"Горячие деньги" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

ГЛАВА 1

Я терпеть не мог пятую жену моего отца, но не до такой степени, чтобы ее убивать.

Я, плод второй по счету скоропалительной его женитьбы, благополучно пережил две очередные брачные эпопеи. Новые «мамы» появлялись в моей жизни, когда мне было шесть лет, а потом — четырнадцать. Но в тридцать я восстал: заявил, что на бракосочетание с остроглазой сладкоголосой Мойрой, пятой из тех, кого он осчастливил своим выбором, я не приду даже под конвоем. Из-за Мойры мы с отцом поругались так, как не ругались никогда в жизни, и целых три года между нами царила безмолвная отчужденность.

Когда Мойру убили, полиция сразу примчалась ко мне — подозрений у них на мой счет было хоть отбавляй. И мне сильно повезло — по счастливой случайности я смог доказать, что находился совершенно в другом месте, когда гнусная душонка этой стервы рассталась со своим холеным, изнеженным вместилищем. На похороны я не пошел. И, как оказалось, не только я. Отец поступил точно так же.

Через месяц после смерти Мойры он мне позвонил. Я так давно не слышал его голоса, что не сразу узнал.

— Ян?

— Да, — ответил я.

— Это отец.

— Ну здравствуй.

— Ты сейчас чем-нибудь занят?

— Просматриваю цены на золото.

— Я не о том, черт возьми! — вспылил он. — В целом ты сильно сейчас загружен?

— Вообще? Ну, не то чтоб очень…

У меня на коленях лежала газета, рядом стоял стакан с остатками вина. Был уже поздний вечер, двенадцатый час. Становилось холодно. Сегодня я славно поработал и теперь позволил себе расслабиться и погрузился в приятное безделье, как в удобное мягкое кресло.

Отец немного спустил пары:

— Ты, наверное, уже знаешь насчет Мойры?

— Эта новость в газетах на первой странице, — признался я. — А цены на золото — на… э-э-э… на тридцать второй.

— Если ты ждешь моих извинений, Ян, то совершенно напрасно, — сказал мой родитель. — Не дождешься.

Я легко представил его: коренастый седой мужчина с яркими голубыми глазами, в котором бурлит неуемная жизненная сила, струящаяся от него во все стороны, словно статическое электричество перед грозой. На мой взгляд, он был упрямым, самоуверенным, импульсивным и зачастую тупым. Но при этом у моего отца было особое чутье на деньги. Он умел быть осторожным и расчетливым и не боялся рисковать. Его недаром прозвали Мидасом.

Он спросил:

— Ты меня слушаешь?

— Конечно.

— Хорошо. Мне нужна твоя помощь.

Он произнес это так спокойно, как будто обращался ко мне с просьбами чуть ли не каждый день. Но я не могу припомнить случая, чтобы Малкольм когда-либо просил помощи у кого бы то ни было. У меня уж точно не просил.

— Э-э-э… — неуверенно протянул я. — Какая именно?

— Расскажу, когда приедешь ко мне.

— Куда это — «к тебе»?

— В Ньюмаркет. Будь завтра днем на аукционе.

Его тон никак нельзя было назвать просительным, но на безоговорочный приказ это тоже не очень походило. А я привык слышать от него только приказы. Немного подумав, я согласился:

— Ладно.

— Отлично.

Связь прервалась: он положил трубку так быстро, что я не успел задать ни одного вопроса. Я вспомнил нашу последнюю встречу, когда пытался уговорить отца не жениться на Мойре, красочно расписывая ему, что будет, если он осуществит свое нелепое намерение. Я говорил, что это крупная ошибка с его стороны, что эта бесстыдная хитрая стерва в конце концов повиснет на нем как ненасытный вампир, и не даст ему свободно вздохнуть. Тогда он свалил меня на пол одним резким страшным ударом, на какой еще был способен в свои шестьдесят пять. Я остался лежать на ковре, ошеломленный во всех смыслах этого слова, а он в бешенстве выбежал из комнаты и с тех пор вел себя так, будто меня вообще не существует. Отец приказал сложить в ящики все, что было в моей прежней комнате в его доме, и переслал ко мне на квартиру. Это было три года назад.

Время показало, как я был прав в отношении Мойры, но грубые, хоть и справедливые слова так и оставались непрощенными до самой ее смерти. Да, судя по всему, и после. Хотя в этот октябрьский вечер, возможно, дело сдвинулось с мертвой точки.

Я, Ян Пемброк, пятый из девяти детей своего отца, вынес из детства слепую, безрассудную любовь к нему, несмотря на грозовые годы непрерывных семейных скандалов, благодаря которым я навсегда заработал невосприимчивость к разговорам на повышенных тонах и хлопанью дверьми. Мое воспитание было совершенно беспорядочным и бессистемным. Какое-то время я проводил у матери — это были безрадостные, горькие дни.

