"Журналист для Брежнева или смертельные игры" - читать интересную книгу автора (Незнанский Фридрих, Тополь Эдуард)

Рукопись журналиста Белкина Глава 3. КПЗ

Итак, меня арестовали на Бакинском аэродроме из-за этого дурацкого гроба с опиумом.

Что чувствует человек в тот миг, когда его арестовывают? Первое желание — выдернуть плечо из-под руки милиционера, освободиться и крикнуть: «Вы с ума сошли? Да вы знаете, кто я?!». И тут же — руку в карман пиджака, достаешь красную книжечку «Комсомольская правда», где сверху еще значится золотыми буквами «ЦК ВЛКСМ», и все — человек меняется в лице, любой милиционер берет под козырек. О, сила красной книжки! Она открывает двери закрытых цековских буфетов и пляжей, начальственных кабинетов, билетных касс, спецраспределителей, гостиниц, складов и даже — женские сердца! Человек с красной книжкой — с хорошей цековской красной книжкой — может все: пригласить девушку с Дом журналиста или в Дом кино на закрытый просмотр зарубежного фильма, получить путевку в закрытый дом отдыха, достать мясо в Елисеевском магазине, купить импортные шмотки в сотой секции ГУМа, получить столик в любом ресторане, курить «Марлборо» и пить «Скотч-виски» из редакционного буфета, нарушать правила вождения автомобиля и даже послать к такой-то матери постового милиционера! Все можно под прикрытием хорошей цековской красной книжки. Но в тот момент, когда бакинский милиционер взял меня за локоть и сказал с акцентом: «Ви арэстованы», я вдруг с ужасом понял, что спасительная красная книжка, волшебная палочка-выручалочка, вместе со всеми документами, блокнотами памирской командировки, электробритвой и еще какой-то мелочью осталась в руках Ани Зияловой и ее брата, которых уже, как говорится, след простыл с аэродрома. А я в затасканной ковбойке, нестиранных джинсах и грязных кедах — сразу превратился в заурядную личность, в плебея.

Я оглянулся на багажное отделение.

— Послушайте, у меня там рюкзак в багаже… — пробовал я втолковать милиционеру.

— Ладно, ладно, иди! — грубо толкнул он меня сторону дежурной «раковой шейки» — закрытого, занавешенного милицейского микроавтобуса, в котором возят задержанных и арестованных.

— Да подождите! — рванулся я. — Я — корреспондент из Москвы! Из «Комсомольской правды»!

— Документы есть?

Документы в сумке, пропали. Но может быть, они их бросили…

— Пропали! — передразнил он. — На себя посмотри! Жулик ты, а не корреспондент! Опиум возишь! Контрабандист! Давай, давай, лезь в машину, меньше разговаривай!..

Да, без красной книжки, без редакционного удостоверения и паспорта я вдруг почувствовал себя голым и безоружным, я сразу стал простым человеком, никем и ничем. И когда он просто взашей, как ничто, как быдло, толкнул меня в «раковую шейку», я вдруг остро почувствовал, как страшно, как опасно быть простым человеком…

Но затем, через несколько минут, уже когда автобусик тронулся и через решетку в крохотном заднем окне я увидел, что меня везут с аэродрома в город, я успокоился и даже с интересом взглянул сам на себя. В конце концов все выяснится, а пока — я попал в неплохое приключение. Прекрасная тема для газетного очерка или репортажа. В голове тут же возникли варианты газетных заголовков: «Гроб без покойника», «Летающие наркотики», «Репортаж из тюремной камеры» — о, от такого материала вся редакция закачается, а в «Литературке» или в «Известиях» лопнут от зависти!

Все— таки они идиоты, подумал я о милиции. Вместо того, чтобы блокировать дороги и ловить Зиялова с его прекрасной сестрой (черт побери, неужели она на пару с братом занимается перевозкой наркотиков?!), так вот, вместо того, чтобы ловить Зиялова, перекрыть дороги, блокировать железнодорожную станцию и морской порт, допросить грузчиков, изъять багажные документы на этот гроб и так далее — вместо всех этих срочных мер, доступных пониманию даже такого невежды в уголовных делах, как я, они арестовали первого попавшегося человека, везут черт-те куда, теряют время. Пропал мой рюкзак, впрочем, его-то, этот рюкзак, они, наверное, арестуют, поскольку кому же его выдадут без багажной квитанции? Но вот сумка, сумка с документами накрылась…

