"По рукоять в опасности" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

ГЛАВА 3

Мать дала мне свою карточку Национального Вестминстерского банка для получения наличных и назвала свой код. Это было выражением полного доверия.

Я воспользовался этой карточкой и затем купил билет на поезд до Рединга, хотя так и не приобрел какой-нибудь «приличной» одежды (о чем мать очень просила меня) перед тем, как появиться в офисе «Пирса, Толлрайта и Симмондса».

Я взял с собой из кабинета Айвэна папку с документом, наделяющим меня правами доверенного лица, заверенными копиями этого документа и копией собственноручно написанного Айвэном письма о назначении меня временно исполняющим обязанности директора пивоваренного завода.

Тобиас Толлрайт оглядел меня с головы до ног, придирчиво проверил документ и письмо от Айвэна и позвонил моей матери.

– Будьте добры, опишите мне человека, который говорит, что он ваш сын, – сказал Тобиас Толлрайт и переключил свой телефон на громкую связь, чтобы я мог слышать, что скажет моя мать.

– Его рост примерно шесть футов. Худощав. Каштановые волосы, волнистые, длинные – до плеч. Да, и вот еще что: вокруг одного глаза у него синяк.

Тобиас поблагодарил ее и положил трубку. Его энтузиазм при моем появлении упал до нуля, что не было для меня неожиданностью. Мужчины в строгих костюмах обычно относились ко мне недоверчиво.

– Что-то не так с пивоваренным заводом? – с места в карьер начал я.

Он быстро смирился с моим внешним видом, а я скоро убедился в том, что Тобиас Толлрайт – проницательный и полезный человек, отчего я – в свою очередь – старался не обращать внимания на его суетливость и привычку ковыряться в зубах деревянными зубочистками, то и дело меняя их, громко при этом цыкая. Я предпочел сосредоточиться на том, чтобы как можно лучше понять, что толкует мне Тобиас Толлрайт своим гнусавым голосом. Это было куда важнее, чем его манеры. Он был лет на десять старше меня. Не столь большая разница в возрасте, чтобы он пытался извлечь какую-то выгоду из своего старшинства. Через каких-нибудь десять минут мы уже отлично понимали друг друга.

Его офис представлял собой скучный, вполне отвечающий своему назначению бокс с видом из окна на железнодорожные пути и с узкой полоской лампы дневного света над головой, которая вредна даже молодым глазам. Интересное сочетание красок (возможно, легкий налет ультрамарина на желтой охре), но постоянно жить при таком свете просто ужасно.

– Суть в том, – сказал Тобиас Толлрайт, – что человек, ответственный за финансы пивоваренного завода, выдоил корову и сбежал в Бразилию или нашел убежище где-то в другой стране, с которой у нас нет договора о выдаче преступников. А в результате пивоваренный завод не в состоянии выполнять свои обязательства. Кредиторы, мягко говоря, обеспокоены, и я как аудитор не могу в данный момент дать «Кингу Альфреду» «добро» на продолжение торговых операций и производственной деятельности.

Более чем достаточно, чтобы у Айвэна случился сердечный приступ, подумал я. И спросил:

– Как велик долг завода? Тобиас Толлрайт улыбнулся:

– А как, по-вашему, велик туман?

– Вы хотите сказать, что не знаете?

– Растратчик был финансовым директором. Он проделал фокус с тремя картами. Нашел даму, и она уплыла на счет какого-то любезного анонимного банка – с концами, навсегда. А все, что осталось вам, – это долги. Я, честно говоря, приуныл.

– Нельзя сказать, чтобы вы были очень точны.

– В течение всего последнего года я предупреждал сэра Айвэна, что деньги утекают сквозь какую-то брешь, но он упрямо отказывался этому верить. А сейчас, когда он так болен, у него недостает мужества взглянуть правде в глаза. Прошу прощения, но вынужден сказать вам, что дело обстоит именно так. Сэр Айвэн согласился бы скорее прикрыть хищение, если бы мог это сделать, чем признать перед всем миром, что он и весь его Совет директоров вели себя беспечно и глупо.

– Он не первый, надо полагать, кому довелось испытать такой удар.

– О, далеко, далеко не первый!

– Хорошо, какие спасительные меры вы можете предложить?

Он медлил с ответом, ковыряя зубочисткой в зубах.

– Я могу лишь дать вам совет, – сказал он наконец, – но действовать за вас я не могу. Как аудитор я должен держаться в стороне от дел моих клиентов. Я могу подсказать вам направление действий, а уж ваше дело – соглашаться со мной или же нет.

– Хорошо, подскажите мне такое направление. Он опять усердно занялся своими зубами, а я

почувствовал раздражение оттого, что мне хотелось спать и в голове у меня не было никаких блестящих мыслей.

– Я предложил бы вам, – доверительным тоном произнес Тобиас Толлрайт, – обратиться к частнопрактикующему юристу – специалисту по делам с банкротством.

– К кому? – К специалисту по делам о банкротстве. К кому-то, кто будет посредничать в ваших делах.

– Я и не подозревал, что такие спецы существуют на свете.

– Ваше счастье.

– А где найти такого специалиста? – равнодушно спросил я.

– Я назову вам одно имя. Это, по крайней мере, я могу сделать.

