"След хищника" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

Глава 17

Похитители молчали, члены Жокейского клуба, с которых должны были собрать выкуп, возмущались, мировая спортивная пресса бесновалась. Воздух прямо дрожал от многочасовых взбудораженных разговоров, но тем не менее всю ночь никто ничего не предпринимал. Я поехал на завтрак для прессы со спокойной совестью и легким сердцем, надеясь увидеть Алисию.

Когда я приехал, вестибюли скакового клуба были уже забиты, децибелы аж зашкаливало. Многие сидели со стаканами апельсинового сока, у других на плече торчала длинноносая камера. Повсюду расхаживали, охотясь за эксклюзивными интервью, спортивные репортеры, болтали, держа ушки на макушке, чтобы слушать разговоры у себя за спиной. По большей части все друг друга знали и походя похлопывали по плечам. Тренеры собирали вокруг себя маленькие стихийные пресс-конференции, репортеры тянули шеи, чтобы не пропустить чего-нибудь важного. Вокруг стояли владельцы лошадей с самодовольным либо обалделым видом — в зависимости от того, насколько часто они бывали на такого рода вечеринках. И повсюду, как газели в стаде, стояли невысокие хрупкие создания, закинув голову и возведя очи горе.

— Апельсиновый сок? — сказал кто-то, протягивая мне стакан.

— Спасибо.

Я не мог найти ни Рикенбакера, ни кого другого знакомого. Алисии тоже. Все газели в этом стаде были мужеска пола.

Я побродил, понимая, что без нее мне тут делать нечего, но все же мне казалось, что она вряд ли упустит возможность занять свое место среди равных.

Я знал, что она приняла приглашение от ипподрома — ее имя стояло в списке жокеев на доске объявлений. Ей предстояло скакать на Брунеллески. Я просмотрел список, потягивая апельсиновый сок. Четырнадцать лошадей. Три из Англии, одна из Франции, одна из Италии, две из Канады, две из Аргентины, остальные местные. Алисия, похоже, была единственной девушкой-жокеем.

Словно по какому-то знаку вся толпа потекла в большую боковую комнату, в которой стояло множество продолговатых столов, торжественно накрытых скатертями, уставленных цветами, тарелками и столовыми приборами. Я рассеянно подумал, что эта комната была приготовлена для ленча, но ошибся. Завтрак подразумевал под собой не только апельсиновый сок в вестибюле, но бекон с яйцом, официанток и горячий хлеб.

Я подался назад, думая, что не следует мне тут оставаться, и услышал прямо над левым ухом шепот:

— Эндрю?

Я обернулся. Наконец-то она. Теперь ее лицо было сильным и живым, в посадке головы чувствовалась уверенность. Темные кудряшки блестели, глаза сверкали.

Я не был уверен, что именно я к ней испытываю, — до этой минуты. Я увидел ее впервые только через шесть недель после того, как начал заниматься ее делом. Но еще до того я привык к ней как к части моей работы. Я смотрел на нее как на заслуженную награду, как на самую приятную из жертв похищений, которых я знал, но это все было преходяще, как и с остальными. Но, увидев ее в то утро, я ощутил почти физическое потрясение, кровь бешено закипела в жилах. Я обнял ее, и она тут же крепко прильнула ко мне.

— Так... — Я заглянул в ее карие глаза. — Ищем любовника?

Она разинула рот и рассмеялась, не ответив мне.

— Мы сидим там, за столом, — показала она в глубь комнаты. — Мы тут сидели и ждали. Когда я увидела, что ты входишь, я просто глазам своим не поверила. За нашим столом есть местечко для тебя. Свободное. Идем к нам.

Я кивнул, и она повела меня. С ней из Италии приехала не Илария, а сам Паоло Ченчи. Он встал при моем приближении и не просто пожал мне руку, а с итальянской горячностью крепко обнял. Лицо его светилось радушием.