Да, так, арестантом, я еще не въезжал в Баку… Вот уже Черный город — предместье Баку с низкокрышими домами, олеандрами вдоль улиц и трамвайными путями. Сейчас будет Сабунчинский вокзал, тут рядом, в трех кварталах, живет моя бабушка, хорошо, что я не дал телеграмму о приезде, а то было бы сейчас паники в доме! Свернули направо — значит, везут в городскую милицию как раз напротив моей школы на улице Кецховели. Потрясающе! Гордость школы, выпускник 10-Б класса, работающий нынче в Москве, в «Комсомольской правде», приезжает к воротам родной школы в милицейском воронке, и его под конвоем ведут в городское управление милиции, и дежурный капитан, малограмотный азербайджанец, заполняет первый протокол задержания:

— Фамилия? Имя?

— Гарин Андрей.

— Где живешь?

— В Москве, — отвечаю, чуть передразнивая его акцент.

— В Москве живешь, а наркотики из Ташкента в Баку возишь! Что у нас тут, своих наркотиков не хватает?

А он — ничего, с чувством юмора, этот капитан.

— А что у вас, много наркотиков? — спрашиваю.

Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво: я — Документы.

— Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера поискать… — я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с первого взгляда, но с другой стороны — как я буду выкручиваться с этим гробом, если не скажу, что его владелец — мой знакомый, зачем же я полез тащить этот гроб?

Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство, чтобы доказать, что я — это я, корреспондент всесоюзной газеты, или наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней описать его в репортаже, все решилось само собой:

— Где работаешь? — спросил капитан.

— В «Комсомольской правде».

— Что такое — «в Комсомольской правде»? — не понял он. — Артель такая?

— Газета! — психанул я. — Ты газеты читаешь?

Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По какому праву? — оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он сказал, уже садясь на свое место:

— Еще раз скажешь мне «ты» — совсем голову оторву. Понял? В своей Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!

Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо — эту наглую, с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!

— Ну? — повторил он. — Где работаешь?

Да, теперь я тебе много скажу, жди!

— Я хочу говорить с начальником милиции, — сказал я как мог спокойно.

— Сейчас, — усмехнулся он. — Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?

— Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре.

Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант. Капитан кивнул ему на меня:

— Забери в КПЗ! — и бросил мне презрительно: — Москвич хуев! Гетверан! «азербайджанское ругательство, матерный синоним слова „гомосексуалист“»

Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не стесняясь… впрочем, а что ему стесняться, кого — спекулянта наркотиками? Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца — разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это точно. А вот попался москвич — даже если я действительно корреспондент, почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне красная книжка — другое дело, а без красной книжки и убить могут — не взыщется.

Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек, которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи…

Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер — старшина — приказал:

— Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.

Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое карманов — полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от кед. Пересчитал сигареты в пачке — там было шесть штук, подумал с полминуты, сказал:

— Ладно, держи, ипонать! Покуришь.

Я оделся, взял сигареты.

— Пошли, — сказал он.

Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть. Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок, беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь. Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.

— Фулевый! — крикнул в камеру старшина. — Карты отдавай, ипонать!

— Какие карты? — послышалось из камеры.

— Заходи, — кивнул мне внутрь камеры старшина, и я шагнул в КПЗ — пыльную, с двухэтажными нарами, с высоким немытым зарешеченным окном камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок с краном смыва, в другом — бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся «мебель» в камере. На верхних нарах кто-то спал, а на нижних валялись и сидели человек восемь, и один из них — худой, сорокалетний, в свитере на голое тело, с татарскими глазами — пытался спорить со старшиной:

— Какие карты, старшина, ты что?

— Кончай ваньку ломать, ипонать, — спокойно сказал старшина. — Давай карты или Багирова позову.

Я понял, что Багиров — этот тот капитан, который меня только что саданул по уху так, что уже синяк над виском.

— Багирова, Багирова! — передразнил старшину татарин и протянул сидевшему рядом парню стопку крошечных, величиной со спичечный коробок бумажек — рисованные на клочках ученической бумаги карты. — Шах, отдай ему, х… с ним.

Шах взял карты, подошел к двери, на ходу окинул меня коротким взглядом, сказал старшине:

— Дали бы книжку почитать…

— Давай, Сашка, давай, — потребовал у него карты старшина. — Читатель, ипонать! — Он взял карты, спросил: — Все тут?

— Бубновой дамы не хватает, — сказал парень.

— А где она, дама эта? — спросил старшина.

— А я ее трахнул, — сказал из глубины камеры Фулевый. — А теперь она инвалиду сосет. — И расхохотался своей остроте, и вся камера тоже расхохоталась, кроме спавшего наверху инвалида с подвязанной к ноге культей.

