"Ветер военных лет" - читать интересную книгу автора (Бакланов Глеб Владимирович)

Глава вторая Выстояли и победили

Дивизия разгружалась прямо в степи, в нескольких десятках километров от Камышина. Дальше предстояло ночными переходами двигаться к Сталинграду.

Не буду останавливаться на том, как серьезно, чтобы не сказать трагично, было в 1942 году положение Сталинграда. Об этом достаточно подробно написано во многих книгах. Напомню только, что 12 июля 1942 года был образован Сталинградский фронт, войска которого предпринимали титанические усилия, стремясь любой ценой преградить фашистам путь к Волге. И все-таки к исходу 23 августа 14-й танковый корпус группы армий «Б» вышел к Волге в районе Ерзовки.

С этого дня Сталинград стал подвергаться таким неслыханно жестоким массированным налетам немецкой авиации, что целые районы огромного города превратились в чудовищные груды развалин. Войска Сталинградского фронта не только сдерживали грозный натиск противника, но и непрерывно контратаковали, естественно, неся при этом значительные потери.

Мы форсированно двигались к Сталинграду, чтобы в районе севернее Ерзовки сменить одну из дивизий, истерзанную непрерывными боями.

Чтобы избежать бомбежек, шли преимущественно ночами. Степь дышала сухим, опаляющим жаром. Темнота была такой тяжелой и плотной, что хотелось раздвигать ее руками, чтобы облегчить продвижение. В график не укладывались. Часто рассвет, не приносивший обычной предутренней прохлады, заставал нас на марше. Иногда вообще шли большую часть дня.

Дневные переходы, естественно, привлекали внимание вражеской авиации. Брюхатые Ю-88 и Ю-87 деловито вываливали на колонну свой смертоносный груз и, тяжело развернувшись, отправлялись за новой порцией бомб.

Мы отбивались. Иногда зенитчикам удавалось подбить самолет. Он вспыхивал и устремлялся к земле, оставляя за собой клубящийся хвост черного дыма.

— Воздух! Воздух! — то и дело раздавалась команда, и колонна, теряя свои четкие очертания, расплывалась по выжженной степи.

Сухую, горячую землю покрывала паутина глубоких трещин. Из них тоже поднимался палящий жар. Казалось, эти трещины ведут непосредственно в самое чрево земли, клокочущее морем огня.

И снова колонна движется по степи, окутанная, словно одеялом, горячей сухой пылью. Снова жара, жажда, бомбежки и километры опаленной войной и солнцем земли. Мы идем на защиту Сталинграда.

К линии фронта дивизия прибыла в ночь на 4 сентября. Соединение, которое нам было приказано сменить, снялось тихо и растаяло в ночной темноте, оставив в землянках и траншейках едва заметные следы своего пребывания: забытый кем-то из бойцов котелок, пожелтевший окурок самокрутки, сплющенный вверху стакан артиллерийского снаряда, которыми на фронте пользовались для изготовления коптилок.

Весь день 4 сентября мы с командирами полков ползали по открытой степи, проводя рекогносцировку направлений предстоящего наступления, изучая передний край противника, организуя разведку, определяя места наблюдательных пунктов. Времени для тщательной организации наступления явно не хватало.

Вечером меня, как и других командиров дивизий, вызвал к себе командующий 66-й армией Сталинградского фронта генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский, передовой пункт управления которого также находился в одной из балок недалеко от Ерзовки.

Не знаю, как добирались к командарму другие командиры, а я, верный своему принципу, поехал на полуторке с водителем Федоровым за рулем. Ехали, как говорится, на ощупь, плутая между балками, то и дело перерезавшими нашу дорогу. Однако добрались вполне благополучно.

Войдя в блиндаж командарма, я от непривычки к свету был слегка ослеплен электрической лампочкой, горевшей над столом (у штаба армии был свой маленький движок), и не сразу разглядел лицо генерала. Он стоял у стола и внимательным, настороженным взглядом рассматривал каждого командира, переступавшего порог. Среднего роста, плотный, черноволосый и смуглолицый, он производил впечатление человека солидного, твердого в решениях и требовательного.

Заложив руки за спину, чуть расставив ноги и наклонив голову (теперь я заметил незначительную седину, посеребрившую волосы командарма), Родион Яковлевич ждал, пока соберутся все вызванные на совещание. Судя по его решительному лицу и твердому блеску глаз, я подумал, что мы услышим четкий приказ и разойдемся для его исполнения.

Однако, продолжая внимательно разглядывать наши лица, генерал начал расспрашивать о состоянии дивизий. Когда очередь дошла до меня, мне показалось, что Малиновский смотрит особенно испытующе и недоверчиво. Собственно, тут не было ничего удивительного: перед командармом стоял подполковник (кстати, это звание я получил перед самой отправкой на Сталинградский фронт), впервые командующий дивизией, да к тому же докладывающий о неполной готовности дивизии к выполнению наступательных действий.

— В чем видите главную причину неготовности? — вежливо, но как-то жестко спросил Малиновский.

— Танкисты не прибыли, товарищ командарм, — ответил я. — Да и подразделения не сориентировались в новых условиях. Не огляделись, так сказать. Мы провели рекогносцировку, но мало разведданных для планирования артиллерийского и минометного огня. Не увязали взаимодействия с танкистами.

— Оглядываться некогда, товарищ комдив, — опять вежливо, но очень твердо сказал Малиновский и, отведя взгляд от меня, обратился ко всем: — Не буду скрывать от вас, товарищи: положение здесь, под Сталинградом, тяжелое. Можно сказать — критическое. Его создал прорыв немцев к Волге, в результате чего 62-я армия отошла на внутренний обвод. Вынуждена отступить и 64-я армия. В самом городе…

Командарм начал рассказывать о тяжелейшем положении защитников Сталинграда, об их беспримерном мужестве и геройстве, о значении обороны Сталинграда для общего хода военных действий. Он говорил с военной четкостью и точностью и в то же время с хорошей, человеческой проникновенностью, с неподдельной глубокой болью.

Генерал сказал, что, несмотря на недостаток времени для подготовки контрудара, несмотря на недостаток боеприпасов, наша армия совместно с 24-й должна уничтожить 14-й танковый корпус врага, прорвавшийся к Волге, и соединиться с войсками, находившимися непосредственно в городе.

Наступление было назначено на утро 5 сентября, то есть на следующий день. Часа за два до назначенного командармом времени наступления немцы начали яростно бомбить расположение дивизии. Особенно густо бомбы сыпались в ту балку, в отроге которой расположился наш дивизионный КП и куда к рассвету втянулись тапки бригады, взаимодействующей с нашей дивизией.

Я вышел из наскоро вырытого ночью блиндажа Метрах в десяти, укрываясь в жидких кустиках, стояла моя полуторка. Я направился к ней. В это время с высоты, дико воя, прямо к нам в балку устремился фашистский «юнкере».

— Ложитесь! Ложитесь! — кричали мне Баранов и Федоров, уже лежавшие рядом с машиной.

Не сводя глаз с пикирующего «юнкерса», я опустился на землю и лег на спину. Казалось, самолет шел прямо на меня. Мелькнула мысль: если летчик сбросит бомбу, мне конец. Я еще не успел додумать этого, а от самолета уже отделилась и полетела вниз тупоносая бомба.

«Все, — подумал я. — Прямо в голову».

Но тут же заметил, что ошибаюсь, что бомба должна попасть в ноги.

Все эти мысли промелькнули в голове страшно быстро. Больше того. Я еще успел подумать, что ужасно нелепо, обидно здоровому и сильному человеку лежать вот так, беспомощно, ничего не предпринимая для своего спасения. Но в то же время я понимал, что бежать не только некуда, а и ни в коем случае нельзя, что если есть хоть один маленький шанс из тысячи спастись, то он только в том, чтобы вот так и лежать. Я перевернулся на живот, уткнулся носом в землю, заткнул уши и открыл рот (так следует поступать всегда, чтобы предохранить барабанные перепонки от взрывной волны).

Я сделал свое дело, а бомба — свое: она вонзилась в землю — и на несколько мгновений все утонуло в грохоте разрыва.

Сознания я не потерял ни на секунду и сразу за могучим сотрясением, вызванным взрывом, почувствовал, как отовсюду сыплется земля. Сам я при этом задыхался от взрывных газов.

Кое-как очистив от земли глаза, посмотрел вверх и увидел, что небо надо мной чистое, самолет улетел. Попробовал встать. Но не только ноги, а и вся нижняя половина туловища налилась чугунной тяжестью так, что едва сумел пошевелиться.

«Что такое? — подумал я. — Неужели оторвало ноги?»

Попробовал пошевелить ими. Боли не было. Я чувствовал, что мне даже удалось сделать какие-то слабые движения…

К великому счастью и удивлению, я оказался цел и невредим, попав в так называемую мертвую зону. Просто меня до половины засыпало землей, выброшенной взрывом из воронки.

Оглядевшись по сторонам, увидел Баранова и Федорова, живых и невредимых. В кустах по-прежнему стояла машина. Вернее, стояло то, что от нее осталось: двигатель и шасси. Кабина водителя и кузов были начисто сорваны взрывной волной.

Отряхиваясь, я похвалил себя за выдержку и сам себе прочитал маленькую лекцию о значении самообладания, заметив, что подобным опытом следует делиться с молодыми бойцами.

