"Волк в бабушкиной одежде" - читать интересную книгу автора (Сан-Антонио)

Глава третья

Назавтра, после ночи, проведенной под девизом "просыпаюсь в шесть часов, где резинка от трусов?", я рулю в бюрологу, соответственно одетый. Время пнуть Берюрье. Щебечут пташки, мышки мне делают глазки, мотор "МГ" работает ровно. Тем не менее я обещаю себе, что, не далее как намедни, расколочу копилку, чтобы купить "ягуар". Давай скорей! Таков был лозунг покладистой подружки, и я присвоил себе – и лозунг, и подружку.

Манье ждет в кабинете, почитывая бульварную сплетницу и жуя булочку. Обе свежие.

– Скажите, господин комиссар, – мурлычит рыжастик, – дело вроде бы продвигается?

Он показывает газетенку. Там, на развороте можно видеть воскрессонскую обитель Фуасса и в углу, в овале, жиртрест мадам Ренар. Клише было оттиснуто добрый десяток лет назад, на нем у компаньонки (которая лишила нас своей компании столь ужасным образом) меньше отвислых щек, усов, и ханженский вид боа под баобабом.

– Неслыханно, правда? – произношу я с таким видом, чтобы только что-то сказать. Это позволяет мне выразить заинтересованность, но не показывать моего участия. – Ну, так что, – продолжаю я, – вы нашли что-нибудь, старина?

– А это вам решать, господин комиссар, – ответствует таинственно дорогой Манье.

Он вынимает из конверта семь банкнотов по десять тысяч, которые я ему вручил.

– От вашего ответа зависит значимость моих наблюдений, господин комиссар. Когда вам передали эти банкноты, они были проколоты?

– Нет, – говорю я. – Они были в конверте.

– И их взяли, как вы сообщили, из разных посылок?

– Это Пинюш сообщил.

Манье наклоняется над моим столом. Его взлохмаченная рыжая шевелюра похожа на костер.

Он раскладывает банкноты, как игральные карты.

– Из семи бумажек на трех только по одному булавочному проколу, вы видите?

Концом разрезального ножа он показывает две маленькие дырочки – следы проколов.

– Ну и что? – я пока не понимаю.

– Я исследовал купюры под микроскопом: два прокола на этих трех бумажках сделаны одной и той же булавкой, это означает, что их прокололи вместе и в одно время, понятно? Следовательно, они из одной пачки.

Я присвистываю как истинный ценитель.

– И это не все, – продолжает Манье, – на двух из четырех оставшихся купюр, которые проколоты во многих местах, есть те же проколы, что на первых трех.

Он показывает мне соответствующие дырочки.

– Вот они. Могу показать под микроскопом: полное соответствие краев.

– Я вам верю, старина, я вам верю. Дорогой Сан-А подпирает подбородок, демонстрируя сомнение.

– Стало быть, папаша Фуасса соврал, говоря, что взял купюры из семи разных пакетов?

– Похоже на то.

Не говоря ни слова, я снимаю трубку треплофона и вызываю Пино. Старый матрасник на проводе, собственной персоной. Он сообщает мне, что только что принял первую утреннюю рюмку мускателя и интересуется, который сейчас час в Сен-Клу. Поскольку уважаемый живет в Венсенне, то можно понять его стремление к точности.

– Скажи-ка, Дорогое Сокровище, это ты выбирал образцы купюр из пачек?

– Нет, я попросил Фуасса, и он их принес.

– Они были сколоты вместе?

– Нет, они лежали в конверте, который ты получил-с в собственные-с руки.

На меня снизошло озарение.

– В общем и целом, мой оккультист, ты никогда так и в глаза не видел эти четырнадцать миллионов?

Молчание рахитика, измеряющее всю глубину моего замечания и его недомыслия.

– Верно, – признает он по прошествии интенсивного отупления. – Ты верно излагаешь: вообще-то, я их никогда не видел! Он мне показывал обертки, купюры, но все вместе – нет!

– А сейчас ты уже рискуешь так и не полюбоваться ими, милое старое отребье, потому что их украли. Загляни до обеда, побеседуем...

Я отключаюсь, пока он пытается рассказать о варикозных язвах соседского сапожника.

Треплофон – это предатель. Как только вы начинаете им пользоваться, он спускает с вас шкуру. Едва я положил трубку, он начал наигрывать "возьми меня скорее, милый, мне так плохо без твоего... уха". Я внимаю призывы. Голос с овернским акцентом сообщает мне, что он из кафушки снизу.

