя сквозь зубы! У тебя, запомни, есть еще белоснежная отау. Ты что в этом ауле – приблудная, что ли?! Мусреп-агай увидел тебя, ты увидела его, вы полюбили друг друга. Разве он из жалости взял тебя в жены? Нет! В Тобольске он только и знал, что говорить о тебе. Мне говорил – если бы ты не хмурилась, не щурила глаза, была бы в поясе потоньше, была бы у тебя на щеке родинка, то тебя, наверное, можно было сравнить с Шынар. Поняла? А старший брат твоего мужа на нашем тое расхваливал тебя еще пуще! Тебя любят. А что еще надо?.. Шынар молча слушала ее. Ведь и теперь, в семье Мусрепа, она подчас напоминала себе – она всего лишь дочь бездомной вдовы, и должна помнить… Улпан высказала то, о чем она и сама хотела бы, но не позволяла себе думать. – Дал бы мне бог твой ум, хоть самую малость! – воскликнула она и обняла Улпан, прижалась к ней. И слез не могла сдержать. – Ты плачешь? Какие у тебя остались обиды на бога? Улпан и сама могла бы заплакать – от волнения, от нежности, от любви. Но она привыкла не проявлять открыто чувств, и только гладила Шынар по спине: – Ну перестань, айналайн, перестань, маленькая… – укачивала она Шынар как ребенка. – Хочешь, сказку расскажу? Шынар рассмеялась сквозь слезы. После обеда они пошли на озеро, вдвоем. Верблюдицу повели в поводу. А верблюжонок по дороге гонялся за воронами, не забывая время от времени подбегать и, вытянув шею – «бух-бух» – выпрашивать соль. Жаркое солнце на берегу залило светом обнаженные тела молодых женщин – молочно-белую Улпан и Шынар, более смуглую. Не раздумывая, они бегом кинулись к воде, и то же солнце сверкнуло в брызгах. – Как уехала из родного аула, ни разу не купалась! – А дома? – спросила Шынар. – Да ну, что – дома? Всегда какой-нибудь запрет найдется! Они поплавали в спокойной прозрачной воде, еще не совсем прогретой в нынешнее лето, и от прохлады тела сделались упругими, подобранными. Улпан достала ногами дно и встала. Вода приходилась ей ниже груди. И Шынар встала рядом с ней. – Ты прямо как девушка, которую муж еще не привел к себе в дом, – обратилась к ней Улпан. – Слушай, Шынар, а ты и в самом деле родилась под счастливой звездой. – Я даже боюсь, – призналась она. – Что мне такого счастья не удержать. Что случится что-нибудь… – Да пропади пропадом то счастье, что у тебя не удержалось бы! – Хотелось бы мне такую сестру, как ты. – А мы и так словно близнецы. Лишь в том разница, что ты родилась шелковой, а я полотняной… – Она плечом коснулась плеча Шынар. – Сравни сама… – Да ну тебя! В этом месте со дна били студеные родники, и ногам стало холодно. Улпан широко взмахнула руками и снова поплыла. Шынар полюбовалась – как быстро, бросками, а тело ее в воде – белый мрамор. Шынар подумалось – плавает она так же смело, как ведет себя в жизни. И путь держит на самую середину озера, не боится. Шынар плавала у берега, шлепая по воде ногами и ладонями, и снова близким становилось солнце, переливаясь в брызгах. Улпан наплавалась и вернулась к ней: – А ты бы меня вытащила, если бы я тонула? – Что ты! Смотри – накликаешь! – А если бы ты, я бы вытащила, за ногу. – Лучше всего – не тонуть, Улпан. Ни тебе, ни мне. На берегу они устроились в тени камыша на чистом золотом песке. Песок был нагрет солнцем, и так хорошо было вытянуть застывшие ноги… Они отжали мокрые волосы, связали их в узел. – Ох, эти волосы! – пожаловалась Улпан. – Они у меня густые и жесткие, как хвост у хорошо откормленного жеребца! Расчесать могу только когда голову помою. А так – ни за что. – А я в любое время. У меня и не густые, и не жесткие. – Бог тебя всем наделил, не пожалел. Вот в Тобольске я каждый день ходила в баню, и голова на голову была похожа. А как в аул вернулась, где тут найдешь баню. Мне старуха-татарка говорила – нельзя мыть голову холодной водой, завшивеешь. Но пока бог миловал. – Слушай, а баня – в самом деле хорошо? Асреп-агай требует – построим баню. Но