"Напролом" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 10

У нее была не только десятиминутная версия, которую потом показали по телевизору, но и получасовой оригинал.

– Вы смотрели эту передачу? – спросила Роза. Я покачал головой. Тогда вам стоит сперва посмотреть ее.

Она привела меня в комнату, где стоял телевизор, перед которым были полукругом расставлены удобные кресла. По обе стороны от телевизора находились столы, на которых была расставлена самая разнообразная видеотехника. По полу в кажущемся беспорядке змеились кабели и провода.

– Мы получаем кассеты с репортажами о различных событиях, – мимоходом объясняла Роза. – Самые разные. Например, у нас целая куча видеозаписей о Лох-несском чудовище. В основном, конечно, все это ерунда, но ведь никогда не знаешь, что попадется. Нам случалось натыкаться на настоящие сенсации.

Великий белый вождь очень на это рассчитывает. А потом, мы и сами снимаем.

Некоторые репортеры предпочитают брать интервью с видеокамерой. Я и сама так делаю. Если пишешь статью не сразу, а через неделю, это помогает освежить память.

Пока Роза говорила, она подсоединила два лежащих на полу кабеля к телевизору и включила телевизор и видеомагнитофон. Каждое ее движение сопровождалось звоном браслетов, и комната наполнилась запахом лилий. Она взяла кассету, лежавшую на столе рядом с одним из видеомагнитофонов, и сунула ее в щель.

– Вот. Сейчас все будет.

Мы уселись в кресла, она развернулась немного боком, так, чтобы видеть мое лицо. Экран загорелся, и на нем появилось нечто, больше всего напоминающее падающий снег. Секунд десять все было тихо, а потом телевизор ожил, и перед нами появился Мейнард собственной персоной – любезный, лощеный. И пока звучал представлявший его голос за кадром, нам была предоставлена полная возможность полюбоваться его блестящими лацканами и шелковым галстуком. Корреспондент задал несколько безобидных вопросов. Во время несколько высокомерных ответов Мейнарда камера то и дело показывала кивающего и улыбающегося корреспондента. Сам корреспондент был мне неизвестен. Мужчина лет тридцати пяти, с неброскими чертами – в глаза бросался лишь холодный, расчетливый, отстраненный взгляд. "Прозектор", – подумал я. Он мне сразу не понравился.

В ответ на вопрос, как ему удалось разбогатеть, Мейнард сказал, что он "пару раз" приходил на помощь терпящим бедствие, но в основе своей здоровым компаниям, ставил их на ноги с помощью своих капиталовложений, а когда оказывалось, что они не в состоянии ему уплатить, приобретал их, чтобы спасти от ликвидации. "К выгоде всех заинтересованных сторон", – мягко заметил он.

– Кроме прежних владельцев? – поинтересовался корреспондент, но вопрос был задан просто, без подковырки.

Голос Мейнарда ответил, что, разумеется, прежние владельцы получили щедрую компенсацию.

– А что потом? – спросил корреспондент все тем же вежливым тоном.

Мейнард ответил, что, естественно, если ему подворачивалось выгодное предложение, он перепродавал предприятие, а деньги снова вкладывают в какую-нибудь нуждающуюся фирму. Покупка, перепродажа и слияние предприятий весьма целесообразны, если речь идет о сохранении рабочих мест и о получении значительных прибылей. Он, Мейнард, сделают свой скромный вклад в развитие промышленности и обеспечил многих людей надежными рабочими местами. Была очень благодарная работа чисто с человеческой точки зрения. И Мейнард, и корреспондент говорили культурным, ровным тоном. В целом было ужасно скучно.

Отрывок кончился тем, что корреспондент поблагодарил Мейнарда за интересную беседу и на экране появился снимок Мейнарда, с благородным видом смотревшего в объектив.

Экран снова покрылся черно-белым снегом, словно и его одолела смертельная скука.

– Это Аллардек-благодетель, – сказала Роза, звякнув браслетами и скрестив длинные ноги. – Вы с ним знакомы?

– Знаком.

– Ну вот, а теперь Аллардек – жадный хищник.