Сашка Шах тоже улыбнулся.

Старшина ухмыльнулся беззлобно, глядя то на хохочущего Фулевого, то в глубину камеры, куда ему, охраннику, нельзя было входить без хотя бы еще одного дежурного, то на Сашку. Сашка, все еще улыбаясь, стоял у двери. И вдруг ногой в пах старшина так саданул Сашку, что тот согнулся вдвое и тут же попал подбородком на уже приготовленное к удару колено старшины, и старшина только чуть-чуть, несильно поддел этот подбородок коленом, отчего Сашка опрокинулся на спину. В тот же момент старшина захлопнул дверь, грохнул снаружи засовом и, даже не взглянув в глазок, пошел прочь — нам в камере были слышны из коридора его спокойные шаги.

Так — через Сашку — он сквитался с Фулевым, балбес!

Я смотрел на арестованных. Никто из них, даже этот Фулевый, не поднялся помочь своему сокамернику, этому семнадцатилетнему мальчишке. Сашка катался по полу, держась двумя руками за пах, хватая воздух раскровавленным и безмолвно кричащим ртом, а они, сидя на нарах, просто смотрели на него, как в цирке. В нудной камерной жизни это зрелище было для них тоже развлечением.

Я выпростал из джинсов рубаху, оторвал кусок, подошел к бачку с водой, хотел намочить, но оказалось, что бачок пуст, и тогда я просто нагнулся к Сашке и куском рубахи стал вытирать ему кровь с лица.

— Уйди, сука! — вдруг крикнул мне Фулевый.

Этого я, конечно, не ожидал, удивленно повернулся к нему. я — Отойди от него! Убери руки, наседка! я — Ты что, сдурел, что ли? — спросил я.

Фулевый встал с нар, подошел ко мне вплотную, и я видел, как он то ли жует что-то во рту, то ли еще непонятно зачем двигает желваками, а когда я сообразил, что он просто собирает слюну, было уже поздно — он вдруг сочно и звучно харкнул мне прямо в лицо.

Ну, такого еще не было! Я потерял контроль над собой, забыл, что я — столичный журналист и так далее. Тем же милицейским приемом — коленом в пах — я достал этого Фулевого, и когда он от удара согнулся, как Сашка минуту назад, я двумя кулаками еще долбанул его по затылку. Падая, эта скотина ухватила меня за ноги, и мы покатились по заплеванному полу камеры — он пытался меня укусить, а я вытирал свое лицо о его свитер, выворачивал ему руку и не знаю, чем бы кончилась эта драка, если бы в этот момент не распахнулась дверь. Два новых милиционера ворвались в камеру, схватили нас обоих — меня и Фулевого — и потащили мимо улыбчатого старшины в комнату для допросов. Только на этот раз это была другая — без окон — комната, и там, в глухих бетонных стенах, украшенных портретами Дзержинского и Калинина, эти двое стали профессионально-умело избивать нас.

Я получил сразу три оглушительных удара — в челюсть, в печень и снова по уху, и рухнул без сознания, а Фулевый, кажется, продержался чуть дольше, не помню, знаю только, что нас обоих облили водой, заставили встать и «помириться». Мы стояли друг против друга, шатаясь, а милиционеры, резвясь, диктовали нам:

— Скажи: «больше бить не буду, клянусь!»

Я молчал, скорей не потому, что не хотел сказать, а потому, что не мог выговорить и звука разбитой челюстью. За это я тут же схлопотал от них еще один удар по уху, снова скопытился на цементный пол, снова облили меня водой и подняли, и я затуманенным мозгом, как сквозь слой воды, услышал, что Фулевый прохрипел:

— Б-больше б-бить н-не б-буду…

— Клянись матерью! — приказали ему.

— Клянусь…

— Теперь ты! — ткнули меня.

Я промычал что-то распухшими губами, но они не удовлетворились, заставили промычать внятней. И только после этого нас обоих снова волоком оттащили назад в камеру, бросили не на нары, а просто за двери на пол.

Мы лежали рядом, и теперь Сашка Шах куском моей рубахи утирал наши окровавленные лица, но я уже мало что соображал, я отключился в полусон-полузабытье и пришел в себя, может быть, часа через два-три. В камере уже горела лампочка, убранная под потолком в решетку. Я лежал на нарах — не знаю, кто перетащил меня сюда с пола. Надо мной сидел Сашка Шах и переругивался с Фулевым. Сквозь боль во всем теле и полусон я слышал их голоса.