Но по большей части я переходил от одной жены моего отца к другой вместе со всем домом, как часть обстановки. Отец одаривал меня непредсказуемой, но совершенно искренней привязанностью. Точно так же он относился к своим собакам.

Только с приходом Куши, его четвертой жены, в доме воцарился мир. К тому времени мне было уже четырнадцать, я успел устать от такой жизни и цинично ожидал, что не позже чем через год после свадьбы снова начнутся склоки и ругань.

Но Куши оказалась совсем другой. Из всех жен отца только Куши стала для меня настоящей матерью. Именно она разбудила во мне чувство собственного достоинства. Она выслушивала меня, ободряла и давала добрые советы. У Куши родились близнецы, мои сводные братья Робин и Питер, и казалось, что Малкольм Пемброк наконец сумел создать благополучный семейный союз, хотя эту солнечную прогалину и окружали непроглядные чащобы в виде отставных жен и обделенных потомков.

Я вырос и оставил отцовский дом, но часто заходил в гости, зная, что мне всегда будут рады. Малкольм и Куши так и жили бы счастливо до глубокой старости, но, когда Куши исполнилось сорок, а близнецам — по одиннадцать, они попали в аварию. На них налетел какой-то лихач и снес их машину с проезжей части под откос, на скалы. Куши и Питер погибли сразу. Старший из близнецов, Робин, получил тяжелое повреждение мозга. Я был тогда далеко. А Малкольм работал в своем кабинете, где его и нашли полицейские. Он узнал о несчастье и почти сразу сообщил мне. В то пасмурное утро я понял, что такое горе. Я до сих пор оплакиваю их, всех троих. Эта утрата невосполнима.

Когда позвонил Малкольм, я, как всегда перед сном, глянул на их светлые, счастливые лица — они все трое улыбались мне с фотографии в серебряной рамке, что стояла на комоде. Робин и сейчас живет — точнее, существует — в постоянной безмятежной полудреме, в доме для инвалидов. Я временами захожу проведать его. Но Робин теперь совсем не похож на этого мальчишку с фотографии. Он стал на пять лет старше, выше ростом. А глаза у него теперь совершенно пустые.

Я никак не мог понять, чего, собственно, Малкольм может от меня хотеть. Он был очень богат. У него хватило бы денег, чтобы купить все, что ему нужно. Кроме, пожалуй, всего Форт-Нокса целиком. Я не мог себе представить ничего такого, что способен был сделать для него только я, и никто другой.

Значит, Ньюмаркет. Аукцион.

Я работал помощником тренера скаковых лошадей, а потому очень хорошо знал Ньюмаркет. Но что общего между Ньюмаркетом и Малкольмом? Малкольм никогда не занимался лошадьми, он делал ставки только на золото. Он сделал себе состояние за счет нескольких необычайно удачных махинаций с перепродажей увесистых желтых брусочков, и потому несколько лет назад по поводу моего выбора профессии сказал только: «Лошади? Скачки? Великий Боже! Ну, что ж, если это как раз то, что тебе нужно, мой мальчик, — давай, пробуй. Но не думай, что я хорошо разбираюсь абсолютно во всем». И, насколько мне известно, сейчас мой отец интересовался лошадьми не больше, чем тогда, — то есть не замечал их существования.

Малкольм и аукцион породистых лошадей в Ньюмаркете — понятия несовместимые. Во всяком случае, тот Малкольм, которого я знал.


На следующий день я приехал в тихий городок в Суффолке, основой процветания которого был королевский спорт. В беспорядочной толпе целеустремленных, куда-то спешащих людей своего отца я отыскал сразу. Малкольм стоял на площадке перед зданием, в котором обычно проводился аукцион, и внимательно изучал каталог.

Он совершенно не изменился. Седые, аккуратно зачесанные волосы; дорогое пальто до колен из коричневой викуны, угольно-черный деловой костюм, шелковый галстук, элегантные черные туфли — самоуверенный столичный делец на фоне небрежной и утонченной провинции.

Погода стояла чудесная, воздух был необычайно свежий и прозрачный, небо сияло холодной голубизной, не омраченное ни единым облаком. Я вышел из машины и направился к отцу. На мне тоже была обычная рабочая одежда, правда, в моем собственном стиле — саржевые брюки для верховой езды, шерстяная рубашка в клетку, оливкового цвета куртка на подкладке и твидовая кепка. Внешний вид, манера одеваться — такие несхожие у меня и Малкольма — соответствовали особенностям наших характеров.

