"Шеллшок" - читать интересную книгу автора (Пратер Ричард С.)

Глава 19

Это была не толпа полицейских, это вообще была не толпа. Их было всего трое — один уже в комнате, двое за его спиной, — и все они шли прямо на меня. Просто казалось, что их больше, потому что первый, тот, кто несомненно сорвал дверь с петель и зашвырнул ее в комнату, был такой огромный, что сам по себе выглядел как целая толпа. Ну конечно, Альда Чимаррон.

Я еще не успел узнать его и ковбоя за его спиной и заметить третьего, которого прежде не видел, как моя ладонь легла на рукоятку 38-го калибра, и ковбой выбросил свою правую руку вперед в мою сторону — здоровенный кулак с зажатым в нем пистолетом. А Альда Чимаррон продолжал приближаться ко мне и спокойно говорил своим, как будто идущим из бочки голосом:

— Не дури, Скотт. На этот раз ты испекся.

В том, что говорил этот гад, было много справедливого. У двоих были в руках пушки, возможно, и Чимаррон был не безоружен, потому что он ударил меня в основание черепа чем-то очень тяжелым и твердым, даже тверже и тяжелее, чем мог быть его кулачище.

Потом на короткое время я вообще перестал соображать и предполагать. Я не отключился, но оказался на полу на одном колене. Я начал подниматься, но у меня не получалось: комната расплывалась перед моими глазами, я слышал слова, которые произносили эти трое, слышал их отчетливо, но они доносились до меня как будто кусочки далекого эха.

Кто-то встряхнул меня, и чья-то рука вырвала из моей кобуры «смит-и-вессон» 38-го калибра. Потом послышалось:

— Черт побери мои грешные кости.

Это был Чимаррон. Я мигом сообразил, что он обращался к Романелю, так как следующие его слова были:

— Может, хватит играть в прятки, старина Клод? Я уже начал думать, что твоя голова начнет соображать не раньше, чем через неделю, или вообще никогда. Как это ты умудрился, Клод?

Ответа не последовало.

Тогда Чимаррон мягко добавил:

— Отвечай, Клод, иначе мы снова поласкаем тебе голову, я и док…

— Нет! Пожалуйста, Альда… Я расскажу все, что ты хочешь. Вообще-то я помню только, что здесь был доктор, который что-то со мной делал. А потом… потом мне стало лучше. Почти совсем, совсем хорошо. Но я до сих пор почти ничего не помню, Альда. Все как-то смутно, кроме того, что я очнулся здесь, в этой комнате. Но теперь все в порядке, все нормально… только вот я ничего не помню.

Судя по звучанию его тусклого дрожащего голоса, я решил, что Романель очень испуган, даже потрясен при мысли об очередном сеансе «обработки» со стороны дока Блисса и Чимаррона. Но я понимал своего клиента, когда он утверждал, хотя это было неправдой, что он частично, а может и почти полностью потерял память.

— Конечно, Клод. Конечно. Так где она? Где твоя дочь, твоя Мишель Уоллес, твоя Спри?

— Я не знаю. Погоди… Клянусь Богом, не знаю. Он… мне никто не сказал.

Наконец-то я встал на обе ноги и попробовал выпрямиться. В тот же момент увидел движение мощных ног Чимаррона, затем одна из них взмыла вверх, и громадный башмак врезался мне в бок. Из моих легких со свистом вырвался воздух, и я рухнул на пол лицом вниз, прижавшись губами к грязному ковру, в нос мне ударил запах заплесневелого тряпья. После чего я лежал неподвижно, медленно и глубоко дыша, стараясь не думать о боли, которая выворачивала мне потроха. Не иначе, как он сломал мне ребро, подумал я.

Я услышал, как один из мордоворотов ударил Романеля. Это наверняка был Романель, потому что следом послышался стук упавшего на ковер тела. Повернув голову, я увидел, что Романель копошится на полу и медленно поднимается на ноги.

Потом он заговорил, и в его голосе не было воинственности, но и прежнего страха тоже не было.

— Я сказал тебе правду, Альда. Я ни хрена не помню с тех пор, как… Я имею в виду то, что случилось с четверга… вечером и до недавнего времени, когда увидел здесь доктора. Я даже не знаю, кто он такой. И уж, конечно, не имею представления, где Мишель. Если бы знал, я бы сказал.

— В этом я не сомневаюсь, Клод. А этот сукин сын Скотт скажет с удовольствием.

Он посмотрел на меня сверху вниз. Правда, не совсем сверху, так как я снова начал подниматься. По какой-то причине на этот раз он меня не ударил, может быть, потому что я поднимался к нему боком и находился в неудобном положении для удара. Когда я встал, Чимаррон шагнул ко мне.

Он стоял, уперев в бока кулаки, похожие на окорока, из его правой ладони торчало что-то, напоминавшее длинноствольный «магнум-357».