– А что он станет делать? – спросил я, испытывая чувство благодарности к Тобиасу Толлрайту.

– Она.

– Прекрасно! Что же она будет делать?

– Если она сочтет, что пивоваренный завод можно спасти, а чтобы прийти к такому решению, она должна будет произвести свою независимую оценку положения дел; так вот, если она сочтет, что жизнь еще теплится, то предпримет СУА.

Он взглянул на меня и задержал взгляд на моем лице.

– СУА, – терпеливо объяснил он, – это добровольное улаживание споров с кредиторами. Иными словами, она предпримет попытку собрать всех кредиторов на общую встречу. Она объяснит им возможность убытков, и, если сумеет убедить их, что пивоваренный завод должен снова начать продавать свою продукцию, чтобы получать доход, они сообща определят порядок погашения задолженности, и завод будет постепенно, шаг за шагом выплачивать им свои долги. Кредиторы всегда соглашаются на это, если существует такая возможность, потому что, настаивая на полной ликвидации завода, они вообще ничего не получат.

– Это я понимаю, – сказал я.

– Потом, – продолжал Тобиас, – если комиссия, рассматривающая дела пивоваренного завода, сумеет составить для меня смету и прогноз, который убедил бы меня как аудитора, что у завода есть перспективы, я мог бы подписать проверенные счета, и завод продолжил бы торговлю своей продукцией.

– Так... – Я некоторое время обдумывал услышанное. – Есть ли, по-вашему, шансы?

– Весьма скромные.

– Не выше?

– Это будет зависеть от кредиторов.

– А... а кто кредиторы?

– Как обычно: банк, налоговая инспекция, пенсионный фонд, поставщики сырья.

– Что с банком?

– Финансовый директор пивоваренного завода организовал кредитную линию для экспансии. Деньги ушли. Экспансия не состоялась, и в банке нет ничего, чтобы обслуживать заем. Расплата за интерес, так сказать. Банк предупредил, что больше не будет оплачивать чеки.

– А как обстоят дела с жалованьем для работников?

– Завод не оплатил их страховку за шесть месяцев. Деньги исчезли. Что касается пенсионного фонда, он просто испарился. Поставщики жестяных банок в бешенстве, ну и так далее.

– Что за беда! – сказал я. – А есть... какое-нибудь... имущество несостоятельного должника!

– Разумеется. Сам завод. Но на нем также висит непогашенный заем, и не осталось никаких средств, чтобы погасить его.

– А здания, принадлежащие заводу? – Финансовый директор заложил земельный участок. Короче говоря, эти деньги тоже ушли.

– Положение, похоже, безнадежно.

– Бывает и хуже.

– Меня еще интересует, как обстоят дела с кубком короля Альфреда.

– Ах! – Тобиас Толлрайт сосредоточенно занялся своими зубами. – Спросите у сэра Айвэна, где он.

– В Челтенхеме, – сказал я, придя в замешательство. – Там ежемесячно в субботу проходят скачки.

– Ах! – снова сказал он. – Так вы говорите о скачках.

– Да. О чем же еще?

– Я думал, о самом кубке, – серьезно сказал Тобиас. – О «Золотом кубке короля Альфреда». Чаша такая. Средневековая, по-моему.

Я потер лицо рукой. Кровоподтеки давали о себе знать.

– Это чрезвычайно большая ценность, – продолжал Тобиас. – Сэр Айвэн в самом деле мог бы подумать, не возместит ли выручка от продажи кубка части долгов. Но существуют некоторые сомнения относительно того, принадлежит ли эта ценность пивоваренному заводу или лично сэру Айвэну и... – Он слегка запнулся. – Вы хорошо себя чувствуете?

– Да.

– По вашему виду этого не скажешь. Хотите кофе?

– Очень.

Тобиас засуетился, распоряжаясь, чтобы нам подали кофе, который оказался чаем.

Я принял еще одну таблетку доктора Роббистона, и мне вскоре полегчало. Испариной я больше не покрывался. Чай был великолепный. Заметив интерес и озабоченность на лице Тобиаса, я улыбнулся, давая понять, что со мной все в порядке, и объяснил ему, что всю ночь провел в поезде. Он счел это объяснение достаточным основанием, чтобы под вечер следующего дня почувствовать недомогание, даже если у вас нет никакого радужного синяка вокруг глаза.

– В самом деле, – сказал я, вновь обретая способность понимать суть дела, – я имел в виду сами скачки, а не трофей. Скачки – это реклама и престиж пивоваренного завода. Символ его процветания. Не согласятся ли кредиторы продолжать сотрудничество на основе сохранения доверия, если у завода найдутся хотя бы призовые деньги, а также деньги для приема, развлечения и угощения ну, скажем, сотни гостей? Лучшей рекламы у завода нет. Отмена скачек сейчас, на этой последней стадии, когда дело с ними на мази, приведет к тому, что придется отправить массу сообщений всем и каждому о ненадежном положении компании, а что может лучше урагана разрушить до основания ветхую лачугу?

Тобиас Толлрайт внимательнейшим образом взглянул на меня:

– Вам надо будет объяснить все это комиссии.

– Пусть лучше она... ну, эта ваша ангел-хранитель банкротов, сама им скажет.

