Глава 1

Он проиграл войну.

Эндрю Лоуренс Кин, в прошлом полковник Союзной армии Потомака, а теперь командующий всеми объединенными силами человечества в борьбе против орды мерков, не мог не признать этого факта — он проиграл войну.

Ему и раньше приходилось испытать горечь поражения; Армия Потомака обрела профессионализм только после сокрушительного удара, нанесенного легионами Роберта Ли. Но тогда в рядах бойцов царила мрачная уверенность, что причиной неудачи был не генерал Ли, а их собственные командиры.

На этот раз командиром был он сам.

Эндрю Кин стоял рядом с вагоном, его мундир был густо забрызган грязью и издавал запах сырой шерсти и застарелого пота. Дождь лил сплошным потоком, как будто небесные силы старались побыстрее смыть напрасно пролитую людскую кровь.

Погибла добрая половина одного из корпусов, почти все они были ветеранами Тугарской войны. Два других корпуса были изрядно потрепаны в боях. Невосполнимые потери достигали двадцати тысяч человек. В этом состояло еще одно отличие от войн в Тогда они могли потерять пятнадцать тысяч солдат под Фредриксбергом или двадцать тысяч при Чанселлорсвилле и в течение нескольких недель восстановить численность армии, в то время как войско Бобби Ли постепенно таяло.

Теперь он оказался на месте Ли. Орда мерков по-прежнему неизмеримо превосходила их в числе — около сорока уменов, четыреста тысяч всадников, — а в его распоряжении была в лучшем случае лишь шестая часть от этого числа. Они оставили Суздаль и Новрод, оккупирована вся западная часть Руси, население убегало от врага вдоль тонкой нити железной дороги.

Ганс... Эндрю так долго старался прогнать мысли о нем. Пэт О’Дональд рассказал ему о последних минутах 3-го корпуса, о развевающемся на утреннем ветерке вымпеле Ганса, исчезнувшем под ударами сверкающих мечей мерков.

«Что я делаю, Ганс? Я сумел спасти наших людей, эвакуировал целый народ, но для чего?»

Порыв ветра принес и рассыпал вдоль дороги заряд града, частые молнии освещали трагическую сцену. Бесконечный людской поток медленно продвигался на восток, почти полмиллиона человек боролись с разбушевавшейся стихией и, казалось, уже не ощущали ни боли, ни страданий.

— Бабушка, когда мы придем домой?

Эндрю поднял глаза. Мимо него плелись двое стариков, окруженные полудюжиной ребятишек. Убогие пожитки были сложены на ветхую колесную тележку, готовую развалиться в любой момент. Мальчуган, задавший вопрос, дрожал от холода и с надеждой заглядывал в лицо бабушки. Пожилая женщина грустно улыбнулась, стараясь успокоить малыша. Взгляды Эндрю и женщины встретились, он остро ощутил бездну печали и страдания. Где родители детишек? Отец, вероятно, воюет. Живой, мертвый или, не дай Бог, в плену? Он не осмелился задать вопрос и виновато отвел глаза.

Они прошли мимо и исчезли в темноте, как частичка единого потока, в котором одна семья сменяла другую, в поисках относительной безопасности, устремляясь по бескрайней степи на восток, к Риму.

— Паровоз набрал воды, сэр, мы готовы отправляться.

Эндрю обернулся на голос возникшего за спиной молоденького ординарца в холщовой форменной рубашке со свисающей с плеча перепачканной лейтенантской ленточкой.

— Отыщи ту пожилую пару с шестью детьми, — прошептал Эндрю, кивая головой на колонну. — И посади их в поезд.

— Но сэр, в поезде нет мест, — возразил лейтенант.

— Найди, черт побери! Сбрось какой-нибудь багаж и пристрой их, — приказал Кин.

— Ты не сможешь спасти их всех.

Навстречу Эндрю из вагона вышел доктор Эмил Вайс. Он вскинул вверх руку с уже открытой серебряной фляжкой. Кин принял флягу и сделал большой глоток, даже не кивнув в знак благодарности.

— Однако можешь попытаться, по крайней мере, — мягко продолжил Эмил.

Он забрал фляжку и, прежде чем завинтить крышку, тоже пропустил глоток. Очередная молния на краткий миг осветила все вокруг, и они снова увидели колонну людей, тянувшуюся через деревню, и подошедший поезд, на котором перевозили солдат из корпуса Пэта О'дональда. Поезд остановился, ремонтная бригада в лихорадочной спешке принялась чинить треснувший приводной вал. В пелене дождя показалась высокая массивная фигура, мускулистые руки и плечи были прикрыты черной накидкой. Рыжие баки и усы слиплись от воды, по ним стекали капли, поля потрепанной походной шляпы обвисли и закрывали глаза. Шумно отфыркиваясь, Пэт О’Дональд подошел ближе и вяло отсалютовал.

— Ты когда-нибудь отдыхаешь? — спросил Пэт. На лице Эндрю мелькнула слабая улыбка.

— Не ожидал увидеть тебя в этом поезде, — произнес Кин, протягивая Пэту руку.

— Я и сам не ожидал, что окажусь здесь, — ответил тот, энергично пожав руку Кипа и встряхнув головой в тщетной попытке избавиться от уже привычной усталости.

Эмил нехотя подал ему фляжку и грустно наблюдал, как Пэт несколькими глотками почти осушил ее.

— Ну вот, теперь я точно знаю, что еще не умер, — произнес Пэт.

— Это ненадолго, если будешь так пить, — ответил Эмил. — Я не для того штопал дыру в твоем животе, чтобы ты прожег в нем другую.

Пэт хрипло рассмеялся и хлопнул доктора по плечу.

— Не волнуйся, дружище, неужели ты думаешь, что я могу умереть от выпивки?

— Не стоит говорить о смерти, — спокойно произнес Эндрю.

— Это все меланхолия, полковник, — пошутил Пэт, надеясь снова вызвать улыбку на лице Эндрю.

Кин не ответил ему.

— Дорогой Эндрю, все это, конечно, очень похоже на поражение, но это еще не повод отказаться от разговоров.

— Спасибо, что напомнил, — ответил Эмил.

— Могло быть и хуже, ведь эта война — совсем не то, к чему мы привыкли. Никаких высоких слов о чести и славе, и невозможно уйти в отставку.

Пэт немного помолчал и тяжело вздохнул.

— Я вспомнил сорок восьмой, еще в Ирландии. Все выглядело почти так же — сотни тысяч голодных людей стремились попасть на корабли, уходящие в Америку. И мы совершенно не представляли себе, как надо воевать, — шепотом закончил он.

Эндрю внимательно посмотрел на своего товарища.

— Но здесь есть одно отличие. Мы должны победить или умереть, — резко продолжал Пэт. — Третьего не дано. Такой же выбор и у тех дьяволов, что идут за нами по пятам. Скорее всего мы не удержим Кев и окажемся в открытой степи, а они загонят нас в Испанию и захватят Рим. Но, клянусь Богом, я готов драться, у меня нет другого выхода. А когда умру, кто-то другой будет драться вместо меня. В этой войне мы можем обойти всю планету, вернуться в свою страну с другой стороны, но сражаться не перестанем.

Пэт снова приложился к фляжке, допил все, что там оставалось, и небрежно протянул ее доктору. Тот грустно вздохнул и спрятал флягу в карман.

— А тебе все это доставляет удовольствие, чертов ирландец? — спросил Эмил.

Пэт прищурил глаза от струй дождя и вспышек молний.

— Ради этого я и живу, — ответил он голосом, осевшим от постоянной усталости и расслабляющего действия водки. — Сегодня мой корпус почти целый день сражался не то с тремя, не то с четырьмя уменами в открытом поле. Никаких укреплений и укрытий, все как на ладони. И все же мы сумели выбраться оттуда и забрали с собой всех раненых, оставив мерков с носом.

Пэт снова немного помолчал.

— Кроме того, я ненавижу этих ублюдков. Их убивать не жалко и поэтому гораздо легче. Конечно, я убивал и мятежников-южан, особенно высокомерных офицеров с их аристократическим гонором. Они задирали носы и смотрели на нас сверху вниз. Но они были людьми, и я вполне мог выпить с ними после окончания войны. Я не мог ненавидеть их по-настоящему. Эти же твари — совсем другое дело, и у нас нет выбора, мой добрый доктор. Все просто и понятно — или мы их уничтожим, или все погибнем. Эндрю молча кивнул. Он понимал, что все это правда. В этой войне нет места благородству. Раньше такое было немыслимо, теперь — в порядке вещей.

— А насколько верны донесшиеся до меня слухи? — спросил Пэт.

— Ты о Джубади? — заговорил Эндрю.

— Он и правда умер?

— Вернее сказать, убит, — мрачно поправил Эмил.

— Что ж, это заставит грязных ублюдков встряхнуться, — задумчиво протянул Пэт. — Как это произошло?

Эндрю коротко рассказал, как Юрий с расстояния в тысячу ярдов застрелил Джубади из снайперской винтовки Уитворта.

Пэт расплылся в довольной ухмылке.

— Не пожалел бы месячного жалованья, лишь бы увидеть такое. Это же почти полмили. — Он покачал головой. — Кто бы мог подумать, что Юрий на это способен? Я всегда подозревал, что он заслан, чтобы пристрелить Эндрю.