— Добрый день, — сказал я самым безразличным тоном.

Он оторвался от каталога и окинул меня быстрым взглядом. Глаза у него были такие же голубые и холодные, как сегодняшнее небо.

— Пришел, значит.

— Ну… да.

Малкольм рассеянно кивнул и снова оглядел меня:

— Ты выглядишь старше.

— На три года.

— Три года и перебитый нос, — он заметил это совершенно равнодушно. — Ты, наверное, сломал нос, когда падал с лошади?

— Нет… Это ты его сломал.

— В самом деле? — Похоже, он не слишком удивился. — Так тебе и надо.

Я промолчал. Малкольм пожал плечами.

— Выпьешь кофе?

— Можно.

Мы так и не прикоснулись друг к другу — не обнялись, не пожали руки, не было даже мимолетного похлопывания по плечу. Трехлетнее молчание нарушить непросто.

Малкольм не пошел в общий буфет, он направился к одной из отдельных комнат, которые оставляют специально для привилегированных особ. Я поплелся за ним, с неприязнью припоминая, что мой родитель всюду, где он ни появляется, считает своим долгом пролезть в самое шикарное место, и на это ему требуется не более пары минут.

Здание аукционов в Ньюмаркете построено в форме амфитеатра. Ряды сидений поднимаются со всех сторон вокруг арены, на которую во время торгов выводят лошадей. А под ярусами сидений, как и в большом смежном здании, располагаются офисы аукционистов и представителей племенных заводов. Здесь же находятся филиалы разных торговых фирм, вроде «Эбури Джевеллерз», куда и направлялся сейчас мой папаша.

Я привык к основательным и практичным конторам агентов конных заводов — мне чаще всего приходилось бывать именно там. А помещение «Эбури» было устроено как дорогой выставочный зал. Три стены были заняты прекрасно освещенными стеклянными витринами. Там сверкало серебро и переливались драгоценные камни в украшениях. Все было надежно заперто, но смотрелось очень заманчиво. В центре комнаты, на коричневом ковре от стены до стены, стоял длинный полированный стол, окруженный кожаными креслами. Напротив каждого кресла на столе лежала кожаная папка с бумагой, а рядом — позолоченный пенал с письменными принадлежностями, как намек на то, что здесь клиенту достаточно иметь при себе только чековую книжку — остальное обеспечит фирма.

Угодливый молодой служащий приветствовал Малкольма со сдержанным энтузиазмом и предложил напитки и закуски из роскошного бара, который занимал почти всю четвертую стену офиса. Похоже, здесь обедали весь день напролет. Мы с Малкольмом взяли по чашечке кофе и сели за стол. Я чувствовал себя немного не в своей тарелке. Малкольм вертел в пальцах ложечку. Тем временем в приемную вплыла грузная дама с пронзительным голосом и завела разговор с молодым служащим о том, что ей хотелось бы иметь фигурку одной из своих собачек, отлитую из серебра. Малкольм скользнул по ней взглядом и снова уставился в свою чашку.

— Так чем я могу тебе помочь? — начал я.

Я полагал, что Малкольму понадобился мой совет в чем-нибудь, связанном с лошадьми, раз уж он выбрал именно этот город для встречи, но то, что он сказал, оказалось для меня полной неожиданностью.

— Мне нужно, чтобы ты был рядом со мной.

Я сдвинул брови, озадаченный его словами.

— То есть?

— Рядом со мной, — повторил он, — все время.

— Не понимаю.

— На это я и не рассчитывал. — Отец посмотрел мне в глаза. — Я собираюсь немного попутешествовать. И хочу, чтобы ты поехал со мной.

Я не ответил, и Малкольм взорвался:

— Черт тебя побери, Ян, я же не прошу чего-то сверхъестественного! Немного твоего времени, немного внимания, вот и все!

— Но почему именно сейчас? И почему — я?

— Ты — мой сын. — Он перестал вертеть ложечку и бросил ее на стол. По скатерти расплылось коричневое пятно. Малкольм откинулся в кресле. — Я тебе доверяю. — Он помолчал еще немного и добавил: — Мне нужен человек, которому я мог бы доверять.

— Зачем?

Он не сказал зачем. Только:

— Можешь ты на некоторое время оставить работу? Взять отпуск?

Я подумал о тренере, от которого совсем недавно ушел. Его дочь сумела сделать мою работу невыносимой, потому что задумала устроить на это место своего жениха. И у меня пока не было нужды подыскивать другую работу — разве что затем, чтобы снимать квартиру. В свои тридцать три года я успел поработать помощником у трех разных тренеров. Но последнее время меня не оставляло ощущение, что я уже староват для того, чтобы быть у кого-то на побегушках. Самое время было перешагнуть на очередную ступеньку карьеры и самому стать тренером — но браться за это без начального капитала рискованно.