Я осведомляюсь снизу от чего, ибо на нижнем этаже Большой Хижины нет никакой кафушки. Голос, становясь гнусно-овернским, сообщает, что заведение расположено под апартаментами Берюрье. Он добавляет, что помощник инспектора Берюрье хотел бы срочно меня увидеть по поводу преступления этой ночи. Удивление мое прямо-таки турецкое, настолько оно истинно-правоверное. Оно могло быть, по крайней мере, каркающим, потому что оно пр-равовер-рное, а может быть квакающим, ибо без овернского "р" оно становится п-а-а-в-е-ным. Что может сообщить его великое Толстячество по поводу дела мадам Ренар? Я решаю, что лучший способ утолить любопытство – поехать повидать Толстителя. Благодарю Манье и советую ему делать, как тот негр, то есть продолжать. Он заверяет, что теперь займется обертками.

Медленно вальсирую к Берю. Из авторадиоприемника доносится мелодия, способная навеять хандру даже на профессионального юмориста. Звоню, и мне открывает сущая обезьяна. Мартышка с голосом простуженной цесарки. Вообразите нечто вот такое огромное, нет чуть-чуть поменьше, со впалой грудью, хотя эта грудь и принадлежит представительнице прекрасного пола, с волосами Людовика XIV, скулами, выступающими даже впереди прогресса; глаза, как у чахоточного, и плохо захлопывающийся рот из-за вставной челюсти типа Людовика XV. Ноги а ля Людовик XVI, руки а ля Людовик XII, все в целом напоминает изображение Людовика Х Сварливого. Я решаю, что ошибся этажом, но отдаленный рев китообразного – уфф! – успокаивает мои опасения. Редко приходится слышать рев китихи, должен признаться, но другими словами не описать то, что вырывается из легких Б. Б. (Берты Берюрье).

– Что там такое? – изрыгает Толстительница.

– Один господин, – отвечает образина.

– Из-за чего? – требует восхитительная Берта.

– Не знаю, – объясняет мартышка.

– Спроси! – рекомендует жена Цезаря.

– Я спрошу, – уверяет уродина.

И в самом деле, она спрашивает меня "из-за чего". Я отвечаю, что это не из-за того типа, который видел типа, который, в свою очередь, видел типа, который видел кость, и вхожу, отодвигая образину к вешалке. Продвигаюсь к кухне. Там нахожу Б. Б. в прозрачно-паутинной комбинации, увы, увы, увы, принимающей горчичную ванну для ног в тазу, дымящем, как Везувий! Ну и окорока! Можно подумать, это цветовой кошмар фирмы "Техниколор" на широком экране. Мамонтиха разгоняет окружающее ее облако пара и дарит мне улыбку, густо-красную как смородиновое желе.

– Смотри-ка! Наш дорогой комиссар! Она показывает на свою обезьяну и представляет меня:

– Это о нем всегда речь... И, адресуясь ко мне:

– Элоиза, моя новая служанка. Служанка! У Берю! В их бардаке! Я кланяюсь Новой Элоизе.

– Добавьте горячей воды и достаньте из дильника холодный паштет! – приказывает мадам Берюрье. – Вы попробуете кусочек, комиссар?

Комиссар замечает, что еще только девять утра, и ссылается на недавно съеденную булочку, чтобы отказаться от паштета. Б. Б. начинает поглощать его соло. С полным ртом она объясняет, что горчичная ванна усиливает кровообращение.

Я хотел бы порекомендовать ей использовать гидравлический насос, но засомневался, не поперхнется ли она.

– Производитель-то дома? – спрашиваю я.

– А как же! – ответствует она. – В разгаре лечения. Представляете, этот дурило собирался утром спуститься в кафешку внизу. Я вот что скажу. Здоровье, это как спичка: нельзя играть с... Надо лечиться – будет лечиться! Хотите его повидать – валяйте прямо в спальню. Думаю, он отдыхает...

Следую в спальню. В полутьме, подходящей для отдыха или медитации, Берю распластан на кровати брюхом вниз. Голый. Недвижимый. Храпящий. Его впечатляющие полушария, щедро открытые человеческому вожделению, похожи на Скалистые горы. Что-то белое торчит из Большого Каньона Колорадо. Это термометр. Я щелкаю по инструменту, и вибрация доходит до неисследованных областей Скалистых. Берю зевает и переворачивается на спину. Включает мигалки, зевает снова и узнает меня.