Наверное, я не узнал бы его в этом солидном, уверенном, одетом в жемчужно-серый костюм бизнесмене, если бы вдруг столкнулся с ним на какой-нибудь американской улице. Он снова стал тем человеком, которого я не знал, — олицетворением квалифицированного менеджера. Тот трясущийся жалкий человек, которого я видел пять месяцев назад, исчез, стал лишь воспоминанием, болезнью, забывшейся после выздоровления. Я был рад за него, и чувствовал себя при нем чужаком, и старался ни в коем случае не напоминать ему о тревогах, которые мы вместе пережили. Но сам он не осторожничал.

— Это тот самый человек, который вернул Алисию живой и здоровой, весело обратился он по-итальянски к трем остальным, сидевшим за столом.

Алисия, глянув на мое лицо, сказала:

— Папа, он не любит говорить об этом.

— Дорогая моя, мы же редко об этом разговариваем, разве не так? Он подчеркнуто дружелюбно улыбнулся мне. — Познакомьтесь с Бруно и Беатриче Гольдони, — сказал он по-английски. — Это хозяева Брунеллески.

Я пожал руку замкнутому с виду мужчине лет шестидесяти и усталой женщине несколькими годами моложе. Оба они кивали мне, но не говорили ни слова.

— А это Сильвио Луккезе, тренер Брунеллески, — сказал Паоло Ченчи, представляя последнего из трех.

Мы коротко и вежливо пожали друг другу руки. Луккезе был смуглым, худощавым и напоминал мне Пучинелли. Это был человек, привыкший к власти, но оказавшийся в неблагоприятном положении. По-английски он говорил очень неуклюже, с таким акцентом, что почти ничего невозможно было разобрать.

Паоло Ченчи показал мне на пустой стул между Алисией и Беатриче Гольдони. Когда все в комнате уселись и шум сменился шепотом, торжественно вошел Рикенбакер с несколькими друзьями и скромно прошел через всю комнату, направляясь к главному столу, обращенному ко всем остальным.

— Добро пожаловать на ипподром Лаурел, — радушно проговорил он, подойдя к центральному стулу. Седые волосы лежали у него на голове, как утренние облака на вершине горы.

— Я рад увидеть сегодня утром стольких зарубежных друзей. Как я думаю, уже многие из вас слышали, что один из наших лучших друзей пропал. Я, конечно же, говорю о Моргане Фримантле, старшем распорядителе Английского жокейского клуба, который, к нашему прискорбию, был похищен здесь два дня назад. Делается все возможное для его скорейшего освобождения, и, конечно, мы будем держать вас в курсе. Тем не менее, приятного аппетита, а после завтрака мы поговорим.

По залу вмиг разлетелись официантки. Я вроде бы что-то ел, но осознавал я только свое пробудившееся чувство к Алисии, ее близость, и думал только о том вопросе, на который она не ответила. Она держалась со мной, как, надеюсь, и я с ней, — с цивилизованным спокойствием. В любом случае я говорил мало, осторожно и только по делу, к тому же все остальные за нашим столом разговаривали по-итальянски.

Похоже было, что Гольдони нравилась эта поездка, хотя по лицам этого было не понять.

— Мы волнуемся насчет завтрашних скачек, — сказала Беатриче. — Мы всегда волнуемся, и ничего уж тут не поделаешь. — Она осеклась. — Вы понимаете меня?

— Я понимаю значительно лучше, чем говорю.

Она вроде бы облегченно вздохнула и тут же начала без умолку тараторить, не обращая внимания на злые взгляды своего мрачного супруга.

— Мы не бывали в Вашингтоне прежде. Такой большой, добрый город. Мы тут уже два дня... в воскресенье уезжаем в Нью-Йорк. Вы знаете Нью-Йорк?

Что там можно посмотреть?

Я отвечал ей как мог, уделяя ей по возможности минимум внимания. Ее муж время от времени начинал обсуждать с Луккезе перспективы Брунеллески, раз уж в пятнадцатый повторяя одно и то же — словно хор в греческой трагедии на шестой неделе показа. Паоло Ченчи пять раз сказал мне, что счастлив меня видеть, а Алисия съела одно яйцо и только.

Настоящая работа в тот день началась с океана кофе и вылилась в короткие интервью со всеми тренерами и жокеями, а также со многими владельцами лошадей. Спортивные комментаторы задавали вопросы, Рикенбакер с преувеличенным радушием представлял друг другу собеседников, и все узнавали о зарубежных лошадях куда больше, чем знали прежде или способны были запомнить.