«Это вполне могло быть двойной игрой, — подумал Кин. — Скорее всего за всеми интригами стоит Тамука. Может, выстрел Юрия был на руку щитоносцу мерков?»

— Упокой, Господи, его душу, он обеспечил нам тридцать дней передышки, — тихо произнес Эндрю.

Пэт согласно кивнул.

— За эти тридцать дней мы подготовимся как следует и разобьем их в пух и прах. Отправим все население в Рим, а сами окопаемся в Кеве и превратим в пустыню все пространство вплоть до Вазимы.

Ты хочешь еще больше опустошить нашу землю? Подняв голову, Эндрю увидел, что на платформе рядом с ними появился Калин. Президент республики Русь выглядел таким же потрепанным, как и все остальные. Лицо отражало крайнее истощение и усталость, цилиндр, всегда смотревшийся комично на коренастой фигуре русского крестьянина, теперь был помят и забрызган грязью, как если бы хозяин выбросил его, а слуга подобрал и нацепил на себя.

— Точно так, — оживился Пэт. — У нас есть достаточно лошадей, чтобы создать конный отряд добровольцев. Надо послать их назад и завершить разрушение. Отрядить пару команд на север, в леса. С заката солнца до рассвета они должны отравлять колодцы и уничтожать все оставшееся продовольствие. Устраивать засады, по возможности нападать на отдельные соединения, чтобы максимально замедлить продвижение орды. И оставить после себя пустыню.

— А что будет, когда мы вернемся? — возмущенно спросил Калин.

— Вы действительно верите, что мы когда-нибудь сможем вернуться? — фыркнул Пэт.

— Земля — это мы, а мы — это наша земля, — резко ответил Калин. — Если мы сражаемся не для того, чтобы вернуть себе страну, то ради чего?

— Чтобы уничтожить мерков, — раздраженно бросил Пэт.

— Хватит об этом, — прервал спор Эндрю, в упор глядя на Пэта.

Тот недовольно заворчал, но потом кивнул и отвернулся от Калина.

— Мы сражаемся ради того, — спокойно продолжил Кин, — чтобы вернуть себе свои дома, чтобы обеспечить нашим детям мирное будущее. Если придется ради победы опустошить страну, мы пойдем на это, но, клянусь Богом, я не меньше любого из вас страдаю от этой жестокой необходимости.

Эндрю отвернулся и молча уставился в темноту. Он вполне сознавал, что творилось в душе Пэта, поскольку и самого его в редкие минуты спокойного раздумья тревожили те же демоны. Эндрю Кин всегда старался соответствовать образу идеального офицера армии северян: невозмутимая стойкость под обстрелом, презрение к опасности, сдерживание темной страсти к разрушению, кипевшей в сердце каждого воина. Но время от времени наступали моменты, когда разрушительные силы войны побеждали в его душе, утверждая свою всесокрушающую власть, и первобытные инстинкты вырывались наружу. Он со стыдом вспомнил такой случай под Фредриксбергом. Город мятежников пылал, объятый пламенем, а Эндрю с восторгом наблюдал за ужасающим зрелищем. Пожар длился всю ночь напролет, и все это время Эндрю не покидало чувство злобной радости, которое испугало его самого.

То же самое повторилось в Чанселлорсвилле и в Спотсильвании, когда мушкетные залпы оглушительно гремели по всему лесу, и Эндрю наслаждался этими звуками и пронизывавшей все его существо первобытной энергией. Так заядлый курильщик опиума радуется зажженной трубке и первой одурманивающей порции дыма, заполняющей легкие. Волны звуков сражения омывали его подобно океану, тысячи голосов смешивались с громом смертоносных машин и кружили его в своем потоке, оглушая безумной песней, а кроваво-красное солнце светило сквозь вспышки огня и клубы дыма.

Эндрю подозревал, что те военные, кем он больше всего восхищался — Хэнкок, Кирни и Чемберлен, — испытывали то же самое. Просто об этом было не принято говорить, поскольку такие чувства были недостойны истинного джентльмена и христианина.

На короткий миг, пользуясь укрывающей его темнотой, Эндрю подумал, как бедна была бы его жизнь, если бы он не знал этого наслаждения — наблюдать, как на поле сражения разворачивается фронт в целую милю длиной, как вспышки снарядов высвечивают трепещущие в дыму знамена и вымпелы, как целая армия с громкими криками вступает в битву, танцует в обнимку со смертью и ускользает из ее зловещих объятий. Только в непосредственной близости от гибели он чувствовал себя живым.

Кин постарался прогнать эти мысли, устыдившись минутной слабости. Боль былых потерь охватила его душу. В памяти возникло видение, так долго преследовавшее его: поле боя, брат Джонни, на глазах превращающийся в скелет, призрак смерти. Эндрю не мог помочь Джонни, как не мог вернуть ни одного из павших солдат 35-го полка, которым командовал, или из русских, погибших с тех пор, как он появился в этом мире. «Боже правый, сколько людей я погубил своими ошибками? — подумал он. — А скольким еще суждено погибнуть из-за моего решения убить Джубади?»

Эндрю знал, что его ждут и за ним наблюдают, как бывало всегда, когда он замолкал и погружался в размышления. Он вздохнул и оглянулся через плечо, прищурившись из-за холодных дождевых струй, хлеставших по лицу.

Пэт уловил молчаливый упрек, но ничего не сказал. По его взгляду Эндрю понял, что непрекращающиеся сражения, а больше всего судьба Ганса, оставили в душе ирландца неизгладимый след. Кину слишком часто приходилось видеть такой взгляд. Глаза сорокалетних мужчин и восемнадцатилетних мальчишек были одинаково старыми. Так случилось и с Готорном, и с большинством остальных мальчиков, мгновенно повзрослевших на войне. Они превратились в профессиональных солдат, не представлявших себе мир без войн, без армий, без убийств и без редких мгновений восторга во время битвы. А в Калине говорил голос потомственного крестьянина, сложившийся на протяжении пятидесяти поколений. Он никогда не сможет стать настоящим солдатом. В этом состояло вечное противоречие между воинами, готовыми на все ради победы, и крестьянами, наблюдавшими, как рушится их мир при появлении солдат. Душа русского крестьянина коренилась в земле; отними ее, и люди станут постепенно умирать.

С тех пор как была прорвана линия обороны на Потомаке, Калина и его народ гнал вперед страшный призрак врага. Именно ощущение близкой опасности подвигло их на эвакуацию всего населения и вывоз машин и оборудования, необходимых для продолжения войны. Но рано или поздно последствия пережитого шока скажутся, и тогда-то и начнутся проблемы. Эндрю предстоит решить эти проблемы, и как можно скорее, пока орда мерков остановлена смертью Джубади. У него есть только тридцать дней, а потом мерки двинутся за ними. Ему придется поднять против врага всю страну и сражаться с удвоенной яростью, потому что первую схватку они проиграли.

Еще труднее будет убедить людей, что они все-таки могут победить, и не просто выиграть сражение, но уничтожить мерков и вернуться домой. Но это обязательно надо сделать, иначе все последующие битвы приведут только к окончательному поражению. Если русские уйдут в Рим, все промышленные предприятия будут окончательно потеряны, а без фабрик, без пороха, пуль и ружей, определяющих ход современной войны, с Республикой Русь будет покончено. Оставшиеся русские превратятся в вечных странников, бегущих впереди орды.

Несколько недель потребуется на восстановление фабрик, оборудование которых сейчас перевозилось на грузовых платформах на восток. И даже тогда они смогут выпускать только три четверти прежнего объема продукции. Между тем необходимо возместить потери боеприпасов после проигранной кампании. Два новых корпуса, проходящих подготовку под руководством Готорна, нуждаются в оружии, боеприпасах и продовольствии. Надо выиграть время. Каждый день прибавляет силы русской армии, а мерки понемногу слабеют. Каждый день бесконечно дорог. Все и всегда зависит от времени, а оно достигается дорогой ценой. Жертва, принесенная 35-м Мэнским полком под Геттисбергом, дала 1-му корпусу пятнадцать минут, позволив уйти из-под обстрела. Промедление в войне с тугарами, проигранная кампания на Потомаке — за любой выигрыш во времени приходилось платить драгоценными человеческими жизнями и материальными ресурсами.

— По крайней мере, у нас остался Кев, маленький уголок Руси, откуда можно будет начать все сначала, — нарушил затянувшееся молчание Эмил, пытаясь ободрить Калина.

— Мы сможем удержать его? — почти умоляюще спросил Калин, глядя на Эндрю.

— Мы попытаемся, — ответил тот, но в его голосе явственно слышалась неуверенность.

Кин не мог сейчас заставить себя раскрыть перед Калином мрачные перспективы, осознанные им в эти дни. Даже с учетом имеющейся у них тридцатидневной отсрочки, баланс сил складывался не в их пользу. Защищая Кев, пришлось бы удерживать врага слишком широким фронтом, и прорыв был неминуем. Кеву суждено было стать еще одной жертвой ради выигрыша во времени.

Молния на мгновение ослепила Калина, но он упорно смотрел в глаза Эндрю, надеясь услышать что-то еще. Эндрю молчал и не отводил взгляда, как бы умоляя его не настаивать на откровениях, по крайней мере сейчас.

Буря усиливалась, под порывами ледяного ветра дождевые струи летели над землей почти горизонтально.