— Может, Клод и не знает, где его девочка, — сказал он, — мы это все равно выясним. Но будь я проклят, Скотт, если ты этого не знаешь. И если ты не законченный кретин, ты мне скажешь, где находится Мишель Уоллес, и скажешь прямо сейчас. Поверь, я буду рад, если ты признаешься по-хорошему.

Я посмотрел на эту широкую физиономию, на мощные складки в уголках его рта, увидел его голубые в крапинку глаза прямо перед собой и как можно спокойнее сказал:

— Если тебе не терпится, Чимаррон, лучше убей меня сейчас. Прямо здесь, пока у тебя есть возможность.

Он ухмыльнулся нормальной широкой ухмылкой, показав свои большие квадратные зубы, и в его ноздрях зашевелились спутанные волосы.

— Гляньте на этого крутого мужика, ребята, — заметил он, не спуская с меня глаз. — Не иначе, как он насмотрелся боевиков.

Я выдержал его взгляд и негромко произнес:

— Слушай меня внимательно, Чимаррон. Навостри уши, вдолби мои слова в свою тыкву и постарайся запомнить их. Итак, парень, либо ты убьешь меня сейчас, в этой самой комнате, без всяких фокусов и колебаний, либо ты пропал. Я тебя все равно достану.

Он закудахтал, и раскатистые звуки вырвались из огромного живота и необъятной груди. Я решил, что завладел его вниманием и заставил его сконцентрироваться на моих словах, как это обычно бывает, когда вам говорят не думать о жирафе в синюю полоску, а вы обязательно начинаете думать о нем. Поэтому я продолжал свою игру:

— Но я не хочу пугать тебя, Чимаррон, так что можешь забыть о том, что я сказал.

— Ты меня достанешь… меня, — сказал он, не переставая кудахтать, и выглядел при этом так, будто никогда в жизни так не развлекался. — Как же ты собираешься это сделать, Скотт?

— Это моя забота, дружище. Пока я об этом не имею ни малейшего представления, да и иметь не буду, пока не сделаю это.

— У меня есть для тебя сюрприз… дружище. — Он усмехнулся и снова продемонстрировал крупные белые зубы. — И на этот раз я получу настоящее удовольствие.

Я почувствовал себя так, будто мне вскрыли черепную коробку. Хотя я знал, что она не треснула, потому что нащупал руками, которые пока оставались свободными, внушительную шишку на затылке, а может то были две шишки, одна рядом с другой. Чимаррон ударил меня еще раз, но теперь уже сильнее, чтобы вырубить окончательно и дать своим дружкам возможность связать мне руки. Затем меня трясли в автомобиле и тащили волоком в какое-то помещение. Я смутно видел машины, потом голые стены; почему-то я сразу понял, что меня привезли туда, где я уже был: в аризонский «Медигеник Госпитал» на Мак Довел-роуд.

И тогда, несмотря на непрекращающуюся пульсирующую боль в голове, мои мысли обрели ясность. Я знал, где нахожусь и что меня ждет.

Там собрались все — Альда Чимаррон, ковбой Джей Гроудер, другой человек, похожий на фотографию Сильвана Дерабяна в молодости, доктор Филипп Блисс и Клод Романель в своем зеленом халате — в трехкомнатных апартаментах доктора Блисса на четвертом этаже больничного здания. И не только в тех же апартаментах, но и в той же самой комнате, где я раньше нашел Романеля. Но насколько это было раньше, я не имел никакого понятия, потому что время превратилось в плотную резиновую массу, и я не знал, был то вечер или уже ночь.

Я лежал лицом вверх на высоком столе, перевязанный кожаными ремнями, которые, как клещи, сдавливали мне лодыжки и кисти рук. Верхняя часть моего тела была обнажена. Справа от меня, на расстоянии не более метра, стоял невысокий квадратный ящик из серого металла, который я видел в изножье кровати Романеля. Он стоял на той же самой ярко-красной четырехколесной тележке. Это был дефибриллятор, и лицевой стороной он был обращен ко мне. Я увидел прямоугольный, прикрытый стеклом циферблат в середине с черными цифрами: в левом углу 0… затем 10, и так далее до 400 в правом углу. Под цифрами обозначения: «Ватт/Сек.» Вверху слева слово «Энергия», а под ним другой маленький круглый циферблат с цифрами от 1 до 400.

Жгучая красная боль продолжала пульсировать у меня в черепе, который, казалось, разбухал и сжимался, разбухал и снова сжимался. Я попытался отвлечь свое внимание от боли и снова обратил взгляд на дефибриллятор. В левом нижнем углу панели прочитал слово «Питание», под ним был небольшой переключатель с пометкой «Выкл.» слева и «Вкл.» справа, рядом со словами «Зарядка» и «Нагрузка» — одно над другим. Ниже переключателя торчала крошечная зеленая лампочка. Но она не горела. Пока не горела.