Несколько позже здесь же, под Сталинградом, я имел случай еще раз оценить значение выдержки и самообладания. Это было недели три спустя после того дня, о котором я рассказал. И было это так.

…Серый предрассветный час застал меня на наблюдательном пункте командира одного из батальонов, где я увязывал вопросы взаимодействия подразделений перед боем. Часа через три необходимо было вернуться на свой КП.

Я выглянул из траншейки, в которой расположился батальонный КП. От ближайшего укрытия — довольно глубокого оврага — нас отделяло метров четыреста сухой мертвой степи, простреливаемой противником.

Я обернулся к Баранову, который, как всегда, сопровождал меня:

— Пошли!

Рывком выбросившись из траншейки, мы начали перебежками продвигаться к оврагу. В это время немцы открыли артиллерийский огонь по участку местности, где был расположен НП. При первом батарейном залпе мы распластались на земле. Едва раздалась следующая очередь разрывов, как я крикнул Баранову:

— Вперед!

Вскочив, мы бегом бросились к оврагу. Я смотрел под ноги, чтобы не оступиться, отчетливо видел потрескавшуюся корку и сухие комочки земли и поглядывал вперед, на заветную темную кромку оврага. Но в то же время внутренним взглядом, если можно так выразиться, представлял себе картину того, что происходило на вражеской батарее. Нет, я действительно видел и четко фиксировал: вот замковый открыл замок… выскочила гильза… заряжающий подает снаряд в казенник… замковый закрывает замок… расчет отбегает… наводчик проверяет установку прицела, дергает за шнур… Выстрел! Снаряд летит секунду, две, три, четыре…

— Ложись! — снова кричу я Баранову.

Земля и воздух вздрагивают от разрыва. Еще свистят осколки, а я снова командую:

— Вперед!

И снова перебежка. И снова представляю себе работу расчета на огневой позиции. Словно по секундомеру, отсчитываю время, которое пройдет прежде, чем землю и воздух расколет новый взрыв артиллерийских снарядов.

— Ложись!..

— Вперед!..

— Ложись!..

— Вперед!..

— Вот счастье-то вам привалило! Прямо чудо! — сказал молодой солдат, когда мы, запыхавшиеся и возбужденные, скатились по крутому склону оврага. — Из-под такого огня живыми вышли! — И покрутил большой стриженой головой.

К сожалению, объяснять ему, что «чудо» сделал трезвый расчет, было некогда.

Но вернемся к утру 5 сентября.

Гитлеровцы бомбили нас. Одна группа бомбардировщиков сменяла другую. Однако потери, которые дивизия понесла от трехчасового массированного налета авиации, оказались очень небольшими: несколько убитых и около 60 раненых. И за это мы тоже могли сказать спасибо самим себе. Исходя из старого фронтового опыта, командиры добились беспрекословного исполнения приказа: немедленно по прибытии на новое место в первую очередь весь личный состав должен окопаться. И здесь, в сталинградской степи, глубокие щели, вырытые солдатами накануне вечером и ночью, спасли сотни жизней.

Мы пошли в наступление буквально сразу после налета вражеской авиации. В этом для противника был некоторый элемент неожиданности, который, казалось, давал нам определенный шанс на успех.

Целый день шел тяжелый, кровопролитный бой. Но успеха он нам не принес. Правда, врагу был нанесен большой урон, но и наши потери были серьезные. Особенно досталось полку, которым командовал Герой Советского Союза майор Перегуда. Он получил высокое звание Героя еще на финской войне, командуя стрелковой ротой. Среднего роста, плотный, кареглазый брюнет, всегда спокойный, уверенный, он вызывал к себе чувство симпатии и доверия. Под стать ему был и комиссар полка Аверьянов, о котором также хочется сказать несколько слов.

Аверьянов прибыл в нашу дивизию совсем незадолго до описываемого боя.

Когда я в первый раз увидел комиссара Аверьянова, он произвел на меня приятное впечатление: высокий, статный, с красивым волевым лицом. С удивлением я обратил внимание на то, что Аверьянов ходит с шашкой. И вообще в его внешности было что-то лихое и даже щеголеватое, что заставило меня спросить:

— Вы, наверное, в кавалерии раньше служили?

— Так точно, товарищ подполковник, — четко по-уставному ответил он и, заметив по моей улыбке, что разговор вышел из рамок официального, добавил с лукавой искоркой в глазах: — Так сказать, лихой рубака.

— А шашка что же, дорога как память? — спросил я.

— Э-э, нет! Шашка — всегда оружие. И по моему мнению, каждый должен иметь при себе то оружие, которым он лучше всего владеет.

Вскоре мы убедились, что у комиссара Аверьянова было и другое оружие, которым он владел в совершенстве: умение привлекать к себе людей и будить в них самые высокие и благородные чувства. В этом бою он погиб, ведя полк в атаку. Бойцы вынесли его тело с поля боя. Правая рука комиссара намертво зажала рукоятку боевой шашки…

Это труднейшее для нашей дивизии боевое крещение, в котором мы не отвоевали ни пяди земли, тем не менее имело большое значение для общего хода битвы за Сталинград, для судьбы города. Атакуя противника, мы оттянули на себя определенную и немалую часть немецких сил, предназначенных для захвата Сталинграда.

После тяжелого боя 5 сентября я еще глубже понял, что комдиву надо самому, лично и основательно, изучить противника, характер и особенности его обороны.

Метрах в трехстах от нашего переднего края мы и решили оборудовать наблюдательный пункт.

Кругом простиралась ровная степь. Над ней мягко колыхался пепельно-лиловый ковыль. Каждый метр земли просматривался из расположения фашистов. За ночь бойцы вырыли небольшую траншейку с тремя гнездами для наблюдателей и тщательно замаскировали ее сеткой, утыканной пышными султанами ковыля.

В первый же день, прильнув к окулярам стереотруб, мы с начальником артиллерии полковником Станиславом Антоновичем Мозулем и начальником разведки дивизии Бурблисом провели в траншейке все светлое время. Конечно, это было более чем рискованно. Если бы фашисты обнаружили нас и открыли прицельный артиллерийско-минометный огонь, то нам пришлось бы плохо. Поэтому следующей ночью саперы начали рыть позади траншейки глубокую землянку.

Работа требовала величайшего напряжения. Бойцы копали яму в полной темноте, стараясь не издавать ни малейшего звука, чтобы не привлечь внимания противника. Землю, выбранную из ямы, приходилось оттаскивать в сторону и высыпать в воронки от бомб и снарядов. К месту работы бойцы ходили поодиночке и каждый раз другим путем, иначе тропинки, вытоптанные в ковыле и ведущие к одной точке, быстро выдали бы врагу место расположения нашего НП.

Недели через две тайные ночные работы были закончены. Надежный накат покрыл довольно большую землянку.

Я пропадал на своем наблюдательном пункте целые дни, поскольку и прийти на НП и уйти оттуда можно было только под покровом черной сентябрьской ночи.

Новый наблюдательный пункт функционировал круглосуточно. Для этого мы разделились на две смены. Днем, как я уже сказал, дежурили мы с Мозулем и Бурблисом, а ночью — мой заместитель полковник Ежов или начальник штаба подполковник Всеволод Ильич Стражевский с начальником штаба артиллерии майором Ищенко и его помощником Джалиловым.

Однажды на НП зазвонил телефон, я снял трубку и был несказанно удивлен, услышав голос командующего армией генерала Малиновского:

— Ага, вот вы где! Наконец-то попались!

— Вы где находитесь, товарищ командарм? — спросил я.

— Да где я нахожусь, секрет не великий. Вы лучше объясните-ка, где находитесь вы. Я объяснил.

— Вот и отлично, — сказал Малиновский и переспросил: — Говорите, все от вас хорошо видно? Вот я сейчас и приеду к вам посмотреть, что там видно.

Это было опасно: фашисты могли открыть огонь по машине, открыто едущей степью. Я начал отговаривать командарма.

— Еще чего! — ответил Малиновский. — Все, как ни позвоню, один ответ: «Комдив на НП». Что, думаю, за НП такой, на котором человек целый день пропадает? И не отговаривайте! Сейчас же приеду!

Я понял, что отговаривать действительно бесполезно. Р. Я. Малиновский на фронте показал себя человеком не только мужественным и храбрым, но и любящим некоторый риск.

Спустя примерно час в степи показалась машина командарма. Она ехала по целине, подпрыгивая на неровностях, кружа вокруг воронок и объезжая балочки. Гитлеровцы молчали.

Молчали они и те пятнадцать — двадцать минут, которые командарм пробыл на нашем НП. Но я понимал, что обстрел может начаться в любую минуту, и торопил генерала Малиновского:

— Товарищ командарм, честное слово, вам пора обратно! Зачем без нужды судьбу испытывать?

— «Судьбу испытывать»! Скажете тоже! Вот один мой знакомый дед, из местных, лучше говорит: «Недляча гусей дразнить». Только в данном случае как же это «недляча»? Я очень доволен, что приехал. Своими глазами посмотрел вражескую оборону, ведь место отличное и наблюдения отсюда можно сделать полезные…

Едва только машина генерала Р. Я. Малиновского скрылась, как начался артиллерийский налет. Сначала снаряды падали довольно далеко впереди, затем сзади НП. Потом разрывы начали приближаться, и один из снарядов угодил в угол нашей землянки. Толстые бревна вздыбились, в землянку обрушился земляной смерч. К счастью, никто, кроме меня, не пострадал. Мне же концом бревна досталось по затылку. Пришлось три дня отлеживаться на КП.

