"Призрак Манхэттена" - читать интересную книгу автора (Форсайт Фредерик)

2 Песнь Эрика Мулхэйма

Апартаменты Пентхауса, E.M. Tower, Park Row, Манхэттен, октябрь 1906

Каждый день, летом и зимой, дождь ли или солнечно, я просыпаюсь рано. Я одеваюсь и выхожу из своих апартаментов на эту маленькую квадратную террасу на крыше самого высокого небоскрёба в Нью-Йорке. Здесь, в зависимости от того, на какой части террасы я останавливаюсь, я, обратив взор на запад, могу смотреть через Гудзон на открытые пространства зелёных полей Нью-Джерси. Или на север, в направлении Средней и Верхней части этого удивительного острова, столь полного богатства и грязи, экстравагантности и бедности, порока и преступления. Или на юг, в сторону открытого моря, которое ведёт назад, к Европе и той полной горечи дороге, по которой я прошёл. Или на восток, пересекая реку, к Бруклину и теряющейся в морском тумане, безумной обособленной территории, зовущейся Кони-Айлендом – истинному источнику моего преуспеяния.

И это я, кто провёл семь лет, терроризируемый грубым папашей, девять – прикованным, как животное в клетке, одиннадцать лет – как изгой в подвалах под Парижской Оперой и десять лет – пробиваясь из рыбных отбросов Грейвсенд Бей к настоящей известности: известно, что теперь я имею богатство и силу, превосходящие все мечтания Крёза. Так я смотрю вниз, на этот город, раскинувшийся подо мной, и думаю: как я ненавижу и презираю тебя, Род Человеческий.

Это было долгое и тяжкое путешествие, приведшее меня сюда в первый день года 1894-го. Атлантика бушевала штормами. Я лежал в своём гамаке, смертельно страдая, этот рейс был подготовлен для меня тем единственным добрым существом, какое я когда-либо встречал, лежал, терпя насмешки и оскорбления экипажа корабля, зная, что они могли, недолго думая, мгновенно вышвырнуть меня за борт, если я посмею ответить, лежал, сгорая от ярости и ненависти к ним всем. Четыре недели мы крутились, тяжело прокладывая наш путь через океан, пока одной горькой ночью в конце января море не успокоилось, и мы бросили якорь в Роудс, десятью милями южнее острова Манхэттен.

Ничего этого я не знал, за исключением того, что мы прибыли. Куда-то. Но я слышал, как члены команды со своим бретонским акцентом переговаривались друг с другом о том, что на закате мы могли бы зайти в Ист-Ривер и войти в док для таможенной проверки. Тогда я понял, что могу быть вновь обнаружен; разоблачён, унижен, отвергнут как иммигрант и отослан назад в цепях.

На рассвете, когда все спали, включая пьяного ночного вахтенного, я взял с палубы заплесневелый спасательный пояс и перешагнул за борт – в холодное море. Я видел, как во мраке тускло светят огни, но как далеко от меня они находятся, я не знал. Но я заставил своё окоченевшее тело плыть по направлению к ним и час спустя выполз на покрытый галькой заиндевевший берег. Я не знал этого, но мои первые шаги в Новом Свете были сделаны по пляжу Грейвсенд Бей, Кони-Айленд.

Огни, которые я видел, исходили от мерцающих масляных ламп в окнах каких-то нищих лачуг, находящихся на пляже за линией прилива. И когда я направился к ним и заглянул в грязные окна, я увидел ряды тесно сидящих людей, чистящих и потрошащих рыбу. Чуть ниже линии хижин было пустое пространство, посредине которого горел большой костёр, а вокруг него сгрудились несколько несчастных, сидящих на корточках людей, пытающихся впитать своими телами тепло костра. Полумёртвый от холода, я знал, что также должен подойти к костру и погреться, иначе я замёрзну досмерти. Я вошёл в круг света от костра, ощутил волну жара и посмотрел на людей. Моя маска была спрятана в моей одежде, и моё ужасное лицо освещалось языками пламени. Все обернулись и уставились на меня. Едва ли я когда-либо смеялся в своей жизни, для смеха никогда не было причины, но этой ночью, на этом жутком холоде, я смеялся про себя – от облегчения. Все они посмотрели на меня… и не выказали интереса. Так или иначе, но каждый из них был обезображен. По чистой случайности я стал участником ночного сборища отбросов Грейвсенд Бей, изгоев, которые могли зарабатывать на свою жалкую жизнь лишь тем, что потрошили рыбу, пока рыбаки и остальной город спали.