— О чем задумался? — прервал мои размышления голос Малкольма.

— А дал бы ты мне взаймы полмиллиона фунтов или нет?

— Нет.

Я улыбнулся:

— Вот об этом я и думал.

— Я буду оплачивать проезд и счета в гостиницах.

На другом конце стола пышная леди давала внимательному молодому человеку свой адрес. Подошла официантка и начала расставлять на белоснежной скатерти напитки и свежие бутерброды. Несколько мгновений я равнодушно разглядывал ее, потом перевел взгляд на Малкольма и в который раз за сегодняшний день удивился: на его лице отражались тревога и беспокойство!

Я неожиданно разволновался. Я никогда не хотел ссориться с отцом, мне только хотелось, чтобы он взглянул на Мойру моими глазами и понял, что эта расчетливая дрянь охотится за его деньгами и пользуется тем, что дом опустел после смерти Куши, чтобы незаметно втереться к нему в доверие. Она постоянно крутилась под ногами со своим деланным сочувствием и попытками приготовить что-нибудь на ужин. Малкольм, почти беспомощный в своем искреннем горе, был ей признателен и за это. Наверное, он и сам не заметил, когда Мойра начала по-хозяйски брать его под руку на вечеринках и говорить «мы». Все три года молчаливого раздора я хотел помириться с отцом, но не мог заставить себя войти в его дом — я не вынес бы вида ухмыляющейся Мойры на месте Куши. Даже если бы Малкольм и позволил мне ступить на порог.

Теперь, когда Мойра умерла, примирение вроде бы стало возможным. И похоже на то, что отец, оказывается, тоже хочет помириться. Мелькнула мимолетная мысль, что для него мир между нами — наверняка не самоцель, а лишь необходимый промежуточный этап для каких-то далеких планов, но для меня это не имело значения.

— Хорошо, я согласен. Я смогу уделить тебе некоторое время.

Он заметно успокоился.

— Прекрасно! А теперь пойдем, я хочу купить лошадь.

Малкольм поднялся, заметно приободрившийся, и полистал свой каталог:

— Что ты посоветуешь?

— Но для чего, скажи пожалуйста, тебе вдруг понадобилась лошадь?

— Для скачек, конечно.

— Но тебя же это никогда не интересовало…

— У каждого может быть хобби, — отрезал он, хотя никогда в жизни у него не было никакого хобби. — И мое — скачки. — Чуть подумав, он добавил: — С этого дня, — и направился к двери.

Услужливый молодой человек оторвался от любительницы собачек и стал приглашать Малкольма заходить еще, в любое время. Малкольм заверил его, что зайдет обязательно, потом развернулся и пошел к одной из стеклянных витрин.

— Пока я тебя дожидался, я купил здесь кубок, — сообщил он мне через плечо. — Хочешь посмотреть? Почти такой, как вот этот, — он указал на кубок за стеклом. — Я отдал его граверу.

Это была богато украшенная чаша изящной удлиненной формы, восемнадцати дюймов в высоту, и сделана она была из чистого серебра.

— Зачем тебе это? — спросил я.

— Не знаю. Еще не придумал.

— А… а что за гравировка?

— М-м… «Приз памяти Куши Пемброк». Неплохо звучит, правда?

— Да, — ответил я.

Отец бросил на меня косой взгляд:

— Я знал, что тебе понравится, — и зашагал к двери. — Так, а теперь — лошадь.

Как в старые добрые времена, думал я с полузабытым приятным ощущением в груди. Непредсказуемые поступки, которые могли оказаться тщательно продуманными, а могли — и нет; неудержимые желания, которые необходимо было немедленно удовлетворить… и время от времени, после всего этого, буйство страстей оказывалось забыто, как будто его никогда и не было. Приз памяти Куши Пемброк мог получить всемирную известность, а мог потускнеть и запылиться где-нибудь на чердаке: с Малкольмом ничего никогда нельзя было знать наверняка.

Я называл его Малкольмом, как и все остальные дети. Он сам приучил нас к этому, и я вырос, уверенный, что все так и должно быть. У других мальчиков могли быть папы, а у меня был отец — Малкольм.

Когда мы вышли из офиса «Эбури», он спросил:

— Как это обычно делается? С чего надо начинать?

— Э-э… Сегодня первый день элитного аукциона.

— Да? — спросил он, когда я замялся, не зная, как продолжить. — Ну, так пойдем.

— Я только подумал, что ты должен знать… самая низкая начальная цена сегодня — не меньше двадцати тысяч гиней.

Он почти не удивился.

