"Последний барьер" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 9

Оказалось, что в слухах о конюшне Хедли Хамбера нет и капли преувеличения. Конюхов здесь держали в черном теле, причем настолько сознательно и планомерно, что я уже на второй день пришел к выводу: хозяин не хочет, чтобы конюхи задерживались у него подолгу. Я выяснил, что только старший конюх и старший сопровождающий конюх, жившие в Поссете, работали в конюшне больше трех месяцев, рядовых же конюхов хватало на два, максимум два с половиной месяца, потом им становилось ясно: такая собачья жизнь не окупается даже шестнадцатью фунтами в неделю.

Следовательно, ни один из конюхов, за исключением двух старших, не мог знать, что случилось с Суперменом летом – никто из них в то время у Хамбера на работал. Что же до старших конюхов, здравый смысл подсказал мне: раз они работают здесь так долго, значит посвящены в тайну конюшни, и если я начну выспрашивать насчет Супермена у них, меня живо отправят вслед за Томми Стэплтоном.

Я слышал, в какой нищете и убогости живут конюхи в некоторых конюшнях, знал я также, что многие лучшего и не заслуживают. Мне рассказывали о конюхах, которые топили печку ножками стульев, потому что им было лень идти на улицу за углем, а другие складывали грязные тарелки в унитаз и дергали за цепочку – так они мыли посуду... Но даже если считать, что Хамбер нанимал только самых, последних отщепенцев, – все равно, люди у него жили в чудовищных условиях.

Узкая жилая комната находилась прямо над денниками лошадей. Естественно, наверх доносилось цоканье копыт и перезвон цепей, а сквозь щели в полу можно было заглянуть в денники. Через эти щели наверх проникал запах стухшей соломы, врывался ледяной ветер. Потолка как такового у комнаты не было – просто балка перекрытия и черепица крыши, вместо двери – лестница и отверстие в полу. Стекло в единственном маленьком оконце было выбито, и раму заклеили плотной коричневой бумагой, которая закрывала свет, но пропускала холод.

Всю мебель жилища составляли семь кроватей самой примитивной конструкции: кусок брезента туго натянут на металлический трубчатый каркас. На каждую кровать полагалась одна подушка и два серых одеяла, но мне пришлось за них побороться, потому что с уходом моего предшественника их тут же растащили соседи. Наволочек и простыней не полагалось, матраса тоже. Все конюхи, чтобы не замерзнуть, ложились спать прямо в одежде, а на третий день моей работы у Хамбера пошел снег.

Внизу лестницы помещалась кухня – единственная другая комната для конюхов, по размеру не больше денника, рядом с которым находилась. Вид у нее был настолько нежилой, что само собой напрашивалось тягостное предположение: предназначена она не для людей, а для животных.

Когда я приехал во двор конюшни, Хамбер встретил меня безразличным взглядом, кивнул и без видимого интереса отрядил работать с четырьмя лошадьми и назвал номера их денников. Какие у лошадей клички – ни он, ни кто-то другой мне не сказал. Старший конюх сам тоже ухаживал за одной лошадью, в отличие от других конюшен, большой власти он не имел. Указания здесь давал Хамбер, он и следил за их выполнением.

Это был настоящий тиран, причем ужас наводило не высокое качество работы, которое он требовал, а ее количество. В конюшне содержалось тридцать лошадей. Одна находилась на попечении старшего конюха, а старший сопровождающий конюх, он же водитель фургона, вообще ни к одной лошади приписан не был. Таким образом, на семь конюхов приходилось двадцать девять лошадей. Помимо этого конюхи должны были содержать в порядке скаковую дорожку и вообще следить за чистотой на всей территории конюшни. В дни скачек, когда кто-то из конюхов уезжал, остальным часто приходилось присматривать за шестью лошадьми.

Если Хамбер видел, что кто-то пытается сачковать, он посылал его на какую-нибудь противную работу и с едкой миной скрежетал, что раз он платит больше, так извольте больше работать, а кому не нравится – скатертью дорога. Каждый знал: в другую конюшню его почти наверняка не возьмут, уходишь от Хамбера – прощаешься со скачками. Люди уходили и все, что узнали об этой конюшне, уносили с собой. Хамбер понимал, что делал.

