"Рефлекс змеи" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 15

Конюшня фермы “Зефир” и вправду была укреплена, как форт. Окруженная семифутовой высоты деревянным забором с охраняемыми воротами, она могла бы дать фору Алькатрасу (Алькатрас – скалистый остров в заливе Сан-Франциско. С 1859-го по 1933-й – военная тюрьма, до 1963-го – федеральная. Сейчас является туристической достопримечательностью.). Я сидел, развалясь, в своей машине напротив через улицу и ждал, когда откроют ворота.

Я ждал, пока холод не начал пробираться под анорак, и мои руки и ноги не замерзли. Несколько отважных пешеходов торопливо прошли мимо ворот по узенькой дорожке вдоль забора, не глядя на ворота. Я ждал на полугородской улочке на окраине Хорли, где уличные фонари были не в силах рассеять окружающую тьму.

Никто не входил и не выходил из ворот. Они были наглухо закрыты, и после двух часов бесплодного ожидания я отказался от бодрствования на холоде и взял номер в местном мотеле.

Расспросы дали неутешительный результат. Да, сказала регистраторша в мотеле, здесь действительно иногда останавливаются люди, надеющиеся убедить своих сыновей и дочерей вернуться из “Зефира” домой. Но вряд ли хоть одному это удалось, поскольку им никогда не позволяли встретиться с детьми наедине, если вообще давали их увидеть. Просто скандал какой-то, сказала регистраторша. И закон ничего с этим поделать не может. Всем детям больше восемнадцати, понимаете? Они достаточно взрослые, чтобы самим принимать решение, тьфу ты!

– Да я просто кое-кого хотел там найти, – сказал я.

Она покачала головой и сказала, что у меня никаких шансов.

Я провел вечер, мотаясь по гостиницам и пабам, разговаривая о Братстве с местными, ошивавшимися по барам. В целом, мнение у людей было такое же, как у регистраторши, – кого бы я там ни хотел увидеть в “Зефире”, у меня ничего не выйдет.

– Они хоть когда-нибудь наружу выходят? – спросил я. – К примеру, купить что-нибудь?

И мне говорили с насмешливыми или сочувственными улыбками, что да, “братья” действительно выходят, всегда группками и всегда собирают деньги.

– Они продают всякую фигню, – сказал один местный. – Пытаются всучить вам куски полированного камня и всякое такое. На самом деле, просто деньги выклянчивают. Ради дела, говорят они. Ради любви к Господу. Хрен все это – скажу я вам. Я сказал им, чтобы шли в церковь, но им это не понравилось.

– Они всегда такие строгие, – сказала барменша. – Не курят, не пьют, никакого секса. Не понимаю, что эти кретины в такой жизни нашли.

– Они не причиняют вреда, – сказал кто-то. – Всегда улыбаются, и все.

Выйдут ли они попрошайничать утром, спросил я. А если выйдут, то куда?

– Летом они все время ошиваются в аэропорту, выпрашивают деньги у людей, которые уезжают на выходные, и иногда залавливают кого-нибудь для себя… новобранцев, что ли... но вам лучше пойти в центр города. Прямо здесь. В субботу они тут точно будут. Наверняка.

Я поблагодарил всех. Поутру я припарковался как можно ближе к центру и пошел дальше пешком.

Около десяти город был полон суеты утренней торговли, и я понял, что мне придется выехать не позже одиннадцати тридцати, чтобы успеть в Ньюбери, и что даже

так придется пробиваться через пробки. Первый заезд будет в двенадцать тридцать, поскольку сейчас стояли короткие зимние дни и, хотя в первых двух заездах я не участвовал, мне нужно быть там за час до третьего, или Гарольд просто озвереет.

Я не видел никаких группок попрошайничающих “братьев”. Вообще никаких группок. Никаких бритоголовых с колокольчиками, монотонно бубнящих молитвы, ничего такого. Только какая-то девушка с улыбкой тронула меня за плечо и спросила, не куплю ли я хорошенькое пресс-папье.

На ее ладони лежал клинообразный камень, зеленовато-коричневый, полированный.

– Пожалуй, – сказал я. – Сколько?

– Это для целей благотворительности, – сказала она. – Сколько дадите. – Она протянула другой рукой деревянную коробочку с прорезью в крышке, но без каких-либо названий благотворительного общества.

– Что за цели? – весело спросил я, нашаривая бумажник.

– Для множества добрых дел, – сказала она.

Я нашел бумажку в фунт достоинством, сложил ее и всунул в прорезь.

– И много вас, сборщиков? – спросил я.