Если считать справедливой поговорку, что «нет худа без добра», то из этого «худа» мы извлекли вот какое «добро».

Решили старый наблюдательный пункт не приводить в порядок. Снаружи он выглядел совершенно разбитым. Этим можно было ввести врага в заблуждение, продолжая наблюдать за вражескими позициями именно из него, поскольку непосредственно, наблюдательная траншейка оказалась абсолютно не поврежденной. А на расстоянии примерно ста метров от старого НП мы соорудили на скорую руку новый, ложный, наблюдательный пункт, не слишком искусно замаскировав при этом стереотрубу. Больше того, ночами отделение бойцов старательно протоптало тропинку, ведущую к новому НП.

И вот вскоре мы стали зрителями артиллерийской комедии, разыгранной по нашему сценарию. Гитлеровцы обрушивали на новый наблюдательный пункт массу снарядов и мин. А мы, сидя на старом, спокойно засекали их огневые точки.

Все последующие недели дивизия непрерывно участвовала в боях. Если можно так сказать, дивизия находилась в состоянии боя буквально круглые сутки. Много позже, в самом конце войны, кто-то из американских офицеров, с которыми мы встретились на Эльбе, сказал мне:

— Вы, русские, деретесь как черти!

Он, этот офицер, не видел, как дрались наши солдаты под Сталинградом. Но, наверное, именно здесь они дрались «как черти». Каждый раз, когда передо мной, как командиром дивизии, вставал вопрос о награждении отличившихся, я попадал в труднейшее положение. Буквально каждый солдат, каждый командир на своем посту сражался как герой. Ежедневно мне докладывали не о десятках, а о сотнях отличившихся. Кому отдать предпочтение?

Вот рапорт младшего политрука Ивана Лялина о связном Владимире Андрееве, совсем молодом красноармейце. Он получил задание доставить боевой приказ подразделению, которое буквально через несколько минут должно было пойти в наступление, а командиру следовало вручить приказ до его начала. Мы с наблюдательного пункта хорошо видели, как добирался Андреев к окопам, то припадая к земле, будто срастаясь с ней, то ловко и быстро перебегая от одного укрытия к другому.

Во время одной перебежки его ранило. Придерживая раненую руку здоровой, Андреев продолжал выполнять приказ. Вражеская пуля попала связному в ногу. Он упал. Прошло несколько секунд, в течение которых Андреев лежал неподвижно. Нам показалось, что связной убит. Но вот он поднял голову и пополз вперед. Приказ был доставлен вовремя.

Однажды на командный пункт одного из полков на носилках принесли раненого, который наотрез отказался отправиться в санчасть раньше, чем он доложит командованию о расположении живой силы и огневых точек противника. Все лицо раненого было залито кровью: одна пуля пробила щеки, другая задела висок. Кровью пропитался и рукав гимнастерки на раненой руке. Почти теряя сознание, он доложил, выполнил свой долг. Это был вчерашний школьник, младший политрук Кожухов, успевший пробыть на фронте всего несколько недель.

И все-таки надо было выбирать лучших.

Не помню, кому (кажется, комиссару дивизии старшему батальонному комиссару С. А. Корогодскому) пришла в голову неплохая идея устроить награжденным орденами настоящий фронтовой праздник: с баней, парикмахерской и торжественным обедом. Когда мне доложили об этом и сказали, что награждение предполагается провести за круглым столом, я было выразил сомнение:

— Все это очень хорошо: и баня и обед. Но только круглый стол! Откуда вы его возьмете? Ведь посадить-то надо более пятидесяти человек.

— Не беспокойтесь, товарищ подполковник, — ответил мне начальник оперативного отделения капитан Л. М. Штейнер, — все будет как надо.

Все получилось действительно великолепнейшим образом.

В небольшой балке, поросшей редким молодым дубняком, вырыли неглубокую кольцевую траншею, диаметром, наверное, метров восемь, со ступенькой в наружной стене, которая образовала таким образом земляной диван. А в середине получился самый настоящий круглый земляной стол, который слегка выровняли лопатой и покрыли простынями. Сверху навесили маскировочную сеть, закрепили на ней дополнительно еще веток.

И вот награжденные собраны. В их строю я увидел немало знакомых еще по стрелковой бригаде красноармейцев и командиров, и раньше отличавшихся в боях. Это были смелые и мужественные бойцы, и мне захотелось сказать им об этом не словами указа, который должен был быть оглашен здесь же, захотелось сказать, что горжусь ими и счастлив от того, что имею таких товарищей по оружию.

У меня мелькнула мысль, что, может быть, и они смотрят на меня с таким же чувством. Мне захотелось поздороваться с каждым в отдельности.

— Здравствуйте, стойкий пулеметчик товарищ Петраков, — сказал я, пожимая ему руку. — Здравствуйте, отважный сержант Демченко. Здравствуйте, грозный истребитель танков товарищ Серб…

— Здравия желаю, товарищ подполковник!..

— Здравия желаю, товарищ подполковник!..

Каждый произносил обычные уставные слова: «Здравия желаю, товарищ подполковник». А я смотрел на их загорелые и обветренные, но чистые и выбритые лица и думал: «Какие же вы разные ребята! И какие же вы все прекрасные! И какое счастье быть вашим командиром!» Но этого я, конечно, вслух не говорил, а просто здоровался со всеми знакомыми мне бойцами и теми, кого мне представляли: с искусным минометчиком Голубевым, блестящим артиллеристом-наводчиком Дмитриевым, бесстрашным связистом Нейлоковым и другими.

И наверное, оттого, что сразу между собравшимися установился внутренний контакт, родилось ощущение общности каждого со всеми, обычная процедура чтения приказа и награждения вызвала глубокое, искреннее волнение. Когда начальник штаба подполковник В. И. Стражевский читал последние строчки приказа: «Вперед, на помощь Сталинграду! Вперед, за нашу славную Родину, которая никогда не была и не будет под ярмом чужеземцев!» — в моей груди поднялась теплая волна и, заполняя всего меня, словно выплеснулась наружу чувством глубокой любви и уважения к каждому из стоящих в строю бойцов и ко всем им вместе. Вероятно, каким-то непонятным образом бойцы ощутили это. У стоящего прямо против меня высокого минометчика дрогнули скулы, и, нарушая команду «Смирно», он хриплым, но отчетливым полушепотом сказал:

— Точно, товарищ подполковник, не будет…

Когда процедура награждения закончилась, мы расселись за круглом «столом». Каждому в кружку или в консервную банку (стаканов, разумеется, не было) налили положенные фронтовые сто граммов водки. Выпили за победу над врагом.

В самом конце обеда я рассказал о стоящих перед дивизией задачах, стараясь как можно больше внимания уделить вопросам наступления. В частности, заговорил о том, что обычно почти каждой атаке, заканчивающейся порой рукопашной схваткой, предшествует артподготовка. Артиллерия обрушивает огонь на вражеское расположение и уничтожает или на какое-то время подавляет его огневые точки, деморализуя живую силу.

Затем обстрел заканчивается и в атаку поднимается пехота. Но обычно противник не находится в непосредственной близости от наступающих. От наших окопов его могут отделять 300, 400, а иногда и больше метров ровной как стол степи. И вот когда после прекращения артиллерийского огня поднявшаяся из окопов пехота с криками «ура!» преодолевает это расстояние, противник имеет время прийти в себя и накрыть наступающих огнем своих пулеметов, автоматов, минометов, орудий, нанося им огромные потери.

Выходом из этого положения были или очень плотная артподготовка, для которой у нас не хватало артиллерии и боеприпасов, или предельное сближение пехоты с противником во время артподготовки.

Значит, применим только второй способ: сразу после того, как противник будет оглушен и ослеплен разрывом наших мин и снарядов, через двадцать, тридцать, сорок секунд, обрушиться на него, не дав оправиться, прийти в себя.

Рассказывая, я внимательно следил за лицами, чтобы уловить реакцию своих лучших бойцов, которые должны были повести за собой остальных. Идея эта в самом принципе преследовала одну цель — победу малой кровью. Но ее необычность и безусловная рискованность, требовавшие мужества, отваги, хладнокровия, точного расчета, без предварительного объяснения могли вызвать непонимание и даже страх.

— Это хорошо, — вздохнул сержант Серб. — Да как же туда добежишь так быстро? Тут ни один чемпион не управится!

— Да и не надо быть чемпионом, — сказал вдруг все понявший младший лейтенант Кондурцев, наш блестящий снайпер. — Надо прямо за артиллерийским огнем идти. Правильно, товарищ подполковник?

— Правильно, товарищ Кондурцев. Подойти шагов на сто — сто двадцать к сплошной линии артиллерийского и минометного огня. Там и накапливаться для атаки. А как только наши орудия и минометы замолкнут или перенесут свой огонь на более дальние цели, пехота бегом, стреляя на ходу, с криком «ура!» должна ворваться в траншею врага.

Стало так тихо, что можно было услышать сухой, металлический шелест листьев дубков, шевелящихся под осенним ветерком. Потом кто-то неуверенно сказал:

— А если свои маленько ошибутся? Или сам вперед забежишь?..

— Осколком тоже может ударить, — так же неуверенно поддержал большеротый синеглазый сержант.