Взгляд Тобиаса прошелся по моим волосам и запачканным красками брюкам. По его лицу я понял, о чем он подумал. Он подумал, что у скачек будет больше шансов, если отстаивать их будет более респектабельный с виду человек.

– Сумейте убедить ее, – сказал Тобиас, мимолетно улыбнувшись. – Меня вы убедили. – Он сделал паузу. – Между прочим, среди имущества пивоваренного завода есть скаковая лошадь. Надо, однако, сказать, что и здесь не вполне ясно, принадлежит ли она заводу или сэру Айвэну лично. Хорошо, если бы вы выяснили это.

– Я?

– Вы вправе полностью контролировать положение дел сэра Айвэна и несете общую и полную ответственность за все. Ваши исчерпывающие права доверенного лица не оставляют на этот счет никаких сомнений.

– Ах, вот как!

– Сэр Айвэн полностью доверяет вам.

– Несмотря на мой внешний вид?

– Вообще-то... – Тобиас вдруг широко улыбнулся. – Раз уж вы сами заговорили об этом, то да.

– Я художник, – объяснил я Тобиасу Толлрайту, – оттого и вид у меня такой. Люди свободных профессий редко надевают смокинги.

– Пожалуй.

Я выпил вторую чашку чаю и, разморенный ею, спросил:

– Не знаете ли вы случайно клички лошади? «Куда бы ты спрятал лошадь, Александр?» Спрятать лошадь? О Боже!

– Гольден-Мальт – сказал Тобиас.

Вчера утром еще, подумал я, чувствуя, как мной овладевает уныние, вчера утром я вел мирную – пусть даже кому-то она и казалась эксцентричной – жизнь «хроникера» столь же эксцентричной страсти попадать в цель на протяжении фарлонга или двухмаленьким мячиком, мягко стукающимся о травяной газон и ныряющим в крохотную лунку. Сегодня эта мирная жизнь обернулась другой стороной: ограблением, ноющим от боли телом, крахом пивоваренного завода отчима и тем, что он переложил на мои плечи все возрастающие хлопоты.

Айвэн, насколько я понял, хотел, чтобы я спрятал его скаковую лошадь на случай банкротства пивоваренного завода, и дал мне законное право совершить незаконное деяние.

– О чем вы задумались? – спросил Тобиас.

– Э-э-э... Как выплатить жалованье работникам пивоваренного завода за эту неделю.

Тобиас вздохнул.

– У вас есть возможность сократить расходы до самых важных.

– Банк мог бы что-нибудь отстегнуть?

– Нет. Сказали – больше ни пенни.

– Может, мне взять да поклониться им в ножки?

– Может, – сочувственно сказал Тобиас. Сегодня среда, подумал я, вторая половина дня.

Платежный день на пивоваренном заводе, как и на большинстве предприятий, – пятница. Из офиса Тобиаса я по телефону договорился о профессиональных услугах мадам посредницы, а также о своем визите в банк следующим утром.

Тобиаса я спросил, сколько необходимо денег, чтобы удержать корабль на плаву, пока кредиторы смогут начать операции по его спасению – если, конечно, захотят, – и Тобиас любезно, сославшись на книгу счетов «Кинг Альфред'с Бревери», назвал сумму, которая показалась мне вполне достаточной, чтобы у Айвэна случился новый сердечный приступ.

– Вам остается только сделать все, что в ваших силах, – и ваша совесть будет чиста, – заметил Тобиас, возясь с очередной зубочисткой. – Вы ведь нисколько не виноваты в том, что пивоваренный завод оказался в такой трудной ситуации. Но, кажется, вас втянули в это дело по рукоять. От этой по-свойски сказанной фразы я чуть не вздрогнул, однако заставил себя улыбнуться. «По рукоять». Вот именно. Последние пять лет я в известном смысле все время был «по рукоять» в опасности. Пять лет понадобилось, чтобы эти вчерашние ублюдки добрались до двери моей хижины.

– Да, кстати, – сказал я, – насчет этой скаковой лошади. Так кому же все-таки она принадлежит?

Тобиас нахмурился:

– Вам надо спросить об этом у сэра Айвэна. В списках имущества завода Гольден-Мальта нет. Ежегодных заявок на переоценку не поступало, как если бы это было офисное оборудование, но завод платил за тренинг и защищал эти выплаты от налогообложения как расходы на рекламу. Я уже говорил и повторю еще раз: вам надо разобраться с этим самому.

В течение следующего часа он просмотрел со мною вместе счета за последний год – статью за статьей. Из объяснений Тобиаса я понял, что если бы не вероломство финансового директора – сотрудника пивоваренного завода, отвечающего за оборот наличности, производство пива было бы таким же прибыльным, каким было всегда.

– Самое лучшее достояние завода – главный пивовар, – сказал Тобиас. – Не потеряйте его.

– Я ничего не смыслю в пивоварении, – беспомощно сказал я.

– От вас это и не требуется. Вы верховный стратег. Просто я как постороннее лицо даю вам добрый совет. И могу сказать, что пивоваренный завод – это участник рынка, ощутимо оживившийся с тех пор, как к делу приступил этот замечательный мастер своего дела.

– Благодарю вас. – Вы выглядите очень устало, – сказал Тобиас.