Моих коллег в этой волчьей яме мало кто назвал бы дружелюбными или приятными людьми. Лучшим из них был почти полоумный паренек, которого я видел в Стаффорде в День благодарения. Звали его Джерри, и он был своего рода козлом отпущения, потому что отличался медлительностью и слабой сообразительностью.

Еще двое отсидели срок в тюрьме, и рядом с ними Супи Тарлтон выглядел пай-мальчиком из воскресной школы. У одного из них, Джимми, мне и пришлось с боем отвоевывать свои одеяла, а у другого, ширококостного грубияна Чарли, подушку. Эти двое были отпетыми уголовниками, им ничего не стоило пустить в ход сапоги, а если дело доходило до наказания, они могли бесстыдно оболгать другого и свалить всю вину на него.

Регги был мастер красть с чужой тарелки. У этого худого белолицего парня с дергающимся левым веком были длинные, цепкие пальцы, и он мог стянуть хлеб с тарелки в мгновение ока. Он здорово поживился за мой счет, прежде чем я его застукал, и для меня всегда оставалось тайной, почему он, хотя и ел больше всех, оставался самым худющим.

Один конюх был глухим. Однажды он с флегматичным выражением на лице монотонно пробубнил мне, что оглох из-за отца, который как-то в детстве слишком сильно оттягал его за уши. Звали его Берт, иногда он мочился под себя, и пахло от него ужасно.

Седьмой, Джефф, провел у Хамбера уже два с половиной месяца – старожил – и пока об уходе не помышлял. У него была привычка украдкой оглядываться по сторонам, и как только Джимми или Чарли начинали травить тюремные байки, в глазах у него вставали слезы. Видимо, он совершил какое-то преступление и панически боялся, что его найдут и посадят в тюрьму.

Джуд Уилсон, старший сопровождающий конюх, все им обо мне рассказал. То, что я человек бесчестный, они восприняли как нечто вполне естественное, но считали, что мне еще крупно повезло: если история насчет дочки Октобера не брехня, меня свободно могли упечь за решетку. Они без конца подкалывали меня по этому поводу и отпускали безжалостные похабные шуточки, слишком часто попадавшие в цель.

Постоянное общение с ними стало для меня пыткой, пища была отвратительной, работа валила с ног, сон не приносил облегчения, а холод пробирал до костей.

До поступления к Хамберу я часто ломал голову: почему находятся дураки, которые платят гонорар этому стабильно неудачливому тренеру? Теперь я начал понимать, в чем дело. Во-первых, удивляла сама конюшня. Когда я видел лошадей Хамбера в дни скачек, я думал: что может окружать их дома? Мокрый грязный песок, обветшалые денники со сломанными запорами, облупившаяся краска. Но в действительности благодаря конюхам, не знавшим послеобеденного отдыха, конюшня была аккуратной и ухоженной.

Иногда в конюшню приезжали владельцы лошадей, и Хамбер держался с ними авторитетно и уверенно, брал он, как я выяснил, меньше других тренеров, поэтому клиентов у него хватало. Кроме того, помимо скаковых лошадей в конюшне находились и охотничьи лошади, и Хамбер получал большие суммы на их содержание, прокорм и объездку без необходимости тренировать их.

На скачки в этом сезоне было записано всего семь лошадей, но этой семерке приходилось отдуваться за всю конюшню, в среднем каждая выступала раз в десять дней. За весь сезон в активе конюшни имелось одно первое место, два вторых и одно третье.

Среди моих четырех подопечных из этой семерки не было никого. Мой квартет состоял из двух скаковых лошадей, принадлежавших, кажется, самому Хамберу, и двух охотничьих. Скакуны были гнедыми, обоим лет по семь. Я упросил Касса, старшего конюха, сказать мне их клички, и оказалось, что зовут их Грузчик и Ржавый. Эти нетипичные для скаковых лошадей клички в справочнике не значились, не было их и в списке Хамбера «Лошади в процессе подготовки». Вполне возможно, что Редьярд, Супермен, Уголь и остальные жили здесь под такими же неброскими псевдонимами.

