"Гибель «Русалки»" - читать интересную книгу автора (Йерби Фрэнк)

Глава 18

Лунный свет, озаряющий серебряным сиянием все небо, едва пробивался сквозь кроны деревьев. С моря дул ветер, деревья колыхались и рассеивали свет, так что весь пейзаж находился в постоянном движении. Стайка обезьян, что-то лопоча, пронеслась по верхушкам тамариндов. Хрипло прокричала кукушка. Потом все стихло, кроме шума волн, которые накатывались и разбивались о берег, и кровь в ее висках, казалось, пульсировала в ритме морского прибоя.

Она лежала на спине, глядя в потолок. Ветер глухо шуршал в листве баобаба, и на ее лице отражались попеременно то тень от листьев, то лунное серебро. Ей чудилось, что она ощущает кожей смену света и тени, как ощущала бы легкие, щекочущие прикосновения травинки в детской руке.

В пятне лунного света, отраженного зеркалом на потолок, пробежала ящерица и с шуршанием скрылась.

А Пруденс Стаунтон лежала, сжимая и разжимая тонкие пальцы, с трудом сдерживая слезы.

«Я не должна думать, – говорила она себе, – не должна. Он совсем не такой, о каком я мечтала: атеист, торговец человеческой плотью – злой, жестокий человек. Нет… он мог бы позволить своим воинам убить знахаря, но ведь не позволил. В его душе есть добро, но оно загнано вглубь. Я могла бы помочь ему, могла бы…

Только я ему не нужна. Он такой сильный, ужасно сильный, он горд и не ведает сомнений. Если бы я смогла помочь ему прозреть, убедить его бросить это гнусное занятие, какие чудеса могли бы мы сотворить вместе, если бы эта сила была обращена на службу Господу. Я была бы тогда так счастлива – и мне не нужно больше никаких сравнений. Он так красив, как я себе и представляла: высокий, с этими дерзкими глазами, насмешливым и нежным ртом…»

Внезапно Пруденс села, свесив длинные, стройные ноги со своего ложа. На ней была только сорочка: в Фолкстоне не нашлось ночной рубашки, а свои она взять не догадалась. Пруденс прошла к зеркалу и уселась перед ним. Ей не пришлось зажигать лампу с пальмовым маслом: на этой стороне комнаты, залитой лунным сиянием, было светло как днем. Она сидела, разглядывая свое отражение в зеркале. Фигура хорошая – если бы не худоба, ее можно было бы даже назвать красивой. Немного побольше бы мяса на костях, думала она, но знала, что, наверно, так и останется худой…

Пруденс сидела, вслушиваясь в рокот прибоя, шорох деревьев, шум, который поднимали пробегающие обезьяны, писк летучей мыши, и чувствовала, как в ее крови все сильней, отчетливей, яростней звучат голоса мрачных и жестоких африканских богов.

«Он прав, – всхлипнула она. – Прав! Они никогда не переходили через горы. Ни Иегова, ни добрый, кроткий Иисус! Африка не место для них и никогда им не будет. Здесь правят Джу-Джу, Дамбалла, Болози, Эсамба – все эти ужасные черные боги, которые бормочут что-то в ночи… А я…»

Она вдруг вся напряглась, услышав, как Билджи напевает сладкозвучную любовную песенку. Ее голос, негромкий, хрипловатый и нежный, звучал в насыщенной ароматами темноте тропиков. Пруденс сидела и слушала, а по щекам ее текли жгучие слезы.

«Это несправедливо, несправедливо… Она с ним – черная африканская дикарка. А я… я…»

Пруденс туго, обеими руками, обтянула сорочкой грудь так, чтобы хлопчатобумажная ткань как можно рельефнее обрисовала ее очертания. Плотно сжала губы, подалась вперед, разглядывая себя в зеркале.

Все же у нее красивое тело, но со вкусом подобранное платье может сделать его еще красивее. Родись она на сто лет позже, ее стройную мальчишескую фигуру сочли бы весьма изящной…

Пруденс отшатнулась назад, устыдившись того, что делала. Отвернувшись от зеркала, она быстро оделась и вышла в залитую лунным светом ночь.

Она застыла у перил веранды, глядя поверх темных силуэтов деревьев, окаймляющих берег, на широкую лунную дорожку, ослепительно блестевшую на темной воде. Она не знала, как долго простояла так, ни о чем не думая, не шевелясь, будто растворившись в ночи, исполнившись ее безмятежного покоя, когда что-то, даже не звук, а скорее некое ощущение, внезапная вспышка сознания, заставило ее обернуться, и она увидела в тени тамаринда тлеющий кончик сигары, мерцающий, словно красная звездочка.