Итак, они позволили мне обсохнуть и согреться у огня и спросили, откуда я прибыл, хотя было очевидно, что я вылез прямо из моря. Так как я читал тексты всех английских опер, я выучил несколько слов на этом языке и рассказал, что я сбежал из Франции. Для них это не имело большого значения, поскольку они все откуда-то сбежали, гонимые обществом, на этот заброшенный песчаный остров. Они назвали меня Французиком и позволили присоединиться к ним, спать в хижинах на воняющих рыбой сетях, работая по ночам за горсть монет, питаясь объедками, часто в холоде и голоде, но в безопасности от Закона и его цепей и тюрем.

Пришла весна, и я начал узнавать, что лежало позади зарослей можжевельника и утёсника, отгораживающих рыбацкую деревушку от остального Кони-Айленда. И также выяснилось, что на всём острове не действовали никакие законы, вернее, законы устанавливались сами. Остров не входил в состав Бруклина, находящегося через узкий пролив и до недавних пор управляемого наполовину политиком, наполовину гангстером по имени Джон МакКейн, которого недавно арестовали. Но наследие МакКейна по-прежнему жило на этом безумном острове, отведенном для ярмарок, публичных домов, преступности, порока и удовольствий. Последнее было главной целью буржуазных ньюйоркцев, которые приезжали на уик-энд и успевали потратить огромные суммы на развлечения, предлагаемые им предпринимателями, достаточно изобретательными для того, чтобы предоставлять им всё новые удовольствия.

В отличие от остальных изгоев, которые так и будут потрошить рыбу до конца дней своих и никогда не поднимутся выше из-за своей непроходимой тупости, я знал, что с таким умом и изобретательностью я мог бы выбраться из этих хижин и заработать состояние на этих парках удовольствий, которые уже тогда проектировались и строились по всему острову. Но как? Поначалу я выполз под покровом темноты в город и украл подходящую одежду из купальных кабинок и пустых коттеджей на пляже. Затем я украл материалы со строек и построил себе на берегу хижину получше. Но из-за моего лица я по-прежнему не мог передвигаться в дневное время и появляться в этом кошмарном неуправляемом обществе, где туристов преспокойно обдирали на большие суммы каждый уик-энд.

Вскоре появился новенький, мальчик не старше семнадцати лет, на десять лет младше меня, но взрослый не по годам. В отличие от большинства, он был нормальным, с бледным лицом и чёрными глазами, лишёнными всякого выражения. Он прибыл с Мальты, где получил образование у католических священников. Он свободно владел английским, знал латынь и греческий и никогда не испытывал никаких угрызений совести. Он прибыл сюда, поскольку, взбешённый бесконечными наказаниями, налагаемыми на него святыми отцами, он взял кухонный нож и воткнул его в тело своего учителя, мгновенно убив его. Ударившись в бега, он покинул Мальту и укрылся сначала на Берберийском побережье, где служил мальчиком для удовольствий в доме для содомитов, а потом сел на корабль, который случайно направлялся в Нью-Йорк. Но поскольку за его голову была назначена цена, он избегал иммиграционных постов Эллис-Айленда и направился в Грейвсенд Бей.

Мне нужен был кто-то, кто мог исполнять мои поручения днём; ему нужны были мои изобретательность и навыки, чтобы вытащить нас отсюда. Он стал моим подчиненным и представителем во всём, и вместе мы продвинулись от потрошения рыбы до богатства и власти над половиной Нью-Йорка и даже более того. И по сей день я знаю его исключительно как Дариуса.

Но если я учил его, то и он учил меня, избавляя меня от моих старых глупых убеждений, приучая поклоняться только одному истинному божеству, которое меня никогда не подводило.