— Черт побери, Эндрю, — проворчал Эмил. — Я не для того спасал тебя от тифа, чтобы ты умер от пневмонии. Ради Бога, заходи в вагон, тогда мы сможем тронуться с места.

— Да, пора двигаться, — согласился Калин. Кивнув Эндрю, он тщетно попытался улыбнуться и вошел внутрь.

Эндрю обернулся к Пэту.

— Мы вряд ли остановимся, пока не дойдём до самого Сангроса, до ворот Рима, а может быть и дальше, напряженным голосом заговорил Пэт.

— Вполне вероятно, — согласился Эндрю. — Хорошенькую войну мы здесь затеяли, — продолжал Пэт. — Наверняка она войдет в учебники истории.

— Ты поедешь с нами? — спросил Эндрю, не зная, что сказать в ответит на грубоватую прямоту друга.

— Все мое имущество на другом поезде; кроме того, я предпочитаю отступать со своими ребятами. Увидимся утром в Кеве.

Пэт собрался отсалютовать, но Эндрю остановил его, подошел ближе и протянул руку.

— Пэт, ты сегодня здорово отличился. Благодаря твоим усилиям мы смогли спастись. Вы мастерски воевали, как Пэп Томас у Чикамуги.

На этот раз О’Дональд не обрадовался похвале; он серьезно посмотрел в глаза Эндрю.

— Знаешь, раньше, в самом начале, все это было похоже на игру. Ты думал, а я сражался. Буйный выпивоха-ирландец.

Голос Пэта дрогнул.

— Теперь, после того что случилось с Гансом... — Пэт помолчал, подбирая нужные слова. — Я хочу, чтобы ты знал, что бы ты ни задумал, я с тобой, Эндрю Лоуренс Кин. Что бы ни случилось, я с тобой, черт побери.

Растроганный Эндрю не мог заставить себя выпустить руку Пэта. Он горячо пожал ладонь и молча кивнул в знак благодарности. Пэт шагнул назад, отдал честь и растворился в темноте.

— Будь я проклят! — вмешался Эмил. — Дожив до сорока лет, он наконец-то повзрослел.

Эндрю кивнул, на его лице появилась слабая улыбка.

— Вы с ним как Шерман и Грант, — продолжал Эмил.

— Мы называли Гранта мясником, — сказал Эндрю, глядя в глаза доктора.

Эмил промолчал, почувствовав в словах друга упрек.

Эндрю взглянул вдоль пути. Рядом с ординарцем, стоявшим достаточно далеко, чтобы не подслушивать разговоров, но в пределах видимости, на случай, если он понадобится, виднелась еще одна фигура. Кэтлин подошла поздороваться.

— Что ты здесь делаешь, черт побери? — раздраженно спросил Эндрю.

Он был вынужден находиться в самом центре этой сумятицы по долгу службы, но его нисколько не радовало, что его жена тоже здесь.

— Стараюсь распределить по вагонам тех несчастных, которые могут погибнуть, если мы им не поможем, — ответила она, подойдя ближе и сняв с него очки, чтобы вытереть их краем влажного платья. — Я посадила ту пожилую пару с внуками на твоем месте. В нашем вагоне разместилась еще дюжина беженцев; твои офицеры согласились ехать стоя.

Эндрю хотел было возразить — мальчики из его штаба должны были хоть немного отдохнуть, — но не стал этого делать, представив себе насквозь промокших беженцев в штабном вагоне. Скорее он согласился бы пойти пешком, нежели выгнать их.

— За это я тебя и люблю, — сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать Кэтлин в лоб, пока она водружала на место его очки, которые протирала.

Он помог жене забраться в вагон, а Эмил протянул руку Эндрю, чтобы тот не поскользнулся на мокрых ступеньках.

— Отправляйте поезд! — крикнул Эмил, свесившись с подножки.

Тормозной кондуктор, стоявший рядом с ординарцем, заторопился к паровозу, на бегу подняв свой дымивший фонарь и размахивая им взад и вперед. Через несколько секунд прозвучал резкий свисток, еле слышный в раскатах грома. Пол вагона дернулся под ногами Эндрю. Медленно набирая ход, состав прокатился мимо станции. На соседнем пути стоял поезд Пэта. В горящих факелов и вспышек молний было видно, что открытые вагоны забиты солдатами; даже на крышах вагонов сгрудились насквозь промокшие люди. Эта грустная картина усиливала тягостное впечатление, которое оставляла колонна беженцев, продолжавших брести на восток вдоль путей.

— Выигранная битва навевает муть ли не такую же меланхолию, что и проигранная, — проговорил Эмил.

— Веллингтон, насколько я помню свой предмет, — отозвался Эндрю.

Эмил кивнул.

— Хотя Веллингтону никогда не приходилось наблюдать такого зрелища, — продолжил он.

— Веллингтон никогда не терпел такого сокрушительного поражения, — сказал Эндрю. — Даже в Испании.

— Зато ты обеспечил нам необходимую передышку. — Эмил старался, чтобы его слова прозвучали жизнерадостно.

— Но какой ценой? — прошептал Эндрю.

— Ты имеешь в виду беднягу Юрия? — спросил Эмил. — Он стал мертвецом, когда мерки взяли его в плен, еще двадцать лет назад. Ты дал ему возможность с честью кончить свою жизнь, и он воспользовался ею. Не вини себя за эту жертву.

— Меня беспокоит не его гибель, доктор, — глухо произнес Эндрю.

— Тогда что? — спросил Эмил, придвигаясь ближе и чувствуя огонь, сжигающий душу его друга.

— Пленники, — ответил Эндрю после долгого напряженного молчания. — Карфагеняне и все прочие, кто, подобно Юрию, живет в орде.

— А что с ними?

— Около пятидесяти тысяч карфагенян, оставшихся в живых, плюс еще тысяч сто человек, а может, и больше, — произнес Эндрю, пристально глядя на запад, будто надеясь увидеть этих несчастных.

Эмил ждал, не решаясь задать вопрос.

— Как только мерки сожгут тело Джубади, все до одного будут принесены в жертву. Юрий рассказал мне об этом обычае. Я получил тридцать дней, а сто пятьдесят тысяч человек поплатятся за это своими жизнями.

— Гамилькар знает об этом? — спросил Эмил.

— Скоро узнает, — ответил Эндрю.

— Да поможет ему Бог.

— Да поможет ему Бог, — шепотом повторил Эндрю. — И Боже, прости меня, поскольку больше никто не сможет меня простить.

Кэтлин обняла его дрожащими руками, стараясь найти успокаивающие слова и сознавая, что мысль об изначальной обреченности пленных вряд ли облегчит его душу. Она прижалась головой к пустому рукаву его мундира и расплакалась, впервые за долгие годы.

Эндрю, почти не чувствуя ее близости, наблюдал, как последние огни станции растворяются в темноте.

— Друг мой, уже поздно.

Тамука тронул Хулагара за плечо, но тот не пошевелился.

Ты не обязан здесь оставаться, — сказал Тамука.

Хулагар не ответил.

Тамука, носитель щита кар-карта Вуки, сына Джубади, подошел ближе и опустился на колени рядом с Хулагаром. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь ритмичным боем больших барабанов, имитирующих стук сердца. Этот бой не стихнет в течение тридцати дней, пока для Джубади не настанет время последней скачки к вечным небесам. Это была первая из тридцати ночей — ночь безмолвной скорби, когда духи предков плывут над лагерем в волнах тишины. Не было слышно ни вечерней болтовни перед закатом солнца, ни песен прославленных певцов, ни хвастливых рассказов у тысяч костров по всему стойбищу. В эту ночь духи предков собирались вокруг жилища кар-карта.

Просторная золотая юрта освещалась единственной висящей в центре лампой, которая отбрасывала тусклый свет на обнаженное тело Джубади, бывшего кар-карта меркской орды.

Весь лагерь был погружен во тьму, горела лишь единственная лампа скорби. От ее слабого, неверного пламени взметнется к небу погребальный костер и унесет с собой душу Джубади. И только после того, как огонь уничтожит останки тела Джубади, новый кар-карт вернет огонь погребального костра своим подданным, и он сохранится в кострах племени до той поры, пока не настанет очередь кар-карта Вуки вознестись к небесам.

Тамука посмотрел на своего старого товарища, своего первого учителя и наставника. Эти двое не нуждались в разговорах — они и без слов могли заглянуть друг другу в душу. Хулагар застыл в мучительном безмолвии, хотя ни один из обитателей орды не осмеливался обвинить его в случившемся несчастье. Тем не менее щитоносец винил себя, и Тамука понимал его. Он прекрасно знал, в чем заключается истинный смысл высокого титула щитоносца. Разве не он должен защищать кар-карта, прикрывать его бронзовым щитом и всегда быть готовым заслонить собой повелителя от любой опасности? А теперь Джубади мертв, а его щитоносец продолжает жить.

Как будто услыхав его мысли, Хулагар поднял на него глаза. «Я должен был предвидеть это», — говорил его взгляд.

— Ты не мог предвидеть, — сказал Тамука. — Стражники прочесали все окрестности. Мы не знали, что существует оружие, способное поражать на таком расстоянии.

Хулагар шевельнулся, впервые за всю долгую ночь скорбного бдения у тела своего повелителя и друга.

— Но я чувствовал опасность, — возразил он. — И ты тоже.