— Был бы он стукач, они б его не били… — говорил Сашка.

— Бьют и осученных, — отвечал Фулевый. — Чтоб им верили.

— Может и бьют, но не так. Ты что?! Смотри, что с ним сделали.

— Ну, хрен его знает… — произнес Фулевый. — Только чего он к тебе кинулся кровь вытирать. Рубашку свою порвал, прямо театр устроил. Я и решил, что он наседка. За что его взяли?

— Ну, так ты ж даже не дал спросить…

— Да-а, лажа вышла. Есть курево?

— Его же сигареты курим. Одна осталась.

Тут я понял, что они вытянули у меня из кармана сигареты, и курить захотелось ужасно, и я прохрипел шепотом:

— Курить…

Сашка поднес мне к губам свою свою сигарету, я затянулся жадно, глубоко, и словно что-то давящее отпустило душу. Я открыл глаза.

— Ты кто? — спросил Сашка. — За что взяли?

Я не отвечал, курил.

— Слышь? — сказал Сашка, но я опять молчал.

— Слушай, друг, — тронул меня Фулевый. — Я думал, ты — тихарь, падло буду. Но они тебя так отделали — хуже меня. Так что я — твой должник. За что тебя взяли? Тут пятнадцатисуточники сидят, «по мелкому», можно на волю письмо передать, тебе нужно?

— Угу, — промычал я. — Нужно.

— Эй, бухгалтер! — Фулевый толкнул в бок спящего рядом мужика лет пятидесяти, типичного алкаша, и тот проснулся испуганный и заискивающе готовый на все. Фулевый приказал ему:

— Пиши. — И сказал мне: — Говори, у него башка светлая, он — бухгалтер, все запомнит. Запомнит и завтра на работе черканет, куда тебе надо. Они его на на работу водят отсюда. Ты диктуй, он запомнит.

Я понимал, что тем самым Фулевый хочет меня проверить еще раз, но теперь мне было уже наплевать на него, пора было выбираться отсюда, доигрался в погружение в жизнь, идиот!

Где, в какой нашей газете можно опубликовать то, что со мной тут произошло? Я посмотрел в расширенный от страха и ужаса — наверно, у меня был еще тот вид! — глаза бухгалтера и сказал:

— Возьмите телефонную книгу. Найдете два телефона: корреспондентский пункт «Комсомольской правды», там Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана — там Керим Расулов. Скажите им, что я здесь. Моя фамилия Гарин.

— А ты кто? — оторопело спросил Фулевый.

Но я не ответил ему, я спросил у бухгалтера:

— Вы поняли?

— Повтори! — пнул его ногой Фулевый.

— Взять телефонную книгу, — тут же процитировал меня бухгалтер. — Найти два телефона: корреспондентский пункт «Комсомольской правды», там Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана — там Керим Расулов. Сказать, что вы здесь, ваша фамилия — Гарин.

— Ну? Точно? — Даже с какой-то гордостью сказал Фулевый и спросил у меня: — А ты кто?

— Я — сотрудник «Комсомольской правды», — сказал я.

— Писатель? — удивился Фулевый.

Я усмехнулся опухшими губами и тут же охнул от боли.

— Еф-тать! — воскликнул он. — Опиши нашу жизнь, еф-тать! С меня же роман можно писать! Напишешь? Я тебя прошу — напиши! Гляди! — он открыл рот и еще раз раздвинул губы рукой и обнажил полный рот металлических зубов. — Видал? Это мне на пересылке выбили, мне еще пятнадцати лет не было. А за что? Ни за что! А теперь сюда смотри, — он обнажил локоть и показал руку всю в игольных уколах. — Видел? Пятнадцать лет колюсь. Да я тебе всю жизнь расскажу — ты такой роман напишешь, как Толстой! Еф-тать! А за что тебя замели?

Я рассказал — и про гроб с опиумом, и про Зиялова. Не сказал только про сестру, как-то неохота было впутывать.

— Целый гроб с опиумом! Еф-тать! — обалдел Фулевый. — Ты видал, Шах! Ты видал, как они на нас варят! Это ж миллион рублей! Хрен его знает — может, два миллиона! Вот это люди работают! Еф-тать! Слушай, писатель, а ты это напишешь? Напишешь, как нас тут с тобой отпиздили? А? Еф-тать, так они с тобой влипли, мусора! Бухгалтер, если ты не позвонишь куда он сказал — в камеру не приходи, понял?! А если заложишь — я тебя и из Колымы достану., учти! Перо вставлю! Ты понял?