Алисия переводила для Луккезе вопросы, слегка редактируя ответы. Она объяснила, что «Брунеллески» — это просто фамилия архитектора, который спроектировал добрую часть Флоренции, как Рен — Лондона. Комментаторы с благодарностью записывали каждое ее слово.

Сама же она откровенно ответила, что этой лошади необходимо на скачках видеть, куда она бежит, и что она терпеть не может идти наугад.

— А каково это — быть похищенной? — спросил кто-то, меняя тему.

— Ужасно, — улыбнулась она. Помолчала, затем наконец сказала:

— Я очень сочувствую Моргану Фримантлу и очень надеюсь, что его скоро освободят.

Она села на место и вдруг сказала мне:

— Когда я услышала о Моргане Фримантле, я, конечно же, подумала о тебе... вдруг ваша фирма возьмется за это дело? Ты ведь здесь поэтому, да?

Не чтобы смотреть скачки?

— И то, и другое, — ответил я.

Она покачала головой.

— Приятное с полезным. — Это звучало так прозаически.

— Вы найдете его, как Доминика?

— Не совсем так, — сказал я.

— Все снова возвращается, — сказала она с потемневшим взглядом.

— Не надо...

— Ничего не могу с собой поделать. Как только услышала... когда мы приехали утром на ипподром... Я все время думаю о нем.

Беатриче Гольдони снова затараторила без умолку, сообщая нам с Алисией, которая наверняка не раз слышала это и прежде, что, когда дорогую Алисию похитили, это было таким ужасным потрясением, а теперь еще и этот несчастный, и какое счастье, что я сумел помочь вернуть бедняжку Алисию... А я подумал — какое счастье, что она говорит на своем родном языке, который, как я думал, не понимали шнырявшие повсюду, навострив уши, репортеры.

Я прервал ее, горячо пожелав ей удачи на предстоящих скачках, и попрощался со всем обществом. Мы вместе с Алисией вышли из столовой и медленно пошли через ярко освещенный вестибюль клуба поглядеть на ипподром.

— Завтра, — сказал я, — там будут приветствовать тебя.

Вид у нее был скорее испуганный, чем благодарный.

— Это зависит от того, как Брунеллески перенесет перевозку.

— А он что, еще не здесь? — удивился я.

— Да, но никто не знает, как он себя чувствует. Он может тосковать по дому... не смейся, тут вода из-под крана мне кажется просто гадкой, и бог знает, что думает о ней лошадь. У лошадей свои привязанности и антипатии, не забывай об этом. Их может, выбить из колеи что угодно.

Я осторожно обнял ее.

— Не здесь, — сказала она.

Я отпустил ее.

— А где?

— А ты уверен?..

— Не будь глупенькой. Зачем бы я еще спрашивал?

Легкая улыбка была не только на ее губах, но в глазах, в самой линии щек, однако смотрела она не на меня, а на ипподром.

— Я остановился в «Шериатте», — сказал я. — А ты?

— Я в «Ридженси». Мы все там живем — Гольдони, Сильвио Луккезе, мы с папой. Все мы гости ипподрома. Просто уму непостижимо, насколько они гостеприимны.

— Как насчет обеда? — спросил я.

— Не могу. Нас пригласил итальянский посол... папа с ним знаком... я должна быть там.

Я кивнул.

— И все же, — сказала она, — мы можем съездить куда-нибудь сегодня днем. Честно говоря, я не хочу весь день торчать на ипподроме. Мы тут были вчера... всем зарубежным жокеям показывали, что они будут делать. Сегодня я свободна.

— Я буду ждать тебя здесь, в этом самом месте.

Она пошла было сказать отцу, но вернулась почти сразу же, сообщив, что ее отец и его знакомые собираются пройтись по конюшням и что она не может от этого отвертеться, но все говорят, что я могу пойти с ними, если пожелаю.

— Конюшни? — спросил я.

Она с веселым удивлением посмотрела на меня.

— Это то, где американцы держат на ипподромах лошадей.