– Я никогда не был силен в расчетах.

– Не волнуйтесь. Вы все делаете правильно.

Он положил передо мной бумаги, которые я должен был подписать. Я внимательно прочел их, стараясь во все вникнуть как можно глубже, но во многом доверился Тобиасу Толлрайту. Вот так же, вне всякого сомнения, Айвэн доверял своему финансовому директору.

– Желаю вам удачи в ваших завтрашних переговорах с банком, – сказал Тобиас, сложив подписанные бумаги вместе и обсасывая свою очередную зубочистку. – Не позволяйте им схватить себя за горло.

А схватят, так не они первые, подумал я и спросил:

– Вы пойдете туда со мной? Он покачал головой:

– Это ваша обязанность, не моя. Могу лишь еще раз пожелать вам удачи.

– У меня к вам еще один вопрос... – сказал я.

– Да.

– Как удобней добраться отсюда до Ламборна, если не на машине?

– На такси.

– Это дорого.

– Ах, – всполошился он, – я и не подумал. Автобусом до Ньюбери, а оттуда автобусом до самого Ламборна. – Он запросил расписание движения автобусов из приемной. – Автобус из Ньюбери до Ламборна отправляется в пять сорок пять.

– Спасибо.

– Вам бы не помешало обратиться в амбулаторное отделение Королевского Беркширского госпиталя, – напоследок, уже прощаясь со мной, сказал Тобиас.

Ни в какой госпиталь я не пошел, а вместо этого поспешил на автобус до Ньюбери. Приехав туда, я еще успел купить себе джинсы на деньги, полученные от матери, и переоделся в туалете на автобусной станции. Благодаря этому я прибыл в Ламборн в несколько более приличном виде. Впрочем, в Ламборн я предпочел бы вообще не приезжать, независимо от своего внешнего вида.

Подготовкой лошадей отчима, а также лошадей моего дяди Роберта занималась в Ламборне молодая женщина по имени Эмили-Джейн Кокс.

Увидев меня, она спросила:

– Какого черта тебе здесь надо?

– Ищу приюта.

– Ненавижу тебя.

В действительности она не испытывала ко мне ненависти. Ее ненависть была, во всяком случае, не сильнее, чем мои чувства к ней, которые можно было бы в худшем случае назвать вожделением, а в лучшем – преклонением рыцаря Круглого стола перед своей дамой. Ладно бы еще ненависть или любовь – мы вплотную подошли к той черте, за которой начинается равнодушие и безразличие друг к другу.

Я шел сюда от автобусной станции, буквально волоча ноги. Когда я появился, Эмили как раз заканчивала вечерний обход коней, проверяя состояние каждой из пятидесяти лошадей, вверенных ее попечению.

Завистники злословили, что она унаследовала свои конюшни и процветающий бизнес от знаменитого отца, но собственное умение Эмили позволило ей успешно продолжить дело, и тренинг лошадей, становившихся победителями скачек, охотнее всего доверяли именно Эмили-Джейн Кокс.

Эмили любила жизнь, любила лошадей и конный спорт, была уважаема знатоками дела и преуспевала. А когда-то она любила еще и Александра Кинлоха, но не захотела пожертвовать карьерой ради уединенной жизни на голой, холодной горе.

– Если ты любишь меня, – говорила она Александру Кинлоху, – живи в Ламборне.

И я прожил с ней в Ламборне почти шесть месяцев и за все это время не написал ни одной хорошей картины.

– Ничего, – утешала она меня поначалу, – женись на мне, и все будет хорошо.

Я женился на ней и через некоторое время ушел от нее. Эмили никогда не называлась моим именем, а стала просто миссис Кокс.

И вот теперь я снова здесь, и Эмили снова спрашивает меня:

– Нет, все-таки – что ты делаешь здесь?

– У Айвэна был сердечный приступ. Эмили нахмурилась:

– Да, я читала об этом в газетах. Но он уже поправился, разве не так? Я звонила туда, и твоя мать сказала мне, что оснований для беспокойства больше нет.

– Он все еще нездоров и просил меня присмотреть за его лошадьми.

– Тебя? Присмотреть за ними? – удивилась Эмили. – Ты же в этом ничего не смыслишь.

– Он только сказал...

Она пожала плечами и перебила меня:

– Ну, тогда все в порядке, и ты можешь быть спокоен.

Отвернувшись от меня, она пошла к двери, возле которой кто-то из конюхов поставил ведро воды. У Эмили были темные волосы, подстриженные так, что охватывали ее голову, как шапка. Женщины с такой фигурой, как у Эмили, лучше смотрятся в брюках. Мы с ней родились в одном городе и чуть ли не в один и тот же день. И в двадцать три года без колебаний вступили в брак. Она всегда оживленно, с энтузиазмом говорила, что с годами усиливается чувство ответственности и стремление к успеху. Я, влюбленный, восхищался ее неиссякаемой энергией, но эта энергия поглощала и подавляла мою собственную. Даже если бы я до сих пор любил Эмили, то все равно не смог бы смириться с присущей ей привычкой командовать. Мы ссорились бы, если бы я остался с ней, и враждовали бы, если бы я когда-либо попытался вернуться. Для нас лучше всего было сохранять нейтралитет и не соперничать. С тех пор, как я ушел от нее, мы встречались всего четыре раза, но не в Ламборне. И никогда не оставались наедине друг с другом.