Мусреп мимо ушей пропускает. – Асреп в городе долго грузчиком работал, и Мусреп тоже. Конечно, должны построить. Пусть Асреп схватит Мусрепа за уши и заставит! Вот было бы здорово! Зимой и я бы приезжала к вам помыться! – Твоему Мусрепу – лишь бы отговориться… Где, говорит, достану жженый кирпич, камень, большие бочки для воды. Отложил до осени. – А ты не отставай от него. Не знаешь, что ли, как добиться, чего хочешь?.. Пусть они скажут, что нужно, я все заставлю найти через два дня! – Не надо. Все ты и ты… Я хочу запрячь твоего Мусрепа! – Вот бедняга! Значит, он дает себя запрячь? Они обе рассмеялись, будто и в самом деле увидели Мусрепа, запряженного в арбу, во всей сбруе и с хомутом на шее. Отсмеявшись, Улпан забеспокоилась совсем по другому поводу: – А как я заберу своего верблюжонка? В тарантасе не поместится, вести в поводу – устанет. А оставлять его до осени мне не хочется. – Вместе с матерью заберешь. – С матерью? – А что же, сама будешь кормить его грудью? – Иди ты… – Не пойду. Мы давно решили – возьмешь и верблюдицу. – Да? Чтобы говорили – Улпан поехала в гости и вернулась с верблюдицей и верблюжонком! И Улпан неожиданно толкнула Шынар в грудь, и та свалилась в воду спиной, замахала руками и ногами, Улпан – к ней, но Шынар встала на дно, схватила Улпан сзади и несколько раз с головой окунула в воду. Они гонялись одна за другой, брызгались, измазались в грязи и хохотали до того, что уже не могли, и только «бухали», как верблюжонок, когда выманивает соль. И ни та, ни другая не смогли бы ответить, спроси у них, отчего им так смешно и весело. А были это недоигранные в детстве игры, был запас нерастраченного смеха, а все это накапливается – так же, как горе, ненависть, месть, – и требует выхода. Можно было бы сказать и то, что Улпан выросла без подруг, зная одни мальчишеские забавы и игры. А Шынар, с детства одетая в лохмотья, поневоле становилась замкнутой, мнительной, она стеснялась сверстниц. Они встретились и начали узнавать одна другую, и им радостно было это узнавание. Остановиться было трудно… Гораздо веселее – продолжать брызгаться, топить, валяться в глинистой жиже, внезапно ошпаривать по мягким местам отломанной камышинкой. Измазались они уже так, что теперь невозможно было различить, кто из них мраморно-белый, а кто – шелковисто-смуглый. – Хватит? – первой взмолилась Шынар. – Хватит… Они полезли в воду – отмыться, а потом вышли на берег, ни от кого не прячась, гордые своей обнаженной молодостью, своими безупречными телами, красотой и долгожданной, может быть, недолговечной, свободой. Им жаль было расставаться с этим уходящим днем на озере, и одевались они медленно. Вблизи от аула Улпан заметила почти готовый «алты-бакан» – качели из шести жердей и арканов. Джигиты, двое, жерди уже связали и теперь закрепляли веревки. – Кто это? – спросила Улпан. – Разве есть у вас в ауле джигиты? – Они из аула по названию «Больше четырех», пришли помочь. Вечером мы с тобой покачаемся. – Что за аул – «Больше четырех»? Никогда не слыхала! – Не слыхала? Не понимаешь? – Понимала бы – не спрашивала! – Что такое – четыре, знаешь? Прибавь еще один… – Ну… – Сколько получилось? – Пять, сколько же еще! – Вот пристала! – возмущенная ее непониманием, сказала Шынар. – Пять, пять! А как, по-твоему, я могу еще назвать аул старого Беспая?