Он вышел навстречу ей из тени дерева в лунный свет.

– Что, не спится, мисс Стаунтон? – спросил он спокойно.

– Нет. А вам?

– Тоже, как видите, – сухо сказал Гай.

– Почему же? – спросила она, стараясь не обращаться к нему по имени. Она не хотела опять называть его мистером Фолксом.

Он долго смотрел на нее, прежде чем ответить:

– Мне следует сказать вам правду или ничего не значащую любезность?

– Правду, – твердо сказала она.

– Я уже больше двенадцати лет не видел белой женщины. И я, честно вам признаюсь, взволнован, что такая молодая и красивая женщина гостит у меня. Хочу сказать больше…

– Больше? – эхом отозвалась Пруденс.

– Гораздо больше. Я человек не особенно стеснительный, мисс Стаунтон. Но мне никогда не доводилось встречать дочь миссионера. Чувствую, что религия очень много значит для вас, и в этом-то вся загвоздка…

– В чем же тут загвоздка?

– Я придерживаюсь убеждения, что все женщины похожи друг на друга, как сестры, и до сих пор ни разу в этом не обманывался. Еще не встречал такую, которую бы долгое время угнетало сознание своих человеческих слабостей. Но вы другая, Пру… Я хотел сказать, мисс Стаунтон…

– Зовите меня Пру, – мягко сказала она. – Мне это нравится, я, пожалуй, даже огорчилась сейчас немного, когда вы вспомнили о приличиях и стали столь церемонны. Пру звучит очень по-дружески…

– Тогда зовите меня Гай. Вы другая. Большинство людей воздают хвалу Господу, а потом при случае всегда находят причину позволить себе то, за что они осуждают других. Но вы вряд ли себе такое позволите. Может быть, вы никогда не простите себе, если сойдете с пьедестала, на который вас вознес отец. Вас может больно ранить, если вы обнаружите, что в ваших жилах течет кровь, а сердце подвластно человеческим страстям…

«Уже обнаружила», – с горечью подумала она, но вслух этого не сказала.

– Не знаю, что вам ответить, Гай. Я воспитывалась в Африке, не зная материнской любви и заботы. Женщинам не положено говорить на определенные темы, даже думать об этом. Я несколько раз безмерно огорчала отца возмутительно вольными, с его точки зрения, речами. И теперь я очень робка в своих высказываниях, даже не знаю, как пристало говорить леди…

– Мне вы можете говорить все, что придет вам в голову, Пру.

– Хорошо. Но должна вас предупредить, что я ужасно прямолинейна. Из того, что вы говорите, можно понять, что, если бы не боязнь оскорбить мои религиозные чувства, вы пытались бы сделать меня вашей… вашей любовницей. Я правильно поняла?

– Совершенно правильно, – усмехнулся Гай. – Продолжайте, Пру.

– В таком случае я очень рада, что вы испытываете эту боязнь.

– Понятно, – сказал Гай сухо.

«Ничего тебе не понятно, – подумала она тоскливо. – Ты ничего не понимаешь. Когда вернусь домой, попрошу отца запереть меня и давать целый месяц только хлеб и воду в наказание за мои греховные мысли. Я хотела сказать, что, если бы ты попытался, я бы изо всех сил сопротивлялась тебе, Гай. Но у меня нет больше уверенности в своих силах. Ты очень привлекательный мужчина. Сначала мне казалось, что я так отношусь к тебе, потому что никого другого не видела, но теперь-то понимаю, что и в окружении других мужчин ты сразу бы бросился в глаза. И если бы ты сделал такую попытку, то (Господи, прости меня!), возможно, добился бы успеха. Я это знаю. И это было бы самое ужасное, что могло бы случиться…»

Он стоял молча, не желая прерывать ее раздумья, «…потому что я тогда возненавидела бы тебя за то, что ты меня опозорил, – с горечью думала она, – и себя – за слабость…»

– Нет, – прервала она затянувшееся молчание, – не думаю, что вы поняли меня до конца. И именно поэтому вы должны завтра же отправить меня домой.

– Домой? Неужели вы настолько меня боитесь!

– Боюсь? – прошептала она. – Я боюсь нас обоих, Гай. Дикари Диакьяра и те менее опасны. Они могут убить только мое тело. Думаю, что это куда меньшее зло, чем… разрушение моей души.