– Я и с ним знаком, – сказал я. Она лукаво взглянула на меня, глядя, как я смотрю на снег на экране, пока наконец экран не ожил снова. Перед нами опять появился обаятельный Мейнард, снова прозвучал голос за кадром и первые безобидные вопросы. Но когда корреспондент начал расспрашивать подробнее о перекупленных им фирмах, запахло жареным. На этот раз голос корреспондента был резким и обвиняющим, рассчитанным на то, чтобы возбудить защитную реакцию.

Мейнард некоторое время сдерживался и вел себя скорее самоуверенно, чем раздраженно. Эти ответы вошли в передачу. Но постепенно его проняло, вежливость улетучилась, он повысил голос и начал размахивать руками.

– Я действую в соответствии с законом! – тяжеловесно говорил он корреспонденту. – Ваши инсинуации постыдны! Когда должник не может уплатить, кредитор вправе забрать в уплату его имущество. Так поступает государство.

Это делается по суду. Таков закон. Разрешите вам сообщить, что, к примеру, если владелец скаковой лошади не может уплатить тренеру за содержание, тренер вправе продать его лошадь, чтобы покрыть убытки. Таков закон. Более того, такова естественная справедливость!

Корреспондент упомянул о бесчестных держателях закладных, которые промышляли тем, что по суду оттягали недвижимость у владельцев. Он спросил, правда ли, что Мейнард одолжил деньги одному семейству, владевшему многоквартирным домом, когда этим людям не хватало доходов от квартирной платы на проведение ремонта, которого требовали власти? И правда ли, что после того, как ремонт был сделан, он, Мейнард, потребовал деньги обратно? А когда оказалось, что заплатить эта семья не может, он сказал, что заберет в уплату дом, тем более что их семье от него все равно только одно разорение? И не правда ли, что после этого дом пошел какими-то таинственными трещинами, так что несчастным владельцам ничего не оставалось, как оставить его? И не правда ли, что после этого он, Мейнард, снес дом и продал землю строительной компании, что принесло ему в десять раз больше денег, чем он ссудил домовладельцам на ремонт?

К этому времени инквизиторские манеры корреспондента сделались очевидными. Каждый его вопрос звучал словно обвинение. Мейнард с нарастающей яростью отвечал:

– Не ваше дело!

– Это было давно.

– Строение разрушилось из-за того, что под ним проходила линия метро.

– Эта семья была только рада избавиться от такой обузы.

– Я не буду отвечать на такие вопросы!

Последнюю фразу он буквально выкрикнул. Корреспондент сделал успокаивающий жест, непринужденно развалившись в кресле. Все это несколько утихомирило Мейнарда, хотя заметно было, что он с трудом сдерживает гнев. Во всяком случае, злобный оскал остался при нем. Весь лоск и благородство испарились. Коварный корреспондент самым дружелюбным тоном продолжал:

– Вот вы тут упомянули лошадей. Насколько я понимаю, ваш отец был тренером скаковых лошадей и вы в свое время работали у него помощником?

– Да, – нелюбезно ответил Мейнард.

– А что вы можете сказать о перспективах вложения капиталов в чистокровных лошадей?

Мейнард ответил, что на этом тоже можно сделать капитал, если руководствоваться советами экспертов.

– Но ведь в данном случае вы и сами, можно сказать, эксперт?

Мейнард пожал плечами.

– Может быть.

– А не расскажете ли вы нам, – вкрадчиво спросил корреспондент, каким образом вы приобрели своего коня Метавейна?

– Я получил его в качестве возмещения за неуплаченный долг, – напряженно ответил Мейнард.

– Так же, как и прочие свои предприятия?

Мейнард не ответил.

– Метавейн оказался замечательным конем, не так ли? И вы продали его долями и выручили за него по меньшей мере четыре миллиона фунтов – самый крупный куш, который вам удалось сорвать, даже крупнее, чем за патенты "Борн Бразерс". Не поговорить ли нам об этих двух предприятиях? Прежде всего расскажите нам, какую часть плодов своих махинаций вы уделили прежним владельцам Метавейна или фирмы "Борн Бразерс"?

– Слушайте, вы! – взорвался Мейнард. – Если бы у вас была хотя бы десятая доля моего делового чутья, вы бы занялись чем-нибудь полезным, вместо того чтобы из зависти цепляться к честным людям!