[53] «Больше четырех». Подожди, ты тоже будешь так называть. – Ни за что! Ты разве не знаешь, что Есеней – это я? Я буду каждый аул называть по-человечески, своим именем. Буду говорить – аул Беспая. Я заставлю забыть название твоего аула – «Двухсемейный Туркмен». Как звали вашего предка? Шынар замешкалась. – А скажи… – нашлась она, – как еще можно назвать журт, обжитую местность? – Можно – «ель». – Вот, вот! А к слову «ель» прибавь слово, каким встречаешь мужа после долгой его поездки. – Это, что ли, благополучно ли дошла его лошадь и не сломалась ли телега? Ат-колик аман-ба? – Да, так говорят. А теперь выбрось оттуда «ат-колик», а слово «аман» присоедини к тому, что вместо – журт… – Ел… Ел – аман… Еламан его звали, так? – Так, именно так! – Боже мой! – притворно ужаснулась Улпан. – Что ты наделала! Ты сама вслух назвала – и старого Беспая, и Еламана! – Но ты никому, Улпан… – Как же! На весь мир разглашу! Шынар сказала – Беспай… Шынар сказала – Еламан. Я сама слышала. Но теперь ты будешь всех называть по именам. – Никогда! – Всегда! И первым назовешь – Есенея. – Ни за что! – Назовешь в его присутствии, да… – Я лучше умру. – Не умрешь. Было еще светло, и самовар снова поставили под открытым небом. Разливать чай стала Шынар, Улпан подсела к ней. – Мы так хотим пить… – сказала она, лукаво взглянув на Есенея. – Мы так устали… – Вижу, – сказал он. – Шынаржан, налей мне поскорее… Пиалы передавались из рук в руки, первую подали Есенею. А когда подошла очередь Улпан, Шынар подала ей. – Улпан, твой чай, возьми… Улпан, словно не к ней обращались, не только не взяла, но и не взглянула на Шынар. – Улпан, возьми же… – Кто здесь – Улпан, Улпан… Ты что, не знаешь моего настоящего имени? – сдвинула она брови. Шынар побледнела. Значит, Улпан не шутила? Но как же? Пиала так и останется в протянутой руке? Улпан так и не примет? Так и будет сверлить глазами? А Мусреп вместо того, чтобы прийти на помощь, посмеивается и ждет, что будет. И Шынар решилась. Сперва она поставила пиалу рядом с самоваром, поднялась и преклонила колено перед Есенеем, как бы заранее прося у него прощения. Потом снова протянула пиалу Улпан: – Есеней… Возьмешь свой чай или не возьмешь? – Щеки у нее алели, но голос звучал твердо. Улпан приняла пиалу, засмеялась. Захохотал и Есеней: – Шынаржан! Айналайн! У тебя решительность настоящего мужчины… Я до сих пор никого не мог заставить, чтобы Улпан называли моим именем. Ты первая, ты проложила путь всем людям из кереев и уаков. За мной орамал,[54] девятикратный! Да, и он сейчас иначе относился к тому, что раньше показалось бы ему недопустимым. – Ну и бабенка! – сказала свое слово Улпан. – Какой убыток нанесла Есенею! Слушай, ты поделилась бы со мной… В этот вечер мир, согласие, радость были хозяевами за дастарханом у Мусрепа. Мужчины остались сидеть, а Улпан с Шынар ушли на алты-бакан, этот день только так и можно было закончить – стремительно взлетая в воздух на качелях… Когда они подошли к алты-бакану, их встретила песня. Пели две девушки – Бикен и Гаухар. Их песня качалась вместе с ними – то взлетала кверху, то опускалась вниз, то уходила, а то – накатывала, как волна на озере в ветреный день. Сперва девушки очень складно пропели приветствие. Две молодые келин поднялись высоко среди людей нашего рода, и пусть всегда остаются на этой вершине… Пусть они позаботятся о других женщинах – у которых постоянно замызганы подолы, которые с утра до ночи доят кобылиц в табунах и овец в отарах. Кто, если не Улпан, не Шынар, позаботится о таких? Пусть будут заступницами. Пусть нам в лоб вонзится колючка, направленная против них… А пока – надо радоваться и веселиться… Потом была еще песня: Шынар слушала, слушала – и всплакнула. Ей не надо было особых усилий, чтобы представить себе молодую, измученную, озябшую женщину. И ей стало жаль ее – до боли, до слез. Гаухар и Бикен прервали песню, и одна из них спросила: – Неужели и ты обижена судьбой?.. – Теперь нет… – ответила она. – Ведь это просто такая песня, – утешила ее другая. Бикен и Гаухар призадумались: что бы спеть, рассеять у Шынар грустное настроение. Они затянули одну из песен Биржана, известного в их краях поэта и певца, песню – свадебную, где он спрашивал у своих друзей Кольбая и Жанбая, кто, кроме Ляйлим, мог взять его шидер – дорогие, отделанные бронзой, путы… И стоит шидер – сорок кобылиц, такой калым он готов отдать, и потому не может требовать возврата… Ляйлим-шырак… Сорока кобылиц стоит шидер! Улпан