Фогель Наум ДавидовичКапитан флагмана

Наум Давидович Фогель

Капитан флагмана

Роман

Действие романа Наума Фогеля "Капитан флагмана" развертывается на крупном современном судостроительном заводе. Автор хорошо знает своих героев - рабочих, техников, инженеров. Описывая их отношения в процессе труда, автор поднимает серьезные нравственные проблемы. Глубоко и тонко пишет Н.Фогель о современной семье, о трудностях и радостях семейного быта.

Трудовая деятельность советских людей и их личная жизнь изображены писателем в их реально существующем единстве.

1

Самолет стал крениться на правое крыло. Знакомый вираж перед посадкой. Бунчужный смотрел в иллюминатор. Город лежал внизу, ярко освещенный утренним солнцем. Отсюда, с высоты, хорошо видно, как он привольно раскинулся на крутом берегу большой реки, видны его площади и улицы - в центре прямые, как стрелы, у прибережья слегка изогнутые, на окраинах узкие, извилистые. И дома. Старые, крытые железом или давно вышедшей из моды черепицей. В районе Зареченской слободы - почти все под шифером, с небольшими зелеными двориками и верандами, увитыми виноградом. И новые - из белого силикатного кирпича. Эти стоят массивными четырехугольниками и многоугольниками. Они так и называются - жилмассивы. Кое-где десяти- и шестнадцатиэтажные строения вздымаются и в старом городе. Рядом со своими соседями они кажутся великанами, случайно вставшими в одну шеренгу с карликами.

Самолет разворачивается над рекой. Она была хороша в этот утренний час - широкая, темно-синяя. Здесь начиналась ее дельта. На юг и запад, сколько глазом окинешь, до самого горизонта, подернутого сизой дымкой, вода и зелень, зелень и вода. Десятки речушек, ериков и озер, островов, совсем крохотных и таких огромных, как тот, что под самолетом сейчас, Крамольный.

На нем раскинулось несколько верфей и заводов, в том числе и его, Бунчужного, самый крупный - ордена Ленина судостроительный. Теперь - дважды ордена Ленина. В Комсомольске-на-Амуре - тоже дважды ордена Ленина, но тот еще до войны построен, а этому - семнадцать стукнуло. Мальчишка. Дважды орденоносный мальчишка.

Вручение второго ордена было намечено на вторник. "Хорошо, если б и на этот раз министр прилетел, - думал Бунчужный. - Он, когда орден вручает, становится чуточку сентиментальным, и тут, если не растеряться... Надо будет послать Константина Иннокентьевича в Отрадное. Пусть все подготовит. Наш министр любит раньше своими глазами посмотреть, а уж потом деньги давать. Очень кстати нам был бы сейчас пятиэтажный корпус для дома отдыха. Бетонная дамба. За ней - полоса деревьев. А за ними уже - это пятиэтажное здание".

Отсюда, с высоты, хорошо виден стапель, упирающийся в железные ворота док-камеры, огромные цеха, административный корпус, многоэтажные дома поселка корабелов, расположенного рядом с заводом...

Бунчужный присмотрелся. Двести шестой на стапеле еще... А его нужно было сбросить на воду еще три дня назад. Сухогруз для Кувейта передвинут на новую позицию, надстройки закончены. Хоть за это спасибо тебе, Лорд. А за то, что двести шестой задержал... Экая досада: была задумка сбросить на воду в этом месяце не две, а три "коробочки". Очень важно не просто выполнить, а перевыполнить план. Именно сейчас.

Взгляд Бунчужного упал на крытый эллинг соседнего завода, что стоял на западной окраине Крамольного, у просторного затона. Рядом с эллингом красовался выведенный для спуска на воду ледокольный сухогруз.

"Вытолкал все же Романов свое детище из эллинга. С опозданием на два месяца, но вытолкал. Если б вовремя спихнул, может быть, не пришлось бы сейчас... Вот у кого не хотелось бы принимать завод!"

Правое крыло самолета еще больше ушло вниз. Под ним теперь убегал густо поросший осокорями, развесистыми ивами да непролазным тальником левый берег Вербовой. На фарватере виднелась вся облитая солнцем белоснежная "Ракета". Отсюда она казалась почти неподвижной, только белый бурун за кормой... На рейде у элеватора дремлют два иностранца: один свежевыкрашенный, нарядно-белый, другой - похожий на огромный утюг с рыжими подтеками на боках, истосковавшийся по ремонту.

Самолет шел над городом, выравниваясь и продолжая снижаться. Справа центральная улица, проспект Победы. Эта улица пролегла широкой лентой от вокзала до реки, разрезая город на две части. А вот и девятая больница, терапевтический корпус... Тут, в небольшой палате рядом с ординаторской, вот уже третий месяц мается жена. С Галиной удалось поговорить только около полуночи. Узнав, что отец на рассвете вылетает, она обрадовалась. И в этой радости ему почудилась тревога. Он хотел спросить, не успокаивает ли она его, но вместо этого спросил, все ли в порядке у нее дома и как себя чувствует Сергей. "Надо было мне Сергею позвонить, - подумал Бунчужный. - Он бы не стал скрывать". Но зятю Тарас Игнатьевич звонить не хотел. С тем, что Галина вышла замуж за этого уже немолодого человека, примирился, а вот неприязни своей к нему преодолеть не мог.

...Аэропорт. На черной полосе асфальта, обрамляющей привокзальный сквер, Бунчужный узнал среди других машин свою вороную "Волгу". И Диму, шофера, тоже узнал. Он стоял и, отгораживаясь ладонью от солнца, глядел в небо.

Самолет пошел на посадку. У выхода из аэровокзала Бунчужного встретил радостно улыбающийся Дима, загорелый, тщательно выбритый. Ворот его рубахи был расстегнут. Мускулистая шея - напоказ. Он поздоровался с Тарасом Игнатьевичем, забрал у него небольшой чемодан. Садясь в машину, Бунчужный посмотрел на часы.

- Домой? - спросил Дима, запустив мотор.

- На завод, - бросил Бунчужный.

Главная улица лежала меж двух стен пирамидальных тополей, вымахавших на добрых двадцать пять - тридцать метров. Только что политый асфальт жирно лоснился. Деревья отражались в нем, как в слегка затуманенном зеркале.

Машина подъезжала к больнице. Дима покосился на Бунчужного, сбавил скорость.

- Не будем, слишком рано, - сказал Тарас Игнатьевич и вдруг увидел Галину. Она тоже заметила отца и побежала к нему. Тарас Игнатьевич вышел из машины, сделал несколько шагов навстречу, обнял. - Как мама?

- Ты же видишь, я была дома. Позавтракала, поболтала с Сергеем и вот иду в больницу.

- А все же?

- К утру ей стало лучше. Утихли боли. Она даже заснула перед рассветом. Как у тебя там?

Это короткое "там" каждый раз обозначало что-нибудь другое. Сейчас министерство.

- "Там" у меня о'кэй. А у вас дома?

- Дома тоже все о'кэй.

Она улыбнулась. Что-то не понравилось Бунчужному в этой улыбке.

- Ты плохо выглядишь, Галина.

- Пустяки. Немного устала, и только. Вчера маму осматривали главный хирург области, профессор из Киева и Остап Филиппович. Они решили, что повторная операция не нужна.

"Опять консилиум, значит, - с тоской подумал Бунчужный. - Профессор из Киева, главный хирург области, Чумаченко Остап Филиппович... киты!" А вслух спросил:

- Что думает Андрей Григорьевич?

Для Тараса Игнатьевича превыше всего было мнение Андрея Григорьевича Багрия - заведующего терапевтическим отделением. Он знал его еще с детства. И жизнью был обязан ему.

- Что думает Андрей Григорьевич? - переспросила Галина. - Я уже говорила: он посоветовал увеличить дозу наркотала. После этого маме сразу же легче стало.

- Это было еще до моего отъезда. Ладно, я к нему загляну. - И, как бы оправдываясь за это "я к нему загляну", добавил шутливо: - От тебя ведь все равно правды не узнаешь. У мамы буду в четыре.

Бунчужный забрался на свое место, оглянулся вслед Галине и громче обычного хлопнул дверцей.

Дима вел машину ровно, спокойно: знал, что Тарас Игнатьевич терпеть не может суетливой езды по городу. Линия тополей внезапно оборвалась, открылась центральная площадь. Площадь Героев. На заднем плане - высокое здание обкома, массивное и в то же время легкое. Глядя на него, Бунчужный всегда думал, что архитектор, безусловно, решил соединить в этом здании воедино незыблемость и простоту. В центре площади - могила Неизвестного солдата. На беломраморном, слегка наклоненном постаменте - большая звезда. Из отверстия посредине в потускневшей позолоте граней бьется, чуть вздрагивая, голубизна Вечного огня. К постаменту от линии тротуара ведет вымощенная плитами красного полированного мрамора дорожка. По краям площади обелиски, тоже красного мрамора. На них имена земляков - участников Отечественной войны, Героев Советского Союза. Цветники на площади лежат где узкими, где широкими прямоугольниками, напоминая ковры. Их много - этих ковров. Сейчас, после полива, цветные узоры на них искрились, словно вышитые самоцветами по малахитовому бархату. Промелькнули универмаг, кинотеатр, высотное здание гостиницы, почтамт... Широкие массивные двери его были по просьбе секретаря обкома сделаны на судостроительном, как и облицовка из плиток нержавеющей стали на колоннах городской библиотеки.

Машина, чуть замедлив ход, свернула на Степную. Вот и дом, где живет доктор Багрий. Может, заглянуть?.. Не стоит, он сейчас собирается в больницу, торопится. Нет хуже разговора наспех.

Дима чуть притормозил, потом снова прибавил газу. Тарас Игнатьевич покосился на него. "Почему он пошел в шоферы? Такой мастер..."

- Чего это ты решил за баранку взяться? Слесарь высшего разряда и вдруг - за баранку?

- Наследственность, - не поворачивая головы, ответил Дима. - Дед в ломовых извозчиках всю жизнь проходил. Батя в Гужтрансе маялся на биндюге в две лошадиные силы. А мне "Волга" досталась. Да еще директорская. Генетика!

- Увиливаешь?

- На легкие хлеба потянуло, захотелось чистенькой работы. Чтоб при галстучке. И еще захотелось к вам присмотреться. Присмотрюсь и, гляди, в директора выбьюсь. Славы захотелось. Славы и почета.

- Смотри, чтоб не плакать потом. Слава, она, брат, на крепкую голову рассчитана.

- Так я же присматриваюсь только.

- Присматривайся, присматривайся. Чем черт не шутит. Может, в министры выберешься.

- В министры - это потом, а пока вполне устраивает и директором судостроительного. Хотя бы такого, как наш. Заводик первоклассный. Что надо заводик! Дважды орденоносный! Немного подиректорствую, а потом уже - в министры.

- Давай, давай. Я тогда к тебе водителем пойду. Лады?

- Лады. Вот шуму-то будет! Димка, скажут, вон как вымахал. Бунчужный у него шофером. Лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда у Димки - шофером!

Машина вышла на Стапельную площадь. Линию тротуара тут резко отграничивала от мостовой белая кайма бордюра.

- Бордюрчик, пока вас не было, Ширинкин вон как отделал, - усмехнулся Дима.

Стапельная площадь нелегко далась Бунчужному. Пришлось убрать больше двух десятков старых домов, освободившееся место выровнять, покрыть асфальтом. В центре - огромная клумба. Она, как и цветники на площади Героев, была похожа на вытканный разноцветными узорами ковер и тоже искрилась. Прежде трамваи, автобусы и грузовики вечно скапливались тут перед мостом через Бинду. Особенно в часы "пик". А сейчас...

Ровным потоком вливался сюда транспорт из пяти улиц. Огибая клумбу, машины устремлялись к бетонному мосту. Мост назывался Кузнечным. Когда-то здесь было множество кузниц - и у причалов, и неподалеку на склоне, и выше, на кривых улочках, где ютился рабочий и торговый люд. В старину здесь было царство извозчиков. Тут ковали лошадей, обивали железом тяжелые грузовые повозки, так называемые биндюги, арбы и шарабаны, натягивали железные шины на колеса, ремонтировали баркасы и шаланды. В память об этих кузнях и назвали мост Кузнечным. Прежде он был деревянный. После того как "отгрохали" площадь, поставили этот - железобетонный. Перила его напоминают чугунную вязь оград ленинградских парков.

Не умещаясь на тротуарах, захватывая порой проезжую часть, к заводу валил народ - с ближайших улиц и отдаленных. Даже из центра. Эти тоже нередко предпочитали идти пешком. С транспортом в городе, сколько помнит Бунчужный, всегда было трудно. Людской поток с моста выплескивался на широкую Корабельную улицу, что на Крамольном острове уже. Машина вышла сюда, потом свернула в глухой Вымпельный переулок, ведущий к центральной проходной. И тут бордюр тротуара был выкрашен в белый цвет. "Ширин, как всегда, перестарался, - думал Бунчужный. - Бордюр можно бы и не красить".

- Долго нам еще с чистой шеей ходить? - спросил Дима с насмешкой в голосе.

Тарас Игнатьевич хотел было сказать, что гостей положено встречать в прибранном помещении, около дома подмести и шею вымыть... Но вместо этого покосился на белый бордюр, на котором чья-то варварская рука вывела углем короткие и выразительные в своем неприличии слова.

- А шея-то уже подзагрязнилась, - бросил он сердито и добавил: - Сукины дети, даже буквы писать как следует не научились.

- Прикажите Ширинкину. Он в два счета перекрасит заново. Только надо не в белый, а в черный, чтоб художества углем не так в глаза бросались.

- Мелом напишут. Изловить бы одного да всыпать хорошенько, чтоб другим неповадно было.

- А вы тому же товарищу Ширинкину скажите, чтоб распорядился патруль из военизированной охраны выставить. Пока гости будут.

- Ты его Ширинкиным окрестил? - недовольно спросил Бунчужный.

- Я.

- Обидная кличка.

- Ширин К.Ин. Вместе - Ширинкин. Вольно же было его батьке, зная свое имя и фамилию, сына Костей называть. За отцовские грехи расплачивается наш Константин Иннокентьевич.

- А ты злой, оказывается.

- Я не злой. Я веселый. Американцы говорят, деловые люди обязательно должны быть с юмором. Вот я и тренируюсь.

- Да помолчал бы ты, веселый человек.

- Могу и помолчать.

Машина свернула к воротам. Они были открыты, но перехвачены поперек тяжелой цепью. Охранник увидел директорскую машину, торопливо отстегнул цепь, опустил ее на землю и приподнял фуражку. Тарас Игнатьевич кивнул ему.

"Волга" подкатила к административному корпусу. По тротуару, направляясь к стапельному цеху, шли двое: крепкий, широкоплечий, пожилой уже бригадир судосборщиков Василий Скиба и худощавый, невысокого роста Назар Каретников электросварщик. Тарас Игнатьевич окликнул Скибу. Тот остановился. Каретников тоже остановился.

Скибу Тарас Игнатьевич знал давно. И Каретникова знал: один из лучших электросварщиков на стапеле. Корифей своего дела. Одна беда - выпить любит. В понедельник за ответственные швы не брался: дорожил авторитетом.

Бунчужный ответил на приветствие Каретникова и, внимательно присмотревшись к нему, нахмурился.

- Опять? Сколько раз предупреждали!

- Вчера ко мне кум с кумой наведывались. Всего на один день приехали. Пришлось уважить. А только я...

- Как на стапеле, Василий Платонович? - спросил Бунчужный, не дослушав Каретникова.

- Надо бы начало работы передвинуть, Тарас Игнатьевич. Солнце хулиганит.

Бунчужный заметил, что график начала работы на стапеле обычно передвигают позже.

- Так оно ведь год на год не выходит. Ныне солнце просто сказилось.

- Ладно, распоряжусь. А его, - указал на Каретникова, - к работе не допускать. И вообще - в отдел кадров. Надоело!

- Так его только вчера в мою бригаду определили, - возразил Скиба, и в голосе его послышалась обида. - Сами знаете, как с людьми у нас.

- Все, Василий Платонович.

Он попрощался со Скибой и направился к себе. Глядя на его энергичную походку, никто не подумал бы, что этой ночью он так и не прилег. Только подремал немного в кресле во время полета.

2

Скиба посмотрел вслед Бунчужному, потом на смущенного Каретникова, выругался и зашагал к стапелю. Бригада уже была в сборе.

- Гриць, - обратился бригадир к молодому судосборщику Григорию Таранцу. - На сварку станешь заместо этого черта, - кивнул он в сторону Каретникова. - Рационализатор, так его перетак. Вместо углекислого газа решил на сивушном перегаре варить. Вот и турнул его Бунчужный за такое творчество с завода.

Бригаду эта шутка не развеселила. Вчера, когда узнали, что Назара Каретникова перебрасывают к ним, обрадовались. А тут - на тебе!..

Больше всех расстроился из-за этой истории Гриша Таранец. Браться сейчас за ответственную сварку для него было более чем рискованно. Накануне вечером он тоже перебрал в компании молодых писателей и поэтов из Чечено-Ингушетии. Они вместе выступали во Дворце кораблестроителей, а когда гости пошли ужинать, потянули за собой и Григория.

- Пойдем с нами, рабочий класс! - обнял его за плечи руководитель делегации. - Пойдем выпьем за здоровье твоей замечательной девушки. Если эта светловолосая девушка спустилась к нам из твоего красивого стихотворения, ее зовут Таней, верно я говорю? И я не напрасно отбил себе руки, когда аплодировал тебе, клянусь.

Таня, тонкая русоволосая студентка литфака, стала отказываться - у нее завтра коллоквиум, надо подготовиться. Гриша тоже колебался. Но гости так сердечно и весело уговаривали, что не согласиться было нельзя.

Вот на этой-то вечеринке Григорий и перебрал - очень уж замысловатые и веселые тосты провозглашали гости, стараясь за один вечер выложить своим украинским друзьям всю застольную мудрость Кавказа. Потом его попросили читать свои стихи. Хмель помешал ему выбрать лучшее, он прочитал первое, что пришло в голову. Ему хлопали. Однако он чувствовал, что аплодируют из вежливости. Потому и предложил выпить за самое лучшее стихотворение, которое не написано еще. Тост понравился. Ему снова налили полный бокал, он лихо осушил его. Это понравилось гостям куда больше, чем его стихотворение.

Самое неприятное во всей этой истории было то, что рядом сидела Таня... Если бы ее не было... Но она была. И смотрела на него с укором. Потом они шли домой через парк. Хулиганы... Драка... Безнадежно испорчен единственный костюм. Впрочем, дьявол с ним, с костюмом...

Утром Таранец пришел на завод не выспавшись, с головной болью. Прогудел гудок. Григорий тут же вставил электрод и зажег дугу. Но уже с первых минут понял, что сегодня шов получается не из тех, которыми хвастаются сварщики-мастаки, или, как их здесь называют, корифеи. Здравый смысл подсказывал, что надо бросить эту работу, сказать бригадиру, что сегодня из него, Григория Таранца, сварщик как из верблюжьего хвоста курдюк. Но он упрямо продолжал варить, надеясь, что в руке все же появится твердость.

- Давай на прихватку переходи, - услышал он позади себя недовольный, даже злой голос бригадира.

Григорий погасил дугу. Подавали крупную секцию палубной надстройки. На кране работала девушка, с которой Таранец познакомился, когда еще только пришел на завод впервые. Этот первый день врезался в память на всю жизнь.

...В отделе кадров рыхлый и, казалось, плохо выспавшийся и потому хмурый человек мельком взглянул на записку со штампом редакции областной газеты, подписал бумагу и, не подымая головы, буркнул:

- Третий цех.

"Почему в третий? Почему не в пятый, двадцать седьмой или пятьдесят девятый?" Гриша уже знал, что на заводе шестьдесят пять цехов. И вот его, по воле этого плохо выбритого, пасмурного субъекта, определяют в третий. Цифра ничего не говорила Григорию, как и фамилия человека, к которому он должен обратиться в этом цехе. И кем он будет работать, Гриша тоже не знал. В бумажке стояло - разнорабочий. И в скобках - ученик-такелажник. Спросил у молодого парня, стоящего неподалеку от ворот. Тот охотно пояснил:

- Разнорабочий - это вроде моряка на суше. Кепка козырьком назад. Вместо тельняшки - брезентовая роба. А насчет работы, то здесь как в океане: нынче тут, завтра там. Отнеси, принеси, подай, прими. Здесь, парень, самое главное, чтоб никакой тебе квалификации. Когда-то их чернорабочими называли. А только ты не грусти: многие тут с этого начинали, а теперь - начальники цехов. Считай, на первую ступеньку поднимаешься.

- Даже самая высокая лестница начинается с первой ступеньки, - сказал Таранец, которому развязный парень пришелся по душе.

Он шагнул в проходную, вежливо поздоровался с вахтером и спросил, как пройти в третий цех. Охранник посмотрел бумажку и махнул рукой куда-то не совсем определенно. Григорий зашагал в этом направлении. Решил - по дороге уточнит. Остановил молодого рабочего в брезентовой одежде и в каких-то диковинных башмаках с тускло поблескивающими металлическими носками.

- Сначала вот этот цех обойдешь, потом следующий, с другой стороны. И выйдешь прямо к третьему. Стапель это.

Григорию это слово всегда нравилось. "Стапель"... Было в нем рядом с уважительностью еще и что-то от детского лепета. Такое слово должно хорошо укладываться в строку. Стапель - капель. Много прозрачных и звонких капель...

Хорошо бы - капель... Что-то весеннее... Но только тогда выходит не стапель, а стапель... Нет такого слова - стапель... Сотни тысяч... капель падают на стапель. Почему сотни тысяч?.. Почему не миллион или, скажем, два миллиона... Чепуха какая-то... Чепуха, а звучит.

Он обогнул угол громадного, сложенного из белого силикатного кирпича здания с гигантскими - в три этажа - оконными проемами, в котором гудело и грохотало. Потом еще одно, более тихое. И вдруг... Он его узнал, хотя до этого никогда не видел. Только в журналах или газетах, на картинках. Или на экране телевизора. Неважно, где видел. Важно, что узнал. Остановился, пораженный.

Рядом с пятиэтажным корпусом прямо на земле стоял корабль. Огромный. Почудилось, что это видение из детства, из фантастического мира сказок. Будто попал в чудесную страну лилипутов, которые возятся там, на этой махине, что-то делают, каждый свое. И чудится, что вот сейчас откуда-то появится добряк Гулливер в своем камзоле, оригинальной шляпе и станет помогать этим лилипутам. Корпус корабля покоился на массивных подставках, которые стояли на колесах, тоже очень прочных, похожих на вагонные. Под ними - рельсы. Потом он узнал, что эти подставки на колесах называются тележками и на них океанскую громаду передвигают с позиции на позицию, потом - в док-камеру, это когда приходит время спускать на воду. Эстакада. На ней мостовые краны, которые все время двигались, что-то подымали, опускали, перетаскивали на толстых металлических крючьях. Все вокруг грохотало, бухало, вдруг разражалось короткой, похожей на пулеметную очередь, трескотней. Однако самым впечатляющим был корабль. Такой огромный и тяжелый, что только диву даешься, как он не проседает, не уходит в землю, словно тот сказочный богатырь из древней русской былины. Запомнилось над всем этим голубое, в редких кучевых облаках, небо. И - солнце, ласковое. И в этом невероятно оглушающем солнечном свете то там, то здесь, над корабельным корпусом и сбоку, на его бортах, вспыхивали и гасли огни электросварки.

Григорий остановился ошеломленный, почувствовав себя ничтожно маленьким перед этой громадой. Другие, казалось бы, тут как дома. Одни копошились наверху, совсем крохотные, другие что-то делали здесь, на земле, куда-то шли, третьи стояли и курили, чего-то ожидая, спокойные, безразличные к тому грандиозному и фантастическому, что делалось вокруг.

Из оцепенения вывел пронзительный гудок. Оглянулся. Шарахнулся в сторону: прямо на него двигался паровоз. Пыхтя и отдуваясь, он тащил две платформы, на которых не то лежало, не то стояло какое-то сооружение из толстого металла. Лязгнули буфера. Паровоз коротко вскрикнул и остановился. На платформу взобрались люди в промасленных куртках наголо. Стали возиться с толстым металлическим тросом. "Вот это, наверно, и есть разнорабочие", подумал Григорий, проникаясь уважением к здоровякам, орудующим на платформе. Он загляделся на них. Потом услышал какие-то нетерпеливые звонки. На него двигалось громко рычащее чудовище на широко растопыренных, забрызганных грязью и потому, казалось, мохнатых лапах. Чудовище отгоняло его, Григория. Оно замедлило ход. Остановилось рядом, закрыв собою почти все небо. И вдруг разразилось руганью, девичьим голосом. Где-то посередине между гигантскими лапами и чуть склоненной до самых облаков верхушкой - остекленная кабина. Из окна, рискуя вывалиться, высунулась курносая девчонка в белой косынке и брезентовой курточке.

- Недоносок желторотый!.. Черт вас тут носит, бездельников!

Страх прошел. И все сразу же стало на свои места. Чудовище оказалось портальным краном. Девушка - крановщицей. Григорий улыбнулся ей и приветливо помахал рукой, как старой знакомой. Но эта курносая, там, наверху, пожелала Григорию, чтоб его "побила лихоманка", и только после этого двинула свой кран дальше, поравнялась с железнодорожным составом. Толстый крюк повис над металлическим сооружением. Стал опускаться, раскачиваясь. Один из рабочих поймал его и ловко продел в петли тросов.

- Это что за штука? - спросил Григорий паренька, соскочившего с платформы.

- Конструкция это, - сказал паренек солидным басом. - А ты, видать, новенький? - Григорий кивнул, и паренек снова заинтересовался: - Куда тебя? Ну-ка покажи, - и он бесцеремонно потянул к себе бумажку, которую Григорий все еще держал в руке. - Так это к нам тебя.

Григорий отобрал бумажку. Огляделся. Бросалось в глаза, что здесь, на стапеле, почти все на колесах - и корабельный корпус, и платформы, и этот огромный кран. Потом его внимание снова привлекла "конструкция", которую разгружали сейчас. По привычке попытался тут же зарифмовать это слово. "Конструкция-обструкция... Чепуха. Конструкция-инструкция... Лучше. Подали конструкцию точно по инструкции... Белиберда, сапоги всмятку".

Подъемом этой плохо рифмующейся конструкции руководил стоящий на краю палубы здоровяк - широкоплечий, в брезентовых брюках и такой же куртке, наброшенной на голые плечи. Из-под куртки выпирала загорелая до черноты волосатая грудь. На голове - защитный шлем. Здоровяк стоял на крепких, широко расставленных ногах и жестом отдавал распоряжение сердитой крановщице.

Конструкция двигалась, чуть покачиваясь. Сначала потихоньку. Потом быстрее. Шла она одновременно вверх и приближалась к борту корабля.

Второй такелажник соскочил с платформы, остановился рядом, закурил. Он тоже внимательно следил за подъемом.

- Сколько она тянет? - спросил Григорий.

- Кто "она"?

- Эта железяка.

- На кой ляд тебе, - покосился на него такелажник.

- Из газеты я.

Рабочий посмотрел на него недоверчиво.

- Из какой газеты?

- Областной. Внештатный журналист я. Интересуюсь вот этим всем. - Он сделал неопределенный жест.

- Интересуешься, значит? Ладно, интересуйся. Только это не "железяка", а секция. А тянет она сто тонн.

Григорий извлек из кармана блокнот, выдернул из-под его корешка самописку и сделал короткую запись. Потом его вниманием завладел богатырь, тот, наверху. Легкими движениями рук он "брал на себя" эту секцию. Конструкция поднималась все выше и выше. Рычал, надрываясь в натуге, кран. Дрожал от напряжения. Казалось, его изогнутая, чем-то похожая на жирафью шея вот-вот хрустнет, сломится от непомерной тяжести - и стотонная конструкция рухнет, ломая все вокруг: эстакаду, этот крохотный паровозик, платформы... Было странно, что паровозик этот не убирается подальше от нависшей над ним многотонной опасности. Стоит чудак и пыхтит, отдуваясь с облегчением, даже будто радуется, что избавился наконец от такой тяжести. Машинист высунулся из окошка и тоже смотрит, как идет в небо огромная секция.

А кран то гудел, то затихал на короткое время, подчиняясь едва заметному, но выразительному движению руки богатыря, то вдруг снова принимался натужно выть. Толстые тросы при этом вздрагивали, как живые.

- А этот сюда направлен. Такелажником, - услышал Григорий рядом с собой уже знакомый голос паренька. - Может, в нашу бригаду его определят, а, дядь Федь?

- Из газеты он.

- Так у него направление в наш цех. Разнорабочим.

- Правду он говорит? - сурово спросил старший.

- Правду, - спокойно сказал Таранец, вынул из кармана направление, протянул пожилому.

Тот внимательно посмотрел, поднял глаза и спросил строго:

- Что ж ты голову морочишь?

Григорий сунул руку в брючный карман, вынул газету, протянул такелажнику и произнес, не глядя на него:

- На последней странице. Стихи. Мои. Таранец моя фамилия. Григорий Таранец...

Пренебрежительный тон юноши, пахнущая свежей краской газета и колонки стихов, обрамляющих фотографию с изображением знакомого кусочка берега Вербовой, видимо, убедили такелажника. Он сравнил фамилию на бумажке с той, что была отпечатана жирным шрифтом над подборкой стихов, убедился в полной идентичности и сунул газету под нос изумленному напарнику. Посмотри, мол.

- Чего же он - к нам?

- Значит, газете так нужно, - пробасил старший, добрея. - Максим Горький, если б его на такой завод послали, рехнулся бы от счастья, а ты...

- Это кто на палубе, там? - поинтересовался Таранец, указывая пальцем на богатыря.

- Скиба это. Василий Платонович. Лучший бригадир судосборщиков на стапеле. А только про него уже писали. И не раз.

Конструкция повисла над палубой и, повинуясь руке бригадира, стала опускаться, пока наконец не села на свое место.

- Зачем же ты к нам идешь? - поинтересовался рабочий, на которого подъем этой махины не производил никакого впечатления.

- Знаете, что такое жизнь, дядь Федь?

- Жизнь - это проще пареной репы, - ответил рабочий, несколько шокированный этим "дядь Федь". - Жизнь - это, браток, борьба. И в песне так поется. Вот смерть - это посложнее и непонятней, а жизнь - проще пареной репы.

- Вот я пришел сюда, чтобы этому делу научиться. Для вас это просто, а для меня - сложнее сложного. Потрусь здесь около вас - глядишь, а для меня все проще пареной репы станет...

- Это где же ты задумал тереться? Среди нас, такелажников?

- Нет, я к вам не пойду. Я к нему пойду: к этому Василию Платоновичу.

- Так бумажка у тебя, браток, не туда, а к нам, такелажникам.

- Бумажка - что? Бумажку и переделать можно.

- Судосборщик, сынок, - перешел уже вовсе на покровительственный тон бригадир, - специальность посложней нашей. Там нужно и в чертежах разбираться, и резаком орудовать, электросварку постичь. И силушка нужна, потому иной раз и кувалдой наподдать приходится.

- Справлюсь. Я, дядь Федь, из тех, которые, если захотят...

- Хвастун ты, вот кто, - рассердился на это и впрямь весьма пренебрежительное "дядь Федь" пожилой такелажник и вдруг напустился на своего помощника: - Какого черта глазеешь тут? Давай подбирай тросы. Не слышишь, как машинист орет.

Машинист и в самом деле орал, стараясь перекрыть окружающий гул короткими гудками своего паровичка. Григорий еще раз посмотрел на конструкцию, которая теперь отсюда, снизу, казалась не такой уж большой, встретился взглядом с крановщицей, помахал ей рукой и зашагал обратно в отдел кадров.

Ему удалось получить направление на стапель, учеником судосборщиков. Не к Скибе, правда, но все равно в судосборщики.

Когда он, уже с новым направлением, возвращался к стапелю, из тучи, что нависла над заводом, хлынул дождь. Теплый. Ласковый. Потом тут же выглянуло солнце. Дождевые капли заискрились, заиграли всеми цветами радуги.

- Сотни тысяч капель падают на стапель и на кран портальный, девушке в лицо, - бормотал Григорий, с удовольствием ощущая, как холодит плечи сразу взмокшая рубаха.

"И придет же такое в голову: "И на кран портальный, девушке в лицо". С чего бы ей таращиться в небо? А если и полюбопытствует, если задерет... Сотни тысяч капель на ее курносую мордочку... Не слишком ли много?" Но первые две строчки нравились. И потому стало радостно. А может быть, настроение стало таким оттого, что в кармане лежало направление в ученики-судосборщики?

- Сотни тысяч капель падают на стапель, - продолжал он декламировать, утешая себя тем, что другие строчки этой неудачной строфы придут немного позже, когда он оглядится здесь. Строчки и впрямь пришли. Только совсем другие. А "сотни тысяч капель", падающих на стапель, так и не увидели света... Таранец и вовсе позабыл о них. В бригаду Скибы ему все же удалось попасть. И скоро.

...Да, вокруг было все так, как и в первый день его работы на заводе. Только настроение было плохое. "Лучше бы он матюганом меня, чем так, молча", - подумал Григорий о Скибе.

С прихваткой у него ладилось, но работал молча, не шутил, как обычно, хмурился. Ко всему еще огромный синяк под правым глазом, который кто-то успел ему присветить вчера ночью в парке, привлекал всеобщее внимание, вызывая шутки, на которые почти все скибовцы были большие мастера.

"Ну и денек, пропади он пропадом, - подумал Таранец. - Даром что суббота. Хотя "черная" ведь эта суббота. Черней и не придумаешь!.."

3

Была "черная" суббота - один из выходных, когда завод, по заранее составленному графику, работал. В такие дни на прием к директору мог прийти кто хотел. Тарас Игнатьевич никому не отказывал и был как-то по-особенному добр. Многие нарочно откладывали свои дела к нему на такую субботу, надеясь, что просьба их будет наверняка уважена. Правда, Бунчужный предпочел бы, чтобы сегодня был четверг. Самый обыкновенный четверг, когда собирается декада и можно пригласить весь "комсостав" - заместителей, начальников отделов и цехов - поделиться новостями, обсудить планы в связи с предстоящим торжеством. Но сегодня была "черная" суббота, и Тарас Игнатьевич решил провести ее как всегда - начать с приема. А жаль, он любил свой "комсостав" - каждого сам растил.

В свое время, подписывая приказ о назначении Бунчужного директором завода, министр сказал:

- Со специалистами там плохо, Тарас Игнатьевич. Но чем сможем, подсобим. - Он вздохнул: - С оборудованием сейчас и то легче, чем со специалистами.

Однако Тарас Игнатьевич решил, что выпрашивать в министерстве специалистов он не будет: хорошо знал, что представляют собой спецы, кочующие с одного производства на другое по разным причинам - то директор сволочь попался, то обещали четырехкомнатную квартиру, а дали двухкомнатную, и та за тридевять земель от завода... Лучше своих выпестовать. И он принялся выискивать среди рабочих, техников и мастеров "специалистов управления". Случалось, и не на ту лошадку ставил, но чаще всего не ошибался. Было у него особое чутье на таких. Он посылал их на другие заводы набираться опыта. И на зарубежные командировки не скупился. "Гнал" учиться - сначала в техникум, а если человек оправдывал надежды - в институт. Однажды министр спросил:

- Ты как итээр комплектуешь, Тарас Игнатьевич? Потихоньку с других заводов переманиваешь, через нашу голову?

- У меня своя академия, - ответил Бунчужный. - Хорошего работника умный директор не отпустит, а бездельники мне и даром не нужны.

- Не переманиваешь, значит? - хитровато прищурился министр. - А Ватажков?

- Исключение. По старой фронтовой дружбе. К слову, толковую мысль он подал: институт нужен. Свой. Вечерний. Очень уж накладно отправлять парней в другой город на пять лет, если можно все премудрости дома постичь. Без отрыва от производства. До войны ведь был институт.

- А что, разумно... Очень разумно! Кстати, как он там, Ватажков?

- Комиссарит. Будто всю жизнь только то и делал, что комиссарил на таком посту. На месте Ватажков.

Да, у Бунчужного была страсть самому растить свой "комсостав", готовить свои руководящие кадры, людей толковых, деловитых. Терпеть не мог заседательской суеты, мастеров парадного трескословия. Такие наобещают с три короба, а как до дела дойдет - в сторонку. "Мы, мол, люди маленькие. С него спрашивайте, с директора. У него власть". Сыпать обещаниями направо и налево они люди не маленькие, а ответ держать... Он распорядился собираться раз в десять дней. Такие совещания назывались декадами. Потом жизнь заставила собираться чаще. Раз в неделю. По четвергам. Но по традиции эти совещания продолжали называть декадами. Они проводились в строго определенные часы, приходить раньше считалось дурным тоном. Опоздания не допускались. Вот и приходили все - минута в минуту. Бунчужный считал, что так и только так должны собираться на деловые совещания деловые люди.

Тараса Игнатьевича больше всего тревожил сейчас лайнер, который торчал у ворот в док-камеру на тележках вместо того, чтобы стоять уже на воде у достроечного пирса. В ответе за это был его заместитель по производству Лордкипанидзе. Тарас Игнатьевич позвонил секретарю и попросил разыскать Лорда.

В кабинете все осталось так, как было перед его отъездом. За тем, чтобы здесь никто не смел "хозяйничать", ревниво следила его бессменный секретарь - уже пожилая женщина. Она работала тут еще до его прихода.

Кабинет у него был тогда маленький. И приемная была совсем крохотной. А сейчас... Сейчас приемная стала просторной, комфортабельной. И кабинет большой, "министерский". Паркет из дубовых плиток разных тонов, умело подобранных. Строгая темная панель полированного дерева. И такого же дерева - большой директорский стол со специальной приставкой для телефонов. И второй - узкий, длинный, расположенный слева от двери. За этим столом обычно и проходили декады. Рядом с дверью, на стене - большая карта завода, весь Крамольный остров.

Начертана эта картина была как-то шиворот-навыворот, так, что север получался внизу, а юг сверху. На этой "южной" стороне черной тушью были очерчены причалы, главный затон, док-камера, второй затон... Бунчужный уже привык к такому расположению карты, хотя все на ней шло вразрез с приобретенными еще в школе географическими представлениями. Жилищный массив, захватывающий часть большого озера Хустынки, был выведен контрастной пунктирной линией в многоугольник. Когда рисовалась эта картина, жилмассива не было. Он существовал только в мечтах директора.

Бунчужный повернулся к своему знаменитому ПДП АСУП - персональному директорскому пульту автоматической системы управления производством, который стоял рядом с телефонами. Это была новинка, созданная умельцами цеха электрорадиоавтоматики. ПДП представлял собой вертикальный щит со множеством кнопок. Сверху - экран, похожий на телевизионный. Нажимаешь кнопку, и на экране вспыхивают цифры - количество металла на складе, запасных частей, выполнение плана на любом участке. Даже количество больных. Даже число недостающих специалистов в данную минуту по каждому цеху и отделу с расшифровкой, каких именно.

Тарас Игнатьевич стал нажимать кнопки. На экране вспыхивали и гасли цифры. Бунчужный нахмурился, выключил пульт и ругнулся про себя. Теперь ясно, почему двести шестой не на воде: рабочих рук не хватает.

Людей на заводе постоянно недоставало, особенно судосборщиков, слесарей, электросварщиков... А вот инженеров, конструкторов, плановиков и других специалистов с каждым годом становилось все больше и больше. "Со временем и без рабочих обойдемся: все будут делать машины с высшим образованием, - шутил Лордкипанидзе, - а пока еще много у нас работ, не требующих особого мастерства". К счастью, большинство специалистов на заводе начинало с простой работы. В трудную минуту - а такое иногда случалось - они могли стать и за токарный станок, и за фрезерный, возглавить бригаду судосборщиков. Но кое-кому было трудно. Тем, кому, по словам того же Лордкипанидзе, не повезло, кто пошел в институт прямо со школьной скамьи. И потому, если на одних было любо-дорого глядеть, когда они, переодевшись в спецовки, становились за станок или брали в руки простой держак, то на других было до того неловко смотреть, что мастера из деликатности в такую минуту старались не замечать их.

Нехватка рабочих давала себя знать и на других заводах. На кораблестроительном было даже благополучнее. Что только не делалось здесь, чтобы закрепить кадры, и все же... Вот и сейчас не хватает. Особенно электросварщиков. "Может быть, не нужно было с Каретниковым так, - подумал Тарас Игнатьевич. - Нет, нужно!"

Он снял трубку, позвонил Романову. Тот оказался у себя. Тарас Игнатьевич поздоровался, попросил зайти.

- Письмо тут для тебя. От министра. И вообще разговор есть. Не из приятных, но откладывать нельзя... Ладно, жду... - Он положил трубку, нажал кнопку секретарского телефона, попросил соединить его с терапевтическим отделением в девять тридцать. Потом спросил: - Что у вас?

- Ширин тут. И мать Богуша.

Бунчужный попросил извиниться перед матерью Богуша, сказать, что он примет ее сразу же после Ширина, вне очереди.

Константин Иннокентьевич вошел сразу же. Это был начинающий полнеть человек, в расцвете сил. Поздоровался. Поздравил с награждением завода. Сел. Собрался о чем-то спросить, но Бунчужный оборвал его:

- Надо съездить в Отрадное, подготовить. Возможно, кое-кого из гостей свезем туда. Самолетом. Проверь, как идет ремонт коттеджей. По бульвару пройдись. Деревья, что зимой пересадили, если не поливать... В общем, сам знаешь. Все!

- Будет сделано, - сказал Ширин и поднялся.

Если Ширин сказал "будет сделано", можно не сомневаться, что будет сделано. Вот за эту исполнительность и поднял его Бунчужный до высокой должности своего заместителя.

Ширин, если нужно, и две недели с завода не выйдет, а своего добьется. Потом доложит. Докладывать о выполнении доставляло ему невыразимую радость, и Бунчужный старался не лишать его этого удовольствия.

- Скажите, чтобы мать Богуша вошла, - бросил ему вслед Бунчужный.

Миша Богуш, инженер-электрик, в благодарность за успешную операцию, которую сделали матери в девятой больнице, взялся установить в операционной хирургического корпуса уникальный рентгеновский аппарат с особой приставкой, которую сам сконструировал. Во время испытания попал под высокое напряжение. Произошла остановка сердца. Хирурги, которые находились тут же, вскрыли грудную клетку и "запустили" сердце. Но сердце молчало шесть минут. Всего на одну минуту больше максимально допустимого срока. Эта минута и решила все. Но мать надеялась, она верила в медицину. Особенно в хирургов. Ведь они вернули ей жизнь. И Мишу воскресили. С тех пор прошло более трех месяцев. Миша не умер. Но и живым его нельзя было назвать. Он ничего не видел, не слышал, не чувствовал, не понимал. Врачи круглосуточно дежурили у его койки и делали все возможное, но сознание не возвращалось. И она пришла к Тарасу Игнатьевичу с просьбой, чтоб он как депутат Верховного Совета помог. Хорошо бы пригласить профессора, из Москвы. Нет, она доверяет нашим врачам, но Москва - это Москва.

Бунчужный знал, что Богушу никто и ничем не поможет. Но матери этого знать не следовало. Тарас Игнатьевич сосредоточенно слушал эту женщину, постукивая сигаретой по столу и не решаясь закурить в ее присутствии.

Он пообещал, что сделает все необходимое, проводил женщину в приемную и распорядился домой отправить на своей машине. Потом спросил у секретаря.

- Ну, как там Лорд?

В это время открылась дверь и на пороге появился Лордкипанидзе невысокий, по-девичьи тонкий в талии, подчеркнуто опрятный. Тщедушный на вид, он отличался поразительной работоспособностью и, казалось, хранил в тайне от всех какой-то ему одному известный секрет преодоления умственной и физической усталости. Говорил он быстро, но выразительно, с легким грузинским акцентом. Бунчужного больше всего привлекали в нем быстрота соображения, находчивость и уникальная память. Карьера его на заводе была стремительна. После окончания института он работал сначала мастером, потом помощником начальника судосборочного цеха, затем начальником этого цеха, главным строителем... После этого Тарас Игнатьевич предложил ему должность своего заместителя по производству - наиболее трудный и "нервотрепный" участок.

- Кстати, - сказал Бунчужный и посмотрел на него недобрым взглядом. Заходи.

- Здравствуйте, Тарас Игнатьевич, - сказал, останавливаясь у стола, Лордкипанидзе. - Принимаем поздравления с наградой?

- Вот я тебя сейчас поздравлю, - сказал Бунчужный, потянулся за сигаретой, прикурил, резким движением погасил спичку и только после этого бросил коротко: - Садись!

- Извините, если выговор, я лучше - стоя.

- Садись, - повторил Бунчужный и, когда инженер опустился в кресло, спросил: - Почему двести шестой на стапеле?

- Этот сухогруз в майский план ведь не входит, а у нас...

- Я ведь приказал!

- Правильно, однако...

- Кто здесь директор? - оборвал его Бунчужный.

- Вы директор.

- Так вот, чтоб двести шестой сегодня же в док-камере был.

- Вы же знаете, как у нас...

- Знаю. Распорядитесь, чтобы закрыли отдел главного конструктора, главного технолога, планово-экономический, наконец. Если не хватит, мобилизуйте часть электронно-вычислительного центра.

- Я полагаю, если месячный план выполнен...

- А мне сейчас нужен сверхплан. Вот как нужен, - черкнул он себя ребром ладони по шее. - Для меня этот кораблик на воде сейчас - козырный туз. Через два дня тут будут министр, представители Верховного Совета, ВЦСПС... Я из них знаешь сколько за этот "сверхплан" выжму?.. Два трехсотквартирных дома дополнительно выжму и пятиэтажный корпус в Отрадном. Я на нее ставку сделал, на эту коробочку, а вы ее перед воротами в док-камере законсервировали.

Лордкипанидзе поднялся. На тонком, очень подвижном лице его отразилась нескрываемая досада.

- Значит, опять аврал, опять сверхурочные, опять инженеров на черную работу...

- Тебя послушать, у нас каждый день - аврал. А когда в последний раз было такое? В прошлом году? Ты знаешь, я сам противник штурмовщины, но сейчас нужно. Понимаешь, нужно, Лорд. Собери людей, объясни. Правду скажи. Поймут. И еще: "Торос" надо принимать... Да, да, у Романова. Вот какое дело, милый ты мой Лордкипанидзе.

Зазвонил телефон. Тарас Игнатьевич снял трубку. Узнал голос первого секретаря обкома. Обрадовался.

- Здравствуй, Яков Михайлович... Спасибо... - Он покосился на Лордкипанидзе и жестом отпустил его. - А я прямо с аэродрома сюда... Все вместе, Яков Михайлович... И "Торос" принимать нужно... Нет, сегодня... Да, незамедлительно... Я уже звонил ему, сейчас будет... Что поделаешь, если все так завязалось узлом... В Отрадное?.. Хорошо, проскочим... Буду у нее в шестнадцать... Спасибо, передам.

4

Валентина Лукинична лежала в отдельной палате, маленькой комнатке с единственным окном на юг. Ее называли по-разному, эту комнату. Сначала изолятором, потом палатой особого назначения. Иногда сюда переводили умирающих. Умирать на виду у всех не положено, вот и переводили сюда под разными предлогами.

Больные были наслышаны о недоброй славе этой палаты и потому на перевод соглашались неохотно, а иногда и вовсе не соглашались. Персоналу - особенно сестрам, да и врачам тоже - нередко приходилось тратить немало сил и времени, чтобы убедить их.

- Там у вас умирают. Я тут останусь. Буду лежать тихонько - стона не услышите. Только не переводите.

Затем, с легкой руки тети Домочки, пожилой санитарки, эту палату стали называть райской.

Однажды Андрей Григорьевич во время обхода распорядился перевести в эту палату немолодую умирающую от белокровия колхозницу.

- Там лучше вам будет, - сказал он, - воздуха много, да и сестры всегда рядом.

Женщина промолчала, но когда обход кончился и тетя Домочка стала собирать ее вещи, запротестовала:

- Не пойду!

- А чего не пойдешь? - спокойно спросила своим певучим голосом тетя Домочка, продолжая как ни в чем не бывало собирать вещи. - Ловкенькая палата, светленькая, чистенькая. Там знаешь как легко дышится?

- Боюсь я туда, - прошептала больная, - там умирают.

- Вот и дура, - беззлобно произнесла тетя Домочка. - Когда твой час пробьет, все равно помирать придется. Вот сегодня привезли одного прямо в морг: попал под машину. Так что же, по-твоему, если на улицах люди под машину попадают, значит, так и сидеть дома? Смерть, она всюду найдет. Значит, на роду написано - умереть под машиной. А у вас на поле разве не умирают?

- Умирают, - вздохнула колхозница. - Свекор мой прошлым летом на поле умер. В мозг излияние от жары.

- Ну вот, я и говорю: когда смерти надо будет забрать тебя, она не поглядит - где застанет, там и возьмет. А та палата у нас особливая, райская, можно сказать, палата. Кому там помереть посчастливится, прямо в рай попадет.

- Почему в рай? - поинтересовалась полная соседка слева.

- А в ней старик один причащался, - продолжала тетя Домочка. - Почуял смерть и наказал, чтоб за батюшкой послали. И старуха его потребовала. И сын. Дело ночью было. Галина Тарасовна как раз дежурила. "Ладно, говорит, пускай кличут". Вот и позвали. Я сама и сбегала. И все время там была, пока батюшка причащал того старика. А после всего он, батюшка, значит, и палату благословил. И это при мне было. Осенил ее крестным знамением и сказал: "Всем, кому тут помереть доведется, царствие небесное ныне и присно и во веки веков". Вот как. Теперь кто в этой палате помрет, вроде как бы святой: все грехи ему заранее отпущены. Я своим наказала, коли мой час пробьет, только туда. А ты упираешься, хотя до смерти тебе еще годков тридцать, не меньше.

С тех пор стали называть палату "особого назначения" еще и "райской".

К Валентине Лукиничне все относились с подчеркнутым вниманием не только потому, что она была тяжело больной, а еще и потому, что дочь работала ординатором отделения, а муж знатный человек в городе - директор самого крупного судостроительного.

Галина всегда помнила мать крепкой, сильной, на редкость спокойной. А сейчас - жутко смотреть - щеки ввалились, нос заострился, на губах, всегда улыбчивых, появились морщинки, и лишь глаза, хоть стали больше, глубже, казались прежними - спокойными и вдумчивыми, только веселых огоньков в них сейчас не было. На всем ее лице - в складках у рта, в изгибах бровей застыли боль и страх, что эти и без того нестерпимые муки еще усилятся.

С тех пор как мать положили в эту палату, Галина почти не бывала дома. Все время здесь. Ей казалось, что никто никогда не испытывал таких страданий, как ее мать. Она знала - муки родных и близких всегда кажутся особенно тягостными. Нет, нет, то, что выпало на долю ее матери, было действительно ужасно. Галина с мольбой смотрела на Андрея Григорьевича, но тот лишь беспомощно разводил руками.

- Ничего не поделаешь. Солнечное сплетение. Мы еще смутно себе представляем, как это грандиозно - солнечное сплетение.

Что знала она, Галина, об этом сплетении? На лекциях в институте профессор говорил о нем долго и уважительно - мозг брюшной полости! Но в памяти осталась только путаница нервных волокон и узлов на брюшной аорте и рядом.

В прошлом году в отделении лежал больной с таким заболеванием. Галина первая поставила диагноз. Багрий похвалил ее тогда и посоветовал показать больного консультанту-невропатологу. Тот согласился с диагнозом и тоже похвалил Галину. Она была уверена, что теперь больного переведут в неврологическое. Но консультант предложил понаблюдать еще, поисследовать.

- Эта штука редко заболевает сама по себе, - сказал он в ответ на недоуменный взгляд Галины. - Чаще всего она выполняет роль звонаря и начинает бить в набат, оповещая о пожаре где-то по соседству. Вот и поищите. И уж если ничего не найдете... Ну, тогда за дело примутся невропатологи. Только будьте внимательны, чтоб не оскандалиться.

Он оказался прав. Дополнительное обследование обнаружило старые спайки. Их рассекли, и человек выздоровел.

Она прочитала все, что написано о солнечном сплетении, и только сейчас увидела, как мало еще о нем знает медицинская наука.

Она понимала, что у матери в результате тяжелого недуга все пошло кувырком. И боли у нее - ужасные. И рассказать о них она не может, потому что нет в человеческом языке таких слов, чтобы описать их.

- Она всегда тут, - говорила мать о своей боли испуганным шепотом, будто кипятком плещет кто под самое сердце. Господи, хоть бы конец скорее!

Галина тоже временами ловила себя на той мысли: "И в самом деле, хоть бы скорее конец!" Она спохватывалась, пугалась, а через короткое время снова ловила себя на том же. А сегодня утром, забежав как всегда на несколько минут домой, она не выдержала:

- Я эгоистка. Жестокая, беспощадная, - рыдала она, уткнувшись головой мужу в грудь. - Желать смерти родной матери. Подумать только, желать смерти родной матери!

- Ты устала, - произнес он тихо и участливо, гладя ее волосы. - Тебе надо просто немного отдохнуть.

- Не успокаивай меня. Хотеть, чтобы мать умерла! О таком подумать гнусно, подло!..

Он усадил ее, покопался в аптечке.

- Вот, выпей две таблетки и поспи. Право, тебе надо поспать. Хотя бы три-четыре часа.

- Нет. Я пойду. - И она стала вытирать слезы ладонью, всхлипывая, как ребенок. - Я пойду. Если что случится в мое отсутствие, я никогда не прощу себе.

- Ладно, иди, - согласился он. - Только умойся и поешь. Ты должна крепко держаться, хотя бы ради нее. Умойся и поешь.

- Хорошо, я сейчас умоюсь и поем, - всхлипывала она. - Ты прав. Я не должна распускаться.

Пока она умывалась, он приготовил завтрак - яичницу с ветчиной, масло, сыр, чашку чаю. Он все мог - и сварить, и постирать, и прибрать в комнатах. Она постепенно отстранила его от всего этого - мужчина должен быть мужчиной, а сейчас... Он говорит, что ему просто не доставляло это забот. Что, когда моешь посуду, хорошо думается. А под звук пылесоса удается даже решить очень сложный сюжетный ход. Он поставил на стол дымящуюся яичницу, положил нож, вилку. Сел напротив.

- Не понимаю, зачем ты терзаешь себя, - сказал он.

- Мне кажется, я что-то упустила.

- Ты делаешь все, что можешь. И все вокруг тоже делают, что могут.

Она вздохнула.

- Ну, пожалуйста, успокойся, - попросил он.

- Я уже успокоилась, - сказала она и опять вздохнула. - Я сейчас поем и пойду. Ты прости, что я совсем тебя забросила.

- Какую, однако, чушь несет человек, когда у него горе, - пожал плечами Сергей.

Прощаясь, она обняла его и опять заплакала.

- Ну вот, снова...

- Это уже от радости, что ты у меня есть, - произнесла она шепотом. Не представляю даже, что было бы со мной, если бы не ты. Тебе не очень трудно без меня?

- Трудно? Это не то слово. Впрочем, не думай обо мне как о заброшенном. Я солдат. И мне хорошо работается сейчас. Если бы у тебя было время... - он замолк. Она понимала, что он хотел сказать.

Он любил вечерами, когда она возвращалась с работы, слушать в ее чтении свои черновые наброски. Затем он ходил по комнате и говорил, говорил, энергично жестикулируя, рассуждая вслух, как бы споря с самим собой. Она слушала молча. Старалась не перебивать, понимала - ему нужно "выговориться". И при ней это у него получалось особенно хорошо. Она чувствовала, что сейчас, когда приближается срок сдачи рукописи, когда надо особенно много работать, ему не хватает ее.

- Я понимаю, Сергей, моя беда - это в какой-то мере и твоя беда.

- Почему в "какой-то мере"? - спросил он.

- Прости, я не так выразилась.

- Мне хорошо работается, - повторил он. - Вчера был Гриша Таранец. Мы с ним проболтали добрых три часа. Посплетничали немного. Да, знаешь, отрывок из моего романа газета наша печатать не будет.

- Почему? - удивилась Галина. - Ведь главный редактор читал, и ему понравилось.

- Он уехал с делегацией в Болгарию на две недели. Его обязанности исполняет сейчас Романов.

- Вот кому я не доверила бы такую должность даже временно.

- У него большой опыт работы в газете, великолепное чутье наиболее важного. А это, согласись, самое главное для редактора.

- Для редактора самое главное быть человеком.

- Быть человеком - очень трудная профессия, - улыбнулся Сергей. Впрочем, эту истину хорошо знали еще в древности.

- Ты всегда древнюю мудрость выставляешь, как щит. Я же знаю, что тебя злит все это. Не может не злить.

- Злит, конечно, - спокойно произнес он.

Она почувствовала, что разговор о Романове тяготит мужа, и потому спросила.

- А как у Гриши дела?

- Он почти закончил поэму. Прочел мне два отрывка. Неплохо получается. А третьего дня приходила его Таня. Прочитала мне мои две главы. Она хорошо читает.

- Ну, как у них?

- С ним любой будет нелегко.

- Любить человека - и приносить ему горе... Не понимаю.

- Он это делает помимо своей воли.

- Ты будто оправдываешь его.

- Нет. Но все равно мне хочется помочь ему. И я это делаю в меру сил своих. - Он улыбнулся. - Как видишь, дел у меня невпроворот. И поверь, мне хорошо работается. Сегодня утром, например, я сделал шесть страниц. Это очень много - шесть страниц. Конечно, мне тебя не хватает, но я все же хорошо работаю. Когда у тебя появится время, ты убедишься, как хорошо я работаю сейчас. И не мучай себя попусту. Ведь ты не можешь делать больше, чем делаешь.

Ему показалось, что она опять заплачет. Он снял с вешалки шляпу, сказал, что проводит ее немного. Она обрадовалась.

Дома Галина позволяла себе и посетовать на судьбу, но в больнице держалась крепко. Взяла она себя в руки сразу, как только мать легла к ним в отделение и Андрей Григорьевич заподозрил опухоль. Она решила держаться так, будто ничего опасного нет, будто заболевание хоть и тяжелое, но излечимое.

Да, она держалась крепко. Но вчера, когда мать, обессиленная очередным приступом, сказала каким-то жутким шепотом: "У меня уже нет сил, Галочка... Надо ли, чтобы это продолжалось?" - Галина похолодела.

- О чем ты?

- Это пытка. Надо ли, чтобы она продолжалась?

У Галины мурашки изморозью пошли по телу. Эти слова она уже слышала несколько лет назад, когда студенткой впервые пришла в хирургическую клинику. Там лежал артист Воронин. Он был красив и талантлив. Девчонки не стеснялись своей влюбленности в него. А после операции... Во время перевязок на него было страшно смотреть. Рот, глаза, каждая черточка лица - все кричало о боли, но крика не было, только серебряная трубка в горле хрипела и клокотала. Галине, когда она увидела это, стало дурно. Потом ее долго рвало. И это казалось ужасным: ведь она будет врачом и вдруг... Придя в себя, стала оправдываться:

- Понимаете, девочки, если бы он кричал... Было бы легче. А так...

Ночами его изводила бессонница. Обычные дозы снотворного не помогали. Их увеличили. Потом еще. А через несколько дней Воронин умер. Накопил смертельную дозу снотворного и отравился.

Дежурный врач, докладывая утром на пятиминутке, был убежден, что не миновать разноса. Но профессор тяжело вздохнул.

- Знаю, - сказал он. - Звонили.

Потом Галина слышала, как профессор, шагая по коридору со своим старшим ассистентом, сказал:

- Я бы на его месте поступил так же. Этот Воронин и на сцене и в жизни был настоящим парнем.

И Галина тогда подумала, что профессор прав. Воронину, для которого сцена - все, остаться без голоса... Это была бы не жизнь, а пытка. Сплошная пытка.

Вот и мать - тоже. Галина понимала, что ей ничем уже не помочь. Но внутри все протестовало.

- Господи, как же наша медицина еще беспомощна!

- Вы же умница, Галина, - сказал Багрий. - Вы же знаете, что такое солнечное сплетение. И что такое опухоль с метастазами, тоже знаете.

- Я все понимаю, все. Но если бы унять эти боли, хотя бы на время.

- Да, это очень худо, когда человек не переносит обычных наркотиков, сказал Багрий. - Только наркотал.

- А что, если вспрыснуть не три кубика, а четыре?

- Попробуйте, - сказал, подумав, Багрий. - Только, пожалуйста, осторожно.

После инъекции четырех кубиков мать проспала три часа. Потом некоторое время чувствовала себя сносно. Затем снова появились боли, но терпимые. Спустя несколько дней пришлось добавить еще кубик. Вадим Петрович - старший ординатор отделения, молодой, импозантный - прочитал историю болезни Валентины Лукиничны и, увидев дозу наркотала, только присвистнул.

- Однако!..

- Что "однако"? - спросила Галина.

- Ампула наркотала! Это же по сути наркоз.

- Нас учили всегда индивидуализировать дозировки, - ответила Галина. Если четыре не помогают, надо вспрыскивать пять.

- Это по сути наркоз, - повторил Вадим Петрович предостерегающе.

- Знаю, - сказала Галина.

- Так вот, - начал Шарыгин, по-прежнему не поднимая головы, - я полагаю...

Он опять замолчал. "Удивительно, как он умеет выводить из себя", - уже с раздражением подумала Галина. Зазвонил телефон. Вадим Петрович снял трубку и протянул как обычно:

- Да-а... Приветствую вас, Илья Артемович... Хорошо, я скажу Галине Тарасовне, чтобы она подготовила... Это ее больной... Ну конечно же все будет официально - за подписями старшего ординатора и заведующего отделением... С удовольствием передам... До свидания, Илья Артемович.

Он положил трубку, посмотрел на Галину.

- Будалов кланяется вам. Не знаю почему, но даже от его голоса мне всегда становится не по себе. Терпеть не могу следователей.

- Илья Артемович очень милый человек, прямой и честный, - возразила Галина.

- В вас говорит лечащий врач. Больной - всегда больной. Даже если он следователь по особо опасным преступлениям. Если бы вы не лечили его, он не показался бы вам таким милым.

- Что он просил передать мне?

- Привет.

- А еще?

- Просил подготовить копию истории болезни... - Вадим Петрович назвал фамилию больного, потом, продолжая прерванный разговор, произнес так, словно этого звонка вовсе и не было: - Так вот, я полагаю, что такие дозы наркотала граничат уже с чем-то недозволенным.

В тот же день Галина рассказала об этом разговоре Багрию.

- Все лекарства в какой-то мере яд, - сказал Багрий. - Надо только уметь пользоваться ими, тогда они идут впрок. Вы же знаете, человек привыкает к наркоталу, вот и приходится увеличивать дозу. Ничего не поделаешь.

Галина успокоилась. И все же каждый раз, когда она брала в руки шприц, ей вспоминалось: "Такие дозы граничат уже с чем-то недозволенным".

5

Некогда самостоятельный завод Романова постепенно попал в полную зависимость от Бунчужного. "Торос" получал множество разнообразных деталей, и облицовку клюзов, и крупные секции, выкроенные на его, Бунчужного, электронных автоматах и сваренные в его, Бунчужного, цехах. Даже своего плаза у Романова сейчас не было. Все расчеты по строительству теперь он получал от Бунчужного, который построил уникальный масштабный плаз, первый в стране.

Романов понимал, что современные океанские корабли с очень сложным автоматическим управлением ему поручали строить потому, что рядом был завод Бунчужного. А ведь еще совсем недавно судостроительный Романова считался передовым. Один стапельный цех чего стоил - гигантский крытый эллинг, где сборке корабля не мешали осенние непогоды, зимние вьюги, летний зной.

Романов пришел хмурый. Не глянув на секретаря, он рванул на себя двери кабинета Бунчужного, энергичным шагом прошел через всю комнату, сухо поздоровался и, не ожидая приглашения, тяжело опустился в кресло. Поглядел на коллекцию разноцветных телефонов, на зеркально блестящий ПДП и спросил сухо:

- Так что у тебя там за новости, Тарас Игнатьевич?

Бунчужный молча протянул ему письмо министра. Романов стал читать, ничем не выдавая захлестнувшей его обиды. Бунчужному, глядя на него, стало не по себе. Он поднялся, подошел к окну.

Матвея Романова Тарас Игнатьевич знал давно. Вместе восстанавливали судостроительный. Вместе работали на самом трудном участке первого цеха, где происходила раскройка металла. Вместе разрабатывали новый метод электросварки - дешевый, высококачественный, надежный. Их работой заинтересовался научно-исследовательский институт. Метод превзошел все ожидания. Его переняли другие заводы. За короткое время экономия по стране от внедрения в практику этого способа исчислялась уже сотнями тысяч, а потом и миллионами рублей. Зашумели газеты. Бунчужного и Романова представили к награде. А спустя еще некоторое время Тарас Игнатьевич получил Ленинскую премию. После этого прошло несколько дней, и Матвея Романова, по рекомендации Бунчужного, назначили директором соседнего судостроительного.

Представление к Ленинской премии Бунчужного и новое назначение Романова было простым совпадением. Однако родной брат Романова, журналист, сотрудник редакции областной газеты, усмотрел в этом недобрый умысел.

- Ведь он вот какую хиромантию завернул, Матюха! Он взятку тебе дал, говорил он брату, оживленно жестикулируя. - Оттер плечом от Ленинской премии и, чтобы не скулил, завод - в зубы. Дескать, бери и помни мою доброту.

- Знаешь, что тебе всегда не хватало, Ваня? - сказал с горечью Матвей Семенович. - Здравого смысла и доброты.

- Зато у тебя этого - невпроворот. Попомни мое слово, он тебя и оттуда еще турнет.

- Да пойми, нет ему смысла, если он же меня рекомендовал. Никакого смысла нет.

- А он безо всякого смысла турнет. Мешаешь ты ему на этом свете. Сварка эта новая - твоя идея. Ты начал. Ты до конца довел. Тебе честь и слава. Понимаешь, тебе, а не ему. На твоих плечах он к славе добрался, и теперь ты - лишний. Как свидетель обвинения. Умный человек всегда старается от свидетелей обвинения избавиться. А он - умный хохол.

- Спасибо, что хоть это за ним признаешь.

- Что хохол?

- Нет, что умный.

- Так оно, брат, чем враг умнее, тем хуже.

- Ты хоть другим не болтай всего, что сейчас нагородил, - сказал Матвей. - При чем тут Бунчужный? К Ленинской премии представлял институт. Им там надо было отметить своих - тех, что и кандидатские, и докторские сделали на нашем материале. А чтоб лишних разговоров не было, прицепили и Бунчужного. Могли и другого пришвартовать. Меня, например. Или начальника цеха, в котором этот метод внедрялся впервые. А то и бригадира лучшей бригады этого цеха. Не знаешь ты разве, как у нас это иногда делается?

Бунчужный вернулся на свое место. Сидел, курил, глядел на Матвея Семеновича. "До чего же он похож на своего брата. И надо же, чтобы я сначала с тем схлестнулся, теперь с этим".

Романов неторопливо прочитал письмо. Еще раз. Так же неторопливо сложил, затолкал в боковой карман своего легкого, ладно пригнанного по фигуре пиджака и только после этого спросил таким тоном, словно это не министр, а он, Бунчужный, подписал приказ о слиянии заводов:

- А меня куда?

- Оставайся на прежнем месте, - сказал Бунчужный. - Не хочется мне, чтобы такой ответственный участок попал в руки другого. Пока освоится, пока...

- Вот именно - участок, - не дал ему закончить Романов. - Доработался Матвей Семенович до начальника участка. Можно и с повышением поздравить.

Эта язвительная реплика заставила Бунчужного нахмуриться.

- Дело не в названии, Матвей Семенович. Ты знаешь: дело не в названии. Впрочем, если не хочешь - лаборатория электросварки у нас, сам знаешь, одна из лучших в Союзе. Сейчас начинаем освоение гравитационной электросварки по нашему, русскому, методу. А впереди - лазер... С тобой мы все это провернем куда быстрее.

- Провернем, - язвительно усмехнулся Романов. - Я проверну, а ты за это вторую Звезду получишь.

- Да очнись ты, Матвей Семенович. Ведь не я раздаю ордена и присваиваю звания лауреатов. Если бы от меня зависело...

- Мне бы первому присвоил? Знаю эту побасенку.

- Как хочешь, - уже сухо произнес Бунчужный.

Романов не заметил ни этого отчужденного тона, ни подчеркнуто сухой интонации. Ему важно было узнать от Бунчужного все, чтобы не наломать дров сгоряча, не накуролесить. Он взял себя в руки, потянулся за сигаретой, закурил. Помолчал.

- Ну а если я, скажем, не соглашусь и на прежнем месте остаться, и к тебе в лабораторию идти! Кто я теперь для вас? Разжалованный директор. Не понимаешь, как мне обидно?

- Не понимаю, - резко ответил Бунчужный. - Но министр понял. Есть у него для тебя место - в Прибалтике. Директором судостроительного. А только я не советую. - И, отвечая на недоуменно-вопросительный взгляд Романова, продолжал: - Не потянешь.

- Какого же черта ты рекомендовал меня директором "Тороса"? Какого черта, спрашиваю?! - взорвался Романов.

- Маху дал. Не учел, что ты с людьми работать не можешь.

- У тебя учился.

- Не тому учился. Ты ведь с людьми - вот как.

Бунчужный показал крепко стиснутый кулак.

- И этому у тебя учился, - упрямо повторил Романов.

- Конечно, иногда нужно и так, - согласился Бунчужный, разжав и опять крепко стиснув кулак. - Завод не детский садик. Тут иногда нужно как на фронте - не мои слова: Скибу цитирую. Я вот сегодня лучшего сварщика выгнал за то, что вчера выпил больше нормы. Думаешь, он работать не мог?.. Мог. Думаешь, у нас электросварщиков - бери не хочу?.. Нет, не хватает. А выставил я его, чтобы другим неповадно было. Себе в убыток выставил. Конечно, иногда нужно и так. А вообще-то к людям надо с душой. А ты ко всем с одной меркой. - Он сделал паузу и продолжал своим ровным, чуть приглушенным голосом: - Ты сейчас огорошен. Давай подождем два-три дня, потом поговорим.