— Может. Все может случиться, товарищи. И под свой снаряд попасть можно, и осколок зацепить может. Риск, безусловно, есть. Горько проливать кровь от своих же снарядов. И все-таки это будет малая кровь. И это будет плата за победу. Другого выхода не вижу.

И снова несколько минут в холодном воздухе стыла тишина. Но это не была пустая тишина или тишина, заполненная страхом. Бойцы и командиры думали.

Мой взгляд скользил по лицам. Широко раскрытые глаза, глядящие куда-то мимо меня. Глаза прищуренные, внимательно устремленные на сухую травинку под ногами. Глаза серые, синие, карие… Они видели в эти минуты одно и то же: сплошную стену разрывов, вихри взметнувшейся к небу земли, стальной дождь осколков и маленькие фигурки с винтовками наперевес, бесшумно, словно тени, скользящие за огневым шквалом.

Я почувствовал, что эти люди, солдаты в самом глубоком и благородном смысле слова, пойдут за разрывами наших снарядов и мин, пойдут и поведут за собой других.

Торжество продолжалось своим порядком. Мы еще долго беседовали за нашим импровизированным круглым столом об отгремевших боях, вспоминали погибших. Но больше всего говорили о самом главном — о том, как далеко зашел враг на нашу землю, что должен сделать каждый для его скорейшего разгрома…

Мы готовились к наступлению.

В один из дней я обходил подразделения. За крутым поворотом хода сообщения натолкнулся на группу красноармейцев, увлеченно читавших газетный листок. Читали вслух, с комментариями, приправленными хлесткими, солеными русскими словами. Увидев меня, слегка смутились, а потом один из красноармейцев, кажется Борис Музулев (я его запомнил по недавнему награждению), протягивая мне листок дивизионной газеты «За Отчизну», сказал:

— Не читали, товарищ подполковник? Заветное слово Фомы Смыслова. Затейник, шельмец! И кто такой Фома Смыслов? Я тут на одного нашего подозрение имею. Остер!

Вернувшись к себе на КП, я просмотрел свежий листок газеты. Внизу второй страницы увидел заголовок: «Мало победы ждать — надо победу взять». А под ним: «Из заветного слова Фомы Смыслова — русского бывалого солдата». Я так и не знаю, кто скрывался за этим псевдонимом. Был ли это кто-либо из наших дивизионных корреспондентов, или редактор перепечатывал материал из другой газеты, но должен сказать, что у нас в дивизии Фома Смыслов был как бы Теркиным местного значения. В тот день от имени Фомы Смыслова сообщалось:

«Я, Смыслов Фома, человек простого ума. Болею за наши потери и беды, но верю — дождусь советской победы. Пойдем по селам сожженным, вернемся к детям и женам… Мало победу ждать — надо праздник завоевать. Где снарядом, где прикладом, где гранатой, а где лопатой, где напором, а где измором, где походом, а где обходом, где тараном, а где обманом — рассчитайся с врагом поганым. Бей сильней фашистских зверей, вот и праздник будет скорей. А сейчас, брат, посылай снаряд, защищай от врага Сталинград».

Конечно, может быть, современному читателю все это покажется наивным. Он ведь сильно вырос во всех отношениях за более чем тридцать лет, прошедшие со дня Победы. Но он потому и смог родиться, этот современный читатель, вырасти, жить при социализме, что миллионы наших советских людей, которых Фома Смыслов призывал отдать свою жизнь за Родину, пали смертью храбрых на полях сражений. И не просто отдали свои светлые жизни: враг жестоко расплачивался за кровь, пролитую советскими людьми. Помню, например, такой случай.

Перед нашим передним краем был подбит танк лейтенанта Александра Дрянова. Все, кроме командира, погибли. Лейтенант остался один в подбитом танке перед вражескими траншеями. Фашисты в буквальном смысле поливали свинцом подступы к танку и сам танк, не давая возможности Дрянову уйти живым. Пули, разрывные, зажигательные, трассирующие, пузырили пыльными куполочками землю. Фашисты через рупор предлагали лейтенанту сдаться, убеждали, что его положение безнадежно.

Ночью фашисты решили проверить, жив ли русский, и, если жив, постараться взять его в плен. Более десятка вражеских солдат под командой офицера поползли к танку. Не знаю, каким чувством — шестым, седьмым, десятым — ощутил их приближение в кромешной тьме мужественный лейтенант. Он подпустил противника на близкое расстояние и расстрелял атакующих из пулемета…

Два дня провел в танке лейтенант Дрянов. Два дня без воды и пищи, жестоко страдая от холода (это было в последних числах октября). На третью ночь нам удалось спасти героя.

Я видел, как провожали товарищи в последний путь отважного снайпера сержанта Герасимова. В подразделении его любили и уважали так, что молодые красноармейцы подражали даже его походке, жестам, манере щурить один глаз, как будто он постоянно прицеливается. А может, он действительно таким образом тренировал свой и без того зоркий глаз? Сержант Герасимов был охотником за фашистскими офицерами. На личном боевом счету Герасимова было 27 гитлеровцев. Сержант погиб, выполняя, нет, не выполняя, а выполнив ответственное задание командования. Я видел его товарищей, которые над могилой героя клялись отомстить за его смерть. И уже в тот же день на мой походный стол легли донесения, рассказывающие о том, как яростно дрались с немцами бойцы подразделения, в котором сражался за Родину, за твое счастье, сегодняшний читатель, сержант Герасимов.

Я уже упоминал фамилию мужественного пулеметчика Петракова. Имени его не помню. Не могу также, к сожалению, подробно рассказать о каком-либо отдельном подвиге Петракова. Отчасти потому, что несколько подводит память: как-никак с тех пор прошло много лет, а пребывание Петракова в нашей дивизии было не очень продолжительным. Но память повинна лишь отчасти.

Главное здесь в том, что мне трудно выделить в боевой деятельности Петракова что-нибудь одно, поскольку наиболее характерной особенностью его героизма была постоянная готовность держаться мужественно и стойко, сохранять трезвую голову и точный расчет.

Не обратить внимание на фамилию Петракова, не запомнить ее было невозможно. Она ежедневно упоминалась в донесениях: «…контратакующий противник был остановлен огнем пулемета Петракова…», «…группа бойцов, поддержанная пулеметным огнем Петракова…», «…огнем пулемета Петракова уничтожены…» и т. д.

Самым памятным был последний бой Петракова.

В очередном донесении командира подразделения, где служил пулеметчик, скупо рассказывалось о том, как отважный боец был тяжело ранен в неравном бою, как, истекая кровью, он защищал свой рубеж до тех пор, пока не подоспела подмога.

Я приказал Баранову:

— Узнайте, где сейчас Петраков и как он себя чувствует.

Через некоторое время Баранов доложил мне:

— Пулеметчик Петраков находится в медсанбате дивизии. Состояние удовлетворительное.

Командир представил пулеметчика к награде. Представление было веским, вполне обоснованным, и я, пользуясь своим правом награждать орденами и медалями, которое было дано и командирам дивизий Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 ноября 1942 года, подписал приказ о награждении Петракова орденом Красной Звезды.

На следующий день мы отправились в медсанбат, чтобы вручить ордена и медали раненым бойцам и командирам.

Наш медсанбат находился километрах в восемнадцати от линии фронта. Мы издали увидели несколько небольших хаток с поваленными палисадничками на краю неглубокой, плоской балочки, в который были разбиты палатки медсанбата.

Проезжая краем балки, можно было видеть всю его жизнь. Издали она казалась суетливой: сестры в белых халатах поспешно перебегали из одной палатки в другую; санитары, окликая ходячих раненых и друг друга, бегом тащили куда-то пустые носилки; из-за откинутых пологов палаток на мгновение появлялись утомленные врачи, обводили усталым взглядом кустики и невысокие деревца, которыми негусто поросла балка, и снова исчезали под вылинявшим за лето, исполосованным дождем брезентом. Между палаток сушилось больничное белье.

Все, кто подолгу бывал на фронте, знают, что за этой внешней суетливостью скрывается колоссальная, слаженная работа большого коллектива.

Огромную благодарность советских людей заслужили работники фронтовых медико-санитарных батальонов. Нет меры этой благодарности, как нет меры самоотверженному труду военных медиков в годы войны.

Мы приехали в наш медсанбат около полудня. Меня сразу проводили в палатку, где лежали раненые, которых в этот же день должны были эвакуировать в тыл.

Уже нырнув под полог, круглолицая сестра с узко прорезанными темными глазами неожиданно вынырнула обратно, так что я чуть не налетел на нее, оттеснила меня от входа и быстро-быстро зашептала:

— Я забыла вас предупредить. Петракову ампутировали ногу. Он очень переживает.

Мы вошли в палатку.

Лицо Петракова, повернутое к входу, было бледным и осунувшимся. Но глаза смотрели твердо. Это по-прежнему был боец Красной Армии, а не инвалид, оставшийся за бортом жизни.

Я торжественно и четко произнес формулу приказа о награждении и, вручая орден, добавил:

— Я горжусь, товарищ Петраков, тем, что вы сражались в нашей дивизии. Вы сделали все, что могли. И даже больше того. Мы отомстим за вас.

Бледные сухие губы Петракова почти не двигались, когда он тихо ответил:

— Спасибо. Да я и сам тоже сидеть сложа руки не буду… Спасибо.