Проблема с моей невозможностью выходить в дневное время была легко решена. Летом 1894 года, благодаря сбережениям, накопленным чисткой рыбы, я заказал мастеру изготовить мне латексную маску, закрывающую всю мою голову и имеющую отверстия только для глаз и рта. Это была маска клоуна с огромным красным носом и широкой щербатой ухмылкой. В мешковатом жилете и широких панталонах я мог свободно передвигаться по ярмарке. Люди с детьми даже махали мне и улыбались. Костюм клоуна был моим пропуском в дневной мир. В течение двух лет мы просто зарабатывали этим деньги. Здесь было так много негодяев и мошенников, что я позабыл, что именно изобрёл я сам.

Самые простые трюки были самыми лучшими. Я обнаружил, что каждый уик-энд туристы отправляли с Кони-Айленда двести пятьдесят тысяч открыток, так что большинство искали, где бы купить марки. Поэтому я покупал почтовые открытки за один цент, ставил на них слова «Почтовая Доставка Оплачена» и продавал их за два цента. Туристы были счастливы, так как не знали, что доставка была в любом случае бесплатной. Но я хотел большего, гораздо большего. Я чувствовал, что грядёт бум в сфере массовых развлечений, позволяющий сказочно на нём разбогатеть.

В течение первых полутора лет я столкнулся с одной только неприятностью, но достаточно значительной. На меня напали четверо грабителей, вооруженных дубинками и медными кастетами. Если бы они только ограбили меня, то это было бы не самым худшим, но они сорвали мою клоунскую маску, увидели моё лицо и избили меня почти до полусмерти. Мне месяц пришлось отлёживаться, прежде чем я снова смог ходить. С тех пор я постоянно носил с собой маленький «Кольт-Дерринджер», поскольку, пока я отлёживался, я поклялся себе, что отныне никто не обидит меня безнаказанно.

К зиме я услышал о человеке по имени Пол Бойтон. Он намеревался открыть на острове первый крытый, рассчитанный на любую погоду парк развлечений. Я велел Дариусу организовать с ним встречу и представить себя в качестве гениального инженера-дизайнера, только что прибывшего из Европы. Это сработало. Бойтон заказал серию из шести различных аттракционов для своего нового парка. Естественно, спроектировал их я – с использованием обманок, оптических иллюзий, чтобы посеять среди туристов страх и удивление, которое они так любили. Бойтон открыл Си-Лайон Парк в 1895 году, и туда сразу же хлынули толпы.

Бойтон хотел заплатить Дариусу за «его» изобретения, но я остановил его. Вместо этого я потребовал десять центов с каждого заработанного на этих шести аттракционах доллара в течение десяти лет. Бойтон вложил всё, что имел, в свой парк и погряз в долгах. В течение месяца под наблюдением Дариуса эти аттракционы приносили по сто долларов в неделю нам одним. Но всё было впереди.

Продолжатель дела босса-политика МакКейна был рыжеволосым смутьяном по имени Джордж Тилью. Он тоже желал открыть парк развлечений и заработать на этом буме. Не считаясь с яростью Бойтона, который ничего не мог с этим поделать, я спроектировал даже больше оригинальных развлечений для предприятия Тилью на той же основе процентного участия. Парк Стипльчез открылся в 1897 году и начал приносить нам по тысяче долларов в день. Затем я приобрёл симпатичное бунгало близ Манхэттен Бич и переехал туда. Там было всего несколько соседей, и то в основном по уик-эндам, как раз в то время, когда я в своём клоунском костюме свободно курсировал между двумя развлекательными парками.

Здесь на Кони-Айленде часто устраивались боксёрские поединки, во время которых делались крупные ставки миллионерами, прибывавшими по новопроложенной железной дороге из Бруклин Бридж до Отеля Манхэттен Бич. Я наблюдал, но в игре не участвовал, убежденный, что большинство боев были уже заранее просчитаны. Делать ставки было незаконно во всем Нью-Йорке и Бруклине, даже во всем штате Нью-Йорк. Но на Кони-Айленде, последнем форпосте Преступности, огромные суммы переходили из рук в руки, пока букмекеры принимали ставки. В 1899 г. Джим Джеффрис бросил вызов Бобу Фитцсиммонсу за звание чемпиона мира в тяжелом весе – на Кони-Айленде. Наше совместно нажитое состояние составляло тогда 250 000 $, и я намеревался поставить всю сумму на Джеффриса, хотя шансы были крайне невелики. Дариус едва не сошел с ума от ярости, пока я не объяснил ему свой план.

