"Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада" - читать интересную книгу автора (Фробениус Николай)

1. СЫН РОСТОВЩИЦЫ

Когда-то много лет тому назад в Нормандии, в маленьком приморском городке Онфлёр, жила женщина, обладавшая на диво безобразной внешностью. Люди на улицах часто останавливались и смотрели ей вслед, пораженные ее синим лицом, бородавками, волосами, похожими на клочья пакли, и толстой, как бревно, шеей. Пропорции этой женщины были не правдоподобны, говорили, что она поперек себя шире. Глядя на нее, люди не верили своим глазам. Им казалось, что ее фигура, уродливая и неестественная, не имеет никакого сходства с обычной женской фигурой. Приезжие полагали, что безобразнее ее нет никого во всей Франции, а городские торговки шепотом называли эту женщину с лицом дьявола исчадием ада. Наверное, и сны у нее тоже дьявольские? Внешность толстухи так поражала людей, что они, словно ослепленные невиданной красотой, не отрываясь смотрели на нее. Не отворачивались, не уходили, а буквально пялились. Пялились до рези в глазах. Это и впрямь было невероятное зрелище. Так сказать, шедевр безобразия. Женщину, обладавшую столь неотразимой притягательной силой, звали Бу-Бу Кирос, и история ее была необычна.

При Людовике XV во Франции всего было в избытке: трюфелей, лавандовой воды, спеси, войн, долгов и оспы. А также брошенных грудных младенцев, которые орали во все горло на церковных папертях, словно выражая старый, как мир, гнев: «Эй, черти, не оставляйте меня здесь одного!» Так началась жизнь Бу-Бу. Ее подкинули. Она была голодна. И будущее ничего не сулило ей, кроме убогого детства в монастыре у монахинь, места няньки в каком-нибудь доме или работницы на бумажной фабрике, нескольких тяжелых беременностей и ранней кончины от чумы или холеры. Будем великодушны, отмерим ей сорок лет жизни в вонючем промышленном городе Руане и отведем место на кладбище для бедных и простой крест с нацарапанными на нем инициалами. Вот как выглядело будущее толстой, некрасивой сироты, родившейся в 1728 году. Однако ей улыбнулось счастье. Невероятное счастье. Почему именно ей? Это обстоятельство возмутило и монахинь, и других сирот, воспитывавшихся в монастыре. Оно подрывало устои, на которых зижделось их бытие, и как будто напоминало им, что жизнь непредсказуема и будущее может преподнести любые сюрпризы.

Так или иначе, но состоятельная бездетная чета, проходившая как-то по тропинке мимо монастыря, обратила внимание на девочку, которая стояла в высокой траве на монастырской лужайке. Женщина остановилась. Свернула с тропинки, подошла к низкой ограде и увидела грязное лицо Бу-Бу. Обнаружив, что на нее смотрят, Бу-Бу тут же расплакалась. Она была уверена, что опять в чем-нибудь провинилась и эта женщина будет бранить ее. Лучше опередить наказание, подумала Бу-Бу и залилась слезами в три ручья. Женщина шагнула к ней. Почему ребенок плачет? Она была женой доктора Кироса, ей уже стукнуло тридцать, она была бездетна и, по словам мужа, отличалась повышенной чувствительностью. Докторша стояла, перегнувшись через низкую ограду, пораженная страданием, написанным на лице ребенка. Вдруг она почувствовала, что земное притяжение исчезло, она упала, и ее закружил какой-то вихрь. В последнее время у докторши участились подобные припадки, и она даже научилась справляться с ними. Однако на этот раз все было иначе. Когда она открыла глаза, страх девочки напомнил ей пламя свечи. В этом безобразном детском личике докторша увидела собственное отчаяние, и ее захлестнула нежность. Отныне все будет по-другому. Она возьмет этого ребенка к себе. Докторша перешагнула через ограду, подняла девочку на руки и направилась с нею к двери монастыря.

«Любовь»... Теперь докторша без робости или смущения употребляла это слово, когда говорила о Бу-Бу. Все свое время она отдавала этой девочке из монастыря. Бу-Бу вымыли, осыпая поцелуями, и закутали в шелковую ткань ее бесформенное тело. Тихие односложные слова, которые она произносила, встречались восторженными улыбками, и вскоре Бу-Бу превратилась в счастливейшее создание в мире. Она гуляла по лесу, рвала на лугу цветы и косоглазо щурилась на солнце.

Доктор Кирос сделал необыкновенно удачную для хирурга карьеру. Он был маленький и толстый. Его короткие пухлые пальцы казались малоприспособленными к занятию тонким врачебным искусством.

Но, будучи еще мальчиком, на вопрос взрослых, кем ему хочется стать, он с упрямым видом бросал только одно слово – «доктором». По-видимому, это было твердое решение, и он добился своего, настойчиво требуя, чтобы родители отпускали его вместе с дядей на ярмарки, где знахари и хирурги-любители показывали свое искусство. Дядя и сам был весьма изобретательным человеком и готовил пользующееся спросом животное масло, которое, по его словам, он добывал из бычьих рогов. Говорили, будто это oleum animale способно продлить человеческую жизнь лет на сто, а то и на двести. Однако сам дядя умер, когда ему был шестьдесят один год. Как бы там ни было, маленький Кирос объездил со своим дядей все ярмарки Северной Франции. Горящими глазами он следил за манипуляциями хирургов. Позже он стал специалистом по удалению камней из мочевого пузыря, которое в те времена считалось крайне болезненной операцией. Однажды в Англии Кирос наблюдал, как один хирург в больнице Святого Фомы удалил больному камень за шестьдесят секунд. Это было невероятно! Сия «заурядная операция» означала, что Кирос впредь сможет оперировать в десять раз больше больных и тем самым значительно увеличит свое состояние. Со всей Нормандии к нему приезжали люди, мечтающие избавиться от страданий. Доктор Кирос мог позволить себе выбирать пациентов, и он не смущался, называя высокую цену. Ведь нужно было платить садовнику. Платить горничным. Жене требовались туалеты из Парижа, а Бу-Бу – гувернантка. То, что фигура Бу-Бу, несмотря на скудное монастырское питание, приобрела столь чудовищную форму, доктор объяснял скорее волей Божией, чем нарушенным обменом веществ. Когда испуганная жена поинтересовалась связью между ожирением девочки и ее питанием, доктор красноречиво заговорил о многообразии форм в природе: разве рыба и слон не отличаются друг от друга, разве курица похожа на тигра? Жена задумчиво кивала, слушая его объяснения. Позже доктор внушил Бу-Бу, что от природы все люди добры. И если кто-нибудь плохо отзывается о ней, она не должна подавать вида, что слышит это. Все делалось для блага ребенка. Девочка научилась шить и танцевать, умела вести себя в приличном обществе и узнала вкус трюфелей из Перигора. Гувернантке поручили воспитывать девочку в духе эпохи Просвещения. Приемной дочери доктора следовало уметь читать, писать и считать, словно она была мальчиком. Бу-Бу преуспевала в счете, читала Монтескье и Расина. Она была образованная девочка. Любовь родителей позволила ей забыть о своем происхождении. У отца были большие планы относительно ее будущего: ей предстояло стать его ассистенткой и помогать своему стареющему отцу в столь важной работе, как удаление камней из всех мочевых пузырей на свете.

Но разве мир не жесток? Ей пришлось всего этого лишиться. Зачем, спрашивается, ей было дано познать счастье, если оно все равно было у нее отнято, а на сердце осталась лишь горечь утраты?

Бу-Бу было четырнадцать лет. Она стояла на пепелище родительского дома с металлическим ларцом в руках. Бог отнял у меня все, думала она. И хуже всего то, что Он оставил меня в живых, словно Ему нужен был свидетель. А еще Он дал мне этот ларец, чтобы я жила дальше и всегда помнила о случившемся. Таково посланное мне испытание, думала она. Ибо, если я не выживу, окажутся правы те, кто говорит, будто тело мое – дело рук сатаны и в сердце моем посеяно семя дьявола. Бу-Бу смотрела на ларец и знала: то, что осталось от ее родителей и что в свое время позволило им взять ее к себе и, так сказать, спасти от прозябания, были Деньги. И, стоя там, на пепелище, она решила сделать все, чтобы преумножить оставшееся ей состояние.

Бу-Бу уехала из Руана и купила себе маленький дом на самом гребне холма, который высился над приморским городком Онфлёр. Цветущие яблони. Зеленая долина. Шхуны на черной воде. Все это казалось ей невероятно красивым. Еще ребенок, она была очень крупная, и люди принимали ее за взрослую женщину. Месье Гупиль, честолюбивый горбатый адвокат, встретился с ней в конторе своего недавно умершего отца. Его глаза заблестели, когда Бу-Бу открыла ларец, наполненный золотыми монетами, – ну-ка посмотрим! Жадный до денег адвокат быстро прикинул в уме, что их тут достаточно, чтобы купить дом в лучшей части Парижа. И он, как обычно, размечтался.

– Мне нужен скромный дом, в котором я проживу до конца своих дней. Понимаете, я должна экономить, иначе мне не хватит.

Низкий голос девушки вернул адвоката в мир Онфлёра с его умеренными потребностями. Где они, идеалы и мечты, которые должны изменить жизнь? Он пожал горбатыми плечами и предложил Бу-Бу единственное, что у него было, – домишко, пустовавший после смерти хозяина. Владелец умер уже год назад, но никто не хотел покупать дом, хотя цена на него была до смешного низкой. Люди говорили, будто в доме поселились дикие звери.

– Это как раз то, что вам нужно, мадемуазель, – уверял Гупиль.

И Бу-Бу решила, что дом ей нравится.

Этот простой каменный дом стоял высоко над городом. Из окна были видны очертания Онфлёра и устье Сены. С восточной стороны, совсем рядом, раскинулся бескрайний яблоневый сад. Весной, стоя на заднем дворе, она сможет любоваться океаном цветущих яблонь. До города по извилистым тропинкам было час ходьбы, но Бу-Бу предпочитала ходить за яблоками именно туда, чтобы не доставлять сборщикам удовольствия посмеяться у нее за спиной каждый раз, когда она захочет купить у них ведерко яблок. Она с жадностью поглощала эти сладкие яблоки. Их вкус напоминал ей о приемной матери и фруктовом саде, который окружал их дом. Бу-Бу безуспешно пыталась утолить постоянно терзавший ее голод.

Одиночество не угнетало ее. Другое дело тишина! Бу-Бу никогда не жила в таком тихом месте. Когда она просыпалась, ее невидимой стеной окружала тишина, и ей казалось, что тишина похожа на смерть. Тишина окутывала Бу-Бу плотным плащом, и Бу-Бу замирала. Она, точно старуха, сидела у окна и смотрела вдаль. На летящие облака цветочной пыльцы. На морские волны. На блестящие тела животных, мелькавших на опушке леса. Почему-то она была уверена, что рано или поздно из леса кто-нибудь выйдет. И однажды после долгих дней напрасного ожидания из леса и в самом деле вышел какой-то человек. В темном плаще и шелковых панталонах до колена. Месье Гупиль. Бу-Бу была разочарована.

– Я все думал о вас, мадемуазель, о вашем благополучии.

Голос у него был необычно высокий и напомнил ей голос одной старой монахини в монастыре. Адвокат огляделся с явным любопытством. Он увидел голые стены. Блюдо с яблоками. Большой деревенский хлеб, который Бу-Бу только что испекла. Она не знала, что ответить адвокату.

– Мне нравится мой дом.

Наверное, это было глупо? Она проследила за его взглядом, снова скользнувшим по голым стенам. Гупиль приосанился. Теперь он смотрел прямо на нее, на ее лицо, на фигуру, на грудь и живот, смотрел бесстыдно и откровенно. Уж не заблестели ли у него глаза? Что это, презрение или любопытство? Бу-Бу слышала, как он пыхтит.

– Мы с вами могли бы заключить соглашение. Вы и я. Это соглашение обеспечит вас. Вы живете одна. В доме много денег. Кто-нибудь может прознать об этом. И тогда быть беде.