Как я уже сказал, тяжелые бои, которые вели в течение сентября и в первой половине октября войска Сталинградского фронта, не изменили существенно положения Сталинграда. Его защитники по-прежнему дни и ночи отбивали яростные атаки врага. Верховное Главнокомандование тщательно изучало возможности Сталинградского фронта, изыскивая средства для помощи защитникам города.

В один из октябрьских дней в расположение нашей 66-й армии прибыли Г. К. Жуков, Г. М. Маленков и А. И. Еременко. Всех комдивов вызвали на совещание в балку, километрах в 20–25 от Яблоневой, где находился пункт управления командарма Р. Я. Малиновского. Совещание было назначено на поздний вечер.

Как всегда, я выехал на полуторке. Надвигалась темная влажная ночь. Несколько дней подряд шли обильные дожди. Сейчас немного разветрило, и кое-где поблескивали звезды. Мы ехали почти без дороги, в кромешной темноте: зажигать фары было опасно.

Степь, изрытая воронками от снарядов и бомб, напившись до отвала дождевой воды, уже не впитывала больше влагу. Кругом стояли огромные лужи, хлюпала черная жидкая грязь. Было очень тихо, лишь издали, с линии фронта, доносились нестройные звуки перестрелки. Машина прыгала по ухабам, утопала то одним, то другим колесом в чавкающем грунте, отважно пересекала лужи, а водитель Федоров яростно крутил баранку и тихонько ворчал себе под нос.

Наконец въехали в нужный овраг, где уже собрались некоторые участники совещания. Оно проходило все в той же темноте прямо в овраге, и было слышно, как изредка сочно чмокала мокрая земля, когда кто-либо переступал ногами.

Никто не курил. Только иногда на мгновение вспыхивал неяркий свет фонарика, выхватывая из темноты то белый листок бумаги, то сложенную в несколько раз карту. Два или три раза бледный лучик падал на Г. К. Жукова. Он стоял молча с поднятым воротником кожанки и, сдвинув брови, с суровым выражением на усталом лице слушал, что говорил А. И. Еременко.

Это не был официальный приказ о соединении с войсками, находившимися в Сталинграде. Скорее, то, что говорил командующий фронтом, представляло собой военное, логическое, политическое и, если хотите, психологическое обоснование необходимости такого соединения.

Свет фонарика ни разу не упал на лицо Еременко, но все и так ощущали, с каким глубоким чувством и волнением говорил он о героях Сталинграда. Каждый из нас и сам знал, что противник отвоевывает метр за метром улицы города, что немцы, не щадя живой силы и боевой техники, бьются за развалины каждого дома, что защитники города занимают в нем уже лишь отдельные островки, что отступать им некуда: они прижаты к Волге. И все-таки то, что говорил Еременко, волновало глубоко и сильно. Помню, например, что меня просто потряс такой факт: командный пункт командарма Чуйкова находился в те дни в 400 метрах от переднего края обороны.

А. И. Еременко обращался одновременно и к нашему разуму, и к нашим чувствам. Он действительно зажег участников совещания страстным желанием напрячь все силы для броска и вырвать Сталинград из стального кольца.

Потом просто и мужественно выступил Г. К. Жуков. Он выразил не надежду, а уверенность, что каждый участник борьбы за Сталинград отдаст свою кровь и свою жизнь за победу.

Все совещание заняло меньше часа. Комдивы отправились в свои расположения, а балка командарма утонула в темноте и молчании.

Утром войска вновь перешли в решительное наступление. Но соединиться с защитниками Сталинграда нам снова не удалось. И сознание, что мы не выполнили задачи, от решения которой зависела судьба армии, находившейся в городе, судьба самого города, давило, как непомерная тяжесть. Не знаю, что чувствовали другие участники неудавшегося наступления, а я мучительно ощущал свою личную причастность к неудаче, вину за то, что беспримерный героизм защитников Сталинграда мог превратиться в героизм обреченных.

28 сентября 1942 года Ставка Верховного Главнокомандования преобразовала наш Сталинградский фронт в Донской. Командующим фронтом был назначен генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский. С 14 октября 1942 года 66-ю армию принял генерал-майор Алексей Семенович Жадов.

Вскоре я вместе с другими командирами соединений был вызван на совещание к командующему фронтом, который приехал в полосу нашей армии. В блиндаже собралось довольно много народу, однако ни самого командующего фронтом, ни генерала Жадова еще не было. В ожидании их завязались разговоры, преимущественно о положении на нашем фронте. Ожидание затягивалось, так как Рокоссовский и Жадов с самого утра находились на передовой, изучая местность на направлении будущего наступления, состояние и боевые возможности наших соединений.

Признаться, мне понравилось, что новый командующий фронтом, пренебрегая опасностью (стычки и перестрелки продолжались непрерывно), сам во всех подробностях изучает положение дел на местах и, обходя траншеи и окопы передовой, лично знакомится с командирами и бойцами. Моя симпатия к генералу Рокоссовскому еще больше усилилась при личном знакомстве.

Когда Рокоссовский вошел в блиндаж, в нем стало словно светлее и чище. Высокий, стройный, подтянутый, с красивым лицом, командующий фронтом выглядел совсем молодым человеком, хотя ему было около 46 лет и жизненный путь у него за спиной лежал нелегкий.

У Рокоссовского были прекрасные манеры высококультурного человека, великолепная речь и удивительно приятная привычка — слушая, внимательно и вдумчиво смотреть в глаза говорящему.

В числе сопровождавших командующего фронтом я с удовольствием увидел немало старых знакомых еще по довоенной службе в армии. Все они занимали теперь ответственные посты: Василий Иванович Казаков, в Московской Пролетарской дивизии бывший командиром артиллерийского полка, теперь стал командующим артиллерией фронта; Михаил Сергеевич Малинин, начальник штаба Московского корпуса, стал начальником штаба фронта.

Сам командующий фронтом поставил нам задачи на наступление, которое было назначено на завтра. Это было одно из тех наступлений, которые в сводках Информбюро назывались «боями местного значения». Но я уже говорил, что именно этими боями местного значения мы и оттягивали на себя часть сил противника, которые он мог бы бросить на Сталинград. Так что каждое наше наступление помогало защитникам города. Но на этот раз дивизия наступать не могла.

Пока я слушал Рокоссовского, мне все хотелось перебить его и скапать, что я не могу выполнить поставленных задач. Но разумеется, привычка к дисциплине и соблюдению субординации превратила все эти мои переживания в безмолвный монолог.

Рокоссовский закончил, пожелал всем успеха и уехал. Командарм задержал нас еще на некоторое время для уточнения задач дивизиям. Наконец все начали расходиться.

Я стоял в полной растерянности, разглядывая носки собственных сапог. Подняв голову, я поймал на себе, как мне показалось, вопросительный взгляд генерала Жадова. В короткое мгновение я решил, что молчать не имею права, что командующий армией должен знать правду, знать, что он не может рассчитывать на 299-ю стрелковую дивизию, и, отрезая себе пути к отступлению, сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ командующий?

— Пожалуйста, пожалуйста, — мягко ответил Жадов.

— Считаю своим долгом доложить вам, что приказ выполнить не могу.

Жадов широко открыл изумленные глаза. Лицо стало серьезным и строгим.

— То есть как это не можете? Вы отказываетесь выполнить приказ, выполнить свой воинский долг?

Лицо мое залила горячая волна возбуждения и досады.

— Простите. Я неточно выразился. Я готов выполнить приказ и повести дивизию в наступление. Но я не могу выполнить поставленную мне задачу: не могу выиграть у противника бой.

— Почему вы так уверены, подполковник? Какие у вас основания для этой уверенности?

Глядя в обеспокоенное лицо командарма, я начал перечислять свои беды: дивизия абсолютно обескровлена; несмотря на то что все, что можно, в тылах и управлении давно взято в боевые части, в ротах осталось по десять — двенадцать бойцов; материальная часть в плохом состоянии, боеприпасов не хватает.

Едва я закончил, как на меня буквально набросился прокурор армии, которого я раньше не заметил. Довольно бессвязно и резко он начал говорить о долге, об обязанностях, ответственности и прочем в этом роде. Я вспылил:

— В чем дело, товарищ полковник? Во-первых, я еще не под следствием. А во-вторых, откуда вам знать, что происходит в дивизии? Я говорю с полной ответственностью: поставленная задача дивизии не по силам. Вот документ численный и боевой состав дивизии. Можете его проверить через прокурора дивизии или лично. Как хотите.

В замешательстве все молчали. Жадов размышлял, покусывая большой палец левой руки.

— Идите, — наконец решительно сказал он мне. И тут же передумал: Останьтесь. — Опять несколько минут раздумья. И снова: — Уезжайте к себе, подполковник.

Я повернулся по-уставному и молча вышел из блиндажа.

Естественно, что возвращался я в дивизию совершенно подавленным, размышляя о последствиях своего заявления. С одной стороны, мне казалось, что я поступил правильно. Но с другой?.. Что дивизия оказалась в тяжелом положении — это факт. Но кто-то должен отвечать за то, что она не в состоянии выполнить поставленную задачу?.. Как это «кто-то»? Конечно, командир дивизии. Что же теперь со мной будет? Я перебирал все возможные в данном случае наказания, включая трибунал и разжалование. Наименьшим, как мне тогда казалось, было снятие с должности.

От горестных размышлений меня отвлекло то, что по возвращении в дивизию надо было немедленно приступить к подготовке наступления. За всю ночь я, конечно, не сомкнул глаз ни на минуту.