Наступило молчание. Лился лунный свет, медленно тянулись мгновения. Наконец Гай заговорил.

– Хорошо, Пру, – сказал он тихо. – Вы победили. Но вы должны оставаться здесь, пока ваш отец не пришлет кого-нибудь за вами. Я уберу прочь свои грязные руки, обещаю вам это.

Она стояла, глядя на него, в глазах ее сверкнули слезы.

– Благодарю вас, – прошептала она. – Надеюсь, вы поймете меня, если я скажу, что это самая бесплодная победа, которую я когда-либо одерживала в своей жизни.

И она повернулась и с достоинством удалилась обратно в дом.

Пруденс прожила в фактории целый месяц, и все это время пламенная война готова была вот-вот разразиться. Не началась она только потому, что Гай, избавив Фолкстон от Мукабассы, этого троянского коня, лишил да Коимбру уверенности в успехе. Для Пру этот месяц был ужасен. Возможно, если бы Гай нарушил данное им слово, ей послужило бы опорой чувство оскорбленной добродетели. Но Гай свое слово сдержал. Он был подчеркнуто вежлив и добр, ни разу не дав понять ни жестом, ни намеком, что помнит об их странном недолгом разговоре.

Больше всего ее терзало то, что ему, скорее всего, ни разу не пришел в голову очевидный для нее выход из положения. Она тысячу раз представляла, как он опускается перед ней на колени и говорит: «Выходите за меня замуж, Пру. Ради вас я прекращу торговать рабами, стану христианином, и мы вместе вознесем молитвы Господу…»

В конце концов Пруденс не выдержала. Не сказав ни слова Гаю, она отправилась в поселок и, поскольку прекрасно владела большинством местных диалектов, без труда договорилась с Флонкерри об эскорте из пяти дюжих воинов, чтобы проводить ее до миссии. Вождь предложил Пруденс подождать, пока для нее не изготовят типой, своеобразное транспортное средство, состоящее из подвешенного на двух жердях удобного стула, который несут на плечах четыре носильщика. Поскольку на эту работу требовалось не более двух часов и можно было отправляться в путь уже на рассвете, она с благодарностью согласилась.

Пруденс вернулась в дом и легла не раздеваясь на постель. Она так и не заснула и, встав за час до рассвета, написала прощальную записку Гаю. Взяв свою сумку, она на цыпочках прошла в его комнату. Пруденс молила Бога, чтобы там не оказалось Билджи, и он внял молитвам праведницы.

Гай крепко спал, раскинувшись на леопардовых шкурах, закрытый до пояса легким одеялом. Она стояла, завороженно глядя на его мускулистый торс, на большой рубец, оставленный рапирой Килрейна на сильном плече, на полукруг шрама от клыков (леопарда, решила она) на тыльной стороне левой руки и на загорелое лицо, смягчившееся во сне и полное такой благородной мужской красоты, что у нее не было сил на него смотреть.

Пруденс положила записку на столик у его ложа и повернулась, чтобы идти. Но в последний момент страсть возобладала над волей. Она быстро наклонилась и поцеловала спящего в губы.

Его длинные руки взметнулись, сомкнувшись за ее спиной. Глаза открылись – мгновенно ставшие ясными глаза охотника.

– Да это Пру! – рассмеялся он. – Очень мило, что вы зашли!

– Пустите меня! Слышите, пустите меня, Гай Фолкс!

– Ну уж нет! – фыркнул он. – Вы меня поцеловали. Значит, я должен вернуть вам долг с процентами!

Он сел и нашел ее рот. Поцелуй был умелым и продолжительным. Когда наконец он отстранился, ее лицо было покрыто смертельной бледностью, щеки залиты слезами стыда.

– Гай, – прошептала она, – вы, наверно, большой охотник? И спортсмен тоже?

Он нахмурился на мгновение, но тут же черты его лица смягчились.

– Пожалуй что так, – протянул он. – А что, Пру?

– Папа говорит, что нет ничего хуже, чем стрелять в ручных беззащитных уток. Вы меня поняли, Гай?

– Да, – сказал он. И широко развел руки, освободив ее, как пойманную птицу.

– Спасибо, – прошептала она и направилась к двери. Проходя мимо стола, она смахнула юбкой на пол записку. Пустячное происшествие, но такие пустяки нередко имеют трагические последствия.