Романов коротким движением большой руки воткнул в пепельницу недокуренную и до половины сигарету, крутнул так, что она лопнула, стряхнул приставшие к пальцам крошки табака и спросил:

- Завод когда сдавать?

- Сегодня.

- А повременить, пока я в Москву слетаю?

- Я тянуть не люблю. Это у меня с фронта - приказ есть приказ. И потом, с министром можешь и тут поговорить. Во вторник обещал быть, если ничего не помешает.

- Так, может быть, с передачей до его приезда и подождем?

- Тянуть не буду.

- Торопишься, значит. Боишься, чтобы там не переиграли.

Бунчужный почувствовал, как у него холодеют губы и по затылку забегали мурашки. "Довел-таки, сукин сын!" - подумал он не столько со злостью на Романова, сколько на самого себя.

- Все. Разговор окончен. Через час комиссию пришлю.

Романов несколько секунд смотрел на Бунчужного, потом резко поднялся, быстрым шагом направился к выходу. Сильным ударом носка толкнул дверь, вышел, громко хлопнул ею.

Бунчужный досадливо поморщился. Посмотрел на часы. Половина десятого. Удалось ли связаться с больницей?

Он потянулся к трубке, но телефон в это время зазвонил.

- Багрий на проводе, Тарас Игнатьевич, - доложила секретарь.

Бунчужный поздоровался, спросил:

- Как там Валентина моя?

- Сегодня немного лучше.

- Галина говорила. Не нравится она мне.

- Кто? - спросил Багрий, понизив голос.

- Галина. Я сегодня встретил ее. Утром. Не понравилась.

- Устала она очень. Больше ничего.

- Может, отправить ее на два-три дня в Заозерное, к бабушке? Поговорите с ней, Андрей Григорьевич. У меня ничего не выйдет.

- Вы полагаете, у меня выйдет?

- Попытайтесь, пожалуйста. Я в четыре буду.

Он положил трубку, несколько секунд сидел задумавшись, потом снова позвонил секретарю. Спросил как обычно:

- Что у нас там?

- Сейчас вам кофе принесут и чего-нибудь поесть.

- Не надо. Закончу прием, приду в буфет. Что у нас там?

- Было трое. По поводу жилья. Я их к Ширину отправила... Волошина пришла. Две минуты просит.

"Волошина - и две минуты", - усмехнулся Бунчужный, а вслух сказал:

- Давайте ее сюда.

Волошина вошла и направилась к столу своей на редкость легкой походкой. Лицо ее было затуманено не то печалью, не то заботой и в то же время освещалось теплой, приветливой улыбкой.

"Она очень пластична, - подумал Бунчужный. - Не только внешне пластична, но и внутренне".

Людмила Владиславовна до того, как стала главным врачом девятой больницы, несколько лет возглавляла заводскую поликлинику здесь, на судостроительном. Она была красива той особой красотой, какой обычно расцветают ладно скроенные женщины в тридцать четыре, тридцать пять лет. Умела держаться с подкупающей простотой и достоинством, что всегда вызывает чувство уважения и симпатию. Начальники цехов охотно выполняли все ее просьбы, нередко расходуя для ремонта поликлиники остродефицитные, предназначенные для отделки кораблей материалы.

Тарас Игнатьевич знал, что она еще студенткой вышла замуж за какого-то доцента, что у нее дочь от этого брака, что вскоре вышла замуж вторично, за Ширина, у которого за год до этого умерла жена. Узнав о свадьбе, Лордкипанидзе не удержался:

- Как?.. В одной упряжке Костя Ширин и эта трепетная лань?..

- Кто лань? - спросил Бунчужный. - Ты бы поостерегался, Лорд. Если она узнает, как ты ее обозвал...

Тарас Игнатьевич посмотрел на ее тонко очерченное лицо, чуть покатые, очень женственные плечи и подумал, что Константин Иннокентьевич не ровня ей и что брак у них, наверно, не из счастливых, но вот живут же. Спокойно, тихо. Иногда их можно было встретить в театре, на пикнике. Всегда вместе. Всегда какие-то умиротворенные, спокойные, очень дружески расположенные. Видимо, сумел же подобрать ключ к ее сердцу Константин Иннокентьевич?

Она любила внедрять в практику своей поликлиники все новое. Проведав об очередной новинке в Москве, Ленинграде или ином городе, она тут же собиралась и ехала, чтобы ознакомиться. Бунчужному нравилась эта ее деловитость. И то, что поликлиника на его заводе считалась самой лучшей в области, тоже нравилось. Людмилу Владиславовну он величал начальником цеха здоровья. Хорошим начальником. Однако против перевода ее главным врачом укрупненной девятой больницы не возражал: нельзя становиться поперек дороги человеку, если он в гору идет.

Легкий туман печали, который придавал красивому лицу Волошиной что-то общее с лицом скорбящей богоматери, не понравился Бунчужному.

"Конечно, клянчить пришла", - подумал он и поднялся навстречу. Она протянула ему свою белую, узкую в кисти, с длинными, тонкими пальцами руку. Он пожал ее, потом указал на кресло и произнес:

- Я весь внимание, Людмила Владиславовна.

"Она безусловно пришла клянчить, - снова подумал Бунчужный, - но прежде она станет интересоваться моим здоровьем".

- Как ваше здоровье, Тарас Игнатьевич?

Она выразила искреннее удовлетворение по поводу хорошего здоровья директора, несмотря на длительную командировку и хлопоты, которых у того полон рот. После этого перешла к Валентине Лукиничне:

- Мы вчера консилиум собирали. Лучшие специалисты...

Она стала перечислять членов консилиума, называя должность и научное звание каждого, но Бунчужный вежливо оборвал ее.

- Знаю, - сказал он. И, отвечая на удивленный взгляд, пояснил: - Я ведь уже с Галиной беседовал и с Андреем Григорьевичем. И что утешительного мало, тоже знаю. Какая нужда у вас? Давайте выкладывайте, пока добрый.

Волошина улыбнулась. Ей нужен линолеум. Желательно голубой. И пластик. Желательно белый. Лучше с бирюзовым отливом...

Зазвонил секретарский телефон.

- Приехал Дэвид Джеггерс, - сообщила секретарь.

- Ах и некстати, - бросил с досадой Бунчужный в микрофон и спросил: Где он сейчас? В гостинице?.. К десяти? Этот если сказал, будет минута в минуту. Ладно, давайте кофе. - Он положил трубку и обратился к Людмиле Владиславовне: - Да, так что у вас там?

- Пластик, Тарас Игнатьевич. Для отделки панелей. В столовой хирургического корпуса. И еще: очень хотелось бы мне установить микрофоны с усилителем в конференц-зале. Нигде не достать сейчас такой установки, а у вас есть, говорил мне Константин Иннокентьевич.

Бунчужный потянул к себе ее заявление и, не просматривая, наложил резолюцию. Людмила Владиславовна пожалела, что не попросила пластика раза в два больше. А клея - всего тридцать килограммов.

- Я попрошу Константина Иннокентьевича, чтобы он все оформил.

- Я его послал в Отрадное.

- Надолго?

- Завтра вернется. Вы уж извините.

- Полноте, - улыбнулась она, и Бунчужному показалось, что неожиданная командировка мужа не только не опечалила ее, а даже обрадовала. - Я поручу своему завхозу. Вы уж простите, Тарас Игнатьевич, если я по старой памяти и дальше к вашей помощи прибегать буду.

- Я всегда к вашим услугам, Людмила Владиславовна, всегда к вашим услугам.

Ему не терпелось оборвать этот визит. В другое время он охотно поболтал бы с ней, но сейчас... Этот настырный англичанин Дэвид Джеггерс...

Людмила Владиславовна интуитивно почувствовала нетерпение Бунчужного и поднялась. Он проводил ее взглядом. Подумал: "И все же как это ее угораздило за Ширинкина выскочить?"

Принесли кофе. Тарас Игнатьевич потянулся к чашке, пододвинул ближе тарелочку с бутербродом. Теперь он уже не думал ни о ком, только о Джеггерсе. Некстати его принесло. Хотя, с другой стороны... Он посмотрел на часы и принялся за кофе.

6

Распоряжение Бунчужного уволить Каретникова с работы ошеломило сварщика. В душе накипала злость. А тут еще и мастер напустился:

- Идол чертов! Понесло тебя с перепоя директору на глаза. Ты бы еще поручкался с ним. Или целоваться стал. - Он выругался зло, длинно, с выкрутасами. Умел ругаться мастер. - Ну, что торчишь тут? - снова набросился он на Каретникова. - Давай топай в отдел кадров. Все планы из-за тебя кувырком, чтоб ты пропал.

- Идите вы со своими планами и директором знаете куда?.. Ему там, в министерстве, наверно, хвоста накрутили, вот он и сорвал зло на первом встречном.

- Первым-то я был, - спокойно заметил Скиба.

- Тебя он ругать не посмел. И уволить - руки коротки: Герой Труда, член обкома. И вообще цаца. А я?.. Ну, кто я такой?

- Ты лучший сварщик. Корифей, можно сказать. А только дурак: ради подлой сивухи таким авторитетом жертвуешь. Надо было тебе вчера еще набираться. Мало выходных.

- В общем все, - сказал мастер. - Валяй в отдел кадров, Назар Фомич. Прав Скиба: дурак ты, как есть дурак. - И он безнадежно махнул рукой.

- Ну и катитесь вы все к едрене Фене, - вскипел Каретников и ушел, громко стуча каблуками.

В отделе кадров он сначала повздорил с ожидавшими в очереди, потом с начальником отдела. "Завел" его так, что тот, подписывая "бегунок", продырявил бумагу авторучкой.

- Валяй к распронатакой бабушке, - бросил он со злостью. - На заводе без тебя чище воздух будет.

- Ладно, проживу без вас, - бросил ему на прощанье Каретников. - Нужны вы мне, как чиряк на заднице. Собралась тут шайка-лейка, над рабочим классом измывается.

Начальник пригрозил вызвать кого следует.

- Это вы можете! Давай, давай сюда милицию, пожарников, охранников!.. А только мне плевать на твою охрану.

Он вышел, хлопнув дверью с такой силой, что стекла в рамах зазвенели. Кусок штукатурки у притолоки отвалился, упал на пол, рассыпался на мелкие кусочки.

Опрятная женщина средних лет осуждающе покачала головой. Ну, повздорил ты с человеком, а двери при чем?

Каретников глянул на нее уже мутными глазами, обозвал старой дурой и, не слушая протеста окружающих, пошел дальше оформлять "бегунок".

Со всеми формальностями он покончил быстро, сдал пропуск, получил расчет и через короткое время уже шагал на базар, к винному ряду, шелестя в кармане новенькими десятками. Он взял у знакомой торговки кружку вина, потом еще одну. Затем, уже в магазине, купил три бутылки белого крепкого и направился домой, радуясь, что там сейчас никого: мальчонка в саду, дочь в школе, а Саша на работе.

Пристроился он на кухне. Пил не торопясь, почти не закусывал, прислушивался, как хмель начинает кружить голову, и вспоминал. В такие минуты на память всегда приходило одно и то же - допрос в гестапо и полицай: толстомордый, здоровый, седые волосы на голове ежиком, с резиновым жгутом в руках.

Когда пришли немцы, Каретникову только-только исполнилось десять. Отец куда-то исчез. После войны узнали, что он был убит во время схватки с карателями. И о том, что он был не просто рядовым солдатом, а командиром крупного партизанского отряда, тоже узнали. Имя его было занесено на большую бронзовую плиту мраморного обелиска, который возвышался на круче, у самого берега Вербовой, и был виден далеко по реке. На заводе, когда корили за грубость и пьянство, всегда напоминали о том, что Назар Каретников не просто рабочий, а сын известного партизанского вожака, героя, имя которого не пристало позорить.

Пил он, как правило, только по выходным. Иногда принимался хулиганить, до смерти пугая старшую дочь, тонкую, стройную, как горянка, Женьку и крепенького светловолосого Кольку.

- Ты бы к докторам обратился, что ли, - сказал ему как-то Скиба.

- Обращался, - хмуро ответил Каретников. - Они говорят, что это у меня от контузии. Били меня в гестапо. Так били...

Его действительно били. До потери сознания. Жгутом. Сложенным вдвое твердым резиновым жгутом: на одной стороне металлическая цепочка, на другой - крючок.

Бил толстомордый полицай. Допрашивал немец. Спокойный, вежливый, чистенький. Он попросил Назара сказать, кому давал мины, которые подбирал на соседних островах.

Острова были заминированы еще нашими саперами при отступлении. Население Крамольного было предупреждено об этом, и мальчишкам строго-настрого запрещалось забираться туда. Но когда река замерзла, ребята стали переходить по льду и на ближние, и на дальние острова. Мины их не пугали: Володька Очеретюк, пятнадцатилетний паренек, научил, как находить их и как обезвреживать. Назар внимательно смотрел и слушал, потом сразу разобрал и снова собрал мину так ловко, словно всегда только этим и занимался. И в гестапо ему предложили "обезвредить" такую же мину. Он проделал это виртуозно, с каким-то бахвальством, полагая по простоте душевной, что чем лучше он это проделает, тем скорее его отпустят. Полицай даже присвистнул.

- Ах ты, сукин-распронасукин сын! - выругался он беззлобно.

Да, Назарка умел обезвреживать мины. И находить их умел, как никто другой. Когда его спрашивали, как это у него получается, он только недоуменно разводил руками. Он их просто чувствует, эти мины: когда приближается, цепенеет весь.

На этих минах подорвалось много ребят. Двое насмерть, а другие поплатились кто чем - оторванной рукой, вышибленным глазом или изуродованным лицом. Назар же работал без осечки. Он извлекал взрыватель и мины с безопасной уже взрывчаткой отдавал соседям - Витьке и Володьке Очеретюкам. У них было много всякой всячины - толовые шашки, бикфордов шнур, даже немецкий автомат с большим запасом патронов к нему. Зачем все это надо было Очеретюкам, Назар не знал, только потом догадался.

Каретников налил себе еще стакан, отпил половину и потер шершавой ладонью лоб. Воспоминания все больше одолевали его...

В городе было неспокойно. Начались диверсии и на Крамольном острове: кто-то взорвал колонку, которую немцы поставили там, где под воду уходил черный кабель. Потом разнесло машинное отделение на железобетонном плавучем доке. Вскоре после этого пасмурным зимним вечером кто-то из автомата убил немецкого связного, который на мотоцикле перебирался на противоположный берег Вербовой. Сумку с важными бумагами унесли. Тогда-то и начались повальные обыски на Крамольном.

Взяли многих. Назарку Каретникова забрали потому, что нашли у него в сарае несколько разряженных противопехотных мин. Он только накануне подобрал их на Лозовом и не успел отдать Очеретюкам. В гестапо он признался, что не первый раз подбирает мины. Кому отдавал?.. Да кому придется. Выманивал на рогатки, на ломоть хлеба, на кусок творога... Кому именно отдавал?.. Да разве всех упомнишь? Ребят на Крамольном много. Тогда-то и стал его бить толстомордый полицай. Бил страшно, с каким-то остервенением. Бил и приговаривал:

- Очеретюкам давал ведь. Давал им, сукин ты сын! Давал! Так и признавайся, не то забью тебя до смерти, стервеца.

Назар сначала кричал, потом уже орал дурным голосом. Но полицай продолжал бить до тех пор, пока мальчишка не потерял сознание. Так шло три дня подряд. На четвертый немец, который созерцал порку, остановил полицая, поманил Назара к себе и, глядя в список, стал называть поименно всех мальчишек Крамольного острова одного за одним, спрашивая каждый раз: "Этому давал?" Назар отвечал одно и то же: "Не помню". Когда же немец произнес имя Витьки Очеретюка, Назар на мгновение потупился, потом сказал уже с ожесточением:

- Да говорю же, не помню, не помню я. Не помню!

Немец сделал знак полицаю, и тот снова принялся за дело. На этот раз Назара тоже унесли только после того, как он потерял сознание.

Очнувшись в подвале, среди других мальчишек, он с ужасом обнаружил, что обмарался во время порки.

На следующий день все началось сначала. Полицай стоял чуть в стороне, позванивая цепочкой резинового жгута, а немец допрашивал. Как вчера: называл поочередно имена мальчишек. И снова, когда он произнес имя Витьки Очеретюка, Назар на какое-то мгновенье потупился.

- Понятно, - произнес немец и положил список в папку.

Полицай изо всех сил огрел его жгутом.

- Давал же, сучья кровь, - выругался он, - знаю, что давал.

- Не помню, кому давал, - всхлипнул Назар. - Всем давал. Кто платил, тому и давал.

- Ну вот, я же казал, - обратился полицай к немцу. - Очеретюки всем пацанам тут на острове мозги повыкручивали.

В тот же день мальчишек выпустили. А еще через день всех жителей Крамольного погнали к большой площади против бывшего горисполкома, где стояли виселицы. Переводчик прочитал перед затихшей толпой приговор. Назару из этого приговора запомнились только имена Володьки и Витьки. Потом их повесили. Володька, прежде чем вышибли у него табурет из-под ног, что-то крикнул, но Назар не разобрал что: он уткнулся головой плачущей матери в подол, весь дрожа от ужаса.

Почти две недели казненные качались на холодном ветру. А еще через неделю полицай встретил Назара, поманил к себе нагайкой.

- Ты на меня зла не держи, Назарка. Я ведь тебя не очень бил. Жгутом, а не вот этой штуковиной. Ты пощупай, - и он протянул конец своей плетеной нагайки Назару. Тот легко нащупал ловко вделанный в кожу кусок свинца. Если б я тебя этой нагайкой опробовал, ты бы и концы отдал. Молодец, что сознался, кому взрывчатку давал. Иначе пришлось бы тебе этой нагайки отведать, а она не только мясо рвет, она и кости ломает.

- Так не сознавался же я.

- Сознался, - усмехнулся полицай. - Ты и сам не заметил, как выдал. И если кто узнает, что Очеретюков из-за тебя повесили, камень на шею - и в прорубь.

Назар бросился бежать от полицая. Он был уверен, что не выдал. И все же в сердце иногда заползало сомнение: может быть, в самом деле как-то незаметно предал. И только последняя встреча с полицаем...

Это было уже в сорок четвертом, когда наши были совсем близко. Население угоняли в Германию. Полицай стоял у моста через небольшую речку, с пистолетом в руке, и командовал переправой. Было очень холодно. Мать к тому времени уже умерла. Сестра, остерегаясь, чтоб Назар не обморозился, натянула на него все, что только могла, - ноги обернула портянками из мешковины, голову замотала старым шерстяным платком. Назар шел прихрамывая, бледный, изможденный. Полицай стоял в добротном овчинном тулупе, барашковой шапке, подпоясанный немецким офицерским ремнем. Тех, кто не в силах был идти, пристреливал. Назар собрал последние силы, чтобы не упасть. Полицай сделал ему знак пистолетом, чтобы подошел ближе. Когда мальчишка приблизился, сказал:

- А я тебя за девочку принял. Что с ногой?

- Нарывает.

- Не дойдешь. Вертайся назад, - приказал полицай. - Ты нам добрую службу сослужил тогда. Вот и вертайся до дому.

Назар ушам своим не поверил, но когда полицай прикрикнул на него и пригрозил пистолетом, пустился бежать. Он бежал из последних сил, с ужасом ожидая, что вот-вот грянет выстрел. Но выстрела не было. Когда оглянулся, переправа была уже далеко позади.

Теперь он уже не сомневался, что именно он, Назарка, предал Очеретюков тогда, на допросе в гестапо.

С тех пор многое изменилось на Крамольном острове. Рыбацкий поселок, в котором когда-то жили Каретниковы и Очеретюки, снесли. И еще два поселка снесли. На их месте поднялся большой судостроительный. Когда завод начал работать, Каретников пошел туда. И Саша Очеретюк - сестра Витьки и Володьки - тоже пошла Разметчицей. В первый цех. К этому времени она осталась совсем одна: сначала мать умерла, потом и дед скончался. Вот тогда-то и пришла Назару мысль жениться на ней. Саша была девушкой тихой, скромной, очень простенькой. Парни на нее не обращали внимания. И Назару она не нравилась, но он решил, что если женится на ней, пожизненно возьмет на себя заботу о сироте, то этим снимет с себя хоть часть вины перед ее покойными братьями, что после этого на душе станет легче. Но легче не становилось. Наоборот, с каждым годом - все тяжелее и тяжелее: никак не мог смириться с тем, что эта женщина постоянно будоражит воспоминания, подымает в памяти то, что пора давно забыть, с чем просто невозможно жить на свете.

Сашины подруги удивлялись: не понимали, зачем она пошла за такого.

- Лучше в старых девах остаться, чем за такого выходить. Неужто любишь?

- Жалко мне его, - отвечала Саша. - Сердце щемит. И хочется, чтобы ему было хорошо, радостно.

- Да ведь злющий он и пьет.

- Нет, он добрый. А что пьет - война виновата. Очень уж били его в гестапо. Спина исполосована так... Столько лет прошло, а смотреть страшно. Он ведь из-за моих братьев пострадал.

...Каретников осушил стакан, снова налил его дополна. Ему вспомнился разговор с писателем Гармашем. Они встретились на лестничной площадке. Это было досадное воспоминание. Каретников возвращался домой. Гармаш с Галиной вышли от доктора Багрия.

- Мне надо бы с вами побеседовать, Назар Фомич, - сказал Гармаш, поздоровавшись. - Меня интересуют события на Крамольном острове во время оккупации. Подробности гибели Очеретюка. Я знаю, что вы были связаны с ними, приносили им взрывчатку, потом вас допрашивали в гестапо.

- Допрашивали, - сказал угрюмо Каретников. - Допрашивали и били. Били и допрашивали. Только на кой ляд вам все это?

- Я сейчас пишу книгу о мальчишке с Крамольного острова, и мне...

- Вот и пишите на здоровье, - резко сказал Каретников и, не прощаясь, ушел к себе.

Гармаш посмотрел на Галину и недоуменно пожал плечами.

- Да он, как всегда, пьян, - сказала Галина.

- Нет, он не пьян. Тут что-то другое, - возразил Гармаш.

- Все равно, Сережа, никакого проку тебе от этого алкоголика не будет.

...Каретников посмотрел в окно на залитую солнцем сочную зелень тополей. Ветер шаловливо трепал их листву, и она серебрилась, ударяя в глаза тысячами искрящихся бликов. Каретников отвел глаза, посмотрел на пустую бутылку и вдруг увидел... толстомордого полицая. В сновидениях он часто являлся! Стоял молча, вертел в руках резиновый жгут. Металлическая цепочка угрожающе позванивала. Назар просыпался, покрытый холодным потом. Но прежде полицай являлся всегда ночью, в сновидениях, а сейчас вот и днем пожаловал. Наяву. Только странный какой-то: совсем крохотный. Чуть выше стакана и потому, верно, совсем не страшный.

Он смотрел на Каретникова, вертел сложенный вдвое резиновый жгут и насмешливо улыбался. Потом спросил:

- Живешь, Назарка?

- Живу, - ответил вызывающе Назар.

- И жена у тебя, и дети?..

- И жена, и дети. А что?

- Нельзя тебе детей, Назарка. След на земле оставлять нельзя.

Каретников рванулся, чтобы схватить мордастенького, но тот отпрянул на угол стола, повторил:

- Нельзя тебе след на земле оставлять, Назарка.

Каретников запустил в него бутылкой, но промахнулся. Бутылка ударилась о стену, разлетелась вдребезги. Полицай погрозил сложенным вдвое жгутом и сгинул. Словно провалился. Назар Фомич даже под стол посмотрел. Но там ничего не было - только осколки стекла на полу.

7

В детстве Галина больше всего боялась "неотложки". Когда она видела на улице эту всю устремленную вперед молочно-белого цвета машину с красным крестом над ветровым стеклом, ее охватывал страх.

Он выросла, закончила школу, поступила в медицинский, стала работать врачом, но душевный трепет при виде мчащейся по улице машины неотложной помощи не могла преодолеть. С ужасом представляла себе, как эта машина останавливается у ворот их дома, по вызову отца, или матери, или ее, Галины. И вот...

Это случилось ранней весной. Тополя стояли уже в молодой листве. Зазеленели каштаны. И только акации все еще чернели ветками с набухшими на них буровато-зелеными почками.

Отец позвонил перед вечером, попросил приехать, сказал, что матери неможется, и сразу же положил трубку.

Галина всполошилась. "Матери неможется" - звенело и звенело в ушах.

Не попадая в рукава шерстяной кофточки, она схватила плащ и побежала. Метнулась к остановке. Трамвая не было. И такси не видно. Решила, если бегом - быстрее будет. Что там? В голосе отца была тревога. Не в его характере поднимать панику. Что же могло случиться?

Когда неизвестность, в голову лезут всякие страхи. Галина вспоминала научную конференцию, доклад заведующего хирургическим отделением больницы Остапа Филипповича Чумаченко. Он говорил, что большинство тяжелых заболеваний проявляется внезапно. Это как пьеса в нескольких действиях. Только вначале все идет в темноте, а потом уже, иногда в последнем действии, зажигаются огни. "Верно, верно, - со страхом думала она. - У нас, в медицине, трагедии нередко начинаются исподволь... Где-то что-то тлеет незаметно. А потом вдруг - пожар. И тогда помочь очень трудно, а иногда невозможно".

Трамвай догнал ее вблизи следующей остановки. Галина вскочила в вагон, совсем запыхавшись. Какой-то парень пошутил:

- На свидание опаздывает девушка. - Он хотел еще что-то добавить, но посмотрел на Галину и осекся...

Мать лежала в спальне с грелкой на животе. На лице не столько боль, сколько огорчение.

- Я же говорила, не нужно звонить. Я знала, она прибежит ни жива ни мертва. Оно же всегда проходит. Вот и сейчас - тоже прошло.

Галина стала расспрашивать, что это за таинственное "оно". Мать рассказала неохотно, сбивчиво. Галина пошла к отцу в кабинет. Оказывается, все началось еще в феврале. Боли в животе. Приступы какой-то непонятной слабости. Однажды появилось удушье, но скоро прошло. Кто лечит? Участковый терапевт.

- Как ты посмел скрыть от меня?

- Мать запретила, - как бы оправдываясь, произнес Тарас Игнатьевич. Она и сегодня не велела, но я решил... Думаю, надо бы пообследовать. Может, в больницу?.. Не проглядеть бы чего. Говорил ей и это. Не соглашается. Хотел Андрея Григорьевича пригласить. Запретила. Говорит, если он проведает, и Галина узнает. Вот я и решил... Поговори ты с ней.

Галина вернулась к матери. Стала осматривать ее. И по мере обследования на душе становилось все спокойнее и спокойнее. Сердце хорошее, в легких незначительные хрипы. В худшем случае - бронхит. Непонятно, отчего отец перепугался. Впрочем, он всегда был мнителен, когда дело касалось домочадцев.

Она сказала матери, что ничего серьезного не находит, но все же нужно стационарное обследование, хотя бы для того, чтобы отца успокоить.

- Завтра же на койку, - закончила она решительно. И, тут же поняв неуместность такого тона, присела на краешек постели, положила свою ладонь на руку матери и продолжала уже спокойно: - Наша больница самая лучшая в городе. И наше отделение тоже самое лучшее. Андрея Григорьевича почти каждый день приглашают на консультации. Даже в областную приглашают. Знаешь, какой он специалист! У нас в отделении, как только непонятно что, Андрея Григорьевича зовут.

Мать согласилась. Улыбнулась даже. На койку так на койку. Зря, что ли, дочка врачом работает, да еще в самой лучшей больнице и в самом лучшем отделении, под руководством самого лучшего доктора.

Галина осталась ночевать. Позвонила Сергею, рассказала все.

- Ты не беспокойся. И, пожалуйста, поесть не забудь. И не смей ночью работать. Ночью спать надо.

Отец не удержался:

- "Поесть не забудь", "Не смей ночью работать". Здоровый мужик, в годах, а с ним как с мальчиком...

Галина пропустила мимо ушей это замечание. Она знала: отцу не по душе, что Сергей намного старше ее, что первая жена оставила его, а Галина, девчонка совсем...

Когда Галина сказала, что выходит замуж за Сергея Гармаша, Тарас Игнатьевич опешил. От нее он мог ожидать чего угодно, только не этого. Он тут же резко отчитал дочь.

Галина смолчала. Она уважала отца, гордилась им. И его довоенной биографией - в ней было много романтического. И фронтовой гордилась - тут было немало по-настоящему героического. И послевоенной - это ведь он вывел свой судостроительный на одно из первых мест в Союзе. А когда завод наградили орденом Ленина, один журналист в центральной газете назвал их завод флагманом отечественного судостроения, а Тараса Бунчужного - капитаном этого флагмана. "Капитан флагмана".

- А что? Это звучит: "капитан флагмана", - сказала она в тот же вечер отцу, но тот лишь потрепал ее волосы.

- У тебя пристрастие к ярким эпитетам и метафорам. Не собираешься ли ты в педагогический или, упаси боже, на факультет журналистики?

- В педагогический? А что, это было бы неплохо. Мама вот работает всю жизнь преподавателем. Факультет журналистики. Это было бы прекрасно, только журналисту, как и писателю, нужен, кроме всего, еще и талант.

Она преклонялась перед писателями. Она считала их людьми особого склада, какими-то волшебниками, которые могут легко создавать своих героев из ничего, распоряжаться судьбами этих людей, заставлять и читателя жить их жизнью, страдать, радоваться, побеждать и умирать вместе с ними. Потом, когда она вышла замуж за Гармаша, она узнала, какой ценой дается литературный образ, сколько требуется для него жизненного опыта и титанического труда. Не было больше никакого волшебства: работа, работа, работа. Но от этого ее преклонение перед писателями и поэтами не уменьшилось, наоборот, стало большим. Ей горько было видеть неприязнь отца к Сергею. И еще она не могла согласиться с тем, что высокое положение "капитана флагмана" создавало привилегии и Галине, его дочери. До девятого класса она ничего не замечала. Потом будто повязка спала с глаз. Произошло это на уроке физики. Она знала материал. Неплохо отвечала. И задачу у доски решила правильно, хотя учителю для этого пришлось помочь ей. А потом вызвали Мишу Богуша. Он, как всегда, отвечал на редкость хорошо. Нет, в этот раз особенно хорошо, с какой-то увлеченностью и страстью. Преподаватель, скупой на похвалы, не удержался:

- Молодец! - И, обращаясь ко всему классу, добавил: - Вот как надо, друзья! - Наклонился над журналом, вывел отметку. - Пять! Жаль, не существует большего балла.

- И у тебя пятерка, - сказала Галине во время перемены сидевшая на соседней парте русоволосая девушка, большая мастерица по движениям руки преподавателя безошибочно распознавать оценку.

- Не может быть! - вырвалось у Галины.

- Почему не может? - насмешливо спросила девушка. - Ты ведь Бунчужная. Принцесса. Попробовал бы он поставить меньше. Директор его живьем съел бы. С потрошками.

Губы у Галины задеревенели. В горле пересохло. Однако она сдержалась, ничего не сказала. А та продолжала:

- Девочки! Она ничего не знает. Она святая, девочки. Она даже представления не имеет, что ее отец, директор судостроительного, шефствует над нашей школой. Она не знает, что и краску для полов, и линолеум для классных досок, даже мебель для учительской раздобыли на этом заводе милостью ее папаши.

- Ты дура, дура! - бросила Галина и, чтобы не расплакаться, выбежала.

Она знала, что ее любят в классе. Любят искренне. И не за то, что она дочь Бунчужного, а потому, что простая, может быть немного своевольная и гордая, но в общем очень искренняя девушка, готовая за друзей в огонь и воду... Однако она была уже достаточно взрослой, чтобы не понять правды. Ей и Мише Богушу - одинаковая оценка! Гадко, гнусно!

На следующем уроке физики, когда все уселись и слышно было только, как шелестят страницы классного журнала, Галина поднялась и громко, может быть излишне громко, спросила:

- Какую отметку вы поставили мне в прошлый раз?

Преподаватель, подняв свою круглую, начинающую лысеть голову, удивленно посмотрел на Галину и ответил:

- Пятерка у тебя, Галочка. Не беспокойся, пятерка.

- Это нечестно, - произнесла она и, отвечая на удивленный взгляд педагога, добавила: - Я не заслужила.

- Что же надо было тебе поставить? - спросил физик.

- Не знаю. Знаю только, что пятерку не заслужила. И вы переделаете, добавила она решительно.

- А если нет? - спросил ее преподаватель, стараясь шуткой скрыть охватившую его неловкость.

- Я пойду к директору.

- Вот как? - произнес преподаватель все в том же насмешливом тоне. Директор у нас очень милый человек, и мне вовсе не хотелось бы огорчать его. Хорошо, уладим дело полюбовно. Двойка тебя устраивает?

В классе засмеялись. Галина поняла, что ставит себя в смешное положение, но от этого чувство протеста только усилилось.

- Двойки я не заслужила. Я знаю материал, но не на "отлично".

Кто-то позади Галины прошептал громко:

- Вот балда!..

- Если на тройку переправлю, не возражаешь?

- Не возражаю, - уже со злостью, еле сдерживая слезы, ответила Галина и села.

Вечером отец спросил:

- Ты что это преподавателям дерзишь?

- Кому я дерзила?

- С физиком на уроке торговлю завела. К чему это? Или забыла, чья дочь?

- Не забыла. Директора судостроительного, благодетеля нашей школы.

У них тогда вышел серьезный разговор. Отец согласился: она поступила правильно. Она не нуждается в поблажках. И это хорошо, когда у человека гордость. Но такие вопросы надо решать иначе. Можно ведь было зайти в учительскую и там поговорить. Или после урока, но не при всем классе. А теперь... Вся школа гудит.

- А мне надо было при всем классе, - сказала Галина. - И что по этому поводу болтают в школе, мне плевать. Не хочу никаких поблажек. И хочу, чтобы об этом знали все. Все! И так будет всегда. Всегда!

Отец посмотрел на нее непривычно суровым взглядом и, не промолвив больше ни слова, ушел к себе.

Нет, она любила отца. Любила и уважала. Прислушивалась к его советам. Но чаще поступала самостоятельно, на свой страх и риск.

Тарас Игнатьевич настаивал, чтобы она пошла в кораблестроительный, стала конструктором. Строить корабли - самое почетное дело. Но ей нравилась медицина. И она подала заявление в медицинский. Не прошла по конкурсу. Отец предложил ей работу оператора в информационно-вычислительном центре. Интересно ведь. Но Галина пошла в больницу. Санитаркой.

- Не передумаешь?

- Не передумаю! - ответила Галина. - Ты ведь тоже корабелом стал не после института. Я же знаю: дедушка хотел, чтобы ты врачом стал, а ты на завод - простым слесарем. Даже из дому ушел. Школу бросил. Перебрался в общежитие, хотя у дедушки такой дом. А ведь тебе тогда было всего пятнадцать лет.

- Четырнадцать, - засмеялся Тарас Игнатьевич. - Ладно. Если решила в медицинский, то и впрямь лучше начинать с больницы. И санитаркой.

Она стала работать санитаркой. Нелегко было. Не ахти какая радость больных перестилать да подсовы таскать. Но Галина добросовестно выполняла все. На следующий год поступила-таки.

Тарасу Игнатьевичу нравилась эта самостоятельность Галины. Только вот замужеством ее был недоволен. Он представлял себе зятя совсем другим молодым, энергичным, неутомимым, как Лордкипанидзе. Он никак не мог отделаться от ощущения, что Сергей Гармаш "охмурил" Галину. Какая-то вертихвостка не захотела жить с ним, а Галина "подхватила".

- Я его люблю, - сказала она. - Неужели ты не понимаешь, что я люблю его. И это - до смерти.

- До чьей смерти? - спросил он, пытаясь иронией скрыть свою досаду.

- До моей. Даже если это произойдет в девяносто лет. И если с ним случится что-нибудь страшное, непоправимое... После него мне никого не нужно.

- Громкие слова.

- Ты никогда не любил, - сказала она страстно. - Пойми ты, он - во мне. Да, человек может войти в другого и раствориться в нем, оставаясь рядом. Он - только хорошее, доброе, самое лучшее из всего, что вокруг. - Она увидела его глаза. Спокойные, чуть насмешливые. И замолкла. Вот сейчас его губы дрогнут в улыбке, умной, ласковой, но снисходительной и потому нестерпимо обидной. - Нет, ты никогда не знал настоящей любви, - голос ее уже зазвенел. - И мне жаль тебя. До слез. До кома в горле.

Насмешливые огоньки в его глазах погасли.

- Это у тебя из книг, - сказал он жестко. - "Растворенный в себе и находящийся рядом... И жалость - до слез, до кома в горле". Ты меня жалеешь, а я, знаешь, о чем думаю?.. Дай бог тебе такую любовь, какая выпала на мою долю.

Она сразу овладела собой, сказала тихо, спокойно:

- Прости меня, - и добавила: - Свадьба через две недели. Надеюсь, ты будешь?

- Совсем взрослая... - с печальной задумчивостью произнес Бунчужный. Буду, конечно, - сказал он нерешительно, - если... ничего не помешает.

На свадьбу он не пришел - уехал по срочному вызову в Москву. Галина никак не могла отделаться от мысли, что эта "срочная командировка" была придумана.

Формально отношения отца и Сергея были хорошими. Однако Тарас Игнатьевич так и не выбрался к ним в гости. Нет, после того памятного разговора с дочерью Бунчужный ни разу не обмолвился плохим словом о Сергее. Иногда звонил. Если к телефону подходил Сергей, Тарас Игнатьевич вежливо здоровался, обращаясь к нему на "ты", и просил позвать к телефону Галину. А когда ее не было дома, заканчивал разговор суховатым "извини уж". Встречаясь со своим зятем на улице или на каком-нибудь совещании, Тарас Игнатьевич всегда подходил к Сергею первым, крепко пожимал руку, произносил несколько ничего не значащих слов. Лицо его при этом оставалось деловым, без намека на лицемерную улыбку или родственную привязанность. Чтобы у окружающих создавалось впечатление о добрых, товарищеских отношениях с зятем, вполне достаточно было и этого приветствия, и тех слов, которые он говорил во время рукопожатия... Впрочем, он и к дочери своей, и к жене, да и к другим родственникам никогда не проявлял чрезмерной нежности. Галина давно смирилась с этим. Ничего не поделаешь, отец ее - человек деловой, вечно занят, вечно озабочен. Он мог уехать в командировку на несколько дней бог весть в какую даль, ограничившись коротким звонком кому-нибудь из домочадцев. И в заграничную командировку уезжал без торжественных сборов. Звонил домой, просил собрать чемодан, наспех переодевался и, даже не присев на дорогу, уезжал. Иногда на три-четыре недели. И, возвратившись из такой командировки, переодевался и, поев наспех, уезжал на свой завод. В общем, он хороший. Немного не похожий на других - и только. И его отношение к Сергею тоже связано с этой особенностью. Мама - совсем другое дело. Сергея она приняла сразу будто родного.

Действительно, при малейшей возможности Валентина Лукинична приходила в гости, любила посидеть у них, отдохнуть. Она охотно беседовала с Сергеем о трудностях школьной работы, о программах, которые почти каждый год меняются, о чрезмерной нагрузке, сетовала по поводу того, что в школе больше занимаются обучением и так мало остается времени для воспитания. Сергей любил Валентину Лукиничну за мягкий характер, своеобразную мудрость и еще за то, что она была матерью Галины. Его любовь к Галине распространялась на всех, кто был ей близок. Иногда, поболтав немного, Валентина Лукинична принималась за уборку, беззлобно ворча что-то по адресу дочери, которая и представления не имеет о домашнем хозяйстве, не знает, что такое семейный уют... Галина смеялась. Уют, хозяйство... Какое это хозяйство. Во всех комнатах паркет. Они натирают его раз в месяц. Больше и не нужно. И мебели у них совсем немного. Только самое необходимое. Даже безделушек нет. Сергей терпеть не может безделушек.

Комнаты и в самом деле были просторные, светлые, не загроможденные мебелью. На окнах простые шторы. Но Валентина Лукинична принималась за уборку, наводила свой порядок - тщательно вылизывала каждый уголок и, к удивлению Галины, обнаруживала пыль там, где, казалось, ее быть не могло.

Она никогда не хворала, очень гордилась этим, утверждая, что проживет долго. Бабушке вот уже за семьдесят, а все еще работает в своем колхозе, не уступает молодым. Галина тоже всегда так думала. И потому болезнь матери восприняла с такой тревогой. Но опасного, к счастью, ничего нет.

...Отец, успокоенный Галиной, отправился к себе в кабинет. У него всегда была какая-то неотложная работа. Галина присела возле матери. Она любила поболтать с ней. Валентина Лукинична поинтересовалась, как идет работа у Сергея. Она знала, что он сдал рукопись еще в прошлом году, что его роман получил хороший отзыв, был включен в издательский план. Потом вышла задержка и тянется, тянется.

Галина рассказала, что Сергей взялся за доработку своей книги. Долго не соглашался, потом решился. Многое удалось доказать, убедить редактора, но кое с чем пришлось и согласиться. Теперь надо работать. И он работает. Иногда ночи напролет. Рукопись надо сдать в срок.

Потом они ужинали. Галина с отцом выпили по бокалу вина. И мать пригубила. Когда легли спать, у Галины было легко на сердце. А около полуночи...

Сначала Галина испугалась. Потом успокоилась. Да это же приступ бронхиальной астмы. Обыкновенная бронхиальная астма. Вспрыснуть адреналина с атропином - и все как рукой снимет. Она позвонила на станцию "скорой помощи". Отец вышел встретить машину. Врач "неотложки", молодой, со сходящимися над переносицей широкими бровями, одобряюще улыбнулся. Действительно, приступ бронхиальной астмы.

Сестра с подчеркнутой аккуратностью - так всегда бывает, когда больной сам врач или родственник врача - сделала инъекцию.

Прошло несколько секунд. И вдруг Валентина Лукинична закричала. Казалось, вместо лекарства ей вспрыснули боль, страшную, невыносимую. Она была всюду - в животе, в спине, в сердце, молотом ударяла в голову...

Галина метнулась к столу, схватила пустые ампулы. То ли лекарство? Все правильно. А между тем...

Врач "неотложки" тоже растерялся. С больной действительно творилось что-то непонятное. Пульс напряжен до предела, скачет под пальцами - не сосчитать. Наложили манжетку аппарата для измерения давления. Ртуть в манометре добралась до трехсот, а в трубке фонендоскопа все стучит и стучит. Сознание то исчезает, то появляется. Отец стоял в сторонке, стараясь не мешать. Он понимал: происходит что-то из ряда вон выходящее. Ни Галина, ни этот взъерошенный сейчас, похожий на мальчишку после взбучки молодой доктор не могут понять, что случилось. И надо что-то делать, не откладывая. При любой аварии на судне он знал, что делать, но тут...

- Позвони Андрею Григорьевичу, - предложил он.

- Конечно, надо позвонить Андрею Григорьевичу, - обрадовалась Галина. Как же это мне сразу не пришло в голову? - Она позвонила Багрию и рассказала все, стараясь быть краткой и ничего не упустить, не перепутать от волнения.

Багрий несколько секунд молчал. Потом сказал:

- Пришлите за мной машину.

Когда он приехал, у дома стояла еще одна машина "скорой помощи", специализированная. Полная женщина протянула ему кардиограмму. Андрей Григорьевич просмотрел ее, неторопливо пропуская меж пальцев. Подошел к больной. Стал обследовать с той тщательностью, которая уже сама по себе успокаивает и больного, и окружающих.

- Пока можно говорить о ненормальной реакции на лекарство. Если не возражаете, мы заберем ее к себе. Откладывать не стоит. - И, не дожидаясь ответа, бросил санитарам: - Несите в машину.

К утру матери стало легче. Боли прошли. Выровнялась сердечная деятельность. Андрей Григорьевич в первый же день подумал об опухоли в области солнечного сплетения. Потом его предположение подтвердилось на рентгене, и во время операции, и в лаборатории.

От Тараса Игнатьевича истинный диагноз решено было скрыть. Воспалительный процесс. Болезнь серьезная, но для жизни не опасная. Однако лечения требует длительного.

8

Мистер Джеггерс - потомственный аристократ, подтянутый, стройный сочетал в себе конструктора, корабельных дел мастера и капитана дальнего плавания высшего класса. Суда своей конструкции он испытывал сам, тщательно выискивал недостатки, вносил исправления, снова испытывал, опять находил недостатки, исправлял и начинал сначала. Так продолжалось до тех пор, пока он окончательно не убеждался в добротности новой модели. Только после этого давал согласие на серийное производство. Кораблестроительным заводом Бунчужного он заинтересовался после знаменательной встречи в Суэцком заливе. Лордкипанидзе считал Джеггерса своей находкой. Гармаш как-то записал рассказ жизнерадостного грузина об этой встрече.

- Наше судно с большим грузом взрывчатки в трюмах направлялось в Южную Африку к таинственному Берегу Слоновой Кости. Взрывчатка предназначалась якобы для горнорудных работ. Может быть, и для горнорудных, не знаю. Судно строилось у нас по заказу крупной греческой фирмы. Представитель фирмы назвал судно "Пелопоннес". По договору с фирмой группа наших специалистов должна была в течение определенного времени обеспечивать нормальную эксплуатацию сложного оборудования, обучать ее специалистов. На мою долю выпало обслуживание электронной автоматики. Вообще-то я инженер-корпусник. Электроника в то время была моим "хобби".

Я мечтал о таком плавании. Хотелось повидать мир. С капитаном "Пелопоннеса", очень красивым, общительным, немного заносчивым человеком, я быстро сдружился. Звали его Луи Костанакис. С первых же дней нашего знакомства Луи рассказал мне свою романтическую биографию.

Отец его тоже служил капитаном на торговом корабле, а мать француженка. Отец умыкнул ее во время стоянки в Марселе. И вот, чтобы восстановить добрые отношения со своими французскими родственниками, первенца решено было назвать в честь отца жены - Луи. До того как стать капитаном "Пелопоннеса", Луи служил на легком крейсере. Потому, нужно думать, в нашем корабле ему больше всего нравилась устремленность его вперед и благородные линии, которые очень походили на обводы легкого крейсера. Электронное оборудование сейчас дает возможность даже в самый непроницаемый туман отчетливо видеть любое препятствие задолго до его приближения и управлять всеми двигателями. Сложная электроника насторожила Костанакиса. Он косился даже на простой автомат, который регулирует натяжение причальных тросов. Когда корабль стоит в океанском порту, на его положение у пирса сказываются погрузки и разгрузки, приливы и отливы... Причальные тросы приходится то подтягивать, то попускать. Когда-то это делали вахтенные матросы. Сейчас - автоматические приспособления.

"Автоматика - это хорошо, - говорил Костанакис, - но если она вдруг откажет... Людей-то у нас из-за этой автоматики раз-два и обчелся".

Но вернемся к рейсу. Капитан очень спешил. Фирма была заинтересована доставить груз вовремя, даже немного раньше срока. Это была солидная фирма. Больше всего боялся Луи задержки при переправе через Суэцкий канал. Надеялся поспеть в Порт-Саид к формированию каравана, однако не успел.

"Теперь жди, пока те, что ушли, доберутся до большой воды. После этого встречный пропустят", - ворчал он.

Но что поделаешь, движение по Суэцкому каналу возможно только в одном направлении, и порядки тут строгие, предусмотренные бог весть когда специальной международной конвенцией. Пришлось ждать. Пришвартовались к бочке. Первыми пришвартовались. Подходили другие корабли. Вскоре их много набралось. Каких только не было там - сухогрузы, танкеры, пассажирские лайнеры. Даже две спортивные яхты затесались. Чистенькие, стройненькие, как девушки семнадцатой весны у нас в Чиатури. Напротив пришвартовался грузопассажирский "англичанин" примерно одного с нами водоизмещения, "Брэдфорд".

...Вечерело. Меня просто поразили наступающие сумерки. Очень они уж короткими показались. И ночь поразила. Представьте себе: темная, как мазут, вода, на ней - подмаргивающие друг другу бакены, справа и слева таинственные огни Порт-Саида. И над всем этим - фиолетовое небо. Именно фиолетовое.

..."Англичанин" стоял весь в огнях. На нем гремела музыка. Время от времени доносился приглушенный расстоянием беззаботный смех. Веселятся пассажиры.

"Пришел немного позже нас, - бурчал, глядя на "англичанина", Костанакис, - а уйдет раньше всех. Все раньше нас уйдут. Даже вон та самоходная галоша", - ткнул он трубкой в направлении огромной японской нефтеналивной баржи.

Я сочувственно кивнул головой: "Ничем я тебе, дорогой мой Луи, не помогу: такой тут порядок. Сначала пассажирские пойдут, потом грузовые, а наш "Пелопоннес" со своим грузом - после всех и на соответствующей дистанции".

Так и вышло. Снялись только на другой день. Я стоял у борта, любовался каналом. Незабываемое зрелище. Там, где берега понижаются до одного уровня с водой, - лужа и лужа, а где повышаются - поразительная иллюзия: справа и слева, сколько окинешь взглядом, желтая пустыня. И вот, понимаете, по этой пустыне ползут корабли. Именно ползут. На брюхе. Будто посуху, медленно, медленно. Потом я поднялся на капитанский мостик: один из трех локаторов стал немного капризничать и я решил повозиться с ним. Костанакис был тут же. Он казался спокойным, но я видел, что он все же нервничает. Понимал: медленное движение уже начинает бесить моего капитана.

"Проклятая кишка, - не выдержал и выругался он. - При желании давно могли бы параллельный канал проложить. Загнал в землю взрывчатку, нажал кнопку - и готово. Подровнял края, очистил дно - и пускай воду. - Он позвонил и попросил дать кофе. Положил трубку, обернулся ко мне: - Меня от такой скорости всегда в сон клонит".

Наконец добрались до большой воды. "Англичанин" ушел далеко. Едва заметен у горизонта. Наш Луи приободрился. "Сейчас мы им покажем", - бросил он радостно и распорядился дать полный ход. Запела наша турбина. "Пелопоннес" обошел сначала несколько "старичков", которым давно уже на слом пора, а они все бороздят и бороздят океаны. Потом яхты остались позади. За короткое время весь караван обогнали. Стали "англичанина" догонять. Нет, "Брэдфорд" был хорош, добротно сделан. И дизель, по всему видно, у него мощный. И груза поменьше, чем у нас. А только с нашим судном и ему не тягаться. Догнали мы его. Стали обходить. Пассажиры там высыпали на палубу, скопились на левом борту, таращатся на диковинный сухогруз. Костанакис внешне оставался спокоен, но я видел, что эту помесь знатного грека и прелестной француженки просто распирает от гордости.

..."Англичанин" был уже далеко позади, когда в рубке раздался телефонный звонок. Звонил Маркони. Так прозвали здесь итальянца-радиста. Он сказал, что "Брэдфорд" приветствует капитана "Пелопоннеса" и просит сказать, где строился его корабль.

- Советский Союз, - бросил в трубку Костанакис.

Через минуту - снова звонок: "Брэдфорд" просит указать верфь.

Костанакис назвал наш город. Через короткое время - снова радиограмма: не будет ли так любезен капитан "Пелопоннеса" указать координаты этой верфи.

"Не могут найти, - усмехнулся Костанакис и обернулся ко мне: - Ничего удивительного: отыскать незнакомый город даже в английской метрополии нелегко, а на ваших просторах..." Он тут же продиктовал своему Маркони координаты, а заодно попросил передать, что на капитанском мостике находится представитель фирмы.

Капитан "Брэдфорда" поинтересовался, кто президент фирмы, которая строила корабль. Луи смотрит на меня, а я растерялся. Кто же у нас, думаю, президент фирмы? Министр? Или, может быть, начальник главка? Нет, не они. Тарас Игнатьевич, вот кто.

Отстукали англичанину фамилию "президента". Пока перестукивались, "Брэдфорд" оказался далеко позади. Маячит уже на противоположном горизонте. В заключение англичанин попросил представителя фирмы, то есть меня, передать привет своему президенту и сказать, что он, Дэвид Джеггерс, будет счастлив при первом же случае лично выразить свое восхищение мистеру Бунчужному, верфи которого спускают на воду такие замечательные суда.

На этом и закончился рассказ Лордкипанидзе. А настырный англичанин таки пожаловал. И в том же году. Осенью. С небольшой группой ведущих инженеров своей фирмы. Они ходили по заводу, расспрашивали, что-то записывали в свои блокноты. Джеггерс интересовался всем: цехами, информационно-вычислительным центром, научными лабораториями. Даже в городке корабелов, который только закладывался тогда на Крамольном острове рядом с заводом, побывал. На прощальном ужине он сказал, что увидел много интересного, и откровенно пожалел, что нельзя было хоть кое-что сфотографировать. Тарас Игнатьевич заметил, что гости могли фотографировать что угодно: завод - коммерческого судостроения, не военный. Джеггерс удивился. Неужели мистер Бунчужный не боится, что иностранцы позаимствуют у него ряд новинок и таким образом потеснят на мировом рынке?

- Новинки по нашим временам быстро стареют, - сказал Тарас Игнатьевич. - Пока вы освоите наши, мы их заменим. Что же касается конкуренции... У нас в портфеле заказов иностранных фирм - на шесть лет вперед. Могло бы и больше быть. Здесь, как говорится, спрос намного превышает предложение.

Он поехал провожать гостей в аэропорт.

- Я обязательно опять приеду к вам, - сказал на прощание Джеггерс.

Тарас Игнатьевич приподнял шляпу:

- Милости просим.

"Теперь он конечно же приехал с фотоаппаратом", - подумал Тарас Игнатьевич, вспомнив тот эпизод на прощальном ужине.

9

Джеггерс предупредил, что в его распоряжении всего семь часов. Его сейчас больше всего интересует обработка корабельной стали, сборка секций и стапелей. Если останется время, он будет рад посмотреть все, что сочтет возможным показать мистер Бунчужный.

Тарас Игнатьевич облегченно вздохнул: его предупреждали, что гость приедет на два-три дня, а тут - всего семь часов. Джеггерс - человек деловой. Если он сказал, что семь, то не задержится ни на минуту.

- Скажи ему, - обратился Бунчужный к переводчику, - что мы будем рады показать все, что он пожелает.

Начали с цеха первичной обработки металла. При первом посещении Джеггерса в этом цехе шла реконструкция, устанавливалась автоматическая линия. Цех производил тогда удручающее впечатление, но Джеггерс относился к той категории инженеров, которые за горами строительного мусора могут ясно представить картину будущего цеха. Сейчас эта линия была закончена и налажена. Такую показать не стыдно.

На заводе при бюро технической информации был штат переводчиков. Но, когда приезжали иностранные гости, Тарас Игнатьевич возлагал обязанности переводчика на Лордкипанидзе. С ним было легко. Он прекрасно владел английским, великолепно знал завод и, что самое главное, обладал врожденной смекалкой, чувством юмора и большим тактом. Что же касается автоматической линии, ради которой, надо полагать, и прилетел сюда Джеггерс, то все оборудование здесь устанавливалось под непосредственным наблюдением Лордкипанидзе.

Лицо Джеггерса было бесстрастно. Лишь изредка на нем появлялось вежливое внимание. Время от времени, не останавливаясь и продолжая слушать, он вынимал свою небольшую с коротким мундштуком трубку, набивал тонко нарезанным табаком и принимался неторопливо пускать синеватые струйки ароматного дыма. Вначале эта трубка произвела на Бунчужного впечатление чего-то нарочитого. Казалось, мистер Джеггерс старался подчеркнуть свое непосредственное отношение к морю, подчеркнуть, что он не только известный инженер-кораблестроитель, но и видавший виды, насквозь просоленный капитан старый морской волк. Но понадобилось совсем немного времени, чтобы убедиться в скромности, простоте и поразительной деловитости этого сравнительно молодого еще человека. Он умел смотреть, слушать, схватывать самое главное, правильно оценивать новинки. Был немногословен. Лишь изредка бросал короткие фразы. В прошлый раз, например, он обратил внимание на то, что металлические листы, предназначенные для корабельного корпуса, лежат под открытым небом. Заметил, что американцы избегают держать металл под открытым небом... Он был достаточно деликатен, чтобы не ставить в пример свою фирму. Бунчужный хотел сказать, что, когда немцы сносили у нас бомбежками сотни и тысячи городов, американцы могли спокойно строить самые современные, великолепно оборудованные гигантские склады. Однако ничего не сказал, только заметил, что завод молодой и, в отличие от американцев, мы вынуждены начинать не со складов, а с цехов. Кроме того, металл у нас не задерживается - сразу в дело идет.

Именно поэтому Бунчужный решил на этот раз начать осмотр со складов. В это время там разгружался железнодорожный состав. Джеггерс посмотрел на платформы и заметил, что корабельная сталь перевозится у него в закрытых вагонах.

- Зануда он, - сказал Бунчужный, полуобернувшись к Лордкипанидзе, и добавил: - Этого не переводи. Скажи, что я поражен его памятью, и еще добавь, что осенью, когда сыро, металл у нас доставляется в закрытых вагонах.

Джеггерс вежливо улыбнулся. Они перешли к вальцам. Тут огромные листы протискивались меж катков и выходили уже гладкие. Сразу попадали на рольганг. Собственно говоря, отсюда и начиналась автоматическая линия. Стоя на ребре, металлический лист проползал сквозь узкую щель в цех и, чуть вздрагивая на роликах, двигался к дробометной камере. Грохот у этой камеры стоял невероятный. В ней ураган огромной силы обрушивал град чугунных шариков на стальной лист, сбивая с него окалину и приставшую грязь. Лист выходил из камеры уже чистенький. По-прежнему стоя на ребре, он продолжал двигаться уже в камеру окраски. Линия тянулась и тянулась. В конце отсека она изгибалась, поворачивала почти под прямым углом. Листы из вертикального положения переходили в горизонтальное и двигались дальше уже плашмя по длинным блестящим валикам, направляясь в другой отсек, запасник. Здесь, стоя на ребре, ждали своей очереди. Потом, когда линия, ведущая к автоматам, освобождалась, они сами, не торопясь и не толкаясь, начинали двигаться, ложились на валики и направлялись дальше. Джеггерс дымил трубкой и внимательно смотрел...

Они подошли к электронным автоматам. Здесь было сравнительно тихо. Остановились. У автомата стояла в темно-синем халатике, руки в карманах, миловидная девушка. Она была невысока, тонка в талии, грациозна. Глаза карие, с золотистыми искорками, запоминающиеся. И улыбка тоже запоминающаяся.

Она увидела Бунчужного, людей с ним, кивнула приветливо и сделала шаг в сторону, освобождая проход.

Огромная выходящая на юг стена была сплошь забрана матовыми стеклами. Мерно гудели машины. Погромыхивал конвейер. В самом отдаленном углу пролета кто-то бухал молотом по железу: там шла разборка и сортировка деталей.

Электронный автомат был сравнительно невелик. Выкрашенный шаровой краской, весь какой-то на редкость современный, обтекаемой формы - он производил приятное впечатление. Впереди - небольшое углубление. В нем чертеж-выкройка, по которой машина должна разрезать лист корабельной стали. По чертежу скользил тонкий луч. Он медленно двигался, освещая темные линии. Лист корабельной стали - рядом. Над ним колдовал пучок яростно гудящего пламени. Его острие входило в металл, как разогретый нож в сливочное масло, и только мириады разноцветных искр, взлетая кверху, говорили, что сталь не масло, что она сопротивляется, но совершенно бессильна тут. Этот огненный нож неторопливо, с какой-то неумолимой аккуратностью, рассекал металл в точном соответствии с чертежом, но в десятикратно увеличенном размере. На худощавом лице Джеггерса отразилось любопытство. Бунчужный не сразу понял, что заинтересовало англичанина. Потом разобрался - фотокопир. Тот самый фотокопир, который в свое время предложил Лордкипанидзе. Джеггерс обратился к девушке:

- Сколько времени он работает?

- Кто? - спросила она по-английски.

- Мистер Джеггерс имеет в виду фотокопир, - пришел на выручку Лордкипанидзе и указал на пластинку, по которой неторопливо полз, обводя контрастные линии, световой луч.

- Этот? Уже третий год.

- Разрешите посмотреть? - попросил Джеггерс, обращаясь на этот раз к Бунчужному.

- Покажи, - сказал Тарас Игнатьевич девушке.

Она подошла к шкафчику, вынула оттуда пластинку и протянула гостю.

Тот поблагодарил, внимательно и долго ощупывал металлическую дощечку, на которой под слоем прозрачного лака было несколько соединенных между собой чертежей.

- Три года? - спросил Джеггерс.

Он сначала повертел пластинку и даже постукал согнутым пальцем по обратной, покрытой белой эмалью стороне. Раньше чертежи делались на ватмане. Но такой чертеж можно было использовать не более трех раз. Потом надо было делать новый, потому что машина принималась дурить, резать "по живому". Да и край металла по такому чертежу получался неровным, зубчатым, что мешало при сварке. Лордкипанидзе предложил наклеивать фотокопию чертежа на металлическую пластинку и покрывать лаком.

- Три года? - недоверчиво переспросил Джеггерс. И обратился к Бунчужному: - Патент? - Тот кивнул. - Просто, как и все гениальное, - сказал англичанин и, возвращая пластинку с чертежом, спросил: - Кто эта девушка?

- Оператор. Вечером учится в технологическом институте.

- Вы не возражаете, если я вас сфотографирую, мисс. На память, - сказал Джеггерс. - Пожалуйста, станьте поближе к автомату... Вот так. - Он вскинул фотоаппарат и дважды щелкнул.

Бунчужный обратил внимание на то, что в объектив попадала вся линия электронных автоматов. "Пускай себе, - подумал он. - Мы все равно через два месяца начнем перестройку этой линии. Впрочем, он не из тех, кто копирует, и недостатки этой линии безусловно видит".

Джеггерс поблагодарил, застегнул футляр фотоаппарата, небрежно опустил его и добавил, обращаясь к девушке:

- Желаю вам успеха. Кстати, мне очень понравился ваш английский.

Девушка зарделась. Поблагодарила.

Автоматическая линия обработки корабельной стали была гордостью Бунчужного. Листы металла медленно двигались, останавливались то у одного, то у другого автомата, которые внимательно "читали" чертежи и струей раскаленного газа с поразительной точностью вырезывали из корабельной, похожей на танковую броню, стали тысячи и тысячи мелких и крупных заготовок.

Нет, автоматическая линия такого рода не была новинкой в кораблестроении. Но эта и построена была оригинально, и оснащена лучше, со множеством всякого рода приспособлений, не заметить и не оценить которые Джеггерс не мог...

Гость ненадолго задержался еще у одного автомата, уже с программным устройством. Тут одновременно выкраивались детали для правого и левого борта - по принципу зеркального отражения. Точность обработки на этом автомате была почти идеальной, что значительно облегчало сборку.

- Выгодно? - спросил Джеггерс.

- Весьма, - ответил Бунчужный.

- А вот наши экономисты подсчитали и говорят, что невыгодно.

- Это потому, что вы строите по одному проекту. Переходите на восемь одновременно, как мы, тогда будет выгодно.

- Вполне возможно, - сказал Джеггерс. Чувствовалось, что эта машина с двумя плазменными горелками понравилась ему.

На стапель они пришли, когда стрелка часов подбиралась к двенадцати. Здесь уже знали о приезде Джеггерса.

Василий Платонович сказал своим ребятам, что гости к ним обязательно пожалуют, так чтобы все было по струночке.

- Когда этот фирмач придет, не пялить на него зенки. Работать как ни в чем не бывало. И вообще, как говорится, нуль внимания и фунт презрения. Зрозумило?

- Зрозумило, батьку, - попытался было подделаться под сына Тараса Бульбы Григорий Таранец, но Скиба посмотрел на него так, что у того появилось страстное желание стать человеком-невидимкой.

Джеггерс пришел около двенадцати. До обеденного перерыва оставалось совсем немного. Гостю объяснили, что он сейчас находится в одной из лучших бригад судосборщиков завода. Джеггерс попросил передать привет всей бригаде и ее почетному бригадиру.

- А ну-ка выдай, Лорд, - подмигнул переводчику Бунчужный.

Тот озорно улыбнулся и, выпрямившись, произнес таким тоном, словно перед ними был не простой бригадир-судосборщик, а по меньшей мере король в почетном окружении.

- Мистер Джеггерс, - произнес он подчеркнуто громко, - рад приветствовать лучшую бригаду судосборщиков и ее бригадира, глубокоуважаемого товарища Скибу - Героя Социалистического Труда, кавалера трех орденов и шести медалей.

- Пошел бы ты знаешь куда, сынок, - сказал Скиба.

- Перевести это высокому гостю, Василий Платонович?

- Не треба, - сказал Скиба.

Все было бы отлично, если бы не тот шов, который пытался варить сегодня утром Григорий Таранец. Надо же, чтобы именно он привлек внимание гостя. Джеггерс присел. Правая нога вытянута, левая согнута, напоминая не совсем закрытый перочинный нож. Стал ощупывать шов, сантиметр за сантиметром... Скиба стоял неподалеку и, широко расставив свои крепкие ноги, произнес почти дружелюбно:

- Выбирала дивка - та выбрала дидька. - И добавил беззлобно: - А щоб ты був сказывся!

Джеггерс продолжал ощупывать корявый шов. Скиба наконец не выдержал и матюкнулся. Бунчужный резанул его взглядом. Тем временем Джеггерс переключился на другой шов - добротный. Нежно провел по нему пальцем, поднялся, что-то записал в свой блокнот и обратился к Бунчужному с виноватой улыбкой.

Лордкипанидзе тут же перевел:

- Мистер Джеггерс говорит, что свою карьеру в кораблестроении начинал с электросварки и до сих пор не может пройти мимо недостаточно аккуратного или, наоборот, очень хорошего шва. Он говорит, что этот второй шов варил большой мастер, художник, артист.

- Кто варил? - спросил Бунчужный, указав на понравившийся англичанину шов.

- Каретников Назар Фомич, - не то с укором, не то с обидой в голосе ответил Скиба.

Тарас Игнатьевич нахмурился, но тут же согнал со своего лица выражение досады и произнес негромко:

- Про того, кто этот корявый шов варил, не спрашиваю. Сам узнай и поговори с портачом. Если я поговорю, плохо будет.

- Новичок варил.

- Ты это кому другому скажи, Василий Платонович.

Джеггерс задал еще несколько вопросов и ушел, заявив на прощанье, что очень доволен знакомством со знаменитой бригадой.

Во время обеденного перерыва Гриша предложил бригадиру:

- Пошли на реку, дядя Вася, искупаемся, посидим у воды. До начала работы минут сорок.

Скиба несколько секунд помолчал, глядя на Таранца, потом вздохнул:

- Ладно, пойдем, студент.

Пробираясь по мостикам мимо громоздящихся на тележках законченных и только начатых кораблей, они направились к блестевшей неподалеку Вербовой.

10

Небольшая отмель между двумя причалами. Белый песок звонко хрустит под ногами. Голубоватые волны Вербовой игриво набегают на берег и откатываются, оставляя влажный след.

Григорий задумчиво набирал полную пригоршню песка и пропускал его между пальцами.

О том, что он рано или поздно попадет в бригаду Скибы, Таранец знал. Только не знал, что так быстро подружится он, студент вечернего литфака, и знатный бригадир судосборщиков стапельного цеха. Скибу восхищало мастерство Таранца. Он гордился, когда слышал по радио или читал в газете его стихи, словно это не Григорий Таранец, а он, Василий Скиба, сочинил их. А когда Гриша подарил бригадиру свой первый сборник с автографом, тот расчувствовался до слез. Впрочем, они всегда удивлялись друг другу. Григорий не мог понять, как это бригадиру удается организовывать работу бригады так, что день был всегда заполнен под самую завязку, как говорил мастер. А Скиба не мог постичь, как удается Григорию из простых, на первый взгляд, обыденных слов составить песню, да еще такую, что и в клубе самодеятельный хор поет, по радио исполняют и по телевидению.

Да, Скиба любил Таранца. Хотя в характере этого молодого человека много было непонятного ему.

- Что-то у этого парня не так, как у всех, - вырывалось порой у бригадира. - Чем-то он мне норовистого жеребца напоминает... И телом хорош, и в работе вынослив, а вдруг задурит невесть отчего - и нету с ним никакого сладу: то понесет очертя голову, то выбрыкивать начнет. То вдруг так шарахнется в сторону, что оглобли - в щепки.

Григорий мог работать. С огоньком. И хватка у этого парня ко всему в судосборке была его, скибовская. Приглянется к чему-нибудь новому, потом возьмется - и горит работа под руками. Нравилось это Скибе. А вот что мог ни с того ни с сего задурить, мастеру нахамить, деньгами пылить на купеческий манер, не нравилось. Рабочий человек должен всегда в себе самостоятельность иметь. А у Григория - все под настроение. Хорошее настроение - ладится. Чуть испортилось - и прет из него дурь. Такая дурь, что иногда в морду съездить хочется. А больше всего не нравилось Василию Платоновичу, что студент, как он величал Таранца, к рюмке любил прикладываться. Рабочий человек во всем должен меру знать. Бывает, что и выпить не грех, а только и тут надо себя "шануваты", нет ничего легче, как из-за этой выпивки свою честь унизить.

Особенно пренебрежительно относился Григорий к гонорарам, которые получал за свои стихи. Сорил он этими деньгами так, что Скибу зло брало. Не за то, что тратит, а за то, как тратит. За ухарство. Безотчетную удаль и такую нетипичную для рабочего человека лихость.