— Начальная цена? За сколько же они тут их продают?

— Некоторые лошади стоят больше сотни тысяч. Тебе очень повезет, если удастся купить сегодня первоклассного годовичка меньше чем за четверть миллиона. Сегодня — открытие самого дорогого аукциона в году.

Непохоже, чтобы это замечание его отпугнуло. Малкольм только улыбнулся.

— Что ж, пойдем. Пойдем поторгуемся.

— В первую очередь нужно обращать внимание на родословную, — продолжил я, — потом осмотреть самого жеребенка, если он тебя заинтересует, и обратиться за помощью и советом к агентам по продаже…

— Ян! — прервал меня Малкольм с наигранным сожалением. — Я совершенно ничего не смыслю в лошадях, знаю только, что у них должно быть четыре ноги. И я не доверяю агентам. Так что давай просто пойдем на торги.

Для меня это звучало как бред сумасшедшего, но, в конце концов, это его деньги. Когда мы вошли в аукционный зал, торги были в самом разгаре. Малкольм спросил, где сидят самые богатые покупатели, те, которые ворочают настоящими деньгами.

— Вон на тех креслах, в секторе слева от аукционистов, или здесь, возле входа, или там, дальше, по левую сторону…

Он внимательно меня выслушал, затем направился к сектору, откуда были хорошо видны все те места, на которые я только что указал. Амфитеатр уже был заполнен больше чем на три четверти и вскоре будет набит битком, особенно когда пойдут самые классные лоты.

— К вечеру цены наверняка взлетят еще выше, — сообщил я, поддразнивая Малкольма, но он сказал только:

— Значит, придется подождать.

Я продолжал:

— Если ты купишь десяток годовичков, шесть из них подойдут для скачек, три, может быть, даже смогут выиграть забег, а по-настоящему хорошим окажется только один. И то, если тебе очень повезет.

— Какой ты предусмотрительный, Ян.

— Ты так же предусмотрителен в том, что касается золота.

Малкольм глянул на меня из-под полуопущенных век.

— Ты принимаешь решения быстро и по наитию, — сказал я. — Но умеешь затаиться и ждать подходящего случая.

Он хмыкнул и сосредоточился на том, что происходило в аукционном зале, глядя в основном не на жеребят, а на покупателей в секторе напротив. Аукционисты в кабинке слева от нас работали слаженно, без лишней суеты. Микрофон постоянно переходил от одного к другому. Они выкрикивали поступающие заявки хорошо поставленными голосами, с профессиональным хладнокровием следя за ходом торгов.

— Пятьдесят тысяч, спасибо, сэр; шестьдесят тысяч, семьдесят… восемьдесят? Ваша цена — восемьдесят? Восемьдесят, спасибо, сэр. Вы, сэр? Девяносто? Девяносто! Сто тысяч. Последняя цена — сто тысяч. Последняя цена… Ваши предложения? Вы, сэр? Нет? Все сделали заявки? Заявок больше нет? — Небольшая пауза, аукционист быстро оглядел зал, убедился, что никто больше не машет в неистовстве руками, чтобы сделать очередное предложение. — Продано! Продано мистеру Сиддонсу за сто тысяч гиней. Следующий лот…

— Последняя цена, — повторил Малкольм. — Полагаю, это значит, что на ней торг заканчивается?

Я кивнул.

— Значит, пока тот парень не скажет «последняя цена», можно делать заявки, даже если не собираешься в самом деле покупать?

— Любая заявка может оказаться последней. Малкольм кивнул.

— Русская рулетка.

До вечера мы наблюдали за распродажей, но Малкольм ни разу не сделал заявки. Он расспрашивал меня о тех, кто покупал жеребят.

— Кто этот мистер Сиддонс? Он покупает уже четвертую лошадь.

— Сиддонс — специалист по породистым лошадям. Он покупает для других людей.

— А вон тот, в морской форме, что все время хмурится? Кто он?

— Макс Джонс. У него очень много лошадей.

— Каждый раз, когда делает заявку та пожилая леди, он перебивает ее цену.

— Это старая история. Они давно на ножах. Малкольм фыркнул.

— Это им недешево обходится. — Он оглядел амфитеатр, заполненный постоянно сменяющими друг друга коннозаводчиками, тренерами, владельцами лошадей и просто любопытными зрителями. — Как ты считаешь, кто здесь лучше всех в этом разбирается?

Я назвал нескольких тренеров и агентов, которые на этом аукционе могли действовать в своих интересах. Малкольм попросил отследить, когда кто-нибудь из них будет заявлять цену, и показать ему. Я показывал, и не раз, но Малкольм только смотрел и ничего не говорил.