Поднявшись утром, Гай, как всегда, швырнул одеяло на пол, и оно накрыло послание Пруденс. Только вечером, когда он вернулся, после того как обошел все вокруг и убедился, что фактория готова отразить внезапное нападение, Билджи вручила Гаю записку, найденную во время уборки комнаты.

Но было уже слишком поздно посылать людей вдогонку. Гай узнал от Флонкерри, что он отправил с Пруденс вооруженный эскорт. И все же всю следующую неделю его мучило беспокойство. Оно еще больше усилилось, когда к нему пришел Флонкерри с известием, что люди, ушедшие с Пру, до сих пор не вернулись.

Гай хотел было уже приказать вождю готовить воинов к выступлению, но вдруг услышал, как Флон издал гортанный возглас, полный удивления. Гай обернулся и увидел людей у причала – высокого белого мужчину, окруженного чернокожими. Негры поддерживали его: по-видимому, сам он стоять не мог.

Гай и Флонкерри бегом бросились к пристани. Не было ни малейшего сомнения, что белый человек – отец Пру.

Преподобный Обадия Стаунтон едва держался на ногах, поддерживаемый двумя фольджи из числа воинов, сопровождавших Пру. Он был ранен копьем в плечо. Наконечник прошел насквозь, неумело наложенный бинт пропитался кровью.

– Здравствуйте, ваше преподобие! – мягко сказал Гай. – Похоже, вам требуется помощь.

– Не беспокойтесь обо мне, – сказал Стаунтон устало. – Помогите моим людям. Диакьяр увел их с собой, тех, кто остался в живых. Если вы спасете их, мистер Фолкс, я буду вам очень признателен…

– Конечно, – сказал Гай решительно. – Но сначала нужно заняться вашей раной. Плечо у вас выглядит неважно…

– Нет! – вскричал миссионер. – На это нет времени! Вы разве меня не поняли? Диакьяр увел…

– Да, я слышал. Но мы сможем выкупить их позднее.

– Вы меня не поняли, сэр, – сказал Обадия Стаунтон. – Диакьяр не отдает пленных за выкуп. Его люди – настоящие дикари. Они… они их съедят!

Гай застыл, уставившись на проповедника. И тут он увидел в его глазах смертную муку.

– Пру? – спросил он.

– Мертва, – сказал преподобный Стаунтон ровным, безжизненно-спокойным голосом; видно было, что священник в состоянии глубокого шока. – Один из ваших фольджи застрелил ее по моему приказу. Она… она не мучилась, сынок…

– По вашему приказу?!

– Да. Она хотела, чтоб это сделал я, но… я не смог… А надежды никакой не было… Мне довелось как-то увидеть, что вытворяют с женщинами люди Диакьяра.

Гай смерил его взглядом. Когда же заговорил, голос его был тверд как кремень.

– Но вы-то спаслись, – сказал он.

– Меня освободили ваши фольджи. Те, что пришли с Пру. Бандиты Диакьяра уже тащили меня на костер. Они, видно, решили, что я еще пару часов помучаюсь, прежде чем умереть. Я хотел избавить Пруденс от этого, сэр, и от гораздо худшего…

– Простите, ваше преподобие. Разрешите помочь вам дойти до дома.

– Постойте. Мне нужно кое-что узнать. Вы можете доверять своим фольджи, мистер Фолкс?

– Безоговорочно. А почему вы спросили?

– Потому что фольджи замешаны в этом деле. Пруденс нам сказала, что Флонкерри и половина племени живут здесь. А его брат Флэмбури стал причиной несчастья…

– Между ними не осталось любви. Продолжайте, ваше преподобие.

– Флэмбури украл младшую жену своего дяди Тамаррара. Это и дало толчок последующим событиям. Я столько трудов положил на то, чтобы искоренить полигамию…

– Вы пытаетесь бороться с человеческой натурой, – сухо сказал Гай, – а это безнадежно. Ближе к делу. Что же случилось потом?

– Тамаррар напал на деревню Флэмбури. Эта стычка не дала никому перевеса, и тогда Флэмбури обратился за помощью к Диакьяру и его отвратительным свиньям-людоедам. То, что началось как незначительная усобица, вылилось затем в ужасные события…

– Знаю, – прервал его Гай. – Я знаю, как воюют ниггеры. Скажите только одно, ваше преподобие, где они?

– Думаю, что около миссии. Они ее сожгли. У меня гостил священник-француз. Они… выпустили из него кишки. Изрезали на куски его слугу – и удрали, забрав с собой детей…

– Каких детей? – удивился Гай.