Бу-Бу смотрела на свои ноги. Ей не хотелось показывать ему, что ее раздражает угроза, плохо скрытая в его словах. Он заговорил другим тоном, и она снова подняла на него глаза.

– Настали тяжелые времена, Бу-Бу. Крестьянам, рыбакам, лодочным мастерам приходится занимать деньги. Почему бы не давать ваши деньги в рост тем, кто в них нуждается? И получать за это втройне.

Он был явно доволен собой, лицо его расплылось в улыбке. Бу-Бу тоже захотелось улыбнуться, она любила говорить о деньгах, но понимала, что, заговорив о них сейчас, допустит тактическую ошибку. Вытянув губы трубочкой, она смерила адвоката взглядом.

– И какие же комиссионные вы хотите, месье? – спросила она, все-таки не удержавшись от улыбки.

Гупиль дернул горбом, не было сомнений, что ему не по себе.

– Мадемуазаль, я скромный человек. А что касается вас, моя скромность вообще беспредельна. Я согласен на десять процентов от суммы займа плюс тридцать пять процентов от вашего годового дохода. Что скажете, дорогая?

Она кисло засмеялась и с удовольствием прислушалась к звуку своего смеха. Адвокат считал ее глупее, чем она была на самом деле. И выставил себя дураком в ее глазах. Бу-Бу наслаждалась своим положением – до чего же он потешный! – она медленно покачала головой, как обычно качал ее приемный отец, желая подчеркнуть важность своих слов:

– Десять процентов от суммы возвращенного долга, и ни су больше. А если вас эти условия не устраивают, я найду другого адвоката, который согласится на них. Большего я не могу предложить вам, месье.

Так Бу-Бу начала свою добропочтенную и прибыльную карьеру ростовщицы в Онфлёре и его окрестностях. Необходимое зло, говорили люди о ее занятии. Эта ростовщица – посланница черта, также говорили о ней. И опять ей вслед летело имя дьявола. Но она не обращала внимания на людскую молву.

Жизнь Бу-Бу в корне изменилась. У нее вдруг появилось занятие. Ее стол был завален долговыми обязательствами. Условия займа. Проценты. Подписи. Время и точность расчета. Принцип прибыли. Бу-Бу и Гупиль часто засиживались далеко за полночь со своими счетами. Тишина больше не тяготила ее. Бу-Бу испытывала непривычную радость, думая о заработанных ею деньгах. О своих заемщиках она не думала. Их тяжелое положение ее не трогало. Она всегда чувствовала себя отгороженной от мира, и нужда должников значила для нее не больше, чем пена, из которой родилась Афродита, – Бу-Бу наслаждалась, загребая деньги. Она давала деньги в рост, ибо сам Господь решил оставить ее в живых. И еще потому, что ей просто нравилось это занятие. Нет, все сложилось слишком хорошо, чтобы в это поверить. Ей было приятно думать, что ее состояние удвоилось. Что оно стало в пять раз больше. В десять. Она радовалась, подводя итог каждой недели. Столбики цифр. Точность. Деловой расчет. Требования о соблюдении условий. Такой стала теперь ее жизнь.

– Жестокая. Бессердечная, – ворчали должники.

Гений, думал Гупиль, но у него хватало ума играть роль непрактичного посредника. А для Бу-Бу ее деятельность представлялась ясной, как неоспоримость четырех действий арифметики. Ей даже не приходило в голову, что сострадание может иметь к этому какое-то отношение. Что людей жестоко эксплуатируют феодалы, что люди завидуют церковникам и ненавидят кровопийц и ростовщиков вроде нее, – все это даже не приходило ей в голову. Мир несправедлив, народ голодает, но ведь это не ее вина. Погоня за прибылью требует, конечно, некоторой несправедливости. Но почему она должна из-за этого огорчаться? С другой стороны, она всегда трезво вела свои денежные дела. Не повышала проценты. Не мошенничала с долговыми обязательствами и брала не больше, чем все остальные ростовщики в Руане и Лизьё. Ей только хотелось, чтобы ее расчеты были безупречны.

Все мечты Бу-Бу ограничивались деньгами. Цифрами. Долговыми обязательствами. Золотыми монетами. У нее, как у коллекционера, был повышенный интерес к монетам. Она любила их сами по себе, и у нее не возникало ни малейшего желания потратить на что-нибудь свое состояние.

Но тут произошло нечто странное. С тех пор как ростовщичество превратилось для Бу-Бу в привычное занятие, тело ее вдруг ожило и задышало так, что ей это казалось непристойным. Словно монеты, долговые обязательства и столбики цифр необъяснимым образом разбудили ее кожу, и она проснулась, как животное после спячки. Кожа льнула к одежде, раскрывалась навстречу случайным прикосновениям. Всякий раз, когда кто-то нечаянно прикасался к Бу-Бу в очереди на рынке или когда Гупиль сухо пожимал ей руку, она ощущала почти болезненное щекотание. В постели ее груди колыхались и жили, будто самостоятельные существа, они поднимали соски вверх и терлись друг о друга. Бедра, ягодицы, лоно вели себя еще более непристойно. В конце концов ей приходилось прибегать к рукоблудию, чтобы наконец заснуть. Пристыженная, она кричала от страсти. И пыталась поскорее все забыть. Но это преследовало ее, точно зуд.

Человек, пробиравшийся сквозь лесные заросли, бежал, опасаясь, что это бегство закончится смертью. Лицо его покрывала пятидневная щетина, а босые ноги почернели от запекшейся крови. Сразу было видно, что он бежал из тюрьмы. Он не смел объявиться в приморском городе, никаких планов у него не было и сил тоже. Больше всего ему хотелось упасть на мох и исчезнуть, незаметно исчезнуть навсегда. Мысль о смерти не пугала его. Он предпочитал смерть возвращению в сырую камеру. Но ему не хватало мужества. Он шел вперед, закрыв глаза и не обращая внимания на ветви, хлеставшие его по лицу.

Почувствовав, что он вышел из чащи, беглец открыл глаза и остановился. Перед ним на гребне холма, словно покинутый, стоял каменный дом. Приоткрытая дверь. Темное окно. Он огляделся. Подумал: я бежал всю ночь. И начал осторожно подниматься к дому. Была мертвая тишина, и чем ближе он подходил к дому, тем крепче становилась его уверенность, что там никто не живет. Он отворил дверь и шагнул в темноту. Стены сомкнулись вокруг него, и он сразу почувствовал запах пищи. Почему он не ощутил его раньше, ведь внутри пахло очень сильно? Беглец засмеялся. Пять лет он не ел жареного мяса и теперь просто не узнал его запаха, а ведь в тюрьме он исключительно по запаху, задолго до того, как тюремщик появлялся в коридоре, мог определить, принес тот жидкую кашу или суп и приправлены ли они каплей свиного жира. Он так напряженно вслушивался, чтобы не пропустить ни одного звука, что не почувствовал запаха, щекотавшего ему ноздри. Теперь он неподвижно стоял в темноте и знал, что поворачивать уже поздно, что он просто не в силах уйти от этого запаха. Беглец осторожно прошел в глубь комнаты, подкрался к кухонному столу и по запаху нашел тарелку с мясом. Это был сочный кусок, зажаренный на хорошем масле и посыпанный петрушкой. Беглец с жадностью набросился на еду, запихивая в рот такие большие куски, что с трудом мог проглотить их. Ты жрешь, как животное, сказал он себе, ты хуже диких зверей, среди которых бродил пять суток. Но остановиться он не мог и ел, пока не согнулся от рези в желудке; его вырвало. Он с трудом удержался, чтобы не вынуть куски мяса из собственной блевотины.

Ранний яркий весенний свет заглянул в комнату и осветил человека, стоящего на коленях перед своей блевотиной. И в ту же минуту беглец услышал звуки, которые могла издавать только спящая женщина. Он ни секунды не сомневался, что там, наверху, спит женщина, и по обстановке кухни понял, что она живет одна. Тогда он встал и прислушался. Вытер губы. Там спит женщина. Он закрыл глаза и попытался представить ее себе. На цыпочках поднялся в спальню. Похоть уже овладела им. Руки у него дрожали так, что он с трудом отворил дверь.

С Бу-Бу сорвали одеяло, и сквозь нее пронесся горячий вихрь. Она не оказала сопротивления, но крепко вцепилась в этого незнакомого, требовательного человека. В лоне ее бушевал шторм, заливший ее влагой. От боли Бу-Бу бросало то в жар, то в холод, эта боль заставила ее застонать, и она не узнала собственного голоса. Наконец незнакомец упал на нее, глубоко вздохнув от наслаждения, и тогда ее затрясло, но не от страха, а от страсти. Потом Бу-Бу дремала в тишине и чувствовала себя счастливой. Она не обращала внимания на незнакомца, который все говорил и говорил, рассказывал ей о тюрьме и о своих преступлениях, словно верил, что его исповедь способна разогнать тьму и что-то изменить в его жизни. А она видела перед собой девочку в буковом лесу, девочке было одиннадцать лет, и на ней было платье с рукавами, украшенными рюшами. Девочка бродила среди деревьев и вышла на поляну. Там она села на пень и высоко подняла юбки. Весеннее солнце согрело ее лоно. Бу-Бу заснула, видя перед глазами самое себя, а беглец рядом с ней все продолжал говорить. Во сне время потекло вспять, приемные родители превратились в монахинь, и наконец Бу-Бу, завернутая в плед, оказалась на церковной паперти.

Она проснулась от собственного крика. Внимательно оглядела комнату. Рядом с ней уже никого не было. Только несколько черных волосков на простыне да вмятина от его тела. Она встала и тщательно вытрясла постель. Проветрила комнату. Основательно вымыла ее. Первые дни после этого невероятного события Бу-Бу ходила вялая и боялась, что незнакомец вернется. Но он не вернулся, и ее тревога уступила место теплому блаженному чувству. Она попыталась вспомнить, о чем говорил тот человек и как его звали. Но она вспомнила только имя, хотя и не была уверена, что его звали именно так, возможно, это было всего лишь случайное слово в потоке его слов: Латур.

От крика роженицы с пола взметнулась пыль, повивальная бабка сунула ей в рот башмак, чтобы заставить замолчать. Наконец плод был извлечен и положен в объятия плачущей матери. Младенец покрутился, открыл глаза и внимательно уставился на мать. Бу-Бу поразил странный блеск его глаз. Он как будто изучал ее, пытаясь понять, кто его родил и в какой мир он попал. Бу-Бу поцеловала покрытое слизью личико сына. Как зачарованная, смотрела она в его глаза цвета морской синевы. На маленький кривой носик и на всклокоченные черные волосы. Она уже любила его. Мальчик громко кричал.

Повитуха принесла ушат воды и взяла мальчика. Новорожденный, оторванный от матери, ударил ногой повитуху, словно уже понял, что нельзя ждать добра ни от кого, кроме матери. Привычными руками повитуха смыла с мальчика кровь и слизь. Она скривилась, осматривая это новорожденное создание. Для ребенка Бу-Бу он был слишком мал. Круглое, почти без подбородка, личико, сморщенная, как у старика, кожа. Кривой, точно сломанный, нос. Сильно выдающаяся вперед нижняя челюсть делала младенца похожим на грызуна. Мальчик некрасив, в этом нет никакого сомнения, подумала повитуха, но удивляться тут было нечему. Крепко держа его извивающееся тельце, она смыла кровь с жестких черных волос. Она тщательно мыла младенца, и каждое движение губки позволяло ей лучше рассмотреть его. Но чем дольше повитуха смотрела на мальчика, тем страшнее ей становилось. На своем веку она повидала много некрасивых младенцев, но этот мальчик был страшен, как дьявол. Проводя губкой по головке младенца, она разглядывала его маленькое отвратительное личико. Мальчик открыл рот и зашипел. Испуганная повитуха уронила его в лохань с водой и отскочила назад. От этого шипения у нее мороз побежал по коже... Бу-Бу уже сидела в постели и кричала повитухе, чтобы та вытащила ребенка из лохани. Ее крик был так грозен, что повитуха тут же забыла о своем страхе, бросилась к лохани и вытащила ребенка из воды. Бу-Бу следила за ней взглядом, не сулившим добра, если нечто подобное повторится. Вся дрожа, повитуха держала ребенка на вытянутых руках. Ей было страшно прижать его к себе и не хотелось смотреть на него. Но повитуха была любопытна, и, хотя она закрыла глаза, чтобы не видеть это исчадие ада, и решила не открывать их, пока не покинет дом, она все же приоткрыла один глаз и взглянула на младенца. Он смотрел прямо на нее. Сперва с выражением гнева и ненависти взрослого человека. Но потом его лишенное подбородка личико изменилось, он улыбнулся повитухе и симпатично заморгал глазками. Его глаза цвета морской синевы словно заглянули ей в душу. Повитуха с удивлением открыла оба глаза. Ей трудно было поверить, что ребенок как будто заискивает перед ней, но выглядело это именно так. Она перестала дрожать. Странно, подумала она. Но у него красивые глаза, очень красивые. Им не место на этой отвратительной роже, они не имеют никакого отношения к этому ужасному ребенку. Она невольно улыбнулась мальчику и осторожно прижала его к себе. Бу-Бу, уже вставшая с окровавленной постели, подошла к ней и с оскорбленным видом вырвала у нее ребенка. Повитуха вздрогнула. И начала медленно собирать свои вещи. Сопровождаемая подозрительным взглядом Бу-Бу, она покинула роженицу. Позже, проходя по улице Сен-Леонар, мимо верфей, к своему дому на окраине города, она вспомнила внешность мальчика, вырвавшееся у него шипение и снова похолодела от ужаса.