Я заметил, что между раундами в поединках боксеры практически всегда делают большой глоток свежей воды из бутылки и часто, хотя и не всегда, выплевывают ее. Согласно моим указаниям Дариус, замаскировавшись под спортивного журналиста, заменил бутылку Фитцсиммонса на другую – с успокоительным средством. Джеффрис вырубил его. Я же заработал 1 млн. долларов. Позже в том же году Джеффрис отстоял свой титул чемпиона в схватке с «Моряком» Томом Шарки в Атлетическом Клубе Кони-Айленда. Все тот же план – с таким же результатом. Бедный Шарки. Наш улов составил 2 миллиона. Пора было менять место жительства и повысить планку, ибо я изучал, как ведутся дела на более дикой и еще более беззаконной ярмарке, благодаря которой люди делают деньги – на Нью-Йоркской Фондовой Бирже.

Двое шустрил по имени Фредерик Томпсон и Ски Данди горели желанием открыть третий, еще больший, парк развлечений. Первый был инженер-пьяница, второй – заикающийся финансист, а их жажда наличности была так велика, что они уже увязли в долгах с банками гораздо глубже, нежели на самом деле могли себе позволить. Дариус по моему распоряжению учредил «подставную компанию» – компанию, предоставляющую ссуды под 0 %. Взамен Корпорация Е.М. потребовала 10 % со сборов Луна Парка за 10 лет. Они согласились. У них не было выбора; или это – или банкротство с наполовину незаконченным парком развлечений. 2 мая 1903 года парк открылся. В 9 часов утра Томпсон и Данди обанкротились. На закате они уже погасили все свои долги – кроме долга мне. В течение первых четырёх месяцев благодаря Луна-парку было заработано 5 миллионов долларов. Эта сумма увеличивалась на миллион долларов каждый месяц, и по-прежнему увеличивается. К тому времени мы переехали на Манхэттен.

Я поселился в скромном доме из коричневого камня, большую часть времени я оставался дома, так как клоунская маскировка здесь была бесполезна. Дариус стал участником Фондовой Биржи – вместо меня – и следовал всем моим указаниям, в то время как я внимательно вчитывался в отчёты корпораций, а также внимательно изучал информацию о новых выпусках акций. Вскоре стало ясно, что в этой удивительной стране всё было на подъёме. Новые идеи, если их искусно преподносили, немедленно принимались. Экономический рост шёл бешеными темпами, и всё дальше и дальше на запад. Благодаря новым областям промышленности возрастал спрос на сырьё, а также на корабли и железные дороги для доставки и перевозки этих материалов на ожидающие их рынки.

В течение многих лет я жил на Кони-Айленде, на который устремлялись эмигранты из всех стран Востока и Запада, и их количество уже достигало миллиона. Нижний Ист-Сайд, расположенный практически под уступом моей террасы, с которой я сейчас смотрю вниз, был и остался огромным котлом, в котором варились представители всех возможных рас и верований, живущие бок о бок в страшной бедности, погрязшие в насилии, пороке и преступности. А всего лишь в пределах одной мили находятся особняки богачей с их машинами и их драгоценной Оперой.

К 1903 году, после нескольких неудач, я наконец-то освоил все сложности и превратности фондового рынка, а также понял, как такие гиганты вроде Пьерпонта Моргана сделали свои состояния. Так же, как и они, я стал заниматься углём в Западной Виржинии, сталью в Питтсбурге, железными дорогами, ведущими в Техас, доставками товаров от Саванны через Балтимор в Бостон, серебром в Нью-Мексико и недвижимостью по всему Манхэттену. Но я был усердней, чем они, так как поклонялся только одному истинному Божеству, к которому приучил меня Дариус, ибо имя этому богу было Мамона, бог золота, не позволяющий милосердия, отзывчивости, сострадания и угрызений совести. Нет такой вдовы, ребенка или бедняка, которых нельзя было бы раздавить ради нескольких зернышек этого металла, которые так угодны своему господину. С золотом приходит власть, а с властью – ещё больше золота, и всё это движется по одному славному замкнутому кругу, с помощью которого можно завоевать мир.