Он резко встал и решительно удалился из поля зрения камеры, сорвав микрофон, приколотый к галстуку, и швырнув его на пол. Корреспондент не пытался остановить его. Вместо этого он повернулся к камере и с хорошо разыгранным негодованием сказал, что среди больших и малых предприятий, воспользовавшихся "услугами" мистера Аллардека, были такие, как "Даунс и компания"

(печатные работы), "Бенджи Фаст Фуд", "Здоровая жизнь" (спорттовары), садоводческая фирма "Эпплвуд", "Перфлит Электронике" и "Борн Бразерс" (светотехника).

Он сообщил, что в активе имущества фирмы "Борн Бразерс" позднее обнаружились всеми забытые патенты на особые радиолампы, в которых как раз в то время возникла нужда в промышленности. Как только фирма перешла в руки Мейнарда Аллардека, он продал эти патенты на условиях получения отчислений с каждой партии и с тех пор стрижет купоны. А что же прежние владельцы фирмы?

Корреспондент покачал головой. Прежние владельцы даже не догадывались, чем они владели, пока их имущество не уплыло безвозвратно. Но знал ли Мейнард Аллардек, что он приобретает? Почти наверняка знал! Тут корреспондент злобно улыбнулся и прикончил жертву. Если бы Аллардек сказал владельцам фирмы, что пылится у них в папках, они бы могли спокойно выбраться из своих финансовых затруднений и еще обогатились бы!

Самодовольная ухмылка корреспондента исчезла в очередном снежном вихре, и Роза Квинс лениво встала, чтобы выключить телевизор и магнитофон.

– Ну как? – спросила она.

– Гнусно.

– И все?

– А почему они не показали в "Секретах бизнеса" эту запись? Они ведь явно нарочно подзуживали Мейнарда. Зачем же они сгладили результаты?

– Я уж думала, вы так и не спросите! – Роза привалилась боком к одному из столов, глядя на меня ехидно и насмешливо. – Я полагаю, что им заплатили.

– Как?!

– Боже мой, да вы невинны, как новорожденный ягненок! Корреспондент с режиссером кинули наживку, и Аллардек клюнул, но до экрана это все не дошло.

Они и раньше так делали. Я точно знаю, что этот режиссер приглашал одного политика посмотреть свое интервью перед тем, как оно выйдет на экраны. Если бы оно вышло, его политическая карьера была бы загублена. Политик ужаснулся и спросил, нельзя ли как-нибудь это отредактировать. "Ну конечно, – ответил режиссер, – платите – сделаем!"

– А вы откуда это знаете?

– Этот политик мне сам рассказал. Он хотел, чтобы я об этом написала – так был взбешен. Но я не могла этого сделать. Он запретил мне упоминать его имя.

– Мейнард умеет приобретать то, что сулит доход, – медленно произнес я.

– О да, конечно! И, заметьте, все законно. Разве что он немного поспособствовал метро разрушить фундамент того здания...

– Но этого мы никогда не узнаем.

– Да, это невозможно.

– А как корреспондент все это раскопал?

Роза пожала плечами.

– Порылся в досье, в архивах. Мы делаем то же самое, когда готовим интервью или какой-то репортаж.

– Он неплохо потрудился.

– Видимо, рассчитывал, что ему неплохо заплатят.

– Хм, – сказал я. – Если Мейнард уже тогда добивался титула, он был готов заплатить любые деньги. Они могли бы стрясти с него куда больше, если бы знали.

Эта мысль очень понравилась Розе.

– То-то небось они сейчас локти кусают!

– А где вы взяли эту кассету? – с любопытством спросил я.

– Можно сказать, что у самого режиссера. Он был мне очень обязан за одну услугу. Я ему сказала, что пишу разгромную статью об Аллардеке, и попросила еще раз показать интервью, по возможности – полную версию, и он любезно предоставил мне эту возможность. Я, разумеется, не сказала ему, что знаю о его маленьких хитростях...

– А нельзя ли мне получить копию? – медленно спросил я.

Роза смерила меня холодным взглядом. Я только теперь заметил, что веки у нее накрашены темно-фиолетовыми тенями, контрастировавшими с ее бледно-голубыми глазами.