Всем знакомым повитуха рассказала о родах Бу-Бу, люди передавали этот рассказ друг другу, слух, как чума, распространился по городу. Вскоре уже весь Онфлёр знал о безобразном ребенке с глазами цвета морской синевы, и люди заговорили о malificarum [1] и руке дьявола. Даже священник призадумался. И только одного Гупиля нисколько не смутили эти слухи. Он был убежден, что все это ложь и сплетни, и спустя несколько дней отправился к Бу-Бу.

Гупиль пришел, чтобы поговорить о делах и раз навсегда покончить с этими слухами. Все было в образцовом порядке. Бу-Бу была счастлива, и мальчик ничем не отличался от обычного ребенка, хотя Гупиль должен был признать, что более безобразного существа ему видеть не приходилось. Дабы окончательно убедиться, что городские сплетни нелепы, Гупиль подошел к ребенку и осторожно погладил его по головке. Мальчик загулил, как гулят все младенцы. Ничего особенно страшного в нем не было. Гупиль усмехнулся про себя и с презрением подумал, как доверчивы и пугливы люди. Они готовы жадно заглотнуть любую приманку, не прибегая к разуму, которым природа, невзирая ни на что, все-таки одарила их. Он поцеловал Бу-Бу в обе щеки и пожелал ей счастья. Потом наклонился, чтобы поцеловать и ребенка. Но, заглянув в его холодные синие глаза, испытал неприятное чувство и поспешил уйти.

Прошло какое-то время, прежде чем Бу-Бу заметила, что мальчик не способен испытывать боль. Она обнаружила это, когда в первый раз подстригала ему ногти. Не так-то просто подстричь крохотные детские ноготки большими грубыми ножницами, и, хотя Бу-Бу была крайне осторожна, она все же порезала ему пальчик, показалась кровь. Бу-Бу испугалась, заохала, а Латур непонимающе смотрел на нее. Не изменившись в лице, он рассматривал свой залитый кровью палец. Бу-Бу удивилась. Неужели родители должны объяснять детям, что от боли плачут? Мысленно она обратилась к своему детству, но вспомнила только собственный ужас перед болью. Она постаралась утешиться тем, что со временем мальчик научится плакать, и еще подумала: вот и хорошо, раз он не плачет, значит, он не чувствует боли.

Когда Бу-Бу впервые появилась в Онфлёре вместе с сыном, люди со страхом и любопытством окружили ее. Одержимая материнской любовью, она решила, что они хотят полюбоваться ее красавцем, и с гордостью показала им ребенка. Рыночные торговки смотрели на него с таким почтением, что Бу-Бу невольно вспомнился младенец Иисус. Взглянув на его личико, женщины быстро уходили прочь. Бу-Бу со смехом рассказывала окружающим о его проделках, обычных проделках младенцев, которые матерям кажутся необыкновенно важными, а всем остальным – скучными. Разумеется, эти истории не вызвали у женщин интереса, и они разошлись. Все же он не исчадие ада, думали они. Все это болтовня. Конечно, мальчик ужас как некрасив, он просто отвратителен. Но что-то в его синих глазах внушало им непонятное уважение. Ибо, как бы им ни хотелось, люди не могли отрицать, что глаза у Латура-Мартена Кироса, как потом окрестили мальчика, напоминали глаза детей на портретах великого маэстро Грёза. Они были прекрасны и, по-видимому, умиротворяюще действовали на людей. Всякий раз, когда Бу-Бу брала Латура с собой в Онфлёр, люди подходили к ней и смотрели на его личико, словно хотели убедиться, что мальчик действительно безобразен. Но глаза у него от Бога.

Когда священник неохотно плеснул на голову Латура воду из купели, стоявшей в глубине церкви, и пробормотал свое благословение, мальчик брыкнул ногой и попал священнику в лицо. Священник пошатнулся с ребенком на руках. Смущенный и растерянный, он отдал ребенка матери. Бу-Бу была огорчена. На паперти она потрепала Латура за ухо и пожурила его за то, что он ударил священника. Латур, улыбаясь во весь рот, смотрел на нее. И хотя она трепала его ухо так, что пальцы у нее чуть не свело судорогой, мальчик этого даже не заметил. Возвращаясь домой через лес самой короткой дорогой, Бу-Бу думала, что понятия не имеет, как следует вести себя матери, как надо воспитывать ребенка, чем его можно заинтересовать, чтобы научить любви и послушанию. Как вообще нужно обращаться с ребенком, который не чувствует боли?

Во время беременности Бу-Бу казалось, что ее со всех сторон окружают зеркала. В лужах, в неподвижной воде городского пруда, в блестящем яблоке она видела себя. Вернее, свой живот. Во всем отражался ее еще неродившийся ребенок, мир был на сносях. Она вообразила, что стала вдвое толще, и впервые в жизни гордилась своей толщиной, которая свидетельствовала, что ребенку в ней уютно. В действительности Бу-Бу не так уж сильно и потолстела, однако живот ее принял другую форму и стал крепче. Каждый вечер, раздевшись, она садилась на кровать и не отрываясь смотрела на свой пупок. Ей казалось, что живот растет у нее на глазах. Потом стали слышаться звуки. Похожие на шорох бабочек. Урчание. Дробь. В конце концов кулачки ребенка уже изо всех сил колотили в перегородку, отделявшую его от мира. Он бил все сильнее, и ей чудилось, что эти удары отзываются в комнате музыкой. Потом ей становилось страшно. Она пряталась под одеяло и пыталась отогнать мысль, что она плохая мать и оказала бы услугу и миру и ребенку, лишив его жизни как можно скорее. Подобные мысли болью накатывали на нее, но потом им на смену приходило облегчение и она снова видела мир в розовом свете. Вперевалку она ходила на рынок в Онфлёр за осьминогами, которых раньше никогда не ела. Теперь настал их черед. Сырой осьминог, жареный осьминог, суп из осьминога. Бу-Бу ела осьминогов и не могла наесться. Весь дом пропах осьминогами. Являясь к ней со своим обязательным еженедельным визитом, Гупиль закрывал нос платком. Однако, несмотря на ее эксцентричное поведение и блеск в глазах, никто не предполагал, что Бу-Бу Кирос беременна. Фигура ее оставалась прежней, а радость, которой она светилась, люди принимали за бесстыдное высокомерие. Кровопийца, она была счастлива и даже имела наглость показываться на людях!

Пока Бу-Бу носила ребенка, она не обращала внимания на перешептывания и косые взгляды, но стоило ей родить, и людскую злобу она стала воспринимать как угрозу. Она редко покидала дом. Уход за мальчиком превратился в любовный ритуал; она лежала в постели, положив его рядом с собой, и позволяла ему засыпать с соском во рту. Он сосал с такой жадностью, что у нее болела грудь, кровотечение и боли после родов тоже еще не прошли. Но все огорчения заслоняла блаженная радость материнской любви. Бу-Бу никогда и не мечтала, что станет матерью, это как будто лежало за пределами ее возможностей. Потому-то она и чувствовала себя Божией избранницей и от гордости у нее голова шла кругом. Каждый раз, когда ребенок ночью просыпался, плача или кашляя, она вскакивала от ужаса, думая, что он умирает. Ей казалось, что она присвоила дар, предназначенный благородной особе, и боялась, что кто-то, обнаружив ошибку, придет и отнимет у нее сына.

Когда Бу-Бу не могла справиться с малышом, она плакала, считая себя плохой матерью. Тогда ее посещали страшные мысли о своей беспомощности и детоубийстве. Она закрывала дверь в комнату, где лежал ребенок, и пряталась в другом конце дома. Забиралась под кухонный стол или убегала в лес, где могла побыть в одиночестве. Часто ей требовался не один час, чтобы она успокоилась и могла вернуться к ребенку. Она находила его одеяльце мокрым от слез и рвоты и наказывала себя тем, что не ела целый день. Бу-Бу желала лишь одного – быть Латуру хорошей матерью. Она хотела подарить ему любовь, превосходящую все на свете.

Латур сидел под обеденным столом и мирно играл. Совсем маленький, он был уже очень ловким и проявлял особый интерес к мелочам. Однажды он поймал двух кузнечиков, осторожно прижал их задние лапки и крылышки к туловищу и оторвал им передние лапки. Кузнечики стали неповоротливыми, они уже не могли ни летать, ни прыгать. Они ползали по кругу, оставляя за собой на каменном полу полоску зеленой слизи, словно из них сочилась краска. Латур сидел неподвижно и следил за красивыми насекомыми. Слушал их приглушенную песню. Застывший и сосредоточенный, он наблюдал за их движениями. Детское лицо засияло, когда один кузнечик, собрав силы, оттолкнулся задними лапками, взмахнул крылышками и упал обратно, его усики были вытянуты вперед, точно руки. Лицо Латура изменилось, взгляд наполнился состраданием. Он наклонился к глазам кузнечика, но они были как мертвые. Тогда он щелкнул кузнечика по хвосту, и тот сделал новый прыжок вперед. Латур, довольный, улыбнулся.

Он выбрался из-под стола. Очень осторожно, чтобы не спугнуть радость. Взглянул в лицо матери, давясь от смеха. Она отложила свои бумаги и счета и взяла его на руки, а он закрыл глаза и прижался носом к ложбинке между ее огромными грудями, пахнущими оливковым маслом и потом. Трудно описать это наслаждение. Латур покрыл мать горячими поцелуями. Когда же она заперлась от него в спальне, он стал дергать ручку двери, но попасть внутрь не мог. Он знал, что мать там, но она не отзывалась. Латур долго слушал под дверью. В комнате было тихо, и он вообразил, что эта тишина означает, что матери там нет. Наконец она вышла к нему, и он обнял ее с таким жаром, что ей стало стыдно.

В глазах людей Бу-Бу была ростовщицей и потаскухой, наживающейся на процентах и кредитах, жадной и грубой. В ее доме царила тишина, заставлявшая звучать все предметы – сковороды и кастрюли, монеты и даже перья, когда она писала долговые обязательства, и прошло немало времени, прежде чем Латур обнаружил, что его мать умеет дарить не только блаженство.