Она невольно посмотрела по сторонам, и, проследив ее взгляд, я увидел еще одну девушку, предлагающую камушки кому-то на автобусной остановке, а на другой стороне еще одну. Приятные, обыкновенно одетые девушки.

– Как тебя зовут? – спросил я.

Она улыбнулась еще шире, словно это уже было достаточным ответом, и отдала мне камень.

– Большое вам спасибо, – сказала она. – Ваш дар принесет много добра.

Я смотрел ей вслед. Она пошла вниз по улице, вынула еще один камень из кармана своей расклешенной юбки и обратилась к добродушной с виду пожилой леди. Я подумал, что она слишком взрослая для Аманды, хотя это не всегда легко сказать. Особенно, как я понял, оказавшись минутой позже рядом с другой девушкой, если учесть их не от мира сего праведный вид, который они носили, словно доспехи.

– Не купите ли пресс-папье?

– Хорошо, – сказал я, и мы снова пошли по тому же кругу.

– Как тебя зовут?

– Сьюзен, – сказала она. – А вас?

Я в ответ улыбнулся ей, покачал головой и пошел прочь. Полчаса я покупал пресс-папье. Четвертую девушку я спросил:

– А Аманда сегодня на выходе?

– Аманда? У нас нет никакой... – Она осеклась, и ее взгляд тоже скользнул в сторону.

– Ничего, – сказал я, делая вид, что ничего не заметил. – Спасибо за камень.

Она одарила меня пустой лучезарной улыбкой и пошла дальше, а я немного подождал, пока не смог благопристойным образом оказаться перед девушкой, на которую она смотрела.

Она была молоденькой, невысокой, с нежным лицом, странно пустыми глазами, в анораке и расклешенной юбке. У нее были каштановые волосы, как и у меня, но прямые, совсем не вьющиеся, и сходства в наших лицах я не находил. Она могла быть ребенком моей матери, а могла и не быть.

Камушек, который она мне протягивала, был темно-синим с черными искрами, размером с ладонь.

– Хорошенький, – сказал я. – Сколько?

Я получил обычный ответ и дал ей фунт.

– Аманда, – сказал я.

Она подпрыгнула. С сомнением посмотрела на меня.

– Меня зовут не Аманда.

– А как?

– Мэнди.

– Мэнди как?

– Мэнди Норт.

Я медленно-медленно выдохнул, чтобы не встревожить ее, улыбнулся и спросил, как долго она живет в “Зефире”.

– Всю жизнь, – звонко сказала она.

– С друзьями?

Она кивнула.

– Они меня защищают.

– Ты счастлива?

– Да, конечно. Мы вершим Господню работу.

– Сколько тебе лет?

Она снова забеспокоилась.

– Восемнадцать... вчера исполнилось... но я не должна ни с кем разговаривать о себе. Только о камнях.

В ней явно было что-то детское. Не то чтобы у нее было замедленное умственное развитие, но какое-то старое чувство, что-то очень простое. В ней не было жизни, не было веселья, не было пробуждающейся женственности. Не просто обычный просвещенный тинэйджер, а еще и сомнамбула, никогда не видевшая дня.

– У тебя есть еще камни? – спросил я.

Она кивнула и вынула еще один из кармана юбки. Я повосхищался им и согласился его купить, и сказал, вытаскивая еще одну бумажку:

– Как звали твою мать, Мэнди?

– Не знаю, – испуганно ответила она. – Вы не должны меня об этом спрашивать.

На мгновение ее пустые глаза вспыхнули – воспоминание было неистребимым, а затем она глянула на кого-то у меня за плечом, и бесхитростная радость сменилась стыдом. Она покраснела.

Я полуобернулся. Там стоял мужчина – немолодой, неулыбчивый. Суровый мужчина на несколько лет старше меня. Очень чистый, очень опрятно одетый и очень раздраженный.

– Никаких разговоров, Мэнди, – сурово сказал он. – Помни правило. Ты первый день собираешь и сразу же нарушила правило. Сейчас девочки отведут тебя домой. После сегодняшнего ты снова будешь работать по дому. Иди, они тебя ждут вон там. – Он коротко кивнул на группу девушек и проследил, как она, волоча ноги, бредет туда. Бедная Мэнди попала в немилость. Бедная Аманда. Бедная сестричка.

– Чего вам надо? – спросил меня мужчина. – Девушки сказали, что вы покупали камни у всех них. Чего вы добиваетесь?

– Ничего, – сказал я. – Просто красивые камни.