– С отцом Тиссо были дети-пигмеи. Он хотел взять их с собой во Францию, чтобы они помогли ему собрать деньги на католические миссии.

– Но, – заметил Гай, – пигмеи не живут в этой части…

– Знаю. Отец Тиссо привез их откуда-то с реки Конго. Да это и неважно. Господи, как я устал…

– Отведите его в дом! – приказал Гай.

Через полчаса отряд воинов с Гаем и Флонкерри во главе выступил вверх по реке по направлению к миссии. Идти нужно было два дня – плыть на каноэ против течения они не могли. Стаунтону и сопровождавшим его фольджи, которые двигались вниз по реке, минуя пороги, неся каноэ по берегу мимо водопадов, понадобилось полтора дня, чтобы преодолеть это расстояние.

Гай шагал во главе своего черного легиона, и мысли его были черными, горькими. «Бедняжка, – думал он, – она втайне надеялась выйти за меня замуж, а я… я даже не дал ей шанса. И она была бы жива сейчас, не просто жива, но, возможно, и счастлива… Может быть, стала бы мне хорошей женой, кто знает? Да если даже и не стала бы, все лучше, чем такая смерть – в окруженной людоедами горящей миссии, с пулей, выпущенной по приказу собственного отца… с пулей в голове, как у сломавшей ногу лошади…»

Но что толку было теперь думать об этом! А может быть, пленников уже растерзали и сожрали каннибалы Диакьяра?.. Но нужно было спешить, и поэтому они вышли налегке, не взяв даже запасов пищи. Когда не было засухи (которая случалась достаточно редко), найти пропитание в джунглях не составляло для них большого труда.

Гай раздал воинам-фольджи все мушкеты, которые имел, приказав пользоваться ими только в сражении: пули и порох, находясь так далеко от фактории, приходилось беречь. Луков и стрел вполне хватало, чтобы обеспечить отряд мясом – джунгли изобиловали дичью. Да и другой пищи было достаточно.

Даже не замедляя шага, воины на ходу срезали листья монгонго. На поляне возле озерца они набрали маленьких желтых грибов, которые завернули в листья вместе с орехами колы. Собирая какие-то растения, негры старались не прикасаться к другим, ничем от них, на взгляд Гая, не отличающимся. Собирали они также гусениц, термитов, личинок, опустошили пчелиный улей в высохшем дереве, проделав в его стволе дыру и вытащив через нее соты, которые поместили опять-таки в те же самые листья монгонго. Перед тем как стемнело, несколько воинов отправились к солонцам, куда животные приходили лизать выходившую здесь на поверхность каменную соль. Оттуда они вернулись, неся на плечах четырех красных антилоп.

Расположились на привал. Первым делом каждую гусеницу, каждую личинку завернули в листья и положили поближе к огню, чтобы подсушить, а потом сварили в пальмовом масле. По виду это ничем не отличалось от креветок. Гай знал, какими отбросами обычно питаются креветки, но ведь пища гусениц – чистые древесные листья. И хотя раньше ему была противна сама мысль о том, что можно есть личинок и гусениц, приготовленных таким способом, они не вызывали отвращения, наоборот, выглядели аппетитно. И, когда ему предложили этот деликатес, он без колебаний согласился. Зажав личинку между большим и указательным пальцами, он отправил ее в рот. Вкус был изумителен. Но термитов он так и не отведал: вид их был ему противен.

Остальная еда: жаренная на костре антилопа, грибы, подорожник и зелень – не была для него чем-то диковинным. Он завершил обед орехами колы и медом. Гай видел, как негры набивают свои трубки какой-то травой, скорее всего банжи. Он и не пытался их останавливать. Если они хотят курить дурман, пусть курят. Нравоучения – самое бесполезное занятие, в этом он давно убедился.

Лежа у костра, Гай долго не мог уснуть. Его беспокоила недавняя встреча с людьми монго, на которых они наткнулись, пытаясь обойти Понголенд стороной. Сейчас да Коимбра уже знает, что Гай ушел из Фолкстона вместе со своими воинами. И это было плохо.

Пришел Флонкерри и уселся на корточки рядом с ним. Вождь, казалось, был расположен к разговору. Что ж, это была хорошая возможность узнать интересующие его подробности.

– Расскажи мне о Диакьяре, – попросил Гай.

– Плохой, – сказал Флонкерри, пользуясь английским словом, – в языке его племени отсутствовало слово, обозначающее это качество. – Ест людей.