Короче, вскоре я шел вместе с половиной присутствовавшего на завтраке народу смотреть на утреннюю рутину частной жизни ипподрома — кормление лошадей, чистку конюшен, седлание и расседлывание, езду вскачь коротким галопом, выводку (для того, чтобы лошадь остыла после упражнений), трамбование ям в песке. И все время по ходу дела возникали маленькие пресс-конференции, на которых тренеры вещали, словно пророк Моисей.

Я слышал, как тренер одной из местных лошадей, фаворита, самоуверенно заявил:

— Он пролетит всю дистанцию со скоростью телеграммы.

— А что вы скажете о зарубежных лошадях? — спросил один из репортеров. — Кто-нибудь из них может победить вашу?

Взгляд тренера остановился на Алисии, что стояла рядом со мной. Он знал ее. Улыбнулся и галантно сказал:

— Для нас представляет опасность Брунеллески.

Сам Брунеллески совершенно спокойно стоял в своем стойле. Сильвио Луккезе, как оказалось, привез специальный корм для чемпиона из Италии, чтобы удовлетворить его привередливый аппетит. Брунеллески вроде бы прошлым вечером ел хорошо (добрый знак) и не лягал своего конюха, что он обычно делал, будучи недовольным. Все осторожно гладили его по голове, держа пальцы подальше от крепких белых зубов. Мне он показался царственным, этаким деспотом с дурным нравом. Никто не спрашивал его, что он думает по поводу здешней воды.

— У него нрав был всегда не сахар, — сказала Алисия так, чтобы владельцы не расслышали. — Мне часто кажется, что Гольдони его боятся.

— Я тоже, — ответил я.

— Всю свою вредность он вкладывает в победу. — Она с грустной приязнью посмотрела на темную кивающую голову. — Я говорю ему, что он ублюдок, и мы прекрасно ладим.

Паоло Ченчи вроде бы был доволен, что Алисия проведет большую часть дня со мной. Они с Луккезе и Бруно Гольдони намеревались остаться на скачки. Беатриче, скрывая с виноватым видом довольную улыбку, сказала, что едет в отель к парикмахеру, а потом пройдется по магазинам. Паоло Ченчи, к моему ужасу, предложил, чтобы мы с Алисией подбросили ее до Вашингтона, чтобы не заставлять службу проката лимузинов дважды гонять машину. И потому мы провели первый час нашего дня с болтливой дамой, которая на всем пути говорила много, но сказала мало. У меня было полное впечатление, что даже от временной разлуки с мужем у нее на душе становится куда легче, и когда мы высадили ее у «Ридженси», на ее запавших щеках пылали два пятна, а в каждой черточке ее немолодого лица сквозила вина.

— Бедняжка Беатриче, можно подумать, что она спешит на свидание с любовником, — улыбнулась Алисия, когда мы поехали прочь, — а вовсе не в магазин.

— А ты, с другой стороны, — заметил я, — совсем не разрумянилась.

— А, — сказала она, но я же ничего не обещала.

— Это верно. — Я остановил машину на боковой улочке и развернул карту города. — Хочешь что-нибудь посмотреть? — спросил я. — Памятник Линкольну, Белый дом или что еще?

— Я тут была три года назад. Не пропустила ни одной экскурсии.

— Хорошо... Ты не против, если мы просто немного покатаемся? Я хотел бы в лицо знать эти улочки... не только по названиям.

Она согласилась со слегка озадаченным видом и немного спустя сказала:

— Ты ищешь Моргана Фримантла.

— Я ищу вероятные районы.

— Какие из них вероятные?

— Ну... не индустриальные. Не трущобы. Не по соседству с черными гетто. Не там, где парки, музеи или правительственные конторы. Не районы дипломатических представительств, посольств или их офисов. Не те районы или квартиры, где есть сторожа или дворники. Вдалеке от центральных магазинов, банков, школ, колледжей, подальше от студентов.

— И что остается?

— Частные дома. Пригороды. Любое место, где нет любопытствующих соседей. И, думаю, это где-нибудь к северу или западу от центра, поскольку там находится «Риц-Карлтон».