– А, Сан-А!

– Ты меряешь температуру? – говорю я вежливо.

– Да.

– Хотел бы заметить, что он у тебя еще вставлен.

– А! – ответствует Толститель хладнокровно. – Я тоже так думаю...

Он пытается достать термометр, но безуспешно[6].

– Дерьмо! Я его заглотил! – громыхает его Важнячество. – Кто мне приволок такой малюсенький и скользкий термометр? Вот подлюга: проскальзывает, зараза!

– Надо было заказать шипованный термометр, – советую я.

Он пробует с усилием снова, терпит опять неудачу и раскатисто зовет.

– Элоиза!

Появляется тихая образинушка.

Толстяк объясняет ей драматизм ситуации, требует от субретки приложить все силы, чтобы извлечь гуляку. Та, в свою очередь, исследует проблему вблизи и заявляет, что придется попотеть. Для достижения успеха она вооружается древними пружинными щипцами для сахара и начинает операцию без анестезии пациента. Если бы это видели операторы "Антенна-2", они примчались бы с камерой. Прямой репортаж из пукальника Берю, ничего себе? По Евровидению, пожалуйста!

Образина испускает крик триумфа!

– Поймала! – говорит она. И объявляет:

– 36,9! Незачем было так глубоко и засовывать!

– Да ты горничная на все руки, – замечаю я.

– Но позволь, – брюзжит Берю, – за восемь тысяч в месяц можно и постараться, не так ли?

– Где ты откопал эту жемчужину?

– В деревне. Она прозябала у одного старого навозного вдовца, который отстегивал ей пятнадцать сотен в неделю и подбивал клинья сверх нормы. А я теперь – старший инспектор, мне же нужна служанка и страж в конуре, чтоб соответствовать рангу без вопросов. Ну вот, я и предложил Элоизе. Ее смущало то, что она не любит город. Но явление заработка и моя обольстительная улыбка сподействовали, как же.

Он свешивается со своего дебаркадера, чтобы схватить мятую газету, валяющуюся на изношенном ковре. Он свешивается слишком и оказывается вверх тормашками, ругаясь как ломовой извозчик, приложившийся ладонью к вращающемуся колесу. Я помогаю ему взгромоздиться на "семейный суперавтомобиль с двумя выхлопными трубами".

– Не гожусь я для режимной жизни, – вздыхает Берю. – Я не сообщал тебе, что Берта провозглаквакала чрезвычайное положение? Эта корова заставляет меня заглатывать отварной рис и овощи, а сама чмакает деликатесы типа свинины с картошкой и квашеной капустой прямо на моих глазах. Не хочу сказать ничего плохого, Сан-А, но не удивлюсь, если ей понравится чем дальше, тем больше.

– Ты станешь милашкой, Толстяк, – обещаю я, чтобы скрасить его убогое настоящее.

– Ну, я никогда не буду на обложке журналов мод, – отказывается Толстяк. – У каждого в жизни свое гнездо. Моя стезя – суп-жульен и седло барашка; фруктовый салат – это для мисс Шпингалет. Старшему инспектору необходимы калории. На морковном соке не осилишь двести кило в толчке.

Он ностальгически глядит на свои красивые плечи орангутанга, покрытые шерстью и шрамами. Да, он не плотоядный, наш Берю. В разворошенной койке, с огромным брюхом, по которому вьются зигзаги следов многочисленных хирургических чревосечений, с обильной щетиной, усталым взглядом и ртом в форме вентиля сливного бачка, можно сказать, чудовищный король лентяев или околевающая корова, на выбор.

– Ты хотел меня видеть, о преданный друг?

– А, да, подай-ка мне эту мятую штуку, из-за которой я чуть себе морду не разбил.

– Это называется "Аврора", – говорю я, перепасовывая газету.

Он останавливается на первой странице, где расположено фото дамы Ренар.

– Я хотел тебе сказать, что я знаю эту дамочку с претензиями, – изрекает он. – Я прочел статью и сказал себе, что это может полить воду на твою мальницу...

– Давай, я весь внимание.

– Эту мамашу я встретил в прошлом году. Она была кассиршей в гостинице около Восточного вокзала.

– Верно. И при каких же обстоятельствах ты ее узнал? Ты что, прищучил какую-нибудь монашку в ее борделе?