В его голосе звучало обвинение.

— О чем ты? — спросил Тамука.

— Твой любимчик был обнаружен с оружием в руках. Тот самый, которого ты послал убить предводителя янки Кина. А вместо этого он вернулся и уничтожил свет нашего племени. Что ты скажешь на это, щитоносец Тамука?

— Друг мой, ты переутомился, — ответил Тамука. Несмотря на высказанное подозрение, в его голосе слышалось только сопереживание страданиям друга.

— В ближайшие дни тебе будут задавать много вопросов, — произнес Хулагар.

Он повернулся, не поднимаясь с колен, и взглянул в лицо Тамуки. Пристально всматриваясь в его глаза, Хулагар искал там разрешения своих сомнений, но не хотел, чтобы его опасения подтвердились.

— Ответь мне, — прошептал он, отечески положив руки на плечи Тамуки и не отрывая глаз от его лица.

Тамука не отвел взгляд.

— Мне нечего тебе сказать, — заговорил Тамука. — Джубади знал о моем замысле, так же как и ты. Я действительно послал одного из своих любимчиков, Юрия, чтобы уничтожить Кина. Но янки неведомым образом обратили его против нас. Дьявольские силы, помогающие Кину, оказались сильнее, чем духи наших предков. Это плохое предзнаменование. Их духи похитили жизнь нашего кар-карта.

Хулагар отвел затуманенный взор от лица Тамуки и обернулся к Джубади.

— Прости меня, мой друг, — вздохнул он и снова перевел взгляд на Тамуку. — И ты прости меня за мои расспросы. Я должен был знать.

— Мне не за что тебя прощать, — тепло и участливо ответил Тамука.

Руки Хулагара соскользнули с плеч Тамуки, он опустил глаза, не заметив мгновенно промелькнувшей гримасы на лице своего соратника.

Ты правильно сказал, это была дьявольская сила.

Тамука оглянулся. На фоне предрассветного неба у входа в юрту появилась фигура Сарга, шамана и прорицателя.

— Уже пора? — спросил Хулагар.

Тамука молча кивнул, почувствовав в голосе друга подлинное страдание и боль.

— Светает, — заметил Сарг. Сопровождавшие его помощники отвели в стороны полы юрты, за которыми показались стражники, проведшие на посту всю ночь. В пурпурном свете первых лучей на горизонте вырисовывался смутный силуэт города скота; созвездие Большого Колеса опустилось к самой земле.

— Дайте мне еще несколько секунд, — прошептал Хулагар, и Сарг кивнул в знак согласия.

Хулагар поднялся на ноги, они затекли за ночь и хрустнули в суставах. Пытаясь улыбнуться, он приблизился к помосту и остановился перед неподвижным телом. Улыбка ему не удалась, и Тамука снова прочитал его мысли — воспоминания о двух подростках, скачущих по бескрайней степи, раскаты смеха, бездумная детская радость, неведение того, как кратковременна беззаботная юность.

Хулагар отступил назад и отбросил со лба полуседую прядь волос, которым уже не суждено было стать совсем седыми.

— Он погиб с мечом в руках, как его отец и отец его отца, — нараспев заговорил Сарг. — Никто из нас не желает лучшей смерти.

— Он умер, сраженный невидимой рукой, рукой скота, а не в честном поединке с радостью битвы в сердце; это не самая славная смерть, — возразил Хулагар, заставив Сарга умолкнуть.

«Все изменилось, — подумал Тамука. — Как случилось, что этот скот лишил нас той чести и славы, с какой мы всегда сражались и умирали в бою? Все они должны быть уничтожены, такова истина, которую Джубади так и не смог осознать. Если мы хотим выжить, надо истребить весь скот до последнего. Еще до того, как скот поднялся на борьбу, мы уже стали его рабами, настолько тесно были связаны наши жизни, настолько зависимы стали мы от результатов их труда, от пропитания, предоставляемого нам скотом. Для выживания орды необходимо очистить мир от скота, а Джубади собирался ограничиться половинными мерами, поэтому он и умер; он должен был умереть».

Тамука постарался прогнать эти мысли при взгляде на Хулагара, стоявшего над телом умершего друга. Это были последние мгновения наедине с ним. Щитоносец закончил первое безмолвное бодрствование, теперь настала очередь долгого ритуала подготовки тела по обычаям орды. Больше никогда в этом мире им не суждено остаться вдвоем, как случалось сотни раз за все годы их дружбы, длившейся два с половиной оборота.

Сарг напомнил о себе негромким кашлем, и Тамука оглянулся. Становилось все светлее, а первые шаги следовало предпринять до восхода солнца. Тамука поднялся и, не поднимая головы, подошел к помосту.

— Пора, мой друг. Хулагар кивнул.

— Тебе не обязательно присутствовать при этом.

— Я как раз вспоминал ту ночь, когда мы заблудились из-за зимней бури. Тогда я выкопал пещеру в снегу и убил свою лошадь, моего первого скакуна, чтобы загородить вход и сохранить тепло.

Хулагар посмотрел на Тамуку.

— В благодарность он подарил мне тысячу лошадей, когда стал кар-картом.

— Я знаю.

— Я любил того скакуна, но не колебался ни секунды. — Хулагар помолчал и взглянул в глаза собеседника. — Ты сделаешь то же самое ради Вуки?

Тамука не ответил.

— Ты скоро станешь щитоносцем кар-карта. Ты должен любить его, как я любил Джубади. Тамука молчал. — Нет, я останусь. — Хулагар вздохнул и снова посмотрел на тело Джубади. — Я никогда не расставался с ним прежде, не оставлю его и сейчас.

Тамука обменялся взглядами с Саргом и кивнул.

Шаман выступил вперед, за ним шагнули двенадцать помощников. Начиная прощальную церемонию, он взошел на помост, остановился перед телом кар-карта и принялся перечислять имена двухсот семи кар-картов, первым из которых был Гриш, выведший свой народ с гор Баркт Ном и положивший начало бесконечной скачке по просторам Валдении. Имена следовали одно за другим, губы Хулагара беззвучно вторили песне шамана. В это время двенадцать немых стражников, охранявших кар-карта и бесценные сокровища орды, вошли в юрту и внесли на своих плечах золотой ларец.

Тамука зачарованно смотрел, как стражники установили ларец возле помоста и вышли, опустив голову. Тем временем Сарг пропел последние имена, и двое помощников приблизились к нему с золотым покровом. Шаман протянул вперед руки, его помощники накрыли их роскошной золотой тканью. Сарг повернулся спиной к телу, сошел с помоста и, не сбрасывая с рук священный покров, отпер замок и открыл ларец. Все присутствующие опустили глаза. Не поднимая головы, Тамука боковым зрением наблюдал, как шаман нагнулся и достал серебряную, тяжелую на вид урну. Затем Сарг повернулся, опять взошел на помост, держа перед собой урну на вытянутых руках, и опустил ее рядом с телом Джубади. Потом он очень медленно снял крышку, и вокруг распространился слабый сладковатый запах. Никто не произнес ни слова, даже не шелохнулся.

Сарг снова вытянул вперед руки, двое помощников подошли и взяли золотой покров. Еще один принес ему серебряную шкатулку. Шаман открыл ее и вынул прямой обоюдоострый кинжал; массивное лезвие блеснуло в свете нарождающегося дня. Сарг поднял глаза к небесам, но тут произошла неожиданная заминка. Молодой ученик шамана шагнул вперед и поднял было руку, но Хулагар остановил его и кивком головы приказал отойти. Щитоносец склонился над телом и своей рукой закрыл глаза Джубади, чтобы его душа не могла видеть, что последует дальше.

Сарг, молча наблюдавший за ним, одобрительно кивнул. Затем он взялся обеими руками за рукоять кинжала и поднял его. Лезвие молнией сверкнуло в воздухе и вонзилось в грудь Джубади. Шаман вскрыл грудную клетку рядом с отверстием, через которое пуля унесла жизнь кар-карта. Он резко повернул кинжал, и Тамука увидел, как раскрылись ребра. Сарг обвел кинжалом круг, вонзил лезвие глубже и наконец вынул сердце из тела Джубади.

Тамука зачарованно смотрел, как сердце кар-карта покидает тело. Оно было пробито, виднелось пулевое отверстие величиной с большой палец. Из этого отверстия и из раны на руки шамана тонкой струйкой лилась темная кровь. Сарг высоко поднял сердце на вытянутых руках, капли густой крови стекали с его запястий на роскошный парчовый наряд.

— Иди, сердце кар-карта Джубади, иди и соединись с сердцами твоих предков, соединись с пеплом, в который они обратились!

Сарг опустил руки и осторожно положил сердце Джубади в урну, откуда взметнулась тонкая струйка серого пепла и осела на его окровавленных руках. К сердцам двух с лишним сотен кар-картов присоединилось еще одно.

Вслед за этим помощник протянул Саргу серебряную чашу. Шаман наполнил ее потемневшей кровью из раны, зияющей в теле Джубади. Он поднес чашу ко рту и пригубил, потом наклонил ее и вылил несколько капель в урну.