Конюху, навсегда распростившемуся со скачками, и в голову не придет, что какой-нибудь Грузчик или Ржавый, его бывший подопечный, – это и есть Редьярд, который два года спустя выиграл какой-то заезд под началом другого тренера.

Но почему, почему он выиграл два года спустя? Ответ на этот вопрос был, как и раньше, покрыт полным мраком.

Пришли холода, побушевали да так и остались. Но это еще цветочки, говорили конюхи, вот придет зима, тогда держись! А у себя в Австралии я бы весь январь и февраль нежился под нежарким летним солнцем. Интересно, как там без меня Белинда, Хелен и Филип? Хорошо ли им? Что бы они подумали, если бы увидели, какое жалкое, низменное существование я здесь влачу! А мои люди, если бы увидели, до чего докатился их хозяин!

Один унылый день сменялся другим, и меня все чаще стали посещать тягостные мысли. Понимал ли я, что меня ждет, когда соглашался на этот маскарад?

Мне приходилось постоянно следить за своими манерами, речью, движениями: никто вокруг не должен усомниться в том, что я – неотесанный простолюдин. Я обрывал себя во время работы – «не спеши», во время упражнений болтался в седле, словно тряпичная кукла, – «твой высокий класс здесь не нужен». Но шли дни, и я вживался в образ. А может, человек, слишком долго играющий роль отщепенца, в конце концов им становится? Если у него постоянно отнимают право на человеческое достоинство, не забывает ли он, что оно вообще существует на свете? Все же я надеялся, что это вопросы чисто риторические: коль скоро я могу иногда над собой посмеяться, мне ничего не грозит.

Случай с Джеффом Смитом подтвердил мою догадку насчет того, что после трех месяцев конюхам намекают довольно прозрачно – пора уходить.

Как-то утром, вернувшись после тренировки, мы застали Хамбера в середине двора. Он, как это часто бывало, недовольно хмурился.

– Ты, Смит, и ты, Рок, отведите лошадей в денники и быстро сюда.

Мы выполнили приказание.

– Рок.

– Слушаю, сэр.

– У всех твоих лошадей кормушки в отвратительном состоянии. Вычисти их.

– Хорошо, сэр.

А чтоб впредь сам следил за порядком, следующую неделю будешь подниматься в половине шестого.

– Да, сэр.

Я вздохнул про себя, но переживать не стал: в раннем подъеме я не вижу ничего страшного, и эта форма наказания была для меня приемлемой. Мне предстояло каждое утро в течение часа стоять посреди двора, ничего не делая. Темно, холодно и скучно. Хамбер и сам был ранней пташкой. Окно его спальни выходило прямо во двор, и без двадцати шесть он знал, стоит наказанный или нет, – в это время у него уже горел свет.

– Теперь ты. – Он посмотрел на Джеффа, как бы взвешивая что-то в уме. – В седьмом деннике пол заляпан грязью. Вычистишь солому и выдраишь пол с порошком – перед обедом.

– Но, сэр, – неосторожно запротестовал Джефф, – если я не пойду обедать со всеми, мне ничего не останется...

– Об этом надо было думать раньше и делать свою работу как следует. Я плачу вам в полтора раза больше, чем любой другой тренер, вы должны и работать соответственно. Сделаешь, как я велел.

– Но, сэр, – взвыл Джефф, потому что знал: если он пропустит обед, потом будет весь день ходить голодным, – неужели нельзя там убраться после обеда?!

Хамбер спокойно продвинул вдоль руки свою палку, пока в ладони не оказался ее конец. Потом взмахнул рукой и резко стукнул Джеффа набалдашником по бедру.

Джефф вскрикнул и принялся растирать ушибленное место.

– Перед обедом, – заключил Хамбер и ушел, опираясь на палку.