Позади тележки, на полу, прямо по ковру извивался единственный электрический шнур, похожий на худую черную змею, очевидно, он шел к розетке в стене, которую мне не было видно. Наверху серого ящика лежали две пластинки, похожие не на маленькие весла, а скорее на лазерные пистолеты из фантастических фильмов или неработающие открыватели консервных банок. Каждая имела на конце два тонких металлических диска, диаметром не более пяти сантиметров, расположенных почти вплотную друг к другу. Каждая пластина оканчивалась двумя круглыми черными рукоятками, на одной из них был выступ вроде кнопки, от другой отходил черный электрический шнур, свернутый в спираль. Эти приспособления были странными, даже забавными и до поры до времени казались совершенно безобидными. Но я-то знал, что они представляют собой на самом деле, и они пугали меня. Даже больше, чем испугали бы пистолет или нож.

Альда Чимаррон стоял рядом с доктором Блиссом и с человеком, который, как я решил, был Сильваном Дерабяном. Этот тип, Дерабян, кивнул, посмотрел на Романеля, снова кивнул, глядя на меня, как будто я был экспонатом, приколотым к доске, затем опять взглянул на Романеля. После чего приподнял руки, согнув их в острых локтях, и пожал плечами жестом наподобие «Почему бы и нет?» или небрежного и уклончивого «Посмотрим».

Может быть, это играло мое воображение, но мне показалось, что Чимаррон и Блисс объясняют Дерабяну суть обработки, которой они подвергли Клода Романеля, и, рассказывают, какой она показала себя эффективной и, возможно, скоро еще покажет, как разжимать стиснутые зубы и расшевеливать упрямые языки, помогая упрямцу исповедоваться. Как бы то ни было, мне не понравились картины, которые рисовали перед моим мысленным взором их неслышимые слова и жесты.

Тем временем я успел обдумать свои дальнейшие действия, тем более, что у меня была всего лишь одна альтернатива. Либо рассказать им все, что они хотят знать, за исключением одного или двух самых важных фактов, а может быть, только одного, — где находится Спри и как ее найти, — либо стиснуть зубы, отключиться и не говорить ничего.

Однако я знал, что как только человек — любой человек — начинает раскалываться, чуть-чуть приоткрывает краник, очень скоро жиденькая струйка может превратиться в поток, остановить который уже невозможно. Поэтому я решил, как только начнется допрос, отрицать все и ничего не рассказывать. Если только у меня получится, в чем я был не совсем уверен. Но другого выхода у меня не было.

Чимаррон оставил своих подручных и подошел к столу, к которому я был привязан. Он склонился надо мной, загородив своей огромной тушей полпотолка и два ярких светильника. Заднее освещение серебрило его похожие на перья каштановые волосы, которые создавали размытый ореол вокруг его черепа и лица. Я почувствовал его запах — тяжелый и мерзкий от обильного пота.

— Скотт, — пророкотал он, — у меня к тебе скопилось много вопросов, на которые ты ответишь в свое время. В этом я не сомневаюсь, дружище. Но ты можешь избавить нас и себя от многих хлопот, если ответишь на один-единственный. Остальное мы пропустим, в том числе неприятности, которых в противном случае тебе не избежать. Сейчас я хочу узнать о Мишели. Дочери Романеля. Нам известно, что ты ее где-то спрятал. Так что скажи нам, где она.

— Когда я пристрелил Китса, она с воплем выскочила из дома, и больше я ее не видел. — Я врал легко и даже вдохновенно. Пока это мне удавалось. — Если она все еще бежит, теперь ее надо искать где-нибудь за Таксоном.

— Скотт, — почти сердито заговорил он, — не надо испытывать мое терпение. Повторяю еще раз. Мишель Эспри Романель. Девчонка Романеля. Где она?

— Почему бы тебе не оказать мне услугу, Чимаррон? Расскажи-ка лучше, каким образом ты нашел Романеля и меня в этом вшивом мотеле.

— Черт… — начал он, но сдержался. И кивнул своей громадной головой. — Почему бы и нет? Как говорится, мало дашь, мало получишь, верно? Ну что ж, это было не труднее, чем почесать задницу. У меня есть два десятка ребят, которые время от времени занимаются телефонными звонками. И я велел им обзванивать все проклятые мотели и даже отели в Вэлли. Им требовалось только спросить, не появлялся ли кто-нибудь между половиной второго — ты умыкнул Клода где-то после часа — и двумя часами или примерно в этом промежутке. Их интересовал здоровый малый, похожий на тебя, один или в компании с инвалидом. Звонков было много — мы охватили Скоттсдейл и Финикс, затем Мезу и Темп, и как только попали в точку, нам оставалось приехать сюда и взять вас тепленькими.

Он помолчал, скривив губы в самодовольной ухмылке. Потом сказал:

— Ну и как насчет услуги? Теперь ответь мне, Скотт, где девчонка?

Наступило молчание. Ухмылка исчезла.