— Понял… — испуганно сказал бухгалтер и отодвинулся от нас подальше.

Всю ночь под храп остальных заключенных Фулевый и Сашка рассказывали мне свои истории. Фулевый был вором-домушником, гастролером и наркоманом, его взяли вчера утром что называется «с поличным» — в квартире главного инженера трубопрокатного завода, — он уже точно знал, что ему «пришьют» сто сорок четвертую статью, часть третью, и впаяют «червонец» — десять лет, и он только прикидывал, куда его могут послать — на БАМ, или в Воркуту, или на Нарынскую ГЭС.

Потом мы обсуждали Сашкину историю. У Сашки, по словам Фулевого, было абсолютно чистое дело. Да, он на ходу запрыгнул на трамвайную подножку, но вот, собственно, и все преступление. А дальше — те два неизвестных ему парня его сталкивали с подножки, били сверху ногами, а он в порядке самообороны стащил их с подножки. Кажется, там был этот «товарищ в очках», но — часы?? Какие часы? Откуда?! Я снял ваши часы? Да вы что? Вы видели, что я снял ваши часы? Ах, вы не видели! Ну, так о чем речь? И вообще, гражданин следователь, как я мог снимать с него часы, если он говорит, что видел, как меня били те двое?! Значит они меня били, а я в это время снимал с него какие-то часы? Так?

Фулевый так точно, так правдоподобно и подробно выстроил Сашкину защиту на следствии, что, забегая вперед, скажу, что Сашке на допросе оставалось только повторить заготовленные реплики. Утром, после того, как троих пятнадцатисуточников (в том числе и бухгалтера) увели на работу, Сашку вызвали на допрос, и он вернулся через час с большим пакетом в руках — там был чурек, виноград и короткая записка: «Мы тебя будем ждать. Мама, Лина».

Но не успели мы справиться с этим пакетом, как на допрос вызвали меня. Уже в том, что конвойный повел меня сразу на второй этаж, я почувствовал некоторые изменения. Коридор второго этажа был крашен не бурой краской (теперь-то я понял, почему на первом все крашено в бурый цвет — чтобы кровь не так бросалась в глаза, если попадет на стены), так вот, коридор второго этажа был крашен в свежесалатный цвет, а на полу лежала ковровая дорожка, и таким образом было очевидно, что бить тут уже не будут, — хотя бы чтобы не пачкать эту дорожку кровью.

В комнате следователя, обставленной не по-казенному, а хорошим письменным столом, нормальными венскими стульями и даже холодильничком в углу, сидел за столом молодой, голубоглазый мужчина в гражданском костюме, писал что-то.

— Присаживайтесь, — кивнул он мне на стул, и я сел. Не поднимая головы, он еще минуты четыре, если не пять, писал какой-то протокол, потом расписался внизу и поднял на меня глаза, откинулся на стуле. — Н-да… Значит, вы — Гарин? Из «Комсомольской правды»? А как вы это докажете?

Я молчал. Просто молчал и все. Демонстративно.

— Ну? Что же вы молчите?

То, что он говорил мне «вы» и что привели меня сюда, в этот нормальный кабинет, говорило само за себя. Значит, бухгалтер уже позвонил Изе Котовскому или Расулову в ЦК, или даже им обоим.

— Ну? Что же вы молчите? — спросил он.

Не глядя на него, а глядя в стену, я произнес:

— Не знаю, с кем разговариваю.

— А-а… — он опять откинулся на стуле, сказал небрежно: — Ну, а зачем вам знать? Ну, допустим, я — следователь. Это сейчас неважно. У нас будет просто небольшой разговор, не для протокола. Вот смотрите. Некий человек вместе с грузчиками выгружает из самолета гроб и несет его к выходу из аэропорта. Так? По дороге гроб случайно падает, разбивается, и оказывается, что в нем наркотики. Человека, естественно, арестовывают, везут в милицию. Но при водворении в камеру до выяснения обстоятельств дела он оскорбляет сотрудника милиции, грозит, что всех посадит в тюрьму, что он корреспондент всесоюзной газеты, хотя у него при себе никаких документов. Видите, все занесено в протокол, — он показывает мне протокол.

— Дальше, в камере предварительного заключения едва переступив порог, он затевает драку с уголовниками, избивает арестованного по кличке Фулевый. Смотрите, вот показания ваших сокамерников. Понимаете, товарищ Гарин, в нашей стране демократия и вы не имеете права оскорблять милицию и бить заключенных, даже если вы действительно корреспондент…

Я молчал. Если у них есть показания трех моих сокамерников, значит, это пятнадцатисуточники, и значит, это бухгалтер настучал. Никуда он не позвонил, сука, а просто выдал наш ночной разговор милиции и получит за это какие-нибудь поблажки, и в нашу камеру его, конечно, больше не вернут.