Когда мать с сыном, рука в руке, шли по городу, женщины на улице дю Пюи косо смотрели на них из подъездов. Они бранились и плевали им вслед. Бу-Бу делала вид, что не замечает их, но мальчик оглядывался и таращил на них глаза, от его открытого взгляда им становилось не по себе. Они замолкали. Но их домыслы цвели пышным цветом. Мадемуазель Кирос получила по заслугам, родив поросенка, хотя в этом мальчике, несомненно, было что-то особенное. Кто его отец? Ведь Бу-Бу никогда не видели рядом с мужчиной. Уже четыре года она жила одна в простом каменном доме, и трудно было поверить, чтобы кто-то из городских парней бродил вокруг ее жилища и домогался расположения хозяйки. Разве что какой-нибудь слепец вышел из леса? Или Бу-Бу спарилась с козлом, а то и с жеребцом? А может, это согрешил приезжий моряк, до того изголодавшийся по женской плоти, что уже не видел, кто лежит рядом с ним в постели? Старые женщины шептали, что, верно, между ее коленями побывал сам дьявол, дабы пустить на землю свое пагубное семя. Но так как никто никого не видел и доказать что-либо было невозможно, слухи заглохли: женщины решили пренебречь случившимся и делать вид, будто мальчика не существует. Однако это было не так-то просто. Маленький Латур притягивал к себе городских кумушек. Они исподтишка бросали на него взгляды и порой окружали его на тихих улочках. С нескрываемым любопытством они изучали Латура и находили любые предлоги, чтобы прикоснуться к его сморщенному, как печеное яблоко, лицу. Они хихикали и задавали ему глупые вопросы. Однажды утром жена священника застала трех молодых женщин, укрывшихся с Латуром за соляными складами.

– Оставьте его и ступайте прочь! Прочь! Или вы не видите, что в нем живут дьявол, змей и рыкающий лев?

Она ткнула в Латура дрожащим указательным пальцем, и женщины более внимательно посмотрели на мальчика. На его лицо, почти лишенное подбородка, кожу в складках, большие грустные холодные глаза, и по телам их пробежала дрожь ужаса. Они подняли глаза на жену священника и согласно закивали головами. Похожая на скелет, она дрожала от негодования.

– Распутницы! Вы кончите в аду! Разве вы не видите, что он уже играет вами?

И она завела долгую речь об искушении и грехе.

– Я заставлю своего мужа заняться им, – закончила жена священника и удалилась восвояси. После того случая женщины Онфлёра уже опасались приближаться к Латуру. Каждое воскресенье священник по настоянию жены предупреждал своих прихожан, чтобы они не позволяли любопытству и глупым желаниям взять в них верх над благопристойностью, разумом и верой. Но женщины украдкой все-таки поглядывали на Латура и подкрадывались к нему поближе, делая вид, что заняты совсем другим.

Когда Бу-Бу редкий раз выходила из своего дома с его мягкими тенями, дома, ставшего продолжением ее тела, ее членов, плоти и запахов, и вперевалку спускалась в город на рынок, горожанки отворачивались от нее. После рождения на свет Латура страх и ненависть к ней, любопытство к ее внешности перешли в равнодушие. Онфлёр как будто забыл о Бу-Бу, и постепенно она тоже забыла о нем. Однако никто из горожан, или приезжих торговцев, или моряков, напивавшихся в стельку в трактирах, – ни одна живая душа ни разу не сказала ей доброго слова. Только тот мужчина, что пришел к ней однажды ночью, и Латур. Онфлёр перестал тревожить Бу-Бу, и она больше не боялась, что она плохая мать. В одной книге она вычитала фразу, которая ей так понравилась, что она могла часами сидеть и перечитывать ее. «И тогда она достигла эквилибриума своей жизни». Эквилибриум – равновесие. Это слово вызывало почтительность, требовало соблюдения дистанции, и Бу-Бу убедила себя, что именно этого она и достигла. Эквилибриума своей жизни. Ее занимало это слово и мысль о том, что она обрела гармонию. Однако, вопреки этой недавно обретенной гармонии, случалось, что былой страх пробуждался в ней, как призрак тех забытых времен. Она убеждала себя, что это лишь случайность. Ведь она «эквилибристка». Каждый раз, когда страх выгонял ее из дома или заставлял запирать двери и прятаться в укромные углы, она воспринимала это как измену самой себе. Тогда она раздражалась и бросала в мальчика все, что попадало под руку. В сумерках она доставала книгу и при колеблющемся свете лампы читала приносящие покой изречения.

Прошло несколько лет, прежде чем Бу-Бу наконец поняла, что Латуру не чужда злоба. Она пыталась терпеливо говорить с ним, ибо разделяла точку зрения своих приемных родителей, что от природы все люди добры, и не сомневалась в этом. Латур был любознательный мальчик. В саду под засохшей яблоней он устраивал театральные представления, ампутируя насекомым крылья или конечности. Он любил гулять в яблоневом саду и смотреть на бабочек, которые прилетали туда откладывать в цветах яйца. Громким криком он подбадривал тучи непарного шелкопряда, к вящему раздражению управляющего, который безуспешно пытался уничтожать вредителей. Латур бегал в темноте и кидал камнями в звезды.

– В другой раз я попаду в тебя!

Он гонял кошку вокруг дома, и однажды утром Бу-Бу нашла ее висящей на дереве. Латур упрямо отрицал, что имеет к этому отношение, в сумерках возле дома слонялись какие-то парни, говорил он и сам верил своим словам. Бу-Бу видела, что он лжет, но и на сей раз лишь сказала ему, что убивать животных – грех, он не должен этого делать. Если бранить его с любовью в голосе, он в конце концов поймет разницу между правильным и не правильным, думала она и заставляла себя забывать о его проступках.

Латур только улыбался и с отсутствующим видом смотрел мимо нее. А иногда разражался смехом, слушая ее наставления. Ему были неведомы чувства, которых, по-видимому, от него ждали и которые он легко мог бы изобразить, но он уже давно считал их смешными и бессмысленными. В чем ему раскаиваться? Он убил кошку. И что с того? Ведь кошка убивает птиц. Птицы пожирают насекомых. Почему он должен притворяться, будто раскаивается? Латур не понимал огорчений Бу-Бу.

Он испытывал особое чувство власти и наслаждения всякий раз, когда держал в руках маленького зверька и раздумывал, что с ним сделать. Животное лежало перед ним и не могло пошевелиться. Глубокая тишина заполняла Латура. Он сидел неподвижно и почти чувствовал, как боль пронизывает животное. В груди у него покалывали ледяные иголки. Голова казалась легкой. Глубоко под ложечкой посасывало. Одурманенный, он словно впадал в опьянение. Этот обряд давал выход его чувствам. Когда животное наконец умирало, Латур закрывал глаза. На минуту ему становилось грустно. Но потом он испытывал облегчение.

Латур понимал, что в отличие от остальных людей ему незнакомо чувство боли. Он с удивлением смотрел на мать, когда ей случалось порезаться или у нее что-то болело. Она часто стирала себе ноги, и он любил промывать ей раны, накладывать мазь и при этом с любопытством поглядывал на ее морщившееся от боли лицо.

Может быть, у мальчика есть потребность проникнуться чужой болью, думала Бу-Бу, стараясь прогнать неприятное чувство, возникавшее в ней от его любопытного взгляда.

У Латура было богатое воображение, он с таким воодушевлением играл в разбойников, истории про которых ему рассказывала на ночь Бу-Бу, что ей становилось страшно. Он любил пугать ее, кутаясь в темные плащи и говоря разными голосами. Исключительно для забавы, чтобы посмотреть, насколько хватит ее терпения, которое, по-видимому, было бесконечным. Но Латур понимал, что где-то все-таки есть предел, и твердо решил добраться до него. Что она сделает, когда ее терпение лопнет? Ударит, хотя знает, что боли ему это не причинит? Накажет, оставив без обеда, хотя знает, что он только ослабеет, но не почувствует голода, как все люди? Что она сделает? Латур дразнил, подзуживал, грозил. Он был мастер находить уязвимые места матери и точно знал, что сказать, чтобы вывести ее из себя. Но Бу-Бу сдерживалась, сдерживалась. В конце концов он, конечно, достиг предела, и реакция Бу-Бу повергла его в отчаяние. Она перестала с ним разговаривать. Делала вид, что не замечает его. В этом и состояло наказание: она делала вид, будто его не существует. Латур и не предполагал, что наказание может быть столь неприятным, больше того, столь нестерпимым. Он кружил вокруг матери с жалостливыми словами, предлагал ей разные услуги. Но лицо Бу-Бу было неподвижным, как маска. Пока длилось наказание, Латур не мог спать и поклялся себе никогда больше не дразнить мать. Однако после того случая Бу-Бу стала легче терять терпение. Иногда ее ярость прорывалась наружу, и тогда их кухня напоминала руины, хотя причина материнского гнева была Латуру непонятна. И она снова по несколько дней не разговаривала с ним. От ее молчания Латур ожесточался. Он сидел, прислушиваясь, как мать что-то угрюмо бормочет на кухне, смотрел на небо, на море и ни о чем не думал. Он был как чистый лист бумаги. Как еще не проведенная линия. Лишь когда мать прощала его и они снова обретали друг друга, он чувствовал себя настоящим.

– У меня есть все, что нужно, – говорила себе Бу-Бу. Лучше уже не бывает, думала она. Бу-Бу достигла эквилибриума своей жизни. Впервые она была удовлетворена всем. Эта мысль напугала ее. Она вспомнила, что когда-то в прошлом была так же беспечна и довольна и тут же оказалась на пепелище всего, что имела. Однако вскоре ее дела пошли хуже, и это принесло ей облегчение. Один крестьянин заупрямился и отказался платить проценты. Гупиль и Бу-Бу несколько вечеров встречались и держали совет, как быть. Наконец-то ей понадобились его поддержка, изобретательность, связи. Бу-Бу предпочла бы пренебречь этим отказом, но она понимала неоспоримость логики Гупиля: если позволить не платить одному, то в конце концов откажутся платить и все остальные. За ее спиной Гупиль связался с одним безработным кузнецом и двумя работниками из Лизьё. И они ночью перебили крестьянину коленные чашечки. Люди с оскорбленным видом продолжали молча выплачивать проценты.

Однажды вечером Гупиль принес ей пистолет. До него дошли кое-какие слухи о недовольстве, лучше обезопасить себя. Удивленная неожиданной заботливостью Гупиля, Бу-Бу поблагодарила его. Первый раз за все время, и его мальчишеская улыбка смутила ее.

Как-то ночью к дому Бу-Бу пришли-таки два взбешенных парня.

– Эта кровопийца отнимает у нас последний кусок хлеба!

Они напились сидра, кричали, перебивая друг друга, и размахивали ножами:

– Пойдем к ней и накрошим из нее трюфелей!

Алкоголь подогрел их ненависть. Они взломали дверь и с ножами в руках взбежали по лестнице к спальне. Бу-Бу уже стояла там с пистолетом наготове. Она попыталась криком остановить парня, который взбежал первым. Это было недвусмысленное предупреждение. Но тот не остановился и с поднятым ножом бросился на нее. Тогда она прострелила ему голову. Это был превосходный выстрел. Парня швырнуло назад, он рухнул на товарища, и они вместе покатились вниз. Бу-Бу не сомневалась, что они угрожали жизни ее и Латура, поэтому она сбежала вниз и направила пистолет на парня, дрожавшего от страха под своим уже мертвым товарищем.

– Иисусе... Мария... Матерь Божия... Защити меня...

Бу-Бу убила его выстрелом в грудь.

Дрожа от страха, Латур стоял на площадке лестницы. Он не сомневался, что долетевший до него крик принадлежал Бу-Бу и что она мертва. Его трясло, не помогло даже то, что мать тут же взбежала наверх и прижала его к себе. Он так уверовал в ее смерть, что даже тепло ее тела не могло убедить его в обратном. В те минуты, пока он считал, что потерял мать, стены и крыша как будто обрушились на него и все заволокла тьма. Он еще долго ходил словно окутанный той внезапной тьмой. И даже через много лет, уже в Париже, он проснулся однажды, крича от ужаса, потому что ему приснилась та ночь. Когда же до него дошло, что мать жива, – он лежал, уткнувшись лицом ей под мышку, и слушал, как она успокаивает его, – ему захотелось взглянуть на мертвых.