Атака на Джеффа продолжалась целую неделю. Он получил еще шесть сильных ударов по разным частям тела, еще три раза остался без обеда, два раза без завтрака и один раз без ужина. Хамбер довел его до слез задолго до конца эпопеи, и все же уходить Джефф не хотел.

Спустя пять дней после начала кампании в кухню во время завтрака вошел Касс и сказал Джеффу:

– Боюсь, хозяин на тебя за что-то взъелся. Говорю тебе для твоей же пользы: ищи работу в другом месте. На хозяина, бывает, такое находит – ему кажется, что кто-то из конюхов все делает не так, как надо, и тут его никакими увещеваниями не прошибешь. Если не уйдешь сейчас, увидишь – это только начало. Понимаешь? Учти, это я для твоей же пользы.

Даже после такого предупреждения Джефф продержался еще целых два дня, лишь после этого с болью в сердце собрал свой старый армейский вещмешок и, шмыгая носом, сдал позиции.

На следующее утро перед завтраком палка оставила свой след на теле Джимми.

На завтрак он опоздал и, грязно ругаясь, выхватил кусок хлеба из рук Джерри.

– Куда мой завтрак девали, паразиты?

– Съели, куда же еще...

– Да?! – взревел он, сверкая глазами. – Ну, так можете взять себе и моих распрекрасных лошадок!

С меня хватит. Натерпелся хорошей жизни – сыт по горло. Срок тянуть и то лучше, чем здесь гнить. Нет уж, не позволю, чтобы об меня ноги вытирали, это я вам точно говорю.

– А чего ты не пожалуешься? – спросил Регги.

– Это кому же?

– Ну... фараонам.

– Да ты никак спятил? – в изумлении воскликнул Джимми. – И как ты себе это представляешь? Вот я, здоровенный детина, захожу к этим мордоворотам в участок и говорю, мол, извините, зашел пожаловаться на своего хозяина, он меня палкой стукнул. Для начала они со стульев попадают. А дальше что? Ну, допустим, они приедут сюда и спросят Касса, правда ли, что здесь творятся такие безобразия? А что Касс? Ему, небось, работу терять не шибко хочется. Что вы, скажет он, ничего такого и в помине нет. А мистер Хамбер – это просто душа-человек, у него золотое сердце. А кто вам нажаловался? Ах, вот этот уголовник? Так он же врет! Чего от него еще ждать? Так что ты, братец, лучше меня не смеши. Все, я намыливаюсь и вам советую, если у вас еще хоть что-то в черепушках осталось.

Его совету, однако, никто не последовал.

От Чарли я узнал, что Джимми провел здесь на две недели дольше его самого, то есть примерно около трех месяцев.

Джимми независимой походкой выходил со двора, а я смотрел на него и думал тяжелую думу. Два с половиной месяца, максимум три – и Хамбер начинает карательные действия. Я провел здесь уже три недели, значит, в лучшем случае, на раскрытие дела мне остается два месяца с небольшим. Если будет нужно, я, конечно, смогу продержаться не меньше Джеффа, главное, выйти на след раньше, чем Хамбер задумает выгонять меня, иначе я не докопаюсь до истины никогда.

Вместо Джеффа и Джимми взяли двух конюхов – Долговязого малого по имени Ленни, который отбыл срок в Борстале3 и очень этим гордился, и Сесла, безнадежного алкоголика лет тридцати пяти. Он сам рассказал, что перебывал почти в половине конюшен в Англии, но отовсюду его выгоняли за любовь к крепким напиткам. Не знаю, откуда он их доставал или где прятал, во всяком случае каждый день к четырем часам он уже был тепленький, а каждую ночь забывался в пьяном ступоре, громко храпя.

Жизнь, если это можно назвать жизнью, шла своим чередом.

Джуду Уилсону и Кассу я давно сказал, что задолжал с выплатой за прокат мотоцикла, поэтому каждую субботу после обеда я ездил на почту в Поссет, не вызывая никаких подозрений.