— Иди, кровь нашего кар-карта Джубади, иди и соединись с кровью предков. Как текла их кровь в твоих венах при жизни, так смешается твоя кровь с кровью предков после смерти! Сарг снова поднес чашу к разверстой груди Джубади и до краев наполнил ее кровью кар-карта. Помощник накрыл чашу золотой парчой, принял чашу из рук шамана и отошел в сторону. Второй помощник сменил покров на руках Сарга. Он водрузил на место крышку урны и наложил печать, потом очень медленно поднял сосуд и поставил рядом с телом. Стоявший неподвижно Хулагар снял руку с глаз Джубади.

— Кар-карт Джубади, твое сердце навеки останется с твоим народом. Оно всегда будет кочевать с нами. А теперь пора приготовиться к последней скачке.

Сарг поклонился телу и, сойдя с помоста, отнес урну в золотой ларец и запер крышку.

Тамука посмотрел на Хулагара.

— Нам пора уходить, — прошептал он.

Хулагар кивнул, подошел к телу Джубади и поцеловал его лоб.

— Через тридцать дней я приду к тебе, мой друг, — сказал он. — Тогда мы снова сможем скакать вдвоем по бескрайним степям.

Тамуке пришлось обнять Хулагара за плечи, чтобы увести его из юрты вслед за Саргом. Омывальщики уже приступили к тридцатидневному ритуалу подготовки тела. После специального омовения, предохраняющего тело от разложения, его побреют и вытатуируют на нем десять тысяч магических заклинаний. В двадцать девятую ночь Джубади будет одет в роскошные ритуальные одежды кар-карта для последнего путешествия.

Выйдя из юрты, Тамука обратился к западу. Первые лучи солнца уже отражались от поверхности водоема за дамбой. Неподалеку в окружении стражников стоял Вука. Сарг обернулся к своему помощнику, взял из его рук золотую чашу и приблизился к Вуке. На лице наследника отразилось сомнение.

— На колени! — приказал Сарг. — Опуститесь на колени перед кровью.

Немые стражники, все как один, распростерлись на земле вокруг них по всей равнине до самых стен Суздаля, десятки тысяч мерков, собравшихся за ночь вокруг юрты, тоже упали ничком, как будто какой-то неощутимый ветер пригнул высокую летнюю траву к земле. В тишине раздавался только шелест одежды да негромкое бряцанье оружия.

Вука медленно опустился на колени; Тамука прошел мимо Сарга и тоже преклонил колена рядом с новым кар-картом.

— От отца к сыну, как повелось в нескончаемом роду мерков, — звонко провозгласил шаман, и его голос разнесся далеко по равнине.

Сарг повернул голову, и к нему подошел помощник с обнаженным кинжалом в руках. Вука неохотно закатал рукав туники и протянул вперед свою мускулистую руку, покрытую густыми волосами. При виде кинжала он нервно облизал губы и не смог удержаться, чтобы не вздрогнуть, когда сверкнувшее лезвие коснулось его предплечья. Брызнула свежая кровь. Сарг нагнулся и подставил чашу, чтобы кровь сына смешалась с кровью отца. Шаман кивнул, и Вука опустил руку, морщась от боли.

Сарг протянул чашу Вуке. Новый кар-карт медленно склонил голову и сделал глоток, едва не подавившись смесью свернувшейся и свежей крови. Затем шаман повернулся к Тамуке.

— Защитник кар-карта, обладатель скрытого «ту», теперь ты отведай духа «ка» кар-картов.

Тамука тоже отпил из чаши.

— Ты связан с ним как брат, как наставник, как защитник, — произнес Сарг, заметно выделив слова ставник» и «защитник».

Потом Шаман вернулся к Вуке, поднял чашу на вытянутых руках и перевернул ее над головой нового кар-карта, окатив его потоком крови. Оставшиеся в чаше капли он разбрызгал по всем четырем сторонам.

— Теперь ты обладатель титула кар-карта, — торжественно объявил Сарг. — А когда минует срок скорби, ты будешь полновластным повелителем. Как только закончится война, состоится торжественное провозглашение нового правителя.

Вука поднялся на ноги и неуверенно посмотрел на шамана. Тот кивнул и пошел прочь. Вука перевел взгляд на Тамуку и протянул ему руку, из ритуальной раны еще стекали капли крови. Щитоносец порылся в сумке на поясе и достал лоскут простой шелковой ткани, какой пользовались все воины для перевязки ран. Ткань была потертой и перепачканной, Вука отпрянул.

— Разве повязка не должна быть золотой? — спросил он.

— В битве при Орки Хулагар перевязал твоему отцу ритуальную рану полоской, оторванной от знамени, — спокойно ответил Тамука. — Я подумал, что раз ты стал кар-картом во время войны, то и ты должен быть перевязан частицей стяга твоего отца.

Вука обратился к Хулагару за подтверждением, и тот кивнул.

— Тогда перевяжи меня, — нехотя произнес Вука. Тамука разрезал лоскут на полоски и наложил повязку. Все это время он не отводил взгляда от глаз Вуки. Кар-карт не опустил глаза, однако в них светилось неприкрытое недоверие. Тамука закончил перевязку, но стоял на коленях, пока Вука не показал кивком головы, что его щитоносец может подняться.

Вука посмотрел на Хулагара. Кроме шамана Сарга, он был единственным из мерков, кто оставался на ногах во время церемонии. Вокруг них лежали ниц десятки тысяч меркских воинов. С довольной улыбкой на губах Вука кивнул немому стражнику-трубачу. Воин поднялся, поднес к губам огромную наргу, и в воздухе раздался протяжный сигнал. Как будто сбросив оцепенение, воины стали подниматься, снова раздалось шуршание одежды и бряцание оружия. Бесчисленное войско занимало все поля вплоть до реки. Подобно неспокойным водам моря, мерки заполнили все пространство вдоль дороги, начиная с того самого брода через Нейпер, где состоялась первая битва с тугарами, и кончая длинными рядами юрт на границе степи и леса. Глубокая тишина нарушалась только звоном оружия. На все время траура запрещались любые разговоры, кроме самых необходимых команд.

Вука обозревал громадное войско, которым он теперь мог командовать, и улыбка его напоминала волчий оскал. Он обнажил свой меч и поднял его над головой. В ответ взметнулись в воздух тысячи и тысячи лезвий; кроваво-красные лучи восходящего солнца отражались от них и мерцали в воздухе; казалось, будто вся земля покрылась стальным панцирем и кровью.

Не опуская меча, Вука подошел к своему коню и прыгнул в седло. Он пустил жеребца галопом и унесся прочь с холма, подальше от погребальной юрты своего отца; стражники заторопились вслед за кар-картом.

Хулагар подошел к Тамуке поближе.

— Джубади в свое время приветствовали только после того, как дым погребального костра его отца поднялся к небесам, — холодно произнес Тамука.

Тебе придется многому научить Вуку, — ответил Хулагар.

— Легче сказать, чем сделать, — грустно сказал Тамука.

— В его жилах течет кровь правителя, и наша задача — служить ему.

— Остается надеяться, что он исправится к тому времени, когда мы снова вступим в бой, — отозвался Тамука.

Хулагар внимательно посмотрел на Тамуку, чувствуя, что тут кроется какая-то загадка. Но тот не дал возможности задать вопрос. Он вскочил на коня и ускакал прочь от юрты смерти.

Невзирая на траур, жизнь орды продолжалась — надо было чистить и пасти лошадей, проверять и готовить оружие, особенно после ночной бури с дождем, и кормить воинов холодным завтраком, поскольку костры затухли.

Тамука в одиночестве пересек лагерь немых стражников. Слева от него возвышались стены главного города Руси, Суздаля. Там было тихо, как на кладбище. «Проклятое место», — подумал Тамука, задержавшись, чтобы бросить взгляд на городские башни и деревянные дома. Он обвел глазами линии укреплений. Западная часть наружного вала была усеяна мерками — одни стояли в охранении, другие бродили здесь просто из любопытства или осторожно пробирались через поле, усеянное ямами-ловушками, капканами и рядами заграждений.

«Несмотря на все трудности, мы могли бы овладеть городом», — размышлял Тамука, прикидывая в уме возможности нового оружия. Выступающие вперед бастионы обеспечивали фланговый обстрел вдоль стен, и каждый из них представлял собой отдельную крепость, способную оказать сопротивление даже в случае прорыва обороны.

«Надо срисовать план укреплений, — решил Тамука. — Если они построили все это здесь, наверняка будут строить и в любом другом месте, где решат поселиться. Скорее всего, они применят те же методы, поэтому не мешает все как следует изучить».

Если не брать в расчет железную дорогу, то их войско малоподвижно, — думал Тамука, глядя на линию рельсов, тянувшуюся от города. — В открытом бою им придет конец, как только удастся смять фланги или прорвать центр. Надо застать их врасплох, и тогда их сопротивление будет сломлено».

Тот факт, что он, щитоносец, размышляет с точки зрения духа воинов «ка», мало заботил Тамуку. Последний кар-карт рассматривал решение военных вопросов как свою личную привилегию, и Хулагар не вникал в эти тонкости, за исключением тех случаев, когда дело касалось безопасности Джубади. Но Вука вряд ли позаботится о том, чтобы осмотреть все эти сооружения. Тамука презрительно хмыкнул. Этот глупец, скорее всего, пьет и балагурит в своей юрте в компании наложниц, совершенно игнорируя элементарные правила траура.