Чуть позже мы вышли из зала подышать свежим воздухом и подкрепиться у «Эбури» парой сандвичей и стаканчиком шотландского виски.

— Думаю, ты знаешь, — неожиданно сказал Малкольм, глядя на норовистых годовичков, которых конюхи проводили мимо нас, — что мы с Мойрой собирались разводиться?

— Да, я слышал об этом.

— И что Мойра претендовала на дом и половину остальной собственности?

— М-м-м.

— И половину прибылей, которые я получу в будущем.

— Неужели?

— Она собиралась добиваться именно этих условий.

Я воздержался от замечания, что убийца Мойры оказал Малкольму немалую услугу. Но эта мысль не раз приходила мне в голову и раньше. Вместо этого я сказал:

— Дело все еще не раскрыто?

— Нет, ничего нового.

Малкольм не сожалел о Мойре. Она разочаровала его, как язвительно заметила Джойси — его вторая жена и моя мать. А мнению Джойси в таких вопросах я привык доверять — она была в равной мере злобной и проницательной.

— Полицейские наизнанку выворачивались, доказывая, что это устроил я, — сказал Малкольм.

— Да, я знаю.

— От кого? Кто тебе обо всем докладывает?

— Да все они.

— Три ведьмы?

Я не смог сдержать улыбку. Так Малкольм называл своих отставных жен — Вивьен, Джойси и Алисию.

— Они самые. И остальная семья. Малкольм пожал плечами.

— Они все очень озабочены тем, что с тобой могло случиться.

— А ты озабочен? — спросил он.

— Я был рад, что тебя не арестовали.

Он неопределенно хмыкнул.

— Надеюсь, ты в курсе, что почти все твои братья и сестры, не говоря уже о трех ведьмах, сообщили полиции, что ты ненавидел Мойру.

— Они мне говорили, — признал я. — Что ж, это правда.

— Я наплодил кучу мерзких кляузников, — мрачно произнес Малкольм.

Алиби Малкольма было таким же неопровержимым, как мое собственное. Когда кто-то вдавил маленький вздернутый носик Мойры в кучу свежего навоза и держал там, пока не убедился, что ей больше не придется разводить свою любимую герань, Малкольм был в Париже. Я желал бы для нее лучшей смерти, но, по крайней мере, эта была быстрой. Полиция до сих пор уверена, что Малкольм нанял наемного убийцу. Но даже Джойси считает эту версию совершенно нелепой. Малкольм человек буйный и неуравновешенный, но он никогда не был способен на расчетливую жестокость.

Отсутствие у Малкольма интереса к самим лошадям искупалось любопытством ко всему остальному на аукционе: в аукционном зале он не сводил глаз с мерцающего электронного табло, на котором высвечивалась сумма каждой поступающей заявки. Причем не только в английской валюте, но и в долларах, франках, иенах, лирах и ирландских фунтах по обменному курсу. Малкольм никогда не упускал возможности извлечь прибыль из своих денег. Однажды даже получил чуть ли не втрое с миллиона фунтов. Он просто положил их в американский банк по курсу доллар сорок центов за фунт, а через пять лет, когда фунт упал до одного доллара двадцати центов, получил обратно — почти в три раза больше денег, чем вкладывал, не считая собственно удовольствия от удачной сделки. Малкольм рассматривал операции с деньгами и золотом как нечто вроде рога изобилия для ловкого человека.

Никто из детей не унаследовал его чутья. Недостаток, которого Малкольм никак не мог понять. Он пару раз советовал мне купить одно и продать другое и всегда оказывался прав. Но я не смог бы делать деньги таким способом без его указаний.

Малкольм считал, что лучшие его годы пропали зря: они пришлись на те времена, когда по политическим соображениям было ограничено свободное перемещение капиталов, когда в Британии запрещалась продажа золота в слитках частным лицам. Как только ограничения были сняты, доходы Малкольма взлетели до небес. В самом начале этого периода, когда Малкольм осознал свои возможности, он купил первую партию золотых брусочков всего по каких-то шестьдесят фунтов за унцию и чуть погодя продал по сотне, а то и больше. Тогда его и стали называть Мидасом.

С тех пор он еще не раз прокатился на золотых американских горках: покупал, когда цены падали предельно низко, а продавал, когда золотые слитки снова дорожали, не дожидаясь, пока мыльный пузырь лопнет и рынок золота опять придет в упадок. Ему всегда удавалось уловить эти переломные моменты взлетов и падений.

Куши появилась как раз, когда Малкольм проворачивал свои самые блестящие операции. Три ведьмы — Вивьен, Джойси и Алисия, — получили в свое время прекрасные бракоразводные контракты. Но теперь, когда дела у Малкольма так круто пошли в гору, они готовы были живьем сожрать своих адвокатов.