Поссет, малюсенький городишко, находился в двух с половиной километрах от конюшни, автобусов не было. Касс и Джуд Уилсон имели собственные машины, но никогда никого из конюхов не подвозили. Единственным другим транспортом был мой мотоцикл, однако я сразу сказал, что ездить на нем по занесенным снегом дорогам ради того, чтобы вечером попить в баре пивка, я не буду. Естественно, какое-то время меня за это открыто презирали. Короче говоря, в Поссет мы ходили крайне редко: по субботам, когда у нас было пару часов после обеда, и в воскресенье вечером – работы было не так много, и у парней еще оставались силы и желание на то, чтобы топать два с половиной километра за кружкой-другой пива.

По субботам я распаковывал свой аккуратно укрытый полиэтиленовой пленкой мотоцикл, сажал на заднее сиденье сиявшего от счастья Джерри и ехал в Поссет. Я всегда брал с собой именно его – несчастного, глуповатого Джерри, потому что за неделю ему, доставалось больше других Мы уже знали, что будем делать в Поссете Сначала – на почту, выплатить мой воображаемый прокат. На самом деле я, поглядывая через плечо, пристраивался возле полки с бланками для телеграмм и других почтовых отправлений и писая еженедельный отчет Октоберу. Если приходил ответ, я читал его, а потом рвал и выбрасывал в урну.

Джерри знал, что на почте я провожу минут пятнадцать, и, не занимая свой мозг подозрениями, проводил это время в магазине по соседству, в отделе игрушек. Он регулярно покупал детские комиксы за четыре пенса и последующие дни счастливо хихикал, рассматривая пестрые картинки. Читать он не умел и часто просил меня объяснить, что написано под картинками, поэтому вскоре я близко познакомился с приключениями обезьянки Мики и Флипа Маккоя.

После почты мы снова садились на мотоцикл и проезжали пару сотен метров – перекусить в кафе. Мы с Джерри заказывали и с неописуемой радостью уплетали бараньи отбивные, яичницу, вяловатый картофель с зеленым горошком. За соседними столами подобным же образом развлекались Чарли и другие конюхи.

Перед уходом я и Джерри набивали карманы плитками шоколада, чтобы компенсировать голодный паек у Хамбера, но этих запасов хватало ненадолго, потому что рано или поздно их находил Регги.

К пяти часам мы возвращались в конюшню, я снова упаковывал мотоцикл. Неделя кончалась, и самым счастливым воспоминанием о ней была кружка теплого пива. А впереди все то же – семь унылых тягостных дней.

Я снова и снова перебирал в уме все, что слышал или видел со дня приезда в Англию. Самое существенное, значительное – это, конечно, поведение Супермена в Стаффорде. Он находился под воздействием допинга, он был двенадцатый в серии. Но заезд не выиграл.

Потом я изменил направление этих мыслей. Он находился под воздействием допинга и не выиграл. Но был ли он двенадцатый в серии? А почему не тринадцатый? Или даже четырнадцатый? Ведь возможно, что не повезло не только Супермену.

В мою третью субботу у Хамбера я обратился к Октоберу с просьбой найти газетную вырезку, которую хранил Томми Стэплтон. Это была заметка о том, как на скачках в Картмеле в паддоке взбесилась какая-то лошадь и убила женщину. Я просил его собрать сведения об этой лошади.

Через неделю пришел отпечатанный на машинке ответ.

"Выпускник, уничтожен в прошлом году на троицын день на скачках в Картмеле, графство Ланкашир, ноябрь и декабрь позапрошлого года провел в конюшне Хамбера. Хамбер купил Выпускника после облегченного стипль-чеза и продал с аукциона в Лестере около двух месяцев спустя.

Но: Выпускник взбесился перед началом скачек. Он был записан в заезд с гандикапом, а не на облегченный стипль-чез. Кроме того, финишная прямая в Картмеле относительно короткая.

Все эти факты выпадают из общего рисунка.

У Выпускника были взяты пробы на допинг, но анализы показали отрицательный результат.

Что случилось с Выпускником, никто объяснить не смог".