Надо мной продолжала висеть большая физиономия, широкие ноздри раздувались, и в них пошевеливались кустики волос, а голубые крапчатые глаза казались стеклянными и неживыми.

— Последний раз спрашиваю тебя, вонючий ублюдок, — медленно проговорил он. — Мишель Эспри Романель. Где она?

Я совершенно проигнорировал его и сделал глубокий вдох, готовясь к мучениям, которые заполнят собой следующие минуты. Или часы. Хотя это не то занятие, к которому действительно можно приготовиться и которое практикуется часто.

Между тем Чимаррон не оставлял меня в покое. По-прежнему склоняя надо мной свое широкое и, очевидно, плохо вымытое лицо, лоснившееся от пота, он сказал:

— Позволь мне объяснить тебе, как это будет происходить. Для начала мы немного с тобой побалуемся, попробуем парочку трюков, которых еще не применяли. А потом, дружище, когда начнем поджаривать твои мозги, как это делали с Романелем, ты запоешь во всю глотку, и твой позвоночник, может быть, вывернется наизнанку. Ты будешь говорить, будешь плеваться словами, будешь молить, но будет уже поздно. И ты узнаешь, что испытал Клод. Ты ведь видел, в каком он был состоянии: когда ты его вытаскивал отсюда, он был зомби.

Терпи, парень, терпи, стучало у меня в голове. Вспомни про жирафа в синюю полоску. Чтобы выбросить из головы его слова, я снова стал проверять ремни на своих лодыжках и кистях. И мне показалось, что ремень на правой руке затянут немного слабее, чем другой, или эта рука просто сильнее онемела.

— С Романелем мы только шутили, Скотт, — продолжал между тем Чимаррон, — это была просто забава. Не доводили напряжение до конца, а это четыре сотни ватт в секунду, как говорил наш док. И, если приложить его, твои мозги превратятся в… ну, с чем бы это сравнить? Как это называется, если раздавить муху? В общем, желе, фруктовый сок или мушиное дерьмо. И будет у тебя пара мушиных глазок с мохнатыми ножками.

Он загоготал, выдавливая рыкающие звуки из своей великанской утробы и выплевывая их из своей поганой пасти прямо мне в лицо.

Моя упорная игра в молчанку явно не срабатывала, поэтому я наконец заговорил. И сказал Чимаррону, чтобы он провел этот непотребный акробатический эксперимент на себе. Впрочем, его вряд ли можно было назвать непотребным. Таковым он мог быть, только если его осуществить на себе во время праздничного парада на Главной улице, что физически невозможно даже для свихнувшегося акробата. Иными словами, непотребство — это иллюзия, которая может существовать разве что в акробатически вывернутом наизнанку воображении.

Мне показалось, что мой разум уже пытается освободиться, сбежать куда глаза глядят, пока эти ублюдки не начали играть со мной в свои игры. И я понял, что сознательно хотел расслабиться, найти какое-нибудь убежище, но вместо этого обнаружил, что все мышцы вновь отвердели, жилы на шее натянулись до предела, а руки начинают дрожать от слишком долгого напряжения.

Если называть вещи своими именами, я был испуган, ошарашен и потрясен. Не от того, что они со мной делали, они еще даже не начинали, а от будущей воображаемой боли и от распада своего «я». И вот это было для меня странно и непонятно. Нет ничего хуже, чем наше преувеличенное предчувствие боли — так нам внушают; воображение создает ужасы более чудовищные, нежели те, что встречаются в действительности — и это тоже нам говорят. Я мучительно вспоминал, что еще слышал на эту тему, и мне было интересно узнать, оказывались ли авторы этих сентенций на таком столе, где через них собирались пропускать молнию, и в это время я увидел взметнувшуюся надо мной руку Альды Чимаррона.

Он махал одному из своих людей. Доктору Блиссу.

— Ну-ка, попробуй сначала на груди, — сказал ему Чимаррон.

— Я… я не уверен, что это будет разумно… — отозвался тот.

— Делай, что говорят, черт тебя возьми. Разве не для этого существует эта штука? Не для того, чтобы запускать мотор, когда он заглохнет?

— Да, конечно. Но…

— Тогда, если его маятник остановится, ты подключишь свой агрегат и снова запустишь его.

— Я, конечно, сделаю, что смогу. Но это исключительно опасная процедура…

— Блисс, хватит болтать, приступай к делу. Этот парень меня разозлил по-настоящему. Он — наглец, нахал и действует мне на нервы. К тому же считает себя крутым сукиным сыном, а вот мы поглядим, насколько крут этот подонок.