Он с сомнением глянул на меня, и тут к нему присоединился еще один такой же тип после того, как переговорил с уже ушедшими девушками.

– Этот парень спрашивал у девочек, как их зовут, – сказал он. – Искал Аманду.

– Тут нет Аманды.

– Мэнди. Он говорил с ней.

Они оба посмотрели на меня сузившимися глазами, и я решил, что пора уходить. Они не пытались остановить меня, когда я пошел к стоянке. Они не пытались остановить меня, но не отставали ни на шаг.

Я не слишком напрягался по этому поводу и свернул в короткую боковую улочку, которая вела к стоянке. Оглянувшись, чтобы посмотреть, идут ли они еще за мной, я увидел, что их там не двое, а уже четверо, Другие два были молоды, сверстники тех девушек.

Я подумал, что это слишком уж людное место, чтобы со мной что-то случилось, и по многим причинам решил ничего не предпринимать. Пока крови не предвиделось.

Еще трое слонялись у входа на стоянку. Все семеро окружили меня. Я отпихнул одного, чтобы пройти, и тут же целый лес рук оттолкнул меня прочь. Они оттеснили меня на несколько шагов в сторону и приперли к кирпичной стене. И если кто-то из Великой Британской Публики и видел, что происходило, все шли по другой стороне улицы.

Я стоял и смотрел на семерых “братьев”.

– Чего вы хотите? – сказал я.

Второй из старших спросил:

– Зачем ты расспрашивал о Мэнди?

– Она моя сестра.

Это сбило с толку старших. Они переглянулись. Затем первый решительно покачал головой.

– У нее нет семьи. Ее мать умерла много лет назад. Вы врете. Откуда вы знаете, что она ваша сестра?

– Мы не хотим, чтобы ты ошивался здесь и совал всюду нос, создавая нам сложности, – сказал второй. – Я думаю, он репортер.

Это слово прямо подстегнуло их, и они всем скопом набросились на меня. Они малость многовато били меня о стену и колотили немного сильнее, чем нужно было бы, но я мало что мог сделать – ведь я не был регбистом и не мог отпихнуть всю эту кучу малу. Это была одна из тех идиотских потасовок, в которой ни одна сторона не хочет заходить слишком далеко. Они легко могли бы избить меня до полусмерти, если бы захотели, и я мог бы надавать им куда сильнее, чем надавал. Но было бы очень рискованно расходиться, ведь они просто пытались предупредить меня. Я растолкал их, дал кому-то пару раз по голени, и все.

Я не сказал им единственной вещи, которая могла бы избавить меня от побоев, – если бы они могли доказать, что Мэнди действительно моя сестра, она унаследовала бы состояние.

* * *

Гарольд, набычившись, ждал меня у весовой.

– Ты здорово опоздал, – сказал он. – А почему хромаешь?

– Ногу подвернул.

– Скакать можешь?

– Да.

– Ну-ну.

– Виктор Бриггз здесь?

– Нет. Можешь не волноваться. Он хочет победы Шарпенера, потому можешь скакать как обычно. Только не геройствуй. Понял? Ты будешь присматривать за Шарпенером, или я с тебя шкуру спущу. Приведи его назад целым и невредимым.

Я кивнул, спрятав улыбку. Он еще раз хмуро глянул на меня и ушел.

– Говоря по чести, Филип, – сказал Стив Миллес, идя за мной, – он обращается с тобой, как с дерьмом.

– Нет. Не совсем.

– Я не стал бы такого терпеть.

По горячей воинственности на слишком юном лице я понял: он не знает, что порой под грубой видимостью таятся очень теплые отношения.

– Ладно, удачи тебе, – безразлично сказал я, а он ответил “спасибо” и пошел в весовую. “Он никогда не станет похожим на отца, – подумал я. – Никогда не будет таким проницательным, таким изобретательным, таким безжалостным и злобным”.

Я пошел следом за Стивом, переоделся в цвета Виктора Бриггза, чувствуя, как ноют следы внимания “братьев”. Да ничего страшного. Мелочи жизни. Я надеялся, что не случилось ничего особо серьезного, что могло бы повлиять на мою езду.

Когда я вышел наружу, рядом громко разговаривали Элджин Йаксли и Барт Андерфилд, хлопая друг друга по плечам. Похоже, они были слегка навеселе. Элджин Йаксли отвалил и удалился, а Барт, повернувшись, с совершенным отсутствием координации врезался прямо в меня.

– Привет, – сказал он, рыгнув перегаром. – Ты узнаешь первым. Элджин купил еще несколько лошадей. Они будут у меня, конечно же. Мы поставим Ламборн на уши. Все на скачках встанут на уши. – Он покровительственно глянул на меня. – Элджин – прямо генератор идей.