– А что вы будете с ней делать? – спросила Роза.

– Еще не знаю.

– На нее распространяются авторские права, – сказала она.

– Угу...

– Мне не следует давать ее вам.

– Я знаю.

Она наклонилась над магнитофоном и нажала кнопку выброса. Большая черная кассета мягко и бесшумно выскользнула ей в руку. Роза сунула ее в коробку и протянула мне, звеня золотыми цепочками.

– Возьмите эту. Это копия. Я ее сама списала. Оригинал никогда не покидал стен телестудии – у них там большие строгости с такими вещами, – но я довольно шустрая. Они меня оставили одну в монтажной, и в углу была стопка чистых кассет. Это была их большая ошибка!

Я взял кассету с большим белым ярлыком, на котором было написано: "Не брать!"

– И запомните, дружище: если вас заметут, у меня будут большие неприятности. Понятно?

– Понятно, – сказал я. – Вам ее вернуть?

– Я вообще не понимаю, почему я вам доверилась! – жалобно сказала она. – Чертов жокей! Если она мне понадобится, я ее у вас попрошу. Спрячьте ее получше. И, ради всего святого, не оставляйте ее на виду! Да, кстати: на обычном видике она не пойдет. Это профессиональная пленка в три четверти дюйма, она дает большую резкость. Вам нужен магнитофон, который берет такую пленку.

– А что вы сами собирались делать с этой кассетой? – спросил я.

– Стереть, – решительно ответила она. – Вчера утром я ее взяла и несколько раз прокрутила, чтобы убедиться, что в моей статье не повторяются фразы из этого интервью. Я вовсе не хочу, чтобы меня привлекли за клевету.

Потом я написала статью, сегодня я была занята... но если бы вы приехали завтра, пленка была бы уже стерта.

– Повезло, – сказал я.

– Повезло. Что вам еще? Досье? На кассете было больше, но Билл сказал показать вам досье, значит, надо вам их показать.

– Билл?

– Билл Вонли. Мы вместе работали в молодости. Билл начинал с самых низов, старый лорд его заставил. Я тоже. Трудно называть лордом человека, с которым вы делились окурками, когда работали по ночам.

"Они были любовниками, – подумал я. – Это чувствуется по ее голосу".

– Он говорит, у меня язык, как у гадюки, – сказала она без всякой обиды. – Он ведь и вам это говорил?

Я кивнул.

– Как у гремучей змеи.

Она улыбнулась.

– Ничего, когда он ведет себя как напыщенный дурак, я ему об этом тоже сообщаю.

Она встала, вся рыжевато-коричневая и звенящая цепочками, как скульптура-мобиль на ветру.

Мы вышли из комнаты с телевизором, прошли по коридору, несколько раз свернули и оказались в: помещении, похожем на библиотеку, с полками до потолка. Но на полках стояли не книги, а самые разнообразные папки. Охранял все это хозяйство суровый молодой человек в очках. Он записал нас в тетрадь, заглянул в каталог и направил нас к нужной секции.

Досье на Мейнарда Аллардека и впрямь оказалось куда менее содержательным, чем кассета.

Здесь были разные фотографии Мейнарда, блестящие черно-белые снимки, сделанные в основном на ипподромах, где, по-видимому, он был более доступен.

Здесь были три фотографии, теперь уже довольно старые, где он заводил своего замечательного коня Метавейна в конюшню после победы в скачках на приз "Две тысячи гиней", "Гудвудская миля" и "Скачка чемпионов". Даты и обстоятельства были написаны на полосках прозрачной бумаги, приклеенных на обратной стороне снимков.

Еще там были две пачки газетных вырезок, одна из "Глашатая", другая из прочих газет, в основном из "Финансовых времен" и "Спортивной жизни".

Критических статей среди них, похоже, не было. До нападения "Знамени" все газеты отзывались о нем сдержанно-благожелательно. "Мейнард, представитель одной из старейших династий, имеющих отношение к конному спорту..." "Мейнард, гордый владелец..." "Мейнард, член Жокей-клуба..." "Мейнард, проницательный деловой человек..." "Мейнард, видный филантроп..." "Мейнард великий и замечательный..." Временами также встречались положительные эпитеты вроде "отважный", "милосердный", "дальновидный" и "ответственный". Короче, идеальный общественный деятель.