Тамука неприязненно сплюнул и повернул коня прочь от города в открытое поле. Несколько воинов при его приближении стали перешептываться, видя в нем уже щитоносца кар-карта, а не наследника. Он молча кивнул в ответ на их приветствие и послал скакуна галопом.

Тамука пересек поле, на котором не так давно отряды новой армии Руси проходили подготовку под руководством янки. Он направлялся к холму, поросшему высокими соснами, от которых распространялся сильный бодрящий аромат. Звуки и запахи были ему совершенно незнакомы и сильно раздражали. Тамука привык к бескрайним просторам степей и величественным горам с вечно синим небом над ними.

Поднявшись по склону холма, он увидел перед собой полдюжины больших курганов. Высокая трава густо росла на откосах, вершины были увенчаны ветхими знаменами, трепетавшими под порывами утреннего ветерка. Место производило неприятное впечатление, даже солнце здесь казалось не таким ярким; отовсюду веяло дыханием смерти. Тамука натянул поводья, резвый жеребец заупрямился и негромко заржал. Поворачивая жеребца, Тамука вдруг увидел, что на одном из курганов среди молодой поросли деревьев кто-то сидит. Он пришпорил коня.

При его приближении тугарин поднялся и жестом пригласил его спешиться и присесть рядом. Тамука спрыгнул с седла и подошел ближе. Увидев выражение лица стоящего перед ним тугарина, он почувствовал в душе такую пустоту и боль, что они на время вытеснили презрение, которое Тамука испытывал к кар-карту погибшего племени. Ты оплакиваешь своего кар-карта, — безо всякой иронии произнес Музта. — А кар-карт тугар сидит в одиночестве и оплакивает свой народ.

Тамука огляделся. Курганы были почти вдвое выше его роста и около пятидесяти шагов в поперечнике. Между стеблями травы и стволами молодых деревьев он увидел торчавшие из земли побелевшие кости, обломки металла, проржавевшие мечи, наконечник копья и оскаленный череп.

— Вот где вся наша гордость и слава, — вздохнул Музта, не отводя невидящего взгляда от кургана. — Здесь нашла последний приют кровь наших предков, здесь покоятся все мои воины. И здесь сидит их кар-карт, обреченный пережить свой народ.

Он немного помолчал.

— Обреченный прислуживать меркам.

В его голосе не было вражды, только простое изложение фактов.

«Он действительно превратился в слугу мерков, — презрительно подумал Тамука. — Покорно ест пищу с нашего стола. Джубади по странной прихоти обращался со старым врагом как с равным. Вука не станет проявлять такое благородство». Но несмотря на все презрение, Тамука чувствовал в тугарине что-то родственное, все-таки он был существом одной с ним расы.

— Разве ты не испытываешь ненависти к тем, кто причинил и тебе, и нам столько горя? — спросил Тамука, кивнув в сторону города, как будто на его улицах все еще жили враги. — Разве ты не считаешь, что все они, во всем мире, должны быть уничтожены ради того, чтобы выжили мы?

Ты о скоте? — негромко рассмеялся Музта и покачал головой. — Боюсь, они переживут всех нас. Мы переселили их сюда через ворота, созданные нашими предками, путешествовавшими среди звезд. Мы дали им земли, позволили размножаться и кормить нас, позволили создавать все, чем мы владеем, — наше оружие, украшения, юрты, наше продовольствие. Уничтожить их? Это значит уничтожить самих себя.

Ты забыл о своей крови? — зарычал Тамука. — Восемнадцать твоих лучших уменов полегли здесь, — указал он на курганы.

— Не тебе говорить об этом, мерк.

— И что ты собираешься делать?

— Я собираюсь выжить — вместе со всем оставшимся у меня народом, — спокойно и уверенно ответил Музта, словно раскрывая некую тайну.

«Как все мы любим говорить загадками, — усмехнулся про себя Тамука. — Я — в разговорах с Хулагаром и Вукой, Музта со мной. Все мы говорим правду, но другие не осознают этого».

— Как ты собираешься выжить, кар-карт Музта? Тугарин загадочно улыбнулся и поднялся с земли, хрустнув суставами. Он громко свистнул. Из-за соседнего кургана выбежала лошадь, приветственно фыркнула и встала перед хозяином, как преданная собака.

— Давай отъедем от этого места, — повелительно произнес Музта.

Они вскочили в седла и поскакали на север, ни разу не оглянувшись. Добравшись до ветки железной дороги, ведущей к фабрикам у плотины, они повернули и поехали вдоль пути. Рельсы шли по краю холма, спускались в лощину, наполненную ароматом сосен, затем опять поднимались по склону. Музта на ходу вспоминал, как он впервые увидел паровоз янки, идущий в город по рельсам. Следом гнались всадники, один из них решился сразиться с чудовищем и потерпел поражение.

Сделав широкую дугу среди деревьев, они обогнули склон и спустились на просторную поляну у основания дамбы. С одной стороны холм до сих пор оставался голым после взрыва дамбы, произошедшего несколько лет назад. Музта остановился и представил себе, как все случилось. Даже сейчас, при одном воспоминании о волне, обрушившейся на город, его сердце превращалось в кусок льда. Торжествующие крики его воинов захлопнулись в страшном грохоте, и его армия перестала существовать. Музта на секунду прикрыл глаза и поехал дальше.

Вся долина рядом с дамбой была усеяна обломками машин и отходами производства. В воздухе стоял запах металла и серы, исходивший от высоких куч шлака. Между валявшимися тут и там болванками забракованного металла пучками пробивалась трава, поблекшая под слоем угольной пыли. Длинные приземистые помещения цехов, мастерских, кузницы, пороховой мельницы и складов — все было пусто, но Тамука мысленно представил себе привычную для этого места суету, шум голосов, грохот металла, дым и зловоние производства. «Таково наше будущее, если мы это допустим, — подумал Тамука. — Клубы дыма и зловоние, снопы искр и тучи пыли затмят вечное небо, в грохоте молотов и лязге металла стук копыт кочующей орды будет становиться все тише, пока не превратится всего лишь в далекие воспоминания».

— О духи предков! — вздохнул Музта. — Что значит воинская доблесть против всех этих машин?

Тамука промолчал, не желая попусту тратить слова. Он направил коня поперек равнины, пересеченной некими линиями параллельно проложенных рельсов. Скакун осторожно подошел к баку с водой, предназначенной для заправки паровозов. Земля вокруг была мокрой и хранила множество следов. Тамука отпустил поводья и позволил коню напиться; конь Музты последовал примеру своего собрата. Над головой под напором утреннего бриза повернулось ветряное колесо, рычаг помпы с негромким скрипом поднялся и снова опустился. Тамука знал, что это приспособление добывает воду из глубины земли, но принцип действия оставался для него тайной.

На соседнем пути валялись с десяток железных осей и колес, почерневших от сажи, рельсы закоптились от огня, пепел еще клубился в воздухе. Что здесь горело? Скорее всего, один из вагонов. Скоты не смогли увести его отсюда и поэтому сожгли, хотя он не представлял никакой ценности без паровоза.

С запада донесся глухой звук пушечного выстрела. Тамука развернулся в седле. Через секунду над линией холмов появился огненный след, оставленный снарядом, выпущенным с одного из их железных кораблей. Последовал еще один залп, еще один снаряд прочертил в небе дугу, но этот сгорел в воздухе, и только через секунду донеслось эхо взрыва.

— Разве вы не можете ответить на огонь? — спросил Музта.

— Таковы правила нашего траура, — ответил Тамука. — Только в случае непосредственного нападения.

— Это глупо.

— Все равно стрелять по кораблям бесполезно. У них слишком крепкая броня.

Музта замолчал и продолжал смотреть на запад, ожидая продолжения стрельбы.

— Надо было добить их, а не останавливаться. Вы дали им тридцать дней передышки, за это время они восстановят свои машины.

— Я знаю, — хмуро ответил Тамука. — Но таков наш обычай.

— Однако под Орки вы сражались даже после смерти отца Джубади.

— Только потому, что он оставался с нами до конца боя. Сейчас перед нами нет войск скота. Они продолжают убегать. — Тамука махнул рукой на восток. — Если бы мы бились на этом поле, Джубади и сейчас был бы в седле.

— Так было и с моим отцом, — сказал Музта. — Мы привязали его к седлу, меч за спиной удерживал его от падения, Кубата держал поводья его коня, а я скакал рядом. Его тело уже начало разлагаться, а мы все сражались, пока не разбили ваше войско. Только тогда мы предались скорби. Музта против своей воли вспомнил, как его отец упал с коня, сохранив на губах слабую улыбку. Не было никаких слов прощания. Только эта загадочная улыбка да стрела, дрожащая в его груди. Как только битва немного затихла, Кубата вырезал сердце из груди кар-карта и выжал из него кровь над головой Музты. Кровь не успела высохнуть, а они уже снова ринулись в бой. Они, как и мерки, привязали тело отца к седлу и сражались еще два дня. Только на третье утро, когда закончилась великая битва, полуразложившееся тело освободили от веревок и похоронили.

— Сарг, Хулагар и Вука сразу объявили траур, поскольку на поле битвы перед нами не стоял враг, — произнес Тамука.

— Ты бы поступил по-другому?

— Ты и сам это знаешь, — огрызнулся Тамука. Музта кивнул.

— Это ты убил Джубади? — Музта задал вопрос, глядя прямо в глаза Тамуки.