— Ну? Я вас слушаю, — сказал мой «следователь».

— Я буду говорить только с начальником милиции, — сказал я.

— Опять! — поморщился он. — Послушайте… как вас по отчеству?

— Думаю, вы уже знаете… — сказал я. я Он усмехнулся:

— Действительно, знаем: Андрей Борисович. Больше того, я читал ваши очерки — про Заполярье, про сибирских шоферов и геологов, и прямо скажу — я ваш поклонник, вы прекрасно пишите. Но! Никто не имеет права поднять руку на сотрудника милиции. А вы оскорбили капитана советской милиции. Вот его рапорт! Что будем делать?

— Судить, — сказал я, глядя ему в глаза. я — Кого?

— Меня, — сказал я. — Устроим открытый судебный процесс и выясним: кто на кого поднял руку. Вызовем на суд «Комсомолку», отдел агитации и пропаганды ЦК…

Он помолчал, разглядывая меня, словно назначая мне другую цену, или прикидывая, с какой стороны зайти на этот раз.

— Н-да… Странный вы человек, Андрей Борисович. Неужто вы не знаете, что у нас милицию не судят. Хотя, конечно, и у милиции бывают ошибки, мы тоже люди, знаете. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Ведь и газеты ошибаются, мы-то с вами знаем. Напишут про кого-нибудь, что он ударник труда, герой, а он, оказывается, жулик. Приписками занимается, очковтиратель. На него в ОБХСС целое дело. Но ведь газету не судят, верно? Поэтому, Андрей Борисович, мы с вами свои люди. А вы сразу — суд, разбирательство при открытых дверях, отдел агитации и пропаганды! Между прочим, еще не доказано, что вы и Зиялов — не одна компания. Зачем вы с ним из Ташкента в Баку прилетели? Кто он вам?

— Одноклассник, — сказал я. — И только.

— Ну, так это еще надо доказать! — он встал и прошелся по комнате, раскуривая трубку, и я невольно усмехнулся — так он стал вдруг похож на Сталина. Внешне совершенно иной человек, а двигается и говорит просто по-сталински: — Смотрите. С точки зрения органов, это выглядит так. Два одноклассника, один из них корреспондент всесоюзной газеты, везут из Ташкента в Баку партию наркотиков, и одного из них ловят, а второму удалось убежать в неизвестном направлении. Пока. Найдем и этого, конечно. Что вы улыбаетесь?

— Нет, ничего. — Все-таки было занятно, как по-сталински у него это звучало.

— Вы напрасно улыбаетесь. Наркотики — это очень серьезно. По Указу от 25 апреля 74 года «Об усилении борьбы с наркоманией» это теперь считается особо опасным преступлением. Так что по этому делу мы можем держать вас под стражей во время следствия до девяти месяцев, и имейте в виду — никакая редакция не поможет. Понимаете: девять месяцев вот в таких камерах, с уголовниками, убийцами, педерастами. В любую ночь они могут с вами сделать, что захотят. Ну, потом, может быть, и выяснится, что вы невиновны, но… Этот Фулевый — он к вам не приставал этой ночью? Ведь он педик, имейте в виду! А если не станете жить с ним — придушит. А не он — так другой. Я не могу дать вам отдельную камеру, хоть вы и корреспондент. Но… — Он вскинул на меня улыбающиеся глаза: — Собственно, это ваш выбор. Мы вас можем и отпустить… А? Как насчет того, чтобы прямо сейчас, вот отсюда пойти домой, принять душ, поспать, позагорать на пляже несколько дней, и — в Москву. А?

Подлюга, он знал, на что брать! Нежная плоть зеленого Каспия накатила на меня, я представил, как именно сейчас, после этой жуткой ночи, этих нар, как можно вот сей момент нырнуть избитым телом в целительную йодистую плоть солоновато-теплого моря, а после, развалясь на пляжном песке, жариться под солнцем и пить холодное пиво…

И будто разгадав мои мысли, эта падла открывает холодильник, и там стоят у него несколько бутылок чешского пива «Сенатор»! Вы представляете?! Я даже обалдел от этого совпадения! А он, улыбаясь, берет пару бутылок за холодные, в ледяной испарине, горлышки, ставит на стол, открывает, нажав металлической пробкой на крышку стола, и разливает нам двоим по стаканам.