Мы довольно долго ездили, методически обследуя огромный город согласно карте, но прежде всего сосредоточиваясь на северной и восточной частях.

Там были такие красивые места, о существовании которых невозможно было догадаться, читая путеводители, целые мили жилых домов, где мог без следа исчезнуть Морган Фримантл.

— Интересно, мы в самом деле идем по его следу? — сказала раз Алисия. — Меня прямо дрожь пробирает от чувства неизвестности. Мне невыносимо думать об этом. Один... совершенно один: где-то заперт...

— Он может быть гораздо дальше, — сказал я. — Но похитители обычно не живут на заброшенных фермах или в подобных местах. Они выбирают более населенные районы, где незаметно, как они приходят и уходят.

Объем всей работы, однако, просто пугал, даже если ограничиваться радиусом, который казался мне наиболее вероятным. Анализ недавно снятых домов теперь даст список отнюдь не из одиннадцати наиболее вероятных адресов тут будут сотни, может, тысяча-другая. Задача, доставшаяся Кенту Вагнеру, была почти невыполнимой, и для того, чтобы вернуть Моргана Фримантла, нам придется положиться на переговоры. Второй раз нам не повезет.

Мы ездили вверх-вниз по улицам близ вашингтонского собора, просто любуясь архитектурой старые обширные дома с изморозью белых перил, живые дома, в которых жили молодые семьи. На каждом крыльце стояло несколько тыкв в честь Хэллоуина.

— Это еще что? — спросила Алисия, указывая на огромные ухмыляющиеся овощи на ступеньках у каждой входной двери.

— Четыре дня назад был Хэллоуин, — сказал я.

— Ой, да! Дома такого не увидишь.

Мы проехали «Риц-Карлтон» на Массачусетс-авеню и остановились там, оглядывая мирный отель с голубыми навесами, откуда так бесцеремонно похитили Моргана. Мы припарковались у Дюпон-серкл, а потом поехали назад к центру. Большая часть города была построена радиально, как Париж. Это выглядит изящно, но такая застройка очень способствует тому, чтобы потеряться в городе — мы несколько раз за этот день проходили одним и тем же путем.

— Он такой большой, — вздохнула Алисия. — Такой ошеломляющий. Я прямо не знаю, куда идти.

— Мы и так достаточно посмотрели, — согласился я. — Проголодалась?

Уже было половина четвертого, но в отеле «Шериатт» время ничего не значило. Мы поднялись в мой номер на двенадцатом этаже безликого, огромного суетливого небоскреба и заказали вина и салат из авокадо с креветками в комнату. Алисия лениво развалилась в одном из кресел и слушала, как я звоню Кенту Вагнеру.

— Понимаешь ли ты, — резко спросил он, — что все, черт его дери, население Северной Америки проезжает через Вашингтон и что список сданных домов может оказаться длиннее моста через Потомак?

— Надо искать дом без тыкв, — сказал я.

— Что?

— Ну, если бы ты был похитителем, стал бы ты вырезать рожицы на тыквах и выставлять их на порог?

— Думаю, нет. — Он еле слышно хмыкнул. — Это же англичанином надо быть, чтобы додуматься до такого.

— Ага, — отозвался я. — Сегодня вечером я буду в «Шериатте», а завтра на скачках, если я вам нужен.

— Понял.

Я позвонил в «Либерти Маркет», но в Лондоне ничего особенного не произошло. Коллективное возмущение членов Жокейского клуба висело голубым туманом над Портмен-сквер, сэр Оуэн Хиггс уехал на уикэнд в Глостершир, Хоппи из «Ллойдз», как говорили, весело улыбается, словно советует всем страховаться от похищения, чего Жокейский клуб не сделал. А кроме этого, ничего.

Принесли еду, и мы съели всего где-то весом с жокея, затем Алисия отодвинула тарелку и, глядя на свой бокал с вином, сказала:

— Думаю, настало время решать.

— Только для тебя, — мягко сказал я. — Да или нет.

По-прежнему не поднимая глаз, она спросила:

— А если... нет... это будет принято?

— Будет, — серьезно ответил я.