и Шынар послушали песни – когда же это было, чтобы возле алты-бакана не пели песни! Они покачались на качелях. Может быть, им тоже хотелось бы спеть какую-нибудь песню вместе. Но выросли они в разных краях, далеких друг от друга, у них не было совместных, знакомых с детства песен. А Улпан к тому же не обладала певческим голосом, и Шынар лишь подпевала несмело двум подружкам. Пришла Науша и позвала: – Шынаржан, пойдем… Все готово… Улпан нерешительно посмотрела на Шынар – как им распрощаться с молодежью соседнего аула… Шынар поняла ее: – А вы тоже идите с нами! Все! – позвала она. Девушки, молодые женщины, джигиты – мялись. Кто-то сказал: – Как мы войдем туда, где сидит Есеке?.. Улпан поняла, что надо ей вмешаться: – Идемте!.. Она обняла за плечи Бикен и Гаухар, повела их к дому Мусрепа, остальные пошли следом. Мужчины по-прежнему сидели на ковре. Улпан слегка подтолкнула к дастархану девушек. – Есеней, вам отсюда слышно было пение? – Да, мы слышали… – Так вот эти две певицы – дочери сибанов… – Хорошо, девушки… Я даже не знал, что в наших аулах есть такие прекрасные голоса. А вот – есть, оказывается… Есеней говорил правду. Он не очень-то знал людей в своем ауле, а здесь прижились и пришельцы из разных родов и племен. Когда ему надо было поехать по делам, он брал с собой влиятельных кереев и уаков, а из своих – только Мусрепа. Иногда ему начинало казаться, что здесь, дома, Туркмен пользуется даже большим почетом, чем он сам, и он испытывал зависть к нему. Мясо было съедено, кумыс выпит. Молодежь разошлась, довольная тем, что довелось посидеть за одним дастарханом с самим Есенеем. Стали укладываться. – Мы будем спать в избе, – сказала Улпан и ушла с Шынар. Мужчины спали во дворе, на свежескошенном сене. Утром Есеней сказал Мусрепу: – Отдохнул я, словно конь, которого держали на выпасах! – Еще бы! Вдоволь поел конины, пил кумыс, всю ночь дышал запахами степи… – начал было Мусреп хвастаться своим гостеприимством, но Есеней перебил его: – Ладно, ладно… Я о том же говорю. Улпан вышла к ним во двор. Есеней, не скрываясь, любовался ею – она хорошо выспалась, настроение у нее было отличное, она вся как будто светилась в солнечных лучах. – Есенейжан… – Облокачиваться на колено Есенея вошло у нее в привычку, она и сейчас облокотилась. – Знаешь, как хорошо спать в избе? Давай и мы построим. – Хочешь, построй сама. А я не знаю, где должны быть окна, где двери. Но сделай так, чтобы туда мог войти и я. Коней запрягли в тарантас Есенея. Асреп привел белую верблюдицу и по старинному обычаю привязал ее сзади. – Улпан, ты хочешь с верблюжонком и мать забрать? – А кто же будет его кормить? – Улпан улыбнулась, вспомнив, как Шынар вчера сказала – сама будешь, грудью… – Ты совсем разоряешь Туркмена… – Мусреп-агай сам говорил, что не хочет быть богатым. – Не хочет – как хочет. Но есть еще Асреп. – Ладно, это мое дело. Они нам еще должны останутся – за все муки, пережитые нами со вчерашнего дня! Уже сидя в тарантасе, Есеней напомнил: – Шынаржан… Я обещал тебе вчера орамал… Скажи, чего тебе хотелось бы? – Ничего не надо! Я сама виновата, бий-ага, – вслух произнесла ваше имя. Как это загладить? Ничего я не возьму. – Раз ничего не хочешь, значит, я мало предлагаю! Улпан прервала их: – Опять она тебя называет бий-ага… Как только вмешаются мужчины, они сразу все дело испортят! Я сама все устрою… Разве я – не Есеней? Сейчас поедем, нам еще надо собираться на джайляу… На прощанье Улпан отвела Шынар в сторону: – Я вчера не случайно говорила про белую юрту – про отау. На джайляу, когда туда перекочуете, отау будет уже стоять… Ждать тебя… А эту, что возле вашего дома, не вози, отдай старшему брату мужа. Молчи, будет так, как я сказала! Тарантас тронулся с места. Вскоре следом за ними отправился и Асреп, он вел в поводу верблюдицу, а верблюжонок и сам без нее никуда не денется… Шынар долго смотрела ему вслед. |
||
|