Айвэн держал в конюшне у Эмили трех лошадей. Эмили показала мне двух ничем не примечательных гнедых и одну – светлую, яркую гнедую. Это и был Гольден-Мальт. Его броская «внешность» немного встревожила меня. Белые носки на передних ногах и яркое белое пятно под ноздрями – большой плюс для рекламы пива. Но не так-то просто упрятать такую лошадку, чтобы никто ее не нашел.

– Он заявлен на «Золотой кубок короля Альфреда», – с гордостью сказала Эмили, похлопав Гольден-Мальта по лоснящейся шее. – Айвэн хочет выиграть скачки, которые сам же и спонсирует.

– А выиграет?

– Выиграет? – Эмили скривила губы. – Это не просто скачки. Гольден-Мальт будет участвовать в них ради того, чтобы его ценность стала еще выше. Он не может опозорить самого себя. Ставки выше этой – нет.

– Я уверен, он оправдает возлагаемые на него надежды, – рассеянно отозвался я.

– Что у тебя с глазом?

– Кое-кто напал на меня. Она еле удержалась от смеха.

– Хочешь чего-нибудь выпить?

– Хорошая мысль.

Я вошел следом за Эмили в ее дом. Мы прошли кухню, которая была одновременно и жилой комнатой, потом – превосходно обставленный офис и вошли в большую гостиную, где Эмили принимала владельцев лошадей и, как мне показалось, возвращающихся после долгого отсутствия мужей.

– Как раньше – «Кампари»? – спросила она, готовая взять поднос, на котором стояли бутылки и стаканы.

– Все, что угодно.

– Добавить немного льда?

– Не утруждай себя, – сказал я, но она все же вышла на кухню.

Я прошелся по комнате. Ничто здесь за прошедшие годы не изменилось. Все те же обитые клетчатой шерстяной материей диваны и темные дубовые столы. Я остановился перед висевшей на стене картиной. Откуда-то слева налетает порывами ветер, серебристая полоска моря на заднем плане, гонимые ветром, несутся вдаль серые облака. Двое игроков в гольф, упрямо подставляя лица ветру, неутомимо – и неукротимо – тянут за собой тележки с клюшками для игры. А на переднем плане, где длинные, сухие стебли травы вот-вот сорвет и унесет ветром, лежит маленький белый мячик, еще невидимый игрокам.

Я подарил эту картину Эмили как своего рода предложение о перемирии. Это была одна из моих первых картин, написанных в хижине после ухода из Ламборна. В эту минуту во мне с прежней остротой пробудились те чувства, которые я испытывал, когда наносил на холст краску, чувство вины и радость от того, что обрел свободу.

– Один из моих клиентов, – услышал я за спиной у себя голос Эмили, – приезжал несколько дней назад со своим другом, и тот, как увидел эту картину, так с порога и говорит: «Это Александр, я угадал?»

Обернувшись, я увидел, что Эмили принесла из кухни два стакана со льдом и стоит, глядя на картину.

– Там есть твоя роспись, – сказала она. – «Александр» – и только.

Я кивнул:

– Да, я всегда только так расписываюсь, ты знаешь.

– И больше ничего?

– Хватит и этого. Слово «Александр» достаточно длинное.

– Во всяком случае, мой гость сразу узнал автора. Я очень удивилась, но он оказался не то искусствоведом, не то критиком и видел многие твои работы.

– А ты не помнишь его имени? Эмили пожала плечами:

– Нет, не помню. Я сказала ему, что ты всегда рисуешь игру в гольф, а он возразил, что для тебя главное – не просто игра как таковая, а упорство человеческого духа.

«Ого!» – подумал я и снова спросил:

– Как его имя? Постарайся вспомнить.

– Говорю тебе, не помню, забыла начисто. Я же не знала, что скоро увижу тебя, верно? – Она подошла к подносу с бутылками и налила «Кампари» и содовой в стакан со льдом. – Он еще сказал, что из тебя может получиться большой художник. Ты владеешь приемами мастерства и способен дерзать, ну и еще что-то такое в том же духе. Надо же! Дерзать! Какое дерзание нужно, спросила я его, чтобы рисовать игру в гольф? А он сказал, дерзание нужно для успеха в любом деле. И в тренинге лошадей – тоже.

– Прошу тебя, вспомни все-таки его имя.

– Вот привязался! Да не помню я. И не вспомню. Ну, он такой маленький, кругленький. Я сказала ему, что была знакома с тобой лично, а он пустился рассуждать о том, как удались тебе вон те крохотные красные крапинки на стеблях сухой травы – вот здесь, на переднем плане.

– Он сказал тебе, почему?

– Нет. – Эмили наморщила лоб. – Тут, помнится, мой клиент завел со мной разговор о своей лошади.

Она налила в свой стакан джина с тоником, села на диван и движением руки предложила мне сесть рядом с ней. Странное чувство испытываешь, оказавшись гостем там, где когда-то был хозяином. Дом всегда принадлежал Эмили, так как был завещан ей отцом, но когда я жил здесь, у меня было такое ощущение, будто это мой дом.