Снаружи на здании висело еще одно электронное табло, отражавшее положение дел на аукционе. Малкольм обратил внимание на мерцающие цифры, когда табло засияло ярче в наступающих сумерках, но сами лошади его по-прежнему нисколько не интересовали. Глядя на гнедого жеребенка, которого как раз выводили на арену, он сказал только:

— Все эти лошади какие-то очень маленькие.

— Это годовички.

— То есть им по году?

— По восемнадцать, двадцать месяцев — около того. Они смогут участвовать в скачках в следующем году, когда им будет по два.

Малкольм кивнул и направился обратно в зал аукциона. Мы снова заняли места напротив кресел здешних толстосумов. Пока мы были снаружи, амфитеатр заполнился до отказа. Все сиденья были заняты, но и у входа, и в секторе стоячих мест яблоку негде было упасть: на арену выводили потомков Норсерн Дансера и Нижинского, Секретариата и Лифарда.

Шум утих, когда появился первый из потомков легендарных родителей. Все затаили дыхание в ожидании предстоящей битвы финансовых гигантов. Толстая чековая книжка в этот вечер элитного аукциона могла заполучить будущего победителя дерби и основателя династии. Такое случалось достаточно часто, чтобы всякий раз ожидать, что это произойдет именно сейчас, у тебя на глазах.

Аукционист прочистил горло и начал представление недрогнувшим голосом:

— Леди и джентльмены, вашему вниманию представлен лот номер семьдесят шесть, гнедой жеребенок от Нижинского.

Он с деланным безразличием произнес имя легендарной лошади и объявил начальную цену.

Малкольм спокойно сидел и наблюдал, как стремительно взлетает цена на табло, поднимаясь скачками по пятьдесят тысяч гиней. Он смотрел, как аукционисты в мгновение ока отыскивали тех, кто делал заявку, — по выражению лица, наклону головы, едва заметным признакам решимости.

— …Против вас, сэр. Кто больше? Кто больше? Ваши предложения! Все сделали заявки? — Брови аукциониста взлетели вверх вместе с его молотком. Молоток на какое-то мгновение застыл в воздухе и начал плавно, медленно опускаться. — Продается за один миллион семьсот тысяч гиней мистеру Сиддонсу!..

Все собравшиеся в зале вздохнули как бы единой грудью. Потом снова послышалось шарканье ног, разговоры, зашуршали страницы каталогов в ожидании следующего лота.

Малкольм сказал:

— Захватывающее занятие.

— Очень увлекательное. Трудно удержаться. Он бросил на меня косой взгляд.

— Миллион… пять миллионов… Но ты сказал, что жеребенок может вообще не выйти на скачки. Получается, деньги этого парня ухнут в выгребную яму?

— Получается.

— Это совершенно безупречный способ быстро избавиться от кучи денег, ты не находишь?

— Так… — медленно произнес я. — Ты как раз это и хочешь сделать?

— Тебя это не устраивает?

— Это твои деньги. Ты их заработал. Тебе их и тратить.

Он как-то загадочно улыбнулся, глядя на свой каталог, и сказал:

— Мне кажется, ты хотел сказать еще «но»…

— М-м-м. Если ты хочешь доставить себе удовольствие таким образом, купи десяток хороших жеребят вместо одного первоклассного и займись ими.

— И платить десяти тренерам вместо одного?

Я кивнул.

— Десять жеребят здорово облегчили бы твой карман.

Малкольм расхохотался и глянул на очередного жеребенка голубых кровей, который стоил уже три миллиона, когда мистер Сиддонс покачал головой.

— …Продано за три миллиона пятьдесят тысяч гиней госпоже Терразини!

— Кто она? — спросил Малкольм.

— Владелица знаменитых на весь мир конных заводов.

— Вроде Генри Форда?

— Хм… Ну да.

Малкольм понимающе хмыкнул.

— Настоящая промышленность.

— Да.

Следующий лот, молоденькая кобыла, пошел по более умеренной цене. Но вскоре зал снова затих в предвкушении очередного представления. Малкольм с живым интересом следил за происходящим, как обычно обратив все внимание на покупателей, а не на беспокойного гнедого жеребенка на арене.

Молоток аукциониста (и его брови) поднялись, когда цена достигла двух миллионов с небольшим.

— Все сделали заявки?

Малкольм поднял свой каталог.

Аукционист уловил движение и застыл с занесенным молотком, удивленно глядя на Малкольма. Его поднятые брови изогнулись вопросительно. Малкольм сидел там, где обычно располагались зрители, а не актеры.

— Вы хотите сделать заявку, сэр?