– Просто тошнота берет, – сказала Роза.

– Угу, – сказал я. – А не могли бы вы спросить своего приятелярежиссера, почему он вдруг избрал своей мишенью именно Мейнарда?

– Могла бы. А зачем?

– Кто-то решил подпортить Мейнарду карьеру. Эта телевизионная атака не сработала благодаря коррупции. Зато нападки "Знамени" сработали как нельзя лучше. Вы и сами неплохо этому поспособствовали. Так кто же надоумил "Знамя" и не надоумил ли этот кто-то и того режиссера?

– Беру свое мнение обратно, – сказала Роза. – Среди жокеев попадаются очень толковые ребята.

– Дураков среди нас чрезвычайно мало.

– Вы просто говорите на другом языке.

– Вот именно.

Она поставила папку на место.

– Что-нибудь еще? Чем могу быть полезна?

– Нельзя ли мне встретиться с Сэмом Леггатом, редактором "Знамени"?

Она издала нечто среднее между кашлем и смешком.

– С Сэмом Леггатом? Нет, нельзя.

– Почему?

– Он носит бронежилет.

– Что, в самом деле?

– Нет, образно выражаясь.

– Вы его знаете?

– Конечно, знаю. Хотя не могу сказать, что люблю. До того, как он перешел в "Знамя", он был политическим обозревателем в "Фактах". И всегда думал, что на Флит-стрит его бог послал. Он язва от природы. Они со "Знаменем"

– близнецы-братья.

– А по телефону ему позвонить нельзя? – спросил я.

Она покачала головой, удивляясь моей наивности.

– Сейчас они печатают первый выпуск, но он наверняка готовит второй.

Что-то добавляет, что-то меняет. Он сейчас бы не стал разговаривать даже с самим Моисеем, не то, что с каким-то... попрыгунчиком.

– Ну вы могли бы сказать, что вы – секретарь вашего редактора и что дело срочное, – предположил я.

Она изумленно уставилась на меня.

– А зачем это вдруг я стану это делать?

– Ну чтобы оказать мне услугу.

– Ничего себе! – она моргнула своими голубыми глазами.

– Услуга за услугу, – продолжал я. – Я вам этого не забуду. Это, я показал кассету, – разумеется, тоже идет в счет.

– Вместе с телефонным звонком, – сказала ;она, – это будет уже две услуги.

– Да, конечно.

– Так вот как вы выигрываете скачки! – усмехнулась Роза и, не дожидаясь ответа, повела меня обратно, но на этот раз не в комнату с телевизором, а в небольшое помещение, где было только несколько кресел, стол и пара телефонов.

– Здесь мы берем интервью, – сказала Роза. – А обычно здесь никого не бывает. Я не хочу, чтобы кто-то слышал этот разговор.

Она опустилась в одно из кресел. Ее облик был исполнен экзотической чувственности, при том, что держалась она с буржуазной пристойностью, но за этим причудливым фасадом скрывалась обычная ранимая и эмоциональная женщина.

Она потянулась к телефону, звеня браслетами.

– У вас будет в лучшем случае секунд десять, – предупредила она. Леггат сразу поймет, что вы не тот, за кого себя выдаете. Наш редактор родом из Йоркшира, и по его говору это до сих пор заметно.

Я кивнул.

Роза сняла трубку городского телефона и набрала номер "Знамени", который знала наизусть. После минутного вранья, которое сделало бы честь любому ирландцу, она молча передала трубку мне.

– Привет, Мартин, – неприветливо сказали в трубке. – Что случилось?

– Оуэн Уаттс оставил свои кредитные карточки в саду Бобби Аллардека, – медленно и отчетливо произнес я.

– Чего? Не понял... – в трубке наступило молчание. – Это кто?

– Джей Эрскин, – продолжал я, – оставил там же свой пропуск в пресс-клуб. Куда мне следует доложить об этих потерянных вещах? В профсоюз журналистов, в полицию или моему депутату парламента?

– Кто это? – повторил Леггат.

– Я говорю из редакции "Глашатая". Либо вы согласитесь принять меня у себя в офисе, либо в "Глашатае" появится новая сенсационная публикация.