— Прошу. Чешское. Как в «Сокольниках».

Я восхитился такой идеальной психологической работе. Взял стакан, выпил залпом и спросил:

— Слушайте. Кто вы такой? Это ведь не ваш кабинет. я — Не мой? Почему вы так думаете?

— Потому что вы не стали бы открывать пиво о крышку ясвоего письменного стола…

Он улыбнулся:

— Андрей Борисович, давай на «ты». Мы одногодки. И оба в одной системе работаем, только в разных ведомствах. Ну, ошибка вышла с тобой, поторопились ребята. Так они извинятся. Я их сейчас позову — и этого капитана и двух сержантов, они тут сейчас на коленях ползать будут, хочешь?

Я молчал. Он нажал какую-то кнопку под крышей стола, в дверях тут же вырос дежурный.

— Капитана Багирова, срочно, — приказал мой «следователь».

Охранник исчез, мой «следователь» молча смотрел на меня, разглядывая. Потом сказал:

— Да ты пей пиво! Оно ведь греется… — он открыл еще одну бутылку, налил мне в стакан.

Не знаю, наверное, по законам литературы, если бы эту повесть написал Гюго или хотя бы Юлиан Семенов, герой, то есть я, швырнул бы сейчас стакан, или выплеснул пиво в лицо этому следователю и гордо удалился бы в тюремную камеру, где его еще раз избили бы милиционеры или уголовники. Но я не Гюго, не Юлиан Семенов, не Штирлиц. Кроме того было непонятно, за что мне тут сидеть. Чтобы не выдать Зиялова? Так они, оказывается, уже знают его фамилию. А ради очерка о тюрьме — такой очерк вряд ли опубликуют. Короче говоря, я сидел в комнате и ждал капитана Багирова. Я еще ничего не сказал — ни «да», ни «нет», собственно, я не знал, чего он от меня добивается, этот «следователь», и почему вдруг такой политес…

Дверь открывается, вошел капитан Багиров — те же самые, на выкате наглые азербайджанские глаза, молодая залысина на потном лбу, черные усы.

— Разрешите, товарищ…

— Отставить! — резко прервал его мой «следователь», видимо, чтобы чтобы тот не успел назвать его звания или фамилию. — Закрой дверь. — И когда Багиров закрыл дверь, он подошел к нему вплотную, сказал негромко: — Ты что, негодяй, милицейский мундир позоришь?! За что, ети твою мать, ты думаешь, тебе деньги платят? За эти звездочки на погонах? Так я их сорву сейчас к едреной матери! Ты должен видеть, когда перед тобой дерьмо всякое, а когда руководящие работники, за это тебе деньги платят, понятно?

— Понятно, товарищ… — поспешно сказал Багиров.

— Отставить «товарищ»! Тамбовский волк тебе товарищ! Ты знаешь, на кого вчера руку поднял?

— Никак нет… — поспешно ответил Багиров, потея от страха.

— То-то! Извиняйся теперь! Проси прощения! Если он скажет встать на колени — встанешь! Иначе выкину из милиции в два счета! У тебя дети есть?

— Двое детей, товарищ…

— Заткнись! И дети твои без хлеба останутся, а ты — без погон. Или — проси прощения у товарища Гарина. Ну?

Да, это была отвратительная сцена. Даже не спрашивая, не раздумывая, этот боров-капитан вдруг рухнул на колени и пополз ко мне, ухватив себя рукой за кадык:

— Мянулюм, «умоляю (азерб.)» товарищ Гарин! Я больше не буду! Матерью клянусь!

Я видел, как «следователь» смотрит на меня с прищуром, ждет реакции, видел этого лживо-кающегося капитана Багирова, и все это вместе, весь этот спектакль был настолько отвратителен, что я повернулся к этому «следователю» и сказал с отвращением:

— Ну, хватит! Достаточно!

— Вы его прощаете?

— Да.

— Иди, Багиров, и помни!

— Сагол! — по-азербайджански стал благодарить его капитан. — Сагол, товарищ…

— Хватит, — снова брезгливо оборвал его «следователь». — Иди отсюда!

— И когда за капитаном закрылась дверь, спросил у меня: — Теперь позвать этих двух сержантов?

— Не надо, — сказал я. — Что вы от меня хотите?