В пять часов утра пришел приказ: наступление не начинать до особого распоряжения. На следующий день было получено распоряжение отвести дивизию во второй эшелон для доукомплектования личным составом и вооружением.

Здесь, во втором эшелоне, мы пробыли ровно две недели. Второй эшелон — это та же сталинградская степь, те же поросшие молодым жиденьким леском и кустарником балочки, но уже в десяти — двенадцати километрах от передовой.

Здесь дивизия отметила очередную, двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Для меня этот праздничный день ознаменовался неожиданным событием: в дивизию пришел приказ о присвоении мне очередного воинского звания — полковника.

И наконец, за несколько дней до начала нашего контрнаступления, завершившегося разгромом фашистской группировки под Сталинградом, дивизия приняла гостей из далекого тыла. Но об этом хочется рассказать подробнее.

Поздно вечером мне позвонили из штаба армии и предупредили: надо срочно приготовиться к приему делегации, которая прибывает к нам в дивизию.

На следующий день утром — это было 12 ноября — вдруг неожиданно выглянуло солнце. По-осеннему холодное, оно разогнало остатки туч, ярко осветив подернутую изморозью степь. Этот день, и это солнце, и отдохнувшие красноармейцы запомнились потому, что гости, которые приехали к нам, были необычные: прибыла делегация от рабочих и колхозников Туркмении во главе с Председателем Президиума Верховного Совета Туркменской ССР товарищем Бердыевым. Вместе с ними были генерал А. С. Жадов, член Военного совета армии полковой комиссар А. М. Кривулин и другие генералы и офицеры.

После теплых приветствий, обычных вопросов о здоровье, о делах товарищ Бердыев с легким восточным акцентом спросил:

— Скажи, товарищ комдив, у тебя есть туркменские бойцы?

— Ну а как же! Конечно, есть, товарищ Бердыев!

Я поискал глазами сержанта Ширли Ишаниязова, героя артиллериста, недавно награжденного орденом Красной Звезды. Он стоял совсем рядом, но застенчиво прятался за спины товарищей.

— Сержант Ишаниязов, — сказал я, — покажитесь же товарищу Председателю.

Ишаниязов выходит вперед и становится по стойке «смирно». Бердыев опускает руку на плечо сержанта и, тревожно заглядывая ему в глаза, спрашивает, немножко нараспев:

— Ка-ак воюешь, товарищ Ишаниязов?

Сержант довольно уверенно отвечает:

— Не отлично воюю, совсем хорошо воюю, товарищ Председатель.

Лицо Бердыева расплывается в улыбке:

— А ка-акие у тебя показатели, товарищ Ишаниязов? Тут сержант уже без всякого смущения четко докладывает:

— Товарищ Председатель, огнем моего орудия уничтожен один танк, две автомашины, три орудия, восемь пулеметов, больше ста гитлеровских солдат и офицеров.

Бердыев расправляет плечи и с улыбкой оглядывает собравшихся.

— Молодец, товарищ Ишаниязов. Храбрый ты сын туркменского народа. Домой приеду — расскажу о тебе землякам, обязательно расскажу.

— Товарищ Председатель, а вы наш колхоз имени Ворошилова Ашхабадского района не знаете?

Это уже спрашивает второй туркмен, сражавшийся в нашей дивизии, сержант Таймазов.

— Ка-ак не знаю? — шутливо обижается Бердыев. — Совсем хорошо знаю твой колхоз. Замечательный это колхоз, настоящий миллионер.

— Как они там, мои земляки? — не унимается Таймазов.

— Замечательно живут твои земляки, товарищ сержант, — теперь уже абсолютно серьезно отвечает Бердыев. — Был я у них не так давно. Работают как настоящие герои. Никто дома сидеть не хочет. Старики, старухи, дети — все трудятся для фронта, для вас, воины, для вас, сыны мои.

Я пригласил всех в палатку, где были накрыты простынями наспех сколоченные из осиновых жердей столы. Началась беседа-митинг. Первым выступил товарищ Бердыев. Затем стали выступать солдаты, сержанты.

Видимо, бой на передовой в это время стал ожесточеннее, разрывы снарядов и мин раздавались все чаще. Один особенно мощный залп раздался после того, как выступивший Ширли Ишаниязов сказал:

— Дорогие товарищи, передайте землякам клятву всех сынов туркменского народа, сражающихся за Сталинград: враг не пройдет.

Этот залп наших орудий прозвучал как подтверждение слов бойца, как салют грядущей победы.

Контрнаступление трех фронтов — Сталинградского, Донского и Юго-Западного — началось 19 ноября. Более полутора месяцев 299-я стрелковая дивизия находилась в непрерывных боях. В двадцатых числах января 1943 года после ряда перегруппировок наша дивизия заняла место на заходящем правом фланге 66-й армии. Кольцо окружения, в котором теперь находились немцы, сжималось. Таким образом, нашим непосредственным соседом стала одна из дивизий 65-й армии, которой командовал генерал-лейтенант П. И. Батов.

Павла Ивановича Батова я знал с первых дней своей срочной службы в Московской Пролетарской стрелковой дивизии. Он был начальником штаба, а затем командиром 3-го стрелкового полка. Я глубоко уважал П. И. Батова за его талант военачальника и любил за человеческую доброту, отзывчивость и умение поддерживать с людьми ровные, доброжелательные отношения.

Как только я узнал, что командный пункт генерала Батова находится относительно недалеко от нас, тут же позвонил ему. Отрекомендовался по всей форме, а в ответ услышал:

— Бакланов? Здравствуй, Глеб! Ты где? Я ответил, что очень хочу повидаться.

— Это было бы великолепно! Ко мне приехать можешь?

— Могу, конечно.

— Тогда давай прямо сегодня. Только к вечеру, попозже. Днем, прямо скажу, не до гостей.

Командный пункт Батова находился в небольшом поселке Городище, сравнительно недалеко от Сталинграда. Но я выехал пораньше, в конце дня, учитывая, что по разбитым дорогам да в пургу, которая началась с утра, добраться до КП будет не так-то легко.

Сидя в машине и думая о предстоящей встрече, я невольно вспоминал казавшиеся ужасно далекими времена своей службы в Московской Пролетарской дивизии. Вспомнил, кстати, что первую благодарность в армии получил именно от Батова, за отличную стрельбу из винтовки. Вообще, отвлекаясь от рассказа о событиях того дня, хочу сказать несколько слов о Московской Пролетарской стрелковой дивизии.

Должен признаться, что даже в мирное время служить в прославленной дивизии было трудно. Объяснялось это целым рядом обстоятельств. Прежде всего тем, что наша дивизия была в некотором роде испытательной лабораторией Генерального штаба. Все, что вводилось в Красной Армии нового — от обмундирования и вооружения до новых взглядов на тактику, — проверялось и опробовалось у нас. Поэтому в дивизии шли непрерывные большие и малые учения, требовавшие полного напряжения моральных и физических сил личного состава. Зимой и летом мы проводили в поле так много времени, как, наверно, ни одна другая часть.

Естественно, что главнейшее место в нашей боевой подготовке занимали тактика и стрельба. Я очень любил тактику.

Изучавшееся нами искусство подготовки даже мелких подразделений к бою и ведения боя в мирных условиях было похоже на тонкую и увлекательную игру. От нас, курсантов-одногодичников, будущих командиров, требовалось умело использовать местность, чтобы правильно расположить свои силы, определить задачи личному составу и огневым средствам, предугадать действия «противника», разрушить его замысел и навязать свой рисунок боя. Нет-нет, не напрасно древние греки назвали все это именно искусством. Тактика и является им по существу. И, как во всяком искусстве, для решения тактической задачи от человека требуется творческий подход, серьезная, напряженная работа мысли и психологическая гибкость.

Впрочем, во время службы в Московской Пролетарской дивизии стрельба увлекала меня не меньше. Настоящий спортивный азарт заставлял забывать об усталости. Я мог проводить на огневом рубеже по нескольку часов, совершенно не замечая времени.

А если вспомнить, сколько и как мы занимались строевой подготовкой?

Как известно, строевая подготовка — одна из составных частей военного обучения любой, в том числе и современной, армии. Это и понятно: строевая подготовка имеет огромное организующее значение Даже хорошо вооруженная масса людей продолжает оставаться толпой, если она не знает команд, не умеет подчиняться им, не представляет собой организма, всей деятельностью которого руководит воля, знание и талант военачальника — мозга этого организма. Это я ощутил, проверил на войне, в том числе и под Сталинградом.

Но вернемся на дорогу, по которой я проезжал к Городищу в январе 1943 года, направляясь к П. И Батову.

К окраине поселка с давних времен прилепилось небольшое сельское кладбище, на котором начали хоронить своих убитых и гитлеровцы, недавно еще занимавшие Городище. Кладбище не могло вместить всех фашистов, нашедших здесь смерть. Длинные правильные ряды глинистых бугорков, увенчанных березовыми крестами, вышли далеко в открытую степь…

Может быть, раньше, до войны, Городище имело свой облик, как имеет его любая деревня или город. Сейчас же все поселки фронтовой полосы имели одно лицо, страшное лицо войны: сожженные дома, развороченные снарядами печные трубы, до половины срезанные, обожженные деревья. Остатки населения и войска ютились в землянках. В землянке же находился и командный пункт Павла Ивановича Батова, который, увидев меня, проворно поднялся с места и легкой, быстрой походкой направился навстречу. Мы обнялись.