Я не верил ничему из того, что они говорили. Вернее, верил, знал, что эти гуманоиды, эти чудовища ведут разговор обо мне — если быть точнее, о моем сердце… о том, чтобы включать и выключать его, как заводную электрическую игрушку, — но эти невероятные гадости, о которых они спорили и которые собирались применить ко мне, просто никак не укладывались у меня в голове. Были чем-то нереальным. Разум отказывался проглотить и переварить эту мысль — он ее отторгал. Разум, тут же подумал я… Что произойдет, если к разуму, то есть к мозгам, к его электронным потокам, синапсам, мириадам его добродетелей приложить настолько высокое напряжение, что…

Чимаррон уже отошел от меня, вместо него рядом со мной был доктор Блисс и держал в каждой руке по маленькой пластинке, которые выглядели довольно необычно. Он разговаривал, как будто объяснял что-то насчет опасности такого количества ватт-секунд, предупреждал, чтобы никто не прикасался к пациенту, который сам будет опасен для окружающих.

Пациенту? Я готов был задушить каждого из этих выродков рода человеческого, если бы у меня была возможность, но, судя по всему, фортуна от меня отвернулась. Блисс приложил концы пластин к верхней части моего тела — по одной с каждой стороны груди, с противоположных сторон от… моего сердца.

Я дергался, извивался, чувствуя, как пылают от боли мышцы рук и правый бок, пытался вырваться и знал, что не смогу, что пытка будет продолжаться, и тем не менее дергался беспрерывно.

Подошедший снова Чимаррон взял свой «магнум» за длинный ствол и ударил мне рукояткой в середину лба. Не очень сильно, чтобы не повредить череп или не вырубить меня. Но достаточно ощутимо, чтобы образовалась шишка и чтобы боль из затылка переместилась в переднюю часть головы. Скорее всего удар даже не рассек кожу.

— Не дури, Скотт, — сказал Чимаррон. — В следующий раз я раскрою твою черепушку. Чему быть, того не миновать, дружище, и деваться тебе некуда.

Я снова со всеми подробностями объяснил ему, что делать. Но это был элементарный рефлекс, простое движение губ, без бравады и без смака — обычные ругательства, за которыми нет никаких мыслей. Однако я перестал дергаться, перестал растягивать свои измученные мышцы и сухожилия.

Блисс передвинул пластины на несколько сантиметров и бодрым голосом произнес:

— Вот это будет уже интереснее. Сейчас все будет, как надо.

И потом…

Мое тело разорвалось на кусочки, на мелкие щепки…

О, Боже, Великий, Всемогущий, довольно, довольно, довольно… Огромные кинжалы и молотки рвали изнутри мою грудь, голова распухла, как воздушный шар; я подумал, что мои глаза вылезают из глазниц, почувствовал, как мое огромное сердце трепещет, набухает и снова сжимается, снова трепещет и спотыкается, как помятое колесо в детском велосипеде, съеживается в окружность, в точку, в ничто…

Секунду тому назад, а может несколько минут назад, в какой-то неопределенной точке времени, превратившегося в резиновую полоску, я услышал свой пронзительный выдох, когда весь воздух из крохотной вселенной моей глотки вырвался сквозь мои стиснутые зубы и плотно сжатые губы. Он прозвучал, как крик. Но это был не крик — просто дыхание, шум воздуха, который со свистом вытолкнули мои легкие.

Я не верил, что бывает так больно, и не знал, что такое возможно. Я вообще не предполагал, что бывает безразмерная боль, боль без агонии, поэтому ее не с чем сравнить. А она была настолько сильной, что я почувствовал себя опустошенным и выпотрошенным. Но я все еще был жив, по-моему, жив. Сердце мое стучало. Мое сожженное, истерзанное и искромсанное сердце… работай, не подводи меня.

Мясистое лицо Чимаррона плавало в какой-то туманно-розовой жиже надо мной. Его губы двигались, и я ясно услышал: — Мишель Эспри Романель. Где она, Скотт?

Пошел ты… Сделай себе клизму из серной кислоты. Дай мне один крохотный шанс, Альда-бэби, и я зажму твои яйца в тисках, а то, что от них останется, смешаю с раздавленными навозными мухами.

Не говори ублюдку ни слова. Вообще не говори ничего, не открывай рот. Даже не смотри на него, разве что для того лишь, чтобы увидеть, куда плюнуть. И не думай о боли, не думай о боли. О Господи! О Великий Боже, будь все проклято, все проклято… Только ничего не говори ему. Ни слова о Спри. Только не о Спри.

Они о чем-то разговаривали. Мне было наплевать на то, что они говорили. Но часть разговора я уловил, их слова проникали в меня, будто по закону космоса, фразы впитывались в голову, в уши, в кожу. Они о чем-то спорили. Еще один такой удар может убить его… Не надо убивать кретина, пока он не скажет, где девка… Какого черта он упрямится… Ладно, приступай к голове, док, врежь ему как следует, пощекочи ему мозги, только не очень для начала…

Снова пластинки. Маленькие металлические кружочки, плотно прижатые к голове. Странное название для забавных штучек, похожих на сюрреалистические сдвоенные томатода-вилки. Что-то противное и жирное сдавило мне виски. Тень человека, перемещающего пластины. Краешком глаза я увидел большой палец на одном из выступов, напоминавших кнопки, и черный извивающийся провод. И теперь загорелась маленькая зеленая лампочка.