Наступило долгое молчание. Я ждал. Потом Леггат сказал:

– Я вам перезвоню. Дайте ваш номер.

– Нет, – сказал я.

– Теперь или никогда.

На этот раз пауза была значительно короче.

– Хорошо. Подойдете на проходную. Скажете, что вы из "Глашатая".

– Сейчас буду.

Не успел я договорить, как он швырнул трубку. Роза смотрела на меня так, словно сомневалась, все ли у меня дома.

– С редакторами так не разговаривают, – указала она.

– Ну я же на него не работаю. И, знаете, за свою жизнь я научился не бояться людей. Лошадей я отродясь не боялся, но с людьми как-то сложнее.

– Люди опаснее, – серьезно сказала она.

– Да, конечно. Но мягкостью от Леггата ничего не добьешься.

– А чего вы хотите? – спросила она. – И что это за сенсация, которую вы обещали сообщить "Глашатаю"?

– Да ничего особенного. Просто кое-какие грязные подробности о способах, которыми "Знамя" добывало сведения об Аллардеке для "Частной жизни".

Она пожала плечами.

– Вряд ли мы бы это напечатали.

– Может быть. А есть ли что-то такое, перед чем остановится репортер, ищущий сенсации?

– Нет. Он залезет на Эверест и в сточную канаву, пойдет под пули, куда угодно – лишь бы там пахло скандалом. Мне в свое время самой пришлось повоевать и с врачами-шарлатанами, и с коррумпированными муниципалитетами, и со всякими сумасшедшими сектами. Я видела куда больше грязи, голода, нищеты, трагедий, чем мне хотелось бы. Мне приходилось просиживать ночи с родителями убитых детей, я была в поселке спасателей и видела их вдов... А теперь какой-то дурак хочет, чтобы я сидела в золоченом креслице и сюсюкала над тем, какие юбки носят теперь в Париже! Я никогда не была дамской журналисткой и не собираюсь становиться ею теперь, черт возьми!

Она остановилась, неловко улыбнулась.

– Это все мой проклятый феминизм, извините.

– Скажите, что не возьметесь за это, и дело с концом, – посоветовал я. – Если это понижение в должности, откажитесь. Вы для этого достаточно известны. Никто не ожидает, что вы будете писать о моде. И, честно говоря, по-моему, вам и не стоит этого делать.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Нет, конечно, меня не выкинут, но этот новичок – шовинист, и жизнь при нем станет куда сложнее.

– Ничего, – сказал я, – у вас есть имя. Покажите свои знаменитые ядовитые зубы. Небольшая толика яду может творить чудеса.

Она встала, потянулась, положила руки на свои бедра, стянутые тяжелым поясом. Вид у нее был как у амазонки, собравшейся на битву, но я по-прежнему чувствовал внутреннюю нерешительность. Я тоже встал – мы были почти одного роста – и поцеловал ее в щеку.

– Братский поцелуй! – сухо сказала она. – И это все?

– Но вы ведь этого и хотели, не правда ли?

– Да, – ответила она, слегка удивленная. – Вы правы, черт возьми!

Здание редакции "Ежедневного знамени", расположенное неподалеку от "Глашатая", то ли было выстроено значительно позднее, то ли переделано в соответствии с ультрасовременными весами.

В фойе красовался фонтан, под потолком висели светильники, состоящие из вертикальных стеклянных трубочек, испускавших свет из нижнего конца. Мраморный пол, футуристские диваны и стол охраны, за которым сидели четверо широкоплечих парней в устрашающего вида униформе.

Я сказал одному из них, что пришел из "Глашатая" и мне нужен мистер Леггат, побаиваясь, что сейчас меня вышвырнут на улицу пинком под зад. Но этого не случилось. Охранник сверился со списком, лежавшим у него на столе, и направил меня наверх с тем же отсутствием интереса, какое я встретил на более дружелюбной территории.

Наверху тоже все было не так, как в "Глашатае". Стены, выкрашенные в оранжевый цвет с красными пятнами, ярко-зеленые пластиковые столы, агрессивно-оранжевый палас с красными зигзагами. Неудивительно, что у них слово "ярость" на каждой странице.