Я знал, что за время войны Батов не раз бывал на ответственнейших и труднейших участках огромного фронта. Но ни время, ни работа, ни переживания не изменили его. Он был такой же, каким я его помнил по Московской Пролетарской дивизии: невысокий, худощавый, со слегка запавшими щеками продолговатого лица, подвижный и энергичный.

За ужином разговор вертелся вокруг вопросов, связанных с положением на нашем фронте. Когда же на столе появился самовар, его уютный шум и тоненькое посвистывание вызвали то особое настроение, которое располагает к откровенности и воспоминаниям.

— А как Крейзер? Кстати, ты же с ним начинал войну. Я слышал, вы там сражались великолепно. И Крейзер, говорят, отлично себя показал. Может, расскажешь, как там все сложилось?

Я рассказал о боях под Борисовом и на Березине, о мужестве и самоотверженности бойцов, о Крейзере, пользовавшемся огромным авторитетом и любовью бойцов и командиров. А йотом шутливо спросил сам:

— А вы Батова по Пролетарке помните?

— Смутно, — поддержал шутку Павел Иванович.

— А что я Батову обязан тем, что остался служить в кадрах армии, не забыли? — спросил опять я. Батов засмеялся:

— Ну, уж ты скажешь!.. Шутник!..

Но я не шутил. Это было действительно так. К концу первого года службы в Московской Пролетарской дивизии я, как и полагалось одногодичникам, сдал экзамен и получил право уйти в запас командиром взвода. Однако я решил остаться в армии и продолжать служить в дивизии. Решение пришло не случайно. Служба в армии привлекала своей организованностью и, я бы сказал, ясностью. Ясностью — это не значит простотой, примитивностью. Скорее, наоборот, привлекало сознание и ощущение серьезности, значимости, сложности тех обязанностей, которые лежат на командире.

Я уже говорил о своем интересе к тактике. Пожалуй, он был одним из существенных факторов в выборе мною профессии. Говорят, ни с чем не сравнимое удовлетворение испытывают создатели материальных ценностей. Но нечто подобное испытывает и командир во время и после воплощения в жизнь своего тактического замысла. Ты принял решение. Выполняя его, десятки, сотни людей действуют определенным образом, обеспечивая успех порученного тебе дела. В военных условиях при этом на карту ставится жизнь твоих бойцов и твоя собственная. Ты отвечаешь за всех и за все. Ты тоже чувствуешь себя творцом и, по существу, являешься им. Теперь, на войне, я это испытывал постоянно и в полной мере. А тогда, когда выбором профессии я решил свою судьбу, понять это, так сказать, теоретически, умозрительно помог не кто иной, как Павел Иванович Батов.

Именно он в первый год моей службы в Московской Пролетарской дивизии, часто привлекая меня к штабной работе, раскрыл мне высокий и благородный смысл деятельности кадрового командира, военной профессии.

Павел Иванович Батов каким-то образом понял, что я военный по призванию раньше, чем я сам, и настойчиво рекомендовал мне остаться на службе в кадрах Красной Армии.

— Вот хочу спросить тебя, — раздумчиво сказал Батов, наливая из самовара очередной стакан чая, — теперь, когда ты сам стал не только взрослым, думающим командиром, но когда у тебя за плечами уже немалый опыт войны, даже двух войн, как тебе кажется: правильно велась у нас в Пролетарской боевая подготовка? Тебе лично пригодилось, помогло то, чему ты научился в дивизии до войны?

— Безусловно. Особенно если соединить в одно и передать молодым командирам все то, чему учили разные командиры Пролетарской дивизии: Крейзер — быстро и продуманно готовить опорный пункт; Батов — безупречно организовать штабы; Бирюзов — налаживать лыжную подготовку; Галицкий — ценить и использовать личную инициативу, воспитывать умение принять самостоятельное решение…

— Да-а-а, — протянул Павел Иванович. — Все так и было.

— А я еще и о другом часто думаю, Павел Иванович. Как правильно поступали в Пролетарской, когда жестко требовали выполнения задания, будто от невыполнения его действительно зависела жизнь или смерть людей, победа или поражение всей Красной Армии…

Мы замолчали и долго сидели, слушая легкое пофыркивание самовара и мысленно устремив взор в прошлое…

31 января 1943 года капитулировала Южная группа немецко-фашистских войск, окруженных под Сталинградом. Северная группа еще продолжала сопротивление.

1 февраля наша артиллерия обрушила на врага мощный удар, затем в небе появились краснозвездные самолеты. Туман, окутавший ночью землю густой пеленой, начал рассеиваться. В стереотрубу я наблюдал, как дружно пошли в атаку наши пехотинцы.

Бойцы и командиры дрались яростно и самоотверженно. Уже через один — три часа над немецкими окопами то там, то здесь птицами взметнулись белые платки и флаги. Отступать окруженному врагу было некуда, выход один — сдаваться.

С десяти часов утра в наш тыл потянулись колонны пленных. Только за один день наша армия захватила их около 16 тысяч.

2 февраля фашистские войска в заводском районе Сталинграда капитулировали.

Для нашей дивизии непосредственной боевой задачей было освобождение тракторного завода. И мы освободили то, что совсем недавно было гордостью и украшением машиностроительной индустрии СССР, крупнейшим в стране предприятием тракторной промышленности.

Из всех цехов Сталинградского тракторного завода относительно уцелел лишь один сборочный. Правда, крыши на нем не было. Окон тоже. Часть стен обвалилась. На цементном полу местами разбегались ручьи трещин, местами зияли глубокие воронки. Но все-таки остатки стен слегка защищали от ветра и создавали иллюзию, что мы находимся в помещении.

Здесь, в этом некогда просторном и чистом цеху, мы решили провести митинг.

Я смотрел на выстроившихся людей, на их мужественные лица, вчера еще суровые и жесткие, а сегодня сиявшие радостью, и старался навсегда запечатлеть в памяти эти минуты. Мне это удалось. Вот и сейчас, не закрывая глаз, я вижу этот цех, слышу голос председательствовавшего на митинге замполита дивизии Корогодского:

— Свободному Сталинграду — ура!

Слышу ответное троекратное «ура!», летящее прямо в февральское небо.

Митинг открыт. Мне предоставлено слово. Насколько помню, для подготовки к выступлению у меня не было ни времени, ни возможности. Я просто говорил то, что думал, чем жил в эти минуты.

Потом выступали бойцы, командиры, политработники. Они говорили по-разному: одни — с трудом преодолевая смущение, свойственное для редко выступающих публично людей, другие — привычно бойко и смело, третьи вообще почти не могли говорить от силы и обилия переполнявших их чувств. Но чувства эти были близки и понятны всем: это были чувства глубокой, безмерной любви к Родине, преданности народу и партии и ненависти, острой ненависти к фашистам, лютым врагам человечества.

Участники митинга обсудили и приняли текст письма раненым бойцам и командирам. Забегая вперед, скажу, что несколько позже комсомольцы дивизии обратились к молодежи тракторного завода с призывом отдать все силы восстановлению города-героя и завода.

Через некоторое время было получено ответное письмо, в котором комсомольцы и молодежь тракторного завода писали:

От имени комсомольцев СТЗ письмо подписали: Багаева, Пластикова, Кастерин, Щелочнова, Кузнецова, Лукьянов, Салотопова, Шмелева, Бехтерева, Кулешенко, Бабаева, Ковалева и другие.

Не знаю, сохранился ли еще где-нибудь текст этого письма. Его передал мне политрук Яков Иванович Груценко.

Я не ошибусь, если скажу, что письмо молодежи и комсомольцев Сталинграда это бесценный исторический документ, запечатлевший величие и душевную красоту поколения, воспитанного нашей партией в годы войны.

Сейчас известно, что сталинградская молодежь сдержала свое слово: тракторный завод был восстановлен (можно было бы сказать — построен заново) в кратчайшие сроки: 17 июня 1944 г. выпуск танков был возобновлен.

Наша дивизия, дислоцировавшаяся некоторое время в районе завода и заводского поселка, была свидетелем героического и вдохновенного труда тех, кто написал это письмо. Большую часть работавших на восстановлении завода составляла молодежь, не достигшая призывного возраста, и женщины. Работать так, как работали они, могли только истинные патриоты своей страны, люди, бесконечно преданные партии и народу. Честь им и слава. Они так же достойны звания сталинградцев, как те, кто защищал город и завод, кто заплатил за победу на Волге кровью и жизнью.

Но я не закончил рассказа о митинге.

Во время выступлений я заметил невысокого худощавого человека в военной фуражке и шинели без знаков различия. Его лицо было взволнованно, с него не сходило выражение горечи и некоторой растерянности. После окончания митинга он подошел ко мне и представился:

— Заместитель директора Сталинградского тракторного завода Борис Николаевич Ткачев.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что по заданию руководства Ткачев с завода не эвакуировался и защищал его вместе с рабочими до последней возможности. Теперь Ткачев вернулся и вместо красавца завода нашел груды развалин да еще теплые пепелища…

Борис Николаевич Ткачев оказался очень скромным, трудолюбивым и славным человеком За то время, что наша дивизия провела в Сталинграде после разгрома фашистов, мы очень сблизились с Ткачевым. В том числе и на почве любви к некоторым чисто русским развлечениям и удовольствиям: парной бане и самовару. Баню мы соорудили небольшую, но сухую и жаркую, с хорошим ароматом свежевыструганных досок. Откуда взялся самовар специально для бани — теперь уже не помню. Помню, что он был медный, начищенный до яркого желтого блеска, с промятым боком и обгоревшей ручкой. Наша баня работала круглосуточно и была любимым местом отдыха для офицеров и красноармейцев.