Наконец она заснула, он выбрался из ее объятий и спустился вниз, в коридор. Один парень лежал на другом, словно они упали во время борьбы и не могли встать. Латур осторожно подошел и склонился над застывшими лицами. Парни были высокие, светлоглазые, рыжеватые. Должно быть, они братья, подумал Латур и наклонился еще ниже. Он слышал, что покойникам принято закрывать глаза, чтобы они могли покинуть землю, обратив свой взор к вечности. Означает ли это, что мертвые все еще видят, думал он, может, именно поэтому их глаза кажутся такими грустными? Латур закрыл глаза парню, лежавшему снизу, и хотел закрыть глаза тому, который был застрелен первым. Все его лицо было залито кровью. Латур положил было пальцы на его веки, но тут парень повернул голову на другой бок. Он посмотрел на Латура мутным взглядом, в нем еще теплилась жизнь. Латур не шевелился. Парень открыл рот и попытался что-то сказать. Но не смог. Латур долго смотрел на него. Лицо парня было такое спокойное, умиротворенное. Может быть, это боль сделала его таким умиротворенным? Латуру хотелось испытать хоть каплю его боли, может, тогда они стали бы друзьями. Наконец парню удалось произнести несколько слов. Но Латур не слушал его. Говорить что-либо было уже поздно. По лицу Латура скользнула улыбка, и в ту же минуту парень закрыл глаза. Вскоре Латур понял, что тот умер. Тем не менее продолжал смотреть на спокойное бледное лицо и испытал то же облегчение, что при виде скрывшегося в траве кузнечика.

Этот эпизод не принес Бу-Бу популярности в Онфлёре. Однако восстановил уважение и к ней, и к Гупилю. Их сотрудничество перешло в новую фазу. Гупиль отказался от своей роли непрактичного посредника, а Бу-Бу признала за ним право на тридцать пять процентов общего дохода. Они стали злыми близнецами Онфлёра и гребли деньги лопатой. Гупиль все чаще приходил в дом Бу-Бу, иногда он засиживался у нее далеко за полночь, обсуждая проценты и надежность должников. Бу-Бу обнаружила, что ей нравится его общество, вежливое внимание, которое он ей оказывал, и талант к расчетам. Наконец, к собственному удивлению, она поняла, что ждет его посещений. Она начала прихорашиваться, причесывать волосы и пудрить щеки. Хотя приход злоумышленников и «убийство в целях самообороны» (как лаконично выразился лейтенант полиции) не изменили жизни Бу-Бу, она все-таки была напугана. Она убедила Гупиля снизить проценты, и он согласился с ней, рассудив, что это улучшит их отношения с горожанами.

Гупиль быстро объявил всем эту новость. «У нас самые низкие проценты во всей Нормандии!» – хвастался он в трактире. Но канатчики, дубильщики и местные лодочные мастера не слишком обрадовались. Это попахивало подкупом. Горожан оскорбляла сама мысль, что их расположение можно купить за их же кровные деньги. Люди поговаривали о том, чтобы исключительно из принципа и гордости перейти к более дорогим ростовщикам в Лизьё. И хотя большинство продолжали ходить в контору Гупиля и платить сниженные проценты, кое-кто распрощался с ним и больше к нему не возвращался. Гордость бедняков. Для Гупиля это было равносильно пощечине, он понимал, что ему следовало это предвидеть. С тех пор он меньше показывался в городе и больше времени проводил в доме Бу-Бу. Там деньги и будущее, думал он, признаваясь себе, что тоскует по ее крупным формам. Гупиль не понимал, была ли то жажда денег или любви, но не видел причин задаваться столь неприятным вопросом.

Для Бу-Бу эта новая неприязнь со стороны жителей Онфлёра не значила вообще ничего. Она была уверена, что снижение процентов ослабило ненависть к ней, независимо от того, воспринималось это как жест доброй воли или нет. Ее расчет оказался верным. Непрошеные гости больше не являлись в дом. Теперь она снова спокойно спала по ночам. У Латура была отдельная спальня, и Бу-Бу осмелилась пригласить Гупиля остаться у нее на ночь. Она наслаждалась видом его улыбающегося лица между своими грудями, и его прерывистое дыхание заставляло ее чувствовать себя совершенной.

Латур понимал: по вине Гупиля мать перестала думать о нем. Бу-Бу совсем потеряла голову от захвативших ее чувств. Она гордилась тем, что Гупиль принюхивается к ее юбкам, как дворовый пес в поисках суки. Объяснить ей что-либо было невозможно. Латур знал, что она рассердится, если он попытается открыть ей глаза на недостатки Гупиля, на его жадность, трусость, бесчестность и лживость, не говоря уже о его бесстыдстве и мелочности. Если бы Латур сказал это матери, она, несомненно, решила бы, что он хочет испортить ей жизнь. А это было опасно.

По ночам Латур лежал и придумывал план действий. Он не спал, прислушиваясь к звукам этой отвратительной любви, которые проникали к нему сквозь стену из соседней комнаты. Он думал о счастливом лице Гупиля. О способах, какими можно его убить. А их было множество. Что лучше, отравить эту скользкую тварь или устроить ему смертельную ловушку? Можно, к примеру, залезть на дерево у тропинки и уронить на голову Гупиля большой камень, когда тот поедет под деревом на лошади, которую, ухмыляясь, окрестил Бу в честь матери. Латур мог бы притащить труп адвоката к дому, плакать и говорить о камне, сорвавшемся с вершины. Какое несчастье! Он зажмурил глаза и попытался занять свои мысли чем-нибудь другим, что помогло бы ему заснуть. К утру ненависть так переполнила его, что он не заметил, как провалился в сон.

Проснувшись, Латур разработал план. Пока Гупиль еще спал в объятиях Бу-Бу, он выскользнул из дома, прихватив с собой лопату. У каменистого обрыва, где тропинка сворачивала к Онфлёру, он вырыл на склоне яму и прикрыл ее сверху ветками и листьями. Потом залез на ближайшее дерево и стал ждать. Он сидел на вершине дерева, и в лицо ему дул соленый морской ветер, тело его налилось тяжестью от недостатка сна, ему казалось, что он видит эту тропинку с какой-нибудь далекой звезды. Все было таким отдаленным, даже дерево, за ветки которого он цеплялся. Он глядел на свои руки и думал, что они принадлежат не ему. Они нисколько не походили на его руки. Думать так было приятно. В нем больше не осталось ненависти, и, когда он смотрел на тропинку и представлял себе, что вот-вот на ней должно случиться, мысли его были совершенно ясными. Гупиль всегда ездил в Онфлёр по этой дороге и обычно рассказывал Бу-Бу, как прошла его поездка. В то утро его ждал сюрприз. Выглядеть все должно было так: Бу выйдет из-за поворота и рухнет в яму, Гупиль упадет с лошади и покатится по обрыву. Латур будет безмолвно сидеть на дереве и следить за его схваткой со смертью. Оставалось только придумать, что делать потом и какую историю рассказать матери. Но как только Гупиль выехал из леса и направился к яме, Латур понял, что его план провалился. Гупиль ехал слишком медленно. Лошадь едва переставляла ноги, и Гупиль, по-видимому, не спешил. Он улыбался, и его лицо излучало удовольствие и покой. Латур прижался лбом к стволу дерева. В его груди словно затянулся узел, голова кружилась. Когда лошадь ступила на листья и скользнула в яму с Гупилем в седле, причем ни один острый камень не повредил его, Латур так испугался, что его сжимавшие дерево руки разжались сами собой, и он, чертыхаясь, полетел вниз. Гупиль вылез из ямы без единой царапины и спокойно подошел к нему. Латур посмотрел на мыски адвокатских сапог и закрыл глаза в ожидании побоев. Но их не последовало. Гупиль подошел к яме, вытащил свой пистолет, прицелился и пристрелил лошадь. Потом вернулся к Латуру и повел его домой. Они шли молча, и Латур пытался убедить себя, что Гупиль изобьет его. Небось радуется: теперь этот мальчишка узнает, что такое боль! Латур не боялся палки. Гораздо страшнее было думать о том, сколько пройдет дней, прежде чем мать снова заговорит с ним.

Гупиль привел его на задний двор и вожжами привязал к яблоне. Потом вошел в дом, и Латур услыхал голоса, его и Бу-Бу, но слов разобрать не мог. Они говорили очень тихо. Латур утешался тем, что наказание уже близко и что Гупиль будет бить его так сильно, что он наконец почувствует боль, а мать, увидев, как он страдает, простит его. Но прошло несколько часов, и ничего не случилось. Латур простоял привязанный к яблоне весь день, весь вечер и всю ночь. Он прислушивался к тихим голосам, долетавшим из дома, смотрел на слабый свет лампы и в конце концов стал желать лишь одного: чтобы кто-нибудь вышел из дома и избил его. Гупиль отвязал его только на другой день. Латур упал на колени перед адвокатом. Он плакал и просил, чтобы его наказали. Но Гупиль просто повернулся и ушел. Через несколько дней он приехал на лошади, как две капли воды похожей на ту, что он пристрелил. Ее тоже звали Бу.

«Что такое боль?» Латур полагал, что есть четыре вида боли. Обычная боль. Душевная боль. Боль в животе или в сердце. И боль, вызванная тем, что человек слишком много думает. Он не переставал удивляться гримасам Бу-Бу, когда стертые ноги причиняли ей боль. Сам Латур не чувствовал боли, порой он даже не верил, что он живой человек. Душевная боль была для него чем-то загадочным. Он думал, что в нее можно вглядываться, отчего она становится еще сильнее. Можно уступить ей, влюбиться в нее. Душевная боль, которую Латур испытал, когда Гупиль привязал его к дереву и заставил ждать наказания, которое так и не последовало, была для него ненастоящей и отвратительной. Ее нельзя было контролировать, и она заставила Латура желать смерти. Теперь он, думая о том, что адвокат заключил с ним договор, расторгнуть который было уже невозможно, не смел поднять на Гупиля глаза: адвокат рассчитался с Латуром, даже не наказав его, и тем самым заставил того жаждать наказания и боли. Это сделало Гупиля всемогущим, а Латура – слабым и жалким. Другой вид душевной боли Латур испытывал, сидя в лесу и размышляя об Онфлёре, горожанках и странной ненависти читавшейся на лицах незнакомых людей. О власти над ними священника и планах Гупиля. Такую боль человек испытывает, когда чувствует свою зависимость от чего-то непонятного.

Латур, окруженный безграничной материнской любовью, продолжал жить в кухонном чаду родного дома с Бу-Бу и Гупилем, занятыми своими делами, но считал, что на самом деле все это уже кончилось. Отошло в прошлое. Он уходил из дома. Играл с дочерьми управляющего яблоневым садом Реньё. Они были такие милые, с круглыми животиками, и у каждой на носу была родинка. Он заманивал их в свое тайное убежище – хижину, построенную им в лесу. Девочкам нравились сказки о Лесном Царе, которые он рассказывал, могучем Лесном Царе, способном явить им невероятные чудеса, если они предстанут перед ним голышом. С видом знатока он присутствовал при этом сеансе и следил, чтобы все делалось по желанию Лесного Царя. Худенькие девочки стояли в хижине без единой нитки на теле, дрожа от нетерпения и холода, а Латур ходил вокруг них, щурился и тер лоб: нет, этого еще мало, они должны лечь на землю и поднять ноги как можно выше, чтобы Его Величество Лесной Царь как следует рассмотрел их. Девочки переглянулись. Но взгляд синих глаз Латура убедил их, и они повиновались. Он удовлетворил свое любопытство и дрожащим голосом объявил, что Лесной Царь доволен. Однако до чего же странно устроено у девочек тело! Он пошел домой к Бу-Бу и, чего давно не делал, сунул голову ей под мышку.

У Латура появился новый интерес. Огромный яблоневый сад и зеленые холмы Онфлёра привлекали бабочек. Здесь росли всевозможные цветы, осот и тимьян, над которыми они кружили, и Латур не уставал наблюдать за ними. Ослепительно синие или ярко-алые, они мелькали среди листвы, словно фантастические пятна в однообразной зелени деревьев. Латур научился различать бабочек и узнал их названия. Адмирал с черными бархатными крыльями, покрытыми белыми пятнышками и поперечными оранжевыми полосками. Вишнево-коричневый дневной павлиний глаз с фиолетовым глазком на каждом крылышке. Он видел пестрых разноцветных огневок, махаонов, парусников. Здесь были лимонно-желтые и ядовито-зеленые бабочки, светло-голубые и белые. Латур выискивал самых ярких, он любил наблюдать, как они спят на деревьях или на нижних сторонах листьев. Их грациозный полет отзывался в нем дрожью, но, когда они исчезали за кронами деревьев, на него накатывала тоска – ведь он не знал, увидит ли он их снова. Тогда он начинал ловить их. Сначала, поймав, он быстро отпускал их, но потом обнаружил, что бабочек можно убивать и засушивать, и они навсегда сохранят свою красоту. Он собирал их в коробки, которые хранил в сарае на заднем дворе. Иногда он вынимал мертвых бабочек из коробок и представлял себе, будто они живые и, легко взмахивая крыльями, летают над ним. Сарай служил ему кабинетом, и Латур предпочитал проводить время со своими бабочками, чем слушать бессмысленную болтовню Гупиля.