— Я сам, Гроудер. Не лезь к шкале.

— Хорошо, хорошо, док, я просто хотел посмотреть, как этот верзила будет дергаться. У меня с ним свои счеты…

— Отойди немного. Приступаем. — Это было сказано нежным лирическим голосом. — Приступаем, ребята.

Я почувствовал, что «это» началось.

Я едва не обмочился в штаны. Едва не брызнул прямо на стол… туда, где был стол. Я знал, что эта проблема возникнет, секунду тому назад. Или минуту. Или час. Но допустить этого не мог, поэтому напомнил еще раз себе или тому другому человеку, который был мной, что мочиться надо в туалете, или в крайнем случае в кустиках. Но только не в штаны. Во всяком случае нельзя этого делать взрослому человеку. Так что держись, дружище. Это была чертовски забавная мысль: держи все в себе, детка! Мне захотелось засмеяться, но я не смог. А ведь хотелось в самом деле, по-настоящему. Тогда я понял, может, впервые за все это время, как прекрасно — смеяться. Ощущать радость. Радость — не боль. Радость — это не жуткая и мерзкая дрожь, возникшая снова, отличная от того, что я чувствовал до сих пор.

Я где-то читал, что в розовато-сером веществе мозга не бывает ощущения боли. Что хирург может вонзить скальпель в эту студенистую массу, покопаться в ней, раздвинуть ее извилины металлическими пружинками — и никакой тебе боли. Но возможно… возможно, существует что-то еще худшее, чем боль. Это «что-то» росло во мне, заполняя какую-то часть меня, вторгаясь во все остальное, растворяя в себе кусочки моего «я» как сверкающий, серебристый питон под названием «боа-констриктор», всасывая мои раздробленные фрагменты через рот и дальше, дальше, прямо в…

Паника, внезапная неодолимая паника брызнула чернотой в моем мозгу — извивающаяся черная масса, исполосованная розовым, серым, зеленым ужасом. Миллиарды острозаточенных лезвий красного цвета, наподобие до невозможности тоненьких червей-каннибалов, копошились в судорожно извивающейся кровавой пелене где-то позади моих глаз, или по крайней мере в каком-то уголке моего существа, а другая моя часть наблюдала за этим. Одна моя часть наблюдала за происходящим без боязни, с клиническим интересом и даже, пожалуй, забавляясь. А другая часть умирала.

Справа от меня произошло какое-то движение, чьи-то пальцы немного повернули черный циферблат, послышались невнятные слова, мои виски снова стиснули металлические пластины, затем а-а-а-а-а… нет, нет, нет. Это была боль — которая совсем не боль, а судорожный спазм, который рвал на куски и выворачивал обе половины моего мозга. Свет, который не был светом, темнота, непохожая на темноту. Я был парализован и не мог пошевелить ни пальцами, ни ресницами. Как будто меня замораживали и отогревали, потом бросали в пекло, опять замораживали, но продолжали обжигать жарким огнем. И я скользил по наклонной плоскости, горел, падал, погружался все ниже и ниже в холодные, похожие на водоворот мягкие недра земли…

Наступил конец.

Я понял, что чудовищные импульсы и судороги больше не поступают в мой мозг, хотя я их все еще ощущал. Ощущал или чувствовал скорее как воспоминание о слышанной в детстве песенке, нежели как нечто физически болезненное. Но наступил конец кошмару, невыносимому растворению самой сокровенной сущности, непреодолимому страху исчезнуть в никуда…

Снова Чимаррон. Тот же самый вопрос. Мишель. Малышка Спри. Прелестно-уродливый ребенок с раздавленным лицом, жующий лимон, шлепается животом в бассейн, наполненный мелко истолченным стеклом.

Но я узнал Чимаррона. Узнал и вспомнил его. Я понимал, о чем он спрашивает. И знал ответ. Ответ был простой: Реджистри, вилла 333. Именно там находится моя возлюбленная, моя сладкая и знойная — весенний цветок с зелеными глазами, из которых струится теплый летний дождь. Спри. Она там, она до сих пор там. Моя Спри.

Я слышал его вопрос. И понимал, я ничего не понимал с такой отчетливостью в прежней жизни, что, если я когда-нибудь и скажу ему ответ, я сделаю это прямо сейчас, пока они снова не начали терзать меня: сейчас или никогда. И я не сказал.

После этого не имело никакого значения, что они со мной сделают, что могут сделать, потому что больше никогда они не смогут причинить мне боль. Мне стало легко, хорошо и радостно. В моих глазах были слезы, я чувствовал, как они стекают по моим щекам; это было не по-мужски — чисто женская слабость в битом-перебитом, покрытом шрамами плачущем мужчине с крепкими мозолистыми руками, — и я не стыдился этих слез, мне было на все наплевать.

Затем кошмар повторился.