Томми Стэплтон, наверное, до чего-то додумался, иначе он не стал бы вырезать эту заметку; все же у него, видимо, были сомнения, и он, прежде чем действовать, решил сам все проверить. Проверка его и погубила. Теперь я в этом твердо убежден.

Я разорвал письмо и поехал с Джерри в сторону кафе. Надо быть осторожным, опасность ходит где-то рядом... Впрочем, аппетит у меня не испортился, пообедал я с удовольствием – хоть раз в неделю проглотить что-то съедобное.

Через несколько дней во время ужина я перевел разговор на скачки в Картмеле. Что это за скачки, спросил я, никто не знает?

Оказалось, там бывал пьянчуга Сесл.

– Сейчас там уже не то, что было раньше, – угрюмо пробурчал он, не заметив, как Регги вытащил у него из-под носа кусок хлеба и маргарин.

– А что было раньше? – не отступал я.

– Раньше была ярмарка. – Он икнул. – Карусели, качели, представления разные. По праздникам, на День троицы, к примеру. Единственное место, кроме Дерби, где на скачках есть качели. Но сейчас это дело прикрыли. Народ мог там как следует поразвлечься, так нет, жалко стало. А кому она мешала, эта ярмарка?

– По карманам можно было пройтись, – авторитетно заметил Ленни.

– Точно, – согласился Чарли, который еще не решил, стоит ли относиться к Ленни, как к равному, – ведь тюрьма в Борстале не идет ни в какое сравнение с местами, где бывал он.

– Там и собачьи бега устраивали, теперь и их прикрыли. А было на что посмотреть – хорошо бегали собачонки. Да вообще в Картмеле, бывало, отдыхаешь душой и телом. А сейчас? Как в любой дыре. Не лучше, чем где-нибудь в Ньютон Эбботе. Теперь там что праздник, что будни – все одно и то же. – Он рыгнул.

– А что там были за собачьи бега? – спросил я.

– Бега как бега. – Он глупо улыбнулся. – Один забег у них был до скачек, один – после, а теперь, сукины дети, все прикрыли. Последнюю радость у людей отнимают, чтоб они сдохли. Правда, – он хитро прищурил глаз, – для своих людей собачьи бега все равно остались, даже ставочки можно делать. По утрам проводят. Не там, где ипподром, а на другом конце деревни.

– Собачьи бега? – недоверчиво переспросил Ленни. – Ты не заливай! Куда же это собаки побегут без дорожки? Да и электрического зайца там, небось, нет...

Сесл неловко качнул головой в сторону Ленни.

– А никакой дорожки и не надо, – с серьезной миной невнятно пробормотал он. – Им нужен след, голова два уха! Какой-нибудь ханурик берет мешок с анисовым семенем, парафином, еще какой-нибудь дрянью и тянет этот мешок километр-другой вокруг холмов, по лесу. А потом спускают собак. И какая первой пробежит весь след и вернется обратно, та и выиграла.

– А в том году ты в Картмеле не был? – спросил я.

– Нет, – с сожалением признался Сесл. – Не был. Там в том году женщину убило, вот было делов-то.

– Это как же? – Ленни даже подался вперед.

– Одна лошадь распсиховалась в паддоке для показа да как сиганет через ограду – и прямо на какую-то дамочку. Приехала, называется, подышать свежим воздухом. Да, уж она, бедняга, точно не на ту лошадку тогда поставила. Эта спятившая кляча размолотила ее почище мясорубки, пока прорывалась сквозь толпу. Далеко она, ясное дело, не ускакала, но лягалась вовсю, еще одному мужику успела ногу сломать. Ну а потом притащили ветеринара, и он ее шлепнул. Сошла с ума, говорят, вот и все дела. Мой дружок был там рядом, у него в том же заезде лошадь скакала. Картинка, говорит, была не из приятных: эта несчастная бабенка, растерзанная в клочья, истекала кровью прямо у него на глазах. Эта жуткая история произвела на всех тяжелое впечатление. На всех, кроме Берта, который был глух и ничего не слышал.