Но вот наступил день, когда Бу-Бу сказала, что отныне Латур будет посещать католическую начальную школу в Онфлёре. Спорить было бесполезно. Эта перспектива вызвала у него отвращение. Ему вовсе не хотелось вместе с другими мальчиками Онфлёра слушать поучения священника. Но Бу-Бу настояла на своем.

Латур со страхом смотрел на суровые лица учеников и слушал монотонные молитвы отца Мартена. У него не было оснований считать, что учитель или ученики дружески отнесутся к нему. Отец Мартен был строг и требовал от своих подопечных безупречного поведения. Правильная речь и строгая осанка могли помочь завоевать его симпатии. У него был горячий нрав, и он легко раздражался, если ученики проявляли недостаток воспитания. От них требовалась безоговорочная покорность учителю, Церкви, религии и уважение к соученикам. Воспитание, per se [2]. Его палка была тверда, и он безжалостно пускал ее в ход, если ему казалось, что ученики нарушают правила. Однако при таком режиме Латур чувствовал себя лучше, чем можно было ожидать. Он внимательно слушал учителя, и ему нравилось строгое выражение его лица.

После занятий до Латура долетали обрывки слов, шепот, замечания. Все это касалось его матери. У мальчиков было свое представление о ней. Латур словно увидел ее близнеца, о существовании которого даже не подозревал. Этот близнец был жаден и бесстыден. Он лишал маленьких детей куска хлеба и ради собственной наживы заставлял стариков умирать от голода. Мальчики бросали на него холодные взгляды, которые говорили: «Мы знаем, кто ты, и знаем, что не должны иметь с тобой дела, потому что ты сын ростовщицы». Они прозвали его Змеем. Это прозвище, произнесенное шепотом, преследовало его – и на площади перед церковью, и в классе – тихий, еле слышный звук. Латуру казалось, что даже ветер, ручей и деревья шепчут «з-з-з-з», словно вся природа с презрением ополчилась против него. Однажды четыре мальчика попытались утопить его в городском пруду. Они забросали его камнями и убежали, решив, что он уже мертв. Латур с удивлением наблюдал за ними, но вскоре в нем вспыхнула ненависть. Он обещал себе, что отомстит обидчикам. До сих пор он всегда играл один и не нуждался ни в чьем обществе. Их презрение укрепило в нем чувство, что он сильнее и лучше их. Они не умели мыслить самостоятельно, им было сказано, кто он, и запрещено иметь с ним дело, и они повиновались, как стадо баранов. Латур плакал украдкой, потому что не мог придумать, как им отомстить.

На уроках он сидел спиной к ним, устремив взгляд на отца Мартена, и воображал себя последним рыцарем на земле. В мире царит ненависть, но он не должен поддаваться заразе, что свирепствует среди людей. Должен выстоять и возвыситься над ними. Однако подобное поведение не принесло плодов; оно вообще не произвело на мальчиков никакого впечатления. Мало-помалу Латур начал встречаться с ними глазами, и тогда он решил, что на его лице должно быть написано четко и ясно: «Я Латур, вежливый, безукоризненный и услужливый». Это была нелегкая задача. Трудно казаться добрым. Но такая маска возымела действие. В глазах этих баранов появилось более человеческое выражение, и теперь, когда они открывали рты, слышались звуки, напоминавшие человеческую речь. Вскоре Латур почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы позволить себе некоторые проделки: мелкое воровство, ложь. Площадь перед церковью была подходящим местом для всевозможных ловушек. Он ни разу не попался и теперь с удовольствием ходил в школу. Может быть, в мире не так много ненависти, как ему сперва показалось? Кое-что он все-таки усвоил в классе отца Мартена: жульничество – путь к успеху, и порядок вещей таков, что можно избежать наказания независимо от содеянного, если совершить это потихоньку и не быть уличенным в преступлении.

Бу-Бу взяла себе привычку читать. Теперь, став состоятельной и считая, что поднялась над толпой, она твердо решила дать Латуру образование, приличествующее его положению. Он не должен походить на детей рыбаков в Онфлёре. К тому же это не противоречило педагогическим методам отца Мартена. Она раздобыла книги Ла Салля [3] и Салльера [4] о хороших манерах и различные сочинения о воспитании. Об учтивом обращении, поведении за столом, об отношениях между мужчинами и женщинами, о гигиене и пристойной одежде. Латур узнал, что неприлично пить суп из миски, есть мясо руками, подносить хлеб ко рту, не выпуская из руки нож. Умение сморкаться оказалось щепетильной темой, и Латура основательно просветили в этом вопросе. Бу-Бу властно поучала его:

– Сморкаться нужно в носовой платок и при этом отворачивать голову в сторону. Тихо, не издавай звуков, тот, кто сморкается громко, дурно воспитан. Не медли, доставая из кармана платок, это неуважительно. Когда высморкаешься, не вздумай, ради Бога, заглянуть в платок! Быстро сложи его и убери в карман.

Латур послушно кивал, строгий вид, который на себя напускала Бу-Бу, внушал ему благоговение. Проводя много времени в беседах с торговцами книг, разъезжавшими по всей стране, она вскоре поняла, что ее сын нуждается в нравоучительных историях о добродетели и доблести, которые предупреждают молодых людей против распутства и наставляют на верный путь. Бу-Бу не пропускала ни одной назидательной истории, и Латуру вменялось в обязанность прочитывать их, как только она сама перевернет последнюю страницу. Вскоре они оба уже читали, порой забывая о еде. Однако между ними была разница: если Бу-Бу плакала, читая о трагической кончине добродетельной девушки, о надругательствах, которым она подверглась, и ее позоре, Латуру нравились бессовестные прожигатели жизни, негодяи и обманщики. Их поведение он объяснял своенравным характером, непохожестью на других. Совершенный ими обман он называл сопротивлением. Осквернение святынь – надеждой.

В школе отец Мартен приступил к урокам анатомии. Это была одна из его любимых тем. Он подробно рассказывал о шести разделах анатомии, с волнением открывал своим ученикам тайну строения костей и связок, мышц и мозга. Латуру казалось, что глаза учителя блестят так же, как у него самого. Анатомия была для учеников путешествием по внутреннему строению человека. С помощью тряпичной куклы учитель показал, как были сделаны важнейшие открытия. Горячность отца Мартена пугала некоторых мальчиков, но Латур жадно впитывал его рассказы.

Он был лучшим учеником. Хорошо успевал по французскому языку и по латыни. Без труда читал отрывки из Цицерона и басни Федра. На истории он поражал учителя, запоминая малейшие подробности. Ему нравилась география. Но стоило отцу Мартену заговорить на богословские темы или на темы морали, как взгляд Латура становился отсутствующим.

Отца Мартена раздражал пустой блуждающий взгляд Латура на этих уроках, и однажды он наказал его пятнадцатью ударами палки. Боли Латур не испытал, но его испугали глаза других мальчиков, горящие жаждой мести и ненавистью. С тех пор Латур всегда делал вид, что слушает учителя.

А в остальном отец Мартен свято верил в свою теорию, считая, что безупречное поведение позволит преодолеть все трудности, и не разделял общего скептицизма по отношению к Латуру, основанного исключительно на том, что его мать ростовщица. Он даже хвалил хорошие манеры Латура. Поэтому неудивительно, что однажды после уроков отец Мартен отвел Латура в сторону и попросил его выполнить небольшое поручение.

– С удовольствием, месье.

– Мой дядя Леопольд живет в лесу, в домишке к востоку от сада Реньё. Надо передать ему пакет. Сходи туда после обеда. Он слабый старый человек, у него несколько необычные интересы. Называй его месье Леопольд и вежливо откажись, если он, вопреки моим предположениям, захочет пригласить тебя в дом. Окажешь мне эту услугу, мой мальчик?

Латур поклонился и взял пакет, завернутый в плотную коричневатую бумагу. Отец Мартен обвязал пакет бечевкой и с верхней стороны изящными буквами написал имя своего дяди. Пакет источал резкий сладковатый запах.

Дом месье Леопольда не был виден с дороги, и если бы Латур был невнимателен, то не заметил бы ведущей к нему тропинки. Он проложил себе путь сквозь ветки и кусты и оказался на маленьком дворе, на котором валялись всевозможные инструменты и деревянные ящики. Латур остановился. Накрапывал дождь, по лицу Латура бежали капли, губы были мокрые. Ему показалось, что небольшой зеленый домишко сросся с лесом. Странно, что живущий здесь в глубине чащи человек, которому он принес таинственный пакет, приходится дядей отцу Мартену. На крыльце перед дверью стояла морская чайка, подняв клюв к небу. Она смотрела на Латура, словно недоумевая, что ему здесь понадобилось. Крылья у нее были чуть приподняты. Наверное, она собиралась взлететь. Однако птица не двигалась, будто чего-то ждала. Латур осторожно шагнул к ней. Чайка продолжала смотреть на него. Латур сделал еще один шаг. Теперь он увидел, что чайка стоит на дощечке и смотрит уже не на него, а куда-то вдаль, на верхушки деревьев. Латур никогда в жизни не видел чучела птицы. Он сел на крыльцо и осмотрел мертвую чайку. Внимательно изучил коричневатые полоски на ее крыльях, красное пятнышко на нижней части клюва. Он подставил чучело под дождь. Провел пальцем по серо-красным лапкам, прочно приклеенным к дощечке. Заглянул в глаза. Открытые. Холодные. Но словно все еще живые. Казалось, чайка оледенела в то самое мгновение, когда хотела взлететь. Латур услыхал какой-то звук. Это был стук. Он прижал пакет к груди. Подошел к двери и подождал, пока стук прекратится. После этого он, словно эхо, постучал в дверь. Мгновение стояла тишина. Потом из дома донесся голос:

– Нечего стоять там и стучать! Заходи!

Латур помнил, что ему наказал отец Мартен: он не должен заходить в дом его дяди. Но ослушаться голоса, доносившегося из дома, он не мог.

– Заходи!

Латур отворил дверь и сделал два робких шага. В доме стоял горьковатый запах. Латур присмотрелся. За большим рабочим столом спиной к нему сидел человек. Потом Латур разглядел угол с плитой, занятый под кухню, дверь в спальню и полки с книгами. На столе валялись ножи, щипцы, пинцеты, куски дерева, части птичьих тел и нечто напоминавшее огромную желтую собаку. Что за чудеса? Человек за столом повернул голову и, прищурившись, взглянул на Латура.

– А-а!

Схватив палку с серебряным набалдашником, он быстро двинулся к Латуру. Латур прижался к стене. Незнакомец напугал его. Неужели он и вправду приходится дядей отцу Мартену? Белый всклокоченный парик, морщинистое лицо, одежда в пятнах белого порошка. И тем не менее в этом старике было что-то благородное. Он подмигнул, косясь на пакет в руке Латура:

– Табак!

Аатур непонимающе смотрел на него. Значит, в пакете был табак? Неужели старик так много курит?

– Не стой там как дурак, парень. Подойди к столу и осторожно развяжи пакет...

Старик уже скрылся за дверью. Латур послушно подошел к столу и положил на него пакет. Он слышал, как старик с чем-то возится в соседней комнате. Слышал слабый шорох дождя в листьях. Взглянул на инструменты – ножи, странные щипцы. Лапы желтой собаки свешивались со стола. Латуру она показалась необыкновенно большой, на шкуре было несколько черных полосок. Неужели в Онфлёре есть такие собаки? Очень осторожно он развязал бечевку, которой был перевязан пакет, и начал разворачивать бумагу.