Щитоносец вздрогнул и поднял голову.

— Ты совсем обезумел, тугарин, если допускаешь подобные мысли, — медленно произнес Тамука, тщательно подбирая каждое слово.

Музта только улыбнулся в ответ и направил своего коня к опустевшей фабрике. Тамука некоторое время колебался, потом пришпорил скакуна и догнал Музту.

— Я спросил, поскольку этот скот был твоим любимчиком. Мне говорили, что щитоносцы могут иногда силой духа внушать свои мысли другим. Это убийство могло быть тонкой двойной игрой.

Музта внимательно смотрел в лицо Тамуки, но тот выдержал взгляд и ничего не ответил.

Через огромные ворота они въехали на территорию фабрики, копыта коня Тамуки высекли искры на ведущих в цех рельсах. Это было громадное пустое и темное помещение, в котором свободно можно было разместить тысячу лошадей. На грязном полу остались только каменные основания, на которых когда-то стояли станки. Снаружи тонкая струйка воды продолжала вращать скрипучее колесо, прикрепленный к нему шест опускался и поднимался, но кузнечные меха не были подсоединены и оставались неподвижными. Скрип колеса тихим шепотом напоминал о том шуме, который еще недавно наполнял помещение.

Тамуке стало не по себе, он нетерпеливо выглянул наружу. Когда-то он провел немало времени, наблюдая за работой фабрики в Карфагене. Предприятие выпускало сотни пушек, мушкеты и листовой металл для обшивки кораблей. Но его нельзя было даже сравнить с этой фабрикой. Колеса на производстве в Карфагене вращались тысячей рабов, находящихся внутри них; они падали и умирали, уступая место другим. Машины были более громоздкими и грубыми, менее продуктивными, даже на первый взгляд. А здесь Тамуке стало понятно, насколько превосходили их враги.

Он повернул коня и выбрался из цеха. Тамука уже достаточно узнал о скоте, который предстояло настигнуть в степи. Снаружи он видел отлогую земляную насыпь; с ее вершины при помощи фуникулера, движимого водяным колесом, подавались из вагонов руда и уголь. Внутри выплавляемый металл растекался по желобам и, остынув, попадал под огромные молоты, чьи вцементированные в пол рамы высились перед ними. Чуть дальше находились формы для отливки пушек, горны и наковальни. Над головой виднелись приспособления для подъема тяжелых изделий, железные рельсы проходили по всей фабрике. Во всем угадывалась пугающая точность и целеустремленность.

— Вот что нас ждет, если мы не разрушим их мир, — злобно произнес Тамука. — Я поклялся кровью предков уничтожить их, пока дело не зашло слишком далеко. Ни тугары, ни бантаги, ни один из нас не должен пользоваться тем, что они производят, иначе наш мир погибнет. Только извращенный ум скота способен все это выдумать. Музта улыбнулся.

— Можно догадаться, какая участь уготована мне и моим воинам, когда ты покончишь со скотом, — сказал он.

— Кар-карт мерков — Вука, а не я, — ответил Тамука.

— Но все же ты можешь предположить. Тамука долго без слов изучал лицо Музты.

— Ты должен был погибнуть вместе со своими воинами. Это был бы славный конец, — сказал он.

— Возможно, и тебе представится такой случай, когда ты приведешь свой народ к гибели, — ответил Музта. — Я согласен, что скот — наш общий враг. Но мир велик, а война только началась. Не дай своей ненависти ослепить тебя. — Музта нерешительно помолчал. — Или твоему желанию занять место кар-карта и использовать войну как средство завладеть властью.

Тамука с трудом сдерживал себя и, не в силах больше терпеть, пришпорил коня и понесся прочь от фабрики. Музта проводил его взглядом, а потом медленно поехал на север, где за рекой Виной расположились лагерем два оставшихся умена тугар. Ветер по-прежнему доносил приглушенный бой барабанов, воспроизводящий биение сердца.

— Стоп машина!

Гамилькар Бака, правитель изгнанников карфагенян, наблюдал, как капитан «Антьетама», названного в честь другого такого же военного корабля, погибшего в прошлогоднем бою против Карфагена, направил свое судно к борту «Нью-Айронсайда». Два броненосца несильно стукнулись бортами, и Гамилькар вынужден был схватиться за семидесятипятифунтовую карронаду, стоявшую у правого орудийного порта.

— Отдать концы! И смотрите, нет ли снайперов, — крикнул капитан, высунувшись из люка на орудийной палубе.

Из носового и кормового портов высыпали матросы (оба орудия стояли в центре судна). Низко пригнувшись, они пробежали вдоль борта, бросили концы ожидавшим их морякам с «Нью-Айронсайда», а те закрепили их на своем корабле. Нижние палубы судов соединил грубо сколоченный мостик. Вдоль него натянули веревочные перила. — Все готово.

Гамилькар тоже пригнулся и выбрался на палубу через носовой порт. За ним последовали его помощники. На открытой палубе он глубоко вздохнул, наслаждаясь свежим весенним воздухом, напоенным ароматом сосен. С того момента, как их корабль вошел в устье Нейпера и пока он медленно преодолевал бурное течение разлившейся реки, они не покидали душного помещения внутри судна. Проходя мимо Форт-Линкольна, они впервые заметили конный разъезд мерков на восточном берегу реки. Воины молча наблюдали за кораблем. Вражеские пушки, расположенные на западном берегу, ниже Суздаля, тоже молчали. Такая тишина вызывала у Гамилькара дурные предчувствия.

До противоположного берега было меньше полета стрелы. Там виднелась группа мерков на лошадях, но и они молча стояли на месте. На восточном берегу возвышались стены Суздаля. Гамилькар вспомнил события прошлого года — последний штурм русской столицы. Тогда он служил меркам. Правитель порабощенного народа выполнял приказ хозяев. Он действительно хотел захватить город — ведь он был воином, и его задачей было победить. Но карфагенянин без особого воодушевления шел на штурм; он действовал не по своей воле, не ради собственной славы и триумфа.

Позже он понял, что мерки предали его, что Суздаль не станет вотчиной людей под управлением мерков. Городу грозила оккупация орды, а карфагеняне все равно должны были отправиться в убойные ямы. Гамилькар ввязался в войну только ради одной цели: он хотел избавить свой народ от необходимости отбирать двух человек из десяти на для пропитания мерков.

Карфагенянин взглянул на стены Суздаля. Повсюду стояли меркские воины, наблюдали за кораблями и молчали. Странное зрелище. Хотя он был уверен в неприступности города, мерки все же заняли его. Позади часовых высокие позолоченные купола отражали полуденное солнце, на деревянных домах и теремах виднелась искусная резьба, столь любимая русскими строителями. Это было так не похоже на ослепительно белый известняк его собственного дворца или кирпичные дома простого народа.

Гамилькар неприязненно посмотрел в сторону мерков. Они могут послать несколько стрел, просто из интереса, чтобы убить одного-двух человек. Этого от них вполне можно было ожидать. Он видел множество людей, зарезанных лишь для того, чтобы испробовать лезвие меча, или ради забавы, чтобы развеять скуку и увеличить счет убитых.

Продолжая уголком глаза наблюдать за мерками, Гамилькар прошел по сходням и ступил на палубу «Нью-Айронсайда». Прозвучал резкий свисток; этот обычай янки казался карфагенянину отвратительным, от пронзительного звука по его спине всякий раз пробегала дрожь. Молодой морской офицер из Суздаля, стоявший у мостика, отдал честь Гамилькару.

— Адмирал Буллфинч ожидает вас в кают-компании, — произнес он на едва понятном карфагенском языке.

Что здесь происходит? — спросил Гамилькар.

— Адмирал ждет вас, сэр. Хочу попросить вас двигаться быстрее — они могут открыть стрельбу в любой момент, — ответил офицер, явно натасканный на выполнение формальностей по встрече гостя и совершенно не способный выйти за рамки протокола.

Покачав головой, Гамилькар быстро скользнул в бортовой порт, опасаясь, что его незащищенная спина окажется непреодолимым соблазном для мерков. Он спустился в душное сумрачное помещение и увидел ожидавшего его офицера-янки, одетого в синий мундир точно такого же покроя, как и у предателя Кромвеля. Лицо молодого человека от скулы почти до самой макушки пересекал неровный шрам, черная повязка прикрывала пустую глазницу.

Они были примерно одного роста. Но Гамилькар был гораздо плотнее, на его обнаженных руках перекатывались мускулы, которые, однако, уже становились дряблыми и служили знаком, что через некоторое время мощное сложение может обратиться тучностью. Волнистая черная борода, недавно умащенная маслом, спускалась на грудь, смешиваясь с густыми волосами, покрывавшими все тело. Молодой человек перед ним выглядел почти хрупким, темно-синий шерстяной мундир и брюки свободно свисали с его стройной фигуры, шитый золотом пояс суздальского адмирала был туго затянут вокруг тонкой талии. Но его взгляд был твердым, хотя Гамилькар и заметил некоторую нервозность.

— Итак, город пал? — начал разговор карфагенянин, пропуская обычный ритуал приветствия и переходя сразу к деловой части.

Элазар, его ближайший друг и переводчик, следом за Гамилькаром спустившийся через люк, быстро перевел вопрос.

— Это случилось позавчера, — ответил Буллфинч. — Но мы обсудим это потом. Не хотите ли вы сначала поесть или выпить?