- Дурные это деньги, Василий Платонович, - оправдывался Таранец, когда Скиба начинал выговаривать. - Если б сказали: заплати, Гриша, чтоб твои стихи напечатали, ей-богу, заплатил бы. А тут мало того что напечатали, так денег еще отвалили вон сколько. Счет у них там на строчки идет. А они ведь разные - строчки эти. Над иной и день, и два бьешься так, что голова трещит. Такая строчка дорого стоит... Но ведь бывает, что найдет вдруг на тебя, и ты за полчаса тридцать, а то и сорок строчек отгрохаешь. А за них по той же цене платят, как и за ту, одну-единственную, над которой ты два дня до одури в голове бился... Они там не учитывают, какая строчка с меня семь потов согнала, а какая играючи, сама собой выскочила. Вот и выходит - дурные это деньги. Ну и отношение к ним соответствующее.

Однажды Василий Платонович пригласил Таранца в гости, на день рождения своего младшенького, которому четыре стукнуло. Не только его пригласил. Всю бригаду. Пришли. Приоделись и подарки прихватили - кто какой. А Григорий приплелся в будничном - синие легкие брюки, рубашка штапельная в крупную клетку с короткими рукавами. Жарко ведь, чего же выряжаться. И подарок приволок - ни на что не похоже: двухколесный никелированный велосипед, на который имениннику дай боже взгромоздиться через годика три-четыре. И конфет - целый куль. Сколько сортов было в магазине, столько и взял. Вывернул их на стол горой. Скиба взял одну, развернул, откусил и только плечами пожал. Сказиться можно. Семь с половиной килограммов! Вот шалопутный!

- Я вчера гонорар получил, Василий Платонович, - рассмеялся Таранец. За журнальную подборку... Двести двадцать рублей отвалили. Что же ты мне прикажешь, дядя Вася, с этими деньгами делать? Костюм купить шик-модерн или ребят коньяком так накачать, чтобы всем скопом - и я в том числе - в вытрезвитель попали? Вот я и решил велосипед твоему пацану купить...

- Если достались по закону, не ворованные, к ним надо с уважением. Это краденые можно, как ты говоришь, не жалеючи, а те, которые по ведомости получены... Нет, нема у тебя, Гриць, настоящего уважения к деньгам. Ну лишние они тебе сегодня, так завтра могут понадобиться. Положил бы на сберкнижку. Конечно, бога себе из денег делать не надо, однако и швырять, как ты их швыряешь, тоже не пристало. Ты ведь рабочий человек, Гриць.

- Не разберу я, кто такой сейчас, - усмехнулся Григорий. - Родился и вырос на селе. Крестьянин, выходит. Работаю на заводе - рабочий будто. В институте учусь, пишу стихи, недавно вот в Союз писателей рекомендовали. Значит, интеллигент.

- Рабочий ты, - убежденно сказал Скиба. - Когда у человека выбор есть, он всегда самое почетное выбирает. На рабочем человеке земля держится. Он всех ценностей созидатель.

Григорий усмехнулся:

- Здорово ты говоришь, Василий Платонович. Прямо как по книжке шпаришь.

Скиба нахмурился:

- Как могу, так и говорю... Ты уж извини, если у меня одно к одному не так подгоняется. Одни по-простому говорят, другие, как ты, например, корифеи словесного дела. А только в слове самое главное, чтоб оно понятно было. Я ведь понятно говорю?

- Понятно, Василий Платонович. Куда уж понятнее.

- То-то же.

"Нет, с вывихом этот парень все же, - думал иногда Скиба. - Никогда не знаешь, что он отчебучит. Вот вздумал жениться. Взял намного старше себя и какую-то непутевую". Когда Скиба узнал, что Григорий у нее третий, отказался на свадьбу прийти.

- Ты уж извини, а только не лежит у меня душа к твоей будущей подруге жизни. Не лежит - и все тут. И против я этой женитьбы. Понимаешь, против.

- Почему, Василий Платонович? - удивился Таранец. - Женщина она видная из себя, красивая, культурная... А что актрисой работает...

- Да не работа ее не нравится мне, а сама она. И сдуру ты это надумал... Жениться на ней. Бросил бы, пока не поздно. Она же из тебя кудель сделает и будет ниточки вить. Давай откажись, пока не поздно.

Таранец вздохнул.

- Не могу, Василий Платонович, - произнес он с какой-то тихой грустью. - Во-первых, я слово дал, а во-вторых, - это вам только, как родному отцу, - ребенок у нее будет.

- Вот оно что, - протянул Скиба. - Тогда, конечно... А только скажу я тебе все равно: противно, когда битая бабенка молодого парня таким вот манером в загс тянет. В общем, не стану хаять ее, невеста она тебе и, по всему видать, женой станет. Хоть не время, а станет. Но я так думаю, что лучше бы тебе на ком-нибудь из наших заводских девчат жениться. Вон какие пригожие у нас работают. Нет, на вечерку вашу я не пойду. Извини уж. Хитростью она тебя берет. Коварством. И боюсь, если я малость выпью, скажу об этом при всем народе. Нехорошо получится. Лучше дома посидеть мне, пока вы там будете коньяки хлестать и кричать "горько". У меня что на уме, то на языке. И не обижайся.

Григорий сказал, что не обижается, хотя и было ему очень обидно.

А потом вышло все, как Скиба предсказывал.

..."Черт меня дернул сегодня за держак взяться, - думал Григорий. - И шва того меньше метра сварил. И место неброское. А этот англичанин увидел".

Скиба разулся, выкопал в песке небольшую ямку, подождал, пока она заполнится теплой водой, и опустил в нее ноги. Посмотрел на Таранца.

- О чем задумался, Гриць?

- О ничтожестве всего сущего на земле, - помолчав немного, замогильным голосом произнес Григорий.

- Язык у тебя сегодня какой-то поповский.

- Ничего ты, дядя Вася, не понимаешь, - произнес Таранец, продолжая просеивать песок между пальцами. - Работаешь, можно сказать, без передышки и смену, и полторы. А для чего, собственно говоря?

- Как это "для чего"? - даже брови сдвинул бригадир. - Мы корабли строим. Понимаешь, корабли.

- Эка важность - корабли, - все в том же тоне продолжал Григорий. Сколотил несколько бревен, прицепил сзади какой-нибудь захудалый мотор с винтом на хвостовине - вот тебе и корабель... Ну, скажем, у нас вместо бревен - железная коробка высотой с десятиэтажный дом, вместо моторчика газовая турбина в тысяч сто лошаденок. В принципе - одно и то же. Ты на свой корабль с философской точки зрения посмотри, дядя Вася.

- А с философской точки зрения - это контейнеровоз с четырьмя мощными кранами на борту, автономный - хоть посреди океана разгружайся. Контейнеровоз, брат. Лайнер. Громадина. И по оснастке своей и удобствам для команды равного себе в мире не имеет. Вот что такое наш корабль с философской точки зрения.

- Ну а если его рядом с луной поставить - песчинка.

- Если с луной, то конечно, - согласился Скиба, - а только ведь и песчинка - любопытная штука. Помню, в школе еще, взял я такую песчинку да и ткнул под микроскоп. Глянул - и ахнул. Скала. На ладонь положишь - ничего, а под микроскопом - громадина.

- Вот видишь, - произнес Григорий, - оказывается, и ты задумываешься.

- Человек должен задумываться. На то он и человек. А только главное что его мысли бередит. Вот ты, к примеру, сейчас о чем думаешь?

- О бесконечности думаю.

- Простая вещь эта твоя бесконечность, - махнул рукой Скиба. - И задумываться над нею нема чего. Написал ты, к примеру, какое-нибудь число. Пускай даже очень большое. А я возьму да и припишу к нему единичку. Ты другое напишешь, еще длиннее. А я и к нему - единичку. Так и будем сидеть, пока до пенсии не досидимся.

- Мне до пенсии еще далеко, дядя Вася, - сказал, улыбаясь, Григорий.

- Хоть и сто лет. Хоть двести. Все равно я тебя этой своей пустяшной единичкой доконаю. Это и есть бесконечность. Просто, как та кувалда, которой мы клинья загоняем, чтобы надстройку к месту подогнать. Над серьезным стоит задуматься, а так, от нечего делать, мыслями в голове перекидываться баловство. Бесконечность я себе, Гриша, очень даже ясно представляю, а вот в практической жизни у меня для всего свое начало есть и свой конец. Вот, к примеру, заложили мы этот лайнер. Придет день - и сдадим его. В срок сдадим. А вернее - хоть немножко, а раньше срока. Это у нас в крови заложено, чтоб, значит, хоть немного, а раньше срока дело кончать. Крепкий корабль будет. Корабли нашей марки - все до одного - очень крепкие, потому что все ему первоклассное дается, начиная от стали для корпуса, кончая отделкой. Однако придет время, и состарится корабль. И порежут его на лом. А с этого металла, может, уже другой, космический построят. И тому тоже будет и начало, и конец...

- Смотрю я на тебя, Василий Платонович, и только диву даюсь. Образования у тебя - всего шесть классов.

- Семь, - поправил его Скиба, - семь с грамотой. С похвальной.

- Ладно, семь, и с похвальной грамотой. И все же удивляюсь я тебе, дядя Вася: все тебе ясно и понятно. Техническая революция тебе тоже понятна?

- А что - "техническая революция"? Человек с техникой всегда дружил. Он ее вперед подгонял, а она его вытягивала то из одной беды, то из другой. Когда человек первый раз дубиной зверя прикончил - вот тебе и техническая революция. Человек должен был тому зверю на обед достаться. А вышло наоборот. А почему... Потому что - дубина. Дубина - тоже техника. А когда первый раз огонь разожгли, колесо придумали, лук сообразили и стрелу к нему с наконечником приладили... Все это, брат, техническая революция. Только газет тогда не было, писать не умели и трескучими словами друг дружку не тешили. Если хочешь, и паровоз, лампочка электрическая, телефон, репродуктор - тоже техническая революция. А потом уже и кибернетика, и прочие чудеса.

- И все же кибернетика - это удивительно, дядя Вася.

- Конечно, удивительно, - согласился с ним Скиба. - Вот тезка мой, Василий Прохорович, всю жизнь на плазе проработал. Ох и наползался же он по этому плазу. По всем законам должны бы у него на коленках копыта вырасти. И до самой пенсии работал без ошибочки. Иной раз, чтоб только одну секцию рассчитать, неделю ползать приходилось. Тысячи цифр в тетрадку записать. А вчера мне мастер первого цеха сказывал, что наш информационно-вычислительный центр научился эту работу делать. Заложат в машину ленту с дырками, нажмут кнопку. Она, эта машина, поморгает, поморгает, побормочет чего-то несколько секунд и выплюнет все цифры. Те цифры, из-за которых тезка мой всю жизнь на коленях по плазу проползал. Или вот, помню, время было, когда корабли не сваривали, а клепали. Горы заклепок вгоняли в корпус. Теперь варим вот, из отдельных секций. Пройдет время - и станем из крупных блоков складывать. Шесть блоков - и корабль. Садись и плыви хоть на край света. Все это очень просто, Гриша. Умнее человек становится, все больше технику постигает. Прежде с покраской сколько работы было? Бог ты мой, до чего же нудная работенка была. И дорого стоило, и почти каждый год надо эту краску освежать. А теперь где она - та краска. Везде пластик. По полу пластик, на потолке пластик. На стенах тоже пластик. Двери - и те пластиком обклеены. Приволокли ее из цеха, дверь эту, нацепили, обтерли тряпочкой, и блестит она, как зеркало. Техника, Гриць. Техника и наука.

Григорий посмотрел на бригадира с добродушной улыбкой. Ему все же очень хотелось сбить его, столкнуть в кювет с ровной дороги.

- А про Галактику слыхал?

- Позавчера по телевизору лекция была. Интересно.

- А представить можешь?

- Большая. Много звезд. Светят по ночам.

- Ладно. А про квазары слыхал?

- Чего не знаю, того не знаю. Это что же за зверь?

- Квази - звезда.

- Звезда - понятно, а квази?.. Что такое?

- Квази - это что-то вроде чего-то. В общем, похоже, а не то.

- Понятно.

- Да никому это не понятно, дядя Вася. Это такая махина, представить невозможно. Там все на миллиарды меряется. Объем - миллиарды кубических километров. Вес... Там царство тяжести. От этой тяжести он, квазар, сам по себе проваливается, как в прорву.

- Скажи пожалуйста!

- Песчинка с маковое зернышко миллиард миллиардов тонн весит.

- Ничего себе маковое зернышко.

- Но самое главное - энергия. Знаешь, сколько он этой энергии в космос прет? Больше чем сто миллионов наших солнц, вместе взятых.

- Здорово его, значит, раскочегарило, - спокойно произнес Василий Платонович.

- А что, если эту махину придумал какой-нибудь мозговичок из неземной цивилизации? Придумал и запузырил в космос. А заодно и нашу Галактику в сто пятьдесят миллиардов звезд.

- Ну, вот и до боженьки докатились, - улыбнулся Скиба. - Ладно, бог с ним, с мозговичком, а вот про все прочее откуда ты проведал?

- В книжке прочитал.

- Ну а тот, который книжку писал, откуда проведал?

- Ученые докопались. Поработали и докопались.

- Вот видишь - "поработали". Чтоб узнать про все, тоже, значит, работать надо. Выходит, все на работе держится. И мастерство, и наука. Наука, брат, она все вперед движет. А только науку ведь мы создали, трудяги. И работает она для нас по закону самой обыкновенной благодарности. Вот как, милый Гриць. - Он посмотрел на часы и поднялся. - Пошли. До конца перерыва всего пять минут осталось. Свет за эти минуты может запросто миллиард километров отмахать, а нам еще до стапеля топать. Вон туда. Давай шагать будем, не привык опаздывать. А чтоб в голову разные мысли не лезли - про бесконечность, Галактику, квазары и всяких там небесных мозговичков, меньше пить надо. Это от водки в голове у тебя муть. Мы с тобой, парень, во Вселенной живем, однако прописаны тут, на матушке-земле. А здесь все имеет свое начало и свой конец.

- Относительное начало и относительный конец, дядя Вася, - сказал Григорий, подымаясь.

- Относительный, сынок, - согласился Скиба. - Вот если мы корабль на совесть отгрохаем, то и жить он будет дольше. Если, скажем, положено на лом через столько-то десятков лет порезать, а он, гляди, еще с десяток годков проработает. Там, где ты прав, то прав.

- Счастливый вы человек, Василий Платонович, - усмехнулся Таранец.

- Счастливый, - и себе улыбнулся Скиба. - А ты откуда догадался?

- Все вам ясно. Всегда и все ясно.

- Так это всем все ясно и понятно, если когда пьешь, не перебирать.

- Да не перебрал я вчера, дядя Вася.

- Перебрал! - убежденно и строго сказал Скиба. - Я по тому шву, что ты вздумал на палубе варить, точнее любого доктора определил, что перебрал ты. И надо же, чтобы этот чертов шов англичанин заметил, да еще ползал возле него, пальцами щупал. И мне за этот твой шов, с косых глаз варенный, очень даже просто от Бунчужного выволочка может быть. Каретникова Назара Фомича он сегодня с работы турнул за это. И тебя, если узнает, тоже выгонит к чертям собачьим. Кто-кто, а Тарас Игнатьевич конечно же учуял сразу, что шов этот не новичок делал, а мастак, но с похмелья, и если вдруг проведает кто... В общем, сколько ты вчера хватил, мне ясно. Ты же за ответственный шов сейчас не возьмешься или все же возьмешься?

- За ответственный не возьмусь, - хмуро произнес Григорий, - рабочая совесть не позволит.

- Вот эта философия мне по душе, - улыбнулся бригадир. - Хорошо, когда у рабочего рабочая совесть.

11

Багрий услышал свою фамилию и посмотрел в президиум. До этого он глядел в окно на буйную зелень акации в белой кипени гроздьев и думал о том, как неразумно устраивать такие длинные совещания накануне выходного. Его все время одолевало чувство досады, и он не знал, не мог понять, откуда она идет. Выступление Людмилы Владиславовны? Нет, он уже привык и к стилю ее работы, и к характеру выступлений. И вдруг вспомнил: ведь сегодня консультативный день. Консультация начинается в два, а тут еще совещание. Значит, больные, которые ждали несколько дней, ушли ни с чем. А среди них могут быть и очень серьезные. Неужели нельзя устроить это совещание после работы?

Потом он вспомнил о Валентине Лукиничне, о Галине. Нелегко это - сидеть у койки матери, видеть ее страдания и, будучи врачом, не иметь возможности помочь. Только наркотал номер семнадцать и помогает. Но ведь это наркотал!

Он стал перебирать в памяти назначения и вздохнул. Много новых лекарств появилось, всех не упомнишь. А вот надежного и безвредного средства от боли нет.

Ему вспомнился и утренний звонок Тараса Игнатьевича, и свое обещание поговорить с Бунчужным. Что ему сказать при встрече? Нельзя же скрывать до последней минуты.

Мысли тянулись медленно, неровно, соскальзывая с одного на другое по каким-то очень тонким, не всегда поддающимся учету, законам ассоциаций.

Он вспомнил о Прасковье Никифоровне, погибавшей медленно и мучительно от опухоли с метастазами. Из-за этой больной вчера у него был неприятный разговор с Людмилой Владиславовной. Таких ведь можно лечить и на дому. Придет участковый врач, сделает назначения, после него - сестра. Сестра, если надо, и два раза придет, и три. Ни к чему такими больными койки занимать, койка должна "оборачиваться". Багрия возмущало и огорчало это. Он знал, что такое медленно умирающий больной в домашней обстановке; когда семья большая, жизнь всех отравлена не столько тем, что приходится ухаживать за больным, дежурить у его постели, сколько сознанием, что в больнице сделали бы все значительно лучше. В больнице круглые сутки врачи, а тут... Не вызывать же "скорую помощь" по несколько раз за ночь.

Еще хуже, когда семья маленькая, вот как у Прасковьи Никифоровны. Она да сын с невесткой. Молодые днем работают, а вечером - в институте. Ну как тут?.. В эту минуту Багрий и услышал свою фамилию, посмотрел в президиум. За столом сидели заведующий здравотделом и Шарыгин - старший ординатор Багрия. Лицо заведующего отделом было сосредоточено, спокойно и непроницаемо. Шарыгин писал протокол и хмурился.

Выступала Людмила Владиславовна, главный врач. Она всегда нравилась Багрию. Одета просто - черная гладкая юбка и кремовая блузка, под которой угадывались небольшие, по-девичьи упругие груди. Темно-каштановые волосы стянуты на затылке в тугой узел. Такой тяжелый, что, казалось, оттягивает назад ее легкую голову. Говорила она, как обычно, с подчеркнутым спокойствием. И в этом спокойствии чувствовались уверенность и сдержанная страстность. В больнице болтали о ее связи с Шарыгиным, о том, что он просто без ума от этой женщины. "А что! - думал Багрий. - В ней все красиво - и губы, с едва заметным чувственным изгибом, и глаза - черные, агатовые, и фигура - тонкая, стройная. Даже имя, отчество и фамилия звучат как-то особенно - Волошина Людмила Владиславовна. Пять "л". Ему вспомнились есенинские строки:

...Я спросил сегодня у менялы,

Что дает за полтумана по рублю,

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное "люблю"?

Гриша Таранец говорит, что стихи о любви не должны рычать, они должны литься, чуть слышно журча, как ручей в лесу. А что? Верно ведь.

Волошина говорила о нем, о Багрии. А смотрела куда-то в сторону. Будто ей нелегко было. И Багрию оттого, что именно она, такая женственная, произносила эти по-мужски резкие слова, было вдвойне досадно.

Она словно почувствовала это, замолкла, опустила глаза. Стала перелистывать записки. Потом, когда опять заговорила, в голосе уже не было прежней резкости - преобладали грустные нотки.

- Вы поймите меня правильно, товарищи, - продолжала она, прижав руку к сердцу. - Андрей Григорьевич специалист высокой квалификации. Больные тянутся к нему. У него за плечами три войны. Многие из нас еще в детский сад бегали, а он уже во фронтовых госпиталях работал. Мы все помним. И правительство - вы это знаете - высоко оценило работу Андрея Григорьевича. У него четыре ордена и шесть медалей. Только в прошлом году его наградили орденом Ленина и присвоили звание заслуженного врача республики. Все это так. Но работа есть работа. - Голос ее снова стал твердым и жестоким. Никто не собирается упрекать Андрея Григорьевича в халатности или злом умысле. Просто седьмой десяток - это седьмой десяток.

- Безобразие! - громко и гневно оборвал ее Чумаченко, заведующий хирургическим отделением. - Безобразие! - повторил он и поднялся - высокий, широкоплечий, седоволосый. - Мне тоже на седьмой перевалило. Что ж, давайте, значит, и меня в отставку? Весь институт старейших - в отставку, к чертовой матери?

Он сел, тяжело дыша, как после бега. Багрий посмотрел на него и грустно улыбнулся. "Остап, дружище, ну когда же ты угомонишься?"

Ему вспомнилось, как в сорок первом, вытаскивая на шести полуторках свой госпиталь, - вернее, то, что осталось от него, - встретил он Чумаченко. Тот стоял на обочине дороги в грязной рваной шинели, наброшенной поверх окровавленного халата, с пистолетом в руке, в надежде остановить хоть какую-нибудь машину. Бой шел уже совсем близко.

- Где Варя? - спросил Багрий о жене Чумаченко.

- Там, - махнул тот пистолетом в сторону села. - И раненые. И весь операционный блок - тоже там.

Багрий знал, что Чумаченко не оставит раненых и вывезти их тоже не может.

- Ты подожди здесь, - сказал он. - Я сейчас. - Он проехал около двадцати километров, увидел небольшую, искалеченную рощицу и приказал остановиться.

Раненых клали прямо на землю. Удастся ли забрать их?

Машины вернулись в село уже под обстрелом. Людей погрузили всех, из имущества - только инструменты.

За селом снаряд угодил в машину, в которой сидела Варя. Запомнилось, как Остап Филиппович стоял, широко расставив ноги, и смотрел почему-то не на разбросанные тела, а на остатки полыхающей машины.

- Пойдем, - сказал Багрий. - Тут уже ничем не поможешь.

Чумаченко огляделся вокруг, поднял пилотку с приставшими к ней светлыми волосами. Ее пилотку. Барину пилотку.

Впереди по дороге взметнулся огненно-рыжий столб. Потом другой.

- Пойдем, - решительно повторил Багрий.

Чумаченко затолкал пилотку за борт шинели, поставил ногу на облепленное грязью колесо и тяжело перевалился в кузов.

Проехали километров двадцать, разгрузили раненых в старой риге и вернулись за теми, что остались в роще. Так, то продвигаясь вперед, то возвращаясь, они к утру добрались до разбитого полустанка, погрузили раненых в санитарный поезд и пошли разыскивать штаб дивизии. Моросил дождь. Остап Филиппович вдруг остановился.

- Что? - спросил Багрий.

- Пилотка. Ее пилотка... Потерял!

- Бог с ней, с пилоткой.

Они пошли дальше. Крупное, с грубыми чертами, лицо Чумаченко было неподвижно, словно высечено из камня. По небритым щекам текли слезы. Он отер лицо рукавом шинели, посмотрел в серое небо и сказал со злостью:

- Зарядил, проклятый, льет и льет.

Нет, не мог Остап Филиппович не заступиться. Сколько раз приходилось им выручать друг друга - и на фронте, и после войны. "Фронтовая дружба особая, - думал Багрий. - Она останется навсегда. Говорят, некоторые забывают. Может быть. Но только не такие, как Остап. "Мне тоже на седьмой перевалило. Что ж, давайте и меня в отставку?"..."

- Сейчас не о вас речь, - ответила Волошина. - Но коль вы уж прервали меня, я скажу, если и в хирургическом такое пойдет, как у Андрея Григорьевича, мы вынуждены будем и вас попросить.

В отделении Багрия и в самом деле потянулась какая-то черная полоса. Сначала эти две злополучные истории болезни с расхождением диагноза. Потом... Когда надвигается черная полоса, неполадки следуют одна за другой: диагностические казусы, неприятности с родственниками больных и в заключение - обязательно какой-нибудь "административно-хозяйственный ляпсус". Таким ляпсусом на этот раз стали не прикрытые белыми чехлами кислородные баллоны. Впрочем, с баллонами, возможно, как-то и обошлось бы, если бы не тетя Домочка. Совсем некстати подвернулась она со своим подсовом. По коридору шла комиссия - Волошина, представитель из министерства здравоохранения и старший инспектор облздравотдела Рыжая Ведьма, как прозвали ее за привычку вечно придираться к мелочам. Во время инспекции она всегда старалась показать, что требования у них, инспекторов областного здравотдела, всегда высокие, даже если инспектирует представитель министерства.

- Почему подсов не прикрыт, милочка? - остановила санитарку Рыжая Ведьма.

Тетя Домочка даже побледнела.

- Я была милочкой сорок лет назад, - сказала она, - когда ты, доченька, еще под стол пешком гуляла. А подсов не прикрыт потому, что больная только по-маленькому сходила. Звиняйте, пройти надо, а то у меня еще одна на судне лежит, как бы не поплыла. - И она двинулась дальше, выставив перед собой блестящий фаянсовый подсов.

Людмила Владиславовна рвала и метала по этому поводу.

Шарыгин ходил мрачнее тучи.

- Я бы выгнал эту старую дуру, - сказал он о санитарке.

- Что вы, что вы? - удивленно взглянул на него. Андрей Григорьевич. Она же работает лучше всех.

- И лучше всех подводит нас, - ответил Вадим Петрович. - Поговорили бы вы с ней, Андрей Григорьевич, и предупредили. Раз и навсегда.

Багрий обещал, хотя знал, что из этого ничего не выйдет. Так и получилось.

- А она, звиняйте, чем по малой нужде ходит? Може, какавой? насупилась тетя Домочка и ушла, сославшись на то, что надо за бельем: сестра-хозяйка ждет.

Вот об этом казусе и еще о многом другом говорила сейчас Волошина.

"Дрянная девчонка, - подумал Багрий. - "Мы вынуждены будем и вас попросить". Кто это "мы"? Горздравотдел? Или кто повыше? Она не из тех, кто разрешает себе такое, не согласовав предварительно с кем следует. Что она затевает?"

- Мы очень ценим опыт и знания Андрея Григорьевича, - продолжала Волошина. - И не подумайте, что мы собираемся отстранить его от работы. Но заведовать отделением... Для этого надо много сил, много времени. Это не каждому даже в молодые годы по плечу... Может быть, разумнее отказаться от заведования, остаться консультантом...

"Вот она куда гнет, егоза этакая", - подумал Багрий.

- Нет у нас такой должности - консультант, - резко сказал Чумаченко.

- Знаю, - спокойно произнесла Волошина. - Зачислим ординатором для формы. И все тут.

- Почему ты смолчал этой стерве? - спросил Чумаченко, когда они с Багрием вышли. - Неужели ты не понимаешь, что она готовит место для своего хахаля? Ведь все знают, что она таскается с ним, с твоим Шарыгиным.

- Может, все и знают, - спокойно сказал Багрий, - а мне ничего не известно, дорогой Остап Филиппович.

- Тебе никогда ничего не известно, - проворчал Чумаченко. - И как эти злосчастные истории болезни попали на стол инспектирующего из министерства, тебе тоже неизвестно. Ведь ты к этим больным никакого отношения не имеешь. Мы же знаем, что ты здесь ни при чем. Что все этот Шарыгин твой напутал. А ты его прикрываешь. И на научной конференции тоже всю вину взял на себя.

- Кто бы что ни натворил в отделении, отвечает заведующий, - произнес Багрий. - Что бы ни случилось, в ответе заведующий. Это старая истина.

- И какого черта она привела эти два случая? - продолжал горячиться Чумаченко. - Такие ошибки возможны даже в клинике.

- Я на нее не в обиде, - сказал Багрий. - Ошибка есть ошибка. И неважно, где она произошла, в клинике Академии наук или сельской больнице. И отвечать за нее, повторяю, должен заведующий отделением. И откуда они идут, эти ошибки, тоже должен искать он. Впрочем, зачем я тебе все это говорю? Ты же сам знаешь. А за участие - спасибо.

- А ну тебя, - махнул рукой Чумаченко и, круто повернувшись, зашагал к трамвайной остановке, смешно размахивая портфелем.

12

Бунчужный посмотрел на часы и попросил переводчика извиниться перед гостем:

- Скажи ему, Лорд, что я по делам, всего на час.

Джеггерс понимающе улыбнулся, стал набивать свою трубку. Ничего, он пока с мистером Лордкипанидзе походит. Мистер Лордкипанидзе великолепно знает завод.

Бунчужный вышел из цеха и увидел свою "Волгу". Она стояла у газона. Дима запустил двигатель и поспешил открыть дверцу.

- В обком, - бросил Бунчужный, усаживаясь.

- Поехали, - спокойно согласился Дима.

Когда машина вышла за ворота, Дима спросил:

- Ну как иностранец?

- Этот иностранец, брат, большой мастак в корабельном деле.

- Говорят, миллионер?

- Не это главное, Дима, - вздохнул Бунчужный. - Его завод обрабатывает в полтора раза больше корабельной стали, чем наш, а народу столько же, даже поменьше.

- Потогонщик, значит, он?

- Потогонщик. Но у него на заводе порядка больше. И нам бы у него поучиться.

- Так за чем же остановка, Тарас Игнатьевич? Махнули к нему на выучку и дело с концом... Потом у себя наладим.

- И без него наладим, дай срок.

Несколько секунд они ехали молча, потом Дима спросил:

- К Ватажкову?

Бунчужный кивнул.

- Это правда, что вы с ним еще до войны на одном заводе работали?

- Правда.

- И воевали вместе?

- Вместе.

- Расскажите когда-нибудь?

- О чем?

- Как воевали.

- Да помолчи ты хоть минуту, дай подумать. В обком еду. К первому секретарю на прием. Не к теще на блины. Надо мне подумать или не надо?

- Надо, - неохотно согласился Дима.

Теперь он вел машину молча, но Бунчужному уже трудно было собраться с мыслями. "Разбередил прошлое, черт полосатый... А ведь и в самом деле много с ним пережито, с Ватажковым.

Великую Отечественную вместе начинали... Да, вместе начинали".

...Война шла уже второй месяц, когда их, молодых инженеров, сформировали в отряд и направили. Куда?.. Это знал только старшина, весь в новеньком - от сапог до фуражки с блестящим козырьком - обмундировании. В этом старшине больше всего не нравилась Бунчужному тонкая, жилистая, смешно торчащая из гимнастерки с целлулоидным подворотничком шея. И глаза не нравились - маленькие, настороженно бегающие. Его сразу же окрестили Старшим. И начал этот Старшой с того, что отобрал у всех документы, аккуратно сложил их и затолкал в свою полевую сумку... Шли на восток. Тянулись и тянулись беженцы - женщины, старики, дети... Иногда в противоположном направлении проходила воинская часть - солдаты, машины, - и тогда на душе становилось легче. Куда идем? И почему он отобрал документы?.. Решил спросить. Подсел на привале.

- Послушай, друг, может быть, все же скажешь, куда идем.

- Я командир, а не друг. "Куда идем?" Военная тайна это.

- Документы придется вернуть, командир.

- Это с какой же радости?

- А вдруг отстал кто? Как без документов?

- Сейчас нету такого слова "отстал". Теперь есть одно - "дезертировал". А за это - расстрел.

- Уж не ты ли будешь расстреливать?

- Надо будет, и я смогу.

- Однако же и дерьмо ты. - Бунчужный поднялся, пошел.

- Ну, ну! Поговори у меня! - крикнул ему вслед Старшой.

Бунчужный не обернулся.

- Ты с ним не связывайся, - сказал Ватажков, когда отряд снова тронулся. - Он все же командир наш. А по закону военного времени...

- По закону военного времени я его, стервеца, теперь денно и нощно стеречь буду, как сейф с драгоценностями, чтоб он сдох!

...Запомнилась первая бомбежка. Самолеты шли куда-то на юго-восток. Потом повернули к шоссе, зловеще черные в лучах заходящего солнца. Сделали круг. Зашли на цель. Слева от шоссе упала бомба. Вторая, третья... Запомнилось - летящая наискось в небо верхушка телеграфного столба с фарфоровыми чашечками и обрывками проводов на них. Все шарахнулись вправо, к лесной полосе. Бунчужный тоже побежал. Это была первая в его жизни бомбежка. Взрывы бомб. Крики людей. Конское ржанье. Детский плач... Скорее от этого хаоса!

Он перепрыгивал через канавы, путался в мелком кустарнике. Сердце колотилось не в груди уже, а где-то в горле. Темнело в глазах. Не хватало дыхания. А самолеты, казалось, были везде, покрыли собой все небо, затмили солнце... Потом до сознания дошло, что это - паника. И надо во что бы то ни стало преодолеть ее. Сейчас. Сию минуту.

Он сделал над собой усилие. Остановился. Огляделся, хватая воздух пересохшим ртом. И вдруг увидел, как там, на той лесополосе, куда он так стремился, почти одновременно взорвалось несколько бомб. Одна за одной. В ряд... Он упал на землю, приник всем телом к ней, чувствуя, как над головой со свистом проносятся обломки деревьев и комья земли. Потом поднялся. С удивлением отметил, что самолетов немного - всего три. И вовсе не трудно определить, куда они идут, куда сбрасывают бомбы, когда грозят опасностью, а когда можно стоять и спокойно смотреть на них. Досадуя на себя, стараясь преодолеть неловкость, он уже неторопливо зашагал к шоссе, где находился перед бомбежкой отряд и где бросил свой вещевой мешок. Как же далеко он успел убежать! Самолеты сделали еще один заход, постучали пулеметами и убрались. Ватажков сидел на краю небольшой канавы у шоссе и курил... Более безопасного места не сыскать... Это Бунчужный понял. И еще понял, что Ватажков видел все: и то, как Тарас в панике перемахнул через эту спасительную канаву, и то, как мчался к лесопосадке, навстречу взрывам. Спросил:

- Ты все время здесь?.. А я совсем ошалел от страха.

- У меня поначалу тоже так вышло. Соскочил с платформы и бежал, пока башкой о березу не стукнулся.

Умел нужные слова найти Яков Михайлович. Всегда умел.

Когда отряд собрался, недосчитались двух. Начальника механического цеха и Старшого. Начальника цеха скоро нашли... Неподалеку от лесной полосы. Мертвого. А Старшой как в воду канул. И утром не вернулся... Посоветовавшись, решили держаться все вместе. Командиром избрали Бунчужного.

- Прибьемся к воинской части какой-нибудь и станем воевать, как все, высказал общее мнение Ватажков.

"Прибиться к воинской части" оказалось нелегко. Командиры требовали оформления через военкомат. Военкоматы отмахивались - без документов люди.

- Да свяжитесь вы с нашим городом, расспросите все на заводе, - не выдержал наконец Бунчужный.

Однако звонить было поздно, в городе уже хозяйничали немцы.

...Переправа. Десятки тысяч беженцев и военных. И всего - две баржи с катерком. Всем и до второго пришествия не переправиться. И вдруг - Багрий. Их дивизия сейчас переправляется... Штаб этой дивизии. Короткий разговор с командиром, и отряд зачислен в один из потрепанных уже в боях полков. Бунчужного назначили командиром взвода. А через короткое время пришлось уже ротой командовать... Дивизия двигалась то на запад, сталкиваясь с врагом, то на восток, чтобы через короткое время снова развернуться и принять бой.

После очередного тяжелого боя дивизия вдруг оказалась в глубоком тылу у немцев...

Он еще плохо соображал, что случилось. Шагал по пыльной дороге, босой, в растерзанной гимнастерке, без оружия. Справа - Яков Михайлович. Слева Старшой. Откуда он взялся, Старшой? На обочинах - немцы. Нацеленные на колонну автоматы.

...Никогда не забыть этой картины. Солнце ярко освещает стену. Чернеют забранные колючей проволокой узкие, под самой крышей - окошки. За амбаром, на горизонте, громоздятся облака. Коренастый немец с голубыми глазами предлагает мирным голосом евреям и коммунистам сделать два шага вперед. Несколько человек, помешкав немного, выходят.

- Идиоты! - шепчет Ватажков.

Бунчужный трогает его локтем - да помолчи ты, ради бога.

Немец предупреждает, что каждый, кто знает о коммунистах и евреях и не выдаст, тоже будет расстрелян. Делает знак рукой автоматчикам. Короткие очереди. Тяжело оседают у стены тела.

Сарай. Сумерки. Рядом - Ватажков.

- Неужели это конец, Яков Михайлович?

- Это начало, Тарас Игнатьевич. Неразбериха первых дней. Все, что они делают, - бессмысленно. Сегодняшний расстрел уже сам по себе обрекает их.

Когда Ватажков лег, подсел Старшой.

- Я там смолчал. Но если они проведают, что я знаю. А они проведают...

- Куда сумку с документами задевал? - спросил Бунчужный.

- Спрятал. Надежно спрятал. Может, это и лучше, что документов нет. Я-то знаю, кто коммунист и кто... А вот если они проведают, что я знаю, а они проведают...

- Я тут старший сейчас, и мое это дело теперь. Все! Будем спать.

Укладываясь, нащупал у стены небольшой ломик. Под окошком, что над головой, между ракушечником - щель. Если вывернуть хотя бы один камень...

Погромыхивает. Вспышки молний время от времени зловеще освещают сарай. Только бы не прошла мимо гроза, только бы не прошла.

Она разразилась около полуночи. Стучал по крыше дождь. Ярко вспыхивала молния, и сразу же - раскат. Один камень вывернут, второй, третий... Наконец-то!.. Теперь надо убрать часового.

Взблеск молнии осветил черную, с остроконечным капюшоном, фигуру. Громовой раскат заглушил вскрик. Отобрал у часового автомат. Нащупал засов. Стараясь не шуметь, отодвинул его. Открыл дверь:

- Выходи!

Как тени, один за другим выскальзывают из сарая люди. Кто это замешкался? Старшой?.. Давай за всеми! Быстро!

До утра успели пройти километров двадцать. Крадучись пересекали шоссе, по которому с небольшими интервалами двигались на восток немецкие машины и танки. Углубились в лес.

Только теперь стало ясно, какая трагедия разыгралась здесь: блиндажи, окопы, интендантские склады с продуктами, обмундированием, боеприпасами и везде - трупы, трупы, трупы. К вечеру отряд был приведен в полную боевую готовность. Старшого решили судить судом трибунала. Председателем назначили Ватажкова. Приговор - короткий.

- Кому приводить в исполнение?

- Тебе, Бунчужный.

- Пошли!

...Утром натолкнулись на скопление военных в лесу, на просторной поляне. Ватажков и еще двое отправились на разведку. Вернулись мрачные. Сколько народу скопилось тут, неизвестно. Может быть, тысяча. А может быть, и полторы. Вчера пролетал немецкий самолет. Листовки сбрасывал.

- Оружия много, - продолжал Ватажков. - Несколько грузовых машин. Танкетка. Четыре пушки. Только вот рации все выведены из строя. И еще: кто-то "вышибает" комсостав. Особенно старший. Настроение у большинства паническое.

- Что делать? - спросил Бунчужный.

- Власть брать.

Умел всегда найти нужное решение Ватажков.

...Трибуна на двух полуторках, сдвинутых одна к другой задками. Борта опущены. Яков Михайлович стучит согнутым пальцем по микрофону, прислушивается, как этот звук отдается в трех выдвинутых вперед больших репродукторах. Когда на поляне стихло, начал:

- Товарищи, обстановка требует чрезвычайных мер. Слово командиру сводного отряда Бунчужному.

Бунчужный:

- Кое-кто полагает, что война проиграна. Нет, товарищи, она только начинается. Задача - пробиться через линию фронта...

На трибуну выскакивает уже немолодой красноармеец. Шинель окровавлена. Лицо черное. Глаза безумные. В руке зеленая бумажка. Он оттирает от микрофона Бунчужного и кричит сумасшедшим голосом:

- Не слушайте его! Нету Красной Армии. Нету фронта. Вот! - Он выбрасывает вперед руку с бумажкой. - Нам гарантируют жизнь, возвращение домой. Вспомните о своих детях и женах, вспомните...

Бунчужный стреляет в упор. Красноармеец оседает на помост. Ватажков толчком сапога сбрасывает его с машины. Глухой ропот проходит по толпе.

Коротким движением - пистолет в кобуру. И опять - в микрофон как ни в чем не бывало:

- Повторяю: будем пробиваться к фронту. Командование беру на себя...

Выстрел. Обожгло щеку. Тронул пальцами. Кровь. Спокойно вытер платком. Люди его отряда уже волокут того, кто стрелял. Втаскивают на трибуну здоровенного парня.

- Что ж это, братцы, - взмолился красноармеец, с ужасом глядя, как Бунчужный снова тянется за пистолетом.

Но тот вдруг делает шаг вперед и резким движением разрывает ему гимнастерку надвое. Под ней - другая. Черная. Со свастикой на рукаве.

- В трибунал, - коротко и глухо бросает Бунчужный и поворачивается к микрофону. - Желающих воспользоваться немецкими пропусками предупреждаю: боковому охранению дан приказ стрелять. Провокаторов и паникеров тоже будем расстреливать. Командиры всех рангов и политработники - ко мне. Все!

Потом... Это "потом" тянулось более двух месяцев. Лишь в ноябре остаткам полка с помощью командира партизанского отряда Василия Скибы удалось выйти из окружения. Ватажкова среди вышедших не оказалось. Только спустя двенадцать лет повстречались. В Ленинграде. Вечером сидели в номере Бунчужного. Ужинали. Вспоминали. Ватажков, оказывается, ранен был, подобрали партизаны. Так и разминулись.

Он работал на севере. Пожаловался, что тамошний климат убивает жену ревматизм, хронический бронхит...

- Давай ко мне. Золотых гор не обещаю. Но квартира будет. И работа - не хуже той, на какой сейчас работаешь. Начальника стапельного цеха забирают у меня главным инженером на другой завод. Вот и пойдешь на его место... Неловко уходить? У тебя уважительная причина. Завод, конечно, не чета вашему, но с перспективой. Океанские сухогрузы будем строить. И большинство "коробочек" - на экспорт. Давай! А в министерстве я все улажу.

И Ватажков согласился. Два года командовал стапельным. Потом "комиссарил" на заводе. А еще через два года его избрали первым секретарем обкома...

Дима остановил машину у подъезда, подождал, пока Тарас Игнатьевич выйдет, и, включив задний ход, лихо втиснул свою "вороную" между двумя такими же в длинном ряду. Заглушил двигатель, извлек из кармана позади сиденья потрепанную книжку и углубился в нее.

Бунчужный вошел в прохладный вестибюль, предъявил партбилет и поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж.

Ватажков ждал его. Вышел из-за стола. Невысокий, худощавый, с аскетическим лицом. Белые до голубизны волосы зачесаны назад. На правом виске - косой шрам. Закурили.

Ватажков слушал и все время настороженно поглядывал на Бунчужного. Когда Тарас Игнатьевич закончил, сказал:

- Я тут в четыре решил собрать кое-кого - прессу, журналистов, писателей, не каждый день ведь заводы орденом Ленина награждают. Подготовиться надо, чтоб лицом в грязь не ударить.

- Я тебе своего "комиссара" пришлю, - сказал Бунчужный. - А мне надо Джеггерса проводить.

- Ладно, давай своего "комиссара", - согласился Ватажков. Он встал, обошел стол и сел в кресло напротив Бунчужного. - Не нравишься ты мне, Тарас Игнатьевич, хмурый и похудел будто.

- Устал, наверное, - попытался усмехнуться Бунчужный, но улыбка вышла нарочитая.

- Нет, это не усталость у тебя, - положил свою ладонь на его колено Ватажков. - Давай выкладывай.

- Гнетет меня что-то... В командировке спокоен был. И когда возвращался, чувствовал себя сравнительно спокойно. А вот как повстречался с Галиной, защемило сердце. Терпеть не могу, когда сердце вот так щемить начинает. Мистики не терплю. Всегда боялся непонятной тревоги. Помню, когда из окружения выходили, как только защемит сердце, того и гляди немцы нагрянут откуда не ждешь.

- Ну ничего, Тарас Игнатьевич, ничего. Еще денька три помаешься, пока вся эта кутерьма с награждением закончится, потом отдохнешь. А завтра, как договорились, в Отрадном встретимся.

Они простились. Ватажков несколько секунд смотрел на дверь, которая закрылась за Тарасом Игнатьевичем, потом снял трубку и позвонил в больницу. Попросил к телефону Багрия. Ему сказали, что Андрей Григорьевич на совещании.

- Ладно, я ему позже позвоню. - Положил трубку. Задумался, не снимая с нее руки.

13

Девятая городская больница состояла из нескольких корпусов. Один старый. Его так и называли - старый корпус. Это было крепкое здание, с толстыми узкими окнами и нелепой колоннадой у парадного входа.

Здесь размещались терапевтическое отделение, рентгеновские кабинеты, лаборатории, библиотека и мастерские для ремонта аппаратуры.

Два новых корпуса - восточный и западный, высокие, с широкими окнами располагались в глубине двора и гордо поблескивали металлом и стеклом. В каждом - по два лифта: один - для носилок с больными, другой - для сотрудников. Особенно хорош был восточный, хирургический.

В нижнем этаже этого корпуса размещался красный уголок. Впрочем, красным уголком его называли до прихода в больницу Людмилы Владиславовны. В первый же день она распорядилась убрать всю мебель и плакаты, оснастить как следует и впредь именовать эту "хату-читальню" конференц-залом. Она хотела, чтобы и здесь было как в поликлинике судостроительного: панели из пластикового шпона под карельскую березу, на полу цветной линолеум, добротная мебель.

Конференц-зал и впрямь вышел на славу. На стенах в тонких позолоченных рамах висели лозунги - бронзой по малиновому пластику. И кресла с гнутыми спинками, обитые красным, как в оперном театре, плюшем. Между креслами и сценой стоял длинный, под зеленым сукном, стол. Особенно была внушительной трибуна - массивная, мореного дуба. Здесь проводились и производственные совещания, и общегородские врачебные конференции. Вот этот конференц-зал и решила радиофицировать Волошина. Она была убеждена, что трибуна с двумя микрофонами будет выглядеть куда как солиднее.

По сравнению с новыми корпусами старый казался мрачным, неуклюжим, и Людмила Владиславовна избегала показывать его инспектирующим.

Расставшись с Чумаченко, Багрий направился к себе. Он неторопливо поднимался по широкой лестнице вестибюля, весь под впечатлением совещания.

Да, он остался верен своему решению - не выступил. А вот почему Вадим Петрович молчал? Он должен был сказать хотя бы о том, что к диагностическим ошибкам, которые инспектирующие выставили на первый план, он, Багрий, не имеет никакого отношения, потому что его в то время не было в городе и за него оставался Вадим Петрович. Так почему же он молчал?

У входа в отделение он остановился по привычке, чтобы отдышаться. Но одышки не было. Никакой. "Это потому, что я подымался медленно, - подумал Багрий. - А может быть, в обычное время я излишне тороплюсь? Здание старое, этажи высокие, и лестница крутая".

Багрий вошел в ординаторскую - просторную, очень светлую. Здесь была только Галина. Она сидела за столом, писала истории болезни. Ее слегка вьющиеся волосы какого-то почти орехового цвета с темной позолотой были влажны. Увидев Багрия, она вскинула большие глаза и сказала с участием:

- Итак, у вас опять неприятности.

- Пустое, - махнул рукой Багрий. - Это называется жизнь, Галочка. Настоящей жизни без неприятностей не бывает. Больших и малых. Иногда они чередуются с радостями, и тогда это - счастье. Но откуда вы узнали? Собрание ведь только-только кончилось.

- Сорока на хвосте принесла, - ответила Галина и добавила со злостью: Я бы ее убила, эту вашу обаятельную Людмилу Владиславовну...

- Вы - и убийство? Какая нелепость! - улыбнулся Багрий. - Как мама?

- Видите, я здесь. Выкупалась и пишу истории болезни. И в отделении все в порядке. И напрасно вы поднимались. Вы же собирались ехать на реку. Или передумали?

- Нет, не передумал. Я потому и решил, что не передумал. Хочу заночевать на даче. Пойдемте посмотрим наиболее серьезных.

Галина собрала разбросанные на столе истории болезни, сложила аккуратной стопкой, положила авторучку в карман халата и поднялась.

Лицо у нее было усталое. Но кроме усталости было в нем еще что-то, трудно определяемое с первого взгляда. Только присмотревшись внимательно, Андрей Григорьевич понял, что его встревожило: глаза. В них, в зависимости от освещения то голубых, то опаловых, то зеленых, залегли печаль и отчаяние.

- Вам надо отдохнуть, Галочка, - сказал он. - Нахлестаться какой-нибудь дряни из нашей аптечки и поспать хотя бы семь-восемь часов, иначе вы свалитесь или натворите глупостей.

- Свалиться я не свалюсь, а глупостей натворить - это смогу. Людмилу Владиславовну убить, например. Вашу Людмилу Владиславовну, которая всем, в том числе и вам, так безумно нравится.

- Не скрываю. Нравится, - улыбнулся Багрий. - И вот во имя этого умоляю - пощадите ее. Пусть живет!

- Ладно, пускай живет, - сказала Галина. - Пускай живет, черт с ней, повторила она. - Но если бы вы знали, с каким наслаждением я оттаскала бы ее за волосы.

- А вы, оказывается, злая, - сказал Багрий, продолжая улыбаться. Впрочем, это хорошо, иногда полезно, даже нужно позлиться. Но тут ваша злость необоснованна. Людмила Владиславовна делает свое дело, и, если учесть ее молодость, делает хорошо, с глубокой убежденностью. А это много значит убежденность.

Они пошли по палатам.

Валентина Лукинична спала. Осторожно, чтобы не разбудить ее, Багрий сосчитал пульс, постоял немного, прислушиваясь к дыханию, и направился к двери. Галина пошла за ним.

Утром, как всегда по субботам, обход был особенно тщательным. Вот почему не было нужды сейчас подолгу останавливаться у коек даже тяжелобольных. Но у кровати Прасковьи Никифоровны Багрий все же задержался. Это была крупная, с добрым скуластым лицом женщина по фамилии Пятачок. Несмотря на тяжелое состояние, она шутила: "Фамилия моя Пятачок, а цена мне сейчас - медный грош, да и то ломаный".

Багрий поздоровался.

- Спасибо, что часто проведываете, - расплылась она в улыбке. - А мне все лучше и лучше. Как вы говорили, так все по-вашему и выходит. Затемнило, и голова перестала болеть. Позавтракала я сегодня хорошо. И пообедала в аппетит. Дай бог вам здоровья.

- Вы всегда были умницей, - сказал Багрий. - Вот и дальше так держитесь.

- Я держусь. Я крепко держусь. А только скажите, когда розвыднеться?

- Надо запастись терпением, Прасковья Никифоровна. Мне своего авторитета ронять не хочется. А вдруг не угадаю. Дело в том, что у одних это раньше бывает, у других позже. Но "розвыднеться", как вы говорите, обязательно.

Зрачки ее глаз были непомерно широки. И смотрела она не на Багрия, а чуть в сторону.

В этом было что-то жуткое: так обычно смотрят люди, которые ослепли совсем недавно.

В нейрохирургической клинике, где Прасковья Никифоровна провела больше месяца, у нее обнаружили глубинную опухоль мозга. В короткой выписке из истории болезни значилось, что "хирургическое вмешательство в настоящее время нерационально". "В настоящее время" можно бы и не писать, потому что в таких случаях рациональность оперативного вмешательства с каждым днем все уменьшается и уменьшается. Такое заключение - смертный приговор. Но больной не полагалось этого знать.

В терапевтическое отделение она попала с воспалением легких. С этим удалось быстро справиться, но головные боли усилились и зрение стало быстро падать, пока совсем не угасло.

Развязка могла наступить скоро, но могла и затянуться. По всем правилам Прасковью Никифоровну полагалось выписать: она могла лечиться дома, но Андрей Григорьевич не хотел лишать ее надежды на выздоровление - она очень ему верила, и эту веру надо было ежедневно поддерживать.

Когда после обхода Багрий вернулся в ординаторскую, там его ждали ученики из подшефной школы. Они пришли пригласить Андрея Григорьевича на "голубой огонек", посвященный выпускникам, который состоится сегодня в девятнадцать ноль-ноль.

Багрия часто приглашали на такие "огоньки", и он обычно охотно соглашался, но сегодня... Он спросил, почему на его долю выпала такая честь.

- Нам говорили ребята из сорок восьмой, что у вас очень здорово получается, - сказала девочка с доверчивыми синими глазами и задорно вздернутым носиком. - Там, знаете, сколько после вашего выступления в медицинский пошло? - И, не переводя дыхания, спросила: - Скажите, у вас какие-нибудь награды есть? Какие-нибудь медали или ордена?

- Какие-нибудь есть, - улыбнулся Багрий.

- Нацепите их, пожалуйста.

- А это зачем?

- "Огонек" посвящен у нас не только выбору профессии, но и подвигу. И наши гости - участники Отечественной войны. Многие наши мальчики решили в военное училище идти, так вот мы...

- Ясно, - сказал Багрий. - Приду. И "нацеплю" обязательно. У меня их, правда, не так много, но, как говорится, чем богаты, тем и рады... - А про себя подумал: "Плакала моя поездка на реку сегодня".

Андрей Григорьевич жил от больницы почти за три километра. Троллейбусом - несколько минут. И остановка совсем рядом. Но он любил ходить пешком: берег эти минуты неторопливой ходьбы и спокойного раздумья.

Неподалеку от центральной фотографии он замедлил шаги. Это была самая лучшая фотография в городе. Тут работал Сурен Гогиашвили. Полгода назад, когда Андрею Григорьевичу исполнилось шестьдесят, он, уступая просьбе жены, зашел сюда, чтобы сфотографироваться. Гогиашвили долго возился у своего огромного фотоаппарата, установленного на мощных треногах, сделал не то десять, не то двенадцать снимков, а через некоторое время одна из этих фотографий, увеличенная до громадных размеров, появилась в широкой витрине. Портрет располагался на самом верху и был виден издалека. Андрею Григорьевичу было неловко останавливаться и рассматривать свое изображение, но, проходя мимо, он всегда замедлял шаг и косился на витрину. Там из добротной рамы, чуть повернув голову направо, спокойными, умными глазами смотрел на мир красивый старик. Багрию все нравилось в этом портрете открытый лоб, почти без единой морщины, густая шапка черных, с редкой проседью, волос, откинутых назад, черные как смоль брови, прямой нос, волевой рот. Верхняя губа, с мягкой, едва заметной ложбинкой посредине, чуть изогнута. И может быть, от этого казалось, что серьезное, углубленное в раздумье лицо вот-вот озарится доброй улыбкой.

Гогиашвили говорил, что этот портрет принес ему на столичной выставке первую премию.

Да, Багрию нравился этот портрет, потому что на нем был изображен крепкий, несмотря на годы, полный сил человек.

- Здравствуй, Андрей Григорьевич! Здравствуй, дорогой! - услышал он радостный женский голос и остановился. К нему семенила маленькая, очень подвижная старушка. Она работала сестрой-хозяйкой в поликлинике, которую Багрий возглавлял еще десять лет назад. - Давно я тебя не видела, продолжала старушка, - как поживаешь?

- А ничего, милая Анна Степановна, - ответил Багрий, прилаживаясь к ее тону. - Поскрипываем помаленьку. А вы как?

- Плоха, совсем плоха, - вздохнула старушка и вытерла губы ладошкой. На пензии я теперь, - произнесла она протяжно, словно хотела пожаловаться, что вот ее ни за что ни про что горько обидели. - Годы вышли, вот и решили на пензию меня. Поначалу обрадовалась. Думала, хоть отосплюсь за всю жизнь. Где там. Скукота загрызла, тоска зеленая, как перед смертью.

- Что за мрачные мысли, Анна Степановна, - поспешил успокоить ее Багрий. - Это с непривычки у вас тоска. К покою тоже привыкать надо. Ничего, пройдет немного времени, и все станет на свое место.

- Нет, не станет уже, - вздохнула старушка. - Не станет. Не уговаривай ты меня. - Она помолчала немного, опять вытерла губы. На этот раз платочком. Спросила тихо, настороженно, будто боялась ненароком обидеть: - А ты работаешь или тоже на пензии маешься?

- Работаю, - вздохнул Багрий. Ему стало вдруг неловко перед этой старушкой, которая вынуждена "маяться на пензии", тогда как он, хоть и старше ее, продолжал работать.

- И работай, Андрей Григорьевич, - как бы успокаивая, тронула его за рукав своей ладошкой Анна Степановна. - И работай, пока ноги носят, пока глаза глядят, пока работается. До свидания. И чтобы никогда тебе горя не знать, беды не ведать.

- Спасибо, Анна Степановна, - искренне поблагодарил ее Багрий.

Он еще долго глядел ей вслед, пока она не вошла в троллейбус. Потом вздохнул и пошел дальше. Вздохнул потому, что встреча с бывшей сестрой-хозяйкой вызвала в памяти безрадостные воспоминания.

Он много лет заведовал той поликлиникой по совместительству. Работа не отнимала много времени и, самое главное, доставляла радость. Поликлиника считалась одной из лучших. Потом - черная полоса. Багрий долго не мог понять, почему здравотдел вдруг стал обходить его своим вниманием. Сначала не понравился отчет - и то не так, и это плохо. Потом сестер стали все чаще и чаще отвлекать на общественные работы: дежурства на пляже, на стадионе. Санитарок тоже отправляли вне очереди то на уборку овощей в соседний совхоз, то на другие работы. И с врачами - то же: нужно план выполнять по специализации - берут из его поликлиники. И поликлинику стало лихорадить. Кончилось тем, что Багрий подал заявление с просьбой освободить его от этой работы. Просьбу удовлетворили. А через короткое время на его место прислали вконец опустившегося человека, распутника и пьяницу, какого-то родственника заведующего здравотделом.

Врачей в ту пору не хватало. Багрий сразу же получил место консультанта в крупном санатории и успокоился. Но однажды его встретила, как и сегодня, Анна Степановна и сразу же высказала все, что думала о нем.

- Ты считаешь, начальству худо сделал? - говорила она со свойственной ей прямотой. - Нам худо сделал. При тебе мы на работу как на праздник ходили, а нынче - как на каторгу.

Багрию тогда стало неловко от упреков сестры-хозяйки, и он попытался оправдаться:

- Конечно, может быть, я и погорячился. Но вы-то знаете, как все было, Анна Степановна. Очень уж обидно было.

- Э, милый, обиду и пересилить можно! - тем же тоном сказала Анна Степановна. - Ежели какая гадина поперек пути станет, драться с нею надо. А ты сторонкой обошел. Ты ж коммунист, милый. Не пристало коммунисту всяку сволочь сторонкой обходить. Или руки обмарать боялся? Так руки завсегда вымыть можно.

И сейчас, после встречи с Анной Степановной, Багрию вспомнился тот разговор. И еще вспомнилось, как зарекся он никогда не уходить "по собственному желанию", если такого желания нет.

Буйно зеленели остролистые клены и старые липы. Каждое дерево тут было знакомо Багрию. Он знал их биографию, болезни, радости и страдания. Одни были уже совсем старики, такие глубокие, что даже он, Багрий, тоже старый человек, помнит их уже стариками. А рядом - деревья в расцвете сил, некоторые - совсем еще молодые, трепещут на ветру нежными листьями. Во время войны улица была в руинах. Вместо развалин построили новые дома, высокие, красивые. И тополя дотянулись до крыш. Слились своей листвой, образовали серебристо-зеленую стену. Вот сейчас еще квартал - и его улица. Степная. Она протянулась на много километров. Одним концом упиралась в реку, а другим выходила прямо в степь, поросшую когда-то густым ковылем и полынью. Теперь там зеленеют виноградники, перечерченные ровными линиями бетонных столбиков, и орошаемые огороды. Ковыль да полынь остались только на курганах. Они и сейчас возвышаются, эти курганы, строгие, как и сотню лет назад, молчаливые.

Багрий повернул на свою улицу, но не прошел и полквартала, как вдруг почувствовал сильную боль в печени. В последнее время она стала появляться все чаще и чаще, эта боль. "Надо бы пообследоваться". Он всегда так думал, когда появлялась боль, а становилось легче, забывал и снова вспоминал при очередном приступе. В том, что он страшился этого обследования, не хотел признаться даже самому себе.

Он пошел медленнее и стал дышать ритмичнее. Это всегда успокаивало. "Я очень мнителен, - подумал он, когда боль утихла. - Все врачи мнительны. Это потому, что они знают больше других о болезнях. Мне, пожалуй, не стоило бы волноваться: в конце концов я свое пожил. Нет, я не должен так рассуждать. Так рассуждать - признак глубокой старости. А я еще крепкий. И мне до всего дело. Вот улягутся передряги, и попрошу, чтобы меня "обкатали, как горячую чурку".

Он улыбнулся. "Обкатать, как горячую чурку" значило в лексиконе Остапа Филипповича быстро, всесторонне и тщательно обследовать больного. Багрию нравилось это выражение. А может быть, он улыбнулся потому, что прошла боль? Когда боль проходит, всегда наступает успокоение. Пугала только непродолжительность боли, потому что именно такое он совсем недавно наблюдал у одного больного, у которого потом оказался рак печени. Вот уж с чем не хотелось бы столкнуться.

Багрий увидел кондитерский ларек и вспомнил Колю Каретникова, соседнего мальчишку, которого любил баловать сластями. Продавщица приветливо кивнула ему и бросила на весы горсть шоколадных конфет в ярких обертках. Багрий спрятал конфеты в карман пиджака, поблагодарил и пошел дальше. Улица лежала перед ним ровная, почти сливающаяся вдали. Она была вся усажена липами. Старые деревья разрослись и местами соединялись кронами, образуя над мостовой густо-зеленый шатер. И от этого улица весной, летом и ранней осенью казалась темной. Лишь позднее, когда осыпались листья, тут становилось очень светло и по-особенному прозрачно.

Вот и знакомый подъезд. На нижней площадке играл Коля Каретников.

- Здравствуй, - сказал он, увидев Багрия. Мальчик только недавно стал выговаривать букву "р" и теперь нажимал на нее при каждом удобном случае.

- Здравствуй, Николай Назарович, - ответил Багрий, поднялся на две ступеньки, спохватился, сунул руку в карман. Вытащил конфеты. - Вот, протянул он их мальчику, - затерялись в кармане.

- И каждый раз они там у тебя затериваются, - сказал Коля, принимая конфеты. - Спасибо, дядя Андрей. Большое пр-ребольшое.

Дома ему снова вспомнились слова Остапа Филипповича: "Отчего ты смолчал этой стерве? Неужели ты не понимаешь, что она готовит место для своего хахаля?"

"Надо перестать думать об этом, - решил он, - потому что ничего толкового сейчас не придумаешь. Хорошо, если б Мария была дома, - с тоской подумал он о жене. - Впрочем, это даже лучше, что именно сейчас она отсутствует. Пусть отдохнет хорошенько в своем санатории, полечится, а мы тут и без нее все утрясем. Сейчас для меня самое разумное - вырваться за город, поработать на винограднике и поразмыслить. Когда у тебя горе, лучше всего - поближе к природе. Надежное это средство - побыть наедине с природой. И я обязательно выберусь. Завтра. Чуть свет. И Тараса Игнатьевича надо бы вытащить. Остаться наедине с природой - это не только развлечься и порадоваться, но и погрустить, потосковать".

Багрий вспомнил день смерти своей матери. Отец тогда на людях и слезы не уронил. Прямо с кладбища подался в степь, в духмяное разнотравье. Пришел совсем поздно, изнеможенный. Глаза как во время летней страды, когда пыль и поспать нет времени.

"Нет, я Тараса Игнатьевича обязательно затащу на реку", - окончательно решил Андрей Григорьевич и успокоился.

14

Раздался дверной звонок - длинный, потом короткий. Багрий обрадовался: так всегда звонит Таня, племянница Тараса Игнатьевича. Она еще утром предупредила по телефону, что ей нужно поговорить. Как же это он забыл, что она звонила?

После смерти матери Валентина Лукинична уговаривала девушку перейти к ним. Она не согласилась. Уверяла, что уже взрослая и что надо же когда-нибудь привыкать к самостоятельности. Тарас Игнатьевич поддержал ее: правильно, надо привыкать к самостоятельности - студентка уже.

Она не была красивой. Но ее темно-серые глаза были на редкость хороши. Светлые волнистые волосы были забраны назад. Модных причесок, как и косметики, она не признавала. "В каждом человеке есть что-то очень свое, говорила она, - чистые и благородные устремления могут сделать прекрасным даже урода. Взгляните на Сократа. Многим он покажется некрасивым, а я не могу насмотреться на его лицо".

Багрий обрадовался Тане. Он знал эту девушку еще маленькой, очень любил. Она платила ему взаимностью, называла дядей Андреем и в трудную минуту всегда обращалась к нему за помощью. И вообще в доме Багрия считалась своим человеком.

Багрий обрадовался Тане. Но когда она из темной прихожей вошла в комнату и он увидел ее лицо, его охватила тревога - очень уж удрученный вид был у девушки.

- Что случилось?

- Ничего особенного. Как тетя Валя себя чувствует?

- Сегодня ей немного лучше. А вообще...

- Что "вообще"? - испуганным шепотом спросила девушка.

- У нее тяжелая болезнь, Танечка, но мы делаем все. И не теряем надежды. И ты, пожалуйста, не волнуйся. Расскажи лучше, что у тебя стряслось.

- Ничего особенного. Мне позарез нужны деньги.

- Сколько?

- Ты не спрашиваешь зачем?

- Найдешь нужным, скажешь. Так сколько?

- Двадцать семь.

- Почему не тридцать для ровного счета?

- Потому что брюки стоят двадцать семь - шерсть с лавсаном.

- Брюки? - удивился Багрий. - Какие брюки?

- Мужские... Пятьдесят второй размер, четвертый рост.

- Помилуй, зачем тебе понадобились мужские брюки, да еще такого размера? - удивился Багрий.

Таня опустилась в глубокое кресло у стола и расплакалась.

- Нет, право же, Танюша, так нельзя, - окончательно растерялся Андрей Григорьевич. - Нет, в самом деле так нельзя. - Он провел ладонью по ее волосам. Но от этой ласки она заплакала еще безутешней.

- Я совсем запуталась, дядя Андрей, - прошептала она.

- Запутанное всегда можно распутать, - уже овладев собой, сказал Багрий.

- Для меня это почти невозможно.

- Когда говорят "почти", значит, не все потеряно.

Она поднесла платок к глазам, еще раз всхлипнула и, спрятав платок в светлую сумочку, сказала:

- Ты же знаешь, бывают такие запутанные узлы, что никак не распутать.

- Тогда рубить надо. Сплеча. И без жалости.

- Без жалости у меня не получается, - сказала Таня и опять полезла в сумочку за платком. - Ты же знаешь, что без жалости у меня не получается.

- Знаю, - вздохнул Багрий.

"Она действительно уже совсем взрослая, - подумал он. - Я и не заметил, как она выросла".

И в самом деле кажется, как будто недавно пришла она к нему, совсем подросток - пятнадцати еще не было, - и спросила, преодолевая мучительное стеснение, может ли девушка в ее возрасте полюбить. По-настоящему. На всю жизнь.

- Может, - ответил он тогда. - Может, но не имеет права.

Она удивилась.

- Не имеет права? Почему?

Надо было ответить ей. Не как ребенку, а как взрослой, которая может натворить черт знает чего. Полюбить на всю жизнь? В ее годы? А сколько было Джульетте? Сколько было Суламифи? Или тогда было другое время?

А сколько было той, с торчащими в стороны косичками, которую он поцеловал впервые в жизни? Двенадцать? Или тринадцать? Он был уверен, что это любовь, настоящая, большая, на всю жизнь. И та, с косичками, тоже, верно, думала так же... Школьный возраст и - любовь.

Раньше он как-то не задумывался над этим. Считал, что это дело педагогов... Конечно, надо бы педагогам всерьез взяться за это. Хотя им тоже нелегко. Но ведь кто-то должен рассказать детям о законах любви? А может, все должны - и родители, и педагоги, и врачи? Конечно, все. Но врачу легче. Он скорее найдет нужные слова. А их очень важно найти, эти слова. Они должны быть простыми и понятными, а главное - правдивыми. И надо очень осторожно подбирать эти слова, потому что они завтра же станут достоянием еще нескольких подростков. У них ведь почти нету тайн друг от друга, а любопытство безгранично. И конечно же их очень волнуют эти вопросы - старые, как мир, и всегда новые. Можно ли в таком возрасте полюбить глубоко и по-настоящему, на всю жизнь? Конечно, можно, но нельзя. И надо объяснить это не вообще, не в журнальной или газетной статье, всем школьницам, а Тане. С глазу на глаз. И говорить с ней об этом надо как со взрослой. Потому что все уже взрослые, хотя и очень беспомощные.

Ему было нелегко тогда - тяготило чувство ответственности перед этой девчуркой, барахтающейся в водовороте сложных эмоций. Как важно помочь ей разобраться в своих чувствах, овладеть собой. Надо бы ввести в школьную программу науку о мастерстве самообладания...

- Видишь ли, Танюша, - сказал он тогда. - Любовь уже в твоем возрасте так же естественна, как дыхание, как жажда или голод. У одних она стремительна, как бурный поток, как речной разлив в половодье, у других журчит едва заметным ручейком. У сильных она приходит раз и на всю жизнь. И это - счастье. Слабые мечутся в поисках, бросаются из одной крайности в другую, но так и не находят, что ищут, - это беда. Третьи вообще отрицают любовь, считают ее чем-то вроде приманки и сводят все к физиологической близости. Преподносят махровый цинизм под соусом здравого смысла. Не будем о них. Таких в общем немного. И это опустошенные люди. Что делать? Прежде всего надо разобраться в своем чувстве - истинное ли оно или только что-то непонятное, тревожное, радостное. Но для этого мало одного желания, нужна зрелость. Плохо, когда любовь приходит преждевременно.