– Это я знаю. А как он выглядит?

– Большой. Уродливый. Страшнее Мукабассы. Грязный. Спит с собственной матерью.

Гай знал, что кровосмешение у африканцев считается самым отвратительным преступлением. И впрямь, наверно, этот Диакьяр – законченный выродок.

– Не верю, – сказал Гай. – Его убили бы тогда соплеменники.

– Колдун Херфера велел ему это делать. Сказал, что тот выиграет битву, если прольет собственную кровь. Тогда Диакьяр взял своего ребенка и разбил ему голову о дверной косяк. И выиграл битву. А когда Херфера сказал ему, что он никогда не умрет, если вернется в чрево матери, он и это сделал. С тех пор ему не страшны ни стрелы, ни копья. Херфера – великий колдун.

– Когда я поймаю этого ублюдка Херферу, – сказал Гай, – ты увидишь, насколько он велик.

– Бвана – большой колдун, – ухмыльнулся Флонкерри. – Даже змея его не убила. Но талисман Херферы посильнее, чем колдовство бваны.

– Вот же дьявольщина! – сказал Гай устало. Спорить бесполезно. Ни одному человеку не дано победить тысячелетние предрассудки, хоть всю жизнь с ними борись.

К вечеру следующего дня они достигли сожженной миссии. Все вокруг говорило о том, что дикари где-то неподалеку. Но ни угрозы, ни уговоры не могли заставить фольджи выйти на разведку в джунгли ночью. Они заявили, что Болози или Эсамба наверняка поймают их и погасят огонь в их головах, и они впадут в безумие, если вообще не умрут.

– Вы и так самые настоящие идиоты! – заорал на них Гай. – Если бы среди вас были мужчины…

Флонкерри вышел вперед.

– Я иду с бваной, – сказал он. – Мы осмотрим все вокруг. А когда взойдет солнце, поведем воинов к лагерю Диакьяра…

Всего лишь один человек… Но все же это лучше, чем ничего. Бесшумно крадясь по свежему следу, Гай и Флонкерри за два часа до рассвета вышли к лагерю людоедов. Забравшись высоко на хлопковое дерево, они посмотрели вниз. То, что они увидели при свете костров, было ужасно.

Дикари танцевали вокруг грудой лежащих на земле изувеченных и окровавленных пленников. Время от времени появлялись новые воины, волоча за собой очередную жертву, и бросали ее в общую кучу.

– Флон, – прошептал Гай. – Приведи остальных. Оставь мне свое ружье. Ты хорошо управляешься с ассагаем, а любой шум может все испортить. Если встретишь одного из этих кровавых дьяволов, не давай ему кричать. Расколи ему череп до самых зубов. Иди скорей!

– Я разрублю его до самого живота! – прорычал Флонкерри. – Жди, бвана, я приведу своих парней!

Когда он спускался с дерева, ни один лист не шелохнулся. Но, если б даже он сломал несколько веток, никто бы не услышал. Дикари подняли такой невообразимый шум, что любой звук тише ружейного выстрела едва ли всполошил бы их.

Гай внимательно наблюдал за происходящим. Мужчины теперь отошли в сторону, а танцевали женщины. Их лица были вымазаны белой глиной и кровью. Более омерзительных тварей, чем эти, трудно было представить. Каждая из них выбрала себе жертву из кучи пленников и терзала ее с жестокостью, которую неспособна передать человеческая речь.

Гай закрыл глаза, но и это не помогло. Он слышал крики несчастных жертв и дьявольские вопли дикарей. Он откинулся назад, прислонившись к стволу дерева, и мир поплыл перед его глазами. Ему уже было тридцать четыре года, он видел столько жестокости, что другому этого хватило бы на всю жизнь, но даже для него зрелище было невыносимым. Когда ж он наконец выпрямился, то увидел, что очертания деревьев начинают проступать сквозь тьму и черное ночное небо светлеет. Прошла еще целая вечность (все это время людоеды продолжали свое отвратительное пиршество), и вот Гай наконец услышал хруст ветки внизу – то были Флонкерри и его воины.

Он спустился с дерева и присоединился к ним, дрожащий, посеревший от ужаса.

– Не стреляйте, – сказал он. – Пользуйтесь холодным оружием. Дайте мне кто-нибудь ассагай…

Один из воинов передал ему острый как бритва африканский меч.