– Этот искусствовед или кто он там, – сказала Эмили, сделав порядочный глоток джина, – говорил еще, что твои картины в настоящее время слишком красивы, чтобы принимать их всерьез.

У меня эти слова вызвали не более чем улыбку.

– Ты не согласен с ним? – спросила Эмили.

– Нет. В моих картинах хватает уродства. Уродства в прямом смысле слова.

– А я не хочу, чтобы у меня здесь висели уродливые картины. – Видишь ли... В мире искусства надо мной посмеиваются, потому что мои картины находят покупателей. Я умею писать портреты, принимаю заказы, владею техникой живописи – в чьих-то глазах все это непростительный грех.

– Похоже, тебя это не волнует.

– Я пишу то, что мне нравится, и честно зарабатываю свой хлеб. Рембрандта из меня никогда не выйдет, и я берусь за то, что умею делать, и если приношу кому-то радость и удовольствие, что ж – это лучше, чем ничего.

– Когда ты жил здесь, я не слышала от тебя ничего похожего на то, что ты говоришь сейчас.

– Наверное, с тех пор я стал эмоциональней.

– В самом деле, – Эмили встала с дивана и подошла к картине, – с того самого воскресного утра я все время смотрю на траву. Так как же тебе удались эти крохотные красные крапинки на стебельках травы и коричневые пятнышки – на желтых?

– Не приставай. Зачем тебе это?

– Я не пристаю. Честное слово, мне интересно.

У «Кампари» был сладковатый и в то же время горький вкус. Совсем, как у жизни.

– Ну, хорошо, слушай, – сказал я. – Сначала я покрыл весь холст ярко-красной краской.

– Не делай из меня дурочку.

– Да нет же, – заверил я Эмили. – Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. – Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. – Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом. Если поспешишь положить один слой масляной краски на другой, они смешаются, и общий тон станет грязноватым, мутным. Взять хотя бы вот эту траву... Сначала я нанес слой умбры. Это темная, желтовато-коричневая краска. А сверху положил на нее смесь желтой и охры и потом провел вот эти полосы, пронизав ими все слои. Для этого я использовал металлический гребешок.

– Что?

– Гребешок. Да, вот эти полосы, похожие на царапины, я нанес его зубцами. Они проникли до слоя красной краски, и смотри что получилось. Как будто ветер пригнул траву к земле. Благодаря этим царапинам выглянули на поверхность красные крапинки и коричневые пятнышки из нижних слоев. А потом я положил совсем тонкий, прозрачный слой пурпурной краски поверх желтой, и получилась рябь. Возникает ощущение, что эти стебельки так и колышутся на ветру.

Эмили молча смотрела на холст, который висел на этой стене уже больше пяти лет, и наконец произнесла:

– Не знала я...

– Чего не знала?

– Почему ты тогда ушел. Потому что не мог писать свои картины, оставаясь здесь.

– Эм... – как-то само собой вырвалось у меня. Так звал я ее, когда мы жили вместе.

– Ты пытался объяснить мне что-то, но я была слишком обижена, чтобы понять тебя. И слишком молода. – Она вздохнула. – И ничего не изменилось, правда?

– В самом деле, ничего.

Эмили весело, без тени огорчения улыбнулась:– Для брака, который длился всего четыре месяца, наш был не так уж плох.

Я почувствовал большое облегчение. Я не хотел снова приезжать в Ламборн, избегал этого, сознавая свою вину и не желая будить в душе Эмили недобрые чувства, которых она в действительности ко мне не испытывала. Для меня стало привычно гнать от себя прочь воспоминание о ее полных недоумения глазах.

То, что она сказала мне тогда, прозвучало жестко: «Ну и ладно. Уходи. Хочешь жить на горе, так и живи там, отшельник!» И напоследок добавила: «Если тебе твои краски дороже, чем я».

Теперь, когда прошло больше пяти лет и боль от обиды притупилась, я услыхал из уст Эмили:

– Я ведь тоже не могла бы отказаться от работы со скаковыми лошадьми – ни за что на свете!

– Знаю, Эм, – ответил я ей.

– А ты не можешь отказаться от своей живописи.

– Нет.

– Такие уж мы оба. А теперь между нами все о'кей, правда?

– Ты великодушна, Эм. Она улыбнулась:

– Все, хватит о высоких материях. Ты не голоден?

Она быстро приготовила яичницу с грибами, и мы поужинали за кухонным столом. Эмили по-прежнему любила мороженое. Сегодня вечером на десерт было сливочное с клубникой.

– Ты хочешь развестись? – спросила она. – За тем и приехал сюда?

Меня это удивило.

– Нет, – ответил я. – Даже не думал об этом. А ты? – Можешь получить развод в любое время,

когда тебе угодно.

– А ты этого хочешь?

– Вообще-то, – спокойно сказала она, – я нахожу весьма полезным выступать иногда в роли замужней женщины, даже если на самом деле муж поблизости от меня нигде не околачивается. – Эмили облизнула ложечку, которой ела мороженое. – Я привыкла жить своим умом и давно не хочу быть приложением к мужу, если уж говорить начистоту.

Сложив тарелки в посудомоечную машину, она сказала:

– Но если не за разводом, то чего же ради ты приехал?

– Из-за лошадей Айвэна.