Некоторое время спустя я поднялся к потолку в углу комнаты и смотрел сверху на болванчиков, которые смешно суетились вокруг какого-то парня. Он казался безжизненным чурбаном, выглядел как законченный мертвец. Нет, это было не так. Если бы он был мертвым, там лежал бы не парень, а раскрывшаяся кукла, ведь бабочкой был я — я висел здесь под самым потолком. Подо мной доктор Франкенштейн колдовал с циферблатами, переключателями и помидородавилками, пытаясь создать гром и молнию, швырнуть их в неподвижного уродца, привязанного к уродливому столу, с уродливыми зажимами на голове, от которых отходили провода…

Замок, уродец, Игорь и доктор исчезли, остались далеко-далеко внизу, в самой дальней дали, там, куда не может добраться даже память. Вместо них передо мной внезапно возник… абсолют.

И вдруг Абсолют сделался трансцендентально ясным, несравненно ярким и прекрасным. Благородно-торжественные волны ослепительной и вечной синевы вздымались и расходились во все стороны… от меня. И я понял, что нахожусь в самом центре этого великолепия. Эта красота, эта взмывающая к звездам песнь колыхалась и кружилась вокруг моего обратившегося в точку сознания. Сам же я был бескрайним, всеохватным, бесконечным и поэтому чрезвычайно довольным собой.

Я двинулся, как мне показалось, вперед, однако это было движение во всех направлениях, в бесконечность, и передо мной появился просторный туманный берег, который все приближался и делался все больше и больше. И я подумал, подумал всеми кометами, солнцами, сверхновыми звездами, совокупляющимися вселенными, образующими мерцающие синапсы в безбрежности моего мозга, откуда здесь взялся туман, который наподобие ледяной, влажной, серой пелены накрыл всплывшие в памяти зимние набережные в этом огромном вскипающем пространстве. Все ближе и ближе… и вот я увидел, что это не туман, а звездное море — миллиарды звезд — сияющих капелек, кажущихся меньше песчинки потому только, что я был таким бескрайним, всеохватным, бесконечным.

Выходит, я Бог, подумалось мне, и эта мысль наполнила меня простительным ликованием. Да, я был настолько велик, что заполнял собой все окружающее пространство, вдыхал звезды и солнца, пил туманности и вселенные, стал одним из сверкающих, сияющих, величественных богов всего, что пережил и оставил в той жизни. Не меньше, чем Бог, не меньше, а возможно, вероятно, даже больше… Я был…

Что-то чудовищно огромное, массивное, зловеще смутное вырисовывалось за пределами бесконечного пространства, поднималось из темноты в темноту, затем выгнулось дугой, превратилось в обжигающий свет и понеслось на меня с ужасной скоростью. Оно мчалось на меня и в следующий миг ударилось в меня. Квадраты из серебристых силовых линий пересеклись между собой внутри большой черной дыры, от нее вниз проецировались двойные лучи металлической энергии, которые на конце соединялись в петлю наподобие рукоятки, но рукоятки в шесть раз длиннее трепещущих квадратиков, заполненных сталкивающимися вихревыми линиями, которые образовывали магическую сетку. Эта сетка надвигалась на меня, делалась все четче и четче, становилась гигантской… чем? Сбивалкой? Мухобойкой?

Чем же? Она гналась за мной, размахивая сама собой, мчалась ко мне — к безбрежному Чуду, к наполненному звездами, кишащему планетами и астероидами Суперсуществу. Все ближе и ближе… Ну вот, неужели меня раздавит какая-то гигантская мухобойка?

Ах, бросьте, вы, должно быть, шутите…

В глазах моих вспыхнул свет и ослепил меня.

Вначале я решил, что это еще одна проклятая сверхновая звезда. Но затем я пошевелился.

Будь я плаксивым парнем с девчоночьими нервами, я бы, наверное, заорал. Но я сделан из другого материала, очень и очень прочного, поэтому просто вскрикнул, как дух — вестник смерти, уколовшийся о кактус.

Я снова был в комнате, которую покинул для того, чтобы сделаться бессмертным богом-мухой; в глаза мне светила лампочка под матовым плафоном, висевшая под потолком, и я вскрикнул, потому что пошевелился — каждый мускул и сустав, каждая частичка моей плоти твердила мне о том, что я, как минимум, растянут в разные стороны, возможно, разорван на части, а скорее всего разрублен на куски.

Еще не вернувшись сюда, но уже выйдя оттуда, я должен был дергаться, напрягаться, сокращаться, расширяться с такой силой в тот миг, когда доктор Блисс поворачивал свой маленький ватт-секундный циферблат электрошока и нажимал на кнопки так, что кожаные ремни на моих лодыжках и кистях должны были ослабнуть. Однако этого не случилось. Вместо этого я очевидно вывернул все свои члены самым невероятным образом, и теперь, когда шевельнулся, каждый мускул, который я еще мог ощущать, начал беззвучно вопить. Поэтому я постарался не двигаться.