– Да уж, – холодно ответил я.

Барт вспомнил, что не слишком любит меня, и понес свои добрые новости другому, более охочему до слухов. Я стоял и смотрел ему вслед, думая, что Элджин Йаксли больше никогда не застрелит лошадь ради страховки. Ни одна страховая компания не потерпит этого дважды. Но Элджин Йаксли считает, что его за руку не поймали... да и люди не меняются. Если уж кто однажды пошел на подлог, то пойдет и еще раз. Мне не понравилось, что Элджин Йаксли снова стал генерировать идеи.

Старая дилемма стояла по-прежнему. Если я передам полиции или страховой компании подтверждение подлога, совершенного Элджином Йаксли, то мне придется рассказать, откуда я взял снимки. От Джорджа Миллеса... который писал письма с угрозами. Джордж Миллес, муж Мэри, которая выбиралась, опираясь на слабые руки, из обломков своей жизни. Если правосудие состоит в том, чтобы еще глубже сбросить ее в бездну рвущего душу ничтожества, то пусть оно подождет.

* * *

Шарпенер скакал в третьем заезде. Не самое великое событие этого дня – не то что четвертый заезд на Золотой кубок, спонсированный производителем бренди, а просто почтенные двухмильные скачки. Шарпенер стал фаворитом из-за своей победы в Кемптоне, и с такой же жизнерадостностью он прошел большую часть ньюберийского длинного овала четвертым. У третьего от конца препятствия мы были третьими, у второго от конца – вторыми и вырвались вперед на последнем. Я понукал его и пятками, и так, и, Господи, думал я, мне бы сейчас те силы, что я растратил в драке в Хорли...

Шарпенер победил, а я выдохся, что было просто нелепо. Гарольд, сияя, смотрел, как я неуклюже вожусь с застежками сбруи в загоне для победителей. Лошадь, топая копытом, чуть не сбила меня с ног.

– Ты ведь только две мили скакал, – сказал Гарольд. – Что за чертовщина с тобой творится?

Я расстегнул застежки и стащил седло, и ощутил, как мои руки снова наливаются силой. Я усмехнулся Гарольду и сказал:

– Ничего... Это был чертовски славный заезд. Я в прекрасной форме.

– Ага, в прекрасной форме. Оно и видно, что ты того гляди сдохнешь. Ты победил. На любых скачках, которые ты выигрываешь, ты в чертовски прекрасной форме.

Я пошел взвешиваться, оставив его в кругу спортивных репортеров и сбежавшихся с поздравлениями людей. Пока я сидел на лавке у своей вешалки, ожидая, когда вернутся силы, чтобы добрести назад, я решил, что буду делать с Элджином Йаксли.

* * *

В последние две недели я прибрел привычку брать с собой в машину не только две мои любимые фотокамеры, но и фотографии, которые держал на всякий случай. Там были копии снимков Лэнса Киншипа, хотя он сам и не появлялся, и те четыре фотографии, что касались Элджина Йаксли. Сразу после большого заезда я вышел и принес их.

Вторая лошадь, на которой я должен был выступать, считалась новичком в скачках с препятствиями и скакала в последнем заезде. Поскольку участников заезда для новичков было так много, что пришлось разбить их на две группы, последний заезд в тот день был седьмым, а не шестым. Это давало мне дополнительное время, которого как раз хватало на то, что я задумал.

Найти Элджина Йаксли было не так уж и трудно, сложнее было оттащить его от Барта Андерфилда.

– Могу ли я минуточку поговорить с вами? – сказал я Йаксли.

– Ты не скачешь на наших лошадях, – начальственно заявил Барт. – Потому не трать время и не проси.

– Можешь оставить их себе, – сказал я.

– Тогда чего тебе надо?

– Я хочу передать мистеру Йаксли весточку. – Я повернулся к Йаксли. – Это частное послание, только для ваших ушей.

– Ладно, ладно, – нетерпеливо сказал он. – Подожди меня в баре, Барт.

Барт что-то рычал и упирался, но наконец ушел.

– Лучше нам отойти туда, – сказал я Элджину Йаксли, кивнув на пятачок травы у входа, подальше от огромной толпы народу, у которых ушки на макушке и глаза любопытные. – Вам не захотелось бы, чтобы нас кто-то услышал.

– Что это все за чертовщина? – сердито спросил он.

– Послание от Джорджа Миллеса, – сказал я.