Берю изображает выражение ужаса.

– Не ори так громко! – умоляет он. – Если Берта, у которой такой слух, тебя услышит, это будет целая драма: она же ревнучая, как тигрица! Нет, я узнал эту добрую женщину не в частном порядке, а во время расследования. Ты помнишь дело Симмона?

– Матрасника?

– Ну, ты балда, клянусь! Нет, ты не можешь помнить, как потому ты был за границей, когда это произошло. Ты что, не слышал о Рудольфе Симмоне?

– Секретном агенте?

– Да. Он умер в прошлом году. Отравился в гостинице, где работала мамаша Ренар.

Я навостряю уши. Вот это начинает меня интересовать.

– Надо же!

– Ага, задергал носом? – ликует Здоровяк, потрепывая шерсть на груди. – Вот история в двух словах. Рудольф Симмон появляется в гостинице "Дунай и кальвадос". Заказывает комнату с видом на вокзал, с ванной и прочее. Устраивается. Утро. Выходит позавтракать. Возвращается в три пополудни с видом весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?

– Шаг за шагом, – уверяю я, – дальше, мальчик!

– Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри... На задвижку! Фиксируешь?

– На мраморных скрижалях! Следуй далее!

– Субретка взывает! Ни фига! – как говорят в народе. – Она беспокоится и зовет настоятельницу... Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту...

– Это что, коктейль?

– Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, рагрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту...

– Ну и?

– Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.

– А по Симмону расследование что-нибудь дало?

– Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.

– Ты должен знать Фуасса, хозяина гостиницы.

– Да так, видел издалека. Он отсутствовал, когда это случилось.

– Это он вчера явился с Пинюшем.

– А я и не узнал его. Да я и смотрел-то только на нашего хрыча.

– И дело Симмона так и замерло? – спрашиваю я после некоторого раздумья.

– Ага, А что там могло быть после установления факта самоубийства? У этого типа наверняка были заботы. При его ремесле обычное дело.

– Он был постоянным клиентом гостиницы?

– Нет. Остановился там впервые.

– А телефонный звонок? Не навел на что-нибудь?

– Анонимный. Чей-то голос просит месье Симмона. Управительница говорит: "Подождите, сейчас его позовут". Логично? Апосля начинается дерганье из-за клиента. Мамаша Ренар говорит абоненту: "Его никак не найдут, позвоните попозже".

– И что, потом позвонили?

Масис[7] краснеет.

– Я не знаю.

– Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.

Ребенок подземелья артачится.

– Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!

– Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! – уточняю я. – Задача настоящей ищейки – это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.

Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:

– А мою ж... видел? – спрашивает он твердым голосом.

И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования:

– Она заставила бы, Берю, покраснеть даже обезьяну.

Тут происходит явление Китихи. Она надела кимоно, привезенное из Японии знаменитым супругом. Кимоно черное, с громадным солнцем на груди и огромной луной на заду (великий шелковый путь). Мадам Берюрье: жует куриную ножку (чтобы кое-как дотянуть до обеда, объясняет она). Ее партнер не прочь бы тоже.

– Клянусь, немного белого мясца мне бы не повредило, – жалобно канючит Толстяк. Берта негодует.

– Никогда не видела большего обжоры! – вопит она. – Этот сундук готов жмакать весь день, дай ему волю!

– А сама-то что делаешь! – стонет Сундук.

– У меня особый случай, по утрам спазмы желудка, – парирует Китообразная.

Я чувствую, что дискуссия может очень быстро обостриться, и решаю исчезнуть, внеся свою лепту в конфликт.

– Я вас покидаю, дети мои. Берю, если та рыженькая малютка, которая каждое утро приходит к тебе в контору, позвонит опять, что ей сказать?

У бедняги выкатились шары, как в кегельбане. Его мегера синеет, заглатывает куриную конечность и требует голосом, похожим на гром, запертый в стиральной машине:

– Это что за история?

– Да он чушь несет! – неубедительно отпирается Пузо. – Я клянусь, Бертунечка, что он сказал это в шутку...

Я поднимаюсь.

– Ну вот, опять я оплошал, – говорю я, – как всегда. Счастливого излечения, Пузо!

И я удаляюсь, тогда как первая фаянсовая ласточка вольтижирует по комнате, а сенбернар, запертый в нужнике, начинает выть, как по покойнику.