– Все в порядке, – сказал Гай. – Окружите их. Не кричите. Ни звука, пока не нападем. И, – добавил он решительно, – не берите пленных. Даже женщин. Если есть живые пленники в этих хижинах, спасите их. А людоедов убивайте всех.

Так они и сделали. Вереницей черных привидений выходили они из джунглей. Обожравшиеся и одурманенные ромом дикари почти не сопротивлялись. Гай и Флонкерри продвигались вперед бок о бок, разя дикарей направо и налево.

– Вот он, Херфера! – задыхаясь проговорил Флонкерри, указывая ассагаем, от острия до рукоятки перепачканным кровью. Колдун выл и приплясывал, размахивая копьем и щитом. Гай в два прыжка подскочил к нему, отбив выпад копья плоской поверхностью клинка. Потом поднял ассагай и со свистом опустил. Колдун вскинул свой щит из воловьей шкуры, но клинок прошел сквозь него, как раскаленный нож через масло. Херфера упал, умерев еще до того, как коснулся земли.

– Смотри, Флон! – проорал Гай. – Взгляни на своего великого колдуна!

Он оглянулся вокруг, ища новых врагов, но их больше не было.

Флонкерри и его люди привели предводительницу женщин, ее мелкокудрявые волосы были совершенно седы. Группа воинов держала могучего, пытающегося вырваться людоеда. Диакьяр и его мать, догадался Гай. Он знал, какой мучительной смерти собираются предать его фольджи – с изощренностью, которой и сами людоеды бы позавидовали. Но он их не остановил. Милосердие – не африканское понятие.

Они обнаружили детей-пигмеев живыми и невредимыми в одной из хижин. Гай подумал, что их спас именно крошечный рост: они были такие маленькие, что дикари не стали их убивать из суеверного страха. Пигмеи были прекрасно сложены, темно-шоколадного цвета. К его удивлению, они понимали язык кингвана и могли говорить на нем. Мальчику, Никиабо, было восемь лет, Сифе, его сестре, – шесть. Гай же готов был поклясться, что и ему и ей не больше трех лет.

Они оставили мертвых на съедение хищникам и стервятникам и поспешили назад к миссии. Дикари почему-то не тронули каноэ: наверно, сами собирались ими воспользоваться. Когда лодки спускали на воду в верховьях Понго, Флонкерри тронул Гая за руку. Черное лицо вождя было искажено страхом.

– Что случилось, Флон? – проворчал Гай.

– Флэмбури здесь нет, – прошептал Флонкерри, – и его людей тоже. Где они, бвана? Белый колдун сказал, что они с этими дьяволами-людоедами. Но их нет. Где же они, бвана?

– Боже милосердный! – пробормотал Гай и скомандовал: – Вперед!

Они не делали остановок, чтобы поесть или отдохнуть. Они преодолевали пороги, через которые вряд ли кто-нибудь до них пытался перебраться. Они тащили лодки по берегу в обход водопадов. Даже наступившая темнота их не остановила.

Еще до рассвета они достигли Фолкстона. Вернее, того места, где был Фолкстон, потому что его там больше не было. Ничего не осталось, кроме еще тлеющего пепла и горячей золы.

И мертвых.

Гай искал среди убитых Билджи, но ее нигде не было. Он уже собирался прекратить поиски, когда услышал стон в подлеске и бросился в заросли с факелом в руке. На земле лежала Капапела, из глубокой раны под ее левым глазом струилась кровь. Рядом с ней он увидел труп преподобного Стаунтона, его череп был расколот ударом дубинки. «Легкая смерть», – подумал Гай.

– Билджи? – спросил он.

– Монго забрал ее с собой, – ответила Капа.

Монго ждал их. Частокол был укреплен, все входы загорожены. «Хорошо, что мы не стали тратить пули и порох на дикарей», – подумал Гай.

– Забирайтесь на деревья! – скомандовал он. – Перестреляйте их всех сверху! Флон, у тебя есть зажигательные стрелы?

– Нет, но мы их сделаем, бвана.

– Этот круглый дом, слева от того длинного, – пороховой склад. Подожгите его! Он взорвется, и все будет кончено. Быстро!

Негры вскарабкались на деревья. Люди Флонкерри были меткими стрелками: их обучал Гай. Что же касается чернокожих да Коимбры, то они всегда стреляли только в воздух, приветствуя приходящие караваны. Половина людей монго попадала на землю после первого же залпа. Гай увидел, как взбирается на дерево Флонкерри с луком и стрелами, на наконечниках которых были нашлепки-шарики черной смолы. Следом лез чернокожий со сковородой, полной горящих углей.