- Если она пришла, значит, и время пришло. Я так понимаю.

Багрий отрицательно покачал головой.

- Нет, девочка моя. В твоем возрасте нередко смутные влечения ошибочно принимаются за подлинную любовь. Природа подарила человеку любовь, чтобы возникла новая жизнь. Чтобы человеческий род не прекратился. Понимаешь, человеческий род. В результате любви должна возникнуть семья - отец, мать и дети. Ну скажи, разумно ли стать матерью в пятнадцать лет? Ведь жизнь требует от женщины не только любви, но и возможности выносить, родить, а потом еще и воспитывать ребенка. И еще... Очень важно, чтобы будущий отец твоего ребенка был настоящим человеком. Не знаю, кто твой избранник сегодня. Если это взрослый, он не умен, потому что должен понимать недопустимость серьезного разговора о семье с девочкой твоего возраста. Если это мальчишка твоих лет, характер его еще не сложился. Пройдет немного времени, и он может оказаться не тем, за кого ты его принимала. Люди ведь с возрастом меняются. Да и ты будешь меняться - тебе ведь еще расти и расти. И потом, можно ли делать выбор в пятнадцать? Это и в двадцать не легко, а уж в пятнадцать... Попытайся сама ответить на все эти вопросы.

- А если я все же полюбила, что мне делать? - спросила она, и в голосе ее было столько беспомощности, что у Багрия защемило сердце.

- Надо подождать. Придет время - и будешь решать. Мы ведь с тобой говорим не о пустяках. Мы ведь говорим о любви, которая на всю жизнь. А это слишком серьезно и слишком ответственно.

Она расплакалась. Горько. Безутешно. Багрия снова охватила растерянность, но он сразу овладел собой. Так и должно быть. Если бы она после такого разговора поднялась и, чопорно поблагодарив, ушла, было бы ужасно.

"Тогда она была совсем ребенком, - думал Багрий. - А сейчас - взрослая, студентка четвертого курса университета".

Он взял ее сумочку, раскрыл, сунул туда деньги, защелкнул и положил на место.

- Не таись ты от меня, ради бога. Что случилось?

Она стала рассказывать. Это была обыденная, даже несколько банальная история. Они шли - она и Гриша - по парку вчера. Поздно вечером. Услышали крики о помощи и возню в соседней аллее. Гриша бросился туда. Оказывается драка. Трое набросились на одного. Гриша вмешался.

- Рыцарь без страха и упрека, - насмешливо сказал Багрий.

Таня резко поднялась. И в лице ее, и во всей фигуре чувствовалась обида. Так обижаться могла только она - всем существом.

- Ты не обижайся, - спокойно сказал Багрий. - Он мне ведь тоже нравится, твой донкихот. Но ты мне как дочь... Садись. Садись!

Она покорно села.

- Рассказывай, - уже настойчиво попросил Багрий и опустился в кресло.

Она еще помолчала, колеблясь. Наконец решилась:

- Сложно у нас. Если у всех так сложно, впору с ума сойти.

- Помнишь, мы говорили с тобой о любви? - спросил Багрий.

- Помню. И о времени, которое у каждого всегда наступает... У меня оно пришло, - сказала Таня. - Только все получается не так, как я себе представляла. - Она глядела не на Багрия, а куда-то в сторону - мимо его головы, в окно, всегда синеватое в эту пору дня. - У нас все не так, как у других, - в ее голосе послышалась печаль. - Он не хочет меня потерять, но и связывать себя не хочет. Считает регистрацию брака пустой формальностью.

- Ну, здесь он неправ, - сказал Багрий. - Регистрация ко многому обязывает. И особенно важно это для ребенка.

- А он против ребенка. Категорически.

- Ну, знаешь... Мужчина и женщина под одной крышей... Да если между ними еще и любовь... Это семья. Так все считают.

- А он не такой, как все. Он особенный.

- Ничего особенного, - сказал Багрий. - Много прав и никаких обязанностей. Пригласи-ка ты его ко мне, попробую я с ним поговорить.

Она отрицательно покачала головой:

- Не надо. Он ведь и в самом деле не такой, как все. Он поэт, дядя Андрей, талантлив.

- Талант, даже из ряда вон выходящий, не дает права человеку ставить себя в какое-то особое положение. Талант не освобождает, а, наоборот, обязывает соблюдать правила общежития. Потому что жизнь таких людей становится примером. Образцом для подражания. Скажу тебе откровенно, Танюша, не по душе мне эта его оригинальность.

Таня выпрямилась, посмотрела на Багрия с вызовом:

- Тебе кажется, что он играет в оригинальность. А он и в самом деле не такой, как все. Он совершенно не переносит лжи и лицемерия. Он восстает против них разумом, чувством, каждой клеточкой своего тела. Вот почему он лезет в драку там, где другие проходят мимо.

- Человек должен владеть собой. В наши дни вершить суд и расправу самовольно, тут же, на месте преступления - недопустимо. И надо бы тебе разъяснить ему это.

- Мне это никогда не удается, - сказала Таня.

- Почему?

- Потому что я почти во всем согласна с ним.

- Знаешь что, - сказал Багрий, помолчав немного, - приезжайте завтра на дачу. Право, приезжайте.

- Завтра мы у Гармаша. Гриша закончил свою поэму. Редакция взяла отрывок, но он хочет еще с Гармашем посоветоваться.

Снаружи, с лестничной клетки, послышался шум. Он все усиливался. Уже можно было разобрать голоса: женский, умоляющий о чем-то, и мужской осатанело злобный.

- Опять Каретников куролесит? - спросила Таня.

- Он, - вздохнул Багрий. - И когда только это кончится?

В дверь настойчиво застучали. Потом - звонок. Нетерпеливый. Таня метнулась в коридор. Это была жена Каретникова, Саша.

- Разрешите позвонить в милицию, - сказала она взволнованно. - Он за мной гоняется... С ножом...

- Подождите немного, я сейчас, - произнес Багрий и вышел.

Каретников сидел на верхней ступеньке лестничного марша и, что-то бормоча, рассматривал зажатый в кулаке кухонный нож. Андрей Григорьевич присел рядом, обнял за плечи.

- Вы с чего это, Назар Фомич, опять развоевались? А ну-ка отдайте нож.

Каретников перевел на него мутный взгляд.

- Тебе отдам, Андрей Григорьевич, а только раньше скажи, в чем величие человека. Ты умный, вот и скажи, в чем величие человека?

- Не в том, чтоб за женщинами с ножом гоняться.

- Не знаешь, - протянул Каретников. - Не знаешь, отец. Вот Иван Грозный, к примеру...

Он замолк.

- Что Иван Грозный?

- Он сына убил. Понимаешь, сына! И Петр Великий своего сына убил. Вот и выходит, чтобы возвеличиться, надо сына убить.

- Однако и набрались вы сегодня, Назар Фомич. Давайте нож - и пойдем спать.

- А чем велик Бунчужный, знаешь?.. Да подожди, Андрей Григорьевич, отдам я тебе нож. Отдам. Скажи только, чем он, твой закадычный друг Бунчужный, знаменит? Скажешь: знающий инженер. Дельный хозяин, скажешь... Слыхали... А я свое знаю. Хочешь послушать?

- Если нож отдадите.

- Бери, - согласился Каретников. - Только выслушай.

- Так чем же он знаменит все же? - спросил Багрий, принимая нож.

- Убивать может... Сегодня он меня прихлопнул.

- То есть как прихлопнул?

- Выгнал... Меня, корифея электросварки. Небось Ивана Грозного не выгнал бы... И Петра Первого тоже не выгнал бы.

- Пойдемте, я вас домой отведу, - сказал Багрий. - Вам поспать надо.

- Подожди, отец, дай закончить. Я про Петра Первого... Вот он тоже корабельных дел мастер был... Великий. А сталь сваривать не мог. А я могу... Еще как могу. Я, может, за всю жизнь ничему другому не научился, но уж свое дело знаю. Я вольтовую дугу всем телом чувствую, всей душой. Знаешь, отец, какая она - вольтовая дуга? Не знаешь. А она - как песня. И так выходит, вроде эту песню я складываю. Как Гриша Таранец. Сварщик он неплохой, хаять не буду, а только до меня ему как до звезды. А вот когда дело до стихов доходит... Вот его отстрани от сварки, что будет? А ничего не будет. Плевать он хотел на эту сварку. А заборони ему стихи писать... Загнется. Помрет. Так и я - без электросварки. Не могу. Я только и живу, когда у меня вольтовая дуга вспыхнет. Горит она, потрескивает, а расплавленный металл - капелька к капельке. Маленькие они, эти капельки, а сорокатонные секции в одно соединяют. И намертво. И получается из отдельных секций - корабль. Понимаешь - корабль! У каждого сварщика - свой почерк. Лордкипанидзе говорит, что у меня коллико... коллиго... коллигографический...

- Каллиграфический, - помог Багрий.

- Вот, вот, он самый. А теперь твой друг закадычный, Тарас Бунчужный, меня от этой работы начисто отстранил. Что я теперь делать буду, а? Кресты на старушкины могилы варить или оградки фигурные? Конечно, это я смогу. И может, вдвое против прежнего на такой работе зарабатывать стану. А только очень обидно - вместо океанских кораблей кресты на могилки да оградки сваривать.

Он посмотрел на Андрея Григорьевича и произнес, растягивая слова, скандируя:

- Во всем ты виноват, отец... Да, да, ты виноват. Я же знаю, ты ему на фронте жизнь спас. Ему надо бы ногу оттяпать, а ты сохранил. Маху дал... Надо было оттяпнуть. И башку - заодно.

- Пойдемте я вас уложу, Назар Фомич. Вы же обещали!

- Пойдем, - согласился Каретников. Он поднялся и пошел, слегка шатаясь. Уже сидя в постели, сказал прочувствованно: - Я тебя знаешь как уважаю. Мы все тебя тут уважаем. Вот и скажи ты мне: имею ли право я, Назар Каретников, след на земле оставить?

- Конечно, имеешь.

- А он говорит - не имею.

- Кто "он"?

- Тот, мордастенький. Маленький такой, с резиновым жгутом в руках.

- Каким жгутом?

- Обыкновенным, которым на "скорой помощи" кровь останавливают. Ты знаешь, на что он меня, сволочь, подбивал? Он сказал: "Нельзя тебе, Назарка, после себя след на земле оставлять..." Теперь я не буду слушать его. Спать буду.

Багрий помог ему улечься, прикрыл простыней и ушел, расстроенный.

- Ну, кажется, утихомирился, - сказал Андрей Григорьевич, возвратившись к себе.

Саша поблагодарила и ушла, вытирая слезы.

- Ты не боялся, дядя Андрей? - спросила Таня.

- Конечно, боялся: когда человек спьяну за нож хватается, он может его и в дело пустить. Но ведь кто-то должен был пойти.

- Вот и Гриша - тоже обязательно пошел бы, - сказала Таня. - Только у него, наверное, как у тебя не получилось бы: он бы его так обработал...

- Мне тоже очень хотелось наподдать этому пьянчуге, - улыбнулся Багрий. - А только... Ты передай своему рыцарю, что времена героев Сервантеса давно прошли. Конечно, когда видишь, что трое колотят одного, надо идти на помощь. Но даже при этом нельзя терять голову.

15

Вадим Петрович Шарыгин числился, правда неофициально, старшим ординатором. Неофициально потому, что такой должности не было. Были просто ординаторы. Но так уж повелось, что один из них считался старшим. Он заменял заведующего, когда тот болел, во время отпуска или командировки. Ничего, кроме хлопот, это старшинство не приносило, но Шарыгин очень дорожил и этим неофициальным званием, и теми хлопотами, с которыми оно было связано. Потому что старший ординатор после ухода шефа в отставку, как правило, сам становился шефом. Правда, занять должность заведующего отделением можно было только по конкурсу. Но конкурсная комиссия обычно всегда отдавала предпочтение старшему ординатору, которого хорошо знают все и который конечно же не подведет, как может подвести какой-нибудь "варяг", приславший только свое заявление и пачку характеристик - всегда положительных и потому настораживающих.

Вадим Петрович приходил на работу раньше всех и уходил, когда никого из врачей уже не было. И по воскресеньям он тоже по многу часов проводил в отделении. Он сделал для себя правилом - не уходить из больницы без того, чтобы не заглянуть в палаты, не попрощаться с больными, не пожелать им скорейшего выздоровления. Однако сегодня, после собрания, Вадим Петрович не смог зайти, потому что позвонил Романов и попросил сейчас же приехать статья о витаминах уже набрана и нужно срочно вычитать. Кроме того, Людмила Владиславовна шепнула, что муж уехал в срочную командировку, а дочь она отправляет на выходной к бабушке. Так что... "Черт бы ее побрал - Людмилу Владиславовну", - подумал Шарыгин. Из-за этих встреч ему иногда приходилось жертвовать и вечеринками, на которых обещал быть, и рыбалкой, на которую собирался целую неделю, охотой, которую ждал несколько месяцев.

Вадим Петрович любил говорить, что он во всем середнячок. До "верхотуры" не дотянул, но и по дну не ползает. Он считал себя истинным интеллигентом и потому никогда не позволял бестактности или, боже упаси, барски пренебрежительного тона в отношениях с людьми. И в любви у него тоже были твердые устои. Все у него делилось на "можно" и "нельзя". Он бы никогда не позволил себе вскружить голову девушке на выданье. Что же касается замужних... Он был глубоко убежден, что между мужчиной и женщиной могут быть отношения, лучше всего характеризующиеся как никого ни к чему не обязывающие. И когда ему приходилось оставлять женщину, с которой у него была такая "никого ни к чему не обязывающая" любовь, совесть его не мучила. Поплачет и забудет. Тут самый лучший доктор - время. А когда случалось, что женщина, которую он любил, уходила, - а такое случалось, - Вадим Петрович не грустил.

Женщины, как правило, приносили ему только радость. А вот Людмила Владиславовна тяготила. Может быть, потому, что их отношения никак не укладывались в его теорию, а может быть, потому, что он всегда был господином положения, а тут никак не мог избавиться от тягостного чувства зависимости. Нет, с Людмилой Владиславовной он не мог поступить, как ему заблагорассудится. И отказать, когда она просила прийти, тоже не мог, хотя нередко случалось, что он действительно не мог. А иногда не хотел. Не хотел, но шел, пересиливая себя.

Он поймал себя на мысли, что радуется возможности хоть немного оттянуть свидание по "уважительной причине" - откладывать просмотр статьи никак нельзя.

Романов сбросил офицерскую шинель давно. С тех пор он заметно погрузнел, но сохранил военную выправку и подтянутость. Он любил вспоминать военные годы. Написал даже повесть "Записки военкора". Там было много увлекательных эпизодов. Некоторые из них печатались - и в местной газете, и в республиканских, - но книга в целом так и не увидела свет: издательства неизменно возвращали рукопись с рекомендациями основательно доработать.

Романов долго не мог понять, в чем суть. И только на литературном четверге, на котором обсуждалась эта рукопись, у него открылись глаза. И открыл их Гармаш. Он сказал, что в книге нет самого главного - жизненной правды, того, что делает произведение подлинно художественным.

Романов понял, что Гармаш прав, и возненавидел его, стараясь, однако, ничем не выдавать этой своей ненависти.

Папка с рукописью была заброшена на книжный шкаф, и Романов перестал говорить о ней, а когда кто-нибудь интересовался судьбой злополучных "Записок", он грустно вздыхал: "Я журналист, этим, как говорится, все сказано. Для романов и повестей у меня просто времени нет. Вот выйду на пенсию, тогда можно будет и беллетристикой побаловаться, а сейчас не до баловства: работать надо, работать".

Он был весь какой-то большой. Вьющиеся волосы на его крупной голове постоянно спадали на лоб. Он то и дело отбрасывал их назад своей пятерней, и они снова падали на лоб золотистыми запятыми. От него так и веяло дружеским расположением и радушием. И еще он был весь какой-то запоминающийся. Особенно - голос. Солидный баритон. Владел он им в совершенстве, особенно в разговоре по телефону. Это был голос уверенного в себе человека.

Еще до войны, будучи школьником, он умел быстро составить заметку. Несколько раз выступал с короткими очерками и статьями в областной и городской газетах. На фронт пошел, имея за плечами всего два курса педагогического училища. Назвался журналистом. Его и прикомандировали к армейской редакции. За короткое время он в совершенстве освоил фотоаппарат. Умудрялся добывать материал "из самого пекла". Отснятые на переднем крае фотоснимки его всегда высоко ценились. Короткие заметки к этим снимкам печатались почти без сокращений. Вскоре он зарекомендовал себя как мастер эссе.

После войны окончил факультет журналистики, редактировал многотиражку на судостроительном. Конфликт с Бунчужным вынудил его уйти с этой работы. Обосновался в областной газете. Тут он сначала возглавлял отдел общественной жизни, затем стал ответственным секретарем, наконец - заместителем главного редактора.

В редакции по имени-отчеству его называли только при обращении. За глаза он был просто дядя Ваня. Дядей Ваней называли его не потому, что он был добрым и покладистым, а потому, что так он подписывал свои фельетоны очень едкие и хлесткие... К нему бегали во всех "трудных" случаях - когда возникали сомнения по поводу какой-нибудь острой статьи, особенно сатирического плана. Иван Семенович безошибочно определял, что может быть напечатано без опасений, а из-за чего обязательно будет нахлобучка. И что сделать со статьей, чтобы этой нахлобучки не было, он тоже знал. Недавно, правда, вышла осечка. Из-за фельетона в адрес Бунчужного. Думал, ударит. Но все ограничилось неприятным разговором с Ватажковым.

После обеда настроение у него испортилось: позвонил брат и сказал, что назначенную на выходной день рыбалку придется отменить, коротко объяснил причину.

"Опять это Бунчужный", - подумал Иван Семенович. Он хотел спросить брата, что тот собирается делать, но решил отложить разговор до вечера. Предложил встретиться. У себя. Благо жена в отъезде и деваться все равно некуда. В заключение добавил, чтобы хоть как-нибудь успокоить брата:

- Жаль, рыбалка пропадает. Просто напасть какая-то на дом Романовых. Ничего, Матюха, мы этому некоронованному королю еще такое завернем!

...Увидев Шарыгина, Романов обрадовался.

- Кстати, милый мой, - сказал он. - Через пятнадцать минут там, - он сделал многозначительный жест куда-то вверх, - у Ватажка "пресс-конференция" в связи с очередным награждением судостроительного. - Он посмотрел на Шарыгина и насмешливо улыбнулся: - Шумим, братцы, шумим. Что поделаешь, добавил он, словно извинялся за это "шумим", - газета не имеет права обойти стороной такое событие. Я тут в твоей статье немного похозяйничал. Ты меня прости, но кто, скажи на милость, так начинает? Эпизод, что был в хвосте, я перенес в голову. Увлекательный эпизод, а ты его на задворки. Так нельзя. Главное - первые строки. Надо уметь сразу же заарканить читателя. В общем, посмотри. Когда прочтешь, оставишь на столе. - Он поднялся, сделал несколько шагов к двери и остановился. - Послушай, а не махнуть ли нам завтра к твоему шефу на дачу? У него там чудесно. У меня завалялась бутылка армянского коньяка. Договорились, а?

Шарыгин сказал, что он зайдет за Романовым к девяти часам утра и что Андрей Григорьевич будет очень рад.

- Договорились, будь!.. Кстати, передай привет твоему шефу от его благоверной. Сегодня получил письмо от жены: они там мило устроились, в этом санатории.

Он вышел, притворив за собой дверь.

Шарыгин пробежал глазами статью и нахмурился. Из рукописи почти ничего не выброшено. Но в результате небольшого сокращения исказился смысл важного теоретического обоснования. Надо бы исправить, потом еще добавить пару строчек, но Вадим Петрович знал, что такое выбросить или добавить несколько строк, когда оттиск уже сделан.

Он посмотрел на часы, все еще раздумывая, исправить или оставить как есть. "Пускай остается", - решил он с досадой и поднялся. Людмила Владиславовна ждала все же, и задерживаться нельзя было.

16

Она жила на тихой улице в центре города, в небольшом старом доме. Парадная дверь выходила в глухой переулок, и в квартиру можно было проскользнуть незаметно. Однако она всегда тревожилась. Встречая в коридоре, каждый раз спрашивала, не видел ли кто. И было в этом естественном страхе замужней женщины что-то трогательное, беспомощное, очень женское. Сегодня, как всегда, она тоже спросила почему-то шепотом: не видел ли его кто? Он сказал, что около ворот сидела какая-то очкастая старуха.

- Она меня уже третий раз видит. А сегодня, когда я звонил, особенно пристально смотрела.

Старуха действительно сидела у ворот. Однако она не смотрела на Шарыгина. Она грелась на солнце, уткнувшись в книгу. Но Вадиму Петровичу сегодня хотелось досадить Волошиной.

- Это наша соседка, - облегченно вздохнула Людмила Владиславовна. Пенсионерка, учительница. Почти ничего не видит. А если бы и видела, никому бы не сказала.

Зачем он придумал этот подозрительный взгляд старухи? Какая глупость! Ему вдруг стало жаль ее. Захотелось приласкать. Он обнял ее, поцеловал. Она прильнула к нему и сразу стала будто меньше ростом, какой-то беспомощной, робкой. И было в этом что-то очень девичье.

...Он давно уже заметил, что, когда он с ней, время бежит быстро. Вечерело. Она, спокойная и какая-то расслабленная, неторопливо расчесывала свои длинные волосы и улыбалась. Он курил и потягивал вино из высокого хрустального бокала.

Комната была обставлена просто. Небольшой овальный стол, прикрытый плюшевой скатертью, располагался не в центре, а в стороне. Почти весь пол оставался свободным, и комната от этого казалась просторной. Модный сервант с хрусталем на верхней полке стоял справа. Хрусталя было немного, но и не мало - в меру. Правее на высокой - под красное дерево - подставке телевизор. Против него - диван-кровать, тоже под красное дерево. Налево - дверь в спальню.

Сквозь небольшую щель меж створок виднелись стеклянный, молочного цвета, абажур, трюмо и пуфик перед ним на коврике. Волошина покосилась на него. Встала и прикрыла дверь.

При первой встрече, будучи уже навеселе, он спросил, указывая на дверь:

- А тут у вас что?

- Спальня.

Он поднялся, подошел к двери, толкнул створки. Стоял, широко расставив ноги, долго рассматривал чисто убранную комнату. Потом сказал:

- Уютное гнездышко. Все просто кричит о спокойном течении жизни.

- Глупости, - вспыхнула Волошина. - Рядом поставленные кровати еще не говорят о семейном благополучии. - И она резким движением захлопнула двери перед его носом.

Ему стало тогда неловко. Затем чувство неловкости сменила растерянность. Он подошел к женщине, обнял, прижался щекой к ее лицу.

- Прости, - произнес он тихо. - Пожалуйста, прости. Это было бестактно с моей стороны. Право же, это было бестактно.

Она молчала. Он подождал немного, потом спросил:

- Ты обиделась?

- Я не хочу, чтобы ты вспоминал о нем, когда мы вдвоем, - сказала она.

- Хорошо, - согласился Шарыгин и сел на свое место. - Я налью себе еще немного. Ты не возражаешь?

- Пожалуйста!

Он медленно выпил полрюмки коньяку.

- Ты права, что обиделась, - сказал он, пощелкивая ногтем по рюмке, - я не имел права так говорить. И потом, "кесарево - кесарю". Так и древние римляне говорили: "Кесарево - кесарю".

- Ну что ты плетешь? Какой Кесарь? Кто Кесарь?

Он опять налил себе рюмку к выпил.

- Я понимаю, что "кесарево - кесарю" - пошлость. Но я тебя люблю. И когда я себе представлю тебя рядом с этим...

- Замолчи, пожалуйста!

Он снова выпил и сказал с тихой грустью в голосе:

- Прости, когда я пьян, я начинаю смотреть на вещи трезво.

- Замолчи, - повторила она уже строго, и глаза ее стали холодными.

- Не будем ссориться, - попросил он. - Право же, я не хотел обидеть тебя. Поверь, мне очень стыдно за свою пьяную болтовню.

Ему и впрямь стало тогда не по себе. "Она мне чужая, - подумал он. Зачем я здесь? Она ведь совсем чужая мне. Да нет, я люблю ее. Конечно, люблю. И меня тянет к ней. Меня всегда влекли сильные натуры. Да, я ее люблю".

На следующий день во время утренней гимнастики и потом, уже стоя под душем, он жестоко казнил себя за вчерашнюю бестактность. "Уютное гнездышко...", "Кесарю - кесарево..." Какая пошлость! Я быстро теряю контроль над собой, как только начинаю пьянеть".

После душа, растираясь мохнатым полотенцем, он успокоился: "Все будет хорошо".

Чтобы отогнать эти досадные воспоминания, он тряхнул головой, допил вино, поднялся, крепко стиснул и разжал кулаки.

- Ты чем-то недоволен? - спросила она.

- Обидно, что мой лодочный мотор сломался, - произнес он со вздохом, а то махнули бы на реку. Ты устроилась бы на носу. Знаешь, какая прелесть лежать на носу и смотреть вниз. Когда лодка идет на полной скорости, вода искрится, и кажется, будто металл высекает эти искры. Забрались бы на какой-нибудь остров, наловили рыбы, потом сварили уху. Это восхитительно уха на свежем воздухе, да еще когда вокруг только высокие осокори, да птицы, да ветер в листве.

- Если бы ты знал, как я им завидую, - вдруг сказала она каким-то чужим голосом.

- Кому?

- Тем бабам, которые целый день работают, как проклятые, а возвратившись домой, моют, варят, стирают, а потом, уже ночью, приходят к любимому, усталые до полусмерти, но желанные и потому счастливые. Как я им всем завидую! И еще завидую тем, которые могут, когда хотят, выйти на улицу с кем угодно, не таясь. И поехать на реку тоже могут с кем угодно, и тоже не таясь. Даже этим голенастым потаскушкам с портовой улицы я тоже завидую. Им наплевать, что скажут о них. Им на все наплевать. Мне скоро тридцать шесть. Не успеешь оглянуться - бабьей жизни конец. А что я видела?

- Тебе грех роптать, - сказал Вадим Петрович, озадаченный этим взрывом чувств. - Тебе грех роптать, - повторил он. - Тысячи и тысячи женщин завидуют тебе.

- Дуры! Боже мой, какие же они дуры, эти твои "тысячи и тысячи". Чему они завидуют?

- Положение все-таки.

- А что оно мне дает? Вечные хлопоты, заседания да собрания, командировки и вот эти крохи ворованной любви? Муж, которого ждешь, которого любишь, - вот счастье! И хлопоты по дому - тоже счастье. И дети. Иногда мне снится, что я кормлю грудью. Все тело трепещет, каждая жилочка дрожит. А у меня это было всего однажды, почти пятнадцать лет назад. Целая вечность. Днем, когда вертишься на работе, не думаешь об этом, а вот ночью...

Он попытался успокоить ее:

- У тебя дочь растет, это большая радость - дочь.

Она горько улыбнулась:

- Дочь. Да она же мне совсем чужая. Отчим ей ближе меня.

- Как тебя угораздило выскочить за такого?

- С ним удобно. Удобно и... надежно.

- Служба у него... Все время по лезвию бритвы ходит.

- Служба нелегкая. Вокруг - сети. Чтобы не попасть в них, надо чутье и локаторы, как у дельфина. Качается, как маятник, между "нужно" и "можно". Кроме инженерно-планового еще и юридический закончил. Заочно. Знаешь, как он говорит? "Я законов не боюсь. Я их знаю, всегда помню и чту". Ненавижу его!

- Да разойдись ты с ним, и все тут.

- Разойтись? Это легче сказать, чем сделать. А потом? Опять замуж? В третий раз? Ватажков говорит, троеженцев не должно быть в партии. Вот как.

- Ну, тебе, пожалуй, простили бы.

- Нет, не простили бы. Я вся на виду. Я ничего не могу себе позволить. Даже громкого смеха в троллейбусе. Неприлично. Когда-то я любила идти по улице и есть мороженое. Сейчас не могу - неприлично. Я должна все время следить за собой, контролировать каждое свое слово, каждый жест. Потому что я не просто женщина, не только жена ответственного работника, а ко всему еще руководитель крупного учреждения.

- А ведь это все можно изменить, - сказал Шарыгин. - Этот груз в общем легко сбрасывается.

- Тебе приходилось когда-нибудь летать? Не на самолете, во сне? В этом - что-то захватывающее. Нет большей радости, чем ощущение полета.

- Полет, - раздумчиво произнес Шарыгин, - летать... взлетать... взлетать высоко... У многих это мечта жизни. А другие предпочитают ходить по грешной земле.

- Лицемеры или неудачники, - сказала Волошина. - Это они придумали философию преимущества рядового солдата. "Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом, солдатом".

- Я совсем иначе трактовал эти строки, но неважно: кому-то же надо быть рядовым.

- Надо, - согласилась Волошина. - Не может быть такого, чтобы все начальники. Начальников всегда меньше... и всегда это - элита. Вчера по телевидению передавали симфонический концерт. В оркестре не меньше ста человек. Оператор показывает музыкантов - то группами, то в одиночку - и дирижера. Музыкантов и опять дирижера: в профиль, слева, справа, только руки, только глаза. И знаешь, как оно отличается от других - лицо дирижера? В оркестре просто лица: одни сосредоточенные, другие вдумчивые, третьи равнодушные, даже туповатые как будто. А дирижер... Боже мой, как он был прекрасен! Сколько одухотворенности! Сколько страсти! Смотришь и начинаешь понимать, что оркестр сам по себе не существует. Он как бы продолжение дирижера, его рук, мыслей, чувств. А глаза! В них какая-то одержимость восторг, боль, радость. Все в одно и то же время. И вот руководитель - это как дирижер.

- Понятно, - кивнул Шарыгин. - Только не надо никому говорить этого. Поделилась со мной, и ладно.

Она рассмеялась:

- Я ведь не дура. Это я только тебе. А для других... Для других я скромная труженица, которая тяготится своим положением и согласна хоть сейчас на обыкновенную работу, простым солдатом, которому и море по колено, которому, как в песне поется, "сам черт не брат".

- А что она тебе дает - власть? - помолчав, спросил Шарыгин.

- Я могу сделать человека счастливым. Но в моих силах и сделать его несчастным.

- Какая же это радость - делать человека несчастным? Нет более тяжкого удела, чем вершить зло.

- Это если близкому. А если врагу?

- Откуда они у тебя - враги?

- У меня есть идея - какой-нибудь план, замысел. Мне надо превратить его в жизнь. И вот одни помогают мне, другие, наоборот, мешают. Тот, кто мешает, - враг. И мне надо или перетянуть его на свою сторону, или сломить. Третьего не дано.

- И много у тебя таких врагов? - спросил Шарыгин, стряхивая пепел с папиросы.

- Много, - не замечая иронического тона Шарыгина, ответила Волошина. И они ненавидят меня, готовы уничтожить, но не могут. В этом их несчастье. Понимаешь, я чувствую, как они ненавидят меня. Но внешне ничем не выдают своей ненависти. Многие умеют держать себя независимо, как твой шеф, например, или Остап Филиппович. Эти заслуживают уважения. А другие пресмыкаются, и они противны. Даже когда говоришь им неприятности - они улыбаются. Порой предлагаешь им явно противоречащее их совести, а они поддакивают, хоть внутри у них все протестует. Это хуже, чем ползать на коленях. И знаешь, что самое интересное в этом?

- Что? - спросил Шарыгин. Он бросил окурок в пепельницу и снова потянулся за папиросой.

- Что они не хотят самим себе признаться в том, что пресмыкаются.

- Допустим, - сказал Шарыгин, - но откуда оно идет, это пресмыкание?

- Трусость. Они бы рады показать себя, но знают, что опасно, и потому маскируются угодничеством.

- Мне кажется, что "дирижер" более характерно для мужчин, нежели для женщин.

Людмила Владиславовна посмотрела на него с выражением жалости, смешанной с чувством превосходства и беззлобной насмешки.

- Что вы, мужчины, знаете о нас?.. В каждой женщине дремлет, если хочешь знать, властелин мира - смелый, решительный, суровый и в то же время очень ласковый и нежный.

- Мне в каждой женщине хочется видеть только нежное, хрупкое и покорное.

- Ты настоящий мужчина, - сказала Людмила Владиславовна и посмотрела на него своими чуть прищуренными и без того темными, а сейчас еще более потемневшими глазами. Мне кажется, - продолжала она, - что только настоящий мужчина хочет видеть в женщине, особенно любимой, прежде всего рабыню покорную, безропотную.

Она рассмеялась.

- Чему ты? - спросил Шарыгин.

- Как часто мы прикидываемся такими - покорными и безропотными. Знаешь, почему женщина всегда сильнее? Потому, что она ко всему еще немного артистка.

- Среди мужчин тоже встречаются артисты, - заметил Шарыгин.

- В том-то и дело, что встречаются, а женщины как правило артистки. Она может играть лучше или хуже, но всегда играет.

- У тебя бывает страх? - спросил он.

- Это естественное чувство, - ответила Волошина. - Оно у каждого. Ведь и надо мною старшие, но я умею с ними ладить. И потом - я красива. Красота это открытое рекомендательное письмо: у нас еще много джентльменов, которые не могут позволить себе обидеть женщину. Бунчужный, например. А ты разве мог бы отказать мне в чем-нибудь или обидеть?

- Я? - улыбнулся Шарыгин. - Я не в счет, потому что люблю тебя. А вот Багрий? Или Чумаченко? Что-то не замечал страха у них перед тобой, хотя ты явно не жалуешь их.

- Чумаченко? - переспросила Волошина. - Он крепко держится. С Ватажковым на "ты". Но если только он пошатнется... Я свалю его. Он мне мешает.

- А Багрий?

- Багрий? - Глаза ее сузились, и между бровями появились две складки. Ты заметил, как он смотрит на меня? Мне кажется, я нравлюсь ему. Нет, он мне далеко не враг, и все же ему придется уйти. Тарас Игнатьевич всегда говорит: "Старики не должны путаться под ногами у молодежи. Они должны помогать, быть наставниками. Теорию и практику двигать вперед должны молодые".

"Она как приводной ремень, - с тоской подумал Шарыгин. - Приводной ремень. Кто-то соединил колесо трансмиссии со шкивом генератора, и машина вертится, дает ток. Когда пас начинает проскальзывать, приходит мастер и подсыпает канифоли, и опять все идет как следует. Без этого ремня конечно же не обойтись. Но как ужасно быть всего-навсего приводным ремнем. А она именно такая. И весь ужас в том, что она не понимает этого".

Людмила Владиславовна встала, подошла к окну, постояла немного молча, потом сказала, будто продолжая вслух начатую мысленно фразу:

- Я же знаю, ты справишься. Не хуже его справишься.

- Справлюсь, - согласился Шарыгин. Он поднялся и стал ходить по комнате. Одна половица около серванта чуть прогибалась, и, когда он ступал на нее, хрустальные вазочки и фарфоровые безделушки жалобно позванивали.

- Не ходи, пожалуйста, - попросила она. - Эта половица просто выводит из себя.

Шарыгин остановился у нее за спиной, положил руки на плечи, привлекая к себе:

- Я конечно же справлюсь. Но существует справедливость? Или мы ее уничтожили?

- Конечно, существует, - ответила она. - И во имя этой справедливости я хочу, чтобы он ушел. Если бы ты захотел, ты бы уже давно мог получить место заведующего отделением в любой больнице даже в порядке самого строгого конкурса.

- Мог бы, - согласился он. - Конечно, мог бы. Но это было бы по-честному. Когда побеждаешь в открытом бою, испытываешь гордость, а если вот так...

- Я не хочу, чтобы ты уходил от нас. Не хочу!

- Милая моя, - он сжал ее плечи. - Согласись, что это неблаговидное использование своих возможностей, или, как иначе говорят, своего служебного положения. И так нельзя.

- Во имя любви все можно. Все!

- Даже подлость? - спросил он тихо.

- Если ты еще раз произнесешь это слово, мы поссоримся, - сказала она со злостью.

Он помолчал, вернулся к столу.

- Сейчас люди живут долго, - сказала она, когда молчанье стало нестерпимым. - Он может продержаться еще и десять лет, даже пятнадцать. Ты ведь не будешь столько ждать?

- Не буду, - произнес он тихо и спокойно.

- Вот видишь. Я буду говорить не как влюбленная женщина, а как рачительная хозяйка: нам невыгодно терять такого специалиста, как ты. Это не только мое мнение, это и мнение тех, кто стоит повыше.

- Знаю. И все же я предпочел бы, чтобы это произошло как-то иначе.

- Мне всегда нравилось твое благородство. Конечно, лучше всего, чтобы он сам ушел. И сегодня я постаралась, чтобы он понял это.

Солнце клонилось к западу. Небольшое облако наползло на него, и от этого в комнате потемнело. Шарыгину показалось, что наступившая тишина таинственным образом связана с этими сумерками.

- Конечно, лучше, если бы он сам, - нарушила тишину Волошина. - И еще хорошо бы ему остаться у нас консультантом. Мы бы ему все условия создали.

- Он не согласится, - сказал Шарыгин. - Ведь ты на его месте не согласилась бы?

- Я - другое дело. Впрочем, если бы мне было столько, сколько ему...

- Андрей Григорьевич говорит: старикам легче рассуждать о том, что бы они сделали, будучи на нашем месте, - сказал Шарыгин. - Они знают, что такое молодость. А мы о старости судим по книгам да по рассказам.

Она повернулась к Вадиму Петровичу и, стоя спиной к окну, несколько секунд пристально, с мягким прищуром, смотрела на него.

- Не понимаю, ведь мы обо всем договорились.

- Сегодня, во время собрания, я не мог смотреть ему в глаза. Я должен был сказать, что в диагностических ошибках тех двух больных он не повинен. Это было бы честно. А теперь... Ну, что я ему скажу теперь?

- Скажи, что нарочно молчал, чтобы не разжигать страстей, что после совещания беседовал со мной. Что я очень огорчена всем, что у меня из-за этого масса неприятностей.

- Так, по-видимому, и придется сделать. Хоть это и... нечестно.

- Почему нечестно? Скажи, что тогда я случайно вошла в ординаторскую, увидела эти злосчастные истории болезни и подняла шум.

- Ну и ну, - покрутил головой Шарыгин. - Хорошо. Я ему позвоню сегодня же.

17

Бунчужный вернулся на завод, когда Джеггерс направлялся в десятый цех. Тарас Игнатьевич не любил красоваться перед иностранцами. Хотелось, чтобы Джеггерс видел все как есть. И еще хотелось, чтобы рядом было как можно больше людей - не только главный инженер, Лордкипанидзе, но и другие. При гостях недостатки резче бросаются в глаза. К сожалению, "комсостав" сейчас отвлекать нельзя: не вовремя приехал Джеггерс. Он обратился к Лордкипанидзе:

- Проследи за спуском двести шестого. Не накуролесили бы чего в спешке. А я тут побуду. И еще. Позвони, пожалуйста, в больницу, скажи, что приеду не к четырем, как обещал, а к шести.

Спуск на воду двести шестого Лордкипанидзе не тревожил. Для этого надо было просто-напросто открыть ворота док-камеры, передвинуть туда корабль, закрыть ворота, включить насос и ожидать, пока вода поднимется. Еще недавно этот символический спуск обставлялся торжественно - толпа гостей, духовой оркестр, пышные речи и традиционная бутылка шампанского на шкертике. Но когда выпуск кораблей увеличился в несколько раз, торжества как-то сами собой отпали. Лишь изредка, когда кораблю присваивалось особенно знатное имя, спуск обставлялся с прежней пышностью. Обычно же он проходил в будничной обстановке, как и закладка, впрочем. Только бригада Василя Скибы по-прежнему отмечала закладку.

Закладка тоже символическая - установка двух первых секций. Кормовых. Стало традицией к одной из этих секций прикреплять бронзовую табличку, на которой значилось, что, дескать, в такой-то день такого-то года сей корабль был заложен бригадой Василия Платоновича Скибы. Табличку прикрепляли у самого киля, потом закрывали металлической крышкой и аккуратно заваривали, чтобы морская вода в случае чего, упаси боже, не попортила.

Выпивать на заводе запрещалось строго-настрого. Но в такой день после работы вся бригада задерживалась в "бытовке". Дядя Вася извлекал из потайного угла заветную бутылку и рюмки. И все выпивали за то, чтобы новый корабль добре строился и долго старился и плавалось бы ему чтоб добре. Выпивка тоже была символической - бутылка водки на двенадцать человек. И впрямь по махонькой.

Корабль, который Бунчужный требовал срочно "сбросить" на воду, представлял собой почти законченный океанский лайнер. Огромный, быстроходный, комфортабельный. Лайнер этот делался по заказу зарубежного коммерсанта, у которого была прорва денег и который не жалел их ради такого красавца. Заказчик торопился. За каждый сэкономленный день обещана была доплата. Министр разрешил оставить эти деньги заводу, и Тарас Игнатьевич хотел во что бы то ни стало заполучить их.

Тарас Игнатьевич с гостем, главным инженером и переводчиком направились в механический - широкий, светлый цех, более трехсот метров длиной. Станки стояли здесь в пять рядов. Тут было чисто. Ничего лишнего. Но Тарас Игнатьевич заметил, что не все станки работают. Только недавно на очередной декаде он в какой раз уже напоминал, что загроможденные проходы и неработающие станки всегда говорят о неблагополучии в цехе. Сегодня тут проходы чистые, даже очень чистые, а вот станки работают не все.

Джеггерс остановился у одного из фрезерных станков с программным устройством, неторопливо обошел его. Молодой парень в берете и легкой спецовке продолжал работать как ни в чем не бывало.

"Отучили-таки глазеть на иностранцев", - с удовлетворением подумал Бунчужный, искренне любуясь и внешним видом рабочего, и тем, как умело он орудует у станка. Джеггерс вскинул свой фотоаппарат, щелкнул затвором. Потом отыскал фирменную дощечку и ее сфотографировал.

"Деловой мужик, - подумал о нем Тарас Игнатьевич, - не тратит времени на расспросы".

Они пошли вдоль цеха и завернули на участок наладчика универсально-сборочных приспособлений - УСП. Эти приспособления не были особой новинкой. Но участок был организован совсем недавно и оборудован лучше, чем на других заводах, давал большую экономию. Тарас Игнатьевич охотно показывал его гостям.

Широкое окно. Цветы на белом подоконнике. Возле него - письменный стол с горкой книг на нем. Справа и слева, во всю стену, - светлые шкафы со множеством ящиков. Посредине - стол с металлической плитой вместо крышки.

Изготовление кораблей по шести-семи проектам одновременно на конвейер не поставишь. Сотни, тысячи деталей, множество всяких механизмов подаются на стапель и соединяются здесь в гармоническое целое.

Многие из этих деталей - уникальные. Порой на всю серию кораблей их пойдет всего несколько десятков. А изготовлять очень сложно. Приходится прибегать к "шаблону". Обходится такой "шаблон" дорого. А когда детали изготовлены - его хоть выбрось. В таких случаях на выручку приходит наладчик УСП со своими ящиками, в которых расположились многие тысячи точнейших деталей. Из этих деталей и собирают всякого рода приспособления. Когда отпадет необходимость в таких "шаблонах", их просто разбирают.

Джеггерса заинтересовало только что собранное приспособление, укрепленное на вращающейся станине. Джеггерс повертел его и поинтересовался, где изготовляются такие точные детали. Переводчик назвал институт. Джеггерс тут же записал адрес.

Потом попросил показать ему трубный цех. Бунчужный не собирался туда, однако и вида не подал. Лишь кивнул в знак согласия.

У входа в этот цех стояли главный конструктор, технолог и еще трое из "комсостава". Все в рабочих спецовках. Курили, смеялись чему-то. Увидев Бунчужного и гостя, замолкли. Тарас Игнатьевич поздоровался кивком.

В трубном Джеггерс заинтересовался новым труборезным станком, несколько секунд присматривался к его работе, сфотографировал.

После этого они пошли смотреть жилмассив. В прошлый раз, когда Джеггерсу показывали первые дома будущего города, вокруг было пустынно ветер гнал золотистый песок, то там, то тут наметая мелкие барханы. А сейчас тут живет более тридцати тысяч человек.

Но Джеггерса поразили не дома, не их цветная керамическая облицовка, не закованные в добротный асфальт широкие улицы, не зеркальные витрины магазинов, не архитектура Дворца кораблестроителей, широкоэкранного кинотеатра и спортивного комплекса с плавательным бассейном. Его поразили деревья, матерые тополя, каштаны и клены, которых и в помине не было всего два года назад. Он погладил шелковистую кору тополя, потом отошел на несколько шагов в сторону, чтобы охватить взглядом все дерево, дотянувшееся до пятого этажа, и только руками развел.

- Как вам удалось это, мистер Бунчужный?

- Расскажи ему, - обратился Тарас Игнатьевич к переводчику.

Тот рассказал.

Зимой, в мороз, с помощью специального крана берут взрослое дерево вместе с комком материнской земли и в контейнере перевозят сюда, в заранее приготовленные ямы. Весной оно пробуждается как ни в чем не бывало и ведет себя так, словно родилось тут двенадцать-тринадцать лет назад.

- Восхищен, мистер Бунчужный. Вы - волшебник. Добрый волшебник.

Тарас Игнатьевич кивнул и посмотрел на часы. Ему хотелось до отъезда хоть немного побеседовать с Джеггерсом неофициально, доверительно. Джеггерс тоже посмотрел на часы и заметил, что он очень сожалеет, но время на исходе. Они вернулись в кабинет. Бунчужный отпустил переводчика, жестом пригласил Джеггерса к столу. Налил в рюмки коньяку. Предложил выпить. Выпили. Закусили.

- Я плохо владею вашим языком. Но, полагаю, лучше разговаривать на плохом английском, нежели молчать.

- Зачем же нам, дорогой мистер Бунчужный, беседовать на плохом английском, когда мы можем поговорить на вполне удовлетворительном русском?

Бунчужный посмотрел на него с удивлением, улыбнулся:

- Какого же черта мы тратили время на переводы?

Джеггерс хитровато прищурился:

- Выгодно, когда думают, что ты, как это говорил ваш Короленко, "без языка": иногда совершенно неожиданно можно услышать много интересного.

- И неинтересного тоже, - буркнул Бунчужный. - Иногда такое можно услышать - в глазах потемнеет.

- Можно, - согласился Джеггерс. - Кстати, что значит "зануда"?!

- У нас так называют скучного и до тошноты нудного человека.

- А вот это? - он раскрыл свой блокнот и заглянул туда: - "Выбирала дивка - и выбрала дидька".

- Это украинская поговорка. Так говорят, когда девушка долго выбирает суженого, а потом останавливает свое внимание на ком не следовало бы.

- И матушка, конечно, бывает недовольна. То-то мистер Скиба вспомнил о ней.

- Нет, это ругательство. Крепкое русское словцо, - сказал Тарас Игнатьевич.

- Да, русские умеют ругаться, - Джеггерс улыбнулся с хитрецой. - Как это у Ильфа и Петрова, мистер Безенчук? Помните? "Туды его в качель!" Впрочем, наши тоже умеют ругаться. Особенно докеры и моряки. О, наши моряки умеют великолепно ругаться! Только они в таких случаях не вспоминают матушку. Да, когда играешь роль невидимки, можно услышать и много неприятного. Но интересного все-таки больше.

Тарас Игнатьевич спросил Джеггерса о планах его фирмы. Тот стал рассказывать. Это были не очень радостные планы, полные тревог в связи с конкуренцией, забастовками, проблемами сбыта. Бунчужный говорил не столько о технических проблемах, сколько о коллективе, благоустройстве цехов, сервисе трудящихся.

Джеггерс опять прищурился. От этого на его умном лице появилось добродушно-хитроватое выражение, словно он, играя в шахматы с опытным противником, вдруг сделал неповторимо удачный ход.

- А ведь вы не отличаетесь от нас, мистер Бунчужный. Вы просто лезете из кожи вон, чтобы максимально повысить производительность труда. Вы делаете все, чтобы обеспечить своему заводу постоянную высококвалифицированную силу рабочих. Вы создаете отличные условия: благоустроенные цеха, цветы на окнах и у станков. Вы создали для своих людей целый город. Вы не хотите, чтобы они трепали себе нервы в трамваях, автобусах и троллейбусах. Больница по своему оснащению и комфорту похожа на госпиталь для избранных мира сего. Ночной санаторий в сосновом лесу, дом отдыха. И все это бесплатно. Если бы вы могли для всех, кто живет вдали, приобрести за полцены автомобили, вы бы сделали и это.

- Безусловно, - сказал Бунчужный.

- В чем же разница?

- Моя зарплата немного превышает оклад инженера, тогда как ваши прибыли... Полагаю, вы не нуждаетесь в уроках политграмоты, мистер Джеггерс.

- Простите, я забыл, что вы всегда - политик.

- Всегда и во всем, - сказал Бунчужный. - И вы - тоже. Только мы не скрываем этого. И того, что интересуемся вашими достижениями, тоже не скрываем. Я показал вам свой завод, мистер Джеггерс. Вы увидели все, что хотели. Мне пришлись по душе ваши комплименты, но я предпочел бы услышать, что вам не понравилось.

- Критика?.. Ожидал. Говорят, у вас любят критику.

- Не верьте, - улыбнулся Бунчужный. - Критику так же нелепо любить, как болезненные уколы лекарства. Но это нужно, и мы выработали в себе терпимость. Не любовь, а терпимость. Конечно, если критика дельная.

Джеггерс понимающе кивнул, сделал глоток из рюмки и продолжал:

- Я буду с вами откровенен, мистер Бунчужный. Не знаю только, с чего начать.

- С первого, что придет в голову.

Джеггерс несколько секунд молчал, рассматривая на свет золотистый напиток, потом поставил рюмку на стол и начал тихим, немного грустным голосом.

- У вас много людей шатается по заводу во время работы, - произнес он осторожно. - Говорят, что у старика Форда, когда он видел во время работы шагающего по заводскому двору человека, начинался приступ стенокардии. Ходьба хороша для прогулок. На заводе надо работать. Помните, у входа в цех стояли несколько человек, курили, беззаботно смеялись? Наверно, как это у вас говорят, травили анекдоты.

Тарас Игнатьевич молча кивнул.

Джеггерс продолжал:

- В этом же цехе я видел много немолодых, на вид интеллигентных, но совершенно беспомощных людей. У вас - и школа заводского обучения, и великолепно оснащенные учебные цеха, и техникум, и кораблестроительный институт. Откуда взялись эти беспомощные мужчины и женщины? Надо полагать, они получают у вас поденно?

- Да, у них - ставка.

- Независимо от выработки?

- Независимо.

- Так я и думал. Если б они получали от выработки, им бы не свести концы с концами.

- Они зарабатывают прилично, - улыбнулся Бунчужный. - Это инженеры, мистер Джеггерс. Инженеры конструкторского бюро, техники и программисты электронно-вычислительного центра, экономисты. Сегодня им приходится работать на простой работе: не хватает рабочих рук.

- Инженеры?.. На простой работе?.. Вы рискуете вылететь в трубу, мистер Бунчужный.

- Что вы еще заметили?

- Мы проходили с вами по... - Джеггерс раскрыл блокнот, лежащий на столе рядом с фотоаппаратом. Быстро перелистал, нашел нужную отметку. - Это седьмой цех. Я насчитал там двенадцать станков, которые не крутились.

- Пятнадцать, - сказал Бунчужный.

- Значит, и вы заметили. Станки должны крутиться.

- Не хватает рабочих рук.

- Это ужасно.

- Что?

- У ворот должны толпиться безработные. Тогда рабочих рук сколько нужно, люди работают лучше, дорожат своим местом, лезут из кожи вон, чтобы не очутиться там, у ворот.

- Хозяева наших заводов никогда не допустят безработицы. Право на труд у нас гарантируется, как и на отдых и еще многое другое, мистер Джеггерс.

- Да, да, - рассмеялся Джеггерс. - Ведь ваша страна - государство рабочих и крестьян.

Бунчужный не понял - иронизирует этот фирмач или злится. Джеггерс медленными глотками выпил рюмку и поднялся.

- Жаль, надо ехать, у меня в Москве дела. Знаете, что я вам скажу на прощанье, мистер Бунчужный? У вас много трудностей, но в портфеле у вас лежат заказы на шесть лет вперед. Ваши суда среди других такого же типа не знают конкуренции на мировом рынке. Ваш завод не ведает, что такое забастовки. И еще: вы говорили, что у вас, среди рабочих, больше двух тысяч изобретателей и усовершенствователей...

- Рационализаторов, - поправил его Бунчужный.

- Да, да, изобретателей и рационализаторов. Это колоссально! Творческий взрыв. Я вам завидую, мистер Бунчужный. И это искренне.

18

Валентина Лукинична с тревогой ожидала прихода мужа. Только бы до его появления все оставалось, как сейчас. Только бы не начался приступ. Она больше всего боялась, что Тарас увидит ее во время приступа.

Она лежала, закрыв глаза, и сосредоточенно прислушивалась к себе. Боль медленно утихала. Она всегда утихала после инъекции, и всегда вот так очень медленно. В эти минуты Валентине Лукиничне казалось, что где-то внутри какой-то очень сильный и рассерженный зверь, после приступа ярости, начинает успокаиваться, заползать в свою берлогу. Он еще не утихомирился. Он еще рычит, но уже не так грозно. Но Валентина Лукинична уже хорошо знает, что этот зверь в любую минуту может снова рассвирепеть, и принимается уговаривать его: "Ну успокойся, успокойся. Положи голову на свои лапы и подремли, хоть немного. Хватит уж тебе, набушевался. Отдохни. И я отдохну".

Она слышала, как Галина встала и, тихо ступая по коврику, направилась к выходу. Шум из коридора, еле долетавший сквозь закрытую дверь, стал чуть громче и тут же опять затих.

"И когда она отдыхает? - подумала Валентина Лукинична о дочери. - В конце концов она свалится. Она всегда была хрупкой. Это потому, что в раннем детстве... Очень уж много лишнего выпало на долю малышей в те годы, когда детям положено беззаботно резвиться".

Ее воспоминания всегда начинались с того летнего дня, когда Тарас сказал, что она поедет в город как его жена. Она, всегда такая бойкая на селе, оробела вдруг. Как отнесутся к решению Тараса его родители? Отец знаменитый врач, мать - заслуженная учительница... Как-то примут они ее несватанную, невенчанную. Однако отец Тараса встретил молодую сноху приветливо, а мать - с такой неприкрытой радостью, словно только и ждала именно такую невестку.

Молодым отвели самую лучшую комнату - просторную, светлую, с окном в сад. С работой тоже все быстро уладилось - устроилась учительницей в той же школе, где работала свекровь. В школе у нее всегда было много всяких общественных поручений. И она везде успевала: и дома свекрови помочь по хозяйству, и в саду повозиться, и за детьми присмотреть.

Галине, когда началась война, третий годик миновал. Оксанке и года не было. Вначале казалось, что война где-то очень далеко. Потом выяснилось, что немцы почти рядом. Началась лихорадочная эвакуация. Свекор решил, что нельзя бросать на произвол судьбы раненых и больных. Свекровь сказала, что тоже останется: не покидать же старика одного в такую годину. О том, как быть с Валентиной, долго спорили. Наконец решили, что ей лучше эвакуироваться. Как с детьми?.. С двумя будет трудно. Значит, Галинка останется, а Оксанку придется взять с собой. Наспех собрала все необходимое для себя и ребенка и поспешила на вокзал.

Это был уже последний состав. Он увозил станки машиностроительного. Все вагоны были открытыми, и люди сидели прямо на станках. Женщин, детей и стариков было так много, что для Валентины с ребенком едва нашлось место.

Поезд несколько раз попадал под бомбежки, из которых выходил благополучно. Однако на третий день остановился: пути и большой мост впереди были взорваны. Через широкую реку перебирались на плоту. Дальше пошли пешком. Она не помнит, сколько времени шла так, с ребенком на руках. Десять или двенадцать дней. Может быть, больше. Наконец решила, что фронт уже далеко позади и можно остановиться. Почти два месяца она прожила в степном колхозе. Потом оказалось, что немцы и сюда приближаются. И опять надо уходить.

Ее мытарство продолжалось в общем около четырех месяцев, но, когда она вспоминала все пережитое, ей казалось, что прошло добрых четыре года. Однажды она стала рассказывать Гармашу, что пережила в ту осень. Сергей попросил разрешения включить магнитофон. Потом показал ей рукопись и подарил один экземпляр. В рассказе было все, как в жизни, и в то же время не совсем так. Это не удивляло: она хорошо знала, что правдивая житейская повесть меняется под пером писателя, становится еще правдивей, значительней. Сейчас, лежа в постели с закрытыми глазами, утихомиренная, она принялась перебирать в памяти этот рассказ. В нем был отражен один эпизод. Она читала этот рассказ неоднократно и запомнила слово в слово.

"Я даже не помню, как называлась та станция. Их так много было на нашем пути... Эшелон остановился для заправки. Это было столпотворение вавилонское. Пульман из-под угля, и в нем больше сотни человек. Ехали стоя. И спали тоже стоя. Каждой остановке радовались. Потому что можно было выйти, размяться, достать хоть немного пищи. Вокруг было столько горя! Но это я поняла потом. Тогда для меня самое главное было - моя девочка, моя Ксанка. Бывают просто мамы и мамы сумасшедшие. Так вот я была именно такой сумасшедшей. У меня не было эвакуационного листа. Те, у кого были, получали на питательных пунктах хлеб и консервы, а для детей порой - даже молоко. А нам - мне и моему ребенку - приходилось как-то устраиваться. И деньги все вышли. В совхозе, что зарабатывала, проедали, а потом... Пришлось опять уходить. Дождь, ветер. А я в демисезонном пальтишке. Но мир не без добрых людей. Мне подарили ватную телогрейку. Старик один подарил. По утрам заморозки, днем дожди с ветрами. Если бы вы знали, какие там ветры. Но мне были не страшны ни голод, ни холод... Я ведь была тогда молодой, выносливой. Больше всего я боялась бомбежки. Как только налетали самолеты, я прижимала к себе ребенка и бежала прочь от станции. Немцы тогда бомбили главным образом станции. Если б можно было вообще уйти от железной дороги, я бы ушла. Но только по железной дороге можно было выбраться... В тот день поезд уже собирался тронуться, как налетели самолеты. Я так бежала, думала - сердце выскочит. Когда выбежала за поселок, наткнулась на заброшенный окоп. Забралась в него, чтобы передохнуть, а тут увидела, что девочка моя недвижима. Одеяльце в крови, и руки у меня в крови, и телогрейка. Я все помню. Каждую мелочь помню, словно это было вчера... Нет, я не плакала. Верите, я не плакала. Я была как во сне. Бомбежка еще не кончилась, а я пошла на станцию. Мне тогда было все равно. Какая-то старуха сжалилась надо мной, дала лопату. Я не могла похоронить своего ребенка просто в степи или на обочине дороги. Мне надо было найти красивое место. И я нашла его небольшая рощица у маленькой речушки.

Пошел дождь. Такие дожди бывают только там. И только осенью пронизывающие, холодные. Глупо, конечно, но в ту минуту я больше всего боялась, чтобы моя девочка не простудилась. Я завернула ее в свой ватник, головку завязала платком. Только позже, когда я, простоволосая и насквозь промокшая, пришла к той старухе, чтобы вернуть лопату, я поняла, что моему ребенку ведь было уже все равно. Старуха отругала меня за то, что ватник и шерстяной платок похоронила, заставила сбросить мокрую одежду, дала свою, притащила корыто, согрела воды. Помогла отстирать кровь. Видно, понравилась ей, потому что предложила мне остаться: "Куда ты на зиму глядя раздетая?" Но я обсушилась и собралась уходить. Она дала мне старый платок и пиджак своего сына.

На вокзале уже никого не было. И поездов не ожидалось. Я пошла вдоль насыпи, туда, куда шли люди. Когда вместе с людьми, твоя беда кажется не такой уж тяжкой. Заночевали на каком-то хуторе. Незнакомый мужчина, молчаливый, с палкой в руке, снял с мертвого шинель и дал мне.

- Одевайся, - сказал. - Иначе околеешь с холоду.

Я взяла и даже не поблагодарила. Верно, у меня тогда был страшный вид, потому что он некоторое время шел рядом, потом спросил:

- Что с тобой?

Я рассказала. Он вздохнул:

- Погубить сейчас - очень просто. Очень даже просто сейчас человека погубить - и солдата, и женщину, и ребенка.

Я потеряла его во время очередного налета. Немцы сначала сбрасывали на нас бомбы, стали расстреливать из пулеметов. Я уже знала, что делать в таких случаях: надо лечь и притвориться мертвой. Я так и сделала. Потом опять пошла. И вот в канаве, у обочины дороги я увидела их. Женщину и ребенка. Она лежала на спине. Левая рука - на груди. Правая откинута. Глаза открыты. На лице - выражение какой-то детской беспомощности и удивления. Ребенок копошился рядом, в грязи. Он совершенно обессилел и даже плакать не мог. Это была девочка, примерно такого возраста, как моя Оксанка. Я подобрала ее. Сняла с мертвой платок, завернула. Я сразу же решила, что возьму ее насовсем. Я ничего не знала о ней. Может быть, если бы поискала, я нашла бы какие-нибудь документы. Но у меня и в мыслях не было обыскивать мертвую. А может быть, я не хотела ничего знать об этой девочке. Она нужна была мне такая - ничейная: без имени и фамилии. Я назвала ее Оксанкой. Подобрала и ушла в степь. Шла и шла, пока не наткнулась на жилье. Теперь я вовсе не думала о немцах, о бомбежках, о том, чтобы уйти как можно подальше. Мне нужно было спасать ребенка. У девочки появилась температура, и я думала об одном: как мне обсушить ее и накормить. Вот я и осталась в том селе, у одной доброй женщины.

Когда ребенок окреп, решила пробираться домой: все равно и там и тут немцы. При таких условиях дома - я так считала - мне с ребенком будет легче.

...По тем временам нелегкое это было дело - возвратиться домой из такой дали. Но я добралась. Меня тут же вызвали в комендатуру, предложили открыть школу в Заречной слободе.

В сорок втором, когда начались диверсии, немцы взяли тридцать заложников - самых почетных людей города. В число их попали отец и мать Тараса. Галинку я тогда отправила к матери, в Заозерное. Вскоре на воздух взлетела самоходная баржа с оборудованием судостроительного, и всех заложников расстреляли.

Оксанка погибла уже в сорок четвертом, ранней весной. Понимаете, наши были уже совсем близко. Немцы и их приспешники лютовали, а тут кто-то из ребят нашей школы на портрете Гитлера написал черной краской короткое слово из тех, какие обычно хулиганы пишут на заборах. Как назло, рано утром в нашу школу пришел полицай. Он часто наведывался. Началась экзекуция. Он запер дверь, выстроил детей в длинном коридоре и стал допрашивать. Выведать ничего не удалось ни угрозами, ни посулами. Тогда полицай стал орудовать нагайкой. Я бросилась к двери, открыла и крикнула детям, чтобы они бежали. Разъяренный полицай набросился на меня. Оксанка - она стояла, забившись в угол, метнулась ко мне. Я схватила ее, прижала к себе, чтобы прикрыть от ударов. Не помню, что было потом: потеряла сознание. Когда пришла в себя, полицая уже не было. Оксанка, вконец изуродованная, лежала рядом. Около нее хлопотала старушка уборщица. Левый глаз у ребенка вытек.

Спасти девочку не удалось: началось гнойное воспаление глазницы, а потом присоединился менингит.

Я уехала в Заозерное, к матери. Помню ли я фамилию полицая? Никогда не забуду! Крысюк - его фамилия.

В город вернулись, когда пришли наши. Дом сохранился. Только разграбили все. Даже полы сорвали. Подоконники вывернули. Но самое главное - сад: все деревья срубили. Тарас вернулся в том же сорок четвертом. Осенью. Больше года по госпиталям провалялся. Он сразу же включился в работу по восстановлению судостроительного. Уходил затемно, возвращался поздно ночью. Случалось, и по нескольку дней подряд не уходил с завода. И все же весной выкроил время, чтобы насадить новый сад. Особенно хороша была одна яблонька. Удивительная яблоня: крона ее походила на зеленое пламя огромной свечи. И цвела она не как все. И плоды стала давать особенные: крупные, хрусткие, ароматные. Никто не знал, как называется этот сорт. Тарас Игнатьевич назвал эту яблоньку в память погибшей дочери - "оксанкой".

На этом и кончался рассказ. Запомнилась короткая приписка: "Разузнать все о Крысюке". Потом ей стало известно, что Сергею удалось много разведать об этом полицае. И еще она вспомнила, как Галина рассказала, что этой весной "оксанка" цвела особенно буйно. Валентина Лукинична погрустила, что не видела и не увидит этого цвета.

...Через открытую форточку доносится в палату неумолчный птичий гомон и шорох листвы. И в детстве, и потом уже, когда она встретила Бунчужного и уехала с ним в город, по утрам ее всегда будили такие же звуки. Они приносили ей радость и чувство удовлетворенного спокойствия.

Она решила полежать немного, ни о чем не думая, только прислушиваясь к звукам, долетающим со двора. Но притихший было зверь опять зашевелился. Вот сейчас, еще немного - и снова начнется то, что всегда доводит ее до изнеможения.

Она протянула руку и нажала кнопку электрического звонка. Это нужно сделать как можно раньше, потому что если упустить время, не хватит сил, чтобы нажать кнопку.

19

После обеда, когда Таня ушла, Багрий вынул из шкафа свой черный костюм с "иконостасом". Прошелся по пиджаку щеткой. Ткань свежа, а медали потускнели. Надо почистить, потереть зубным порошком, чтобы горели, как тогда, когда впервые надел все сразу, в самый первый, взахлеб радостный День Победы, в сорок пятом. Как же он был еще молод тогда!

Он отвинтил ордена, отстегнул медали, разложил все на газете и принялся за работу.

С каждой из этих наград было связано много воспоминаний. Вот, например, орден Красной Звезды. Получил его Багрий еще в начале войны, осенью сорок первого, за то, что вытащил из-под носа у немцев не только раненых своего медсанбата, но и полевого госпиталя, где начальником был Остап Филиппович. Потом его не раз еще награждали и медалями и орденами. Орден боевого Красного Знамени был особенно дорог ему. Командир медсанбата, правда, шутил, что капитан медицинской службы доктор Багрий "схлопотал" этот завидный орден буквально за несколько минут, между двумя перевязками.

Случилось это под Курском. Справа и слева гремело и гремело. А на их участке всего несколько незначительных стычек. Наконец загрохотало и у них. Самолеты шли волна за волной. И тогда Багрий понял, как разумно поступило командование, решив развернуть медсанбат не в деревне, что раскинулась у реки, а в трех километрах восточнее, в лесной чаще: не прошло и часа, как от села ничего не осталось. Около десяти доложили, что в батальоне, который удерживал высоту перед лесом, много раненых. Командир направил туда Багрия. Над лесом стоял легкий туман. Такой туман с утра всегда к жаркой погоде.

Высота, которую оборонял батальон, имела особое значение. Захвати ее немцы - и все, что справа и слева от нее, было бы разгромлено. Это несведущему человеку фронт представляется непрерывной полосой, на которой все "грохочет". На самом же деле, как правило, бои идут лишь в узловых точках. И когда сопротивление в этих точках бывает сломлено - все летит к черту. И высота, которую занимал батальон, была такой узловой точкой.

Немцы залегли в глубокой балке, густо поросшей кустарником. Когда начинался обстрел, все кругом застилало дымом и пылью. Потом, когда стрельба затихла, наступила такая тишина, что слышно было, как в небе звенел жаворонок. "Интересно, - думал Багрий, - пел ли он во время обстрела? Наверное, не пел".

Багрий перевязал раненых, что скопились на восточном склоне холма. У одного в левом боку, где зияла огромная рана, хлюпало, хрипело и зловеще пенилось. Багрий затампонировал рану. У другого - перелом бедра. Вместо шины Андрей Григорьевич прибинтовал к ноге кусок разбитой оглобли. Ему сказали о тяжело раненном комбате, что остался в окопе на западном склоне. Багрий пополз туда. Раненый сидел, привалившись к глиняной, не успевшей еще обсохнуть стене, весь измазанный грязью, пылью и чем-то черным. Правая нога была туго перетянута в бедре брючным ремнем. Глаза полузакрыты, лицо серовато-бледное, землистое, какое бывает только при тяжелом ранении с большой потерей крови. Второй, еще молодой совсем, с красным веснушчатым лицом и выбившимися из-под каски рыжими волосами, стоял у пулемета.

- Осколком его, товарищ капитан медицинской службы, - сказал пулеметчик. - Хотел к соседу сбегать, узнать, почему у них пулемет замолк. Только выбрался, а тут - на тебе... Я ему жгут наложил: кровь так и кипела.

Багрий узнал раненого:

- Тарас Игнатьевич?

Тот медленно приподнял тяжелые веки, глянул на Багрия чужими глазами.

- Ранило вот, - сказал он тихо и таким голосом, будто расстались они не в сорок первом после переправы через Днепр, а только вчера.

Багрий ослабил жгут. Кровь ударила фонтаном. Пришлось опять затянуть. Достал из сумки иглодержатель, кривую иглу с предварительно вдетой стерильной шелковинкой и перевязал сосуд. Ни один мускул не дрогнул на бледном лице Бунчужного.

"Это шок", - с тоской подумал Багрий. И стал бинтовать.

- Сейчас начнет чертей сыпать, - со злостью воскликнул рыжий парень и, обращаясь к Багрию, добавил: - Давай, товарищ капитан медицинской службы, вали отсюда. Сейчас начнет садить.

И как бы в подтверждение его слов, сразу же загрохотало. Земля на холме от основания и до вершины будто закипела.

Разрывы прекратились так же внезапно, как и начались.

- Сейчас пойдет, - с какой-то лихостью воскликнул пулеметчик и выругался многоэтажной бранью. - Пошел! Держись, Вася!