– Неправда. Ты бы мог расспросить о них по телефону.

Я хорошо знал безупречную честность Эмили. Она даже избавилась от некоторых клиентов, доставшихся ей в наследство от отца, потому что эти люди уговаривали ее заставить жокеев нарочно не выигрывать своих заездов. Это разные вещи, считала Эмили, выпускать молодую лошадь в легкий заезд, чтобы приучить ее скакать наперегонки с другими лошадьми, и пытаться обмануть любителей и знатоков конного спорта, умышленно придерживая фаворита, чтобы в следующий раз он скакал с более слабыми соперниками. «Мои лошади выходят на круг, чтобы побеждать», – решительно заявляла Эмили, и мир знатоков и любителей конного спорта ничтоже сумняшеся доверял ей.

Вот почему я поступил совершенно правильно, когда прямо сказал Эмили:

– Айвэн хочет, чтобы я спрятал Гольден-Мальта в каком-нибудь безопасном месте. – Ради Бога, о чем ты говоришь? Хочешь кофе? – спросила Эмили.

Она заварила кофе в новой кофеварке. При мне такой здесь не было.

Я рассказал Эмили о затруднительном финансовом положении пивоваренного завода.

– Пивоваренный завод, – резким тоном сказала Эмили, – задолжал мне за четыре месяца тренинга Гольден-Мальта. Я написала об этом лично сэру Айвэну незадолго до его сердечного приступа. Я не жадная, но от своих денег не откажусь.

– Ты получишь их, – пообещал я. – Но он хочет, чтобы я забрал отсюда Гольден-Мальта, а то его могут преждевременно продать в счет долгов пивоваренного завода.

Эмили нахмурилась:

– Я не могу позволить тебе забрать Гольден-Мальта.

– Ну... в общем, можешь.

Я нагнулся, достал из-под стола папку, которую привез с собой и вручил Эмили одну из заверенных копий документа о передаче мне полномочий доверенного лица сэра Айвэна. Я объяснил, что имею право действовать по своему усмотрению, чтобы сохранить собственность Айвэна, которая так или иначе включает в себя и Гольден-Мальта.

Эмили внимательно и даже как-то торжественно прочла документ от начала и до конца, а потом сказала:

– Так, хорошо, что ты намерен делать?

– Выеду отсюда верхом на Гольден-Мальте завтра утром, когда в городе и в его окрестностях будет полным-полно лошадей, движущихся в самых разных направлениях.

Взгляд Эмили выразил крайнее удивление. – Во-первых, – сказала она, – на нем не так-то просто ехать верхом.

– Я могу свалиться с него?

– Можешь. А во-вторых, куда ты поедешь?

– Если я скажу куда, то ты окажешься втянутой в это дело.

Эмили, подумав, сказала:

– Не вижу, как ты обойдешься без моей помощи. По крайней мере, мне придется сказать конюхам, чтобы они не волновались, если кто-нибудь из них заметит пропажу.

– Да, с твоей помощью мне было бы гораздо легче, – согласился я.

Кофе мы допили молча, а потом Эмили заговорила снова:

– Я люблю Айвэна. Формально он до сих пор мой свекор, так же, как Вивьен – до сих пор моя свекровь. Я иногда вижу их на скачках. Мы в хороших отношениях, хотя твоя мать никогда не проявляла ко мне теплых чувств. Тем не менее мы поздравляем друг друга с Рождеством, посылаем одна другой открытки.

Я кивнул. Об этом мне было известно.

– Если Айвэн хочет спрятать лошадь, я помогу ему, – сказала Эмили. – Так куда же ты все-таки поедешь?

– Я купил экземпляр журнала «Horse and Hound», – ответил я и, вынув журнал из папки, раскрыл его на странице с рекламными объявлениями. – Здесь есть упоминание об одном человеке, который присматривает за охотничьими лошадьми в платной конюшне и готовит их для преследования добычи по полной программе. Я хочу позвонить ему и спросить, не возьмет ли он к себе мою наемную лошадь на несколько недель, точнее – на четыре недели, с тем чтобы вернуть мне ее за день или два до «Золотого кубка короля Альфреда». Вернется ли Гольден-Мальт сюда или нет, сможет ли он участвовать в скачках при условии, что его тренером будешь ты?

Эмили рассеянно кивнула, глядя в ту точку на странице журнала, где я держал свой палец.

– Я не посылала бы Гольден-Мальта к этому типу, – сказала она. – Он груб и раздражает лошадей. А еще он думает, что неотразим и женщины без ума от него, считает, что он прямо-таки подарок судьбы для них.

– Ах, вот как!

После недолгого раздумья Эмили предложила мне:

– У меня есть одна подруга, которая оказывает те же услуги и во всех отношениях лучше этого типа.

– Она живет далеко отсюда?

– Примерно в восьми милях. Хотя вряд ли ты сумеешь легко найти ее...

– У тебя, помнится, всегда была под рукой карта этого района.

– Да, топографическая карта для артиллеристов. Но она уже устарела, ей семь лет. С тех пор проложили много новых дорог.

– Дороги могут меняться как угодно, а тропы для верховой езды какие были, такие и есть.

Эмили засмеялась и ушла в офис, откуда вскоре принесла карту, которую и разложила на кухонном столе.