Тяжело ступая, месье Леопольд подошел к нему сзади с котелком под мышкой. Латур не мог удержаться:

– Простите мне мое любопытство, месье Леопольд, но откуда у вас такая собака?

Месье Леопольд сердито глянул на Латура, его лицо скривилось в гримасе, и он засмеялся:

– Это не собака, мой юный неискушенный друг. Это индийская кошка, она называется тигр. Видишь, ты кое-что узнал сегодня и уже никогда этого не забудешь. Я прав?

Латур кивнул.

– Прекрасно. А теперь распакуй табак, нас ждет большая работа.

Латур кашлянул и проговорил не совсем твердым голосом:

– Но отец Мартен сказал, что я не должен...

– Это историческое событие, мальчик. И я рад, что случай, как это всегда бывает при всех исторических событиях, решил сыграть свою роль и послал мне помощника. Ты увидишь первое чучело тигра, которое будет сделано в Нормандии Леопольдом-Альфонсом-Филиппом Мартеном. Великим мастером-чучельником. А потому начнем. Нас ждет большая работа.

Латур смотрел на лежавшего перед ним тигра. Вдыхая запах разложения, он думал, что этот горький и в то же время сладковатый запах напоминает ему дыхание матери по утрам.

Тигра поймал капитан королевского судна, когда оно стояло в Камбейском заливе. Это был трехметровый короткошерстый самец, королевский экземпляр, Felis tigris, с большой головой и светлой бородкой, какие с возрастом появляются у тигров. Капитан пришел в восторг, поймав столь экзотическое животное; он посадил тигра в клетку и в трюме привез его домой. Но во время пути тигр заболел, и по приезде в Шербур его пришлось убить. Капитан пожелал, чтобы из тигра было сделано чучело, он хотел сохранить его как трофей. Один коллекционер из Гавра рекомендовал ему месье Леопольда, который имел безупречную репутацию после двадцати лет работы в Париже в качестве анатома и хирурга, хотя был уже далеко не молод и отличался крайней эксцентричностью. Говорили, что он лучший мастер своего дела во всей Нормандии, а может быть, и во всей Франции. Месье Леопольд с радостью принял этот заказ и тут же отложил в сторону всю другую работу. Это был сказочный экземпляр, и, хотя одна лапа у тигра была повреждена, мастер не сомневался, что результат обрадует капитана. Он уже приготовил раствор из соли и спирта и отправил гонца к племяннику за табаком и пижмой для набивки.

Теперь месье Леопольд обвязал веревкой шею тигра и прикрепил ее к крюку в потолке. Передняя часть туловища приподнялась над столом, тигр как будто повис в воздухе. Латур смотрел на висящего зверя и видел, что это красивое животное несомненно было кошкой. Латур не отрывал глаз от его громадного языка, торчащего из пасти, и боролся с тошнотой. Неужели ему предстоит «набить» этого зверя? Напевая какую-то песню, месье Леопольд вымыл в тазу руки. Тем временем он поглядывал на тигра, словно вызывал его на поединок. Дождь за окном усилился. Латуру было странно, что человек занимается таким делом, как набивка чучел.

Месье Леопольд попросил подать ему самый длинный нож со стола, стоящего у окна. Рукоятка ножа была из темного дерева, длинное лезвие блестело. Протянув мастеру нож, Латур понял, что уже не сможет уйти, ему оставалось только побороть тошноту. Скрестив на груди руки, с непроницаемым лицом, он воображал себя любимым племянником месье Лепольда, которому старый мастер оказывает особое внимание.

Привычным движением чучельник скользнул ножом по желтому телу. Один разрез он сделал от шеи до анального отверстия, другой – от подмышки до подмышки. Под мехом оказалась розовая кожа, плоть раскрылась, обнажив удивительные внутренние органы. Латур следил, как месье Леопольд снимает с тигра шкуру. Лицо его сморщилось, но он не хотел отводить взгляд. Он смотрел так внимательно, словно боялся упустить что-то важное. Ему было приятно воображать себя любимым племянником мастера, стоять рядом с ним, постигая все тонкости его ремесла, тайны тигриного тела и секреты применения различных инструментов, в то время как за окном хлещет дождь и другие мальчики либо скучают дома, либо таскают воду для своих матерей.

Лапы были отделены от туловища, хвост тоже, обнажились жилы и кости, а месье Леопольд уверенными движениями продолжал снимать шкуру. Он перестал напевать и был теперь очень сосредоточен. Время от времени он поглядывал на Латура, словно хотел убедиться, что тот следит за каждым его движением. Постепенно шкура отделялась от груды кровавой плоти, лежавшей на столе. От останков шел резкий запах, но Латур убедил себя, что не замечает его, скорее этот запах ему даже нравится.

Мастер с довольным видом возвышался над тигром. Первую схватку с мертвым зверем он выиграл. Тошнота Латура прошла. Снятие шкуры, кровавое и на первый взгляд беспорядочное, уже не было ему неприятно. По мере того как тигр надрез за надрезом переставал быть тигром и превращался в похожую на глину красную массу, исчезло и сострадание к животному, теперь Латуру было любопытно, как из всего этого можно создать нечто похожее на живого зверя. Они отнесли шкуру к чану, стоящему в углу, и положили ее в раствор соли, спирта и квасцов. Пропитавшись раствором, шкура опустилась на дно. Потом месье Леопольд переложил тело тигра на какое-то покрывало и приготовился к самому сложному действию – снятию шкуры с головы.

Латур смыл со стола кровь. Месье Леопольд вдруг прервал свои приготовления. Прямой, как доска, он закрыл один глаз и о чем-то задумался, всклокоченный парик съехал ему на одно ухо. Может, он представлял себе этого тигра в джунглях, слышал его рык, видел, как тигр прыжками несется по равнине? Латур тоже замер, он воображал, что когда-нибудь будет подражать месье Леопольду и даже превзойдет старика в его искусстве. Наконец месье Леопольд тряхнул головой, отогнав прочь ненужные мысли. Потом посмотрел на Латура и удовлетворенно вздохнул. Он счастлив, подумал Латур. У их ног лежали останки тигра. Тонкие полоски красноватой жидкости растеклись по шее, животу и лапам животного. Латур снова почувствовал приступ тошноты и взглянул в окно. Дождь продолжал стучать по листьям, на тропинку упала тень, вдали кричали чайки, все было как обычно, мир никак не был затронут тем, что совершалось здесь.

– Ну-ка, парень, выскобли стол, у нас нет времени на мечты!

Латур повиновался, ничего другого ему и не оставалось. Стол был чист.

Голову тигра отделили от тела по первому шейному позвонку. Иного способа сделать это не существовало. Если не отделить голову, потом будет трудно работать с мускулистой подбородочной частью, объяснил месье Леопольд, глядя на Латура. Латур подумал, что взгляд у старика пронизывающий, как солнечный свет.

– Осторожно, теперь очень осторожно.

Латур протянул ему маленький нож, и мастер сделал надрез на затылке. Нож следовал по закругленной линии черепа и замер между глаз. Месье Леопольд остановился. Отложил нож. Осторожно просунул пальцы под кожу и стал двигать ими по кругу. Шкура медленно отделилась от глазных впадин, месье Леопольд боялся повредить шкуру вокруг глаз. Нож рассек синеватую полоску мышцы, окружавшей глазное яблоко. Когда это было проделано на обоих глазах, шкура снялась. Она вдруг соскользнула с морды тигра и обнажила глазные впадины.

– Ну вот!

Латур переводил взгляд с тигра на месье Леопольда. Теперь у мертвого животного больше не было морды. Она превратилась в жир, мясо и пустые глазницы. Темная масса. Латур думал о том, что точно так же, собственно, выглядят и люди. Под красивой кожей прятался истинный аббат, и жена священника была всего лишь черной плотью и зияющими глазницами, да и за чистыми невинными личиками сестер Реньё скрывалась та же темная масса. Отец Мартен – это скелет, внутри которого таится множество сосудов и органов. Чучельник невозмутимо работал ножом, и это вернуло Латура к производимым на столе действиям. С пасти тигра были срезаны губы, острие ножа скользнуло вокруг ноздрей, и вскоре Латур уже заглянул в зев хищника. Руки месье Леопольда двигались медленно, сосредоточенно.

Глаза, губы, ноздри, веки – все было отделено и сохранено.

Мозг они вываривали на небольшом огне в течение часа.

– Это избавит нас от лишней работы. Череп будет чистый, и на нем не останется жира.

Месье Леопольд сел в кресло и закурил пенковую трубку. Латур первый раз увидел его сидящим. Мастер глубоко затягивался, Латур ждал, когда же у него изо рта покажется дым, но дым так и не показался, он исчез в теле старика.

– Ну разве это не сказочный зверь?

Зеленые глаза смотрели на Латура, и тому показалось, что мастер понимает все его мысли и чувства. Латур кивнул, он был горд.

Месье Леопольд приготовил суп, они молча поели, и мастер снова закурил трубку, откинувшись в кресле. Он смотрел на тигра, и в его пристальном взгляде появилось что-то грустное. Он обернулся к Латуру:

– Мне было двадцать два года, когда мы с братом приехали в Париж.

Латур вздрогнул: первый раз взрослый человек что-то доверял ему. Почему он так с ним говорит, чего хочет? Но выражение глаз месье Леопольда и звук его голоса подсказали Латуру, что мастер разговаривает сам с собой, а он лишь предлог для этой беседы.

– Отец тогда еще был состоятельным человеком, он записал меня в университет. Я жил на улице Сен-Жак, понимаешь, совсем рядом с медицинским факультетом и анатомическим театром. Я был одержим жаждой узнать как можно больше о внутреннем строении человеческого тела. Что скрывается под нашей тонкой кожей? Я читал об этом все, что мог достать. Обнаружил интерес художников Возрождения к трупосечению. Ты слышал, например, что Микеланджело двенадцать лет провел в анатомическом театре, изучая строение человеческого тела? Он знал, где находится каждый орган. Знал каждую жилку на руке человека.

Месье Леопольд схватил руку Латура и сжал ее, чтобы подчеркнуть свои слова. Латур перевел глаза на взволнованное лицо мастера.

– Рассказывайте дальше!

– Во время демонстраций трупосечения в анатомическом театре лейб-хирург короля читал нам лекции. Я трудился день и ночь, чтобы стать лучшим учеником этого строгого и любящего точность человека. И вот наступил день, когда я сделал свое первое вскрытие. Мне попался труп старика. Он умер от опухоли мозга. Я решил препарировать его мозг наиболее трудным способом, мне хотелось проследить пути нервных волокон, чтобы увидеть, где они проходят и где кончаются. Но мозг оказался слишком мягким, а нервные волокна такими тонкими, что я нечаянно их перерезал. Демонстрация не удалась. Потом я работал доктором в Париже, среди людей, имевших достаточно денег, чтобы их не считали бедняками. Оперировал, пускал кровь. А вечером возвращался в анатомический театр. У меня была цель, я хотел стать великим анатомом, сделать великое открытие. Но в то время было трудно найти трупы для вскрытия. И тогда я кое-что придумал. Хотя мне не следовало этого делать.

– Что же вы сделали, месье?

– То, что облегчало мою работу.

– Я не понимаю.

Мастер помолчал.

– Анатомию я считал самым важным предметом на свете. Я до сих пор вижу освещенный по ночам анатомический театр. Отблеск ламп в узких окнах. Как правило, я был там один. Я дремал, сидя на скамье, и за неимением трупов разглядывал атласы. Уж и не помню, как я оказался на кладбище Невинно Убиенных, где бедняков хоронят в общих могилах. И стал по ночам таскать оттуда трупы в анатомический театр. Месяц за месяцем я препарировал свежие трупы, и просто чудо, что не заболел. Я делал научные доклады, и мне уже прочили большое будущее. Однажды ночью я препарировал мозг одной женщины, я смотрел на скальпель и на открывшуюся мне светло-серую массу, потом мой взгляд скользнул по телу женщины, и я увидел на коже следы болезни, которая убила ее. Я отложил скальпель и ушел. Была ночь, и, пока я шел к своему дому, и вообще всю ту ночь, проведенную мною без сна, я чувствовал, что потерял себя, потерял свою детскую веру, внушенную мне отцом. Веру в милосердие Божие. С тех пор человеческое тело больше не интересует меня.