— Пятьдесят сверху, — четко произнес Малкольм, кивнув.

В кабинке аукционистов поднялся переполох, они сгрудились в кучу, советуясь друг с другом. Все зрители и покупатели вытягивали шеи, пытаясь разглядеть того, кто назвал последнюю цену. А в ложе у входа человек, который сделал заявку перед Малкольмом, пожал плечами, покачал головой и развернулся к аукционистам спиной. Его последняя заявка была всего в двадцать тысяч — маленькая надбавка к двум миллионам, которая, по-видимому, исчерпала его лимит.

Сам аукционист выглядел не слишком довольным.

— Итак, все сделали заявки? — снова спросил он.

И, поскольку больше желающих поторговаться не нашлось, объявил:

— Значит, все. Продано за два миллиона семьдесят тысяч гиней… э-э… покупателю напротив.

Аукционист снова переговорил со своими коллегами, и один из них вышел из кабинки, прихватив папку с бумагами. Он торопливо спустился вниз и поспешил вдоль арены навстречу служителю, который шел с нашей стороны. Оба они не спускали глаз с Малкольма.

— Эти два аукциониста боятся потерять тебя из виду, — заметил я. — Не так давно они здорово прогорели из-за того, что какой-то покупатель скрылся, не расплатившись.

— У них такой вид, будто они идут меня арестовывать, — Малкольм развеселился. В самом деле, оба аукциониста подошли к нему с двух сторон, вручили папку с документами и вежливо потребовали подписать купчую, в трех экземплярах, и немедленно. Потом спустились обратно на нижний уровень, но продолжали наблюдать за нами с непреклонной решимостью. Три следующих торга прошли без каких-либо неожиданностей, и мы с Малкольмом пошли вниз, на выход.

Аукционисты учтиво пригласили Малкольма в спокойный уголок в их большом офисе, и мы последовали за ними. Там они подсчитали стоимость того, что приобрел мой отец, и почтительно сообщили ему общую сумму. Малкольм выписал чек.

Они очень вежливо попросили подтвердить подлинность чека и обеспечение. Малкольм достал карточку «Америкэн Экспресс» и дал телефон своего банковского управляющего. Аукционист осторожно принял чек и сказал, что, если даже мистер… э-э… Пемброк пожелает прямо сейчас оформить страховку на свое приобретение, жеребенок будет готов к перевозке только… э-э… завтра.

Малкольм не обиделся. Он бы не позволил неизвестно кому увезти отсюда лошадиный фургон вместе с его золотом. Малкольм сказал, что завтра его устраивает, и, придя в хорошее расположение духа, попросил меня отвезти его в Кембридж, в гостиницу, откуда он приехал утром на такси. Там мы могли бы вместе пообедать.

Мы прошли в контору страхового агента, там Малкольм заполнил еще кое-какие бумаги и выписал еще один чек. Потом мы неторопливо направились на автостоянку, которая начинала понемногу пустеть — люди разъезжались по домам. Уже стемнело, но еще можно было различить, где чья машина. Когда мы подошли поближе, я показал ряд, где стоит моя.

— Куда ты собираешься отправить своего жеребенка? — спросил я, пока мы шли.

— Что бы ты посоветовал?

— Я бы, пожалуй… — Но я так и не успел ответить.

У машины, которая ехала между рядами по направлению к нам, внезапно включились фары, яркий свет ослепил нас. И в то же самое мгновение водитель, похоже, до упора утопил акселератор. Мотор бешено взревел, и машина рванулась прямо на Малкольма.

Я прыгнул на отца, своим весом сбивая его с ног на землю. Машина, умчавшаяся во мрак со страшной скоростью, задела меня крылом, но насколько серьезно, я сейчас сказать не мог. Я осознал только удар, слепящую вспышку фар, вихрем промелькнувшие отблески света на хромированном металле и резкий треск в темноте.

Мы лежали на асфальте между двумя машинами, еще не придя в себя после пережитого потрясения. Тело налилось тяжестью, стало каким-то вялым.

Вскоре Малкольм заворочался, пытаясь выбраться из-под меня. Я перевернулся на бок, поднялся на колени и с облегчением подумал, что отделался только ушибом. Малкольм сел, оперся спиной о колесо машины, собираясь с мыслями, но выглядел он таким же потрясенным, как и я.

— Эта машина… — наконец, выдавил он между двумя глубокими вдохами, — они хотели… убить меня.

Не говоря ни слова, я кивнул. Мои брюки были разорваны, из ссадины на бедре сочилась кровь.

— У тебя всегда была… хорошая реакция, — сказал Малкольм. — Что ж, теперь ты знаешь… почему я хочу, чтоб ты всегда… был рядом со мной.