— Я хочу сначала получить ответы на свои вопросы, а потом выпить, — резко произнес Гамилькар.

Буллфинч кивнул в ожидании расспросов.

— По всей реке, как и здесь, мерки ни разу не выстрелили в нас. Они просто стоят и наблюдают.

Гамилькар смотрел на Буллфинча, ожидая окончания перевода. Адмирал хранил молчание.

— И потом барабаны — мы услышали их еще до того, как вошли в реку. Карфагенянин замолчал, и в подтверждение его слов через открытый порт донесся рокот, повторявший ритм биения сердца.

— Я подозреваю, что произошло нечто важное, но не знаю, что именно. Но я достаточно хорошо изучил вашего Кина и, думаю, он не стал бы так смиренно уходить со своей земли, не подготовив достойного ответа. Скажите мне, что случилось.

— Убит кар-карт мерков, — спокойно произнес Буллфинч.

Пораженный Гамилькар отвел взгляд. Джубади мертв. Он не испытывал любви к этому правителю, просто трудно было представить, что кар-карт, обладающий почти неограниченной властью, так же смертен, как и все остальные. Кроме того, карфагенянин подумал о чудовищных последствиях этого события.

— Как это произошло? — почти шепотом спросил он.

— Снайпер. Его застрелил бывший любимчик Тамуки Юрий.

Переводчик запнулся на слове «снайпер». Буллфинч заметил его затруднения и подробно объяснил, на что способна уитвортовская винтовка, как Юрий принял предложение Эндрю и как орда приостановила наступление после смерти кар-карта. Лицо Гамилькара исказилось от гнева, он опустил голову. Переполнявшие его чувства проявились в той боли, которая прозвучала в его вопросе:

— Ты понимаешь, чем все это грозит моим людям? — прошипел он.

— Думаю, да, сэр, — ответил Буллфинч, все еще стоя по стойке «смирно».

— Нет, ты не можешь этого понять, — продолжал Гамилькар. — Тебе никогда не доводилось видеть убойных ям и погребального костра кар-карта.

Буллфинч промолчал.

— А Кин знал, к чему это приведет?

— Я не могу отвечать за полковника, сэр.

— Если он знал, что убийство на тридцать дней остановит орду, то должен был знать и все остальное, — предположил Элазар.

Гамилькар кивнул. Затем он отвернулся и подошел к орудийному порту. В подступающих сумерках с трудом угадывались стены Суздаля. Ни в городе, ни на окрестных холмах не было видно огней. Только барабаны продолжали неумолчный стук... Когда они умолкнут, прервется жизнь всех пленников до единого.

— Это очень печально, — произнес Буллфинч, подойдя к Гамилькару. — Но ваши люди были обречены на смерть уже в тот момент, когда были захвачены в плен. Всем им грозила смерть рано или поздно.

— Тебе легко говорить, — прошептал Гамилькар, обернувшись к офицеру. — Год назад пропала моя жена, и вполне вероятно, она тоже в плену у мерков. Возможно, впрочем, что она давно погибла, и я молю Баалка, чтобы так и было. Но она могла остаться в живых и сейчас обречена слушать гул барабанов, зная, что это означает. Поверь мне, янки, всем людям в этом мире известно, что значит такой барабанный бой, что последует за смертью кар-карта от рук скота.

— Мне очень жаль, сэр. Я не знал.

— Кин знал.

Гамилькар смотрел в лицо Буллфинча, не в силах продолжать из-за душившего его гнева.

— Сожалею, сэр. Я бы хотел, чтобы нашелся другой выход.

— Твои сожаления ничего не изменят. Если бы вы здесь не появились, наша жизнь текла бы по-старому. Мерки весной ушли бы на запад. Двое из десяти моих людей погибли бы, но остальные продолжали бы жить в мире еще двадцать лет. А сколько людей погибло в войнах, которые развязали вы, проклятые янки? Я слышал, половина русских! А теперь они лишились и своей страны.

— Но они сохранили свою свободу, — возразил Буллфинч, но в словах его не было убежденности. Гамилькар презрительно фыркнул:

— Слабое утешение. Особенно если вспомнить, что вскоре мерки двинутся вперед и их будет вести чувство мести. Они сметут вас с пути, как ураган разметает пыль с дороги, а потом ворвутся в Рим. Вы обречены на поражение, и убийство Джубади — всего лишь отчаянная попытка отсрочить неизбежный конец. А мой народ? — Голос Гамилькара зазвенел от сдерживаемой ярости. — Наши люди не хотели этой войны, и я не хотел ее. Это вы пришли и разрушили нашу жизнь. Как ты думаешь, что будет с нами, когда все это кончится?

— Мы все в одинаковом положении. Война между людьми и ордами рано или поздно должна была начаться.

— Тогда, черт побери, лучше было не спешить. Кромвель был прав. Он хотел, чтобы орда прошла, и тогда у нас было бы в запасе двадцать лет, чтобы подготовиться. Я думаю, он не оставлял этого замысла, даже когда напал на вас в прошлом году. Он хотел оттянуть время, зная, что орда пройдет дальше.

— Обстоятельства заставили нас действовать по-другому, — ответил Буллфинч, ощутив укол совести при воспоминании о том, как поддался на уговоры Готорна, произнесшего страстную речь против намерений Кромвеля, когда все это только начиналось. Буллфинч тогда не задумывался о возможных последствиях, он не мог и предположить, что дело зайдет настолько далеко и именно ему придется сообщать карфагенянину о неминуемой гибели сотен тысяч его соотечественников.

У Кина не хватило духа рассказать мне о своем безумстве, — холодно заметил Гамилькар.

— О его намерениях не знал никто, — сообщил Буллфинч, испытывая приступ гнева из-за необходимости оправдывать действия полковника. — Не были посвящены ни Марк, ни Калин. Если бы замысел стал известен заранее, ничего бы не вышло.

Буллфинч не был полностью уверен в истинности своих слов. В конце концов, план, возможно, и обсуждался. Но он подозревал, что из соображений секретности Эндрю спланировал это в одиночку. И было еще одно подозрение — полковник не мог взвалить такую ответственность на кого-то другого, он решил нести это бремя на своих плечах.

Гамилькар положил руку на край порта, еще хранивший тепло жаркого дня.

— Может, вы что-нибудь выпьете, сэр? — сочувственно предложил Буллфинч.

Гамилькар отрицательно покачал головой и поискал глазами одного из своих помощников, ожидавших на палубе.

— Ссадите с корабля суздальских механиков, и пусть наши люди займут их места. Мы отплываем немедленно.

Ничего не понимающий Буллфинч молча ждал, пока Гамилькар повернется к нему.

— Военный корабль «Антьетам» с этого момента принадлежит мне, — спокойно пояснил Гамилькар.

— Этот корабль принадлежит суздальскому флоту, — едва сдерживая гнев, возразил Буллфинч. — Вы получили его во временное пользование, чтобы эвакуироваться вместе со своими людьми.

— Теперь он мой, — с нажимом в голосе настаивал Гамилькар.

— Сэр, я не могу позволить вам завладеть судном.

— Тогда попробуй меня остановить. Гамилькар, готовый в любой момент выхватить меч, не сводил взгляда с Буллфинча.

— Сэр, вы можете меня убить — я не способен противостоять вам в схватке один на один, — но я не могу позволить вам захватить один из кораблей суздальского флота.

«Да, надо признать, мальчик обладает немалым мужеством», — подумал Гамилькар.

— Конечно, мы можем сразиться. И я тебя убью, а твои люди застрелят меня прежде, чем я доберусь до своего корабля, — произнес он. — Или же ты можешь даже дать мне уйти, а потом разыграть морское сражение, но такой спектакль доставит немалое удовольствие меркам. Как бы то ни было, я забираю корабль.

— Но зачем он вам?

— Чтобы вернуться домой, — сухо произнес карфагенянин. — Как только закончится траур, мерки в порыве мести или бантаги с юга накинутся на Карфаген, да и на остальных тоже, пока не истребят всех людей в этом мире. Я хочу добраться до дома. Отныне это только ваша война. Меня она больше не касается.

— Но сорок тысяч ваших соотечественников спасаются от преследования в нашей стране, — запальчиво возразил Буллфинч. — Мы предоставили им убежище, несмотря на то, что вы сражались против нас.

— Вы угрожаете им?

Буллфинч вздохнул и покачал головой.

— Наш уговор остается в силе. Полковник Кин обещал убежище вам и вашим людям. Он сдержит слово, даже в случае вашего дезертирства.

Гамилькар удовлетворенно кивнул.

— По крайней мере, в этом отношении вы проявите благородство. Если вы не пошлете против нас свои корабли, я не стану нападать первым. «Антьетам» не будет сражаться против вас, если вы сдержите свои обещания и дадите нам спокойно уйти. Но с войной для нас покончено. Я направляюсь домой, чтобы постараться спасти все, что еще возможно спасти.

Буллфинч испытующе посмотрел на Гамилькара.

Забирайте корабль. Я не буду вам мешать, — тихо произнес он после долгой паузы.

Гамилькар молча повернулся и протиснулся в порт.

— Но не ждите от нас помощи после всего этого, — не сдержал своего раздражения Буллфинч.

Гамилькар помедлил, потом оглянулся.

— Я на это никогда и не рассчитывал.