За окном стемнело, и Латур подумал, что Бу-Бу, должно быть, тревожится за него. Месье Леопольд тоже посмотрел в окно и робко улыбнулся. Латур был растроган, и в то же время ему было стыдно, словно он услышал что-то не предназначенное для его ушей. Он встал. Месье Леопольд потянулся и как будто стряхнул с себя эту историю.

– Чего стоишь, парень, тебе давно пора домой, – засмеявшись, сказал он.

Латур кивнул. Но не мог двинуться с места.

– Можно мне еще прийти к вам?

– Да, жду тебя завтра сразу после занятий в школе.

Латур покинул домишко месье Леопольда, когда было уже совсем темно. Спотыкаясь, прошел через двор. Продрался через кустарник, окружавший дом. Свежо пахло лесом и морем. Он припустил бегом. Выбежав из леса, Латур остановился и посмотрел на очертания каменного дома и на желтовато-синий свет в окне Бу-Бу. Ему припомнилась морда тигра, переставшая быть мордой, и еще он подумал, что он, Латур Кирос, самый безобразный из всех мальчиков Франции, под своей тонкой кожей не безобразнее любого другого человека.

Он открыл дверь, ожидая увидеть встревоженное лицо Бу-Бу. Но в комнате было темно. Он начал подниматься по лестнице и чем выше поднимался, тем отчетливее слышал, что происходит в спальне у матери. Пыхтение Гупиля. Нежное бор мотание Бу-Бу:

– Цыпленочек!

– Птичка!

При мысли о том, чем они там занимаются, ему стало противно. Как они могут – в такой день, когда месье Леопольд начал делать первое в Нормандии чучело тигра! Латур остановился посредине лестницы. Мысль о том, что можно сделать чучело человека, например Гупиля, и как оно будет выглядеть, оттеснила куда-то все издаваемые ими звуки, и, когда Латур наконец лег, он слышал уже только слабый шум моря.

Целых две недели месье Леопольд и Латур трудились над тигром. Они очистили шкуру. Смазали ее смесью мышьяка с квасцами. Сделали глиняный слепок с тела и приступили к трудоемкому и длительному процессу создания формы, на которую потом следовало натянуть шкуру. Они наполнили шкуру пижмой и табаком из таинственного пакета отца Мартена. Потом натянули ее на глиняную модель, натягивая, они пользовались щипцами и пинцетами разной величины, отпаривали и увлажняли ее, и вот наконец месье Леопольд начал с благоговением сшивать шкуру. Латур во все глаза смотрел, как она обволакивает свое новое глиняное туловище. Когда тигр наконец был готов, Латура охватило чувство нереальности. Именно этого впечатления они и добивались, но, когда тигр уже стоял перед ними, Латуру было трудно поверить своим глазам.

Чучело поставили посреди комнаты, чтобы вошедший капитан сразу увидел его. Еле держась на ногах, месье Леопольд и Латур в восторге смотрели на тигра. Уши, губы, глаза, изящный череп. Вытянутые лапы. Выпущенные когти. Настоящий, ненастоящий. Натуральный, искусственный. В домишке месье Леопольда царила тишина. Словно завороженные неподвижностью тигра, люди со слезами на глазах смотрели на желтого хищника. Они добились своего. Запах останков и нагромождение костей исчезли. Мех был чистый. Форма туловища безупречна. Одна лапа приподнята, будто тигр хотел убить муху. Голова тоже была поднята. Тигр снова стал живым. Латур подумал, что никогда в жизни не видел ничего более красивого.

Латур был так одержим работой над тигром, что однажды, придя домой, обнаружил, что матери дома нет. Словно в полусне, он отметил, что она куда-то уехала, одна, и ее нет уже несколько дней. Когда она вернулась, он увидел блеск в ее глазах и следы румян на лице, однако не задумался над этим. И даже не поинтересовался, где она была, что делала и, вообще, что происходит. Лишь дня через два, когда Бу-Бу пила на кухне кофе, макая в него хлеб, Латур остановился в дверях и спросил взрослым голосом, куда она ездила. Он смотрел на следы румян, на развившиеся белые волосы парика, смешавшиеся с ее собственными грязно-русыми прядями, и в первый раз его охватило беспокойство за мать. Одна мысль о том, что Бу-Бу могла нарядиться, как наряжаются дамы, надеть дорогое платье, парик и превратиться в обычную мадам, показалась ему неестественной, не правдоподобной и отталкивающей. Ему захотелось броситься к ней, закричать, назвать ее обманщицей. Он спросил:

– Где ты была?

– Нигде.

– Но где-то же ты все-таки была?

– В Париже.

– Что ты там делала?

– Ничего.

– Но что-то ты должна была там делать.

– Я сказала: ничего. Оставь меня в покое.

– Чем ты занималась?

– Делами. Делами. Делами.

Она протиснулась мимо него в дверь, и он почувствовал ненавистный ему запах духов.

Отец Мартен был энергичный человек. С горящими глазами он рассказывал ученикам об историческом развитии анатомии, и Латур слушал его затаив дыхание. Отец Мартен презирал греков и римлян за то, что они препарировали собак и обезьян, учение Гиппократа искажало картину, он путал сухожилия с нервами и артерии с венами! Отец Мартен рассказывал о медицинской школе в Александрии, открытой Птолемеем Первым, где работал замечательный ученый римлянин Гален. Однако по-настоящему медицина развилась лишь в XIV веке. Мондино деи Лиуцци [5] в своей "Anathomia" опирается исключительно на данные, полученные в результате изучения человеческих трупов. Ибо как можно узнать внутреннее строение человека, вскрывая труп собаки? Не означает ли это, что собаку превращают в человека, а человека – в собаку? Даже осел обладает сложным мозгом, однако это не делает его великим мыслителем. Ученики засмеялись. Отец Мартен повысил голос, и все умолкли.

– У Бога не было такого намерения.

Здесь отец Мартен сделал небольшую паузу, он задумался и словно мимоходом глянул на учеников. Он прекрасно знал, что в течение нескольких веков Католическая Церковь предавала трупосечение анафеме и что до сих пор это остается щекотливой темой. Но он был рационалистом и верил в единство Просвещения, Веры и Бога. Наконец он спросил:

– Зачем нужны анатомы? Латур!

Латур встал, чтобы ответить на вопрос. Сверкающий взор отца Мартена заставил его поднять голову. Он вдруг растерялся, хотя ответ на вопрос, зачем нужны анатомы, был очевиден. В глазах отца Мартена, как в зеркале, отразилась растерянность Латура, но он набрался мужества и ответил:

– Может быть, для того, чтобы мы узнали, что находится под кожей?

Пока Латур слушал уроки отца Мартена, произошло нечто непоправимое, бессмысленное, случай был даже смешной, но в то же время и страшный.

Однажды весенним утром на рот Бу-Бу села больная муха.

Стоя у рыбного прилавка в Онфлёре, Бу-Бу размышляет, не попросить ли у торговки сельди; она знает, что сейчас не сезон и ловить сельдь запрещено, но знает также и то, что многие не соблюдающие закон рыбаки еще до рассвета успевают продать свой улов сельди и что у торговки наверняка кое-что припрятано, Бу-Бу уже чувствует вкус свежей сельди и приоткрывает рот, словно для того, чтобы лучше насладиться пригрезившимся ей вкусом. Она не замечает, что на нижней губе у нее сидит больная муха, муха чем-то одурманена и вот-вот окажется у Бу-Бу во рту. Однако гордость и страх перед насмешливым отказом торговки прогоняют мечты о сельди, Бу-Бу смахивает с губы эту полудохлую муху и просит отпустить ей пять штук трески. Но муха уже поцеловала ее. Этого достаточно. Фиолетовая лихорадка. Болезнь сопровождается слабостью и тошнотой. Потом на шее Бу-Бу появляется фиолетовая сыпь. Ее огромное тело распухает, щеки синеют, один глаз больше не открывается. Латур бежит в Онфлёр. Распахнув ногой дверь в контору Гупиля, он кричит ему, что нужно немедленно найти доктора, лучшего доктора во всей Нормандии, и побыстрей, нельзя терять ни минуты. Гупиль переводит взгляд с Латура на клиента, застывшего на стуле с открытым ртом, потом опять на Латура. Зачем? Для кого? Латур не понимает вопросов. Кому нужен доктор, что случилось? Бу-Бу заболела, заикаясь произносит он. Что с ней? На ней сыпь. Какая сыпь? Фиолетовая, по всему телу. Merde, шепчет Гупиль и наклоняется к Латуру. Потом извиняется перед клиентом, и сын с любовником убегают. Что заставило их спешить, страх, сострадание, мысли о конце материального благополучия, одиночестве, сиротстве, или, быть может, это повеление самой смерти вынудило их в смятении носиться по улицам Онфлёра, крича друг другу имена и адреса врачей? В конце концов им удалось увести доктора Мезана от больного оспой парня и затолкать его в коляску Гупиля.

Доктор Мезан бросает взгляд на больную. Берет свой чемоданчик и выходит в коридор. Сын и любовник спешат за ним. Неужели ничего нельзя сделать? Доктор отрицательно качает головой. Фиолетовая лихорадка, говорит он. Многозначительно, серьезно, и Гупиль с Латуром качают головами и снова спрашивают: неужели ничего нельзя сделать? Фиолетовая лихорадка, повторяет доктор. Ничем не могу помочь. Мне очень жаль. Это последняя стадия болезни, кома, – медицинская наука тут бессильна, говорит доктор. Выразительно качает головой. Больная может умереть в ближайшие часы. Если хотите, я попрошу священника прийти к ней.

Они кивают, не понимая, и возвращаются к больной. Бу-Бу одним глазом смотрит в потолок. Она неподвижна. Тяжело дышит. Шевелятся только губы, даже не шевелятся, а подергиваются так, словно она сейчас что-то скажет и все объяснит им. Они склоняются над нею, скорее в растерянности, чем в отчаянии, женщина в постели уже не похожа на Бу-Бу: ее большое тело распухло и приобрело темно-синий оттенок. Из закрытого глаза бежит ручеек.

Латур смотрит на мать. Он видит, что ей больно, и убеждает себя: если он не поймет, что она сейчас чувствует, то потом уже никогда не поймет, что ее больше не существует.

Латур хватает ее руку. Рука распухла и стала жесткой. Только ногти еще напоминают о живой Бу-Бу. Он сжимает ее холодные пальцы. Потом наклоняется над матерью и думает, что под этим синюшным отеком она красива, что ему хочется лечь рядом и прижаться к ней. Гупиль покашливает. И умирающая тоже покашливает, она словно передразнивает его, потом открывает рот, губы у нее дрожат, и за мгновение до смерти она произносит звонко и четко:

– Сын!

Это могло быть объяснением в любви, но Латуру кажется, что мать просто хотела уничтожить его. Иначе почему она умерла таким образом? Гупиль накрывает покойницу простыней и склоняет голову, он молится, Латур же стоит неподвижно и смотрит на кровать. Почему она так обошлась с ним?

Вокруг него звучат голоса:

– Я знаю, что это ужасно.

– Мне так жаль.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, Латур.

Он стоит неподвижно и отчетливо понимает, что ничего, совершенно ничего не чувствует.

Неожиданно ему все становится ясно. Причина. И следствие. Поездка в Париж. Болезнь. Ее отравили, в этом нет никакого сомнения. Отравили. Латур закрывает глаза. Оставят ли его наконец в покое? Или с ним опять кто-нибудь заговорит, опять начнет мучить его? Он не выдерживает. Смотрит на мать, его мутит. Он падает на кровать, на одеяло, которым закрыта покойница и уже не в силах сдерживать тошноту. Латур рыдает, лежа на покойнице, и его рвет. Зарывшись лицом в одеяло, он узнает сладковатый запах материнского тела. И замечает, что плачет, но думает только о том, что ничего не чувствует.