— Я... — она глубоко вздохнула, — я хочу сказать «да», но я чувствую... — Она осеклась, затем начала снова:

— Со времени похищения... мне кажется, что я не хочу... я думала о поцелуях, о любви — и ничего... Я пару раз выезжала вместе с Лоренцо, и он хотел поцеловать меня... его губы показались мне резиновыми. — Она настороженно посмотрела на меня, желая, чтобы я понял. — Много лет назад я была страстно влюблена, мне тогда было восемнадцать. Но любовь не пережило и лета. Мы просто оба выросли. Но я знаю, на что это похоже, знаю, что я должна ощущать, чего я должна хотеть... а сейчас этого чувства нет.

— Алисия, милая... — Я встал и подошел к окну, понимая, что для этой битвы у меня сил не хватит. Ведь есть предел самоконтролю, и сейчас я сам желал теплоты.

— Я правда искренне люблю тебя, — сказал я и понял, что голос мой вдруг стал на октаву ниже.

— Эндрю! — Она вскочила и подошла ко мне. Заглянула мне в лицо и, несомненно, увидела в нем непривычную беззащитность.

— Ладно, — сказал я с вымученной легкостью и изобразил улыбку. Эндрю — неколебимая опора...

— Время есть. Выигрывай скачки. Ходи по магазинам. Машину водишь?

Она кивнула.

— На это всегда требуется время, — сказал я. Я обнял ее и поцеловал в лоб. — Когда резина снова станет губами, скажи мне.

Она припала головой к моему плечу и прижалась ко мне, ища помощи, как прежде. На самом деле это мне сейчас нужны были объятия, ласка и любовь.

Она скакала на следующий день — звезда на собственном небосводе.

Ипподром шумел, толпа напирала, крики, пари, приветствия. Трибуны были забиты. Чтобы добраться до чего-нибудь, приходилось буквально промыливаться сквозь толпу. Мне поставили штамп на руку, проверили, записали фамилию и поставили галочку. И Эрик Рикенбакер деловито пригласил меня на свой самый замечательный день в этом году.

В президентской гостиной, недавно до того пустой, что в ней аж эхо гуляло, теперь было полным-полно восторженно щебечущих гостей. Звенел в бокалах лед, туда-сюда ходили официантки с серебряными подносиками, а на огромном столе стояло крабовое печенье для любителей.

Там был и Паоло Ченчи вместе с четой Гольдони и Луккезе. Все они сидели за одним столом, и вид у них был взволнованный. Я взял с подноса бокал вина и подошел к ним поздороваться и пожелать всего наилучшего.

— Брунеллески лягнул конюха, — сказал Паоло Ченчи.

— Это плохо или хорошо?

— Никто не знает, — ответил он.

Я проглотил смешок.

— Как Алисия?

— Волнуется куда меньше, чем остальные.

Я окинул взглядом лица остальных — Луккезе был страшно напряжен, Бруно Гольдони хмурился, вчерашний румянец Беатриче угас.

— Это ее работа, — сказал я.

Они предложили мне сесть к ним за стол, но я поблагодарил и пошел прочь. Я был слишком взбудоражен, чтобы сидеть с ними.

— Есть новости из Лондона? — шепнул мне на ухо Рикенбакер, проходя мимо.

— Утром ничего не было.

Он прищелкнул языком в знак сочувствия.

— Бедный Морган. Он должен был бы сидеть здесь. А вместо этого... Он задумчиво пожал плечами и пошел прочь к новым гостям, целуя щеки, похлопывая по плечам, приветствуя сотни друзей.

Вашингтонские международные скачки становились мировой новостью. Бедный Морган, будь он здесь, никто и внимания не обратил бы.

Большую скачку отложили примерно до девяти-десяти, весь же день заняли приятные хлопоты, подготовка. Доллары так и текли в тотализатор, а проигравшие билеты заполняли мусорные ящики.

Передняя часть главной трибуны была забрана стеклом от дождя или яркого солнца. Для того, кто привык к скромности английских ипподромов, все это казалось чрезвычайной роскошью, но, когда я на это намекнул, один из гостей Рикенбакера резонно заметил, что ставки делать лучше в тепле, а в холодное время игроки сидят по домам. Часть ежедневного дохода от тотализатора шла в пользу ипподрома, потому очень важно было, чтобы завсегдатаи чувствовали себя комфортно.