По всем пунктам я есть и остаюсь выше Дариуса и его хозяином. По всем, за исключением одного – не было ещё на этой планете человека более холодного или жестокого. Существа с более мертвой душой. В этом он обошёл меня. И всё же у него была своя слабость. Всего лишь одна. Одним вечером, заинтересованный его редкими отлучками, я проследил за ним. Он пошёл в таверну мавританского квартала и там курил гашиш, пока не впал в некое подобие транса. Казалось, это было его единственной слабостью. Когда-то я думал, что он может быть мне другом, но уже давно мне ясно, что у него есть лишь один друг; его поклонение золоту поглощает все его дни и ночи, и он остаётся верным мне только потому, что я имею доступ к его неограниченному количеству.

К 1903 году у меня было достаточно средств, чтобы заняться возведением самого высокого небоскрёба в Нью-Йорке – E. M. Tower на свободной площадке на Парк-Роу. В 1904 году строительство было закончено: сорок этажей стали, бетона, гранита и стекла. Настоящая красота заключается в том, что 37 этажей подо мной сдаются в аренду, и они уже оплачены, а цена удвоилась, ещё один этаж предназначен для служащих корпорации, связанных с рынками телеграфными аппаратами, этаж выше – это наполовину апартаменты Дариуса, а наполовину Зал собраний Совета Директоров корпорации; а над ними всеми – мой собственный пентхаус с террасой, царящей над всем, что я могу видеть, и в то же время гарантирующей мне невидимость.

Итак… моя клетка на колёсах, мои мрачные подземелья стали «орлиным гнездом» в небе, замком на неприступной скале, где я могу ходить без маски, и нет никого, кто мог бы увидеть моё лицо, кроме пролетающих чаек и ветра, дующего с юга. Именно отсюда я могу видеть наконец-то законченную и сияющую крышу моего единственного каприза, мой единственный проект, который не нацелен на получение больших денег, а лишь для мести.

Далеко на Западной 34-й улице стоит завершенная Манхэттенская Опера, соперница, которая рассорит снобов Метрополитен. Когда я приехал сюда, я хотел вновь посещать оперу, но, конечно, мне нужна была хорошо защищённая от взглядов ложа с плотными занавесами. Тамошний комитет, возглавляемый миссис Астор и её старыми каргами из высшего общества – чёртовы «Четыре Сотни», – потребовал, чтобы я лично явился на собеседование. Конечно, это было невозможно. Я послал Дариуса, но они отказались принять его, желая моего личного присутствия и встречи лицом к лицу. За это оскорбление они ещё заплатят. Так как я нашёл другого отвергнутого любителя оперы. Оскара Хаммерштейна, который уже раз открывал Оперу, но не преуспел в этом, а в настоящее время строил и финансировал новую. Я стал его невидимым партнером. Она откроется в декабре и утрёт нос Мет. Денег я не пожалею. Звездой будет великий Бончи, но, что важнее, сама Мелба, да, Мелба, приедет и будет петь. Даже сейчас Хаммерштейн находится в «Гранд Отеле» Гарнье на бульваре Капуцинок в Париже, тратя мои деньги, чтобы привезти её в Нью-Йорк.

Беспрецедентная ловкость. Я заставлю этих снобов, Вандербильтов, Рокфеллеров, Уитни, Гольдов, Асторов и Морганов ползать на карачках, прежде чем они услышат великую Мелбу. Что касается остальных, то я просто настороже и презираю их. А ещё я оглядываюсь назад. Жизнь, полная боли и отторжения, страха и ненависти: вашей ко мне и моей к вам. Только один человек был ко мне добр, вызволил меня из клетки и привёл в подвал, а затем и на корабль, в то время как остальные только охотились на меня как на загнанную лису, этот человек был мне как мать, которой у меня почти что не было, и которую я едва знал.

И была ещё одна, которую я любил, и которая не могла любить меня. Ты за это презираешь меня, Род Человеческий? За то, что я не смог заставить женщину полюбить меня как мужчину? Но был один момент, один короткий миг, подобный Честертоновским долгим годам «один далёкий огненный час и нежность», когда я подумал, что могу быть любим… Пепел, угли… и ничего. Этому не бывать. Никогда. Поэтому может быть только любовь и преданность господину, который меня никогда не подводит. И ему я буду поклоняться всю мою жизнь.