В кабинет Сэма Леггата вела дверь матового стекла, на которой было крупными белыми курсивными буквами написано: "Редактор". Пониже такими же буквами помельче предлагалось позвонить и подождать.

Я нажал кнопку звонка и стал ждать. Вскоре дверь зажужжала и отворилась на несколько дюймов. Может, Сэм Леггат и не носил бронежилета, но, тем не менее, меры предосторожности, предпринятые им против нежеланных посетителей, были впечатляющими. Я отворил дверь, и передо мной предстал еще один образчик дурного вкуса: черный пластиковый стол, красные обои с геометрическим узором, зеленый ковер в крапинку. Если бы мне пришлось работать в такой обстановке, я бы, наверно, взбесился.

В кабинете было двое мужчин без пиджаков, которых эта "радуга", видимо, не смущала. Один – коренастый коротышка с волосами песочного цвета, другой – повыше, сутулый, очкастый, начинающий лысеть. Обоим было под пятьдесят. В углу сидел третий человек, помоложе, в пиджаке. Он больше молчал и слушал.

– Мистер Леггат? – осведомился я.

– Я Леггат, – отозвался коротышка с песочными волосами. – У вас пять минут. – Он кивнул в сторону того, что был повыше.

– Это Таг Танни, ответственный за "Частную жизнь". А это мистер Ивенс, наш юрист. Так кто вы такой и что вам надо?

Таг Танни щелкнул пальцами.

– Я знаю, кто он такой, – сказал он. Он порылся в памяти и нашел мое имя. – Филдинг. Жокей-чемпион.

Я кивнул, и, как мне показалось, все трое расслабились. Правда, в облике Леггата по-прежнему был заметен задиристый вызов, но, по-видимому, не более, чем того требовали его положение и текущие обстоятельства. По крайней мере, он не пытался давить на меня.

– Что вам надо? – повторил Леггат, но уже без того напряжения, которое звучало в его голосе, когда я вошел. Мне пришло в голову, что они, с их страстью ко всяческим шпионским штучкам, наверняка записывают наш разговор и что где-то в комнате наверняка спрятан микрофон.

Поэтому я решил держаться начеку и сдержанно ответил:

– Я пришел, чтобы договориться о возвращении имущества двух ваших журналистов, Оуэна Уаттса и Джея Эрскина.

– Ну так верните его! – отрывисто бросил Леггат.

– С удовольствием, – сказал я, – если вы объясните мне, почему они в час ночи лезли по приставной лестнице на крышу дома Бобби Аллардека.

– А вам какое дело?

– Понимаете ли, мы застали их с устройством для прослушивания телефонных разговоров. На лестнице, с инструментами, в том месте, где к дому Аллардека подходит телефонный провод. Что они там делали?

Наступило молчание. Потом Танни снова щелкнул пальцами.

– Он шурин Бобби Аллардека. Брат миссис Аллардек.

– Совершенно верно, – сказал я. – Сегодня ночью я ночевал у них, когда ваши люди вломились в дом.

– Они никуда не вламывались, – сказал Леггат. – Наоборот, насколько я понимаю, их жестоко избили. Вообще-то этого Аллардека следовало бы привлечь к суду...

– Мы их приняли за воров. А что бы вы подумали, если бы в глухую ночь застали у своего дома людей, которые лезут на крышу по приставной лестнице?

Мы обнаружили, что они охотились не за столовым серебром, только когда они уже убежали.

– Обнаружили? Как это вы "обнаружили"?

– Они оставили свои пиджаки, в которых были кредитные карточки и прочее добро с их именами и так далее.

– И вы предлагаете вернуть все это.

– Естественно. Но мне хотелось бы получить разумное объяснение того, почему они вообще туда явились. Подслушивание телефонных разговоров – дело незаконное, а мы застали их, когда они снимали "жучок", простоявший там как минимум недели две, если верить телефонисту, который побывал у нас сегодня утром и снял его.

Они ничего не сказали, только выжидали.

– Ваша газета, – продолжал я, – развязала неоправданную и приносящую большой ущерб кампанию против Бобби Аллардека, используя информацию, добытую незаконными методами. Объясните почему.

Они ничего не сказали.