Багрий понял, что рыжего парня зовут Васей, что он приготовился к атаке и сам себя подбадривает.

Внизу послышались крики. Беспорядочная стрельба. Все это на короткое время заглушила пулеметная очередь... вторая... третья...

Потом, вспоминая этот эпизод, Багрий не мог отделаться от ощущения, что он продолжался очень долго, что время остановилось и солнце остановилось.

Стучал и стучал пулемет. Вдруг затих, будто захлебнулся.

- Ленту! - крикнул пулеметчик. - Давай ленту!

Багрий не понял и машинально схватил лежавшую в выемке, сделанной в глиняной стене окопа, связку гранат и протянул их пулеметчику. Тот зло выругался, сам дотянулся до ящика с лентами, взял одну, заправил ее и снова припал к пулемету.

Багрий выглянул из окопа и увидел немцев. Они бежали, низко склонившись к земле, стреляли не целясь и кричали... Над головой просвистела пуля.

- Куда тебя черт несет? - крикнул пулеметчик и опять выругался, на этот раз весело, с каким-то задором. - Сучьи дети, покуштовалы?!

Лицо пулеметчика, и без того красное, горело кумачом. Воспользовавшись паузой, он вытер пилоткой пот и пододвинул поближе к себе ящик с лентами. На Багрия он смотрел сверху вниз, добродушно, как герой на нерасторопного новичка.

Плохой из тебя помощник, доктор.

- Как вы полагаете, могу я сейчас перетащить его на противоположный склон? - спросил Багрий.

- И не думай, - окончательно перейдя на "ты", сказал парень. - Они сейчас снова из минометов шпарить будут.

Багрий продолжал бинтовать, все время думая о том, что надо бы поскорее отправить Бунчужного в медсанбат, потому что у него тяжелое ранение и шок; и еще он думал, что, если бы сейчас начать операцию, возможно, и удастся спасти ногу, а если ждать, обязательно начнется гангрена...

Глухо вскрикнул и свалился пулеметчик. Над правым карманом его серой от пыли гимнастерки появилось и стало увеличиваться темно-бордовое пятно. Багрий наклонился к пулеметчику, но тот отстранил его.

- Они сейчас будут здесь, - прохрипел он и тяжело закашлялся. На губах - кровавая пена.

Багрий глянул в прорезь пулеметного щитка. Залегшие было немцы поднялись. Они приближались все быстрее и быстрее, будто росли на глазах. Багрий уже видел их лица. Что-то звериное было в них. "Вот она, смерть, подумал он, - страшно? Очень!.. Даже холодок на затылке и меж лопаток".

- Что же ты, доктор? - услышал он голос пулеметчика и только сейчас заметил, что тот стоит рядом, и веснушки на его лице стали совсем темными, почти черными.

Конечно же это продолжалось всего секунду, но казалось, что с момента, когда раненый пулеметчик произнес: "Что же ты, доктор?" - до мгновения, когда бегущий впереди немец, огромный, закрывший половину неба, рухнул на край бруствера, прошло много часов.

Багрий хорошо знал пулемет. Командир медсанбата не жалел времени на учебу, заставлял тренироваться всех - и врачей, и сестер, и санитарок.

Глаза у Багрия были острые, рука твердая. На стрельбах его всегда ставили в пример. Но то были учения, своеобразная игра, стрельба по мишеням, а тут... Когда убивают солдаты, это просто и понятно. Они выполняют свой долг. Им не только дано право убивать - это их обязанность. А он... Его обязанность врачевать. Он давал клятву - всегда и везде по мере своих сил оказывать помощь людям. Но они ведь не люди, те, что бегут, раскрывая рты в неистовом крике. Они даже не звери. Они - хуже. Под Сталинградом ему довелось работать в госпитале для военнопленных. Их кормили по специальной норме. По этой норме полагалось молоко. Наши раненые месяцами его не видели, а этим доставали из-под земли. Наши девушки перевязывали их, обмывали и обстирывали, а в это время немецкие командиры твердили своим погибающим от ран и голода солдатам, что русские не берут в плен, что они мордуют, отрезают носы и уши, ломают кости, потом бросают еще живых в прорубь. Нет, они не люди. Вот сейчас они ворвутся сюда. Они прикончат этого рыжего парня, и Тараса, и всех раненых прикончат. И его тоже. Не посмотрят, что через плечо - сумка с красным крестом. Нет, они не люди, и законы человечности на них не распространяются. И он, доктор Багрий, не только не имеет права, но и обязан убивать их во имя справедливости, во имя долга перед теми, кто погибнет, если он станет раздумывать.

Когда он нажал гашетку, бегущий впереди немец был совсем рядом, огромный, чем-то похожий на сильного зверя в броске и по-своему великолепный. Он тяжело рухнул и так же покатился вниз по склону, продолжая сжимать свой автомат. Он упал не один. Упало несколько. На какое-то мгновение все замерло, будто остановилась лента в проекторе. Потом Багрий видел только их спины и подошвы сапог с блестящими головками гвоздей. Целился в эти спины и стрелял спокойно, как по мишени во время учебы.

- Молодец, доктор! - прохрипел раненый пулеметчик.

Темно-красное пятно на его гимнастерке стало огромным, и Багрий подумал, что надо бы перевязать, но пулемет вдруг замолк и в сердце закрался страх.

- Лента кончилась! - подсказал пулеметчик.

Багрий сменил ленту.

Удивительно, как ясно работает сознание, на душе спокойно, как в операционной, когда делаешь хорошо знакомую тебе операцию, в успехе которой заранее уверен.

Снова минный налет и снова атака. На этот раз он уже сознательно подпустил немцев почти вплотную, нажал на гашетку, когда они были совсем рядом. Они залегли и медленно подползли. Одному удалось бросить гранату. Она разорвалась у бруствера. Багрий сквозь оседающую рыжую пыль увидел того, кто бросил. Спокойно прицелился, нажал гашетку. Его пулемет стрелял короткими очередями - одна за одной, почти беспрерывно. И фашисты не выдержали. Затем в овраге, куда они скрылись, разорвался снаряд, второй, третий...

Багрий понял, что подошла артиллерия и немцы теперь не сунутся. Он все понял. Единственное, чего он не мог понять, - это тишина. Он видел, как в овраге взлетали к небу огненно-рыжие столбы. Над окопом проносились горячие вихри взрывной волны, что-то кричал пулеметчик. Но все это - как в немом кино, беззвучно. Лишь немного позже, когда стряхнул с себя комья земли и стал перевязывать раненого пулеметчика, он сообразил, что это контузия. И что это скоро пройдет, он тоже сообразил.

Спустя два часа, уже в медсанбате, он оперировал Бунчужного и был рад, что ногу оказалось возможным сохранить. И рыжего пулеметчика он тоже оперировал. А на следующий день во фронтовой газете появился портрет Багрия. С фотографии глядело совсем незнакомое, очень смущенное и будто виноватое лицо. И когда ему вручали орден боевого Красного Знамени, он чувствовал себя неловко. Генерал поздравил его. Вместо того чтобы произнести, как в таких случаях полагается, бравое "Служу Советскому Союзу", Багрий пробормотал невнятно: "Да за что же, собственно говоря?" Генерал посмотрел на него, пожал плечами, улыбнулся: "Ох уж эти медики, и вечно у них не так, как у людей".

Андрей Григорьевич драил свои ордена и думал, что, если сегодня десятиклассники спросят его, за что он получил орден боевого Красного Знамени, ему, пожалуй, нечего будет сказать. "А ведь такие ордена за здорово живешь не дают", - вспомнились ему слова командира медсанбата. В прошлом году на конференции в Москве Андрей Григорьевич встретил этого командира, теперь директора научно-исследовательского института. Они долго сидели в уютной, хорошо обставленной квартире, пили сухое массандровское вино и вспоминали то, что было много лет назад. И первое, о чем вспомнил бывший командир, был этот орден. И сказал он о нем так, как говорил тогда, на Курской дуге: "Такой орден за здорово живешь не дают".

"А что я все же скажу, если ребята спросят об этом ордене? Я им расскажу о Тарасе Игнатьевиче. О том, как в сорок первом он попал в плен. Как организовал побег. Как сколотил полк и вывел его из окружения... О Тарасе Игнатьевиче можно говорить и говорить. Вот я и расскажу, как я спас его, рыжего пулеметчика и между прочим получил этот орден".

Из задумчивости его вывел телефонный звонок. Телефон стоял в коридоре на подзеркальнике. Андрей Григорьевич присел на невысокий табурет уже с трубкой в руке. Звонил Ватажков. Он извинился, что беспокоит дома, и спросил, как чувствует себя Валентина Лукинична.

- Хорошего мало, - произнес Багрий.

Трубка несколько секунд молчала. Потом Ватажков сказал:

- Просьба у меня к вам, Андрей Григорьевич. Нужно, чтобы Тарас Игнатьевич пока не знал этой правды.

- Понимаете, Яков Михайлович, долго с этим тянуть нельзя. Она может умереть и через неделю, и завтра, и сегодня ночью.

- И все же я вас прошу, не говорите ему пока. Он очень напряжен сейчас, весь на пределе.

- Хорошо, Яков Михайлович.

- Большое спасибо. Если я хоть чем-нибудь смогу помочь, в любое время звоните.

- Хорошо, Яков Михайлович. До свидания...

Багрий сидел минуту в глубокой задумчивости, ссутулясь, с телефонной трубкой в руке. Очнулся, услышав короткие гудки, положил трубку на рычаг. Посидел еще несколько секунд в той же позе и стал звонить Бунчужному. Секретарь сказала, что Тараса Игнатьевича нет, он уехал в аэропорт провожать представителя крупной зарубежной фирмы и вряд ли вернется сегодня на завод.

"Ладно, позвоню ему позже, - подумал Багрий, - а сейчас пора собираться на "огонек" - школьники ждут".

Он умылся, переоделся, собрался было уже выйти, когда позвонил Вадим Петрович.

- Вы завтра у себя на даче? - спросил он.

- Да.

- Если не возражаете, и я к вам. Вместе с Иваном Семеновичем.

- Милости прошу, - сказал Багрий.

- Теперь по поводу сегодняшнего совещания: вам, конечно, невдомек, почему я не выступил?

- Вы на редкость проницательны, Вадим Петрович.

- Завтра я расскажу. Хотел сегодня зайти к вам, но не получается вот. Вы не огорчайтесь. Поверьте, все будет хорошо.

- Будем надеяться, - сказал Багрий. - До завтра, Вадим Петрович.

Он положил трубку. Разговор со старшим ординатором оставил горький осадок.

20

В родном городе всегда есть особенно дорогие места - дом, аллея в парке, улица... Для Багрия самой любимой была вот эта улица - проспект Победы: прямая, широкая, густо усаженная высокими серебристыми тополями. Особенно любил он ее в этот час, таким вот погожим днем.

Вечерело. Длинные тени стали менее заметны.

Хорошо идти по этой улице квартал за кварталом, смотреть на людей, отвечать на приветствия знакомых, которых у старожилов всегда много, и думать: вон там, против планетария, в семнадцатом шли бои. Планетария тогда не было. На его месте стоял двухэтажный дом обрусевшего француза Никлса, внизу - табачный магазин. Вот против этого магазина и была баррикада. Люди в промасленных спецовках опрокинули трамвайный вагон. Орудуя дышлами, выдернутыми из перевернутых повозок, они развернули этот вагон поперек улицы, а оставшиеся промежутки заложили гранитными плитами, булыжником, мешками с песком. Багрию тогда еще и десяти не было, но многое запомнилось. Ругань, стрельба, крики... Раненые и убитые перед баррикадами... Казак в штанах с красными лампасами ползет к тротуару, волоча за собой ногу, словно она была тряпочная... Посреди мостовой старается подняться и снова падает лошадь. Сквозь шум боя слышен ее храп...

Эта улица многое помнит. Кто только не маршировал по ней! И поляки, и греки, и немцы, и французы.

Когда-то проходила здесь трамвайная линия. По ней громыхали, дребезжа стеклами, красные вагоны. И вот рельсы убрали. Горбатую мостовую выровняли, покрыли толстым слоем асфальта, и побежали по ней автобусы и троллейбусы, быстрые, деловитые.

Багрий помнил еще серые деревянные мостики и такие же серые лабазы внизу, на берегу речки. Сейчас вместо этих шатких деревянных причалов крепкие бетонные пирсы. А там, где были лабазы, речной вокзал. Далеко по реке видны его белые колонны и шпиль с красным флагом. На противоположном конце улицы, где до войны стояло приземистое краснокирпичное здание железнодорожного вокзала, тоже все изменилось. Старый вокзал, разрушенный во время войны, не стали восстанавливать, построили новый - величественный.

Досталось тогда архитекторам за излишество. Кто только не ругал их. Даже те, которым новый вокзал очень нравился.

Багрий вспомнил, как однажды на партактиве по этому поводу выступил Тарас Игнатьевич: "Вокзал - это ворота города, и строится он на века. И нечего скупиться - потомки не осудят". Ему громко аплодировали, а на следующий день вызвали в горком. Тарас Игнатьевич потом рассказывал, как инструктор горкома вежливо отчитал его; дескать, нельзя же так: вы политически грамотный человек, хорошо знаете, какая сейчас установка по поводу архитектурных излишеств, и вдруг... Тарас Игнатьевич сказал, что он все знает, но у него свое мнение по этому вопросу. Имеет он право это свое мнение высказать или не имеет? Инструктор ответил с плохо скрытой досадой, что мнение конечно же можно высказать, но он, Тарас Игнатьевич Бунчужный, не просто гражданин: он коммунист. И указания вышестоящих органов для него закон.

- Тогда не нужно обсуждать, - нахмурился Тарас Игнатьевич. - Тогда пускай как в армии: приказано - и выполняй без разговора. А если предлагают обсудить...

Инструктор пошутил:

- Можно, по-видимому, хорошо разбираться в судостроении и плохо знать политику партии в области архитектурных излишеств.

Под конец он согласился, что вокзал, как и театр или библиотека, сооружение уникальное и конечно же не беда, если на него затрачено больше средств. Но Тарас Игнатьевич понял, что говорится это из вежливости, что первый секретарь горкома остался недоволен его выступлением. Впрочем, это мало тревожило Тараса Игнатьевича: он привык по любому вопросу иметь свое мнение и высказывать его, особенно на партактивах.

"И действительно, - думал Багрий. - Прошли годы, все забыли о тех временах, когда архитектора корили за излишества, а вокзал стоит вот и радует глаз - высокий, белокаменный".

Да, Багрий очень любил эту улицу. С ней у него были связаны самые значительные воспоминания. Вон там, на широкой площади, так мягко освещенной сейчас лучами заходящего солнца, он ожидал Марию по вечерам. Площади тогда не было. Она появилась потом, уже после войны. Когда он начал встречаться с Марией, тут был огромный пустырь и огороды. В центре небольшим зеленым холмиком торчала рощица. Эта рощица и стала местом их свидания. И увидел он Марию тоже на этой улице, только внизу, у реки.

В тот день было тепло, как сейчас. И тополя шелестели, как сейчас. Он закончил прием в поликлинике. До начала дежурства на станции "скорой помощи" оставалось еще часа полтора. Решил сходить к реке. Он всегда любил свободное время проводить на реке.

Как и сейчас, вечерело. Вода стала темно-фиолетовой, с красными бликами. И на этой фиолетовой с красными отблесками воде лежала багряная дорожка. У самого мостика - широкая, а у противоположного берега, где темнели камыши, - совсем узенькая.

На мостике, у самого края, стояла девушка и смотрела на багряную дорожку. Андрей вначале не обратил на нее внимания. Потом она его заинтересовала и даже встревожила своей неподвижностью.

- Что это она? - спросил он шепотом у старика, который сидел рядом с удочкой.

Тот на секунду отвел глаза от поплавка, посмотрел на девушку и сказал:

- Кто ее знает?.. Стоит и стоит.

Поплавок вздрогнул, начал кружить, медленно уходить под воду. Старик весь напрягся, закусил губу, а когда поплавок скрылся, резко дернул удилище. Подсечь рыбу не удалось, и он сердито сплюнул, посмотрел на девушку так, будто она была виновата в том, что рыба ушла.

Багрий поднялся, подошел поближе к девушке. Лицо у нее было какое-то неподвижное и устремленные глаза - тоже неподвижны. Только черные, изогнутые брови едва заметно шевелились, будто она мысленно разговаривала сама с собой. Губы крепко сжаты, и от этого в линии рта - горечь.

"У нее беда, - подумал Андрей. - И я должен поговорить с ней. Человека с такими глазами нельзя оставлять одного".

- Красивый закат, не правда ли? - спросил он.

Девушка вздрогнула, посмотрела на него отрешенными глазами и, не ответив, пошла к лестнице, что вела наверх, к трамвайной остановке.

Андрей хотел было последовать за ней, но не решился. Остался на мостике. Глядел ей вслед, удрученный. "Красивый закат, не правда ли?"... Только за этот дурацкий вопрос можно презирать человека всю жизнь.

Он был уверен, что никогда больше не увидит ее. Но увидел. И в тот же вечер. Около полуночи.

Запомнилась маленькая, чисто убранная комната. Стол. Два стула. Кровать. Желтый, дощатый пол. Белый, в черную полоску, половичок. Девушка лежала на узкой железной кровати. Около нее - две перепуганные женщины: хозяйка квартиры и соседка, как потом узнал Багрий. Одна из них показала ему пустой пузырек с аптечной этикеткой, залитой темно-коричневой жидкостью. Надписи не разобрать. Но Багрий сразу узнал - настойка опия.

- Много здесь было?

Женщина пожала плечами. "И в самом деле, откуда ей знать? - подумал Багрий. - Не она же подносила яд этой несчастной".

Девушка была без сознания. Андрей осторожно приподнял ее темные, будто подведенные тушью, веки. Зрачки - как точки. "Там, на мостике, они были широкие, - вспомнил Багрий. - И цвет глаз определить невозможно было. А сейчас видно - карие с золотистыми искорками".

На станции "скорой помощи" многие относились к самоубийцам с презрением, иногда грубо шутили, рассказывая о причинах такого поступка, если им удавалось узнать. У Андрея человек, решившийся покончить с собой, всегда вызывал чувство тревоги и сострадания. О чем они думают, эти люди, когда наливают себе заведомо смертельную дозу яда? Какие мысли мечутся в их мозгу, что испытывают, когда сознание возвращается?

Сколько опия выпила девушка, определить было трудно. Но, судя по состоянию, много. Таких обычно отвозили в больницу. Но эту Андрей решил оставить на "скорой помощи", в специально предназначенной для наблюдения комнате.

Вызовов было немного, и он почти не отходил от нее, пока та не очнулась. Она смотрела на Андрея, казалось, ко всему безразличными глазами, потом отвернулась к стене. Он взял ее голову в руки, повернул к себе, спросил тихо, участливо:

- Зачем вы это?

Она заплакала. Слезы текли по ее щекам, по ладоням Андрея, горячие, обжигающие.

Багрий знал, что она все равно не ответит, и все же спросил опять:

- Зачем вы это сделали? Зачем?

Впрочем, она могла и не отвечать. Ушла она, когда уже совсем рассвело. Вернувшись после очередного вызова, Андрей уже не застал ее. Он с укором посмотрел на сестру.

- Ничего с ней не станется, - сказала та. - Не тревожьтесь.

Андрей не тревожился. Он уже знал, что увидит ее снова. И сегодня же.

Она стала его женой. Что ж, у них все ладно сложилось. Прошли сквозь войну, остались живы. Сын вот уже третий год в научно-геологической экспедиции на Дальнем Востоке. Доволен. Дочь - в Москве, заканчивает аспирантуру. Мария собирается проведать ее после санатория, хоть несколько дней погостить. Хорошо, если б она все же сейчас была тут, Мария.

...Неподалеку от центрального универмага он встретил Будалова, следователя областной прокуратуры по особо важным делам. Будалов шел, рассеянно глядя перед собой. Багрий окликнул его.

В прошлом году Будалов почти два месяца пролежал в отделении Андрея Григорьевича, и они сдружились.

- О чем вы задумались? - спросил Багрий, отвечая на рукопожатие.

- Помните Калмыкова? - вопросом на вопрос ответил Будалов. - Мы с ним в одной палате лежали.

- Тот, который овдовел, потом женился на молодой? Как же, как же. Ему тогда еще из-за этой женитьбы покоя не было: все донимали шутками. Так что же с ним?

- Сын у него, - стал рассказывать Будалов, - совсем еще мальчишка. Только восемнадцать минуло. Так вот, жена этого Калмыкова с пасынком своим закрутила любовь. Теперь плачет, говорит, что ничего серьезного между ними не было, что все - в шутку. Может, и в шутку. А только парень всерьез принял - решил с отцом поговорить. Разговора не получилось. Отец его - в ухо. А тот за топор и с первого удара - насмерть. Долго упирался, говорил, что ничего не помнит, а сегодня признался. И что топор на всякий случай припас, тоже сознался.

- Ах, бедняга Калмыков. А что сыну его угрожает?

- Это уже суд решит. Убийство, да еще преднамеренное... С этим строго у нас. - Он протянул руку на прощанье и произнес, будто извиняясь: - Обещал жене, что сегодня в кино сходим, - и назвал нашумевшую картину.

- Обязательно пойдите. Прекрасная картина. Замечательная!

Они расстались. Багрий свернул налево, в тихую улицу. До подшефной школы оставалось минут десять ходьбы. Андрей Григорьевич привык всегда перед выступлением ни о чем постороннем не думать, сосредоточиться. Сейчас не мог: мысли снова и снова возвращались к рассказу Будалова. "Подумать только. Отца родного - топором". В памяти тут же всплыл другой случай. Еще более ужасный, происшедший восемь лет назад. В их доме. В соседнем подъезде. Хронический алкоголик в припадке пьяного безумия зарезал бритвой жену, шестилетнюю дочь и сына двух лет. А сам повесился. Их соседка по квартире - полуглухая старуха - прибежала к Багрию на рассвете, перепуганная насмерть. Может, кто-нибудь жив?.. Может, помочь можно?.. Соседи всегда прибегали к нему первому за помощью, что бы у кого ни случилось.

Немало мертвых довелось видеть Андрею Григорьевичу на своем веку, но то, что он увидел, войдя вслед за старухой в квартиру убийцы, потрясло. Особенно темно-вишневый студень на полу у тела мертвой женщины и следы детских ножек - около стола, в углу у телевизора, около кровати. Дети лежали поперек дивана-кровати: мальчишка чуть наискосок, а девчурка - навзничь. Убийца висел в туалете. Конец веревки привязан к изгибу канализационной трубы над унитазом.

"Чего это мне в голову пришел тот случай? - подумал Багрий. - Ах да, Назар Фомич. Жена и двое детей... Ассоциация по сходству... Как это он спросил - имею ли право след на земле оставлять? К чему это он спросил? И что это он бормотал о каком-то мордастеньком полицае?.. Надо все же что-то делать с этим Каретниковым".

21

Сдача завода была для Матвея Романова пустой формальностью. Комиссия подготовит все документы, он подпишет - и дело с концом. Если бы не выходной, все завтра и закончилось бы. Завод будет продолжать свою работу, только он один останется не у дел. Потом начнется "перетасовка". Бунчужный станет менять начальников цехов, руководителей отделов и служб. Главному инженеру, технологу и еще многим другим придется или уходить, или соглашаться на иную работу. А он ничем уже не сможет помочь...

"Не надо бы мне сегодня ссориться с Бунчужным, - подумал Матвей Семенович. - Сколько раз я давал себе слово не горячиться, не выходить из себя. Бунчужного небось из себя не выведешь, а я вот..."

Меньше всего хотелось ему уезжать куда-то. Он родился и вырос здесь. Отсюда в сорок первом ушел на фронт. Сюда вернулся после победы. Все было дорого и близко здесь - и город, и Вербовая, плавни, таинственные озера, обрамленные буйной зеленью. С детства сжился с этой красотой.

"Много бы дал, чтобы этого утреннего разговора с Бунчужным не было, думал Матвей Семенович. - Пойду к Ване, хоть душу отведу".

С детства братья были очень дружны. Если один попадал в переделку, другой спешил на выручку. Потом их что-то разделило. Может быть, вышло так потому, что Матвей пошел в кораблестроительный, а Иван - по литературной части.

Воевали они на разных фронтах. Когда повстречались уже после войны, на младшем лихо сидела добротная офицерская шинель с погонами майора, а Матвей дальше старшего лейтенанта не пошел. Да и с фронтовыми наградами у него было не густо: одни медали, хотя всю войну - на передовой.

Матвей радовался успехам брата, аккуратно вырезал его очерки, статьи, даже мелкие заметки, бережно хранил в отдельной папке. Иван Семенович узнал об этом от золовки, был тронут до глубины души. Встречались они редко. Но и теперь, если у кого была беда, другой спешил на выручку, как в детстве.

Однако отношение Матвея к писательскому таланту брата вскоре изменилось. Произошло это спустя год после начала строительства Очеретянской ГЭС. Иван тогда работал специальным корреспондентом одной из республиканских газет. Надо было срочно сделать очерк, связанный со строительством этой ГЭС. До нее от города - около ста километров. Была промозглая осень. Дороги развезло. Машина вскоре застряла в одной из колдобин. Неподалеку - еще несколько, со срочными грузами для стройки. Иван Семенович решил вернуться: "Поеду завтра, пароходом". Возвращаться пришлось пешком. Рядом шагал, подставляя совсем еще молодое лицо холодному ветру и дождю, инструктор обкома комсомола. Он рассказал, что в одном селе, расположенном вдоль трассы, колхозники организовали специальные бригады, которые помогали застрявшим грузовикам выбраться из болота, ремонтировали автостраду.

В город вернулись уже поздно вечером. Иван отправился к брату - дома было неуютно, а главное, не топлено. Переодевшись в сухую одежду брата, которая была ему как раз по плечу, и поужинав, он, расхаживая по кабинету, стал сетовать на свою неудачу - очерк нужен газете до зарезу.

Потом вдруг остановился, хитровато подмигнул брату, попросил бумаги, сел за стол и в каких-нибудь сорок-пятьдесят минут набросал очерк. Через несколько дней этот очерк появился в печати. В нем рассказывалось, как специальный корреспондент газеты Иван Романов выехал с особым заданием на стройку. Описывалась осенняя распутица, грузовики, застрявшие на трассе, ругающиеся шоферы. Надо возвращаться обратно в город. Пешком. И вдруг - люди с лопатами, повозки с гравием и бревнами, трактор. Это колхозники из ближайшего села пришли на выручку. Заканчивался очерк описанием того, как автор, наперекор стихии, добирается на стройку.

- Не думал я, что это иногда вот так делается, - сказал Матвей.

- Важно увидеть ростки нового. Увидеть и показать, - улыбнулся Иван.

Матвей промолчал тогда, но коллекционировать очерки и статьи брата перестал.

Иван Семенович обрадовался приходу брата, усадил за накрытый уже стол, сел рядом и попросил рассказать о том, что случилось. Только со всеми подробностями уже. Матвей рассказывал не торопясь и о приказе министра, и о досадном разговоре с Бунчужным.

- Подожди, он еще и другие судостроительные и судоремонтные тоже под себя загребет, некоронованный король Крамольного острова.

Матвей Семенович усмехнулся:

- Думаешь, очень ему нужен мой завод?

- Нужен!

- Хомут на шею!

- Ничего, у него шея крепкая. Ему размах нужен. Масштабы. Высшая категория по объему работ.

Матвей Семенович покачал отрицательно головой. В этом движении была покорность. Не протест, не отрицание, а покорность своей судьбе. И это взбесило Ивана Семеновича.

- Ты всегда и все готов прощать, - произнес он со злостью.

- Что прощать? - с недоумением посмотрел на него Матвей Семенович.

- Все. То, что он на твоих плечах к Ленинской премии добрался. И к своей Золотой Звезде. И то, что он к славе своей по трупам шагает.

- Неправда это, Ваня, и о моих плечах, и о трупах... Собачий бред.

- Нет, правда! Чему ты улыбаешься?

- Вспомнил твой очерк о застрявших грузовиках.

- Хороший очерк. На конкурсе - второе место. И премия... За плохой очерк такую не дают.

- Но твоя-то машина так и осталась в колдобине. И домой ты пешком топал по грязи. Промок насквозь.

- Правдоискатель, - с презрением в голосе сказал Иван Семенович. Ничего, я с этим королем при первой же возможности счеты сведу. Мне бы только факт. Хоть какой-нибудь фактик. А я уж его, этот факт, Бунчужному воткну! И за свою обиду, и за твою расплачусь.

- Нет, Ваня, моя обида не в счет. Мне на себя обижаться надо. А он прав.

- В чем прав? - глядя исподлобья на брата, спросил Иван Семенович.

- Во всем. И в том, что с людьми работать я не научился. И в том, что от меня в электросварочной лаборатории больше проку будет, чем в директорском кресле.

- Экий же ты, Тюха-Матюха. Давай выпьем. - Они выпили по рюмке, закусили. - Ни самолюбия у тебя, ни гордости, - продолжал горячиться Иван Семенович. - Знаешь, что я бы сделал на твоем месте?.. Поехал бы в министерство, взял бы судостроительный, какой дадут. Пускай самый завалящий. Взял бы его и вытащил на первое место. Назло Бунчужному.

- Да не станет он злиться из-за этого. Радоваться будет. Когда узнает, поздравительную телеграмму пришлет. От чистого сердца.

- Тогда поди извинись перед ним за то, что утром нагрубил.

- Не вмешивайся ты в наши дела, Ваня. Я ведь к тебе не за помощью пришел. Так просто - душу отвести.

- Ладно. Твое дело. А своей обиды я ему никогда не прощу.

- Злой ты, Ваня.

- Добренького затопчут, как тебя, правдолюба.

- А что, я ведь и в самом деле правду люблю.

- Я - тоже. Только у меня о ней другое понятие. Ты же готов любой факт за правду считать.

- А факт он и есть правда.

- Горький учил выщипывать несущественное оперение факта, не совать курицу в суп вместе с перьями.

- Я не о перьях, Ваня, - о курице. Она и под перьями курица. Курица, а не утка.

...А в это время Тарас Игнатьевич ходил по небольшому, уютному кабинету Багрия и рассказывал о том же - о своем утреннем разговоре с Романовым. Он проводил Джеггерса, возвратился на завод, убедился, что судно уже переведено в док-камеру и скоро всплывет, что все работы идут по графику, и только после этого отправился к Андрею Григорьевичу. Он хотел расспросить подробно о Валентине, но боялся этого разговора. И потому оттягивал его.

Он остановился у стеллажа с книгами, взял одну, неторопливо перелистал, поставил на место, тут же взял другую, полистал не спеша и тоже поставил.

Багрий живо интересовался заводом, потому что руководил им Тарас Игнатьевич, отца которого - старого доктора Бунчужного - Андрей Григорьевич почитал за своего учителя.

- Хотелось мне как лучше, а вышло плохо, - сетовал Тарас Игнатьевич, листая очередную книгу. - Он, конечно, считает меня кругом виноватым. Но я не держу зла на него. Обидно только, что никак понять не может... Будто оглох и ослеп. Он с первых дней был убежден, что справляется с работой. А его инерция вывозила. До него заводом руководил деловой мужик. Неспроста в министерство забрали. Не заметил Матвей Семенович, что на инерции держится... А я видел. Говорил ему.

- А что он? - поинтересовался Багрий.

- Это сегодня его прорвало. А вообще-то он молчун. - Бунчужный поставил на место книгу с красным корешком и взял другую. - Вообще-то надо было мне раньше тревогу бить. Постеснялся. Ложный стыд. А ложный стыд хуже бесстыдства. Если б я вовремя высказал свое мнение... Директор из него никудышный, а вот сварку знает. Нам бы его начальником лаборатории. Мы за короткое время столько новинок внедрили бы в практику... Хватка у него насчет новинок мертвая. А нам нужно сварку на поток пускать, чтобы не зависеть от таких, как ваш сосед Назар Каретников.

- Да, что там сегодня у вас вышло? - поинтересовался Багрий.

- Выгнал я его, - сказал Бунчужный. - За пьянство. Терпение лопнуло.

- Напрасно вы с ним так, - мягко произнес Багрий. - Это не просто пьянчуга, который только и знает, что пить да под заборами валяться. Здесь какая-то тяжелая психотравма. И я только сегодня об этом подумал. - И он рассказал о пьяной болтовне Каретникова на лестничной площадке. - У меня такое впечатление, что сейчас он на краю пропасти. И столкнуть его туда ой как просто. Нельзя ему сейчас - без работы.

- Ладно, - подумав немного, сказал Бунчужный. - Пусть он в понедельник придет. Только вы с ним поговорите все же.

- Обязательно поговорю. Он ведь хороший электросварщик?

- Мало сказать, чудо сварщик. Корифей, Левша, бог в своем деле. Если б все такие... А только все равно проку мало было бы. Знаете, сколько бы их нам понадобилось, даже таких, как Назар Каретников?.. Тысячи и тысячи. Как их всех на стапеле разместить? Это же улей был бы, а не стапель. Автоматов и полуавтоматов у нас не счесть, а все едино с утра до вечера мудрим: как людей расставить, чтобы один другому на пятки не наступал, на голову не садился. Новейшая техника нужна. О своем заводе Тарас Игнатьевич мог рассказывать часами, страстно, самозабвенно. И Андрей Григорьевич был рад, что разговор задержался на этой теме.

- Раньше клепали корабли, - продолжал Бунчужный. - Потом сварка пошла. Ручная, автоматами и полуавтоматами. Наконец, гравитационная. Теперь у нас один человек с пятью аппаратами управляется. А дальше... - Он стал рассказывать о своих планах. Он бредил электросваркой, мечтал собирать корабли с помощью электронных автоматов с программным управлением, лучей лазера. - И с чего это я вдруг взял, что из него добрый директор выйдет, неожиданно вернулся к Романову Тарас Игнатьевич, - представления не имею. Бывает же так - найдет на тебя вдруг затмение и начинаешь давать дурацкие советы, позабыв о том, что с тобой считаются. А он, черт, решил, что я от него избавиться хотел. Жизнь, конечно, откроет глаза, а вот во сколько эта наука вскочит... Во вторник министр приезжает, я ведь ему все скажу. Расплюемся мы после этого с Романовым по гроб жизни.

- А надо ли перед министром компрометировать? - спросил Багрий.

- Я, Андрей Григорьевич, люблю прямиком ходить.

Багрий смотрел на Бунчужного, на его неторопливые движения, внимательно слушал его и в то же время думал, что этот человек невероятно устал. "Как ему деликатнее предложить поехать завтра на реку?" - думал Багрий, а вслух сказал:

- Да присядьте вы, ради бога. И знаете что? Давайте поужинаем. По-холостяцки, чем бог послал. И выпьем по рюмке-другой.

- Есть не хочется, а вот выпить я, пожалуй, выпил бы.

- Коньяку или водки?

- Все равно, - ответил Тарас Игнатьевич, присаживаясь.

Андрей Григорьевич вынул из холодильника котлеты, пошарил в кладовой, нашел коробку сардин, вскрыл ее.

- Так за что же выпьем? - спросил Бунчужный, подняв рюмку.

- За здоровье Валентины Лукиничны и еще за все доброе и хорошее.

Тарас Игнатьевич отпил глоток, поставил рюмку, закусил сардинами. Еще отпил.

- Давайте завтра в плавни махнем, - предложил Багрий. - На рыбалку. Уху сварим, искупаемся. - Он увидел, что Тарас Игнатьевич нахмурился, и поспешил добавить: - Валентина Лукинична, если узнает, обрадуется.

- Да нет, я не потому. Просто мы договорились с Ватажковым завтра в Отрадное съездить.

И опять стал рассказывать о своих замыслах: санаторном корпусе в Отрадном, о цехе крупных блоков.

- Представляете, океанский лайнер - из пяти блоков. Выкатили их на стапель, сварили - и все. Или главный дизель взять. Несколько сот тонн. Мы его разбираем сначала, потом снова собираем, уже на корабле. И времени на это много уходит, и люди скапливаются, мешают друг другу. Куда выгоднее собрать его где-нибудь рядом, потом поднять и поставить на место.

- Это ведь так просто, - сказал Багрий, которому и в самом деле такой способ установки тяжелого дизеля на корабле показался на редкость простым.

- Нет, сложно, - возразил Тарас Игнатьевич. - Чертовски сложно.

- Но где-нибудь так делают же.

- Если б делали, поехали бы, посмотрели да собезьянничали бы.

- Не зазорно обезьянничать?

- Мы у них, они у нас. Без этого теперь нельзя: иначе каждому придется Америку открывать. А они теперь, эти Америки, по десятку на день объявляются, - он усмехнулся. - Лордкипанидзе вот, например, предлагает палубу со всеми надстройками, шлюпбалками и трюмовыми покрытиями в сторонке собирать, а потом на место поставить уже целиком. Хорошая задумка... А только у нас таких задумок знаете сколько?.. Джеггерс, когда узнал, что у нас более двух тысяч изобретателей да рационализаторов, ахнул. Творческий взрыв, говорит. Очень точное определение.

Бунчужный помолчал. Потянулся к приемнику - большому, с дистанционным управлением, включил. С легким жужжанием поползла стрелка на шкале настройки. Из динамиков вырывались то музыка, то голоса, то свист и грохот. Тарас Игнатьевич отпустил кнопку, когда громкий и мягкий баритон что-то неторопливо говорил на добротном английском. Бунчужный прислушался. Улыбнулся, многозначительно подмигнул неведомому диктору... Потом выключил приемник, повернулся к Андрею Григорьевичу.

- Расхваливают свою демократию. Нахвалиться не могут. От этих разговоров кое у кого, как говорит Скиба, мозга на мозгу заскакивает. А ведь наш творческий взрыв самый лучший признак подлинной свободы. Человек рожден для творчества. От животного его отличает именно эта особенность. Животные производят, а человек творит. Он с детских лет - творец. Демиург. Неспроста умельцев у нас на заводе богами называют. - Он вдруг рассмеялся. - Как удивило Джеггерса, что инженеры - на простой работе. Им, конечно, не нужно инженеров ставить к станку или, как сегодня у нас, трубы изолировать. У них под воротами всегда безработные торчат. Они их считают мощным стимулом. Катализатором. А если вдуматься, плетка это. Плантаторская. Только во сто крат больнее бьет.

- Но ведь и нехватка рабочих рук тоже беда, - сказал Багрий.

- Беда, - согласился Бунчужный. - Много у нас еще недостатков. И все же Джеггерсы нам завидуют. Понимаете, Андрей Григорьевич, завидуют.

22

Днем отсутствие Галины не тяготило Сергея. Днем он уже привык оставаться наедине со своей пишущей машинкой и магнитофоном. А когда наступала ночь... Теперь, проснувшись, он часто думал, как легко они могли разминуться, он и Галина. Он в тот день мог бы и не выехать в Москву. Ведь он совершенно случайно выбрался раньше на сутки. Да и она - тоже... Заболела одинокая тетка. Тетка болела давно и не очень торопила с поездкой: "Когда ни приедешь, рада буду". И потом, они могли ведь купить билеты на разные поезда... Но случилось так, что они выехали в одно время, одним и тем же поездом и билеты оказались в одно и то же купе.

...И в тот июльский вечер тоже все могло быть иначе.

Был творческий отчет молодых поэтов. Ему поручили руководить этой встречей, и потому он был на сцене. Он видел ее в седьмом ряду и знал, что она будет ждать его у входа.

Была теплая звездная ночь. Неподалеку справа гудела главная улица. И слева тоже гудела: там проходила грузовая автомагистраль.

Они свернули на его улицу. Она была тихая, темная, наполненная теплотой и дурманящим запахом разомлевших от дневного зноя и еще не остывших цветущих лип. Затем они остановились под развесистой липой, продолжая разговаривать, радуясь тому, что можно побыть вместе.

- Почему это мы остановились тут? - спросила она.

- Здесь я живу, - сказал он и предложил просто и непринужденно, как предлагают старому доброму другу: - Зайдемте?

Она согласилась. Щелкнул замок, потом выключатель.

- Заходите, - пригласил он, войдя в коридор, и указал на дверь справа. - Это мой кабинет. Посидите, а я похозяйничаю.

- Вот этого и не надо - хозяйничать. Пожалуйста, - не надо, - попросила она. - Я не хочу.

- Только кофе, - сказал он.

Он принес белую салфетку, тарелочку с сухарями, сахарницу и две чашки.

- Я не хочу, - повторила она.

- Это не просто кофе. Это волшебная смесь по моему рецепту. Вы какой любите - черный или с молоком?

- С молоком, - улыбнулась она.

- Хорошо, я приготовлю вам с молоком.

Он вышел. Она осмотрелась. Таким ей и представлялся его кабинет. Стеллажи с книгами - из простого дерева, не полированы, только покрыты лаком. Они были простые и крепкие, но именно такие подходили к этому кабинету и к фигуре Сергея, крепкой, мускулистой, спортивной. И кресла подходили, и письменный стол - большой, просторный, заваленный книгами и рукописями. Именно такой и должен быть у Сергея, думала она.

- Нравится вам у меня? - спросил он, входя с кофейником.

- Нравится.

- Давайте пить кофе.

Она попробовала.

- Прелесть какая!

- Друзья прислали, - сказал он. - Тут несколько сортов: "арабика", "Камерун", "харери", "Колумбия". В зависимости от пропорции можно получить тот или иной ароматический букет.

- А вы, оказывается, гурман, - сказала она. - Вот уж чего не ожидала.

- Только в отношении кофе. Что же касается всего остального... нет, я неприхотлив.

- Жарко, - сказала она.

- Поехали на реку, а?

- Охотно. Обожаю купаться ночью.

Они долго ехали в полупустом трамвае. На последней остановке вышли и направились к реке.

На пляже было пустынно. Одиноко горели электрические фонари, высоко вскинутые в небо на тонких железных столбах. Металлические остовы грибков, разбросанные по всему берегу, в неверном свете этих фонарей выглядели причудливо, напоминая повисших в воздухе огромных пауков. "Днем на эти "пауки" натягивают пеструю парусину со свисающими по краям бомбошками, тогда они походят на сказочные грибы, - думала Галина, - а сейчас, обнаженные, густо-черные на фоне белого песка, они выглядят уродливо, даже устрашающе".

Справа возвышался переброшенный через реку Тараню с острова Крамольного на Лозовой мост Космонавтов. Он был освещен разноцветными огнями.

- Красивый мост, не правда ли? - спросила Галина.

- Красивый.

- Отец ставил. И проект его. Тут много его, на Крамольном острове. И рядом. Знаете, как его называют за глаза: "король Крамольного острова".

- А что, это звучит - "король", - улыбнулся Сергей.

Она рассмеялась:

- Какой он король? Он рабочий. Слесарь. И токарь. И резчик по дереву. В детстве он больше всего любил мастерить модели кораблей. Он и сейчас их мастерит. Посмотрели бы вы на него, когда он в своей мастерской. Он рабочий. Окончил кораблестроительный. Во время войны - полки водил. Сейчас директор. Но все равно рабочая закваска в нем так и бродит. А они "король".

Вода темнела неровной полосой. Вверх по реке весь в огнях проплыл катер. Волны от него докатились до берега, зашуршали песком.

Метрах в двадцати, поблескивая в электрическом свете, чуть покачивались белые буйки. По мере приближения к ним становилось все глубже и глубже.

- Вода как парное молоко, - прошептала Галина.

- Вы умеете плавать? - спросил Сергей.

Она отрицательно покачала головой.

- Тогда будьте осторожны, пожалуйста, - остановился он, - за буйками сразу же обрыв.

- Я туда не пойду, - сказала она. - Я боюсь глубины. У бабушки в Заозерном речка мелкая - воды по колено. Так мальчишки, чтобы удобней купать лошадей, углубили одно место. И я, когда была маленькой, попала в эту яму. Меня сразу же вытащили, но с тех пор я боюсь глубины. И медленно погружаться мне тоже страшно.

- Зря, в этом есть даже что-то привлекательное, - сказал Сергей.

- А мне всегда в такие минуты вспоминается вот это, - произнесла она задумчиво и вдруг стала читать чуть нараспев, как читают белые стихи: "...и тогда в тишине, среди вечерних теней девушка подошла к тому месту, где врезалась лодка в берег всего лишь год назад. Она спокойно ступала в воду, вошла в нее по колено, потом по пояс... по грудь... потом мягкая, ласкающая влага поднялась до ее губ, еще выше... И наконец, обдуманно, решительно, без единого крика или вздоха, она скрылась под водой".

- Откуда это? - спросил Сергей.

- Драйзер... Есть у него такой рассказ "Ураган".

- Да, да, - сказал Сергей. - Какая-то девушка из-за несчастной любви кончает самоубийством. Кажется, она кого-то любила?

- Своего возлюбленного, - ответила Галина, - который не хотел жениться на ней. Суд ее оправдал, но она сама... Не понимаю, как можно так спокойно погрузиться в воду? Я бы ни за что не смогла. Броситься с моста - это еще куда ни шло, а так вот, медленно погружаться... Отвратительно.

- Самоубийство всегда отвратительно, - сказал Сергей, отвратительно... и глупо.

- Глупо? Ну, нет! - возразила она и рассказала об артисте, который отравился у них в хирургической клинике. - Если бы он даже выжил, он все равно уже никогда не вернулся бы на сцену. Неужели вы не можете понять?

- Могу, - спокойно ответил Сергей, - и все же, повторяю, самоубийство отвратительно и глупо.

- А как же с лозунгом: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях"?

- Это о смерти в борьбе. Это совсем другое.

Она посмотрела на него снизу вверх, шлепнула по воде ладонью и сказала:

- Вы умный. Умный и человечный... и давайте купаться.

С этими словами она вдруг погрузилась до подбородка и... поплыла. Над поверхностью воды виднелась только ее голова и оранжевые в электрическом свете плечи.

- Послушайте, да вы же умеете плавать! - удивленно воскликнул Сергей.

Она вернулась к тому месту, откуда поплыла, и стала на ноги.

- Вы же умеете плавать, - повторил он.

- При условии, что дно близко и я в любую минуту смогу его нащупать. И еще - когда рядом надежный человек. Вы смогли бы спасти меня, если бы я стала тонуть?

- Конечно. У меня по плаванию первый разряд.

- Вот видите. Я так и думала, что вы сможете вытащить.

Потом, уже на трамвайной остановке, она спросила его, о чем давно хотела спросить, но не решалась:

- Почему вы - один?

- Вы хотите знать, почему я разошелся с женой?

- Да. Я так и хотела спросить.

- Вещи лучше всего называть своими именами.

По тону голоса Галина поняла, что ему неприятна эта тема.

- Если вам... - начала она, но он не дал ей закончить.

- Нет. Но это очень длинная и до обидного банальная история.

- Это всегда трагедия, - тихо проговорила она, - и, как правило, трагедия для обоих.

- Вы правы. Это всегда трагедия, хотя иной раз она выглядит как мелодрама.

Галина смотрела не на него, а на огни моста Космонавтов, спросила чуть слышно:

- Кто кого оставил - вы ее или она вас?

- Она, конечно.

- Почему - конечно?

- Я бы никогда не решился.

- Вы долго были вместе? - спросила она, и Сергей не понял, чего больше в ее голосе - укора или сочувствия.

- Долго, - ответил он. - Очень долго. Десять лет. - Лицо его подернулось грустью, он потер переносицу, словно хотел разгладить углубившиеся складки на ней.

- Вам жаль? - спросила она, чувствуя, что так нельзя, что надо остановиться.

- Конечно, жаль, - тихо, с неприкрытой грустью сказал он. - Десять лет - большой кусок жизни.

- Вы любили ее?

Он не ответил.

- Вы любили ее? - уже с какой-то упрямой настойчивостью спросила она, чувствуя, что внутри все сжимается от этого ненужного упрямства.

- Если я вам скажу, что у меня до нее никого не было и после нее тоже, не поверите?

- Поверю, - обрадованным шепотом ответила она и, превозмогая спазму в горле, предложила: - Пойдемте пешком, а?

Они шли сначала молча, думая каждый о своем. Потом опять разговорились. О разном - о литературе, о плавнях, о рыбалке... И о любви.

- Мне нравится ваша любовь, - сказала она.

- Откуда вы знаете мою любовь?

- Из ваших книг. Всегда можно разобраться, где писатель говорит о себе, а где о постороннем. Так вот, мне нравится именно ваша любовь.

- Что вам нравится в ней? - спросил он тихо, словно боялся вспугнуть что-то очень робкое, которое рядом и которое легко спугнуть.

- Она до краев человеческая. Мне кажется, что именно так сильные и чистые люди любили и сто лет назад, и две тысячи и будут любить через пять тысяч лет. Я не признаю другой. Сколько жизней искалечили невежды, которые пытаются навязывать любовь, вытканную на их фарисейской канве. - Она замолчала. Он внимательно смотрел на нее и тоже молчал. - Мне кажется, что в человеке самое человеческое - это любовь. У ваших героев она такая. Вы не подумайте, пожалуйста, что я плету все это в какой-то горячке.

Она замолкла. Потом спросила настороженно и тихо:

- Вам не смешно?

- Почему должно быть смешно?

- Мне кажется, что кто-то уже говорил так, а я не знаю кто.

- Разве это важно?

- Очень! Я всегда стараюсь дословно запоминать все, что мне понравилось и у кого-то. Нет ничего зазорного в том, что ты повторяешь чужие мысли. Неважно, кто он, писатель, поэт или философ. Или твой добрый знакомый... или твой друг... Но когда забываешь кто...

- И это неважно, - сказал он.

- Нет, важно. Потому что присваивать себе чужие мысли - все равно что воровать. И не безделушки какие-нибудь, а жемчужины, которым и цены-то нет.

- Пустое. Каждый из нас что-то проповедует, за что-то борется и радуется, когда у него много единомышленников. И то, что я сказал сейчас, тоже, наверно, кто-то уже говорил. Может быть, даже не один. И не беда, если я не знаю их имен, если повторяю их мысли своими словами. Это даже лучше, если своими словами.

- Почему лучше?

- Человечество не родилось, обремененное мудростью. Она приходила к людям постепенно. И каждая мудрая мысль, чтобы стать более доходчивой, шлифовалась годами. Десятилетиями. Веками. Пока не облекалась наконец в совершенную форму.

- То, что я говорила о любви сейчас, наверно, очень далеко от совершенства. Но именно так я думаю. И говорила я вам потому, что вы, я знаю, поймете. - Она вдруг рассмеялась. - Знаете, мне нравится, когда из-за любви лезут в драку.

Ее страстная непосредственность и влекла к себе, и чем-то пугала.

- Так нельзя, Галочка, - сказал он после долгой паузы. - Любви нужны и чувства, и рассудок.

- Нет, - вскинула она голову. - Если человек хочет быть счастливым, он должен рассуждать, как я. И если бы все так рассуждали, счастливых было бы во сто крат больше.

Она увидела, что они стоят у калитки ее дома, и замолкла.

Спросила испуганно:

- Который час?

- Около двух... Без двенадцати два, - сказал он, глянув на часы.

Она ахнула.

- Вам неловко так поздно возвращаться? - спросил он.

- Они все еще считают меня маленькой, особенно отец. А я давно уже выросла.

- Я буду огорчен, если у вас из-за меня возникнут неприятности.

- Они все равно будут, - рассмеялась она. - Спокойной ночи.

...Когда они поженились, Сергей, вспоминая эту встречу, шутил:

- Я всегда был немного суеверен, но после знакомства с тобой... Выехали мы с тобой в Москву в понедельник, да еще тринадцатого числа, и вагон под номером тринадцать. Ну как после этого в дурные приметы верить.

Галина была тогда уже на шестом курсе медицинского института, ей было двадцать пять лет, ему - тридцать восемь. Он успел хлебнуть всего - и войны, и голода, и несправедливости.

Как-то Сергей заметил, что неловко строить семью в таком возрасте. Галина рассмеялась. В семейной жизни главное не возраст, а любовь. И характер. А его характер ей по душе.

- А что касается возраста, то твои годы в наше время - это же молодость.

- Пушкин умер в тридцать восемь, - сказал Сергей, - а все биографы писали в некрологах, что он скончался в пожилом возрасте.

- По тем временам, - возразила Галина, - тридцать восемь лет можно было считать пожилым возрастом. Средняя продолжительность жизни тогда была около тридцати. А теперь - семьдесят. Если ты проживешь даже в два раза больше, чем Пушкин, твои биографы скажут, что Сергей Гармаш умер в пожилом возрасте, заметь, в пожилом, а не старом. И еще они скажут, что это был человек, полный сил и творческих возможностей. Что мир глубоко скорбит о талантливом писателе, которому так и не удалось осуществить все свои замыслы. Впрочем, он бы не смог их осуществить, прожив и до ста пятнадцати. Настолько они были грандиозны.

- А что бы они еще написали? - спросил Сергей.

- А еще они написали бы, что покойный отличался добрым характером, общительностью, умел красиво любить и, хоть впадал порой в хандру, был великим гуманистом и отдавал всего себя нелегкой и не всегда благодарной борьбе за счастье всего человечества. Он глубоко ценил любовь к себе и за привязанность платил искренней привязанностью. Вот что они написали бы.

- Хорошо, но поклянись, что как только я стану тебе в тягость, ты оставишь меня. Что ни жалость, ни чувство долга, ни общественное мнение, ни все прочее не заставят тебя оставаться со мной. Только - любовь!

- Клянусь! - вскинула два пальца Галина. - Я никогда не разлюблю тебя. Я из тех, кто влюбляются раз и навсегда, на всю жизнь. Из тех, у кого с годами это чувство становится сильнее, лучше, радостнее.

- Но ведь я могу измениться, стать хуже. Это с каждым может произойти.

- С тобой нет, - убежденно произнесла она. - Такие, как ты, с годами становятся только лучше. Это я тоже знаю.

Она мечтала о ребенке. Но первая беременность осложнилась тяжелым заболеванием. Спасла очень сложная операция. После этого надежды иметь своего ребенка уже не было. Иногда, просыпаясь, он слышал, как она плачет.

Есть женщины, для которых бездетность - тяжелый крест. Сергей предложил взять ребенка из детдома. Она долго не соглашалась. Это ведь совсем не то. Он убеждал ее. Наконец она согласилась. Но тут заболела мать. Галина с головой ушла в свое горе.

А он работал. Только по ночам теперь все чаще и чаще его одолевала бессонница. Когда-то он любил долго лежать в постели с открытыми глазами, смотреть на стену, на которую падал свет уличного фонаря, на пляшущие тени и думать. В такие минуты нередко приходили интересные мысли, а сейчас одни лишь пустые мечтания, которые к утру исчезали вместе с призрачными тенями на стене. Он решил, что так дальше продолжаться не может. Он заставил себя вставать, как только проходил сон, заниматься гимнастикой, принимать душ, выпивать чашку крепкого кофе и садиться за стол. Все как утром. Но такие ночные бдения не приносили пользы. Все или почти все, что было написано, уходило в корзину. Порой оставалась одна, другая страница, которые можно было положить в папку. И тогда появлялось чувство удовлетворенности. Но таких ночей было мало. Чаще они оставались бесплодными, порождали душевную горечь и головную боль.

23

Когда ему становилось невмоготу, он снимал трубку и звонил в больницу. Если удавалось поговорить с Галиной, тяжесть как рукой снимало. Но удавалось не всегда. Все чаще сестра приглушенным голосом говорила, что не может позвать Галину Тарасовну, потому что Валентине Лукиничне худо. Сегодня трубку сняла сама Галина. Она сказала, что матери плохо, если к утру станет лучше, она обязательно забежит домой хоть на час.

Он положил трубку, пересел в кресло, которое стояло у стеллажа с книгами, задумался.

...Звучат и звучат мысли. Затихнут на короткое время и снова звучат. Он давно мечтал написать повесть, в которой отразились бы его фронтовые впечатления. И начинаться эта повесть должна описанием первого дня войны.

Небольшой городок почти рядом с границей. Неподалеку - военный аэродром. У мальчишек только и разговору что о войне. Немцы там, в Европе, занимали город за городом, государство за государством. Когда они напали на Францию, Сережа и его товарищи были убеждены, что тут немцы свернут себе шею: у французов ведь линия Мажино. В представлении подростков эта линия представлялась неодолимой. Но даже она не остановила фашистов. Только англичане держались, хотя немецкая авиация и громила их города. Сергей был убежден, что, если б у англичан были такие самолеты, как у нас, они бы и близко не подпустили немецких летчиков. Потом эта страшная ночь. Сергея разбудили взрывы. Он выскочил из дома. Небо гудело тяжело и зловеще. Там, где располагался аэродром, в это гудящее небо взлетали огненные столбы. Сергей и еще несколько ребят помчались туда. На окраине их задержал красноармеец, преградил дорогу винтовкой. Потом в небе затихло, а на аэродроме продолжались взрывы.

- Склады с бомбами рвутся, - сказал кто-то.

Стало светать. Опять налет. На этот раз бомбили город. Сергей бросился домой. Прибежал и ужаснулся. На месте дома - глубокая дымящаяся яма. Значит, и мать, и Катя с Ганкой...

Когда взошло солнце, города не было - только развалины. Потом - дорога. Бесконечная вереница людей. Полдень. И вдруг - стрельба. Из лесу. Справа. Кто-то сказал, что это немцы. Откуда немцы? До границы больше ста километров. Но из лесу все же стреляли. Из автоматов. По беженцам. Люди шарахнулись в противоположную сторону.

До районного центра добрались к четырем. Сергей тут же направился к военкомату. Военком сказал сухо:

- Мальчишек не принимаем.

- Мне скоро шестнадцать.

- Военное дело в школе изучали?

- Изучали, - обрадовался Сергей.

- Тогда слушай мою команду: кругом! Шагом марш!

...Сучит и сучит свои нити злая бессонница, окутывает серой паутиной воспоминаний. Да, лелеял мечту - написать автобиографическую книгу о войне. О том, как удалось попасть в армию, о нелегкой работе разведчика, о своих товарищах. В эту повесть отдельной главкой можно включить и "Случай на болоте", и другие эпизоды, уже написанные и хранящиеся в правом ящике стола. Можно будет использовать и воспоминания фронтовиков. Он любил записывать эти рассказы на магнитофонную пленку, потом садиться за машинку и "списывать" их. То, что могло сразу идти в дело, складывал в левый ящик, а все, что оставлял про запас, бережно хранилось в правом. Он уже написал несколько книг о войне, а работу над заветной автобиографической повестью все откладывал, может быть, потому, что писать о самом себе казалось очень простым и легким, а может быть, хотелось, чтобы улеглись воспоминания, отсеялось все второстепенное, осталось в памяти только существенное, четко вырисовалось наиболее важное, накопилось больше опыта, чтобы та заветная, самая дорогая и значительная повесть вышла как можно лучше. Но нельзя ведь откладывать до бесконечности. Жизнь уходит, и с ним может статься, как с Валентиной Лукиничной: неожиданно и необратимо. А что, если приступить сейчас? Ведь первые строчки уже давно созрели, давно звенят в мозгу в том песенном ритме, в каком, по замыслу, должна звенеть вся повесть. Нет, правда, почему бы не начать сейчас?

Он поднялся, походил по комнате, потом сел за стол, пододвинул к себе машинку. Сначала не ладилось. Так всегда бывает - сначала не ладится, потом пошло и пошло. А так вот, чтобы сразу вдруг "пошло и пошло", редко бывает.

Исписанных страниц становилось все больше. Они ложились аккуратной стопкой слева от машинки. Кто знает, сколько останется их после того, как он прочтет. Но какая-то часть останется.

Ему хорошо работалось. Он любил эти часы - наедине со своей машинкой. Неоднократно пытался диктовать первый набросок в микрофон или машинистке, но ничего не получалось. А сам печатать не мог, если в комнате находился кто-нибудь, даже Галина.

- Ты меня не любишь, - говорила она. - Если я тебе мешаю в такие минуты, значит, не любишь.

- Я не могу тебе этого объяснить, - оправдывался он. - Понимаешь, я ничего не сочиняю, а смотрю, слушаю и записываю. Самое главное - слушать. Иногда они болтают черт знает что - какую-то чепуху. Тогда надо выждать. Когда они принимаются говорить то, что нужно, остается только записывать. И вот они, понимаешь, совершенно не переносят посторонних. В комнате должны оставаться только я и они. Тогда я слышу их голоса. При посторонних они молчат и не шевелятся. И при звуках моего голоса они тоже замолкают и перестают двигаться. А то и вовсе исчезают. Вот почему я не могу записывать на пленку. Потом, когда надо шлифовать, переделывать, я могу пользоваться магнитофоном.

- А стука твоей машинки они не боятся?

- Сначала боялись. А потом привыкли. Совсем не обращают внимания.

Она уверяла, что понимает, что не обижается. Но он чувствовал, что она обижается все же.

За окном уже голубел весенний рассвет, когда он лег в постель, усталый, но удовлетворенный. Несколько минут лежал, прислушиваясь ко все еще звучащим в мозгу голосам. Потом закрыл глаза. И сразу же перед ними поплыла малахитовая муть. Он похолодел. Неужели опять - "зеленый морок"? Попытался открыть глаза и не смог. Да, "зеленый морок". Теперь это будет тянуться и тянуться.

Однажды на привале слякотной осенней ночью эту историю рассказал ему под строгим секретом Вартан Казиев, закадычный друг. Через несколько дней Вартан погиб. Нелепо. Сергей никак не мог отделаться от мысли, что Вартан в последнее время сознательно искал смерти, нарочно подставил себя под пули, не в силах жить после того, что произошло с ним, Вартаном, и его товарищем Данилой Зарембой, которого и Сергей хорошо знал. Прошло много лет, прежде чем Сергей решился сделать рассказ из этого эпизода от первого лица, мысленно поставив себя на место Вартана. Если бы он знал, что так вживется в образ... Сам по себе трагичный, этот старый фронтовой эпизод со временем сгустился, превратившись в наполненный почти мистическим страхом кошмар. Сергей понимал, что это всего-навсего кошмар, силился проснуться, хотя знал, что не проснется, пока леденящий душу страх не разорвется криком.

Мельтешит и мельтешит перед глазами зеленая муть. А вот и оно, то проклятое болото. Они возвращаются с разведки - он и Данила Заремба, которого в роте все называли запросто - Данькой. У них важные сведения. Очень важные, и потому Данька решил возвращаться болотом, не дожидаясь ночи.

Сергей боялся болота, но Данька уговорил: он вырос на болоте. Там, где другой увязнет, он пройдет. Они во что бы то ни стало должны еще сегодня доложить обо всем командиру.

И вот они идут - Сергей и Данька. Влажная духота. Комары над головой серым облаком. Островки, покрытые болотными цветами и папоротником. Мохнатые кочки. Местами небольшие озерца, подернутые ряской, зыбкий торфяник.

Тянет плечо автомат. Его взяли в последнюю минуту на тропинке у самого болота. Труп немецкого солдата, который попытался остановить их, спрятали в зарослях тальника.

- Ты за мной иди, след в след, - говорил Данька. - Тут, если оступиться, проглотит. Гиблое болото.

Он настороженно всматривается то себе под ноги, то влево, то вправо. Лицо красное, потное, пилотка сбита набекрень. Из-под нее - рыжий чуб. Вдруг у Даньки почва начинает уходить из-под ног, прогибается. Он делает шаг назад, останавливается, высматривает более надежное место. И каждый раз находит его.

Болоту, кажется, конца-края нет. Но вот на горизонте уже темнеет кромка леса. Ближе. Еще ближе. Вот уже виден кустарник. Добраться до него - и дома. Данька останавливается перед грядой кочек. Присматривается и говорит:

- Подожди...

Он легко прыгает на ближайшую, потом на другую, третью, четвертую. Та уходит из-под ног, но Данька уже на следующей. Еще немного - и конец болоту. Но тут он срывается и сразу же увязает по колено. Он хватается за мохнатую кочку сначала одной, потом другой рукой. Кочка, чуть наклонившись, начинает погружаться. Данька оставляет ее, тянется к следующей, но дотянуться не может.

Сергей делает шаг к нему. Данька тут же возвращает его:

- Назад!

Сергей отступает.

В сновидении все идет не так, как в рассказе. Всплывают лишь отдельные детали.

Вот он мечется на маленьком островке, собирает тощие стебельки осоки, папоротника, даже цветы. Надо соорудить гать. Вот он пробирается по кочкам на соседний островок. Лихорадочно спешит, обливаясь потом, собирает все, что попадает под руку. Надо во что бы то ни стало соорудить гать. Проклятое болото - ничего подходящего, только жалкие стебельки травы на кочках да редкие кустики худосочной осоки. Если бы вернуться туда, где лежит мертвый немец... Там очень много ивняка и можно было бы набрать большую вязанку. Пять-шесть таких вязанок, и Данька спасен. Но это далеко. А Даньку уже засосало по пояс. Надо придумать что-нибудь, добраться до него. Он ступает на ближайшую кочку и проваливается по колено. К счастью, дотянулся до куста осоки. Выбрался. А Даньку все засасывает и засасывает. Веревку бы. А что, если... Вот он раздевается торопливо, связывает брюки, гимнастерку, рубаху, портянки, старается экономить на узлах и в то же время следит, чтобы они были надежными. Прикидывает глазом. Коротка, разорвал рубаху надвое. Теперь, пожалуй, хватит. В рукав - ком земли.

Долго не удается сбросить так, чтобы Данька мог ухватиться за край. Наконец удалось.

- Не тяни, я сам.

Это Данькин голос и не Данькин. Крепко держит болото. Натягивается "веревка". Выдержит или не выдержит? Не выдерживает: лопается на рукавном шве. Сергей распускает брюки, связывает. На этот раз "веревка" обрывается посередине.

А солнце все ниже.

Угрожающе растут тени от кочек. Одна ложится на Данькино лицо. Может, потому глаза его кажутся такими глубокими?

Гудят комары.

- Тебе надо идти, - говорит Данька.

- Ты что?

- Тебе надо идти. Одежду снимешь с немца. Линию фронта перейдешь у обгорелого хутора.

- Я не пойду.

- Пойдешь! И сейчас же!

- Нет!

- Наши сегодня же обязательно должны узнать о батарее и самолетах.

Над гладкой поверхностью, подернутой зеленой ряской, - только шея с мальчишеским кадыком и голова. Совсем рядом, на замшелой кочке, зеленая лягушка смотрела на Даньку выпученными глазами.

- Кончай, Сергей, тебе надо идти. - Вдруг окрик: - Кончай, говорю тебе!

Два голубых озерца и выступ между ними. Выступ - это переносица. Попасть надо в нее. Но мушка дрожит в прорезе прицела. Что-то мешает.

- Глаза! Закрой глаза!

Голубые озерца пропадают. Это Данька закрыл глаза.

Короткая очередь - и темнота.

Это уже он, Сергей, закрыл глаза. Когда открывает их - перед ним ничего нет. Только зеленая ряска, что колеблется там, где была Данькина голова. Лягушки тоже нет.

Впервые кошмар этот привиделся Сергею, когда был сделан черновой набросок рассказа. Рукопись много раз дорабатывалась, шлифовалась. А в кошмаре все оставалось неизменным, как тогда, впервые... Данькина голова над ряской, лягушка на замшелой кочке, прорезь прицела и его, Сергея, крик:

- Глаза! Закрой глаза!

Он просыпается покрытый холодным потом. Сердце, кажется, вот-вот выскочит. Перед глазами все еще мельтешит зеленая муть. И звенит. Замолчит на некоторое время и опять звенит. Такого еще не было, чтобы зеленая муть звенела. Да это же дверной звонок. Наверное, Галина.

Он сел. Опустил ноги на пол. В окне голубеет все тот же рассвет. Посмотрел на часы. С тех пор как он лег, прошло всего несколько минут. Что за чертовщина?

Опять звонок. Настойчивый. Нет, это не Галина. Галина так никогда не звонит. Но это была она.

- Я слышала, ты кричал.

- Пустое. - Он поцеловал ее. - Это потому, что тебя нет.

24

Она сидела на кровати, положив свою теплую ладонь на его руку, и молчала. Сквозь открытое окно с улицы доносились звуки пробуждающегося города. Звонко перекликались птицы.

- Как мама? - спросил Сергей.

- Дважды пришлось этот проклятый наркотал впрыскивать.

- Зачем ты клянешь лекарства?

- Это яд, Сергей. В общем-то это - яд.

- Но ведь без него ей плохо.

- Конечно, из двух зол всегда выбирают меньшее. Ты опять ночью работал.

- Часа два, не больше. - Он присел в постели и обнял ее. - Я приготовлю завтрак. Мы поедим, потом ты хоть немного поспишь. Ты очень устала и, наверное, проголодалась.

- Мне хочется тут посидеть, рядышком, так истосковалась.

- Я больше, - сказал он, опускаясь на подушку.

Галина провела ладонью по его щеке.

- Колючий, как еж.

- Этой беде легко помочь: повертеть электробритвой несколько минут по щекам и шее - и опять гладко.

- Да, мужчинам легко, - вздохнула Галина. - Они к вечеру старятся, а утром снова молодые, а вот мы...

- Зато среди вас бывают вовсе нестареющие.

- Таких не бывает.

- Бывают. Ты, например.

- Полежи спокойно, дай посмотреть на тебя... Знаешь, ты не очень красивый.

- Знаю.

- Нет, лоб в общем ничего себе. Не такой, правда, как у Маяковского, но достаточно высок. А нос вот - с горбинкой, и скулы немного широковаты. И за что я только тебя полюбила?

- Вот этого я не знаю. Может быть, в благодарность за мою любовь?

- Может быть. Впрочем, нет. Во всяком случае, мне кажется, не за это.

Она любила так вот болтать с ним. Но еще большей радостью было сидеть в кресле, поджав под себя ноги, следить, как он шагает по кабинету из угла в угол, думает вслух. В такие минуты самое важное - не вспугнуть его мыслей ненужной репликой или вопросом. Самым важным в такие минуты было молчать. Слушать и молчать. Она понимала: ему надо на слух, будто на ощупь, проверить правильность той или иной мысли, целесообразность того или иного сюжетного хода. Но он умел не только интересно говорить, он, как никто, умел слушать. Внимательно, с участием. Может быть, от этого участия и становилось легче, когда она делилась с ним своими заботами и тревогами. Однажды она спросила его, почему становится легче.