— Ну, мы ведь уже на «ты»! — он протянул мне «Марлборо». — Закуривай. Что я хочу? Чтобы ты забыл эту историю. Никто тебя не бил, и вообще — ты не был в милиции. Зиялова мы найдем, Зиялов — бандит, но ты не имеешь к этому делу никакого отношения. Зачем тебе впутываться, слушай? На следствие будут таскать, на суде придется выступать — тебе это нужно? Вот я рву — смотри — все протоколы допросов, все показания сокамерников. Ты не был у нас в милиции, вообще, а? А то потянется одно за другое: как арестовали? Куда привезли? Как отпустили? За что? Ну? Рву?

— Подожди, — сказал я. — Ведь у Зиялова моя сумка с документами. Как же я без документов? Мне же нужно восстанавливать паспорт, редакционное удостоверение. Писать заявление в милицию. А то его где-нибудь возьмут с моим паспортом…

— Ага! Это ты верно сообразил, молодец. Но как, по-твоему, — откуда я узнал, что ты корреспондент Гарин?

— От бухгалтера, — сказал я.

Он усмехнулся:

— Ну, от него тоже, правильно. Но еще до него, сегодня ночью к нам позвонила какая-то женщина и сказала, что на морвокзале в камере хранения в ящике номер 23 лежат вещи арестованного корреспондента «Комсомольской правды». — Тут он открывает ящик письменного стола, вынимает мою дорожную сумку и пассом, через стол посылает ее мне. — Как ты думаешь, кто эта дама?

Я молча смотрю ему в глаза, он говорит:

— Я тоже не знаю. Аноним. Дежурный офицер, который с ней разговаривал, только записал номер ящика, как она положила трубку. Нет, она еще сказала, что ты ни в чем не виноват. Но это к делу не имеет отношения…

Конечно, я понимаю, кто это звонил — Аня Зиялова. Но зачем говорить им это? Кроме омерзения и желания побыстрей уйти отсюда, уже ничего не осталось в душе. Я проверил документы в своей дорожной сумочке, убедился, что все на месте: паспорт, редакционное удостоверение, водительские права, книжка «Союза журналистов» и даже деньги (!) и встал.

— Я могу идти?

— Если мы договорились, конечно! А я это могу порвать? — он все еще держал в руках протоколы допросов и показания моих сокамерников. Я был уверен, что это только копии, но мне было все равно.

Я сказал:

— Да. Можешь рвать.

Он с хрустом надорвал листы — сначала вчетверо, потом на восьмушки и демонстративно выбросил в корзину.

— Отлично. Значит, ты никогда не был в бакинской милиции, ни по каким делам, точно? Историю с гробом забыл и Зиялова тоже. Да?

— Да, — выдавил я из себя.

— Спасибо! — Он протянул мне руку, но вдруг, будто спохватившись, открыл ящик стола, вытащил какую-то папку с надписью «ГАРИН А.Б. Оперативно-агентурное дело». Папка была старая, выцветшая, он открыл ее и достал пожелтевший лист бумаги, протянул мне. Я взглянул и обомлел. Это был мой почерк, перефраз Лермонтова, детские, более чем десятилетней давности стихи, отклик на чешские события 1968 года.

Слава Богу, подписи под стихами не было.

Он сказал с усмешкой, забирая листок:

— Я уверен, что это не твои стихи, что ты тогда просто по детской глупости переписал у кого-то. Я помню, горячее было время. Так что пусть лежат у нас, мы даже в КГБ не передали. Но если ты не сдержишь наш договор… Имей ввиду — этот листочек всю карьеру ломает. Никакой Лермонтов не поможет. Договорились?

Через минуту я вышел из здания городского управления милиции на улицу. Яркое полуденное солнце ослепило глаза. Я остановился, прислушался. На улицах гудели машины, на школьном дворе моей родной 71-ой школы пацаны матерились по-азербайджански, русски и армянски и гоняли футбольный мяч, старик-мороженщик тащил по мостовой ящик на скрипящей роликовой повозке и кричал «Ма-арожени прадаю!», а у Управления милиции доблестные азербайджанские милиционеры дремали в готовых к старту милицейских «Волгах».

Словно женщина, которой сделали аборт, будто изнасилованный и бессильно-никчемный, я поплелся по улице Красноармейской вниз — к бульвару, к морю. Ни тогда, когда эта скотина капитан Багиров саданул меня по уху, ни даже тогда, когда Фулевый харкнул мне в лицо, я не чувствовал себя таким униженным и использованным, как в эту солнечную минуту моего освобождения.

Олег Зиялов — вот от кого они получили эти стихи десять лет назад и потому выгораживают его сегодня, подумал я. Олег Зиялов — это их человек, наверно…