Для меня этот день тянулся без конца, но вот все зарубежные владельцы лошадей и тренеры покинули гостиную президента и спустились к тому месту, где творилось главное действо, чтобы подбадривать своих лошадей.

Я остался наверху, поскольку идти мне было некуда — я был не из этого мира. Я смотрел, как моя любимая девушка выходит на поле — бело-золотая фигурка далеко внизу, одна из процессии, где каждого из соперников вел и сопровождал одетый в ливрею верховой. Ни одна из лошадей не вырвалась, не понесла.

Фанфары дали знак к началу скачек. Игроки безумствовали, размахивая зажатыми в кулаках купюрами. Скакуны продефилировали перед трибунами, а затем коротким галопом вышли на старт, каждый по-прежнему со своим эскортом.

С этого расстояния Алисию нельзя было отличить от прочих участников — не будь на ней определенных цветов, я и не узнал бы ее.

С еще большим расстройством, чем на скачках в Англии, я ощутил, что в ее настоящей жизни мне места нет. Самая напряженная часть ее жизни была здесь, когда она сидела в седле, и ее мастерство переполняло ее. А я мог быть всего лишь ее любовником, поддержкой. Но я и этим бы удовлетворился, если бы она согласилась. Скакуны описали круг на зеленой траве, поскольку полуторамильный забег в международных скачках проходил по зеленому дерну, не по грязи. Их провели в стартовые кабинки. На табло тотализатора вспыхивали огоньки, менялись ставки: скачки в Америке обычно начинались только тогда, когда игроки заканчивали делать ставки, а не в какое-либо строго определенное время.

Лошади взяли с места, помчались, а с ними и бело-золотая фигурка. Она неслась быстрее ветра, но для меня она медленно ползла.

Брунеллески, этот брыкучий гад, использовал свой дурной нрав наилучшим образом, грубо прокладывая себе дорогу на первом круге, когда все шли плотной группой, пробивался вперед, пока не смог ясно видеть то, что лежало впереди. Он не любит, когда ему мешают, сказала тогда Алисия. Она дала ему простора и продолжала в том же духе. Они прошли финишный столб в первый раз четвертыми, остальные плотно висели у них на хвосте. Повернули в дальнем конце налево и пустились обратно, за последний поворот, к финишу.

Два лидера отстали — Брунеллески продолжал рваться вперед. Алисия дважды взмахнула хлыстиком, направив черную тварь прямо к цели, и помчалась, как бело-золотая стрела к мишени.

Она выиграла скачки, эта девчонка, и, когда она вышла на круг для победителей перед трибунами, поднялась буря приветствий. На нее были наставлены объективы камер и фотоаппаратов, она весело смеялась, высоко подняв голову. Брунеллески в лавровой гирлянде (а как же иначе!) бил копытом. Алисия наклонилась и так горячо обняла его за потную темную шею, что толпа снова радостно завопила. Я от души разделял ее радость — и был одинок...

Все собрались в гостиной выпить шампанского — победители, проигравшие и возбужденный до экстаза Эрик Рикенбакер.

— Здорово, — сказал я ей.

— Ты видел?

— Она прямо-таки парила на крыльях победы.

— Да.

— Разве это не чудо?

— Это лучший день всей твоей жизни.

— Ох, я так тебя люблю, — засмеялась она и тут же отвернулась, оживленно заговорив с толпой почитателей. Ах, Эндрю, криво усмехнулся я, как тебе это нравится? Лучше, чем ничего, ответил я сам себе.

Когда я наконец вернулся в отель, на моем телефоне вспыхивала кнопка сообщения. Пока меня не было, мне звонили из Англии, из офиса конторы. Не перезвоню ли я им сразу, как вернусь? На коммутаторе сидел Джерри Клейтон.

— Звонил твой итальянский приятель из Болоньи, — сказал он. — Тот полицейский, Пучинелли.

— Ну?

— Он просит тебя перезвонить. Я не слишком хорошо его понял, но мне сдается, что он нашел Джузеппе-Питера.