– Мистер Леггат, вам было отправлено заказное письмо, содержащее доказательства того, что всем кредиторам Бобби Аллардека уплачено и он не находится на грани разорения. Почему вы не попытались исправить ущерб, который причинили ему и моей сестре? Почему вы не напечатали на видном месте под рубрикой "Частная жизнь" извинения за не правильное освещение положения дел?

Почему вы не обвели эту статью красным карандашом и не поручили своим репортерам-полуночникам привезти в Ньюмаркет эти газеты прямо с печатного станка и подбросить по номеру всем людям, кто получил эти газеты раньше, пока город еще спит? И почему вы не разослали по номеру со статьей, обведенной красным, каждому владельцу Бобби, как в предыдущие разы? Ведь это было бы так замечательно, вы не находите?

Но им, похоже, это не казалось замечательным ни в малейшей степени.

– К сожалению, – вкрадчиво заметил я, – обязанностью каждого законопослушного гражданина является сообщать о чьих-либо незаконных действиях соответствующим властям.

Сэм Леггат, не проявляя никаких эмоций, повернул голову к безмолвному мистеру Ивенсу. Мистер Ивенс подумал и коротко кивнул.

– Сделайте это! – приказал Сэм Леггат Танни.

Танни был поражен.

– Нет!

– Напечатайте извинение и разошлите газеты.

– Но...

– Вы что, не видите, что вам приставили нож к горлу?

Он снова обернулся ко мне.

– А взамен?

– Кредитные карточки Уаттса и пропуск Эрскина.

– А у вас останутся?..

– Пиджаки, чековая книжка, фотографии, письма, записные книжки, дневник и "жучок".

Он кивнул.

– А за это?

– Ну, – медленно произнес я, – полагаю, вам стоит спросить у ваших адвокатов, сколько вам придется выплатить Бобби, если дело о подслушивании дойдет до суда. Если вы выплатите ему эти деньги добровольно, мы не станем подавать в суд и избавим вас от позорной огласки, оплаты судебных расходов и прочих неприятностей.

– Я не имею права принимать такие решения.

– Но вы можете этого добиться.

Он не сказал ни "да", ни "нет", просто смотрел на меня.

– И еще, – сказал я, – я хочу знать, почему вы начали эту кампанию.

Кто подтолкнул вас к этому? Вы ли приказали своим репортерам нарушить закон?

Или они сделали это на свой страх и риск? Быть может, им за это заплатили и если да, то кто?

– На эти вопросы я ответить не могу.

– А вы сами знаете ответ?

Он ответил прямо:

– Ваши позиции достаточно сильны, чтобы потребовать напечатать извинения и развезти их тем, кого это касается. Это я обещаю. Насчет компенсации я проконсультируюсь. Но сверх этого вы не получите ничего.

Я понял, что уперся в каменную стену. Леггат преодолел синдром журналистской солидарности, насколько это вообще было возможно. Он прямо сообщил мне, что если он ответит на мои вопросы, это повлечет за собой больше неприятностей для "Знамени", чем привлечение их к суду за прослушивание телефонных переговоров. Так что я действительно больше ничего не получу.

– Насчет компенсации договоримся, – сказал я. – Имейте в виду, что если нам все же придется заявить о прослушивании, мы сделаем это довольно скоро. Видимо, через несколько дней.

Я помолчал.

– Когда в пятницу утром в газете появится удовлетворяющее нас опровержение и я проверю, всем ли доставили этот номер, я позабочусь о том, чтобы кредитные карточки и пропуск были возвращены сюда, на проходную.

– Приемлемо, – сказал Леггат. Танни попытался было возразить, но Леггат жестом заставил его замолчать.

– Я согласен.

Я кивнул им и вышел из кабинета. Не успел пройти и трех шагов, как кто-то поймал меня за рукав. Я обернулся и увидел, что Леггат вышел вслед за мной.

– Не для записи, – сказал он. – А что бы вы сделали, если бы узнали, кто заказал кампанию против Аллардека?

Я посмотрел в эти песочные, под цвет волос глаза. На деловую физиономию человека, который ежедневно издает газету, брызжущую насмешками, инсинуациями, недоверием и презрением, и при этом умудряется разговаривать вполне пристойно.

– Не для записи, – сказал я. – Всю морду разбил бы.