Гай увидел маленькую хижину, сделанную из сухой, как трут, пальмы рафия, и сразу догадался, что в ней. Хижина располагалась далеко от порохового склада, у противоположной стены частокола, поэтому он не стал останавливать Флонкерри: вождь мог взорвать порох, не подвергая опасности хижину.

И вот первая из огненных стрел дугой прочертила ночь. Вторая. Третья. Флонкерри прекрасно владел луком, а цель была велика. Все три стрелы застряли в соломенной кровле порохового склада. Крыша загорелась, но Флонкерри продолжал слать огненные стрелы одну за другой. Люди монго беспорядочно бегали вокруг, отчаянно крича.

Раздался низкий раскатистый гул: это взорвался порох. Склад вспыхнул ярким пламенем, горящие обломки разлетелись по всему загону. «Однако маленькую хижину огонь пощадил: здесь не обошлось без прямого вмешательства Бога, – подумал Гай. – С монго теперь наверняка покончено».

Но он был еще жив. Размахивая факелом, да Коимбра выскочил на площадь.

– Гай Фолкс! – взревел он. – Уйми своих псов! Сделай это, если хочешь увидеть Билджи живой!

И тогда Гай выстрелил в него. Ниже пояса. В живот.

Монго споткнулся и рухнул лицом вниз. Но тут же протянул руку и поднял факел. А потом пополз в сторону хижины.

Зарядить мушкет со стороны дула нелегко, даже стоя на земле. Средняя скорострельность у солдата, хорошо владеющего этим оружием, – два выстрела каждые три минуты. А Гай Фолкс сидел высоко в ветвях баобаба и, прежде чем прицелиться, должен был засыпать порох, заткнуть патрон пыжом, загнать пулю в ствол и вставить капсюль. Гай был превосходным стрелком, но руки его так дрожали, что он не попал в монго. Да Коимбра продолжал ползти.

К тому времени, когда Гай перезарядил свое громоздкое оружие, монго был уже в считанных ярдах от хижины. Гай поднял мушкет. И вновь опустил его: слишком трудно было попасть в голову мулата, только тогда он смог бы сразить его одним выстрелом.

«Позвоночник, – подумал Гай, – надо перебить ему позвоночник».

Он выстрелил и увидел, как дернулся монго. Потом медленно, как в ночном кошмаре, большая рука мулата, сжимающая факел, потянулась назад. Все дальше, дальше, пока Гай не понял, по боли в челюстях и легких, что он пронзительно кричит.

И тогда монго швырнул головню. Она перевернулась, с какой-то мучительной, рвущей душу неспешностью проплыла в воздухе и стала падать, падать… Упала она рядом с хижиной. Гай увидел, как язык пламени жадно лизнул стену.

В следующее мгновение он уже падал с дерева, скользя по стволу, обдирая ладони.

– Флон! – заорал он. – Бревно! Тащи бревно! Нам надо вышибить ворота.

Он терял драгоценные секунды, пытаясь растолковать им суть дела. Уйма времени, целая вечность ушла на то, чтобы найти подходящий таран. Они бросились к воротам, изо всех сил ударили в них бревном. Безрезультатно.

Еще один удар. И еще. И еще. В паузах между ударами он слышал, как кричала Билджи.

Наконец ворота распахнулись. Он бросился к хижине, рядом бежал Флонкерри. Они ворвались в бушующий огонь и вытащили наружу стонущее, корчащееся от боли, объятое пламенем существо, еще недавно бывшее… реальной и неотъемлемой частью его жизни. Он перевернул ее, сбивая пламя.

– Не поможет, – сказал Флонкерри. – Она мертва, бвана. – И Гай увидел, что этот огромный чернокожий человек плачет. С той минуты он полюбил его как брата. Билджи лежала неподвижно, замолкнув навеки. Ноги ее были скованы цепями. Столб, к которому крепились ножные кандалы, сгорел, поэтому им удалось вытащить Билджи из хижины.

Гай сидел на опаленной огнем земле и смотрел на нее. Слезы прочертили белые борозды на его покрытом сажей лице. Он сидел и плакал, сердце разрывалось от боли, и казалось, что соленые слезы текут, смешиваясь с кровью, – так плачут только сильные мужчины.

Потом он встал и пошел туда, где стояла на коленях Моник Валуа, рыдая и сжимая в руках голову своего мертвого возлюбленного.