– Ее конюшня здесь, на запад от Ламборна, – Эмили ткнула пальцем в карту. – Туда удобней всего ехать из Мэндауна. Смотри, это тут, сразу за деревней Фоксхилл.

– Найду, – сказал я.

Эмили с сомнением взглянула на меня и набрала номер телефона своей подруги.

– Моя конюшня переполнена, – сказала Эмили в трубку. – Ты не взяла бы у меня лишних лошадок на недельку-другую? Вообще-то, всего одного жеребца. Так можешь? Отлично! Кто-нибудь из моих конюхов завтра приедет к тебе на нем. Кличка? О, зови его просто Бобби. Держи его наготове, он должен участвовать в скачках. Потом пришлешь мне счет. Как твои детки?

Еще две-три дежурные в таких случаях фразы – и Эмили положила трубку.

– Ты поедешь к этой женщине, – сказала она. – Считай, что один фокус удался.

– Ты просто чудо.

– Согласна. Где ты ночуешь?

– Найду в Ламборне какую-нибудь комнатушку.

– Тебе лучше не афишировать свое присутствие здесь. Не забывай, что ты прожил в этом доме шесть месяцев, и люди знают тебя. И венчались мы с тобой не где-нибудь, а в Ламборнской церкви. Не надо, чтобы о нас сплетничали и говорили, что ты опять вернулся ко мне. Можешь спать вот на этом диване, и никто тебя не увидит.

– А может, в твоей постели? – брякнул я вдруг и сам удивился этому.

– Нет.

Я не пытался переубедить Эмили. Вместо этого позвонил матери и сказал, что сегодня не приду ночевать, но завтра, я надеюсь, появятся хорошие новости для Айвэна. Потом я позвонил Джеду Парлейну в Шотландию.

– Как ты там? – с беспокойством спросил он.

– Да ничего, верчусь. – Я имею в виду... На всякий случай я свозил полицейских в твою хижину. Там все вверх дном.

– Ну, в общем... пожалуй...

– Я дал им твои рисунки. Пока что никто не жаловался в полицию ни на каких окрестных грабителей.

– Ничего удивительного.

– Сам хочет увидеться с тобой, как только ты вернешься. Он сказал, чтобы я встретил тебя с поезда и привез прямо к нему. Когда ты возвращаешься?

– Если повезет, то завтра, ночным «Хайлэндером». Я дам тебе знать.

– Как сэр Айвэн?

– Неважно.

– Затянулась его болезнь. Жаль.

Когда я положил трубку, задумавшаяся о чем-то Эмили сказала:

– С первой партией лошадей я, как обычно, пошлю своего главного конюха, но скажу ему, чтобы Гольден-Мальта он не брал. И еще скажу, что Гольден-Мальта надо отправить к ветеринару. Надобности в этом, откровенно говоря, нет, но мои конюхи привыкли не задавать лишних вопросов и в споры со мной не вступают.

«И никогда не вступали, это уж точно», – подумал я. Эмили тренирует победителей, конюхи преуспевают и, опасаясь потерять место, беспрекословно выполняют все ее требования. А может, и просто по-человечески любят.

Эмили, как всегда, составила план на завтра. Она определила, какому конюху выезжать на какой лошади, и наметила вывести первую партию из двадцати лошадей в семь часов утра. Потом Эмили расписала порядок выхода второй партии – после завтрака. И наконец, подготовила указания, касающиеся оставшихся лошадей. У Эмили работало около двадцати конюхов – мужчин и женщин и, кроме того, два секретаря, горничная и дворник. Ветеринары приезжали по вызовам, рабочие привозили сено и другие корма и убирали навоз. В офисе у Эмили то и дело звонил телефон, с полной нагрузкой работал компьютер, принимая и отправляя информацию. Работы хватало всем.

В свое время я был втянут в этот деловой круговорот как шеф-повар, курьер и вообще мальчик на побегушках. И хотя я делал все, что было в моих силах (и порой вполне успешно), удовлетворения не было. Моя внутренняя жизнь замерла. Бывало, я начинал сомневаться в самом себе, и тогда страсть к живописи казалась мне самообманом, а вера в то, что у меня есть пусть не талант, но хотя бы какие-то способности, – иллюзией. Не лучше ли, думал я в такие дни, отказаться от того, к чему я стремлюсь, и навсегда остаться в адъютантах у Эмили, как она того хочет.

Эмили опустила листок с распоряжениями для главного конюха в почтовый ящик, укрепленный сбоку от задней двери, и вывела двух своих лабрадоров на вечернюю прогулку. Она обошла с ними вокруг конюшен, еще раз проверив, все ли в порядке. Потом вернулась, свистом позвала к себе собак и заперла двери на ночь.

Как все это было мне знакомо! Кажется, никаких перемен в жизни Эмили за эти пять лет не произошло.

Эмили дала мне два пледа, чтобы я не мерз ночью на своем диване, и холодно произнесла:

– Спокойной ночи.

Я обнял ее, ожидая, что за этим последует.

– Эм, – сказал я.

– Нет, – отрезала она. Я поцеловал ее в лоб и прижал к себе. – Ох, – вздохнула она. – Вот пристал. Ладно, будь по-твоему.