Он ответил не сразу. Походил по комнате, потом остановился у стола, задумчиво подправил стопку чистой бумаги.

- Может быть, это как исповедь?

Потом она долго думала над его словами. Исповедь? Может быть. Нечто подобное происходит и с больным, когда он обращается к врачу и неторопливо выкладывает все, что наболело. Многим становится легче тут же, во время приема. Иногда больные сами говорят об этом. Исповедь. Очищение. Искренняя повесть о том, что тревожит. Надежда на лучшее. Нет, дело не в религиозном обряде, в чем-то другом. И лучше всего это знали жрецы, которые сами придумали сотни обрядов. И этот - исповедь. И бог здесь ни при чем. Просто с его именем легче было добиться веры в силу исповеди. Вот она неверующая, а между тем... Сказать Сергею или не надо? Скажу.

- Знаешь, - произнесла она, - я сегодня молилась.

- Как молилась?..

- Лежала на кушетке в ординаторской и читала про себя "Отче наш". Это единственная молитва, которую я знаю, бабушка научила. Вот я и читала ее. Заканчивала и опять читала. Заканчивала и начинала снова. Я, наверное, схожу с ума. Нет, я определенно схожу с ума.

Он решил, что надо все превратить в шутку.

- А что, это, должно быть, помогает, - сказал он. - Молитва даже лучше, чем исповедь. Помнишь, у Лермонтова: "В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть, одну молитву чудную твержу я наизусть..." А тебе стало легче? - Она отрицательно покачала головой. - Это потому, что ты безбожница, - улыбнулся он. - Гриша Таранец говорит, что у каждого человека должен быть свой бог, если не в душе, то в животе хотя бы. Он своим богом считает правду. Мне этот бог тоже нравится, и я по мере сил своих верно служу ему.

- Тебе немало досталось из-за твоего бога, - произнесла Галина.

Он нарочито вздохнул, все еще стараясь превратить разговор в шутку.

- Что поделаешь. В общем-то за верную службу полагался бы только лавровый венок, но в жизни иногда вместо него получаешь терновый. И тогда приходится пострадать.

- Как Христос? - настороженно спросила Галина.

- Если хочешь - да, как Христос, если, конечно, под Христом понимать человека, до конца преданного своей идее.

Она встала, подошла к окну. Было уже совсем светло. В больших витринах универмага, что напротив, отражалась свежевымытая улица, автомобили, дом, деревья, кусок чистого утреннего неба, голубого с розовым отсветом.

- Вот у тебя есть свой бог. А у меня? Как ты полагаешь, что может быть моим богом?

- Милосердие, - ответил он, не задумываясь, и повторил: - Милосердие. У тех, кто посвятил себя медицине, должен быть только один бог: милосердие. И ты должна быть счастлива.

- Почему?

- Потому что милосердие - самый добрый бог. Ему легко и радостно служить.

- Не лукавь! Ты знаешь, как нелегко ему служить, этому богу.

Она была способной. Институт закончила с отличием. Но ей не хватало уверенности, вечно одолевали сомнения, тревоги и страх. Из-за этого так трудно было работать на "скорой помощи". Вызов. Больной оказался "несложным", диагноз ясен, и что делать в таких случаях, она хорошо знала. И сделала все необходимое. Больному стало легче. Но вот вернулась на станцию и сомнения. Иногда они бывали непродолжительны и легко одолимы. Порой же так тягостны, что она вызывала из гаража машину и снова ехала, чтобы еще раз осмотреть больного, убедиться, что все благополучно.

Однажды она рассказала об этом Багрию. Тот улыбнулся.

- Это от повышенного чувства ответственности, - сказал он. - Со мной даже вот какой случай был. Ночью привезли какого-то парня, ножом исполосованного, мертвого, еще теплого. Я осмотрел его и отправил в морг. Пошел к себе в дежурку. Стал читать. И вдруг - мысль, что парень тот не мертв, а в глубоком обмороке. Не было пульса? Потерял много крови, вот и не прощупывается. Дыхание не прослушивается?.. В общем, когда тебе взбредет в голову такое, всегда найдешь достаточно доводов, чтобы подкрепить сомнения. И вот чудится мне, что этот парень там, в морге, пришел в себя, сполз со стола и тычется из угла в угол в поисках двери. Не выдержал я пошел проверить. Лежит мой покойник, окоченел уже. По мере накопления опыта тревога будет становиться все обоснованней и потому все реже, но полностью от нее никогда не избавиться.

Он, как всегда, был прав. Действительно, немотивированные страхи стали реже. Но с тех пор как заболела ее мать...

- Милосердие, - с неприкрытой горечью произнесла Галина. - Что такое милосердие?

- Милосердие... - Сергей задумался, потом легко поднялся и сказал, направляясь к двери: - Одну минуту, я возьму словарь. - Он тут же вернулся, быстро нашел нужное слово. - "Милосердие - это готовность из сострадания оказать помощь тому, кто в ней нуждается".

- А как, если не нуждается? - спросила она.

- Не понимаю.

- Ну, возьмем, к примеру, того же мифического Христа, распятого, изнемогающего от боли, обреченного... Если бы к нему приставить современного врача... Даже после смерти можно снять с креста и оживить. Только это называлось бы не воскрешением, а реанимацией... И так как он обречен, его снова пригвоздили бы, и все началось бы сначала. При теперешней технике и медикаментах эту пытку на Голгофе можно было бы долго тянуть.

- К чему ты это? - насторожился Сергей.

- Чтобы спросить: если так вот поступать - что это будет? Милосердие или жестокость?

- Ты о ком?

- О Богуше!

- А-а... - с облегчением протянул Сергей. - Ну, как он там?

- Ему легче. А я думаю, не лучше ли вместо антибиотиков и других лекарств впрыснуть ему три ампулы одновременно.

"Нет, она думает сейчас не о Богуше, - опять встревожился Сергей. Богуша она приплела сюда, чтобы меня успокоить".

- Мы ведь говорили о страданиях, - сказал он. - А Богуш-то не страдает. Ты же сама говорила, что он не страдает. Что он живой труп.

- Другие страдают. Он действительно живой труп. А вот его мать... Я по себе чувствую, если бы я его не знала... Помнишь, ты как-то говорил: если хочешь, чтобы читатель страдал вместе с героем, чтобы заплакал, когда тот гибнет, заставь его полюбить этого человека, сродниться с ним. А я с Богушем училась вместе. Одно время он ухаживал за мной. Помню, как-то он поднес мне огромный букет сирени. У них во дворе росла чудесная персидская сирень. Вот он и наломал целую охапку. А я - такая дура! - поблагодарила его с насмешливой церемонностью, потом стала раздавать подругам, каждой по веточке, пока все не раздала. Себе ни одной не оставила.

- Оказывается, ты можешь быть не только ласковой и нежной, но и жестокой, - сказал Сергей, радуясь, что разговор ушел в сторону.

- Он был славный парень, постоянно погруженный в какие-то свои заботы, увлекался физикой, до глубокой ночи засиживался в лаборатории, монтировал радиоприемники и еще какие-то аппараты. Он еще в седьмом классе знал, что будет инженером и что пойдет в институт связи. Мне кажется, что только один он и знал, что станет делать, когда вырастет. И надо же, чтобы такое именно с ним.

- И все-таки он живет, - сказал, закуривая, Сергей.

- Да нет же. У него умер мозг. У него погибло то, что делает человека человеком. Погибло то, что рождает мысль, радости, печали. Даже червь, понимаешь, червь и тот воспринимает свет и тень, тепло и холод, сопротивляется, когда ему делают больно, а Миша... Он - как растение. Остап Филиппович говорит, что надо бы руки и ноги переломать нашим реаниматорам за то, что они сотворили. А они гордятся. Конечно, по-своему они правы. Ведь у него шесть раз останавливалось сердце, и они снова "запускали" его. Седьмой месяц днем и ночью дежурят около него, ни на минуту не оставляют.

- То, что они делают, в какой-то мере подвижничество, - заметил Сергей.

- Скажи, если бы нечто подобное кто-нибудь сотворил во время инквизиции, сожгли бы его на костре?

- Безусловно, - сказал Сергей. - Как еретика.

- Вот видишь, только за то, что вернули с того света, сожгли бы. Хотя таким, как Миша Богуш, сейчас все равно - жить или умереть. Только родные и близкие страдают. И конечно же Остап Филиппович прав: таким, как Богуш, надо дать возможность окончательно умереть хотя бы для того, чтобы избавить от страданий мать, близких, друзей.

- Это было бы преступлением.

- Да, конечно, - согласилась Галина. - По закону он живой. И никто не имеет права отнимать у него этой жизни. За такое судили бы, как за убийство.

- И правильно.

- Нет, - горячо возразила Галина, и на бледных щеках ее вспыхнул румянец, а усталые глаза вдруг загорелись лихорадочным огнем. - Нет, человека делает человеком не работа сердца и желудка, а мозг, разум. А у Миши его уже нет и никогда не будет.

Сергей подошел к подзеркальнику, погасил в пепельнице сигарету, потом подсел к Галине. Обнял. Произнес ласково:

- Не нужно об этом.

- О чем? - спросила она не то удивленно, не то с испугом.

- О том, о чем ты думаешь сейчас. Мне кажется, понятие милосердия значительно шире, чем это толкуется в словаре. Оно включает в себя не только сострадание к другому, но и терпимость и умение владеть собой. Не только любовь, но и веру и надежду.

- Веру? Во что? - не поворачивая головы, спросила Галина. - Надежду? На что?

- На чудо. Да, надежду на чудо и веру в то, что оно может произойти.

- Чудес не бывает.

- Бывают, Галочка.

- Нет, - покачала она головой. - Чудес не бывает. А вот жестокость под маской милосердия - это бывает. - Она резко повернулась к нему, и он опять увидел ее глаза, полные лихорадочного огня. - Помнишь твой случай на болоте? Помнишь? То, что Вартан сделал тогда, было милосердием. Милосердием с большой буквы.

- Милосердие всегда приносит человеку гордость и удовлетворение. А Вартан... Он этим выстрелом там, на болоте, и себя обрек на гибель.

- И все же то, что он сделал тогда, - милосердие. Нет ничего ужаснее обреченности. Чем скорее покончить с нею, тем лучше. И Вартан поступил правильно. Я, конечно, не смогла бы. И потом презирала бы себя всю жизнь... А он смог.

- Тогда была война, Галочка.

- Обреченность - всегда обреченность. И страдания - тоже всегда страдания. И если хочешь, то, что Вартан сделал тогда, на трясине, - подвиг.

- Глупости, - уже резко произнес Сергей.

- Нет, - покачала она головой. - Помнишь, у Галины Николаевой - "Смерть командарма"?

Она стала читать на память так, как умела читать только она, без надрыва, но так выразительно и проникновенно, что у Сергея мурашки пошли меж лопаток.

"Кто-то схватил Екатерину Ивановну за ногу. "Доктор, сделайте милость", - попросил ее человек с развороченным животом. И она сделала милость. Она сделала то, что запрещается законом и этикой. Она ввела ему..."

- Этика не то слово, - сказал Сергей. - Я бы написал так: "И она сделала то, что запрещали Закон и Совесть".

- Это одно и то же. И там, и здесь нравственная ответственность за свой поступок.

- Знаешь, о чем я думаю? - спросил он.

- О чем?

- Тебе надо уехать. Хотя бы на несколько дней.

- Мне?.. Сейчас?..

- Нет, право же, лучше тебе на какое-то время оторваться от всего этого. Не знаю почему, но мне... страшно за тебя.

- Напрасно. Если бы я была на месте этой Екатерины Ивановны там, на обреченном пароходе, я бы ничего не сделала. Ткнулась бы носом в угол и ревела. И погибла бы вместе со всеми. Погибнуть так вот, по-глупому, я бы, пожалуй, смогла. Почему ты смотришь на меня так?

- Я люблю тебя, глупенькая!

- И поэтому ты хочешь меня выпроводить?

- Да.

- Не будем об этом.

- Хорошо, не будем, - согласился он. - Будем завтракать. Сейчас я приготовлю тебе поесть. Хочешь яичницу? Глазунью. На шпиге. Пальчики оближешь.

Она посмотрела на часы и встала.

- Нет, я сама приготовлю.

Она пошла в ванную, стала умываться. Он открыл холодильник, достал яйца и квадрат толстого присоленного сала. Когда она вошла в кухню, он стоял, задумавшись, у газовой плиты.

- Ты о чем? - спросила она.

- Думаю вот, как нарезать сало - кубиками или ломтиками?

- А ну-ка убирайся отсюда, - сказала она с напускной строгостью. - Ты, наверное, полагаешь, я без ума от того, что ты научился хозяйничать. Я тебя от этого быстро отучу.

- Господи, да я ведь только об этом и мечтаю, - рассмеялся он.

- Иди к себе. Когда все будет готово, я позову тебя.

- Хорошо, - согласился он и отправился в кабинет, положил перед собой рукопись, вооружился ручкой и стал читать. Через минуту заметил, что читает автоматически, ничего не понимая, что мысли его - совсем о другом.

"Надо обязательно, и сегодня же, поговорить с Андреем Григорьевичем, подумал он, - и рассказать ему все. И о том, что она молилась... Нет, этого, пожалуй, даже ему рассказывать не нужно".

25

Мост через Вербовую в десяти километрах к востоку от города. Дорога к нему идет по узким живописным улицам пригорода. Она то уходит вниз, то поднимается в гору, то приближается к реке почти вплотную, то отдаляется петляет. Мост - высокий, двухъярусный. На нижнем ярусе - железнодорожная линия, верхний - для автотранспорта.

На рассвете был туман. Сейчас он рассеялся и только отдельные хлопья его зацепились за верхушки камышей и висят, легкие, готовые оторваться и медленно растаять в розоватом свете восходящего солнца.

Мост тянется почти полтора километра, затем переходит в насыпь. По насыпи железная дорога и автострада идут рядом. Потом железнодорожная колея поворачивает влево, а шоссе вправо. Уходят назад зеленые плавни, потом и кучугуры - огромные песчаные сугробы, поросшие сосняком. Солнце, несмотря на ранний час, как только поднялось, тут же стало слепить глаза. Бунчужный опустил щиток. И сразу же все предстало в ином свете. Аспидно-серое шоссе лежало широкой лентой и походило на переполненный канал. Вода в нем вровень с берегами. И чудится, что не автомашина, а легкий катер мчится по этой водной глади. Летней порой в степи нередко уже утром возникают миражи: то озеро покажется, забранное вдоль берегов густым лесом, то встанет вдруг перед глазами белый город, который по мере приближения к нему начинает тускнеть, медленно таять и наконец исчезает, уступая место пустынной степи. Вспугнутая машиной поднялась и, тяжело взмахивая крыльями, подалась в сторону большая дрофа. Серый заяц выскочил на дорогу и тут же юркнул в сторону, скрылся в мелком кустарнике на обочине.

Тарас Игнатьевич любил вот так сидеть за рулем, не торопясь вести сильную послушную машину по степной дороге. Яков Михайлович обещал быть к десяти. Значит, останется время, чтобы все посмотреть с Константином Иннокентьевичем, продумать. Жаль, не удалось всю площадь под насаждения подготовить - только там, где коттеджи, не больше двух гектаров. А всего их пятнадцать. И каждый гектар - это ведь семьдесят - восемьдесят тысяч деревьев да кустарников. Много почвы для такого парка нужно. А где ее взять - почву, да еще столько? Правда, есть у меня одна задумка. Если выгорит... Интересно, как пошли тополя, пересаженные зимой? Как выдержала дамба осенние и зимние штормы? Не покажется ли товарищам из министерства и ЦК профсоюзов слишком дорогим весь комплекс дома отдыха? Ничего, уломаем. Мы с Ватажковым ведь все давно согласовали. Яков Михайлович умеет добиваться всего, что задумал. Если б не он, и жилмассива для корабелов не было бы. Как же это получилось у меня тогда в то утро?

А было так.

В то утро мотор его машины закапризничал вдруг. Тарас Игнатьевич решил, что доберется троллейбусом. Вообще-то стоило снять трубку и позвонить, как вороная "Волга" будет здесь, но Тарасу Игнатьевичу захотелось добраться до завода троллейбусом, как добираются все заводские. Молодой рабочий, который сидел впереди, узнал Бунчужного и уступил место, отошел в сторонку. Тарас Игнатьевич поблагодарил его кивком и сел. Троллейбус двигался такими рывками, что даже сидя приходилось держаться за стойку. Тарасу Игнатьевичу хорошо были видны и молодой водитель, видимо ученик, и сидящий рядом его наставник. Тарас Игнатьевич, глядя на водителя, думал, что нехорошо это учиться на таком переполненном троллейбусе. Потом его внимание привлек к себе разговор сидящих позади.

- В наше время, - рассуждал солидный баритон, - поставить завод плевое дело. Включили в план, спустили директиву кому следует - и пошла писать губерния.

"Почему "губерния"? - недружелюбно подумал о баритоне Тарас Игнатьевич. - Почему "губерния"?" Он оглянулся. Баритон принадлежал еще молодому, упитанному, розовощекому человеку, до краев наполненному апломбом. В руках у него была развернутая газета. Он уперся в нее небольшими, заплывшими жирком глазами.

- Что лежит в основе нашей экономики? - спросил баритон. "Неужели знает?" - подумал Бунчужный. Баритон выдержал паузу и ответил сам, назидательно вскинув при этом палец: - План. Нужно, чтобы стройка попала в план, а там уже все пойдет как с горки на салазках.

"Обывателю всегда и все понятно, - подумал Тарас Игнатьевич. - Баржу простую не взялся бы построить, а государственные проблемы решает запросто. Такие лезут в экономику и в политику. Ишь ты, построить завод ему - плевое дело. Он даже и представления не имеет, что для этого нужно. А нужно ведь много. И подъездные пути к городу перестраивать, дома ставить, школы, детские садики, ясли, магазины, больницы... Городской транспорт". Он задумался о городском транспорте и тут же позабыл о баритоне с розовыми щечками. Он посмотрел в окно. Справа привокзальный район. Здесь было много новых домов. В том числе и судостроительного. Кажется, совсем недавно тут жили одни корабелы, а сейчас только третья часть наберется. Нет, их уволили не из-за плохой работы, и только единицы оставили завод в связи с выходом на пенсию. Большинство ушло потому, что добираться, особенно в часы "пик", отсюда на Крамольный остров - мука мученическая. Нелепость какая-то: одни уходят потому, что не могут дождаться квартиры, другие потому, что получили ее, но далеко от завода.

Проблема городского транспорта уже давно не давала ему покоя. Приобрели полторы сотни автобусов, чтобы привозить и увозить рабочих, договорились в горисполкоме, чтобы в часы "пик" подавали больше троллейбусов и трамваев, а воз и ныне там.

Тарас Игнатьевич на завод опоздал и досадовал по этому поводу. Константин Иннокентьевич ждал его. После доклада о своих делах он сообщил, что Николай Романчук ушел с работы. Тарас Игнатьевич нахмурился.

Николай Романчук - такой судосборщик, больше пятнадцати лет на заводе и ушел? Когда узнал о причине ухода, досада стала еще горче. Долго ожидал квартиру этот Романчук. Наконец получил. Хорошую. Трехкомнатную. Но радость его была омрачена необходимостью каждое утро добираться на работу в переполненном трамвае, а до него минут пятнадцать в тоже забитом автобусе. Полгода он держался. Теперь вот не выдержал, ушел.

- Куда этот Романчук перекантовался?

- На авторемонтный. Это совсем рядом с домом, пять минут ходьбы.

- Правильно сделал, - буркнул Бунчужный и, повернувшись к Ширину, спросил в упор: - А ты на его месте не ушел бы?

- Что вы, Тарас Игнатьевич.

- Маху я дал: нужно мне было на твое место этого Романчука поставить. Толковый мужик. - После короткой паузы спросил: - Как ты полагаешь, если бы он получил квартиру не за тридевять земель, а рядом с заводом, перекантовался бы на авторемонтный?

- Это ему нужно прежде с ума сойти.

- Вот и я так думаю. Давай-ка, что у тебя там. - Он быстро посмотрел бумаги, подписал.

Когда Ширин ушел, Тарас Игнатьевич походил по своему кабинету, потом остановился против карты Крамольного острова, долго смотрел на нее. В полдень его видели неторопливо шагающим вдоль шоссе в сторону моста Космонавтов. Дошел до лодочного причала. Свернул к нему.

Это был хороший причал, неподалеку от завода. На пологом берегу озера Хустынки. Добротный причал получился, на шестьсот лодок. Последний пирс поставлен совсем недавно. Доски еще и потемнеть не успели. И пахнет здесь удивительно хорошо - свежеструганой сосной, осокой и разомлевшими от жары луговыми травами. Тарас Игнатьевич присел на край мостика. Впереди лежало широкое, глубокое в эту пору дня озеро. Противоположный берег - в легкой дымке зноя. Густые заросли там смутно вырисовывались. И осокори за ними стоят будто в тумане. "Сколько же это понадобится песка, чтобы тут намыть строительную площадку?" - думал Тарас Игнатьевич.

Неподалеку пожилой рабочий и рослый парень лет семнадцати ремонтировали дюралевую лодку - поставили ее на ребро и что-то клепали. Один бросил в сторону Бунчужного негромко:

- Там народ вкалывает, а он тут прохлаждается. Попробовал бы, каково сейчас на стапеле.

Тарас Игнатьевич усмехнулся. Пробовал. И не раз. Не сладко. Особенно тем, которым приходится орудовать резаком или вести сварку в отсеках между бортами или под палубой. Металл на солнце так раскаляется - голой рукой не прикоснуться, а рядом пламя горелки или вольтова дуга. Романчук сейчас тоже, наверное, варит какую-нибудь пустяковину. Под навесом. Чтоб солнышко не припекало. Или в цехе, на легком сквознячке. Конечно, от хорошей жизни судостроительный на авторемонтный не променяешь. Щемит, нужно думать, сердце у него, у Романчука. Так щемит - не дай бог никому. Но не было у него другого выбора. Сколько же это понадобится песку намыть, чтобы на этой вот низинке да на месте правого края этого озера город поставить?..

Он долго сидел так и все думал, прикидывая в уме, что и как. Наконец поднялся, подошел к лодочникам. Что они там делают? Ага, накладывают заплату на пробоину. Посмотрел с минуту, посоветовал:

- Молотками поменяйтесь. Тот, что побольше, нужно вниз. А этим вот так надо. - Он отобрал у юноши молоток и, ловко орудуя им, наложил заклепку, потом любовно потрогал пальцем ее ровную головку. Возвращая молоток, сказал: - Вот как надо ее, голубушку, братцы.

На обратном пути шел неторопливо и все поглядывал на густо поросшую ивняком и ветлами низинку. "Тут можно город тысяч этак на семьдесят, восемьдесят отгрохать", - думал он. И ему уже виднелись многоэтажные дома, магазинные витрины, детские садики, больницы, спортивный комплекс, обязательно с бассейном для плавания, и ресторан - большой, с банкетными залами. Если у кого свадьба или другое торжество, чтобы никуда радость свою не уносить. И дорогу от нового города к заводским цехам он тоже видел. Не дорога, а садовые аллеи, увитые виноградной лозой. По такой аллее на работу или с работы идти - одно удовольствие. Особенно весенней и летней порой. Не то что в переполненном трамвае или в набитом до отказа автобусе.

В тот же день переговорил с Ватажковым - он тогда секретарем парткома работал. Пригласили председателя завкома. Потом собрали "комсостав". И на собраниях с рабочими обсудили. Идея понравилась. Еще бы, свой город! И где? Рядом с заводом...

Однако те, от кого зависело это строительство, уперлись. Чтоб такой жилмассив - и рядом с заводом. Ни за что! А вдруг... Но разве мало предприятий прямо в городе. И какое это имеет значение при современном уровне техники? Стоило отвести одно "а вдруг", как тут же возникло другое "а что, если". Нижневербовская ГЭС всего в семидесяти километрах. Плотина подпирает целое море. "А что, если это море ринется сквозь проран. Крамольный-то под водой окажется. Думать нужно, Тарас Игнатьевич!"

Подумали, подсчитали. Ничего страшного не случится. Вода в реке поднимется до такого-то уровня, зальет всего лишь первые этажи. Дома превратятся в островки спасения.

Больше всех выпало на долю Ватажкова. Он умудрился находить доказательства одно убедительнее другого.

- Не город будет, а санаторий. Воздух круглый год как на курорте. Река рядом. Пляж такой намоем - из Евпатории приедут к нам купаться.

Казалось, все "а вдруг" и "а что, если" были отметены, но разрешения на строительство жилмассива добиться никак не удавалось. Все попытки Ватажкова и Бунчужного наталкивались на сопротивление "отцов города".

Ясность внес Ширин. Однажды он без доклада влетел в кабинет Бунчужного и, пылая возмущением, прямо с порога начал:

- Вот где, оказывается, собака зарыта, Тарас Игнатьевич! Знаете, что они нам предлагают? Заречный район застраивать - не больше, не меньше.

В любом старом городе есть свой "тяжкий крест". Таким "крестом" у исполкома был Заречный район. Одноэтажные домики на немощеных улицах, весной и осенью - грязь непролазная, ни проехать, ни пройти. Вот "отцы города" и решили избавиться от этого "креста" с помощью судостроительного: кому же и подымать такое, как не нашему судостроительному, кому еще под силу снести начисто все Заречье и поставить на этом месте новый, современный жилмассив?

Конечно, Заречный район - место неплохое и не за тридевять земель от Крамольного. Но и не рядом ведь, а значит, снова трамваи, троллейбусы, автобусы, часы "пик", пропади они пропадом.

"Схлестнулись" на партактиве. Ватажков выступил тогда спокойно, убедительно и в то же время горячо, страстно. Собственно говоря, именно его выступление тогда все и решило. "Удивительно, как он умеет словом за живое брать, Яков Михайлович", - подумал Бунчужный.

Тарас Игнатьевич посмотрел на спидометр. Если так, не торопясь, ехать, и опоздать можно. "И откуда это у меня - как только задумаюсь о прошлом, всегда скорость снимаю". Он нажал на акселератор. Машина сразу же набрала скорость. Шоссе казалось теперь эластичным, будто не полоса асфальта, а широкая, упругая резиновая лента мягко пружинит под колесами. Справа и слева до самого горизонта раскинулась неоглядная степь, и эта степь медленно вращается - слева по часовой, а справа против часовой стрелки.

26

Утро выдалось погожее. Небо на рассвете было совсем чистое. Потом его затянуло облаками. Легкие и светлые, похожие на застывшую пену, они тесно жались друг к другу, что-то напоминая Багрию. Он долго силился вспомнить, что именно, и не мог. Потом вспомнил - ледоход. В детстве. Ранний мороз сковал реку, затем потеплело, низовой ветер взломал лед. Короткая оттепель сменилась морозом. Утром отец пошел на реку и взял с собой Андрея. Ярко светило солнце. Припушенные первым снегом льдины едва заметно двигались вниз по течению. Белые, казалось невесомые, они прижимались друг к другу, будто боялись плыть в одиночку.

Сейчас облака напоминали Багрию те льдины. Просветы между ними темнели синевой. Только там, где за облаками стояло солнце, синева светлела, и облака тут были особенно яркие, свет от них шел очень мягкий, спокойный. Казалось, от этого мягкого света все вокруг затихло: деревья, птицы, даже лягушки на озере.

"Хорошо, наверное, сейчас рыба берет, - подумал Багрий. - Жаль, не удалось уговорить Тараса Игнатьевича поехать на рыбалку. А ему надо бы с самим собой побыть наедине. Слабого человека одиночество гнетет, лишает покоя, иногда надолго выбивает из колеи. А сильного успокаивает, делает крепче... На озере, против расщепленного молнией тополя, хорошо берет плотва. И окунь попадается..."

...Приятная это работа - подвязывать виноградную лозу. Есть какое-то волшебство в этой старой, как мир, и всегда молодой работе, что-то неповторимое в прикосновении к свежим молодым побегам.

На винограднике Андрей Григорьевич все делал сам. Высаживал саженцы. На зиму заботливо укрывал кусты. Осторожно, чтоб не повредить, открывал весной. Виноградный куст любит уход. Есть, правда, и неприхотливые сорта - "лидия", например. Но Багрий любил и с ней возиться. Ему нравилась "лидия" - и буйный рост ее, и форма листа, покрытого снизу белым нежным пушком. И плоды со своеобразным вкусом нравились. Тарас Игнатьевич как-то сказал:

- Чудесная у вас "лидия", Андрей Григорьевич. Какой-то удивительный сорт. Обязательно возьму несколько саженцев: напротив нашей заводской поликлиники - глухая стена. Плохо она смотрится на фоне цветников. Вот я и затяну ее виноградом.

И он взял несколько саженцев. Потом рассказал:

- Ну и гонит лозу. Я интереса ради проверил: в жаркую погоду иногда двадцать сантиметров за сутки выгоняет. Шестиметровую стену до верха затянула.

В одном месте проволока провисла. Багрий подтянул ее плоскогубцами и снова стал подвязывать.

Да, нелегко сейчас Тарасу Игнатьевичу. Сколько же это они вместе? Двадцать пять? Нет, больше. Когда столько лет с человеком под одной крышей... Как-то он примет ее смерть? Справится ли?.. Справится, конечно. Это старые и слабые не справляются, часто идут следом. Надо бы давно сказать ему все начистоту, да вот язык не поворачивается. И потом, Яков Михайлович просил.

За долгие годы выработались и навечно закрепились у Багрия твердые правила, нарушить которые он и думать не смел. Больному не скажешь такую правду, а с родственниками нельзя играть в прятки, потому что есть у людей заботы и обязанности, связанные не только с жизнью, но и со смертью. Нелегко бывает порой открывать эту правду. Впрочем, Андрей Григорьевич научился находить нужные слова для каждого. Труднее всего с родными и близкими. С ними ох как трудно. Вот и с Тарасом Игнатьевичем. Как это он спросил вчера, за ужином:

- Ну, чем порадуешь, Андрей Григорьевич?

Багрий промолчал. И в конце ужина Тарас Игнатьевич снова спросил о том же. Багрий опять промолчал. Налил рюмки, как редко наливал, до самых краешков, и произнес тихо:

- Давай еще по одной.

Бунчужный вздохнул:

- Понятно.

"Непостижимая это штука - жизнь, - думал Багрий. - И смерть тоже... Гриша Таранец, например, говорит: "Какое мне дело до смерти? И думать о ней не хочу. Пока я жив, смерти нет. А когда она придет, меня уже не будет". А Таня откровенно признается: "Боюсь. Как вспомню, что и мне умереть суждено, страшно становится".

Да, каждый воспринимает это по-своему. Чехов перед смертью сказал всего два слова: "Их штербе" - "я умираю". Почему он, такой до глубины души русский, произнес эти роковые слова на чужом языке? Может быть, это как усмешка, немного грустная, очень добрая, такая знакомая всем, чеховская усмешка? Может быть.

Каждый встречает смерть по-своему. Один - буйным протестом, другой - с непонятной покорностью, третий - с ужасом. А Валентина Лукинична вот ждет смерти как счастья, как избавительницу. Это и понятно. Она хоть и не знает всей правды, но чувствует ее. И ждет. И все ждут. Даже он, Багрий. Даже родная дочь. Только они - врачи, сестры, санитарки - молчат. Одна тетя Домочка - святая душа - не скрывает своих мыслей.

- И чем только, горемычная, господа прогневила, что он такую муку ей посылает? Хоть бы смилостивился да прибрал скорее.

А Тарас Игнатьевич сказал вчера:

- Не могу себе представить, чтобы она раньше меня ушла: моложе она меня. И крепкая ведь, выносливая. Сколько за войну пережила! И вдруг, чтобы вот так... - помолчал немного и добавил: - Знаю, тяжелая у нее болезнь, но хроническая ведь. Как это сказал Вадим Петрович ваш: "От хронических болезней редко умирают". Ведь понимаю - ваши это слова. Мне Вадим Петрович даже нравится иногда тем, что старается на вас походить. Преданный ученик всегда должен стараться на учителя походить. - Он помолчал, потом сказал глуховато: - Я все обдумал: как только можно будет взять ее домой, ты мне скажи. Я ведь Галину понимаю: она дочь. Она, даже если нужда отпадет, тянуть будет с выпиской. А вы не тяните. Мне важно, чтобы она дома была. Пусть больная, только дома чтоб...

Тихо журчит вода. Багрий прислушался. Это родник у красного камня.

Красная с опаловыми прожилками скала, обглоданная бурями, иссеченная дождями и снегом, подступила к самой воде. Из этой скалы бил родник. Хрустальный ручеек стекал по узкому желобку в ерик. Вода в роднике была на редкость вкусная и такая холодная, что даже в самую жару от нее ломило зубы. Многие считали ее лечебной и приезжали с далеких дачных участков, чтобы набрать для питья.

Багрий опять прислушался. Нет, это не родник. Это вода в ерике журчит, обтекая красный камень. "Течение пошло из озера, - подумал Багрий. - Теперь хорошо удить и на реке, и на самой стремнине, против ерика. Когда течение из озера, там всегда начинается добрый жор".

Облака стали еще светлее. Замолкшие было на некоторое время птицы снова завели - каждая свое. Далеко, за озером, не скупясь, отсчитывала кому-то годы кукушка. Безобразничали воробьи под стрехой, громко кричали, передразнивали кого-то скворцы. Нерешительно, сначала вразнобой, а потом дружно, начали свой концерт лягушки на озере и сразу же замолкли.

"Надо бы все же сказать правду Тарасу Игнатьевичу, - подумал Багрий. О результатах лабораторных обследований мы ведь ему тоже неправду сказали. Ничего страшного, мол, воспалительный процесс. Обойдется. А надо бы сказать, что рак. И - метастазы. Я бы вчера вечером сказал, да вот Яков Михайлович..."

Багрий закончил ряд и перешел к следующему. Тут тоже одна проволока провисла, и он подтянул ее.

"Далеко шагнула наука, - подумал Багрий. - Помню, в наших местах малярия просто косила, а теперь... Вадим Петрович и Галина вот институт окончили, несколько лет работают, а малярии не видели. А я помню: бывало, приходишь на прием, а вокруг амбулатории десятки больных в лихорадочном ознобе. Или туберкулезный менингит взять... Когда-то такой диагноз поставить было - что смертный приговор вынести. Ни один ведь не выздоравливал... Да, шагнула вперед медицина, далеко шагнула. А вот когда такое, как у Валентины Лукиничны, - худо. Совсем худо. Ватажков прав, хорошо, что Тарас Игнатьевич не знает всей правды. Ни к чему сейчас".

Неподалеку послышался и стал нарастать звук мотора. Кто-то шел на полном ходу по ерику. Мотор вдруг взвыл. "Ну конечно, намотало водоросли на винт, - подумал Багрий. - А теперь, не выключая мотора, поднял хвостовину, чтобы сбить водоросли. Не жалеет машину, бездельник этакий".

С ерика донеслась ругань. "Сам виноват, а на мотор злится, - усмехнулся Багрий и посмотрел на часы, - скоро Вадим Петрович и Романов должны приехать. Чем бы их попотчевать? Надо было мне сегодня на рыбалку съездить, наловить рыбы, уху сварить: все же лучше меня здесь уху никто не приготовит. Батя научил: он заядлый рыбак был, даже на белугу хаживал. Да, надо бы мне на рыбалку съездить, но и подвязку откладывать нельзя. Может быть, у сторожа рыба есть? Он, по-моему, браконьерствует потихоньку, говорят, в потаенных местах ятеря ставит".

Багрий пошел к домику сторожа, но того не было. Жена сказала, что старик должен скоро вернуться с рыбалки.

- Когда вернется, если улов хороший будет, пусть и мне рыбы принесет, попросил Багрий.

Женщина пообещала, и Андрей Григорьевич вернулся на свой виноградник успокоенный. Снова принялся за подвязку, но мысли его сейчас были уже о соседе - Назаре Каретникове. "Только бы он не набрался и сегодня или не завеялся куда: мне обязательно нужно поговорить с ним сегодня. Впрочем, на второй день он обычно не пьет".

Он снова стал перебирать в памяти подробности пьяной болтовни Каретникова и на лестничной площадке, и дома, перед тем как улечься в постель.

- Здорово, Андрей Григорьевич!

Багрий так ушел в свои мысли, что даже вздрогнул от неожиданности. У яблони стоял сторож - невысокий, коренастый, очень загорелый, с добродушным широким лицом, инвалид Отечественной войны. Он был босой. Серые полотняные брюки закатаны выше колен. Легкая из такой же ткани куртка широко распахнута, рукава тоже подвернуты выше локтей. Багрий подошел, поздоровался, спросил, как рыбалка.

- Рыбалка не дюже, - ответил сторож. - На базар нести нечего. А вот на уху для вас насмыкал. Казала жинка, что вы приходили, вот я и принес.

- Спасибо, - поблагодарил Багрий, принимая садок с трепещущейся рыбой. - У меня сегодня гости. Садок я вам потом принесу и деньги за рыбу.

- Ладно, за вами не пропадет, - сказал сторож и ушел, припадая на правую ногу.

Андрей Григорьевич вымыл руки у ключа, набрал ведерко воды и наточил кухонный нож, стал чистить рыбу. "Да, старик прав, - подумал он, - и впрямь добрая уха будет".

Рыба была уже почищена и вода в котелке звонко булькала, когда Багрий увидел их - Шарыгина и Романова. Они шли не торопясь по мостику через ерик. Багрий поднялся им навстречу. Он и позабыл, что на нем измазанные землей брюки и непомерно большой клеенчатый фартук. Потом, заметив, он махнул рукой. Вытер ладонь о брюки, поздоровался с Романовым, кивнул Шарыгину и, обращаясь к Романову, произнес:

- Вы уж простите меня: собрался переодеться к вашему приходу, да завозился вот на винограднике и не успел.

- Ну что вы, Андрей Григорьевич, - успокоил его Шарыгин, - на даче как на даче.

Иван Семенович рассмеялся. Действительно, какие могут быть церемонии: дача - она дача и есть.

- Давненько я у вас не был тут, дорогой Андрей Григорьевич. Почти год.

- Меньше, - сказал Багрий. - С августа прошлого года. - Он повернулся к Шарыгину и попросил: - Будьте за хозяина, Вадим Петрович: вы у нас ведь свой человек. Покажите Ивану Семеновичу усадьбу, а я тем временем уху заправлю. За междурядья на винограднике извинитесь - не успел граблями пройтись.

- А мы их сейчас поскородим с Вадимом Петровичем. Надо же перед завтраком поработать, аппетит нагнать.

- Ну, поскородьте, поскородьте, - улыбнулся Багрий. - Грабли в кладовой лежат. Вадим Петрович знает.

27

Андрей Григорьевич колдовал над фарфоровой чашкой с леком* и прислушивался к бодрым голосам гостей на винограднике. Разобрать слов нельзя, но голоса были хорошо различимы. Больше говорил Вадим Петрович.

______________

* Лек - острая приправа к ухе.

Андрей Григорьевич всегда был рад Шарыгину. Это был один из наиболее способных его учеников. Он пришел в отделение пять лет назад совсем еще молодым врачом. Вначале Багрию не понравилось, что Шарыгин пришел в больницу не как все - после трех лет работы на участке - и не по решению конкурсной комиссии, а по ходатайству каких-то таинственных лиц. Но вскоре молодой человек стал правой рукой Багрия. Была у него удивительная способность схватывать все на лету. И еще была у него феноменальная память: он умел запомнить любую цитату всегда к месту и привести с такой подкупающей простотой и непосредственностью, что даже у недругов своих вызывал чувство уважения. Учеником он был прилежным: во время обхода ловил каждое слово. Всегда заносил в блокнот то какую-нибудь значительную фразу, то рецепт, то фамилию автора монографии, о которой Багрий вспоминал даже мельком. Его педантичная аккуратность иногда раздражала Багрия. Но ведь смешно ополчаться против аккуратности, нет ничего более неприглядного, чем неряшливый врач. Истории болезни, которые вел Вадим Петрович, всегда были идеальны: заключения консультантов подчеркнуты красными чернилами, анализы подклеены. И еще покоряла Багрия неиссякаемая энергия Шарыгина. Вадим Петрович никогда не считался со временем. Часто приходил на обход и вечером, а к тяжелобольным - и ночью. Когда надо было, охотно выезжал в подшефный колхоз, работал там иногда по нескольку дней. Возвращался без тени усталости, отчеты его о проделанной работе были короткими и содержательными. Людмила Владиславовна всегда ставила их в пример. Он умел демонстрировать особо сложного больного на клинико-анатомической или научной конференции. Готовился к демонстрации добросовестно. И докладывал предельно сжато, но так интересно, что все слушали затаив дыхание. Особенно нравилось Багрию, что Шарыгин с высокой требовательностью относился к языку - все у него было написано в хорошем литературном стиле. Вскоре в отделении он стал незаменимым. Старшим ординатором только числилась теперь пожилая, добросовестная и очень знающая женщина. И врачи, и сестры, даже санитарки по любому пустяку обращались уже не к ней, а к Вадиму Петровичу. И когда эту женщину перевели в другую больницу, никто не удивился, что старшим ординатором назначили Вадима Петровича, хотя в отделении были другие врачи, с большим стажем, знающие. Иногда по вопросам, которые прежде разрешал только Багрий, стали обращаться к Шарыгину.

"Правильно сделали, что ко мне пришли, - говорил тот, непринужденно улыбаясь. - Зачем шефа беспокоить по пустякам". Он охотно взял на себя миссию разговаривать с родственниками больных. Умел он с ними говорить спокойно, очень серьезно и с той подкупающей доверительностью, которая всегда вызывает чувство уважения к врачу и веру в его знания. И Людмила Владиславовна, когда в отделение попадал какой-нибудь высокопоставленный или нужный пациент, поручала этого больного Вадиму Петровичу. Андрей Григорьевич соглашался, он знал, что если такого пациента будет вести Шарыгин, все будет хорошо. Все будут довольны - и родственники, и сам больной, и те, кто протежировал. Конечно, в отделении знали, что Вадим Петрович берет не столько высокой квалификацией, сколько подчеркнутым вниманием. Больные же и особенно их родственники нередко путают внимание и квалификацию. Что ж, в работе врача многое зависит и от того, что называется импозантностью.

Шарыгин охотно брался и за общественные поручения. И выполнял их тоже аккуратно. Вот почему, когда на отчетно-выборном профсоюзном собрании секретарь партбюро сказал, что есть предложение ввести Вадима Петровича в состав месткома, никто не возразил. При голосовании был только один голос против. И все решили, что это Шарыгин вычеркнул свою фамилию. На следующий день Галина, когда кто-то намекнул на скромность Вадима Петровича, сказала:

- Это я вычеркнула. Так что за себя-то он проголосовал.

- Зачем вы так? - спросил Багрий. - Вадим Петрович порядочный человек.

- Я не верю в его порядочность, - ответила Галина.

- Ну, знаете, - даже растерялся Багрий. - Какие у вас основания?

- Это интуитивное.

- Интуиция - дело ненадежное.

- А я верю в интуицию.

- Председатель месткома из него будет превосходный. И за интересы больницы там, где нужно, он сможет постоять.

- В этом и я не сомневаюсь, - согласилась Галина. - Но для меня этого мало.

Багрий решил, что лучше не продолжать спор. Ему вспомнился случайно подслушанный разговор Шарыгина с Будаловым, когда Илья Артемович лежал в отделении.

- Человек в общем-то сволочь, - говорил Шарыгин. - Дурак или сволочь. Дураков меньше, а вот сволочей - множество. Человек по своей сущности хищник. Цивилизация испортила ему зубы, но клыки у него остались. И хватка у него, если он настоящий парень, волчья.

- Старо это, Вадим Петрович, - произнес Будалов. - От этой вашей философии веет не цивилизацией, а каменным веком.

- Это истина, - сказал Шарыгин. - А истина, как доброе вино, чем старше, тем крепче, упоительней. Вот вы только что говорили, что люди стали добрее, лучше... А уголовный кодекс почему-то не становится мягче. Что ни год, то приходится все новые статьи придумывать. Знаете, что надо человеку для полного счастья? Шапка-невидимка. А лучше две.

- А вторая зачем?

- Для своего единомышленника или соучастника - не знаю, как их там называют на вашем языке.

- Ладно, получили они эти шапки-невидимки, - с добродушной иронией сказал Будалов, - а дальше что?

- Человеку важно скрыться от постороннего глаза. Будучи по сути своей очень порочным, он больше всего боится, чтобы другие не узнали об этом. Некоторые женщины, например, согласны пойти с вами на что угодно, но при одном условии, что никто об этом не узнает. Их удерживает страх потерять доброе имя. Потому что с добрым именем обычно связано благополучие.

- Вы опасный человек, - сказал Будалов.

- Нет, не опасный, - рассмеялся Шарыгин. - Я тоже одержим страхом. Страхом лишиться всего того, что мне дано: интересной работы, материального благополучия, наконец, женщины.

- Плохо вы думаете о людях, - вздохнул Будалов. - А как же самопожертвование во имя любви, науки или искусства? Если весь мир состоит из дураков и сволочей, куда же вы денете ученых, которые сгорали на кострах инквизиции, чтобы мы с вами сейчас могли пользоваться всеми благами цивилизации?

- Это все неудачники, и чаще всего - в любви. Энергия их переключилась на изнуряющий труд. Фрейдисты это называют сублимацией.

- Но ведь были среди них и такие, которым везло и в науке, и в искусстве, и в любви.

- Нет, среди них не было счастливых. Просто одни не могли скрывать своих душевных терзаний и говорили о них или своим друзьям, или в своих исповедях, а другие были достаточно умны, чтобы понять бесцельность таких исповедей, и достаточно практичны, чтобы скрыть тайны своей биографии от не в меру любопытных потомков.

- Мне кажется, что для счастья человечества, - сказал Будалов, - надо бы не шапку-невидимку, а специальный аппарат, который начинал бы выть сиреной, как только в поле его действия попадет подлец или мерзавец, ловко маскирующийся под личиной интеллектуала.

- Но ведь вы первый восстанете против такого аппарата, - опять рассмеялся Шарыгин. - Обыскивать мысли - насилие над личностью.

- Отнять у человека нож, которым он собирается пырнуть ближнего своего, тоже насилие, - заметил Будалов.

У Багрия долго держался горький осадок от этой беседы.

Когда Галина пришла в больницу на практику, Вадим Петрович сразу стал добиваться ее расположения. Сестры и санитарки уже шушукались о том, какая выйдет из них славная пара. А затем Галина как-то пришла и неожиданно для всех заявила, что выходит замуж за Гармаша. Все были поражены, потому что Вадим Петрович был моложе и значительно привлекательнее молчаливого, на первый взгляд даже несколько угрюмого Гармаша.

На свадебный вечер Шарыгин все же пришел. И подарок принес. Дорогой. Массивные настольные часы на толстой, из голубого в золотых прожилках мрамора, подставке.

- Мне сказали, что такие часы приносят счастье молодоженам, - произнес он, вручая подарок Галине.

- Господи, какая тяжесть, - сказала Галина и попросила Шарыгина поставить часы на письменный стол.

И букет он принес самый большой и самый красивый. И тост произнес такой - всех поразил.

"Умеет себя преподнести", - подумал тогда Багрий о Шарыгине.

С ним было интересно. У него всегда была в запасе какая-нибудь увлекательная новость. И умел он ее рассказать, как никто другой. Даже анекдот он умел рассказать так, что приятно было слушать. Все знали, скабрезных анекдотов Вадим Петрович рассказывать не станет. Да, Багрий всегда был рад ему. И когда тот приходил за какой-нибудь уникальной книгой, какая была только в библиотеке Багрия, или сыграть партию в шахматы, или так просто посидеть, поболтать о разном. Но сегодня приход Вадима Петровича не очень радовал. "Не имел он права вчера молчать. Не имел", - думал Андрей Григорьевич. Он попробовал лек, прибавил чуточку соли и опять попробовал. Ну, теперь, кажется, хорошо, можно и стол накрывать.

28

Он решил накрыть стол на веранде, там не так жарко. Достал скатертенку, расставил приборы, желтые в цветочках глазурованные глиняные миски и деревянные красные, в цветочках - ложки. Уха только из таких мисок хороша, и ели ее деревянными ложками. И бутылку "Экстры" поставил: уха без водки - не уха. Вышел на порог, кликнул гостей:

- Завтракать пора, друзья мои!

- Сейчас, искупаемся только, - сказал Шарыгин.

Они вернулись минут через десять, освеженные, жизнерадостные.

- Мы успели все междурядья поскородить, Андрей Григорьевич, - сказал Романов.

- Спасибо, - поблагодарил Багрий.

- Чудесная усадьба у вас, - продолжал Романов. - Не усадьба, а, как сказал бы восточный поэт, мечта ночей бессонных. Яблонька, что в углу, просто чудо как хороша!

- "Оксанка"? - тепло улыбнулся Багрий. - Она в этом году много даст: видели, сколько завязей?

- "Оксанка"?.. Не знал, что такой сорт есть - "оксанка".

- Это я привой у Тараса Игнатьевича взял, к саженцу. - И он коротко рассказал историю знаменитой яблони Бунчужного.

На Романова эта история особого впечатления не произвела. Он слушал, иронически улыбаясь.

- Подумать только, такой титан - и вдруг этакая сентиментальность.

Глаза Андрея Григорьевича сразу похолодели.

- Вы, по-видимому, не расположены к Тарасу Игнатьевичу, - сухо произнес он, - но я его очень уважаю, и вообще это близкий мне человек.

- Простите, дорогой Андрей Григорьевич. Тысячу раз простите. Я на минуту забыл о великом законе гостеприимства: ваш друг - мой друг. Бога ради, простите.

- Давай сюда уху, Вадим Петрович, - обратился Багрий к Шарыгину. И к Романову: - Прошу за стол, Иван Семенович.

- Одну минуточку. - Романов шагнул в комнату, достал из портфеля бутылку коньяку, вернулся на веранду. - Позвольте, дорогой Андрей Григорьевич, и нашу лепту внести. - Он поставил бутылку на стол рядом с водкой, вскинул руки, громко прищелкнул пальцами: - Ереванский! Марочный!.. Высший сорт!

- Не слишком ли много на троих? - спросил Багрий, косясь на бутылки.

- А мы - по вашему закону, Андрей Григорьевич: никто никого не принуждает, не удерживает, каждый пьет, сколько хочет и сколько может.

В дверях показался Вадим Петрович с котелком в руках.

- Куда прикажете? - спросил он.

- Вот сюда, - указал Багрий на тарелку, стоящую посреди стола.

Шарыгин поставил. Андрей Григорьевич потянул носом и направился к выходу.

- Куда вы? - спросил Шарыгин.

- Костерик-то мы не залили - дымком тянет.

- Я сам, Андрей Григорьевич. И у стола я сегодня буду за хозяйку.

Он легкой походкой вышел и тут же вернулся, подошел к столу, снял крышку с котелка. Веранда заполнилась ароматом ухи.

- До чего же хорошо пахнет, - сказал Романов.

- Двойная, рыбацкая. С оттяжкой, - тоном знатока произнес Шарыгин. Вам чего налить?

- Водки, - сказал Багрий. - Люблю простую русскую водку. А Ивану Семеновичу - коньяка. Пожалуйста!

- Вот видите, - улыбнулся Романов. - Ему - простой русской, а мне коньяка. Интересно, почему это.

- Потому что вы если не на Парнасе, то где-то около. И потому вам коньяк, - сказал Шарыгин. - И позвольте мне тост. - Он повернулся к Багрию. - Ваш любимый, Андрей Григорьевич. За все доброе и хорошее!

- Будьмо! - сказал Багрий.

- Хороший тост "будьмо": короткий, но емкий.

Они выпили.

Романов ел с аппетитом. Лицо его лоснилось от жары и удовольствия.

- Ну до чего же хороша уха, - похвалил он. - Не знаю только, можно ли мне такую острую. Вадим Петрович обнаружил у меня какой-то гастрит в желудке.

- Он только и бывает в желудке - гастрит, - заметил Шарыгин. - Но вы ешьте спокойно. Ну что тут? Рыба - это не только белки, но и фосфор. В леке - лук, чеснок и перец. Лук и чеснок - это витамины и фитонциды, а перец продлевает жизнь. В одном ауле на Кавказе ученые обнаружили невероятный процент столетних стариков. Заинтересовались. Оказывается, там употребляют огромное количество перца.

- Если так, я позволю себе еще немного вот этого снадобья, - сказал Романов и пододвинул к себе чашку с леком.

Шарыгин налил по второй:

- Кому тост?

- Позвольте мне, - поднял рюмку Романов. - Предлагаю выпить за здоровье жены Тараса Игнатьевича, - он поднял свою рюмку еще выше и провозгласил: Здоровье Валентины Лукиничны! Кстати, как она там?

- Я сегодня был в отделении чуть свет, - сказал Шарыгин. - Ей лучше.

- Вот и слава богу, - сказал Романов. - Так давайте, значит, за ее здоровье!

После обеда Романов сказал, что хочет немного посидеть возле красного камня, у воды, там прохладнее.

Когда он ушел, Андрей Григорьевич спросил:

- Как Валентина Лукинична все же?

- Худо. Дежурила эта дура, Ванда Николаевна. И вот во время приступа она распорядилась впрыснуть Валентине Лукиничне морфия. И сестра, как назло, новенькая: Зиночка захворала, так нам вместо нее из хирургического дали. Вот она и вкатила, да еще двойную дозу. Еле отходили. Хорошо, что Галины Тарасовны не было. Такого приступа я еще не видел. - Он вздохнул. - Хотя бы конец скорее, что ли.

- Вы об этом уж про себя, пожалуйста, - сказал Багрий.

- Так она же совершенно безнадежна.

- Это слово я давно - еще в молодости - выбросил из своего лексикона.

- Но вы ведь понимаете, что она обречена?

- И это слово я давно выбросил.

- Знаю, но она обречена.

- Не будем об этом, - попросил Багрий.

- Хорошо, не будем. Да не расстраивайтесь вы, Андрей Григорьевич. И по поводу вчерашнего собрания тоже не стоит волноваться. Людмила Владиславовна была в дурном расположении духа. У нее такие неприятности из-за этих историй болезни... Я промолчал, чтоб не подливать масла в огонь.

- В этом есть здравый смысл, пожалуй, - не подливать масла в огонь. Я понимаю, - согласился Багрий.

- А мне показалось, что вы расстроились вчера.

- Если откровенно - расстроился.

- Неужели вы не знаете нашу Людмилу Владиславовну? Пошумит и успокоится.

- А если не успокоится?

- Тогда я вмешаюсь.

- Как председатель месткома? - в голосе Багрия прозвучала уже откровенная насмешка.

Шарыгин выпрямился.

- Нет, - произнес он решительно, - как сослуживец, как ваш ординатор. Как ваш ученик, наконец.

- Вот за это, последнее, - спасибо.

С реки донесся веселый гомон и плеск. Вадим Петрович прислушался. Потянулся до хруста в суставах.

- Пойти искупаться, что ли? Жарища!

- Да, жарко, - согласился Багрий.

- Пошли вместе? А?

- Я посижу с Иваном Семеновичем. Потом в ерике и искупаюсь.

- Мелко там.

- Зато вода свежая и чистая, как стеклышко.

- Добре, - согласился Шарыгин и, перебросив полотенце через плечо, направился вдоль берега по тропинке, вьющейся в зарослях густо-зеленого кустарника вперемежку с камышом.

Багрий проводил его взглядом. Закурил и направился к мостику, что у красного камня. После купания Иван Семенович предложил сыграть партию в шахматы. Багрий согласился.

Они устроились в беседке, увитой диким виноградом, на двух чурбанчиках, заменявших стулья. В глубине беседки сиротливо стоял шезлонг.

Шарыгин вернулся только через полчаса. На загорелой коже искрились капли воды. Черные, с чуть заметной синевой волосы откинуты назад, и от этого крутой, с небольшими залысинами лоб казался еще круче.

- Ну как? - спросил Багрий, лишь бы спросить.

- Чудесно! Вода - прелесть как хороша.

- А вы знаете что, - обратился Романов к Багрию, - давайте у него спросим, у молодого. - И, не дожидаясь ответа, повернулся к Шарыгину: Рассуди ты нас, Вадим Петрович.

- С удовольствием, - согласился Шарыгин, - я только шезлонг себе подтяну сюда, на солнышко.

Он умостился поудобнее.

- Слушаю, Иван Семенович.

- Скажи ты мне, - начал Романов, - если бы у вас в больнице главного врача не назначали, а выбирали - прямым и тайным, - ты бы Людмилу Владиславовну прокатил на вороных?

- Ни за что.

- Мотивы? - спросил Романов.

- Мне нравится, когда во главе учреждения стоит женщина, да еще молодая. А если она при всем том красива и неглупа...

- Мотивы основательные, - улыбнулся Романов. - Ну, а другие как? Оцени ситуацию, как это говорится, со всех сторон. Избрали бы или прокатили на вороных?

- Прокатили бы, - убежденно сказал Шарыгин.

- Почему?

- У красивых женщин, как и у великих людей, много завистников. "Высота мечети определяется длиной ее тени, величина человека - количеством завистников" - так гласит восточная мудрость, уверяет Гармаш. Чем красивее женщина, тем больше у нее завистников, особенно среди женщин. А в больнице у нас большинство женщин.

- Вот видите! - сказал Романов, обращаясь к Багрию. - Все учли, а вот красоту... - Он повернулся к Вадиму Петровичу и спросил: - А если бы твою кандидатуру предложили?

- Меня бы тоже прокатили, - сказал Шарыгин. - По этой же причине много завистников. Мне чертовски везет во всем, а это всегда рождает завистников. При открытом голосовании они тянули бы за меня, а вот при тайном... Завистники всегда трусы.

- Вот чего мы тоже не учли, дорогой Андрей Григорьевич, - рассмеялся Романов.

- Да, этого мы не учли, - согласился Багрий. - Много мы не учли. И вот этого - тоже, - и он прищурился и решительным движением сделал ход пешкой: Шах и... мат, Иван Семенович!

Романов недоуменно посмотрел на доску.

- Да, мат, - произнес он огорченно. - Надо бы отыграться, да времени нет: надо полосу просмотреть - воскресный номер всегда дело ответственное.

- Пойдемте я провожу вас, - предложил Багрий и - к Шарыгину: - А вы отдохните немного.

Вадим Петрович кивнул.

Когда катер отвалил от мостика, Андрей Григорьевич еще долго стоял, опершись о перила, задумчиво глядя перед собой.

Томилась, изнемогая от зноя, река. Все дремало вокруг - и низко склоненная к воде ива, и стройные осокори, и камыши, и лодка у корчаги, и рыбак в ней. Даже поплавки на опаловой глади. Крикнула какая-то птица спросонок. Пробормотала что-то и затихла. Только стрекозы все пляшут и пляшут в знойном воздухе. Замрут на секунду, прикоснувшись к осоке, и снова повиснут на прозрачных крыльях в трепетной пляске.

Когда Багрий вернулся, Вадим Петрович безмятежно спал. Андрей Григорьевич сел напротив. Лицо молодого человека раскраснелось, покрылось мелкими каплями пота. На шее ритмично пульсировала артерия. Багрий подсчитал ее толчки. Шестьдесят четыре. Какое же это надо сердце иметь, чтобы на таком солнцепеке!..

Он тронул Вадима Петровича за плечо. Тот сразу открыл глаза.

- Что... Что такое?

- Переберитесь в тень.

- А-а, - спросонок протянул Шарыгин. - Да, пожалуй. - Он перетянул свой шезлонг в беседку, снова удобно устроился в нем и сразу же заснул.

29

Таня побежала в больницу проведать Валентину Лукиничну. Гриша засел за рукопись: он решил еще раз просмотреть отрывок, прежде чем прочесть его Гармашу.

Еще в школе Гриша Таранец прославился мастерством писать стихи, особенно частушки. За стихи его похваливали, а за частушки доставалось. Отец, председатель колхоза, был недоволен своим непутевым сыном за привычку высмеивать уважаемых людей.

Учился он так-сяк - на трояки, как он любил говорить. Только по литературе - всегда пятерки. На выпускном вечере его заметил Иван Романов, помог выбраться в город, устроиться на работу, поступить на литературный факультет.

Выход в свет первой книги принес вместе радость и совершенно непонятную горечь, смешанную с обидой. Грише все - или почти все - не нравилось в этой книжке: и обложка, и портрет на узкой полосе у корешка, и шрифт, какой-то тусклый, и бумага. И стихи не нравились. Они казались надуманными, скучными, тогда как в рукописи... И то, что это плохо оформленная и скучная книга на других все же производила впечатление, только усиливало горечь. Как же смотрелась бы эта книжка, если б она была издана в красочной твердой обложке, на меловой бумаге, без нелепых правок, которые позволил себе редактор.

Первой мыслью было пойти в издательство и учинить скандал. Романов, услышав об этом, улыбнулся.

- Вышла твоя первая книга, мой милый. Она редко производит впечатление вспышки новой сверхзвезды. Я тебе назову десятки имен, произведения которых вошли в золотой фонд нашей литературы, тогда как первые книжки их никем не были замечены. - Он повертел сборник Таранца в руках и согласился: - Одежда действительно дрянь, а содержание...

- Тоже дрянь.

- Если у нас есть что-нибудь святое, то это - вечное недовольство самим собой и тем, что мы сделали. Примерно так говорил Горький. Мне нравится твое самоуничижение, мальчик. Только давай договоримся, чтобы с другими об этом ни слова. Обещай.

Григорий угрюмо молчал.

- Обещай! - настойчиво повторил Романов. - Пройдет немного времени, и ты убедишься, что не прав. Это плохо оформленный сборник хороших стихов. И пойдем выпьем за них.

Романов оказался прав. Вскоре в газете появилась рецензия какого-то Запорожца, который очень похвально отзывался о стихах Таранца и корил издательство за серенькое оформление.

Таранец не сомневался, что Запорожец и Романов - одно лицо: очень уж похож у них "почерк". Через некоторое время примерно такая же рецензия появилась и в республиканской газете, потом в литературном журнале. Издательство предложило выпустить второй сборник.

Вторая книжка вышла в чудесном оформлении, в суперобложке. И название лирическое - "Вербы шумят". Большинство стихов тут было посвящено поэзии труда корабелов. Кроме славы книжка принесла еще и крупный гонорар.

У него и прежде было немало друзей, а сейчас... Пошли выпивки, рестораны, пикники. И со своей будущей женой он познакомился тоже в ресторане. Он говорил, что никогда не женится, что только полная свобода может дать простор для творчества, и вдруг очутился в плену у женщины, мечтавшей только о тряпках, гарнитурах, пуфиках и еще черт знает о чем. Она заставляла его писать стихи на злободневные темы, к любой, даже самой незначительной, дате. Она сделала его конъюнктурщиком. Он с ужасом видел, что становится пленником ненужных, даже противных ему вещей. Теперь нередко, вместо того чтобы идти домой, он забирался в небольшой ресторанчик с поэтическим названием "Тополенок", усаживался там в углу за столиком, просил подать вина и начинал писать. Однажды Каретников, увидя его, подошел, присел. Гриша налил ему полный стакан, стал горячо и страстно убеждать в необходимости беречь самое заветное, чтобы иметь возможность сеять вечное, бессмертное...

Каретников долго слушал околесицу, которую нес в пьяном тумане Григорий, потом глубоко вздохнул и ушел, не сказав ни слова, не притронувшись к стакану. На следующий день, во время обеденного перерыва, он отозвал Григория в сторонку.

- Ты вот что, парень... Ты брось эти свои выпивоны. Они тебя до добра не доведут. - И добавил: - Я вчера на тебя глядел там, в "Тополенке", и стало мне страшно... Почему?.. Я в тебе себя узнал. Если не бросишь, бедой кончится. Ты мне поверь.

- А чего же вы не оставите, если это так страшно? - спросил Григорий.

- У меня другое дело, парень. Я, брат, войну попробовал. Тебя еще на свете не было, а я... - Он оборвал свою речь, насупился и бросил уже зло: В общем, ты на меня не равняйся. Мне жизни уже не будет, а тебе только жить да радоваться.

- Да я ведь что, - забормотал растерянно Григорий, которого тронуло участие этого всегда хмурого электросварщика. - Я ведь понемногу... И только за компанию.

- Неправда, - сухо сказал Каретников. - Ты вчера был один, с бутылкой на пару. Девчонки в твою сторону глазами стреляли. Как же - рабочий поэт. Гордость нашего судостроительного. Девчонкам такое нравится. А мне за тебя страшно стало.

Григорий поспешил успокоить Назара Фомича:

- Так я же писал там. Сочинял. А вино для форсу поставил.

- Мне не бреши. Другим бреши сколько хочешь. А себе не бреши. Вино тебя сразу в полон берет. У меня, брат, глаз наметанный.

Григорий смутился. Он действительно пьянел быстро и незаметно для себя. И сразу же терял контроль над собой. Потом никак не мог вспомнить, что болтал, что делал. Однажды проснулся в незнакомой комнате. Узкая кровать, некрашеный деревянный стол с чернильницей на нем. Окно, забранное решеткой из арматурных прутьев. На полу - старенькая дерюжка. Пробовал открыть дверь. Заперта. Где он?.. Как попал сюда?.. Голова гудела. Во рту - горечь. Смутно припомнил вчерашнюю компанию - галантные парни, умненькие девчонки в брюках... Болтали о какой-то универсальной свободе, независимости, сексуальной революции, которая грядет. Сначала сидели в ресторане. Потом шли по улице. А дальше что?

Вошел знакомый милиционер. Григорий спросил:

- Где это я?

- Вытрезвитель это, Гриць. Не хотел тебя позорить, в общую тащить, и устроил в дежурке.

Григорий похолодел от ужаса. Совсем недавно Романов попросил его написать сатирические стихи о вытрезвителе, и он тогда провел здесь почти целый вечер. На другой день в газете появились его частушки - острые, хлесткие. И вдруг...

- За что меня?

- Собирался продавца в гастрономе избить за то, что не хотел водку в долг отпустить.

- Избил?

- Добрые люди удержали.

- Значит, можно собираться?

- Можно, - улыбнулся милиционер.

...С женой у него не ладилось все больше и больше. Василий Платонович был прав. Кругом прав: и беременность оказалась липовой, и характер истерический, привычки мещанские... Он напился и в пьяном дурмане учинил погром в своей квартире: выбросил в окно радиоприемник, телевизор, вслед за ними полетели с третьего этажа чешские или немецкие - черт их разберет какие! - стулья, фарфоровые безделушки, пуфики, посуда. Он выбросил все, что можно было выбросить. Потом вооружился своими шестикилограммовыми гантелями и в течение нескольких минут превратил в щепки шкаф. После этого "побоища" Таранца отправили на год в колонию. Затем, неожиданно совершенно, срок сократили наполовину.

Семейные дела его утряслись как-то сами собой: пока он отбывал наказание, жена оформила развод и стала полновластной хозяйкой его благоустроенной квартиры.

- Черт с ней, с квартирой, - говорил Григорий. - Была бы не эта однокомнатная со всеми удобствами, а золотые хоромы - отдал бы, только б не видеть ее, мою благоверную.

Потом он встретил Таню. Она заметила его давно. О его поэзии отзывалась восторженно, даже если стихи были "так себе", гордилась тем, что его лучше, чем других, встречает молодежь, тем, наконец, что любит его. Когда ей в руки попали его "тюремные" стихи, она переписала их в десятках экземпляров и раздавала студентам. Вот, читайте!

Гриша обратил на нее внимание во время своего творческого отчета, организованного литфаком. На этом вечере ему досталось от критиков. Таня выступила в его защиту страстно и убедительно. После вечера он крепко пожал ей руку, от души поблагодарил и пошел провожать. Через некоторое время она предложила ему комнату в своей квартире. Две комнаты с кухней много для одного человека. Он тут же перетащил к ней свой нехитрый скарб.

В редакции газеты лучше всех к нему относился дядька Тымиш, старый вахтер, невысокий, худощавый человек с добродушным лицом и свисающими по-запорожски усами. Может быть, потому, что видел, как Григорий пишет стихи. Пристроится где-нибудь на табурете в раздевалке и начинает что-то бубнить себе под нос, мерно постукивая при этом носком по полу. Пишет, вымарывает, опять бубнит и опять пишет. Проходит какое-то время - иногда час, иногда несколько часов, - и стихи "вытанцовываются". Прежде чем нести их "на суд" завотделом, Григорий всегда читал их дядьке Тымишу. И тот потом с тревогой ожидал, чем закончится разговор в отделе.

Когда Григорий возвращался мрачный, дядька Тымиш спрашивал с тревогой:

- Не приняли?

- Не приняли.

- Порвал?

- Порвал.

- Не жаль?

- Одним шедевром больше, одним меньше... Пойду выпью, может, на сердце легче станет.

- Гультяй ты и шибайголова, - говорил вахтер. - Надо бы мне поломать дружбу с тобой, да привязался я к тебе, окаянному. Пора остепениться. Говорил ты мне, что дивчина у тебя есть. Добрая дивчина. Что же тогда резину тянешь? Если на полном серьезе нравится, то, как это кажуть у нас, господи благослови.

Таранец отрицательно качал головой. Нет, хватит и того, что раз сотворил такую глупость.

- Поэт, дядя Тымиш, должен быть свободен, как ветер. Поэт должен всегда оставаться свободным.

- От чего свободным? - услышав разглагольствования Таранца на эту тему, спросил Гармаш.

Гриша, как мог, объяснил.

- Да поймите же вы, - сказал Сергей Романович. - Нет и не может быть такой свободы, о которой вы тут говорите. Человек всегда связан по рукам и ногам законами того общества, в котором живет. Это ведь так просто.