В продолжение долгих мгновений я лежал неподвижно и дышал сначала мелко и часто, затем поглубже, пытаясь собрать все свои мысли воедино и прежде всего совершить небольшое путешествие по пещерам и трещинам моего сознания или хотя бы… И я равнодушно подумал о том, что осталось от моего сознания, если одна его половина уже прекратила существование, а то, что осталось, не так много, кстати, — можно назвать дырками в мозге.

В общем, это было странное, обескураживающее, разочаровывающее, а местами и пугающее путешествие. Частично это объяснялось тем, что даже не зная точно источник своей уверенности, я был убежден, что забыл некоторые факты, которые имели место, и вспомнил другие, которых не было в моей жизни. Иногда я узнавал какие-то нереальные, фантастические события, зато в другие моменты не был уверен в том, что знал и что представлялось мне смутным и искаженным наваждением.

Порой, когда я следовал за своими мыслями или перебирал в уме воспоминания, происходило очень странное короткое замыкание или сбой, как будто в мозгу появлялась глубокая рытвина, и именно тогда, когда случался сбой, поезд моих мыслей сходил с рельсов или рельсы вообще исчезали. Просто «щелк», и… неизвестно, в какую сторону ехать.

И вот это было ужаснее всего. Поверьте, что такие вещи изматывают душу сильнее, чем физические страдания. Но я вспоминал и знал, что это вполне реальное воспоминание, — как Клод Романель нес какую-то чушь, был вялым и от всего отрешенным, но затем пришел в себя на все сто процентов сразу после того, как докт… доктор…

Одна из этих странностей заключалась в том, что я хорошо видел лицо человека, слышал его бодрый голос, узнавал его коричневый костюм, но не мог вытянуть из своей памяти его имя. Пока еще не мог. Но скоро сделаю это непременно.

Для этого требуется время. Никаких проблем, все образуется позже. В сущности, я был почти нормален, совсем не искалечен, по крайней мере, в смысле ума, и почти равнодушно взирал на штучки маркиза де Сада, которые пробовали на моей голове эти подонки. Но это пока, на какое-то время… Ибо в продолжение этой умственной акробатики я все время ждал, когда снова начнутся садистские штучки.

Я открыл глаза и незаметно повернул голову, отчего отчаянно запротестовали мои шейные позвонки и мышцы, а комнату накрыла прозрачная пелена дыма, розовато-серого дыма, и все предметы сделались нечеткими и волнистыми, как иногда бывает на экране ненастроенного телевизора.

Все были на своих местах, и всех я видел сквозь волнистую пелену. Проклятый доктор забавлялся с маленьким черным циферблатом, пластинками и кнопками: доктор Брасс… Гласс… Бласс. Доктор Бласс. И огромная куча дерьма по имени Кумаррон: я сразу его узнал. Я хотел его убить и сказал ему, что раздавлю ему яйца. Чуть дальше, в сторонке, сидел худой тип в зеленом халате: пожилой, приятный сквалыга… Романель. Клод Романель. Мой клиент. И еще была девушка в бананово-желтом костюме и белой блузке; ну конечно, я прекрасно знаю эту красотку. А тот долговязый парень, подпирающий стену, — Говнобой. Я не мог вытрясти из себя его настоящее имя, но хорошо помнил, что все называют его Говнобой.

Все началось с легкого покалывания. Наподобие того зловещего подрагивания в голове, когда они включали слабый для начала ток. Но никакого тока теперь не было. Это было совсем другое ощущение паники, которая набухала во мне, как воздушный шар — вначале маленький и сморщенный, потом все больше и больше разрастаясь, и вот, наконец, он уже распирал мне грудную клетку, подступал к горлу и прижимал сердце к ребрам.

Девушка?.. Я знаю ее, она очаровательна, она просто чудо, она…

Я понимал, что очень хорошо знаю ее имя, но никак не мог придать ему законченную форму. Я прищурил глаза и сфокусировал взгляд на ее лице и теле. Ее лицо было волшебно прекрасным, только было отмечено печатью страдания, а волосы цвета бледного солнца были в полнейшем беспорядке. Ее руки были заведены за спину, а набухшие, бросающиеся в глаза груди, почти обнаженные, выпирали из белой блузки под желтым жакетом.

Теперь я понял. Не хотел понимать, но понял.

Она смотрела на меня во все глаза. На меня, Шелла Скотта, своего защитника, своего целеустремленного, крутого, непобедимого, бесстрашного и отчаянного героя, который…

Медленно, очень медленно, наступило узнавание, которого никогда не простить и никогда не забыть; оно нахлынуло на меня, затопило и раздавило меня, стерло в порошок и перехватило дыхание. И его последствия были ужаснее и мучительнее, чем сводящие с ума импульсы, которые недавно распарывали мне мозг и сердце.

Спри.

Я еще не все вспомнил. Но уже понял.

Должно быть, я сказал им.