3 февраля в двенадцать часов дня я провел на стадионе Сталинградского тракторного завода совещание командиров частей и их заместителей.

После совещания, осматривая расположение полков, я ехал по дороге, проходящей непосредственно по городу. Собственно, дорогой эту разбитую бомбами, развороченную минами и снарядами колею можно было назвать только условно. Машину мотало и подбрасывало.

Кварталы заводских районов можно было узнать только по торчащим развалинам обгоревших труб. Ни одного уцелевшего домика.

Один из полков должен был расположиться на территории завода и поселка Баррикады. Здесь бойцы разбирали развалины, отыскивая годные для жилья подвалы и землянки.

Когда стемнело, в Сталинграде вспыхнули огни. Это сталинградцы зажгли на улицах костры.

Каждый костер, как древний очаг, притягивал к себе замерзших, бездомных жителей города, которые появились неизвестно откуда. У одного из костров мы остановились. На груде хлама сидела, кутаясь в рваное солдатское одеяло, сухонькая старушка (как мне сказали потом, колхозница из села Орловки Евдокия Гавриловна Гончарова). Грея над огнем сморщенные коричневые руки, она оживленно рассказывала:

— А уж как холодать начало, так тут он, фашист-то, совсем остервенел. Прискочут на машине, часового оставят, а сами в избу шасть — и ну хватать все подряд: одеяла, подушки, матрацы. Аж пеленки из детской люльки и те хватали да на морды накручивали…

Неожиданно для себя я был назначен комендантом заводской части Сталинграда. Назначение это было очень ответственно и сопряжено с большими трудностями, которые легли на плечи дивизии.

Главная наша задача заключалась в том, чтобы способствовать восстановлению в районе жизни в самом широком смысле слова. А для этого нужно было здесь, на территории завода и заводского поселка, прежде всего стереть с лица земли страшные следы, оставленные смертью. И в самом Сталинграде, и на подступах к нему остались непогребенными десятки тысяч трупов немецких солдат и офицеров.

По десять — двенадцать часов в сутки работали бойцы, чтобы успеть до прихода весны их захоронить и не допустить распространения инфекции и эпидемии.

Было еще одно обстоятельство, усложнявшее работу коменданта. В полуразрушенном здании на территории заводского поселка остался немецкий госпиталь. Нам пришлось взять над ним шефство, и из соображений гуманности, и опять-таки из чисто санитарной необходимости.

В госпитале уже работала бригада армейских врачей. Мы с несколькими офицерами штаба отправились туда, чтобы выяснить, чем можно им помочь.

Не считаю себя слабонервным или излишне впечатлительным, но картина, которая представилась нам у входа в госпиталь, произвела на меня тяжелейшее впечатление.

У самой входной двери, слегка припорошенные снегом, высились странные штабеля. Оказалось, что персонал госпиталя, не утруждая себя или боясь попасть под бомбежку, всю зиму складывал здесь тела умерших солдат и офицеров.

То, что мы увидели внутри госпиталя, было не менее удручающим. Раненые лежали всюду: на колченогих железных кроватях, на деревянных нарах и лавках, прямо на полу. По полуразрушенным помещениям гуляли сердитые сквозняки, роились снежные осы, тягуче разносились стоны раненых и грубые окрики немецких санитаров.

Наши врачи, выйдя из операционной, недоуменно пожимали плечами.

— Да-а! — сказал один из них. — Первый раз вижу такую операцию.

— Что, очень сложная? — спросил я.

— Да нет, не в этом дело. Просто работал не врач, а костоправ средневековый. Грубо, рывком, будто не живого человека режет. И антисептики никакой. А техника, техника…

Мы остановили проходившего мимо врача-немца.

— Сколько у вас тут раненых?

Он некоторое время молчал, уставившись в пол. Потом пожевал губами и, вздернув правое плечо к самому уху, ответил:

— Трудно сказать. Может быть, триста или четыреста. А может, и меньше. Очень многие умирают.

— Немудрено! — Я осуждающе покачал головой. — При таком-то обслуживании.

Врач поднял ко мне лицо. Оно выражало недоумение.

— Война, — с брезгливым безразличием выдавили его губы.

По лестнице небрежно и грубо, как мешок, тащили к выходу мертвого. Я посторонился. Вдруг мне послышался стон.

— Послушайте, — сказал я санитарам, — он, кажется, еще жив.

— Возможно, — бросил тот, что шел впереди. — Но доктор сказал, он безнадежен.

Потребовалось срочное вмешательство наших медиков, чтобы спасти оставшихся в этом так называемом госпитале раненых.

Февральские дни не шли, не бежали, а неслись сломя голову. Каждый приносил какие-нибудь неожиданности. Одной из них был вызов на 22-е число в Бекетовку.

Бекетовка — небольшой поселок южнее Сталинграда. Там, как нам было известно, находился КП командующего 64-й армией генерала М. С. Шумилова. На совещание вызвали не только командиров дивизий, но и их заместителей по политчасти.

Ехали долго, пересекая бесконечные овраги и объезжая воронки. Морозило, но солнце уже пригревало. Дороги были вспаханы танками, разбиты тяжелыми машинами, истоптаны солдатскими сапогами, как тесто, месившими снежную кашу.

Наконец добрались до Бекетовки. Поселку каким-то чудом удалось уцелеть под градом бомбежек, который обрушился на Сталинград и его пригороды. Впрочем, особого чуда не было: Бекетовка находилась несколько в стороне от направления главного удара немецких войск. Посередине поселка проходила улица, такая широкая, что за неимением поблизости подходящей посадочной площадки прямо на нее садились самолеты По-2.

Сразу по приезде мы узнали, что общего совещания не будет. Специальная комиссия вызвала к себе на собеседование военные советы трех армий — нашей 66-й, 64-й, 62-й, а также командиров всех дивизий тех же армий и их заместителей по политчасти.

О чем шел разговор с военными советами армий, мы могли только догадываться, и то лишь тогда, когда побывали на собеседовании сами. В ожидании же приглашения комиссии мы сидели в просторной избе, обмениваясь новостями с находившимися там представителями других дивизий.

Наконец нас пригласили в соседнюю пятистенную хату, из которой было вынесено все, кроме столов и скамеек. Грубо остроганные столы, приставленные друг к другу, образовали букву «Т», как это обычно делается в кабинетах руководителей. У стены, противоположной той, в которой была входная дверь, лицом к двери за столом сидели члены комиссии во главе с Е. А. Щаденко.

Члены Военного совета нашей армии вместе с ее командующим А. С. Жадовым расположились вдоль ножки образованной столами буквы. Мы с Корогодским сели в торце ее, спиной к двери. Некоторое время все молча смотрели на нас. Признаться, на мгновение во мне шевельнулось тревожное чувство: уж не виноваты ли мы в чем-нибудь? Чего от нас ждут?

Оказалось, что мы должны были ответить на ряд четко поставленных вопросов, касающихся деловых и боевых качеств командиров нашей дивизии, начиная от моих заместителей, командиров полков и кончая командирами батальонов: как выполняет боевые задания, достаточно ли инициативен, пользуется ли авторитетом у бойцов, способен ли решать сложные тактические задачи, как зарекомендовал себя здесь, под Сталинградом?

Я знал своих командиров хорошо и постарался кратко, но объективно и исчерпывающе охарактеризовать каждого.

— Как вы думаете, зачем все это? — спросил меня Корогодский, когда мы вышли на улицу.

Я недоуменно пожал плечами:

— Ума не приложу.

Разгадка пришла спустя неделю, 1 марта, в виде приказа о присвоении командирам полков и батальонов, а также их заместителям очередных воинских званий, так как большинство имело их ниже установленных по штату. Мне этим приказом, совершенно неожиданно для меня, было присвоено звание генерал-майора.

В Бекетовке мы узнали интересную новость: в нашу армию влилась еще одна дивизия. Это была прославленная 13-я гвардейская ордена Ленина, Краснознаменная стрелковая дивизия, которой командовал Герой Советского Союза генерал-майор А. И. Родимцев.

13-я гвардейская стрелковая дивизия до середины сентября входила в резерв Ставки Верховного Главнокомандующего и была брошена в бои за Сталинград в самые тяжелые дни защитников города, дни, когда фашисты, решив любой ценой взять Сталинград, не останавливались ни перед какими жертвами и упорно двигались к Волге. Защитники города, истекая кровью, дрались за каждый дом, за каждый метр мостовой. Их оставалось все меньше Временами казалось, что судьба города решена.

И вот тогда через Волгу была переправлена 13-я гвардейская стрелковая дивизия Родимцева, молниеносно и неожиданно атаковавшая немцев. Гвардейцы дрались с отчаянной, беспримерной храбростью и 16 сентября заняли Мамаев курган, ставший теперь величественным памятником сталинградской славы, славы вечной, немеркнущей.

В конце марта наша армия вошла в Степной округ, мы передислоцировались сначала в район города Боброва, под Воронеж, а потом и еще дальше.