- За что же тогда боролись наши отцы и деды? - спросил Таранец, пытаясь превратить неприятный разговор в шутку.

- За анархию и произвол они не боролись. А то, что вы проповедуете под девизом "свободы", на самом деле - анархия. Вы вольны выбрать себе любую профессию, но коль выбрали и выучились, извольте добросовестно работать. Вы свободны сделать выбор, с какой женщиной связать свою судьбу. Никто вас не неволит. Но коль вы уже сделали выбор, извольте создать здоровую семью, спокойную, в которой воспитывались бы крепкие и счастливые дети. А жить какое-то время с одной, с другой, третьей и так далее - это не любовь и не свобода, а самый обыкновенный разврат. Впрочем, мне кажется, что вы только рисуетесь, потому что в действительности думаете, как и я. Вы же толковый парень, Гриша. И знаете, что такое истинная свобода.

- Осознанная необходимость, - ухмыльнулся Таранец.

- Да. Не пойму только, зачем вы об этом с насмешкой. Есть вещи и понятия, насмехаться над которыми - кощунство. Да, свобода - это осознанная необходимость. И это отличает нашу политику в данной области от всего, что было нагромождено до нас. Вам кажется, что вы протестуете против этой политики, а вы просто кривляетесь.

- Я не политик, Сергей Романович. Я поэт.

- А поэт обязан быть политиком. Государственный деятель может порой и не знать тонкостей поэзии, а поэт обязан хорошо разбираться во всех тонкостях политики. И не только разбираться, но и вмешиваться в нее. Активно. Кстати, мы ведь уже говорили об этом. И помнится, вы были со мной согласны. Или мне почудилось?

После этого разговора Григорий долго ходил сам не свой. Он был в отпуске, времени хоть отбавляй, вот и колесил по городу.

"Свобода - это осознанная необходимость, - бормотал он. - А что, ведь правильно! Правильно: мне сейчас, например, необходимо напиться. Я это понимаю. Другими словами - осознаю необходимость напиться, и так как я свободный человек, то я имею полное нравственное право пойти и набраться до чертиков. Осознанная необходимость так осознанная необходимость". С ним творилось что-то неладное: его не тянуло к друзьям-собутыльникам, ему хотелось одиночества. Он направился к реке, в яхт-клуб. Сидел, подперев голову руками, и смотрел на весенние гонки швертботов, потом заторопился домой.

Когда, уже под вечер, Таня вернулась из института, в комнате стояли сумерки от табачного дыма. Гриша сидел за столом, взлохмаченный и взбудораженный.

- Что с тобой? - спросила она.

- Вот послушай, - сказал он и начал читать.

- Что это будет? - спросила Таня, когда он закончил.

- Поэма. И знаешь, как я назову ее? "Свобода".

- Хорошее название. Очень хорошее. Светлое. Но ведь об этом так много написано.

- О любви тоже много написано, - сказал Григорий.

Он не выходил из дому почти три недели, до конца отпуска. Поэма была еще далека до завершения, но один отрывок был закончен, и Гриша решил отнести его в газету. Стихи понравились.

- Кажется, вы начинаете браться за ум, - сказал редактор, обычно скупой на похвалу.

Романов тоже похвалил.

- Вот это и есть то, что называется настоящей социалистической поэзией, - сказал он. - Горжусь тобой, мой мальчик. Все-таки это я тебя, черта, открыл.

Отрывок был принят. Таранец обрадовался. Но какое-то неясное сомнение одолевало его, что-то скребло и скребло на сердце...

- Надо бы прочесть этот фрагмент Гармашу, - сказал он Тане.

- Хочешь, я позвоню ему сейчас и попрошу послушать.

- Пожалуйста, позвони.

Сергей Романович охотно согласился.

- Приходите в воскресенье после обеда, - сказал он. - Буду ждать.

30

Гриша читал свой отрывок на память стоя. Сергею нравилась эта его манера читать именно так - стоя и на память. Стихи только так и надо читать.

Гармаш любил стихи. Его всегда поражала могучая сила слов, заключенных в строгие рамки стихотворных строк и облеченных в музыку ритма. Может быть, потому его всегда так злила профанация в этой области. Потому и ненавидел он рифмоплетов, глубоко убежденных, что достаточно зарифмовать несколько злободневных лозунгов, чтобы получить право на публикацию, на высокое звание поэта.

У Таранца был приятный голос и великолепная дикция. И это настораживало. Но сейчас обычное чувство настороженности быстро уступило место искреннему интересу и удивлению. Стихи воспринимались на редкость легко, как всегда воспринимается все очень простое и до прозрачности ясное.

Сергею нравилась поэзия Таранца. Но в ней зачастую была какая-то легковесность. И это огорчало. Сейчас же он слушал не просто мастерски сделанные стихи, а нечто значительное, произведение, в котором на фоне в общем-то незамысловатого сюжета четко вырисовывались очень сложные психологические конфликты и злободневные проблемы.

- Не понимаю, что вас тревожит? - спросил Гармаш. - Хорошо, отличные стихи.

- А что я говорила? - радостно воскликнула Таня.

- Подожди, - остановил ее жестом руки Таранец и, обернувшись к Сергею Романовичу, спросил: - Вы можете сказать, чем именно вам нравятся эти стихи?

- Могу, - ответил Гармаш. Он помолчал, раздумывая, с чего начать, чувствуя, как смотрит на него Таня, как настороженно ждет Таранец. Понимаете, Гриша, в мире сейчас происходят очень важные и сложные события. Вы хотите помочь людям осмыслить их. Человек вырвался в космос, говорите вы. И теперь он должен найти свое место среди других людей уже не в масштабе своей семьи или своего аула, а в мировом. Вы говорите, что сейчас самое важное - подняться над мелочами, поступиться ими во имя более важного. Это очень просто и в то же время очень трудно... Наши враги всю свою политику так называемого "совращения умов" строят на титанических усилиях опутать это "самое главное" паутиной мелочей. Конечно, их очень много, этих мелочей. И часто они кажутся весьма значительными. Но вы правы: чтобы увидеть самое главное и показать его людям, надо подняться над мелочами. Не всем это удается. Вам удалось. И вы зовете к тому же своих сверстников. Ваша "Свобода" - это призыв избавиться от всего, что мешает счастью: от пошлости и эгоизма, от зависти и обывательства, от суетности, от плена мелочей, которые могут засосать, как болото. Вы меня обрадовали.

- Не знаю, - задумчиво произнес Таранец, - но с тех пор, как я взялся за эту поэму, я никак не могу отделаться от ощущения, будто меня сорвало с якоря и несет неведомо куда, как лодку в бурю.

Гармаш улыбнулся - он уже догадывался, что творится в душе этого человека. Надо бы поговорить с ним с глазу на глаз. И не откладывая. Его стихи - как исповедь, и с ним сейчас надо как с грешником в минуту полной откровенности.

- Танечка, - попросил он. - Сделайте милость, приготовьте нам кофе.

- С удовольствием.

Сергею показалось, что она обрадовалась возможности оставить их вдвоем. "Она чувствует, - подумал он, - что с близким ей человеком творится что-то неладное, что он в плену сомнений и тревог. И надеется, что я помогу ей. Знала бы она, как трудно с такими, как ее Гриша. С такими, как он, всегда нелегко. Они терпеть не могут словесных штампов, их всегда раздражает нравоучение. Они восстают против деклараций, как и против политической трескотни. Их может покорить только искренность и душевная теплота. То, что он написал, и впрямь не просто хорошие стихи, такие обычно пишут после долгих раздумий. Это исповедь и проповедь в одно и то же время. Проповедь в лучшем смысле этого слова - действием. И тут нужна фанатическая убежденность: мало провозглашать свои принципы, надо быть до конца преданным им. А поэзия, настоящая поэзия - всегда святыня. И чтобы стать жрецом ее, нужно самому быть очень чистым".

Гриша слушал молча. Обветренное, энергичное лицо его сначала пошло красными пятнами, потом стало бледнеть. Несколько раз он хотел прервать Гармаша, но сдерживался. Сергей Романович закончил. В комнате несколько минут стояла тишина.

- Так вы считаете, - Гриша указал на свою рукопись, - вы считаете, повторил он, - что это все - ложь? Лицемерие и ложь? - Голос его дрогнул.

- Лицемеры и лжецы никогда не испытывают того, что тяготит вас, произнес Гармаш. - Они вершат свое подлое дело и остаются спокойными. У них никогда не бывает такого ощущения, "будто их сорвало с якоря и несет неведомо куда". Они всегда знают, что делают. Мне кажется, вам надо хорошенько подумать над тем, что вы написали.

Таранец кивнул. Гармаш продолжал, по-прежнему осторожно подбирая слова:

- Я хотел сказать, Гриша, что талант, подлинный талант, прежде всего большая ответственность, и в первую очередь перед самим собой, родными, близкими... Конечно, он дает и преимущества. Но как ничтожны они, эти преимущества, по сравнению с ответственностью. Вас не обижает, что я говорю?

- Нет. Конечно, все это очень горько, но вы правы. Вы правы: мне надо хорошенько подумать.

Вернулась Таня. Она была в пестром фартуке Галины. В руках - поднос, на нем чашки, сахарница.

- Вот и кофе, - обрадовался Гармаш. - Сейчас мы подкрепимся, потом еще почитаем. Мне бы очень хотелось прослушать еще хоть один фрагмент из этой поэмы.

- Сегодня я больше читать не стану, - хмуро произнес Гриша.

- Ладно, не станем читать, будем пить кофе.

Прихлебывая из чашки, Гриша попросил Сергея Романовича показать что-нибудь из его новых набросков. Сергей протянул ему несколько страниц только сегодня утром отредактированных и переписанных начисто:

- Опять про войну.

- Сегодня, когда мы добирались к вам и проезжали мимо кинотеатра, одна дамочка, глядя на афишу, ворчала: "Господи, опять о войне. Ну сколько можно?!"

- Так я ведь не для этой дамочки пишу.

- И я бы написал про войну. А только... Я ведь тогда, как это говорится, пешком под стол ходил. Помню, когда немцы впервые появились у нас на селе, мать схватила меня на руки - и бегом в хату. Она дрожит от испуга, а я смотрел в окно и ничего страшного не видел. Солдаты как солдаты. Только и того, что шинели другого цвета. Так неужели об этом писать? - Он протянул рукопись Тане: - Читай, у тебя лучше получится. - Он знал, что Гармаш любил слушать свои наброски в чужом чтении. Сергей Романович на литературных четвергах часто утверждал, что только так лучше всего воспринимаются все недостатки сюжета и стиля.

Гармаш отодвинул машинку, уперся локтями в стол, положил подбородок на ладони, стал слушать.

...Таня сделала паузу между двумя главами. Гриша вздохнул. Произнес огорченно:

- Обидно.

- Что обидно? - спросила Таня.

- Что поздно родился, - ответил Григорий. - Читай.

"Если вдуматься, то он прав, - подумал Сергей. - О войне писать легче. Трудности, острые конфликты... Характеры вырисовываются сами собой. Но, с другой стороны, эта женщина в троллейбусе... "Господи, опять о войне. Ну сколько можно!" Нет, надо писать. Как получилось, что немецкий народ, такой великолепный народ, был так обманут. Как это случилось? И еще. Ведь по нашей земле шагали не только молодчики в черных мундирах со свастикой на рукаве. Шагали крестьяне. Шагали рабочие. Шагали служащие - бухгалтеры, счетоводы, сборщики податей... Учителя, которым конечно же не из автоматов строчить, а обучать ребят уму-разуму. Наконец, конструкторы, техники, ученые, черт их возьми. Эти не могли не понимать, что делают. Этих не одурачишь теориями о преимуществе арийской расы. Вся Европа лежала у их ног, покоренная и, казалось, покорная. А впереди, за Кавказским перевалом, мерещились им белые храмы и тихие реки сказочной Индии. Они..."

- Не было этого! - громко, со злостью сказал Гриша.

- Чего не было? - спросил Сергей.

- Того, о чем вы пишете здесь. Наши люди всегда верили в победу. С первых дней. С первых часов. Никто не задумывался над тем, что будет, если немцы победят. - Я задумывался, - спокойно сказал Сергей. - А почему вы полагаете, что они не могли победить?

- Потому что история подчиняется закономерностям. И потом, кто сомневается у вас? Коммунист? Если бы такой вопрос задал трус или предатель, куда ни шло. А то ведь коммунист. Сын участника штурма Зимнего. Не мог такой сомневаться. Не имел права.

- Немцы дошли до Волги. Они были в Кисловодске... Вдумайтесь, Гриша, в Кисловодске. На них работали все заводы Европы. С ними были армии многих стран. А мы потеряли хлеб, металл и уголь Украины, Белоруссию, Ленинград блокирован, тысячи городов - в руинах...

- Все равно, не могли они победить.

- Вспомните Испанию. Если бы кто-нибудь сказал мне в тридцать шестом, что фашисты в Испании победят, я бы ему проломил голову. А они ведь победили и вот уж какой десяток лет все держатся и держатся.

- Ладно, - произнес Григорий и попросил: - Читай дальше, Таня.

"Имею ли я право так ставить вопрос в своей книге? - думал Сергей и решил: - Имею. Так могло быть. И нужно показать, чего стоило нам, чтобы этого не случилось".

Таня закончила читать, положила рукопись на колени.

- Вот видите, - сказал Гриша. - У нее слезы.

- Ты скажи, - спросила его Таня чуть слышно, - надо писать об этом или не надо?

Григорий вдруг вспомнил Каретникова, его слова: "...Я, брат, войны попробовал... Мне жизни уже не будет..." Посмотрел на Гармаша, на Таню. И сказал так же тихо:

- Надо.

31

Солнце садилось медленно, нехотя. Длинные мягкие тени ложились под ноги. Песок, днем золотистый, сейчас казался розовым.

Теплоход появился из-за мыса, пыхтя, замедлил ход и наконец тяжело осевшим бортом уперся в причал. Мостик дрогнул, сваи жалобно заскрипели. Полуобнаженный матрос с традиционной татуировкой на груди и руках что-то предупреждающе крикнул осипшим голосом, легко приподнял тяжелый деревянный трап, уложил его чуть наискосок, стал сбоку, отряхнул ладони и принялся отбирать билеты.

Вадим Петрович и Багрий устроились внизу. Шарыгина оттеснили влево. Он стоял, держась за перила, любовался закатом.

Чаще застучал дизель. Послышалась команда отдать концы. Матрос убрал сходню, снова отряхнул ладони и куда-то исчез. Послышался нарастающий шум воды за кормой. Катер, постепенно набирая скорость, направился к фарватеру.

Дрожит мелкой дрожью палуба. И поручни тоже дрожат, еще теплые, не успевшие остыть металлические поручни, отшлифованные сотнями тысяч рук за десять лет.

Солнце висело над плавнями, оранжево-красное, остывающее, под ним лежало облако, тонкое, нежное, будто сотканное из синей паутины. И над ним облако, но уже плотное, в разрывах. И в этих разрывах - ярко-золотистый багрянец. На палубе уже неясные вечерние тени. Они все время движутся, то приближаясь к борту, то отодвигаясь от него. Но вот солнце ушло за облако, и тени растаяли, все вокруг покрылось легкой синеватой дымкой. У берега, под развесистыми ивами, вода уже - совсем черная. И над этой лоснящейся тенью чудится легкая кисея тумана. При закате солнца на реке все обманчиво, особенно цвет воды - не то густо-фиолетовый, не то оранжево-лиловый с таинственными бликами на гребнях волн, покато расходящихся от теплохода к берегу.

Сквозь мерный стук машины и назойливый крик чаек слышно, как журчит вода за бортом.

Когда теплоход причалил к пристани, над городом повисли сумерки. Зажглись вечерние огни. У входа создалась толчея: пассажиры спешили к трамвайным и троллейбусным остановкам. У соседнего пирса тоже причалил большой речной теплоход, переполненный дачниками.

Вадим Петрович проводил Багрия до трамвая, помог сесть - это было нелегко, - подождал, пока трамвай тронулся, и зашагал к своему троллейбусу. На душе у него было легко и радостно: день прошел хорошо, натянутость в отношениях с Андреем Григорьевичем, которая возникла вчера и еще сегодня давала себя чувствовать, к вечеру совсем прошла, дома ждала газета с его статьей о витаминах, и вообще все шло как нельзя лучше.

Багрий стоял у окна площадки наполненного до отказа трамвая и думал, что сегодня надо было бы ему вернуться пораньше, чтобы успеть поговорить с Каретниковым, может быть, в больницу съездить - посмотреть Валентину Лукиничну. Он и хотел выехать пораньше, но не получилось: сначала сосед в гости пришел, потом другой пожаловал - пригласить его и Шарыгина отобедать в семейном кругу за компанию, затем сняли с рейса дополнительный катер, который всегда включался в график по выходным. "Ничего, - успокаивал себя Андрей Григорьевич, - времени еще много, успею все сделать".

Вернувшись домой, он принял душ, переоделся и направился к Назару Фомичу.

Каретников, как и вчера, сидел на верхней ступеньке лестничной площадки и курил.

- Ну как? - подсел к нему Багрий. - Отошло маленько?

- Вы уж извините, Андрей Григорьевич, накуролесил я тут вчера.

- Что старое вспоминать. Мне надо бы с вами поговорить. Еще вчера вечером хотел, да какой же разговор вчера. Может, пригласите на чашку чая?

- Ради бога, Андрей Григорьевич, - поднялся Каретников. - Милости прошу. Да только Саши дома вот нет.

- И хорошо, что дома нет. Нам с вами с глазу на глаз поговорить надо.

Они устроились на кухне. Каретников хозяйничал - поставил чайник на плиту, достал из шкафа чашки, ложечки, сахарницу, даже баночку с вареньем. Когда чайник закипел, Назар Фомич заварил свежего чая, налил гостю и себе.

Андрей Григорьевич пил молча, потом заговорил о вчерашнем приходе Бунчужного. Услышав о директоре, Каретников вспылил:

- Да пошел он...

- Напрасно вы так о нем. Разговор ведь о вас шел.

- С чего бы это! Бунчужный - и вдруг обо мне, мелкой сошке...

- Да не считает он вас мелкой сошкой, Назар Фомич. Он вас умельцем считает. И просил передать, чтобы завтра на работу вышли.

- Да не может быть этого. Бунчужный своих решений не меняет.

- Меняет, если надо. И напрасно вы с такой злостью о нем: ведь сами понимаете, что неправы. Согласитесь, Назар Фомич, нельзя на завод, да еще на такую работу, как у вас, в тяжелом похмелье являться.

- Что правда, то правда, - вздохнул Каретников.

- А если правда, значит, и на работу завтра. Однако мне еще и о другом с вами поговорить нужно.

- О моем пьянстве? Так мы об этом уже не раз говорили. - Он замолк. Угрюмо глядел в стакан, помешивая ложечкой. Стекло тихо позванивало.

Багрий понимал, что, если и дальше так пойдет, разговора, на который он рассчитывал, не получится. С этим человеком надо как-то иначе.

- Поймите, Назар Фомич, - начал он мягко, с трудом подбирая нужные слова. - Я не только сосед вам, я ведь еще и старый лекарь, много повидавший на своем веку. Есть люди, которые безо всякой причины пьют. Сдуру. А у вас причина. И, чует мое сердце, уважительная. Знать бы ее, и помочь можно. Каретников отрицательно покачал головой. Багрий тут же предупредил готовое вырваться возражение: - Можно, - твердо сказал он. - Нужно только знать, что вас гнетет. Многие вокруг вас уже и возмущаться устали. А мне вот искренне жаль вас. По-человечески жаль. Будто не с вами беда, а с родным сыном. И ребят ваших жаль - хорошие у вас ребята. И Сашу жалко. До боли в сердце. Вы вот на нее с руганью да с ножом, а она ведь любит вас. И вообще - она славная, добрая женщина. Все ее любят - и тут, и на заводе...

Багрий говорил неторопливо, тихим голосом. Теперь нужные слова приходили уже сами собой. И от этих слов, и от проникновенного голоса Багрия что-то дрогнуло в душе Каретникова. Никто никогда с ним так не говорил. Ругали, корили памятью отца, попрекали слезами жены и детей, но чтобы вот так...

Багрий вспомнил встречу с Будаловым, свои раздумья после этой встречи и рассказал Каретникову о том убийстве, когда отец, в пьяном дурмане, зарезал жену и детей, а сам повесился. Каретников слушал уже не просто внимательно, а сосредоточенно. Когда же услышал о детских следах на полу, лицо его болезненно исказилось. Он скрипнул зубами, ударил кулаком по столу и глухо произнес:

- А ведь он, этот полицай, и меня на то же самое подбивает, подлюга. "Нельзя тебе детей, Назарка, - говорил. - След на земле оставлять нельзя".

- Какой полицай? - спросил Багрий.

Каретникову уже давно хотелось рассказать кому-нибудь все, что таилось в душе, чем тяготился. Кому же и не рассказать, если не этому старому доктору, который сумел заглянуть ему в душу, понять его муку. И Каретников начал свой рассказ. Багрий слушал затаив дыхание. "Вот оно - еще одно эхо войны", - думал он. Чем дальше шел рассказ, тем с большим волнением слушал Багрий.

- Всю жизнь изуродовал мне этот Крысюк - прихвостень фашистский.

- Как вы сказали?.. Это фамилия полицая - Крысюк?..

- Его.

Багрий несколько секунд молчал, ошеломленный.

- Послушай, Назар Фомич, - наконец овладел он собой. - Я ведь знаю эту историю. Это не вы. Это Крысюк выдал мальчишек с Крамольного острова. Мне Сергей Романович рассказал. Он пишет книгу об этих мальчишках, знакомился в архиве со всеми материалами. Ведь там, в архиве, сохранились и донос Крысюка и протоколы допросов. Никого вы не предавали. Наоборот, вы с ними заодно работали, таскали им взрывчатку, а они уже действовали. И на виселицу вы не попали случайно, скорее всего по малолетству. Сергей Романович хотел с вами поговорить, но вы наотрез отказались. Теперь-то мне понятно почему. Этот Крысюк много бед натворил. Он и дочку Бунчужного загубил. У меня только третьего дня с Валентиной Лукиничной по этому поводу разговор был.

Каретников несколько секунд сидел молча, ошарашенный. Багрий тоже молчал.

- Ну, попался бы он мне теперь, этот Крысюк! - сжал кулаки Каретников. - Я бы из него душу вынул!

- Нет его, Назар Фомич. Еще в сорок пятом поймали, судили и расстреляли. Он давно сгнил, полицай этот. А видения ваши - от алкоголя. И нужно бросать его. Пока не поздно - бросать. Если трудно, я помогу. В больницу определим.

- На кой ляд мне теперь больница?! Да я теперь...

Прошло не меньше получаса, прежде чем Назар Фомич успокоился немного. Андрей Григорьевич стал прощаться. Все еще взволнованный Каретников крепко пожал ему руку, проводил до дверей и снова крепко пожал. Когда Багрий вернулся к себе, было уже около одиннадцати. Он решил все же позвонить в больницу. Сел за стол, пододвинул телефон и стал неторопливо набирать номер своего отделения. Ответила дежурная сестра.

- Ой, Андрей Григорьевич!.. Мы вам звонили, звонили... Беда у нас... Валентина Лукинична... - Она всхлипнула. - Я трубку Галине Тарасовне передам.

Багрий слышал, как сестра передавала трубку, потом дыхание Галины.

- Что с мамой, Галочка?

- Она умерла. Она больше не могла уже. И я ввела ей три ампулы наркотала.

Багрий почувствовал внезапную сухость во рту, потом стиснуло сердце. Он переложил трубку из правой руки в левую, помассировал грудь. Превозмог волнение и сказал первое, что пришло в голову:

- Ты не сделала этого, Галина.

- Я ввела ей три ампулы наркотала.

- Когда?

- Не знаю. Пятнадцать минут назад или двадцать.

- Посмотри внимательно: может быть, это глубокий наркоз. Надо вызвать бригаду по реанимации, а до этого... Нет. Передай трубку Наде.

- Я у телефона, Андрей Григорьевич, - сказала сестра.

- Слушай, Наденька, ты в отделении самая старшая сейчас. Надо немедленно... - Он стал перечислять, что нужно сделать, потом попросил прислать машину.

- Машина ушла за Вадимом Петровичем. Как только вернется...

- Ладно. Не нужно машины, - он положил трубку. Бегом спустился по лестнице.

Первое же такси хоть и было занято, но остановилось, когда он поднял руку. Шофер оказался знакомым. Багрий сказал, что ему надо срочно в больницу. Пассажиры - два парня и рыжая девица с каким-то диким начесом стали было протестовать. Но шофер повысил на них голос:

- Вам в ресторан, а там человек, может быть, умирает. А ну-ка вылазь!

Пассажиры не вышли, потеснились молча.

В ординаторской было светло и тихо. Галина стояла у окна, спокойно глядя перед собой. Вадим Петрович сидел за столом, вертя на стекле три пустых ампулы.

- Ну что? - спросил Багрий.

- Экзитус леталис, - громко, даже, как показалось Багрию, слишком громко произнес Шарыгин; увидел, что Багрий часто дышит, вскочил и пододвинул стул: - Садитесь, Андрей Григорьевич, на вас лица нет.

- Что же это, друзья мои? - спросил Багрий, опускаясь на стул и глядя на тускло поблескивающие на стекле светло-коричневые ампулы.

- Три ампулы наркотала номер семнадцать, - сказал Шарыгин.

- Да замолчите вы, ради бога!.. Как же это, Галочка?

- Она больше не могла. И я - тоже. И так лучше.

"Я должен был это предвидеть, - с тоской подумал Багрий. - Ее нельзя было оставлять одну с матерью. Со вчерашнего дня ее нельзя было оставлять наедине с матерью..."

32

Тарас Игнатьевич вернулся из Благодатного поздно вечером. Позвонил в больницу. Узнал, что Галина возле матери, что Валентине Лукиничне немного лучше, чем утром, успокоился и лег спать.

Обычно он засыпал сразу, но сегодня, видимо, давала себя знать усталость. Не спалось. Он потянулся за книгой, но и читать не хотелось. Будоражили впечатления прошедшего дня. Утром он ехал, не торопясь, по асфальтовой дороге, брошенной от реки до моря серым полотном по широкой, буйно зеленеющей в этом году степи. Наконец показался дом отдыха корабелов. Он назывался, как и старое большое село, расположенное в трех километрах справа, "Благодатное". Только село от берега отделяла двухкилометровая полоса песка, а дом отдыха раскинулся у самого моря. Двести пятьдесят облицованных разноцветным пластиком коттеджей стояли несколькими рядами. Пляж, намытый тонким золотистым песком, был огражден с двух сторон бетонной дамбой. Здесь было все, что нужно для благоустроенного пляжа, - пестрые грибки, раздевалки и душевые установки. Легкая ограда их облицована керамическими плитками, собранными в украинский узор. На восточной окраине у самого берега - столовая. Просторная открытая веранда ее была сейчас пуста. Уборщица, перевалившись через барьер, вытряхивала скатерть прямо в море. Тарас Игнатьевич подъехал к столовой, поставил машину в тени развесистой акации, заглушил мотор, выбрался из машины и вдохнул полной грудью свежий морской воздух.

В этом году он тут впервые. Обычно он приезжал сюда ранней весной, проверить, как идет подготовка к началу сезона. Ширин торопился навстречу. Поздоровался и доложил, что Ватажков уже был, уехал, обещал вернуться к двум.

- Тем лучше, - сказал Бунчужный. - Успеем до его приезда осмотреть все, прикинуть, что к чему.

Тарас Григорьевич мечтал сделать этот дом отдыха лучшим на всем побережье. Ему хотелось, чтобы у его корабелов было все не только самое добротное, но и самое красивое: цеха, территория завода, дома на жилмассиве, профилакторий в сосновом лесу на противоположном берегу Вербовой, спортивный комплекс для заводской молодежи, Дворец культуры. И этот дом отдыха - тоже. Ему хотелось, чтобы здесь все утопало в зелени, а это долго не удавалось. Осенние штормы захлестывали все побережье. Коттеджи и другие постройки, укрепленные на высоких бетонных фундаментах, мало страдали от этих штормов, но зеленые насаждения... Волны уносили и песок с пляжа, и чернозем с цветников. На следующий год приходилось все начинать сначала - и песок намывать, и чернозем привозить. Песок заново намыть - не проблема, а вот чернозем достать... Потом соорудили бетонную дамбу. Она огибала побережье на протяжении трех километров, а по краям врезалась в сушу до того места, куда волны не добирались даже во время самого буйного шторма.

Теперь можно было по-настоящему озеленить территорию. В прошлом году зимой, в самую стужу, высадили около двух тысяч уже взрослых деревьев, вместе с прикорневой материнской землей, и деревья прижились. Весной и кустарник высадили - только ремонтантных роз больше двух тысяч. Вон как они сейчас роскошно цветут. Если еще недавно, когда, бывало, подъезжаешь сюда, все коттеджи как на ладони, то теперь они утопают в густой листве.

Тарас Игнатьевич шел с Шириным по нешироким улочкам, любовался насаждениями. До чего же уютно здесь стало.

Была у него еще одна задумка - поставить слева от поселка санаторный корпус в пять этажей с лоджиями, выходящими к морю. А рядом - пионерский лагерь и оздоровительный комплекс для дошкольников. Сейчас каждый коттедж чаще всего отводился одной семье. Отдых вместе с детьми имеет свои преимущества, но и отрицательного в таком отдыхе тоже не мало: уход за ребятами всегда связан с хлопотами, отнимает много времени. И конечно же куда лучше, если малыши будут рядом, в специальном помещении, под присмотром воспитательниц, медицинского персонала и нянечек. Тогда и взрослые смогут отдохнуть по-настоящему. Награждение завода вторым орденом Ленина - самый подходящий случай, чтобы добиться ассигнований на сооружение санаторного корпуса и "детского оздоровительного комплекса". Ради этого, собственно, и приехал сюда сегодня Тарас Игнатьевич. И Ватажкова ради этого пригласил, чтобы все обсудить, обо всем договориться.

Сейчас, лежа в постели, он вспомнил, как шел, не торопясь, по поселку, здоровался со встречными, обменивался шутками. Вспомнил старого слесаря из достроечного цеха, который, несмотря на пенсионный возраст, продолжал работать, как он сам говорит, "на полную катушку". Старик с полотенцем через плечо шел на пляж. Тарас Игнатьевич остановил его, поздоровался, спросил!

- Выгреваешь свои старые кости, Матвеич?

- Выгреваю, - ответил тот, улыбаясь.

- Когда твой отпуск кончается? - поинтересовался Бунчужный.

- Всего четыре денька осталось.

- Укоротим тебе отпуск в нынешнем году, - улыбнулся и себе Бунчужный. Послезавтра на торжественном собрании нужно быть. Орден Трудового Красного Знамени вручать тебе будем. Ну, а после собрания, как и полагается, банкет. А после банкета... В общем, испортим тебе конец твоего отпуска, Матвеич?

- Я на такую порчу согласный хоть каждый год, - рассмеялся старик.

- Ишь ты, - снова улыбнулся Бунчужный. - "Каждый год". Грудь у тебя узковата, Матвеич. А наград и так много. Куда новые цеплять будешь?

- А я напыжусь, Тарас Игнатьевич. Напыжусь.

- Разве что так, - рассмеялся Бунчужный. - Ладно, иди к морю. Тебе надо теперь каждую минуту беречь.

Потом до приезда Ватажкова он вместе с Шириным и главным инженером по капитальному строительству, который сейчас отдыхал тут со своей семьей, осмотрели все, сверили планы, обсудили еще раз проект главного корпуса, помечтали о парке, подсчитали, сколько земли понадобится для этой затеи. Когда приехал Ватажков, снова обсудили все, уже окончательно.

...Домой возвращались уже в сумерках. Яков Михайлович сел в машину Бунчужного. Лежа в постели, Тарас Игнатьевич с удовольствием вспоминал и эту обратную дорогу. В машине было тихо. Слышалось только шуршание шин по асфальту.

Яков Михайлович сидел, откинувшись на мягкое сиденье. Вышитый простеньким узором воротник его косоворотки был расстегнут. Загорелая шея почти без морщин. И сейчас, когда Тарас Игнатьевич закроет глаза, ему видятся то асфальтовое шоссе, то худощавая фигура Ватажкова.

Промелькнуло маленькое село со странным названием Большая Рогатка.

- Ты не знаешь, Яков Михайлович, откуда это - Рогатка?

- Сейчас развилка дороги будет, отсюда и Рогатка.

Действительно, через минуту машина мягко подкатила к широкому разветвлению дороги. Бунчужный притормозил, съехал на обочину и остановился. Предложил:

- Выйдем на несколько минут, Яков Михайлович.

- Пожалуй, - согласился Ватажков.

Они вышли из машины. Степь дышала мягким вечерним теплом. Лишь изредка ветерок лениво шевелил на придорожных деревьях молодую листву. Степь, казалось, отдыхала после дневного зноя. Отдыхал и натруженный за день колесами тяжелых самосвалов асфальт. И запыленная машина, чудилось, тоже отдыхала, стоя на обочине. Разогретый двигатель струил над ней вечерний воздух. Только отдаленный гул скреперов и бульдозеров нарушал этот покой там прокладывали новую ветку большого оросительного канала.

- Красота какая! - сказал Ватажков. - Где еще такой простор увидишь!

- Давай вот туда заберемся, - предложил Тарас Игнатьевич, указывая на расположенный невдалеке курган. - Оттуда лучше видно. Взберемся, а?

- Пошли, - согласился Ватажков.

Они зашелестели придорожной травой, потом пошли по узкой тропинке меж хлебов. Вот и курган. Они взобрались на вершину. Горизонт будто раздвинулся, и степь сразу стала намного шире. Вдали поблескивало в лучах заходящего солнца большое водохранилище.

- Ты прав, - сказал Ватажков, - отсюда намного лучше видно. Бог мой, кажется, совсем недавно тут шли бои. Такая сушь стояла - пулеметы напоить нечем было. А сейчас... Знаешь, сколько у нас в этом году под поливом будет?.. Двести пятьдесят тысяч гектаров. Кто бы мог подумать, что там, где еще недавно только седой ковыль посвистывал на сухом ветру да курай осенью катился от Вербовой до моря, мы будем рис выращивать. Несметное богатство вокруг нас с тобой, Тарас Игнатьевич!

- И под нами - тоже, - сказал Бунчужный.

- Не понимаю, - повернулся к нему Ватажков.

- Я об этом кургане. Ты знаешь, сколько в нем земли? И какой. Ее ведь не бульдозерами заготавливали. Не самосвалами сюда возили. Брали ее, голубушку, прямо с поверхности, чистый чернозем, и сюда волокли кто в шапке, кто в подоле, кто в торбе простой.

- Так вот для чего ты меня сюда приволок, - улыбнулся Ватажков.

- Нужно решение облисполкома, потом Верховного Совета. С археологами связаться. Кто знает, какое добро в этой могиле захоронено. Может, ему и цены нет. А мы поможем. Условия "джентльменские": землю нам, а бесценные сокровища - им, для музеев. Мы прикинули уже: три-четыре таких кургана - и в "Благодатном" вся площадь под парк будет обеспечена. Парк вырастим не хуже асканийского ботанического сада.

- Однако ты жох, дорогой Тарас Игнатьевич. Тебе только позволь, ты наш городской парк культуры и отдыха к себе в "Благодатное" перекантуешь.

- Перекантую. А только не станем горожан обижать. Так договорились насчет курганов, Яков Михайлович?

- Ладно, договорились. Теперь и ехать можно?

- Можно.

Остывший двигатель весело набрал обороты, и машина помчалась по шоссе. Мириадами звезд вспыхивали и гасли блестящие мотыльки, выхваченные из темноты светом автомобильных фар.

Долго ехали молча. Потом Ватажков сказал:

- Нет слов, много еще у нас трудностей. И недостатков немало. И не так просто от них избавиться. Учиться надо. Друг у друга учиться. И у капиталистов - там, где есть чему. Они ведь у нас тоже многому учатся. Полагаешь, Джеггерс к тебе во второй раз притащился визит вежливости нанести? Он учиться приехал. Новенького запозычить. Бизнесмены, они себе на уме. И позавидовал он тебе вчера искренне. Есть чему позавидовать. Но главное - еще впереди. Людей чеканить надо.

"О чем он еще говорил?.. Ах да... Деловитости людей обучать надо. Прежде чем пообещать - подумай хорошенько. Дал слово - не отступай. Душа из тебя вон, а выполни. Ведь мы на твои обязательства ставку делаем, планы перекраиваем. Нет, это он не вчера говорил: это он говорил, когда еще на заводе командовал".

...Он и не заметил, как уснул. Ему снился фронт, артиллерийский обстрел. Только странный какой-то, совершенно беззвучный. Он видел фонтаны взрывов, понимал, что обстрел идет из орудий крупного калибра, но звука выстрелов не было. Только один, взметнувший землю неподалеку от его командирского блиндажа, он услышал совершенно отчетливо. Услышал и... проснулся. И в ту же минуту зазвонил телефон, который стоял на тумбочке, рядом с постелью. Хрипловатый голос дежурного сообщил, что на судне у достроечного пирса только что произошел взрыв. Нет, он не знает, в чем дело. Он только услышал взрыв, и охранник, забежавший сюда, сказал, что это на двести шестом. Нет, он еще никому не звонил.

Тарас Игнатьевич распорядился срочно вызвать главного инженера и Лордкипанидзе.

Одеться, выскочить во двор, завести машину было делом двух минут. Он поехал прямо к достроечному пирсу. Лордкипанидзе был здесь - он еще не уходил сегодня. Увидел Бунчужного, бросил коротко:

- На баке для горючего сварщик устанавливал датчик уровня. Жив остался. Отшвырнуло за борт. Парни выудили. Двое раненых. Разворотило часть палубы и борт. - Он посмотрел на Бунчужного и добавил: - Раненые в поликлинике уже. Звонил только что.

Они поднялись по трапу. Разворотило не только часть борта и палубы, но и повредило системы связи, энергопитания, водоснабжения, вентиляции. Бунчужный с горечью провел рукой по краю рваного металла.

33

Шарыгин знал: когда наступает ответственный момент, важно сделать единственно правильный при данной ситуации ход. Потому что именно в такие минуты и совершаются те головокружительные взлеты и катастрофические падения, при которых человек или выходит на орбиту, или валится в пропасть с тем, чтобы никогда уже не выбраться. Чудовищный поступок Галины ставит под удар и его, Шарыгина, как старшего ординатора. Конечно, большое значение имеет, какую позицию он займет: станет ли на защиту Галины, как это, несомненно, сделает Багрий, или, наоборот, ополчится против нее. Тут самое опасное - половинчатость. Надо с кем-нибудь посоветоваться. С Будаловым? Нет, лучше с Романовым. Он позвонил Ивану Семеновичу, извинился и коротко рассказал о случившемся. Тот ответил не сразу. В трубке долго слышалось его дыхание, неровное, частое. И по этому дыханию Вадим Петрович понял, что Романову трудно собраться с мыслями.

- М-да! - наконец произнес Романов, и это "м-да" окончательно убедило Шарыгина в том, что Иван Семенович озадачен. - Скажу тебе откровенно, после долгой паузы начал Романов, - ничего подобного до сих пор мне и слышать не приходилось.

- Не удивительно, - сказал Шарыгин. - Случай и впрямь необычный. Я потому и звоню вам, что случай - необычный.

- Послушай, Вадим Петрович, а нет ли тут ошибки? Я ведь знаю Галину Тарасовну. Это на нее не похоже. Что она говорит?

- Она говорит, что мать уже больше не могла. Она потому и решилась, что мать уже больше не могла.

- Так и сказала?

- Так.

Трубка опять замолкла. Шарыгину пауза показалась чересчур долгой.

- Что же вы молчите, Иван Семенович? - спросил он.

- Боюсь, вокруг этой истории большая шумиха подымется... Впрочем, это закономерно.

- Что закономерно? - спросил Шарыгин.

- Шумиха, милый мой, шумиха. - Он помолчал немного, потом продолжал уже спокойно: - Эта история напоминает мне... Я недавно только читал о застенках Бухенвальда. Там, в лазаретах, безнадежных больных тоже из "гуманных" соображений убивали, и тоже таким способом. Ужасная ассоциация, друг мой!

- Ну, это вы лишнее уже, - сказал Шарыгин. - Хотя... Но что мне делать? Понимаете, Андрей Григорьевич ошеломлен. Ушел домой, ничего не сказав. А я должен что-то делать. Не наломать бы дров. Я потому и звоню вам, что не знаю, как быть.

- Полагаю, прежде всего нужно поставить в известность администрацию.

- Хорошо, - вздохнул Шарыгин, - я сейчас позвоню Людмиле Владиславовне. А с Тарасом Игнатьевичем как?

- И ему позвони, - решительно произнес Романов. - С ним можно как с бывалым солдатом - без церемоний: крепкий мужик, сдюжает.

Романов любил называть себя старым журналистом. И еще он любил называть себя битым волком. После разговора с Шарыгиным, возбужденный, он поднялся и сел за машинку. Но что-то мешало ему начать статью. "Все же Бунчужный - это Бунчужный. Сломит ли его этот случай? Скорее всего, сломит. А если нет? - Он в нерешительности подошел к окну. - Конечно, если написать о том, что произошло... Но с другой стороны..." Он задумался. Подошел к телефону. Набрал номер.

- Матюха? Не спишь еще? Такое дело, Матюха. Галина Гармаш только что свою мать умертвила. Усыпила, как подопытного кролика.

- Ты рехнулся, Ваня! Ты что говоришь?..

- А то и говорю, что слышишь. Шарыгин мне только что звонил. Такая, брат, катавасия получается. Ну теперь он у меня попляшет, Бунчужный твой. Я его рикошетом так шарарахну.

- Ваня, я тебе запрещаю Бунчужного трогать. У него сейчас и на заводе беда.

Иван Семенович даже присвистнул:

- На судне?.. И жертвы есть?..

- Двое раненых.

- Да, это уже не фактик, а факт. Крупнокалиберный.

- Да угомонись ты наконец, Иван. А если сунешься все же, запомни - не брат ты мне больше.

В трубке раздались короткие гудки.

Иван Семенович пропустил мимо ушей последние слова брата. Он даже трубку забыл положить на рычаг, стоял, похлопывая ею по ладони, отчего гудки в трубке становились то громче, то тише. "Вот он, тот случай... Как это говорится, пришла беда - отворяй ворота. Что ж, и на старуху бывает проруха, твое королевское величество!.." Он положил трубку на место и сел за машинку. Несколько секунд сидел в раздумье, потом, по привычке, застучал короткими очередями. "Был уже поздний вечер, - начал он, - когда мне позвонил мой добрый друг - молодой, очень способный врач, Вадим Петрович Шарыгин. Всегда спокойный и уверенный голос его звучал на этот раз неестественно тихо. В нем слышалась тревога и растерянность. Когда я узнал, в чем дело, у меня, много повидавшего на своем веку журналиста, перехватило дыхание и больно сжалось сердце..."

После небольшого предисловия, коротко, но внушительно излагалась суть, а потом - рассуждения чисто философского порядка: раздумье о смерти, о неприкосновенности жизни, о законах вообще и о советских в частности. Выводов он решил не делать. Ни к чему. В таких случаях самое верное обратиться к сердцу читателя. "Представьте себе, - стучал он, - что нечто подобное произошло с кем-нибудь из ваших близких. Нет, с кем-то самым близким. Потому что не было, нет и никогда не будет никого ближе родной матери..."

Он пробежал заметку глазами и вздохнул. Надо, чтобы о Галине Тарасовне как можно меньше. Смысл того, что она сделала, должен витать где-то между строк. И еще - нужно будет с утра позвонить Гармашу. И надо, чтобы все понимали, что он, Романов, публикует эту статью по долгу журналиста. Как назвать статью: "Убийца в белом халате"?.. Где-то он слышал уже нечто подобное. Ничего, тут именно такое название больше всего подходит. Название оставить, а в тексте все смягчить. Существует ведь отчаяние, вот и надо все свалить на отчаяние. Нет, не пойдет. "Нельзя такое - от моего имени. Такое от имени главного редактора недопустимо. Да и вообще лучше, чтобы выступил кто-нибудь из посторонних. Хорошо, если б медик. Вадим Петрович - вот кто. Его читатель уже хорошо знает. Позвонить?.. Нет, отложим до утра, да и не телефонный это разговор, а с глазу на глаз. Согласится ли подписать? Согласится! Надо только переделать немного, чтоб не от лица журналиста, а от имени представителя самой гуманной профессии. Утром сделаю. Утром всегда лучше получается".

Он лег в постель с тем чувством удовольствия, которое всегда возникало, когда нужное решение найдено и принято.

...Волошина выслушала сообщение Шарыгина, помолчала немного, потом поблагодарила:

- Спасибо, Вадим Петрович. - И добавила с горечью: - Такая беда! Вот беда!.. Пока никому не звоните.

- Я хотел Тарасу Игнатьевичу...

- Я сама. А вы уж проследите, чтобы там был полный порядок. Историю болезни Валентины Лукиничны - под замок.

- Не беспокойтесь.

Людмила Владиславовна привыкла в трудных случаях советоваться с мужем. Он подскажет, как лучше поступить. Ей нравилась эта его способность - всегда находить наиболее разумный выход из любого положения.

Константин Иннокентьевич крепко спал. Людмила Владиславовна растолкала его. Он присел на краю постели, ошалело глядя на жену.

- Что?.. Телефон?

- Нет. Мне нужно поговорить с тобой. У меня беда.

Она рассказала все. Ширин молча натянул пижаму и стал ходить по комнате. Решение у него возникло сразу, но он уже привык, прежде чем высказаться, прикинуть все "за" и "против". Людмила Владиславовна знала эту его особенность и не торопила. Наконец он остановился перед ней.

- Что делать? - произнес негромко. - Первое - сообщить в прокуратуру. Второе. Завтра же, - он посмотрел на часы, - нет, сегодня созвать партийное собрание. Обсудить. Но кто такая Галина Тарасовна? Ординатор. А куда заведующий отделением смотрел? Он ведь старый коммунист. С него и спрос. Тарас Игнатьевич всегда говорит, что спрашивать надо с начальника. Порядок в том и заключается, что на каждом участке есть свой начальник. Бригадир, мастер, главный инженер... А директор за весь завод в ответе. И ты виновата в том, что недоглядела на этом своем терапевтическом участке. Вот и повинись на партийном собрании. Перед законом ты не виновата, а перед партией... Вот и повинись... Протокол - в горком. Третье. Галину Тарасовну под благовидным предлогом от работы отстранить. И последнее. Тарасу Игнатьевичу позвонить немедленно.

Он снова заходил по спальне, с досадой скребя в затылке. Ах, некстати все это. Особенно сейчас некстати.

Людмила Владиславовна решительно набрала номер Бунчужного. Домработница сказала, что Тараса Игнатьевича еще в половине двенадцатого срочно вызвали на завод.

Волошина позвонила сначала в кабинет директора. Там телефон не отвечал. Тогда она попросила диспетчера разыскать Тараса Игнатьевича. Ей ответили, что сейчас это практически невозможно. Она поняла: на заводе что-то произошло. Позвонила в поликлинику. К телефону дежурной сестры подошел кто-то посторонний, сказал, что сестра занята, и тут же положил трубку.

34

Много искореженного, обгорелого железа довелось видеть Бунчужному во время войны. Обрушенные пролеты мостов. Разбитые паровозы и вагоны вдоль откосов железнодорожных насыпей. Изуродованные снарядами танки. Куски обгорелых самолетов. Но то была война. А тут...

- Будто фугасным шарахнуло! - произнес кто-то за спиной, словно прочитав его мысли.

Бунчужный оглянулся, увидел Скибу. Кивнул.

- Да, отличились к празднику. Приготовили подарочек.

- С чего начнем, Тарас Игнатьевич? - спросил Лордкипанидзе.

Бунчужный повернулся к главному инженеру:

- Срочно соберите "комсостав". У меня.

- Есть, Тарас Игнатьевич! - ответил тот и быстрыми шагами направился к трапу.

- Тебе, Лорд, на совещании делать нечего. Останешься тут. Организуй людей, убери все лишнее. - Он повернулся к Скибе. - Ну, что скажешь, Василий Платонович?

- А что тут говорить, Тарас Игнатьевич, залатаем. Суток за двое заштопаем, и не найдете, где та дырка была.

- Двое суток никак нельзя. Сутки.

- Сутки?.. - Скиба задумался. - Можно и за сутки. Только надо всю дырку единым куском закрыть. И так, чтобы стык в стык, до миллиметра. Управился бы только сборочный. А мы поспеем. Жаль, Назара Фомича нема, Каретникова...

- Ладно, давай собирай бригаду. Машины возьми у начальника транспортного. Скажи - я велел. И за Каретниковым пусть заедут. Он знает. Все!

Когда Тарас Игнатьевич сошел на пирс, ему сообщили о звонке Людмилы Владиславовны. Он тут же направился в поликлинику, чтобы проведать раненых и заодно позвонить Волошиной.

В поликлинике Бунчужному сказали, что пострадавшие отправлены в больницу. Ничего опасного для жизни. Оказана помощь.

Бунчужный позвонил Волошиной.

- Что случилось, Людмила Владиславовна?

- Мне нужно сейчас же вас увидеть, Тарас Игнатьевич.

- Сейчас? Да что случилось?

- Это не телефонный разговор. Я сейчас еду к вам. Буду через десять двенадцать минут.

- Хорошо. Я у себя.

Тарас Игнатьевич хорошо знал, что нужно делать для срочной ликвидации последствий аварии. Сейчас придут руководители отделов, заместители, начальники цехов. Он изложит им свой план, поставит задачу. Потом они скажут каждый свое слово. Что-то уточнят, что-то потребуют от него, в свою очередь предложат что-нибудь более рациональное. Они будут высказываться коротко, стараясь быть предельно лаконичными, как на фронте перед наступлением. Приучились так. Затем он - тоже очень коротко - резюмирует все и отпустит их.

Он привык перед совещаниями, особенно такого рода, обдумать все до мелочи. Но сейчас ему очень мешал звонок Волошиной. Он ловил себя на том, что все время то и дело возвращается к мыслям о предстоящем визите Людмилы Владиславовны. Посмотрел на часы. "Черт бы ее побрал, обещала быть через десять минут, а уже четверть часа прошло".

Она вошла бледная, встревоженная. Поздоровалась, не глядя в глаза. Тарас Игнатьевич был готов услышать самое страшное о жене. Но то, что он услышал, потрясло его. Он сидел неподвижно, чуть подавшись вперед, глядя куда-то мимо Волошиной, сжимая ладонями край стола. Волошина закончила. Он молчал. Только пальцы побелели, да вздулись и тут же растаяли желваки на лице.

Открылась дверь. Показался главный инженер, за ним другие.

Бунчужный поднялся.

- Заходите, заходите, товарищи, - повернулся к Волошиной. - Извините, Людмила Владиславовна. У меня экстренное совещание. Сейчас.

"Да что он, каменный?" - подумала Людмила Владиславовна и поднялась.

...Багрий вернулся из больницы. Тяжело опустился в кресло. Он долго сидел так, не шевелясь, погруженный в свои думы. Никогда еще ему не было так одиноко и тоскливо. Он всегда знал, как надо поступать в том или ином случае. А тут - словно глухая стена. Позвонить Сергею Романовичу? Но что сказать ему?

Тарасу Игнатьевичу надо позвонить. Но что ему сказать? Он сидел и думал, думал. Потом поднялся, подошел к стеллажу с книгами, взял томик Толстого. Стал перелистывать. Посмотрел несколько страниц. Закрыл книгу. Похлопывая корешком по ладони, что-то искал глазами на полке. Что же он хотел найти?.. Ах да, вот это: Вересаев. "Невыдуманные рассказы". Неторопливо перелистал. Где же это?.. Вот!

"Я хочу кричать, вопить, дайте мне право свободно распоряжаться собой! Примите мое завещание, исполните его. Если я окажусь негодным для жизни, если начнет разлагаться мое духовное существо - вы, друзья, вы, кто любит меня - докажите делом, что вы, друзья, меня любите. Сделайте так, чтобы мне достойно уйти из жизни, если сам я буду лишен возможности сделать это!"

Нет, немного дальше. Вот здесь!

"Умирала его мать, - он очень ее любил. Паралич, отек легких, глубокие пролежни, полная деградация умственных способностей. Дышащий труп.

Сестра милосердия:

- Пульс падает, вспрыснуть камфору?

- Вспрысните морфий.

Сестра изумленно открыла глаза:

- Морфий?

Он властно и раздельно повторил:

- Вспрысните морфий!

Мать умерла.

У меня к нему - тайное восхищение, любовь и надежда. Однажды я ему сказал:

- Самый для меня безмерный ужас - это жить разбитым параличом. А у меня в роду и со стороны отца, и со стороны матери многие умерли от удара. Если меня разобьет паралич, то обещайте мне... да?

Мы поглядели друг на друга в глаза, он с молчаливым обещанием опустил веки".

Багрий закрыл книгу. "Тайное восхищение, любовь и надежда". Да нет же, тут совсем другое. Там ведь полное разложение духовной сущности, а тут... Нет, и не в этом суть. Каждый больной, переступая порог больницы, должен верить, что здесь, в доме скорби, люди в белых халатах сделают все, чтобы вырвать для него у смерти как можно больше дней, часов, минут и секунд. Да, да, и секунд. В этом суть.

Он лег поздно. Несколько раз просыпался. Один раз, проснувшись, обнаружил, что сидит у себя в кабинете в кресле за столом, накинув теплый халат. Как он пришел сюда, он не помнил. На столе перед ним лежал томик Толстого: "Смерть Ивана Ильича". Что он искал в этой книге? По-видимому, вот эти строчки, подчеркнутые. "Все то же и то же, эти бесконечные дни и ночи. Хотя бы скорее. Что скорее? Смерть. Мрак. Нет, нет. Все лучше смерти!"

- Да, да, - пробормотал Багрий. - "Все лучше смерти". Как это верно! Он поставил книгу на место и вернулся в спальню. Уснул сразу же.

...Когда Галина вернулась домой, часы на башне горисполкома пробили полночь. Усталым движением сбросила шарфик, опустилась на диван.

- Что с тобой? - спросил Сергей.

Он мог и не спрашивать. Он был готов к тому, что она скажет. Даже слова утешения были готовы. Давно уже.

- Мама умерла?..

- Я умертвила ее.

У Сергея перехватило дыхание.

- Как умертвила?..

- Умертвить человека - это легко, - как-то очень рассудительно произнесла Галина. - Спасти трудно. А умертвить - легко.

Он сел рядом, прикоснулся к ее бессильно брошенной на колено руке.

- Расскажи. Спокойно и не торопясь расскажи все.

- Можно - утром? А сейчас я лягу.

- Хорошо, - согласился он. - Пойдем я уложу тебя.

Она уснула сразу, как только он укрыл ее. Ему даже показалось, что она не уснула, а только закрыла глаза, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Он вышел, ступая на носках. Даже если она закрыла глаза нарочно, надо с этим считаться. Иногда очень важно остаться наедине с самим собой. Сергей притворил двери. Несколько секунд молча сидел, глядя на телефон, потом снял трубку, неторопливо набрал номер ординаторской терапевтического отделения.

- Разве Галина Тарасовна вам ничего не сказала? - спросил Вадим Петрович после долгой паузы.

- Ничего определенного. Я потому и звоню.

- С Андреем Григорьевичем вы не беседовали?

- Да не тяните вы, - уже громко сказал Сергей и покосился на дверь.

Шарыгин коротко рассказал, затем пробормотал несколько слов сочувствия. Они помолчали.

Гармаш положил трубку, опустился в кресло. В памяти его вдруг необыкновенно ясно возникла картина Падунских порогов. На Ангаре. Он был там в сорок пятом. После того как выписался из госпиталя, решил, прежде чем ехать в Москву, добраться до Падуна, посмотреть пороги: быть на Ангаре и не посмотреть Падуна... Ему навсегда запомнились грохот и буйство реки. Воды ее неслись и кипели, тяжело ударяясь о камни, вздымались, обрушивались и снова вздымались. И каждый раз по-другому. Какой-то безумный хаос разбушевавшейся стихии. Почему вдруг вспомнился ему Падун? Может быть, потому, что мысли его сейчас напоминают мятежные, тяжело грохочущие, вспененные струи. Когда ему сказали, что есть смельчаки, которые решаются проводить суда через эти пороги, он сразу не поверил. Представил себя на месте такого лоцмана и почувствовал, как обдало ознобом. Сейчас тоже его обдало ознобом. Как тогда на скалистом берегу Ангары.

Тарас Игнатьевич позвонил около двух. Неожиданно. Спросил о Галине.

- Она спит. - Сергей помолчал несколько секунд и спросил вполголоса: Вы уже знаете?

- Да, знаю. Я к тебе сейчас приеду.

- Дверь будет открыта. - И пояснил: - Звонок может разбудить Галину.

- Значит, дверь будет открыта, - раздумчиво произнес Тарас Игнатьевич. - Это хорошо, что дверь будет открыта.

Он положил трубку, несколько секунд сидел молча, потирая указательным пальцем сначала подбородок, потом переносицу. За что он невзлюбил Сергея? Короля для дочери захотел? Принца в кудрях? Нелепость какая-то.

Он вышел, сел в машину, включил зажигание. Ночные огни, пустые улицы и тишина помогли собраться с мыслями. Вошел он в квартиру Гармаша так, словно бывал здесь неоднократно. Молча пожал руку Сергею. Закурил. Спросил шепотом:

- Спит?

Сергей кивнул и отодвинул в сторону машинку, чтобы не мешала.

- Она тебе все сказала? - тихо спросил Бунчужный.

- Только самое главное. Подробности я узнал от Шарыгина. Впрочем, какое значение имеют подробности?

Он замолчал. Бунчужный тоже молчал, глядел перед собой на верхнюю полку стеллажа с книгами.

- Вот что, Серега, - впервые называя зятя просто по имени, сказал Бунчужный. - Я к тебе все время относился предвзято и, скажу откровенно, со злостью. Давно уже понял, что не прав, но не хватало мужества признаться. А может, это из упрямства. Давай забудем.

- Хорошо, забудем... Я всегда уважал вас. Не только как отца Галины, но и как человека. Как человека даже больше, чем тестя.

- Я тебя - тоже. Но это не мешало мне злиться. Однако мы договорились забыто все. У нас беда, Серега. Понимаешь, большая беда. Трудно даже определить ее размеры. И надо что-то делать. - Он замолк. Молчание затянулось. - В любом деле надо с чего-то начинать. Вот и я решил начать с этого.

- С чего? - спросил Сергей.

- С мира. Я же сказал.

- Да, да.

- А дальше что - ума не приложу.

- Мне кажется, надо подождать до утра. И еще мне кажется...

Он замолк, будто боялся произнести вслух то, что думал.

- Ты говори напрямик. Мы же солдаты с тобой.

- Я думаю, что Валентину Лукиничну лучше всего хоронить не здесь, в городе, а в другом месте. Не знаю только где.

Бунчужный помолчал.

- Помнится, - начал он, - как-то просила она, чтобы похоронили ее в Заозерном. На родине. Тамошнее кладбище очень ей нравилось. Тихое. Зелени много...

- Вот и надо выполнить ее завет, - сказал Сергей и покосился на тестя. - Нужно пояснить почему?

- Не нужно, - отрезал Бунчужный.

Они поговорили еще несколько минут уже о Галине. Потом Бунчужный поднялся, крепко пожал Сергею руку на прощанье и сказал, хмурясь:

- Давай и дальше держаться как солдаты. Чтоб глупостей не наделать. Люди, когда попадают в беду, часто делают глупости. Потом жалеют.

- Хорошо, будем как солдаты, - согласился Сергей. - Если откровенно, то я очень рад, что этот наш разговор состоялся. Лучше, конечно, чтобы он в других условиях произошел, но если уж так случилось...

- А вот этого - не надо, - уже строго произнес Бунчужный. - Ни к черту эти сентиментальности.

- Тогда считайте, что этого я не говорил.

- Хорошо! Ну, будь, - произнес Бунчужный и, еще раз встряхнув руку зятю, вышел. В коридоре покосился на закрытую дверь спальни. Сказал шепотом: - Пускай спит. Это очень важно для нее - отоспаться.

Дома Тарас Игнатьевич несколько минут ходил по комнате, потом автоматически взял эспандер - толстую стальную пружину с деревянными ручками на концах, - несколько раз согнул его. Затем внимание привлек портрет на стене. Это был его портрет. Подарили сослуживцы в день пятидесятилетия. На обратной стороне были подписи всего "комсостава"... И вот сейчас из рамы глядел на него знакомый и в то же время незнакомый человек, чем-то враждебный - самодовольный, гордый, уверенный в себе, как полководец, привыкший одерживать одну победу за другой... Глаза, - волевые, холодные, беспощадные, жестокие, как у диктатора. Странно, как это он прежде не замечал, что в этом большом портрете были будто нарочно сконцентрированы все отрицательные черты его характера. Зачем этот портрет здесь? Чтобы все знали, что на земле живет и что-то делает именно такой сильный и безудержный в своем стремлении к цели человек?

- Бронтозавр! - произнес он глухо. - Проклятый бронтозавр. Дочь проглядел... Родную дочь.

Он размахнулся и со всей силы ударил эспандером по своему портрету. Звон разбитого стекла. Изувеченное лицо и глаза, которые смотрели сейчас не надменно, а с удивлением. Отбросил эспандер. Схватил угол рамы. Рванул. Рама пружинила, не поддавалась.

- Капрон, - прошептал Бунчужный. - Будь ты проклят - капрон.

Он рванул сильнее. Капроновый шнурок лопнул со стоном. Бунчужный ударил углом рамы о пол. Она разлетелась. Осколок стекла рассек подбородок. Тарас Игнатьевич отер платком, поглядел на красное пятно, снова приложил платок к подбородку, не чувствуя боли, и вышел из комнаты уже совершенно спокойный.

35

Проводив Бунчужного, Сергей вернулся на свое место и просидел так, задумавшись, весь остаток ночи. Из этого состояния вывел его телефонный звонок. Звонил Багрий. Спросил, как себя чувствует Галина.

- Все еще спит.

- Хорошо, - сказал Багрий. - Пусть спит... Вы с ней говорили уже?

- Нет. Она только сказала... Вы знаете, что она сказала.

- Нам надо встретиться, Сергей Романович.

- Хорошо, я приеду к вам.

- Нет, лучше будет, если мы соберемся втроем - я, вы и Галина. Я вам еще позвоню, попозже.

Потом позвонил Гриша Таранец.

- Мы все знаем, Сергей Романович, - произнес он. - Мы все знаем. И я, и Таня.

- Ну, и как Таня?

- Вы же знаете мою Таню. Она если что одобряет, то всей душой, всем сердцем, а если осуждает... У меня все проще, я не верю - и все.

- Во что не верите? - спросил Гармаш не то растерянно, не то удивленно.

- В то, что Галина Тарасовна могла такое. И никто меня не убедит.

- Даже я?

- Даже вы. Не нужно ли вам чего?

- Спасибо, Гриша. Пока ничего не нужно.

- Я на заводе. Если что понадобится, позвоните. Комсоргу. На стапель. Запишите номер. - Он продиктовал номер. - Меня сразу же разыщут. И знайте, что в моем лице у вас всегда есть самый верный друг.

- Спасибо, Гриша, - еще раз поблагодарил Сергей.

Он долго ходил по комнате, потом зашел в спальню, прислушался к дыханию Галины, снова вернулся в кабинет, не зная, куда себя девать. Опять зазвонил телефон, он поспешил снять трубку, чтобы шум не разбудил Галину. Звонили друзья, знакомые, бывшие сотрудники. Одни - чтобы выразить свое соболезнование, другие - чтобы услышать какие-нибудь подробности, третьи просто так, из любопытства, не решаясь спросить о том, главном, что заставило их поднять трубку. Людмила Владиславовна вежливо поздоровалась, выразила Сергею сочувствие по поводу смерти Валентины Лукиничны и попросила передать Галине Тарасовне, что она может пока не выходить на работу: ей положен трехдневный отпуск в связи со смертью матери.

После нее позвонила какая-то женщина. Спросила, чья это квартира, дома ли доктор Гармаш, и, узнав, что дома, сказала:

- Пусть подойдет к телефону.

- Кто ее просит?

- Это не имеет значения.

- Она спит.

- Ага, спит. Когда проснется, передайте ей, что она дрянь и паскуда и что при встрече я плюну ей в глаза.

Первым порывом Сергея было выругаться, но он сдержался.

- Я ей этого передавать не стану, - спокойно ответил Сергей.

Трубка несколько секунд возмущенно дышала, потом сказала:

- Ненормальный идиот, - и злобно щелкнула.

"Нормальный идиот - это идиот, - подумал Сергей, - а ненормальный идиот? Какая чушь лезет в голову. Все это уже было. Все это уже тысячу раз было. Не помню только, с кем и где. Но все равно, это настолько избито, что я не позволил бы себе использовать такую деталь в книге. А вот в жизни... Может быть, не отвечать на телефонные звонки? Нет, этого нельзя".

Романов долго колебался, прежде чем позвонить. Но позвонить надо было, и он решился.

- Послушай, Сергей Романович, - начал он тихо, - это правда?

- О чем ты?

- Ты же хорошо знаешь.

- Не имею представления.

- Я о Валентине Лукиничне.

- Если ты имеешь в виду ее смерть, то это правда. Газета решила поместить некролог?

- Некролог? Ну, нет... Ладно, давай в открытую. К нам, понимаешь, поступил материал. Ты догадываешься - какой?

- Догадываюсь. И газета собирается публиковать этот материал?

Романов ответил не сразу. Чувствовалось, что вопрос Гармаша застал его врасплох. И Сергей воспользовался этим.

- Ты потому и звонишь, что решил опубликовать. Тебе необходимо интервью со мной?

Романов огорченно вздохнул:

- Надо публиковать. Есть такое мнение, чтобы публиковать, Сергей Романович.

- Чье?

- Я понимаю, тебе нелегко, Сергей Романович. Но ты и меня пойми. Долг журналиста, редактора, наконец. Сознавать долг и не выполнять его трусость. Твои слова, Сергей Романович.

- Это не мои слова. Это Конфуций сказал.

- Неважно, кто сказал, главное, что мы оба согласны с этим. Я еще не решил, буду ли публиковать, но если решусь...

- Ты уже решил, - прервал его Гармаш. - И считай, пожалуйста, что этого интервью по телефону у тебя не было.

Он резко положил трубку. Обернулся. В дверях стояла, опершись плечом о косяк, Галина.

- Кто это звонил? - спросила она.

- Романов... Ты хорошо поспала?

- Чего он хотел?

- Да так, пустяки.

- Это не пустяки, Сергей. Это очень серьезно.

- Ты полагаешь?

- Это очень серьезно, - повторила она.

- Разве нам никогда не приходилось решать серьезных вопросов? Приходилось, и не раз. Давай поговорим. Садись, и давай поговорим.

Романов позвонил Шарыгину, попросил прийти. Дело есть... Не обо всем же по телефону.

Вадим Петрович сказал старшей сестре, что обход он закончит погодя, сбросил халат и стал торопливо спускаться по лестнице.

Романов ждал его. Поздоровался. Предложил сесть. Пододвинул рукопись.

Вадим Петрович рассеянно пробежал статью глазами. Потом снова прочел, уже внимательно. Он решил, что Романов хочет посоветоваться с ним. Поднял голову. Сказал, осторожно подбирая слова:

- С философской и морально-этической стороны тут все правильно. Сделано деликатно...

- Что тебя смущает?

- Заголовок. "Убийца в белом халате" - очень уж претенциозно. Да и неверно. Убийца ведь орудует, побуждаемый низменными инстинктами, а тут жалость. Она ведь все это из милосердия.

- Такое - и под эгиду милосердия?.. Впрочем, - он подвинул к себе рукопись, коротким движением перечеркнул заголовок и написал: "Милосердие или ?.." - Так пойдет?

- Лучше.

Романов снова вооружился ручкой и под заголовком более мелкими буквами написал: "Глазами врача". Подумал секунду и решительно заключил эти слова в скобки.

- Вы хотите, чтоб я это подписал?

- Ты вчитайся. Это ведь твои мысли, твое кредо.

Шарыгин снова стал читать, уже в третий раз. Да, это его мысли, его убеждения, и если б только...

- Тебя смущает, что речь идет о Галине Тарасовне, что это отделение Багрия?

- Смущает.

- Значит, если б речь шла не о них...

- Тогда другое дело.

- Хорошо, пустим под псевдонимом. Скажем, А.Вербовский. Газете важно, чтобы такое - от имени врача. Ну, что ты мнешься? Это же актуальнейшая проблема. Можешь на меня положиться. Я никогда не подводил. Никого. И потом, я ведь редактор и в ответе за все больше, чем А.Вербовский.

Шарыгин несколько секунд колебался, потом посмотрел на Романова, заметил насмешливую улыбку в его глазах и решительно подписал статью. Нет, Иван Семенович не подведет. И то, что он как редактор - в ответе за все, тоже верно. Спросил:

- Когда верстка?

- К вечеру.

- Я хотел бы просмотреть.

- Ладно, встретимся.

- Давай в "Тополенке". К девяти, скажем, а?

- Добро, - согласился Романов.

36

Сквозь открытое окно - шум завода. Гулко ударяет железо о железо. Это на стапеле. Другие удары - ритмичные, глухие. Это забивают сваи у нового пирса. Задорно свистнул и тут же замолк паровозик. И сразу же стук колес на рельсовых стыках - неторопливый, осторожный. Это везут корабельную секцию на стапель. Взвыл электромотор. Это кран подает корабельную сталь на вальцы. Завод работает, будто ничего не сталось. Нет, сталось. Счастье, что никого насмерть... Никто не ждал этой беды. Впрочем, беды чаще всего и обрушиваются неожиданно.