Его острое лицо напряглось. Маленькие усики встопорщились. Самодовольное выражение сменилось ярко выраженным паническим страхом.

– У меня тут кое-какие фотографии, – сказал я, – которые вам захотелось бы посмотреть.

Я отдал ему картонный пакет. “Второй раз, – подумал я, – наносить удар куда проще. Может, я просто огрубел душой... или просто мне не нравится Элджин Йаксли”. Я безо всякой жалости смотрел, как он вскрывает конверт.

Сначала он побледнел, потом побагровел, и крупные капли пота пузырями вспухли на его лбу. Он просмотрел все четыре фотографии и обнаружил там всю историю – встречу в кафе, два письму Джорджа и убийственную записку фермера Дэвида Паркера. Он поднял на меня больные, недоверчивые глаза. Голос его не слушался.

– Не торопитесь, – сказал я. – Я так и знал, что это окажется для вас потрясением.

Он зашевелил губами, словно упражнялся, но не сумел произнести ни слова.

– Любое количеств копий, – сказал я, – может быть отправлено в страховую компанию, полицию и так далее.

Он издал сдавленный стон.

– Но есть другой путь, – сказал я.

Он справился с глоткой и языком и выдавил единственное хриплое:

– Ублюдок...

– М-м-м, – сказал я. – Это путь Джорджа Миллеса.

Прежде никогда и никто не смотрел на меня с такой всепоглощающей ненавистью, и меня это обеспокоило. Но я хотел выяснить, что Джордж выудил по крайней мере у одной из своих жертв, и это был самый подходящий случай.

– Я хочу того же, что и Джордж Миллес, – без обидняков сказал я.

– Нет, – он скорее проскулил, чем крикнул. В голосе ужас и никакой надежды.

– Да, – ответил я.

– Но я не могу. У меня столько нет.

В глазах его была такая смертная тоска, что я едва мог это выдержать, однако я подстегнул свою пошатнувшуюся решимость мыслью о пяти застреленных лошадях и снова повторил:

– Того же, что и Джордж.

– Не десять, – диким голосом сказал он, – столько у меня нет.

Я уставился на него.

Он не так понял мое молчание и забормотал, снова обретя голос в потоке молящих, упрашивающих, льстивых слов:

– У меня были расходы, ты же знаешь. Это все было не так просто. Почему ты не оставишь меня в покое? Не отпустишь? Джордж сказал, раз и навсегда... а теперь еще ты... Пять, – сказал он, видя, что я продолжаю молчать. – Может, пяти хватит? Это же много. У меня нет больше. Нет.

Я снова уставился на него и стал ждать.

– Ну, хорошо, хорошо... – Его трясло от злости и страха. – Семь с половиной. Этого хватит? Это все, что у меня есть, кровосос... ты хуже Джорджа Миллеса... ублюдок, шантажист...

Пока я смотрел, он трясущимися руками шарил в карманах и наконец вытащил чековую книжку и ручку. Неловко пристроив чековую книжку на конверте с фотографиями, он написал дату и сумму и расписался. Затем дрожащими пальцами вырвал листок бумаги и стоял, держа его.

– Только не в Гонконг, – сказал он.

Я не сразу понял, что он имеет в виду, потому упорно продолжал смотреть на него.

– Не в Гонконг. Только не туда. Мне там не понравилось, – он снова умолял, выпрашивал крохи.

– О... – Я закашлялся, пряча внезапное осознание. – Куда угодно. Куда угодно, только подальше от Британии.

Это был верный ответ, но ему легче от этого не стало. Я протянул руку за чеком.

Он отдал мне его. Пальцы его тряслись.

– Спасибо, – сказал я.

– Чтоб ты в аду сгнил.

Он повернулся и, спотыкаясь, пошел прочь. Не то бежал, не то падал, совершенно разбитый. “Ну, пусть это послужит ему уроком, – безжалостно подумал я. – Пусть помучается. Это ненадолго”.

Я намеревался порвать чек, когда решил посмотреть, сколько стоит мое молчание – сколько он заплатил Джорджу. Я хотел порвать чек – но не порвал.

Когда я посмотрел на чек, словно солнце вспыхнуло у меня в душе, озарив ее изумлением и радостью.

Я воспользовался жестокостью Джорджа. Я потребовал, чтобы мне дали то же, что и ему. Его альтернативное предложение Элджину Йаксли.

Я получил его. Сполна.

Элджин Йаксли отправлялся в изгнание, а у меня в руках был его чек на семь с половиной тысяч фунтов.

Не на мое имя, и не на предъявителя, а на счет Фонда пострадавших жокеев.