Приходят и уходят люди. О чем-то спрашивают, чем-то интересуются, что-то сообщают. Вопросы, на которые надо отвечать. Задачи, которые надо решать, как правило, незамедлительно. Все это хорошо знакомо, близко, понятно. А рядом - что-то другое, гипнотизирует. Уводит в прошлое. Вот откуда они - слова невпопад, просьбы повторить вопрос. За много лет он привык быстро и легко подавлять в себе постороннее. Он всегда считал самым важным то, чем занимаешься в данную минуту. И своих подчиненных научил тому же. Деловой человек должен быть собран, как боксер на ринге. И все же человек - всего лишь человек. Личное, глубоко интимное иногда не хочет уходить, стоит рядом, переплетается с тем, что называется таким будничным словом - "работа".

Звонят телефоны. Вз-зы-ык! Тр-рум! Др-ро-он! Разноцветные, разноголосые. Входят люди, о чем-то спрашивают, что-то сообщают, ругаются, обещают, грозят, уходят. А мысли бегут, бегут, уходят в сторону. Нет, не бегут - мечутся. Бросаются туда и обратно. Как челнок в ткацком станке. Нехорошо, когда мысли так вот. А может быть, это лучше, когда они - назад, вперед, назад, вперед. В прошлое, в настоящее, снова в прошлое. Может, если б чаще так - туда и обратно, все было бы иначе?.. Как это у нее рука поднялась? На родную мать.

...Вз-зык!.. Снял трубку.

- Бунчужный... Здравствуй, Яков Михайлович!.. Не знаю... Постичь не могу... Нет, не говорил еще... Спасибо, Яков Михайлович. Я скажу ему. Хорошо, приезжай.

Положил трубку, попросил разыскать секретаря парткома, передать, чтоб зашел.

Мысли - туда и обратно. Впервые так было, когда он решил уйти из дому. Отец - в Харькове, на республиканском совещании. Мать - не в счет. Дело мужское. Вообще-то надо было бы с отцом посоветоваться, но ведь пытался же. "Выбрось из головы!.. Закончишь десятилетку. Потом - институт. Медицинский. Дед медиком был, я - врач, и тебе надо. Семейная традиция. Из тебя выйдет хороший врач. Скорее всего, хирург выйдет. Не хочешь?.. Тебе еще самому рано решать такие вопросы - в шестой перешел только".

Нет, он будет строить корабли. Твердо решил. Отец, конечно, будет возражать. Ну и пусть. У него свое мнение, а у меня - свое. Из дому уйду. При заводском училище есть общежитие. Конечно, мать жалко, а только... Ничего, она поймет. Днем буду работать, вечером учиться.

...Тр-рум!.. Снял трубку.

- Бунчужный... Нелегко будет... Однако не отказывайте. Передайте на информационно-вычислительный, пусть прикинут быстренько. Все!

...Смурный вечер... Почему "смурный"? Почему не пасмурный? Какой-то нелепый жаргон был тогда: "смурный", "шкеты", "порубать" вместо поесть, "шамать", "лопать", "трескать"... Впрочем, и сейчас то же - "железно", "прошвырнуться", "вкалывать". Ну и словечки. Интересно, какие будут лет через тридцать - сорок?

...Когда отец пришел, ребята смылись. Тоже словечко - "смылись". Просто переглянулись, когда он появился в дверях, и вышли. Отец выкладывал доказательства одно убедительней другого. О матери вспомнил. Хорошо, он получит среднее образование... Нет, он пойдет на рабфак... Хорошо, он поступит в институт. Только на вечерний... Нет, ему не будет трудно. Нет, кораблестроительный. Это решено... Нет, он ни в чем не нуждается.

...Др-ро-ок! Снял малиновую трубку.

- Бунчужный... Да что вы с такими пустяками - ко мне? Можете и сами решить. Мо-же-те! О результатах доложите на декаде. Все!

Когда поступал на рабфак, на стапельный перешел. Давняя мечта стапельный. Здесь настоящие парни. Слесарем или токарем справится и хилятик. Тоже слово - "хилятик". Впрочем, недавно он слышал такое. Значит, не умерло. Живет. Так о чем он?.. Ах да - о стапельном. Сначала штангой интересовался. Потом - бокс. Почему бокс?.. Начитался Джека Лондона. И потом, бокс это бокс. Тут не только сила нужна. Ловкость тоже. И выносливость. Конечно, и тебе достается порой. Так достается, что башка кругом идет... Вот еще словечко - "башка"... Как это пели когда-то: "Головою мяч ударит, а потом башка не варит"... "Башка". А вот еще "котелок". Или "макитра". Скиба любит это слово - "макитра". Надо, чтобы у человека вместо "макитры" голова на плечах была.

...Вз-зык!..

- Министра? Давайте... Бунчужный. Здравствуйте... Ничего, поработаем... Все равно в срок сдадим... Вечерним? Хорошо, встретим... До свидания.

"Значит, заказчики..." Снял трубку.

- Катенька, предупреди Ширина, чтобы встретил заказчиков по двести шестому. Вечерним. Кстати, когда он прибывает?.. Восемнадцать тридцать? Спасибо. Закажите места в гостинице. - И про себя: "Хорошо. Судно, значит, завтра покажем".

Включил селектор.

- Скибу мне... Как у тебя, Василий Платонович?.. Нет, надо к восемнадцати закончить. Заказчики прибывают... Сборочный не успеет? Лордкипанидзе мне... Слушай, Лорд. Возьми все нужное на стапеле с двести восьмого. Скибе все условия создать. К восемнадцати закончить. И покрасить. Все!

И снова мысли в прошлое... С отцом все же поладили. И домой вернуться согласился: мать уж очень переживала. Такой дом, а сын где-то в общежитии. Дом и впрямь хорош. Четыре комнаты, кухня, веранда на всю длину. Сад. И мастерская в подвале. Сам сделал. Стены обложил кирпичом. Вместо душника окно приладил. Света сквозь это окошко мало, зато воздуху... А свет - можно ведь и при электрическом работать. Верстак поставил. Токарный станочек. Любил модели яхт и швертботов мастерить. С мальчишеских лет к парусному спорту пристрастился. На швертботе - первое место. Крепко держал. На республиканских второе место занял. Так это же республиканские...

Тр-р-рум!

- Бунчужный... Хорошо, несите сюда. Только все бумаги захватите, чтобы не бегать потом туда и обратно. Труборезный уже на ходу?.. Нет, двадцать тысяч штук, и ни одной меньше. Все.

...Мысли туда и обратно. Справа налево, справа налево. Как вилы, которыми сбрасывают с лобогрейки. Почему вилы? Ах да...

...Лето в тот год выдалось жаркое, сухое. Вернулись после практики. Мечтали - по Вербовой на швертботах махнуть. Километров двести пятьдесят. С яхт-клубом договорено. И в комсомоле - тоже. И вдруг... Так, мол, и так, в Заозерное надо ехать. Уборочная. Ты за бригадира, Тарас. И гляди, чтоб чести нашего института не позорить... Все планы - вверх тормашками.

Добирались на трясучей полуторке. Заря только заниматься стала. Вместо широкой реки - хлебное поле. Вместо швертбота - жатка с каторжным названием "лобогрейка". Полевой стан - у озера, возле чахлой рощи. Дымком оттуда тянет и еще чем-то, на редкость аппетитным. То ли суп с лапшой и свининой, то ли поджарка для борща, лук на свином сале с мукой. Засмажкой называется. Дух от этой засмажки - на три километра. С ума сводит.

Вошел начальник цеха. Вразвалку направился к столу. Наверно, опять с какой-нибудь комбинацией пришел. Так и есть.

- Не станем отделку менять, на экспорт судно. Марку блюсти надо. Все!

...И до чего же богатые хлеба выдались в тот год! Пшеница на парах выше груди. Густая. Кажется, ляг на нее - не просядет... В жатку тройку закладывали. На паре не потянуть. Ездовым наказали, чтоб захватывали только в три четверти. Не то и тройка не потянет.

Тарас взялся сбрасывать. Его предупредили, что с непривычки он за два часа выдохнется. Но Тарас уперся. Бригадир пожал плечами. Как хочешь. По мне, хоть замертво свались.

...Стрекочет жатка. Мелькают перед глазами крылья. Вилами справа налево, справа налево. Рядок валков. И свой сталкиваешь. Впереди на такой же лобогрейке Василь Скиба. Первый косарь на селе. На голове у него побуревшая от солнца широкополая соломенная шляпа - брыль, лихо сбитый на затылок. Смуглая спина в затененном месте кажется черной. Мышцы под кожей - тугими узлами. Легко выходит у него, у Скибы. Будто и не работает вовсе, а развлекается. Когда наберется копна, шевельнет плечами, и она словно сама собой сваливается с косарки. Потом снова - справа налево, справа налево. Поравняется с линией валков, шевельнет плечами и столкнет. Погонщицей у него дивчина. Тарасу видны ее загорелые ноги с красиво обрисованными икрами и тонкими лодыжками. Блузка - в коричневую горошину, с короткими рукавами. Голова - под косынкой. Только глаза и черные брови не прикрыты. Лошади у нее идут послушно. Время от времени оглядывается. Посмотрит и отведет глаза черные с редкостной голубизной в белках. Изумительные глаза. Тарасу бы не на нее глядеть, а на Скибу. Чтобы присмотреться. Он уже привык у себя на заводе вот так, не отрываясь, смотреть на умельца, чтобы постичь тайну мастерства. Если долго и пристально смотреть, в конце концов ухватываешь самое главное. Очень уж лихо у этого парня получается. Слишком легко. Если очень легко, значит - мастер. Не хотелось бы осрамиться перед этой дивчиной с такими глазами. Но ведь мастерство сразу не дается. Даже самое легкое, на первый взгляд, дело требует сноровки. Но, черт побери, неужели же он, который и на работе не последний и в яхт-клубе на первом месте, отстанет от этого парня? Не уловит той хитринки, которая делает работу легкой, даже увлекательной?

А дивчина все поглядывает. И чудится, будто она подзадоривает его, хочет выручить. Может быть, потому и придерживает свою тройку, хотя Скиба время от времени и покрикивает:

- Давай, Валентина, давай!..

И от этой девичьей жалости хотелось как можно скорее ухватить то самое главное, что дает этому здоровяку возможность работать играючи.

Пять кругов. Семь. Двенадцать... Василь Скиба крикнул своей погонщице, чтобы остановилась.

- Дай коням передохнуть.

Он все время без рубашки. Тарас тоже сбросил. Солнце начинало припекать. Хоть бы ветерок откуда-нибудь. Нет, вокруг не шелохнет. Только оводы то и дело пристают - то к лошадям, то к погонычу, то к взмокшему косарю.

А усталость уже дает себя знать. Начинает ломить поясницу. Когда выпадает особенно тяжелый валок, перед глазами вспыхивают оранжевые круги. Соленый пот катится по лицу. И даже в ногах, упирающихся в перекладину, дрожь.

Погоныч, мальчишка с лицом в крупных веснушках, не очень внимателен. Иногда захватывает чуть ли не всю ширину косилки, и тогда жатка начинает стрекотать с глухой натугой, и кажется, нож вот-вот не выдержит, лопнет. Мальчишка тоже чувствовал перегрузку и принимался ругать лошадей.

- Щоб вы булы здохлы, кляти! - Он тянет левую вожжу, и косилка начинает стрекотать легко, захватывает уже не три четверти, как положено, а всего половину.

- Ровнее держи, рыжий чертенок!

У лошадей бока в белесоватых пятнах. Кнут оставляет на этих пятнах темный, почти черный, похожий на штрих толстого плотничьего карандаша, след.

На одном из поворотов подошел бригадир. Остановил косилки. Потер пучком соломы бока и спину крайней буланой. Спросил:

- Может, сменить?

Тарас отрицательно покачал головой, вынул из кармана побуревший от пота и пыли носовой платок, вытер лоб и лицо.

- Гляди, ухайдакает тебя этот Василь Скиба. Он крепкий, дьявол!

- Не ухайдакает, - со злым упрямством ответил Тарас, в душе радуясь этой короткой передышке.

Девушка посмотрела на Тараса, и глаза ее засмеялись. Бригадир заметил этот взгляд и бросил с напускной строгостью:

- Ты не очень-то, Валентина.

- Что "не очень-то", - огрызнулась девушка.

- Не очень, говорю, зыркай. Мало того что впереди у него этот Василь со своей дурной славой, так ты еще со своими глазищами. Доконаете парня вдвоем.

Она фыркнула, отвернулась. Потом глянула на Тараса оценивающим взглядом и, легко соскочив с сидения, стала возиться с постромкой.

- Как бы он моею Василя не ухайдакал - этот студент ваш. Ты, бригадир, на его валки посмотри. Копыци, а не валки. Если погоныч и дальше так загребать станет...

- Смотри у меня, - помахал пальцем в сторону погоныча бригадир. Загонишь лошадей - голову оторву.

...Др-р-рын! Снял трубку.

- Взбунтовался?.. А ты попробуй с ним - по-человечески. "Нет времени с каждым психологию разводить"?.. А ты после работы останься, я скажу, чтоб тебе сверхурочные выписали... Цех - не батальон, участок - не рота. Погонять и рыжий дурак может... Почему рыжий?.. Ну, конопатый пускай, если такой тебе больше нравится.

...Стрекочет и стрекочет лобогрейка... Правильное название.

Разве представлял он себе тогда, что этот Скиба будет командовать крупным партизанским отрядом и поможет ему, Бунчужному, с горсткой людей, что осталась от сводного полка, выйти из окружения. А после войны придет на судостроительный с тремя орденами Славы на гимнастерке, с медалями - не счесть, попросится на работу и станет лучшим бригадиром судосборщиков. А разве думал он тогда, выжимая из себя последние силы на той лобогрейке, что эта девушка-погоныч станет его женой? Не думал.

...Вечером встретились "на посиделках". У пруда. Ломило поясницу. Все тело как побитое. И так спать хотелось, что, кажется, ляг он не то что в постель, а в борону, вверх зубьями брошенную, все равно заснет как убитый. Окатил себя ледяной водой, переоделся и пошел. Пошел, чтобы та девчонка не подумала, будто его, студента, все же ухайдакали.

У нее было тонкое смуглое лицо. И фигура была тонкая, гибкая, перехваченная в талии простеньким клеенчатым пояском с широкой пряжкой. В первый же вечер узнал, что она закончила педагогическое училище и будет работать в школе в своем Заозерном. Они были вместе весь вечер. На следующий день опять - лобогрейка. Он уже знал, как надо орудовать вилами, чтобы уставать меньше, и после работы не чувствовал такой ломоты, как вчера. Вечером они встретились на том же месте. Уже луна выкатилась и развернулась во всю свою медную гладь, когда его отозвал Василь Скиба и сказал, что заозерским парням не нравится ухаживание студента за их девушкой и что они решили его проучить.

- Как это у вас делается? - спросил Тарас.

- Что? - не понял Скиба.

- Как учат, спрашиваю?

- Очень просто. Так отлупцують - родная мать не узнает.

"...Как же это она смогла, Галинка, - родную мать?"

Вз-зык!..

- Бунчужный... Не смогу... Очень просто, надо было поставить в известность загодя... Нет, не смогу... Я с Ватажковым сам поговорю, пускай разберется, кто у него там путает.

"...Что же это я пропустил? Где? Когда? Чего недосмотрел? Ведь она всегда была такой нежной, ласковой. Как же она смогла - родную мать?"

"...Родная мать не узнает..." Традиции, черт бы их побрал. Поинтересовался:

- А как они будут лупцевать: скопом или по очереди?

- Скопом.

- Тогда пускай не обижаются, если кого-нибудь до смерти пришибу. Хотя бы вот этим прутком, - наклонился, поднял стальной граненый пруток. - Этим если умеючи по лбу хватить, всю кожу на затылок своротит. Никакой доктор потом не заштопает.

- А если по очереди?

- По очереди - не возражаю. Хоть десяток пускай записываются. Только предупреди, что я боксом владею. Могу челюсть свернуть набекрень или ключицу сломать. - И, отвечая на недоуменный взгляд Скибы, сказал: - Должны они знать, на что идут, или не должны?

- Должны, конечно, - согласился Скиба.

- Вот и передай, если скопом - тут уж надвое бабка гадала: или они мне, или я им костей наломаю, а если по очереди...

Тр-ру-ум!

- Бунчужный... Матвей Семенович?.. Правильно сделал, что к тебе обратился, ты же мой заместитель по кадрам... Считай, что со мной договорено. Больше того - сам ему предложил... Начальником отдела электросварки. И скажи ему, что я очень рад. Когда оформится, пусть ко мне зайдет. Все!

...Молодец Матвей Семенович. Правильно решил. Чем драться, лучше миром кончать... А тогда вот мы подрались-таки с теми парнями. У чахлой рощицы, возле озера.

Да, подрались. Девчата ушли. Не полагалось им присутствовать при кулачном бое. Парни стояли кругом, подзадоривая своих. Первыми биться на кулаках вызвались наиболее сильные и умелые. Были на селе такие. Тарасу нелегко пришлось. Побежденным считался тот, кто свалится. А победителем кто остался на ногах. Пусть хотя бы и полуживой, чуть тепленький, но только на ногах стоящий.

Тарас надеялся на свою силу и сноровку. Все же бокс многому научил. Нету перчаток? Что ж, надо беречь пальцы. Если об этом все время помнить... Первого силача он свалил запросто, со второго удара в челюсть. Расправился и с другим, и с третьим. Четвертым неожиданно вызвался Василь Скиба. Вот уж чего Тарас никак не ожидал. Скиба был силен. Почти два года работал подручным сельского кузнеца, и кулаки у него были тяжелые, что твоя кувалда.

И дрался он, как все в жизни делал, серьезно. Не дрался, а работал. Причем без всякой злости. Даже совестно было колотить этого парня, имея преимущество боксера.

Уходить от его пудовых кулаков было в общем не трудно. Чем-то он напоминал Тарасу медведя. Добродушный сельский увалень, которого и ударить по-настоящему жалко. Но бить надо, потому что дрался Василь на "полном серьезе". И удар у него был страшный. Когда ему удалось все же хватить своим кулачищем Тараса, тот чуть было не свалился. Если он еще хоть раз так хватит... Тарас легко увернулся от прямого удара. Еще раз ушел. Потом... Тарас сделал обманное движение левой рукой, а правой ударил под ложечку, всю тяжесть своего тела вложил в этот удар. Василь рухнул. Упал боком, подмяв под себя левую руку. Послышался хруст сломанной кости.

Драка прекратилась. Тяжело дыша, Тарас взял перебитую руку Василя и стал ощупывать. Ничего, срастется. Надо в лубок.

- Принесите-ка веток, хлопцы. Да выбирайте поровнее.

Он сбросил свою рубаху, разорвал на полосы. Сейчас прибинтуем - и боль как рукой снимет.

- А кто завтра с лобогрейки скидывать станет?

- Тот, кто эту драку затеял.

Через три недели хлеб убрали. Тарас вернулся. С Валентиной. Представил отцу с матерью:

- Знакомьтесь, жена.

"...Сколько же лет прошло с тех пор?.. Много... Как же она могла все же, Галинка? А может, не было этого?.. Было, было, было... Случилось, произошло, сталось. И от этого никуда не уйти".

..."Вз-зык!", "Тр-ру-ум!" "Др-ро-он!" - звонят на разные голоса телефоны. А за окном привычно гудит, живет своей жизнью огромный завод. Его завод. Вспомнил о раненом судне. Как там у них? Нужно посмотреть.

37

Каретникову работалось как никогда легко и радостно. После разговора с Багрием у него словно гора с плеч свалилась. А когда приехали и сказали, что Василий Платонович по распоряжению Бунчужного прислал за ним для срочной работы, у Назара Фомича даже спазмой горло сдавило. Собрался в минуту, как собирался, когда был молодой и по ночам нередко стучали к нему товарищи, вызывая на срочную работу.

В те годы таких срочных работ было не счесть. Случалось, по неделе из цеха не выходили. Некоторые не выдерживали, сдавали. А Каретников мог и месяц и два так вот, не зная выходных, не считаясь с праздниками. Если б тогда у него на душе было так радостно, как сегодня.

Он снова и снова, не отрываясь от дела, перебирал в памяти все детали вчерашнего разговора с Багрием. Мысли не мешали, руки делали свое дело сами собой. Если работа идет слаженно, она не мешает мыслям. Кто знает, чем бы закончилось все, если б не Андрей Григорьевич.

Подошел Скиба. Больше жестами, чем словами - грохот кругом стоял невероятный, - объяснил, что нужно переходить вниз. Они тут же спустились по трапу, который всего час назад поставили вместо искореженного взрывом. Скупыми, только им одним понятными жестами Василий Платонович показал, что нужно делать, и сразу же ушел наверх.

Это был ответственный шов, из тех, которые всегда тщательно проверяются работниками регистра. И то, что Скиба поручил варить шов ему, Каретникову, не удивительно. Ответственные швы всегда поручают варить только мастерам высокой квалификации. А тут, если напортачить, все потом заново делать.

На каком заводе не бывает авралов! Чаще всего такое случается, когда надо закончить срочную работу, не предусмотренную планом, когда от выполнения этой работы в срок зависят престиж завода, и зарплата, и премиальные тоже. Иногда такие "авральные ситуации" возникают в конце года или квартала. Тогда главный инженер или сам Бунчужный собирают начальников цехов и участков, старших мастеров и выкладывают им все начистоту. Потом и рабочим объясняют все. Бунчужный требовал, чтобы рабочие всегда были в курсе всех событий на заводе. И сегодня все знали, чем вызван аврал на двести шестом. Дело ведь не только в аварии. Несчастный случай на верфи всегда чрезвычайное происшествие. Но то, что произошло вчера ночью, из ряда вон выходящий случай: авария на судне, предназначенном к сдаче, да еще в такое время. Завтра торжественное собрание, вручение ордена. Хорошо же будет завод выглядеть, если у пирса стоит океанский лайнер с поврежденным бортом! Кроме того, и заказчики приезжают.

Люди работали сосредоточенно, не отвлекаясь, без перекуров. На рассвете в предутренней прохладе работалось легко. Да и утром часов до десяти - тоже. Но потом солнце "расходилось". И если на палубе нет-нет да и потянет прохладой с реки, то под палубой, в полутемной тесноте, было жарко и душно до нестерпимости. Металл так и пышет. И запахи донимают: горелого железа, смазочного масла, ацетона... В горле першило. Поставили бы, черти, вентилятор да продули бы, что ли, так их перетак. В двадцатиградусный мороз там, наверху, на лютом ветру, легче работать, чем в этом закутке таким вот погожим летним днем. Металл над головой раскален, а тут еще перед самым носом вольтова дуга.

Пот катится из-под шлема, течет стройками по шее по спине меж лопаток. Оторваться бы хоть на две-три минутки, подняться наверх глотнуть свежего воздуха... Но оторваться - нельзя. Никак нельзя. Неподалеку варят еще двое из скибовской бригады. Кто-то спустился по трапу, подошел и стал совсем рядом, за спиной и курит. Эх, закурить бы. Да нельзя оторваться. И чего это он стоит, глядит под руку и дразнит табачным дымом. Тут ответственный изгиб, а прихватка, как назло, отскочила. Голова бы отскочила у того, кто ее накладывал, так его перетак.

Каретников прижал плечом отставший лист железа. Тот сравнительно легко подался, дошел до упора, сел на место. Однако варить в таком положении было чертовски трудно. Защитный шлем ссунулся, и поправить его - никакой возможности. Искры сыплются на шею, на щеку, жалят, словно осы. А этот стоит и смотрит, чтоб его...

- Да прикрой ты меня хоть чем, так тебя распротак!

Каретников тут же почувствовал на своем затылке мягкую ткань. Теперь можно, не отрываясь, довести шов до конца.

- Молодчина, - похвалил Каретников. Он закончил шов, погасил дугу, отвел щиток, обернулся и обомлел: рядом стоял Ватажков, разглядывая свой прожженный в нескольких местах чесучовый пиджак.

- Звыняйте, Яков Михайлыч. Я думал, это из наших кто, - стал оправдываться смущенный Каретников.

- А я, выходит, уже не из ваших, - усмехнулся Ватажков.

- Да нет же, я не то хотел сказать... Пиджак-то загубили?

- Пустое, - снова усмехнулся Ватажков. - Ведь ты бы запарился с этим швом, если б не пиджак.

- Что правда, то правда, - улыбнулся Каретников. - Запарился бы. - И он стал рукавом вытирать с лица пот.

- То-то же. - Ватажков стряхнул с пиджака грязь, перекинул его через плечо и добавил уже серьезно: - А материться надо с оглядкой, Назар Фомич. А что, если бы на моем месте да женщина стояла? Поди, стыдно было бы?

- Бабу я бы учуял, Яков Михайлыч. Настоящий сварщик бабу должен всем нутром чуять, - рассмеялся Каретников. - Как мину.

- Какую мину?

- Противопехотную. Торфяником прикрытую и снежком присыпанную.

Последние слова его заглушила пулеметная очередь пневматического молотка, стократно усиленная резонансом.

38

Узнав о том, что дело Галины передано Будалову, Сергей решил с ним поговорить. Он давно был знаком с Будаловым. Однажды они до глубокой ночи колесили по городу, увлеченные беседой. Сергей тогда писал своих "Близнецов", и его интересовали некоторые вопросы права. Он посоветовался с прокурором, с кем бы лучше всего поговорить об этом, и тот назвал Будалова. Сергея при первой встрече больше всего поразил голос Будалова - тихий и грустный, очень проникновенный. Он даже подумал, что такой голос пристал больше пастору, чем следователю. Разговор у них вышел откровенный, очень интересный. Сергея удивила точка зрения Будалова на преступность. Она не расходилась с общепринятой, и все же было в ней что-то свое.

Сначала разговор шел в кабинете Ильи Артемовича - небольшой, очень чистой комнате. Затем они бродили по набережной, сидели на скамье в парке и опять бродили.

- Если я вам скажу, что вы исключаете какое бы то ни было влияние социальных факторов на преступность вообще и у нас в частности, я не ошибусь? - спросил Сергей.

- Ошибаетесь, - ответил Будалов. - Любая социальная формация не гарантирована от преступности, но каждый строй накладывает на нее свой отпечаток. У нас, к примеру, просто немыслима профессиональная преступность. Вы можете представить себе в наших условиях корпорацию гангстеров? Или, скажем, профсоюз медвежатников, объединяющий специалистов по вскрытию сейфов? Смеетесь? А ведь нечто подобное существует пока, в той же Америке хотя бы.

И цивилизация накладывает свой отпечаток. Было время, когда моря и океаны буквально кишели пиратами. Они и сейчас встречаются, но это уже парадокс. Многое отходит в область предания - работорговля, например, или гарем. Похищение красавиц, которое еще недавно процветало на Востоке, теперь можно увидеть разве что в юмористическом фильме. Безусловно, большинство статей нашего уголовного кодекса со временем придется вычеркнуть. Нравственный кодекс начнет доминировать над уголовным. Будет время, когда Совет старейшин, руководствуясь этим нравственным кодексом, легко и просто будет решать всевозможные мелкие конфликты, которые обычно возникают по ходу стремления к совершенству. - Он улыбнулся и, чуть скосив глаза на Гармаша, продолжал: - Например, Вселенный Союз писателей дает социальный заказ написать повесть о переселенцах на Марс. Сразу же находится много желающих, однако договориться между собой им не удается. Тогда этот спорный вопрос решает Совет старейшин. Он анализирует каждого претендента и приходит к выводу, что лучше всех о переселенцах напишет Сергей Романович Гармаш. После этого товарищ Гармаш идет в Министерство межпланетных связей, получает командировку и летит на Марс, чтобы на месте познакомиться с героями своей будущей книги. Вот так.

Сергей назвал тогда Будалова мечтателем. Тот отрицательно покачал головой и сказал очень серьезно:

- Нет, я реалист. Я реалист, Сергей Романович.

В тот вечер они долго беседовали - говорили о судебной процедуре, электронике, религии. Потом Будалов рассказал какой-то курьезный случай из своей практики, и они долго смеялись. Как давно все это было!

Сергей позвонил Будалову, сказал, что хочет поговорить с ним.

- А я только собрался звонить вам, - ответил тот.

И вот Сергей Романович опять в знакомом кабинете.

- Прежде чем вызвать Галину Тарасовну, я хотел бы поговорить с вами, сказал Будалов. - И не только потому, что вы близкий, самый близкий человек Галины Тарасовны. Но еще и потому, что вы писатель. Как писатель вы обязаны лучше других разбираться в тонкостях психологии и, следовательно, лучше других постичь мотивы, которые привели вашу жену к ее поступку... Мне очень хотелось бы побеседовать с вами неофициально, по-дружески. И абсолютно откровенно.

- Думаю, что у меня от вас не будет тайн, - сказал Сергей.

- Будут, - возразил Будалов. - Только в закоренелых преступниках или потерявших совесть нет ничего святого. Они готовы или скрывать все, или уж если начинают выкладывать, то делают это до цинизма открыто, выворачивая всего себя наизнанку. У каждого порядочного человека всегда есть что-то сокровенное. Я хочу помочь вам выбраться из большой беды. И хочу это сделать, не нарушая закона. Мне очень важно разобраться во всем. В деле Галины Тарасовны это и легко, и очень трудно. И я прошу вас помочь.

- Я к вашим услугам.

- Повторяю, Сергей Романович: это дело сложное, необычное и в своем роде беспрецедентное. Хочу предупредить, что оно будет осложняться нелепостями, доходящими порой до абсурда. Вы должны спокойно реагировать на это.

- Спрашивайте, - сказал Сергей.

- Меня интересует ваше отношение к тому, что произошло.

- Я понимаю Галину, - сказал Сергей.

- Вы хотите сказать, что готовы оправдать ее?

- Понять не значит оправдать.

- Будучи на ее месте, вы бы поступили так?

- Нет.

- Значит, вы все же осуждаете ее?

- Нет, я понимаю ее.

- Хорошо, - сказал Будалов. - Скажите, это правда, что вы собирались взять ребенка из детского дома?

- Да, собирались, - ответил Сергей и спросил: - А какое это имеет отношение к делу?

- Когда?

- В январе. У нас уже было все договорено и подготовлено. Даже кроватка.

- Что помешало вам?

- Болезнь матери. Если бы не болезнь...

- Часто ли вы с тех пор, как заболела мать, возвращались к вопросу о ребенке?

- Ни разу. - Сергей опять удивился: - Не понимаю. Какое все это имеет отношение к тому, что произошло?

Будалов не отвечал. Он упрямо игнорировал вопросы Сергея.

- Кто еще знает, что вы собирались взять ребенка?

- Мы не делали из этого тайны. Знали и соседи, и сотрудники Галины Тарасовны, и даже сотрудники детского дома... Но скажите же наконец, какое это имеет отношение к делу?

- Неужели вы не догадываетесь?

- Не имею представления.

- Можно ведь предположить, что основной причиной поступка Галины Тарасовны было стремление избавиться от матери, болезнь которой мешала ей взять ребенка.

- Какая чушь!

- Подлость, когда она начинает проявляться, не имеет границ, и вы никогда не знаете, в какие дебри человеческой глупости она может завести.

- Так давайте говорить не о глупостях, - предложил Сергей.

- Давайте, - согласился Будалов. - Но я ведь предупредил, что нам придется сталкиваться с абсурдом. Будет и похлестче этого. Скажите, не было ли у вас разговора с Галиной Тарасовной о том, что Валентине Лукиничне лучше бы умереть?

- За последние четыре месяца мы ежедневно говорили о ней.

- Вы уклоняетесь от прямого ответа. Я спрашиваю, не было ли у вас в последнее время разговора с Галиной Тарасовной о том, что Валентине Лукиничне, учитывая тяжесть и безнадежность ее состояния, лучше бы умереть?

- Прямо она не говорила об этом, - после долгой паузы произнес Сергей, - но у меня сложилось впечатление, что ее все время преследует такая мысль. Особенно встревожил меня наш разговор вчера утром. - Он коротко передал содержание этого разговора. - Я даже предложил ей уехать куда-нибудь на время.

Будалов молчал, спокойно глядя на Сергея. И тому показалось, что этот человек все знает и только ждет, чтобы он, Сергей, лишь подтвердил то, что уже известно.

- Наш утренний разговор вчера так встревожил меня, что я даже подумал: все ли у нее благополучно с психикой?

- Вы знаете, я тоже подумал: не произошло ли все это в результате какого-то затмения сознания.

- Не смогли бы вы сделать небольшой перерыв, чтобы прочесть вот этот рассказ? - спросил Сергей, вынимая из портфеля рукопись.

- Это имеет отношение к делу?

- По-моему, да. Это еще не опубликованный рассказ.

- Давайте, - Будалов взял пачку уже пожелтевших от времени соединенных металлической скрепкой листов и положил перед собой. - "Случай на болоте", прочитал он вслух.

- И еще вот что, - сказал Сергей, извлекая из портфеля книгу. - Это Галина Николаева. Тут есть рассказ "Смерть командарма". В нем есть один интересный эпизод... Я подчеркнул его. Галина Тарасовна цитировала вчера мне его на память.

- Хорошо, я все прочту. Давайте договоримся о встрече. Ну, скажем, часа через два. Кстати, я намерен привлечь вас в качестве свидетеля по личности вашей жены.

- Пожалуйста, располагайте мной, как вы сочтете нужным.

39

Галина привыкла к тому, что ее дни всегда заполнены до краев работой, книгами, библиотеками - городской и медицинской. Сейчас она ничего не могла - только сидеть на диване или, примостившись на кровати, смотреть перед собой на стену или в потолок и думать.

Тишина обычно успокаивает, легко снимает усталость и тревоги. Галину тишина раздражала, будоражила. Иногда ей чудилось, что эта тишина вдруг начинает звенеть, как пожарный колокол, как набат. В другой раз ей чудилось, будто она в паутине, липкой и беспощадной, в которой чем больше барахтаешься, тем безнадежнее запутываешься.

Она все время пыталась восстановить в памяти подробности той ночи. Но чем больше старалась, тем туманнее вырисовывались эти подробности, тем более невероятными и неправдоподобными представлялись они, иногда ей казалось, что все произошло во сне. Мерещилось, будто она и сейчас еще спит, что вот проснется - и кошмар тут же рассеется. "Всему причиной обреченность и боль", - думала она. Ей было невероятно, невыносимо, нестерпимо трудно. Она убеждала себя: "То, что я сделала, не жестокость, а милосердие. Люди не понимают этого, пока не понимают, но поймут. Всему причиной обреченность и боль, ну конечно же - обреченность и боль. Боль, боль... А что я знаю о ней, о боли? Знаю, что человечество, сколько оно существует, думает о боли со страхом и душевным трепетом. Об этом говорят древнейшие записи на каменных, на глиняных дощечках, на пергаменте, на папирусах..."

Она то и дело вспоминала лекции профессора - заведующего кафедрой хирургии - о том, что станется, если человека лишить боли. Беда станется. Наткнется на гвоздь, пробьет ногу и будет ходить себе, пока не заметит, что ботинок приколочен к стопе. Опасности будут подстерегать его на каждом шагу, нередко смертельные... Да, боль - в какой-то мере - большое счастье... Без боли не распознать болезнь, а не распознав, как лечить ее? Профессор говорил, что боль - сторожевой пес нашего здоровья, верный пес. А что, если он взбесился, этот пес?.. Профессор говорил, что мавр, сделавший свое дело, должен уходить. А если не уходит? Смириться? В отчаянии ломать себе пальцы, чтобы хоть немного приглушить гнетущее чувство беспомощности? Нет, смириться невозможно, а ломать пальцы - бессмысленно.

А что еще она знает о боли? Что боль всегда была орудием зла. Во все времена с ее помощью пытались сломить сопротивление человека, сокрушить волю. И только немногие могли устоять, такие, как легендарный Камо, например. О них слагали песни и книги, им посвящали стихи. Но их в общем-то было немного - таких, как легендарный Камо, которых не могли сокрушить ни боль, ни обреченность.

Да, боль всегда была орудием зла - и в то же время человек не может без боли. Профессор однажды показал больную, у которой левая рука была жутко изуродована. Гладкие, блестящие, будто из пластмассы, рубцы свели пальцы, притянули их к ладони так, что уже не разогнуть. В результате нервной болезни ее рука перестала ощущать боль. Во время стряпни, увлекшись разговором со своей соседкой, эта женщина не заметила, как положила руку на раскаленную плиту, спохватилась, когда запахло горелым.

Да, люди не могут без боли, и все же ничто так не угнетало, как боль. Это она делает человека слабым, беспомощным и всегда страдающим. Превращает жизнь в сплошную муку.

Она вошла в кабинет, где, склонившись над машинкой, сидел Сергей. Хрустнула пальцами и сказала:

- Господи, сколько еще бессмысленного в природе.

- О чем ты? - спросил он.

- Ведь у нее уже давно росла опухоль, но вначале боли не было, и потому все зашло так далеко. Потом, когда появилась боль, стало поздно. Какая-то нелепость. Наш невропатолог недавно рассказывал: отравился человек из-за тяжелой невралгии тройничного нерва. А ведь эта невралгия ничем не угрожала его жизни. В конце концов его бы избавили от страданий, в крайнем случае пошли бы на операцию, а он отравился...

- Ты должна перестать думать об этом, - сказал Сергей.

- Не могу. И боюсь, что это всегда будет со мной.

- И все же ты должна перестать думать об этом.

Она ничего не ответила. Повернулась и вышла. В голове ее звенели только два слова: "обреченность и боль", "обреченность и боль"...

Через некоторое время она опять вернулась в кабинет, остановилась против Сергея, посмотрела на него испуганно и сказала:

- Мне кажется, я схожу с ума.

- Ты должна овладеть собой, Галина. Сейчас это очень важно - взять себя в руки.

- Хорошо, я возьму себя в руки...

Позвонил Будалов и попросил Галину прийти.

Она этого ждала. Она только не знала, что это случится так скоро.

- Мы даже не поговорили с тобой, - сказала она. - Как я должна держаться?

- Мне кажется, тебе надо быть предельно правдивой. Я хорошо знаю Будалова. Он... В общем, с ним надо быть предельно правдивой.

- Понимаешь, я совсем окаменела. И сейчас меня больше всего беспокоит, что я скажу папе, что я скажу людям.

- Ты всем будешь говорить одно и то же - только правду. И помни: я все время с тобой. У нас беда, и нам надо справиться с нею. И я хочу думать, что мы справимся. Я провожу тебя.

- Нет, нет, не нужно, - запротестовала она. - И пожалуйста, никуда не уходи. Если мне надо будет, я позвоню.

Сергей стал шагать по комнате. Потом подошел к окну. Он представил себе, как она выходит из дому, идет стройная и строгая, ни на кого не глядя. Знакомые женщины не здороваются с ней, а, пропустив, останавливаются и осуждающе глядят вслед.

"Если все кончится благополучно, - подумал он, - нам придется уехать отсюда".

Илья Артемович видел много преступников - мужчин и женщин, тупых и умных, смелых и трусливых, просто изнемогающих от страха. Одни были явно виноваты и лезли из шкуры вон, чтобы вывернуться, другие были не виноваты, но и этих нередко изводил страх перед мыслью, что их, несмотря ни на что, все же сочтут виновными.

И причины преступлений тоже были неодинаковые. Чаще - низменные чувства, ненависть, разврат или ревность. Были и такие преступники, которые совершали правонарушение в результате роковой ошибки или растерянности. Но такой преступницы, какая сидела сейчас перед ним, Будалов не видел: убийство из жалости и сострадания.

Она сидела бледная, понурив голову. "Нелегко ей будет в тюрьме", подумал Будалов, и ему стало не по себе от этих мыслей. Он знал, как она будет вести себя на допросе, но только не знал, как начать этот допрос. Он решил, что в данном случае вернее всего - в упор. Так лучше будет и для него и для нее.

- Вы любите медицину? - спросил он.

- Да, я с детства мечтала стать врачом.

- Как же вы тогда решились?..

- О чем вы?

- Об убийстве. Как вы решились на него?

В голосе его звучало то профессиональное спокойствие, которое нередко уже само по себе может привести в замешательство. Только закоренелые преступники остаются в таких случаях спокойными. Другие обычно быстро теряются и начинают метаться.

- Убийство? - переспросила она.

- Я имею в виду смерть вашей матери, - пояснил Будалов.

Галина растерялась. Только сейчас она по-настоящему поняла, что находится в прокуратуре перед следователем и отвечает на вопросы, которые задаются тут со всей серьезностью, какая может быть, когда человека обвиняют в убийстве.

- Я не убивала ее, - произнесла она чуть слышно, с той искренностью, с какой мог произнести эти слова только глубоко убежденный в своей невиновности человек. - Я не убивала ее. Поймите, я не убивала...

- Вы вводили ей в последний раз лекарства?

- Да.

- Вы знали, что это была смертельная доза?

- Да.

- И мать после этого умерла?

- Да.

- Это и называется убийством. Преднамеренным убийством.

Галина пожала плечами. На ее лице не было страха, только скорбь.

"С ней надо как-то иначе, - подумал Будалов. - С нею так, как со всеми, нельзя. Она сделает все, чтобы удесятерить свою вину. И сделает это потому, что она иначе не может. А как мало надо было, чтобы никто никогда и не подумал о ней как об убийце..."

- Скажите, а она не могла вообще умереть? - спросил он, не подумав, какой нелепостью прозвучит для нее этот вопрос. И только когда она удивленно посмотрела на него, он, досадуя на себя, пояснил: - Дело в том, что, как нам известно, "после этого" не значит "вследствие этого".

- Да, конечно, - ответила она. - Но тут все произошло именно "вследствие".

- Но ведь могло быть и совпадение. Скажем, роковое. Ну да, роковое совпадение. Ваша мать ведь была очень тяжело больна. Когда вы ей вводили лекарства, у нее был приступ. Могла же она умереть от такого приступа?..

- Могла, - согласилась Галина. - Она уже много раз могла умереть. Но мы не допускали.

- Ну вот, - обрадовался Будалов. - Ведь могла она умереть от этого приступа, а не от вашего лекарства.

Галина отрицательно покачала головой.

- Нет, она бы еще долго мучилась. Конечно, если бы не оставить без помощи... Но мы всегда выводили ее из этого состояния. Она бы еще долго мучилась.

- Как долго?

В ответ она снова только пожала плечами. Эта манера недоуменно пожимать плечами, которая вначале даже тронула Будалова своей непосредственностью, сейчас уже раздражала.

- Вы сказали долго. Как долго?

- Не знаю, - наклонив голову и глядя в пол, ответила она. - Может быть, несколько часов, несколько дней, а может быть, и несколько месяцев. Мне казалось, этому конца не будет.

- Чему "этому"?

- Страданиям.

- Скажите, а выздороветь она могла?

Галина вскинула голову, как тогда, когда он произнес впервые слово "убийство". На лице ее появилось выражение гневного протеста, словно ее ударили хлыстом.

- Как вы можете?.. Если была бы хоть малейшая надежда... Она была обречена на страдания, от которых избавить могла только смерть.

- Значит, вы утверждаете все же, что убили ее? - сухо спросил Будалов.

"Как разъяснить ему, - подумала Галина. - Почему он не хочет понять?"

"Значит, вы утверждаете все же, что убили ее?" Она представила себе, как восприняла бы эти слова, если бы они прозвучали из уст какого-нибудь героя кинофильма. "Значит, вы утверждаете все же, что убили ее?" Неужели она должна отвечать на такие вопросы?

- Если вам угодно называть это убийством, пожалуйста.

- А как вы назовете? - спросил Будалов. - Каждый поступок имеет свое название. То, что вы сделали, называется убийством.

- Я избавила ее от страданий, - она произнесла эти слова, глядя не на него, а куда-то в окно. Ему виден был ее профиль - прямой, правильной формы нос и ресницы, длинные, чуть изогнутые кверху, такие обычно рисуют киноактрисам на рекламах. Когда встречаешь в жизни такие ресницы, всегда почему-то удивляешься. Такие обычно подклеивают себе легкомысленные девчонки, чтобы казаться красивее. А вот ей не надо подклеивать.

- Скажите, чему вас учили в институте? - спросил он после долгой паузы.

Этот вопрос заставил ее повернуться к нему. И опять она почувствовала растерянность. "У этого человека удивительная способность ошарашивать вопросами".

- Нас обучали многому. И физике, и химии, анатомии и физиологии... Потом нас учили распознавать болезни и лечить их.

- Вот видите, вас учили распознавать болезни и лечить их. Понимаете, ле-чить. - Он сделал ударение на последнем слове.

- Нас еще учили, что медицина не всемогуща, что есть болезни, против которых мы бессильны. И еще нас учили, - продолжала она, уже не спуская глаз с Будалова, - распознавать страдания - не только боль, а и то, что ее сопровождает - смятение, безысходную тоску и страх. Они порой невероятны, эти страдания. Перед ними бледнеют даже изощренные пытки средневековых инквизиторов и все, что творили в застенках своих лагерей смерти фашисты.

"Вот теперь, кажется, она очнулась немного, - подумал Будалов. - Она стала наступать. Это хорошо. Самое главное - вывести ее из оцепенения. Теперь можно попытаться поговорить с нею более откровенно. Черт возьми, мне еще никогда, никому так не хотелось помочь, как ей!"

- Если бы вы не сказали о том, что сделали, можно было бы узнать истинную причину смерти? - спросил он.

- Я не думала об этом.

- Подумайте сейчас.

- Конечно, если бы возникло подозрение и сделали анализы крови, то обнаружили бы токсичную дозу наркотала. За такое короткое время даже нормальная доза вряд ли всосется, а та, которую я впрыснула... Но, чтобы выявить наркотал, нужно произвести специальные, очень тонкие исследования. Наша лаборатория таких не делает.

- Зачем же вам понадобилось говорить о том, что вы сотворили? - спросил он резко, решив, что сейчас надо говорить без обиняков. - Задумали оборвать страдания, оборвали - и все. Неужели вы не знали, что вокруг этого подымется? Зачем вам понадобилось рассказывать обо всем? Или это бравада?

- Не знаю, поймете ли вы, - произнесла она. - Я очень любила свою мать. Понимаете - очень! А она учила меня никогда не лгать. И вот я не хочу лгать. И, простите, зачем вы так долго допрашиваете меня, когда все ясно?

- Кому ясно?

- Всем.

- Может быть, всем и ясно, но мне многое невдомек. Конечно, если вы устали...

- Да нет же, продолжайте. Пожалуйста, продолжайте.

- Хорошо, - согласился он. - Только у меня к вам просьба: продумывайте тщательно каждый свой ответ. Ведь у нас не простая беседа, а допрос.

- Я не испытываю никаких затруднений, - сказала она. - Спрашивайте, пожалуйста. Я ведь не протестую, я только не понимаю, зачем это нужно, когда все ясно.

- Если бы на месте вашей матери, - начал он после продолжительного молчания, - была другая женщина с таким же заболеванием, такими же страданиями, короче - полная идентичность. Вы с нею поступили бы так?

- Нет, конечно, - ответила она, задумываясь. - Нам ведь часто приходится видеть тяжелобольных, невероятно страдающих и совершенно безнадежных. И родственники иногда обращаются к нам с просьбой прекратить страдания. Некоторые даже требуют, предлагают расписки и другие гарантии того, что не будут в претензии. Но разве кому-нибудь придет в голову...

Она замолчала. Он тоже молчал, решив, что она еще не все сказала.

Она сидела, глядя прямо перед собой, перебирая концы своего тонкого шарфа. И Будалову показалось, что она и в памяти своей что-то перебирает, пытаясь найти очень важное. Вот отыскала наконец и обрадовалась, даже чуточку вперед подалась.

- Недавно у нас умерла женщина, - тихо и задумчиво произнесла она. Опухоль пищевода. Об операции и речи быть не могло. Чтобы она не умерла от голода, ей сделали отверстие в желудке. Это называется гастростомия. Родственники по три раза на день приходили, чтобы покормить ее. Так вот сын - он слесарем работает на мотороремонтном, хороший такой парень спрашивает: "Неужели нельзя прекратить эти муки?" Я сначала пыталась ему объяснить, а потом отругала. А он: "Вы же, говорит, врачи. У кого же искать человечности, как не у вас?" И расплакался. Знаете, каково смотреть, когда взрослый мужчина плачет, особенно если это крепкий, мужественный человек. А он именно такой. Я его долго потом успокаивала, обещала сделать все, чтобы помочь, снять боли, но у меня и мысли не было... Да нет же, я бы никогда не смогла.

- Как же вы здесь смогли?

Она посмотрела на него, и опять в ее больших глазах промелькнуло недоумение.

- Это же мать...

- А ведь если по совести, вы со всеми должны быть как с матерью. Я знаю одного очень авторитетного врача, который, уверяя родственников, что для больного все сделано, говорит, что даже для родной матери он бы не смог сделать больше.

- Андрей Григорьевич так говорит.

- Да, Андрей Григорьевич. Вы с ним согласны?

- Конечно.

- Где же логика? Ведь если рассуждать логично...

- Бывают ситуации, при которых самая неумолимая логичность в том и заключается, что нет никакой логики.

- Да, бывает, - согласился Будалов и неожиданно спросил: - А какое отношение имеет ко всему этому случай на болоте?

Она вздрогнула.

- Какой случай? На каком болоте?

- Вы же обещали говорить правду.

- Я могу распоряжаться собой, а тут... О чем вы, собственно?

- О рассказе Сергея Романовича "Случай на болоте".

- Нет такого рассказа.

- Вот он, - сказал Будалов, доставая рукопись из ящика стола. - Я хочу знать, какое отношение к тому, что произошло, имеет этот рассказ? - Она что-то хотела сказать, но он остановил ее, предупредительно поднял руку. Поймите, Галина Тарасовна, существует преступление и наказание за него. Но существуют и смягчающие обстоятельства. Если у вас все произошло под впечатлением этого рассказа...

- Нет, - твердо ответила Галина. - Этот рассказ не сыграл никакой роли в том, что я совершила.

- Знаете что?.. - предложил Будалов. - Давайте сделаем перерыв до завтра.

- Да нет, я не устала, - сказала Галина.

- Я устал.

40

Загорелись уличные фонари. И вслед за ними, как по волшебству, вспыхнули и зашевелились, завертелись разноцветные светильники реклам.

Когда Романов и Шарыгин вошли в ресторан, он был уже полон. Несколько человек толпились около швейцара, возмущались. Бойкий администратор в черном костюме успокаивал их. Он увидел Шарыгина и Романова и бросился им навстречу:

- Опаздываете, товарищи. Заставляете себя ждать.

Их никто не ждал. Но администратор, чтобы отвлечь внимание ожидающих, пошел на эту невинную, с его точки зрения, хитрость. Друзья заказали несколько столиков, и вот двое из компании опаздывают.

Романов понимающе улыбнулся.

- Где они у вас там?

- В голубом зале. Проходите, пожалуйста.

- Однако вы гусь, - улыбнулся Романов, когда администратор отодвинул перед ними голубую штору.

- Ничего не попишешь. В нашем деле без дипломатии нельзя. Знаете, какой у нас народ? Чуть что - подавай им книгу жалоб. Видели бы вы эту книгу!

Все столики были заняты, только один, у окна, свободен. Вадим Петрович раскрыл меню.

Подошел официант - розовощекий, с темным пушком на верхней губе. Перебросив салфетку через руку, он чуть наклонился с вежливой улыбкой.

- Что прикажете?

Романов прищурился.

- Приказывать мы тебе, молодой человек, не станем, - сказал он. Просить будем. Кстати, какое у тебя образование?

- Десять классов, - ответил юноша и деловито добавил: - Потом еще специальные курсы.

- Двухнедельные?

- Трехмесячные.

- О-о! - многозначительно вскинул вверх палец Романов. - Десять классов плюс трехмесячные курсы! Ну, это уже почти академия.

- Так что прикажете? - снова улыбнулся официант.

Шарыгин стал диктовать заказ. Юноша быстро записывал.

- Зачем вы с ним так? - спросил Шарыгин Романова, когда официант ушел.

- Терпеть не могу этого сословия, - проворчал Романов, - у него аттестат зрелости, а он кельнером устроился и, главное, доволен.

- У нас нет плохих специальностей, - вмешался в разговор сидевший за соседним столиком коренастый бритоголовый толстяк лет тридцати пяти. - Как говорится у великого поэта, - продолжал он и продекламировал нараспев: "Все работы хороши, выбирай любую".

- Не так, - сказал Романов. - "Выбирай на вкус".

- Какая разница, важно, что работы хороши, не так ли, доктор?

- Откуда вы меня знаете? - спросил Шарыгин. - Я вижу вас впервые.

- Два месяца назад на комиссии военкомата вы меня признали годным к строевой, кроме авиации и флота. Бог с ней, с авиацией, но флот... Военную службу я проходил на флоте, дослужился до мичмана. Мечтал в случае чего опять на флот. Гляди, в отставку и капитаном вышел бы. Теперь же по вашей милости...

- Да, - сухо произнес Шарыгин. - Если я признал вас негодным для службы во флоте, то капитаном вы уже никогда не станете.

- Увы, увы! - произнес коренастый и, отвернувшись к своему собеседнику, продолжал: - Чем плохо - официант? - говорил он молодому, аккуратно одетому блондину с анемичным лицом, глядевшему на коренастого с почтительным уважением. - Специальность как специальность. Не хуже другой. Даже лучше. На одних чаевых можно состояние нажить. И спокойная. Закончил работу - и будь здоров.

- Вы бы не пошли на такую, - сказал молодой.

Коренастый рассмеялся.

- Я из категории стоящих у кормила. Ты теперь - тоже. У тебя небольшое суденышко, у меня - лайнер. У Бунчужного - флагман. Но ты не огорчайся: во-первых, ты еще молод, а во-вторых - не всем же лайнеры и флагманы водить. - Он ткнул вилкой в огурец, похрустел им и продолжал: - Большая это ответственность - у кормила стоять.

- А он, несмотря на твое заключение, все же устроился капитаном, добродушно усмехнулся Романов и налил себе боржома. Отхлебнул глоток и поставил бокал.

Заиграл оркестр. Многоголосый шум сразу же утонул в его звуках. "Капитан лайнера" что-то доказывал своему собутыльнику, энергично жестикулируя и надрываясь так, что шея побагровела.

Вернулся официант. Поставил коньяк. Потом, ловко орудуя штопором, раскупорил вино, тоже поставил на стол и ушел, не сказав ни слова.

- Ну что ж, - щелкнул по графинчику Романов, - давай пропустим по одной для начала: терпеть не могу пить сразу перед едой. Перед едой надо пить при отсутствии аппетита. А я на плохой аппетит не жалуюсь.

Он наполнил рюмки. Шарыгину не терпелось узнать, будут ли печатать статью или раздумали? Первому начинать разговор не хотелось. А Романов потягивал коньяк маленькими глотками и молчал.

Наконец Шарыгин не выдержал, спросил:

- Ну, как там со статьей, Иван Семенович?

Романов еще раз отпил из рюмки, потом вынул из бокового кармана сложенные вдвое гранки.

Шарыгин быстро пробежал глазами оттиск и вернул Романову.

- Воображаю, что подымется.

- А я и рассчитываю на шумиху. Есть вещи, о которых нельзя говорить вполголоса.

Шарыгин молчал. "Нехорошо, ох как нехорошо получается".

- Может быть, лучше не печатать? - спросил он.

- Что показало вскрытие? - вместо ответа спросил Романов.

- То, что и ожидали. Рак, да еще злой.

- Бывает и добрый?

- Бывает, - ответил Шарыгин. - В медицине все бывает.

Оркестр умолк. И снова стал слышен многоголосый шум. Шарыгин хотел еще что-то сказать, но Романов остановил его, сосредоточенно прислушиваясь к разговору за соседним столиком. Говорил коренастый. Молодой вертел бокал с недопитым пивом и в знак согласия кивал головой.

- Ты прежде всего должен понимать, кто ты такой теперь, - с трудом выговаривая слова, тыкал в грудь своего собеседника бритоголовый. - Ты руководитель. Это слово понимать надо - руководитель. И с людьми надо так, чтобы они к тебе - с уважением.

- Мне кажется - с людьми надо просто. Чем проще, тем лучше.

- Молодо-зелено, - рассмеялся коренастый. - Человек - это прежде всего психология. Высшая наука. Если ты хочешь ладить с людьми, если хочешь, чтобы они за тебя в огонь и в воду, надо тебе эту науку обязательно постичь. Возьмем, к примеру, день рождения... Я, брат, день рождения всех своих подчиненных знаю - и начальников цехов, и мастеров, даже бригадиров. Они у меня в настольном календаре на весь год расписаны. "Здорово, Иван Петрович! С днем рождения тебя, живи сто лет и здравствуй". И добавляешь, в зависимости от обстоятельств, еще несколько теплых слов. Тебе это ничего не стоит, а он рад. Вот какой у нас директор, думает. День моего рождения запомнил. Значит, ценит. И доволен человек. И работает с огоньком. Весело работает. А тебе только этого и надо. Психология, брат, сложная наука! Вот мы сейчас у доктора спросим. - Он снова повернулся к Шарыгину. - Скажите, доктор, как вы смотрите на психологию вообще и на психологию человеческих отношений в частности.

- Положительно, - сухо ответил Шарыгин, всем своим видом показывая нежелание продолжать разговор.

- Слыхал? - обратился к своему собеседнику коренастый. "Положительно". Да, психология - знатная штука. Даже выговаривать человеку надо с умом. Легче легкого взысканием обидеть, а между тем есть способ так это обставить, чтобы не обидеть. Наука, она, брат, до всего доходит. Некоторые выговор своему подчиненному норовят публично сделать. Чтобы побольнее. Неразумно. Себе ущерб. А я его, голубчика, в кабинет приглашаю. С глазу на глаз разговор веду. И начинаю не с укоров, а с похвалы. "Ты ж прекрасный специалист, Иван Петрович. Я же на тебя как на каменную гору. Голова у тебя светлая. И руки золотые". Тут хорошо один-два случая вспомнить, когда этот Иван Петрович отличился. Похвалил ты его, потом совестить начинаешь: "Как же ты это, дорогой Иван Петрович, сплоховал? На кого угодно подумать мог бы, но чтобы ты до такого позора докатился... Себе вредишь, свой авторитет подрываешь. И меня без ножа режешь. Ты думаешь, мне легко будет с тобой расстаться? Нет, брат, нелегко". И так далее в том же духе. Усовестил ты его, огорчил, растревожил. Если так отпустишь, будет на тебя в обиде. А ты походи немного по кабинету, похмурься, повздыхай, потом опять похвали его. Да не скупись. "Верю я в тебя, Иван Петрович. Убежден, что последний это разговор у нас, такой неприятный. Верю, что поработаем мы с тобой душа в душу еще не один десяток лет, что придется мне тебя еще к награде представлять". И уйдет он от тебя без обиды. И злости у него не будет на тебя. Вот что такое психология, брат.

Романов что-то записывал в блокнот, прислушиваясь к словам коренастого. Шарыгин тоже прислушивался. Его досада на этого бритоголового стала перерастать в злость. Все, что говорил коренастый своему собутыльнику, было верно и толково, толково и разумно. "Откуда же такая злость?" - думал Шарыгин. И вдруг понял, что эта злость на самого себя, которая каким-то совершенно непонятным образом транспонируется, переносится на этого ни в чем не повинного человека. "Зачем я пришел сюда? - с тоской думал Шарыгин. Зачем я согласился подписывать эту дурацкую статью? Я же любил Галину. Разве можно так с человеком, которого любил? Это подлость и низость. Низость и предательство. Да, предательство. Я ведь и в самом деле предал их всех Галину, Сергея, Андрея Григорьевича. И нет мне оправдания. И не будет мне прощения. Никогда не будет!"

А коренастый за соседним столиком оставил в покое психологию человеческих отношений и переключился на психологию характера.

- В характере руководителя самое главное знаешь что? Не знаешь. Целенаправленность и воля - вот что. Ты скажи мне, какая у тебя цель в жизни и какими путями, как настойчиво ты к этой цели стремишься, а я тебе скажу, какой у тебя характер.

- Я так полагаю, что характер - это что-то врожденное, - промямлил молодой.

- Ошибаешься. Ошибаешься, брат. Характер можно переделывать, перевоспитывать, форм-ми-ро-вать. Да, формировать. Вот мы сейчас у доктора спросим. - Он опять повернулся к Шарыгину. - Вы простите мою бесцеремонность, доктор. Но нас, - он сделал жест в сторону своего собутыльника, - интересует, как вы смотрите на проблему формирования характера.

- Положительно, - буркнул Шарыгин.

- Ты слышишь? - обрадованно воскликнул коренастый, обращаясь к молодому. - "Положительно".

- Кто он такой? - спросил Романов.

- Не знаю. Черт бы его побрал.

Шарыгин потянулся к бутылке с коньяком, налил полный фужер и залпом выпил.

- Что с тобой? - испуганно спросил Романов.

- Мне хочется дать в морду этому типу.

- Э, да у тебя нервы шалят, мой друг.

- Мне хочется дать в морду ему, и я это сделаю.

- Какая чушь.

- Он бесит меня.

- Я его сейчас выставлю.

Романов поднялся, опять вооружился блокнотом, авторучкой и направился к соседнему столику. Подсел к коренастому, наклонился к нему, что-то сказал.

Шарыгин видел, как глаза бритоголового сначала удивленно округлились, потом презрительно сузились. Он что-то ответил Романову, кликнул официанта, бросил на стол десятку, потом еще пятерку, отмахнулся от сдачи и направился к выходу вместе со своим собутыльником.

- Чем вы его доняли? - спросил Шарыгин уже заплетающимся языком.

- Сказал, что журналист, случайно услышал их разговор и вот хотел бы познакомиться.

- А он?

- Заявил, что привык беседовать с журналистами, всегда рад встрече с ними, но давать интервью в такой обстановке не намерен. Не растерялся капитан.

Шарыгин опять потянулся к бутылке, но Романов удержал его:

- Хватит, у тебя уже перебор.

- Да не беспокойтесь вы, я еще в полком порядке, но если ты... если вы... кажется, я и в самом деле...

Он выпил боржоми, глубоко вздохнул, потом выдохнул, но это мало помогло, и он сильным напряжением воли попытался преодолеть наплывающий на него туман. Кивком головы пригласил официанта, расплатился, сунул сдачу в карман и поднялся. Уже на улице спросил:

- А нельзя так, чтобы не печатать?

- Что не печатать?

- Статью. Мою статью не печатать.

- Газета уже идет, мой друг, - сказал Романов и предложил: - Давай-ка я провожу тебя домой, ты здорово перебрал.

- Ерунда! - хмуро произнес Шарыгин. - Я всегда был сволочью, но посредственной, а сейчас... Скажи, почему человек не может плюнуть самому себе в лицо?..

- Может, - спокойно сказал Романов. - Человек все может.

41

Таня встала пораньше. Она решила приготовить к завтраку блинчики с творогом: вчера вечером приезжала Гришина мать и, как всегда, навезла продуктов. Гриша обожает блинчики с творогом.

Ее мысли все возвращались и возвращались к вчерашнему дню. Утром она узнала о смерти тети Вали, о том, что произошло в больнице. Первой мыслью было увидеть Галину, поговорить с ней, расспросить обо всем. Позвонила Гармашам. Трубку снял Сергей. Он сказал, что Галина спит, что сейчас лучше с ней ни о чем не разговаривать. Андрей Григорьевич так посоветовал. Здорова ли Галина? Андрей Григорьевич говорит, что у нее нервное потрясение очень сильное. Вот почему с ней сейчас лучше ни о чем не говорить.

Гриша ушел на работу, как всегда, к шести. У Тани сегодня с десяти часов практика - в пригородной школе. Обычно добиралась она туда троллейбусом, но сегодня решила выйти пораньше, пойти пешком. Может быть, в школе еще ничего не знают и ни о чем спрашивать не станут? Она больше всего боялась разговоров о том, что произошло в больнице.

В школе было как всегда. Только после второго урока, когда она вошла в учительскую, преподаватель математики - пожилая женщина с моложавым лицом нарушила наступившее с приходом Тани неловкое молчание, спросила:

- Скажите, Танюша, это правда, что вы с товарищем Гармашем и его женой в родстве?

- Да, - почему-то вызывающе глядя на учительницу, ответила Таня. - А что?

- Не скажете ли вы нам, что там произошло? Весь город шумит, а мы не знаем подробностей. Так не скажете ли вы нам...

- Не скажу! - резко ответила Таня и вышла из учительской.

Потом, уже на обратном пути, в троллейбусе, она услышала разговор двух женщин. Они сидели впереди. Та, что у окна, - худая, остроносая блондинка говорила своей собеседнице - миловидной, с коротко остриженными черными волосами:

- До такого додуматься. Новое лекарство, не проверенное еще, на родной матери испытывать.

- А правду говорят, что докторша это лекарство сама изобрела?

- Истинная правда. А лекарство это - и не лекарство совсем, а яд смертельный. Вот и умерла женщина.

Таня не сдержалась, наговорила им грубостей и вышла из троллейбуса. Она шла, ничего не видя, негодуя на математичку, на этих женщин в троллейбусе и на Галину, которая посмела поднять руку на родную мать.

Таня обожала Галину, доверяла ей самое сокровенное; очень дорожила ее советами, гордилась родством, дружбой с ней. Под Новый год Галина подарила ей трех премилых аистов. Они были укреплены тонкой проволокой на массивной подставке с изображением голубого озера, окруженного камышом и осокорем. Птицы казались парящими в воздухе. Они были покрыты флюоресцирующей краской и в темноте светились таинственным зеленоватым светом. Они словно из сказки, говорила Таня, глядя на сверкающих птиц. Но сейчас все связанное с Галиной было неприятно. Скульптура с парящими аистами стояла на туалетном столике. Таня посмотрела на нее с ненавистью. Ей не терпелось дождаться возвращения Гриши. Но около четырех он позвонил и сказал, что остается еще на одну смену.

- Если б ты знал, как ты мне нужен сейчас, - взмолилась Таня.

- У нас авария, и Василий Платонович просил всех остаться.

Она молчала, и Григорий добавил уже просительно:

- Надо. Понимаешь, Танюша, надо!

- Понимаю, - после короткой паузы сказала Таня и положила трубку.

...Она старалась не греметь посудой, чтобы не разбудить Григория. Он пришел около часа, серый от усталости. Долго мылся под душем. Во время ужина стал оживленно рассказывать:

- Здорово у нас получилось. Времени в обрез. Сборочный запарился. А корабль, хоть в лепешку разбейся, надо заказчику во всей красе показать. Так что Тарас Игнатьевич придумал: с двести восьмого приказал выкроить кусок точно по конфигурации. Мы его и воткнули. Дядя Вася надежно работал. Прочно заворачивал. Народу невпроворот: сборщики, сварщики, монтажники... Скиба так всех расставил - хоть и впритирочку, а на пятки никто никому не наступает. И покрасить успели.

После ужина Григорий подсел к Тане и заговорил о Галине. Видимо, мысли о ней не давали ему покоя, и сейчас нужно было отвести душу. Они долго спорили. Потом уже говорила только Таня. Он молчал. Наконец и она замолчала. Погасила свет. Аисты вспыхнули, и с каждой секундой сияние их казалось все ярче и ярче. Таня смотрела на них, как загипнотизированная. Потом вскочила, схватила скульптуру и ударила об пол так, что только брызги полетели. Гриша включил свет.

- Ненавижу! - со слезами в голосе произнесла она в ответ на полный укора взгляд Григория. - Ненавижу!

- А птицы при чем?

- Не хочу ничего от нее. Ничего. Ненавижу!

Он привлек ее к себе, приласкал, стараясь успокоить. Но от этой ласки ее тоска только усилилась. Потом... Если бы он не сделал этого дурацкого сравнения, может, они и не поссорились бы. Как же это он сказал? "Понимаешь, когда лошадь смертельно ранена или сломала хребет, ее добивают. Из жалости. Понимаешь. Понимаешь, лошадь и то..."

- Глупое сравнение, - сказала Таня. - Лошадь это лошадь. А тут родная мать.

Конечно, Гриша это сказал, чтобы утешить ее. А она...

Таня увлеклась работой и вдруг увидела, что Гриша стоит в дверях и наблюдает за ее стряпней.

- Нехорошо это - подсматривать.

- Я не подсматриваю: я думаю о своем отрывке. А что, если его сняли с полосы?

- Не может этого быть.

- Может. Какое-нибудь важное сообщение, и стихи полетят в первую очередь. Знаешь, как в нашей газете относятся к моим стихам?

- Не ропщи. В последнее время почти все, что ты пишешь, они печатают. Вот откроется киоск, пойдешь и купишь газеты. Мне тоже не терпится.

- Знаешь, о чем я еще думал? О Галине. В чем-то она права. Мне кажется, что в чем-то она права.

- А ты бы так смог? - запальчиво спросила Таня. - Скажи, ты смог бы так?

- Я бы не решился, наверное, заткнуть своим телом амбразуру, но из этого не следует, что поступок Матросова глупость.

- Пожалуйста, не пользуйся никогда таким приемом. Он недозволенный. В нем есть что-то от софистики.

- А я думаю, это логика, а не софистика.

- С каких это пор у тебя страсть к логике?

Он не ответил. Сел на табурет возле холодильника.

- Что же ты молчишь? - спросила Таня.

- Я ночью о ней стихи сочинял, - тихо произнес Григорий.

- О ком?

- О Галине.

- Ну и что?

- Наверное, я плохой человек.

- Опять самоуничижение?

- Понимаешь, хороший человек должен испытывать злость к убийце. В нем все должно протестовать, а у меня к ней - жалость. Какая-то нестерпимая жалость.

- Давай не будем об этом, ладно? - попросила Таня.

- Ладно.

Они стали завтракать. Гриша ел медленно и молча, все время напряженно думал о своем.

- О чем ты все? - спросила Таня.

- Ты сегодня когда освобождаешься?

- В два. А что?

- Мы после обеда пойдем в загс. Надо подать заявление.

- Я с тобой - потому, что люблю, - взволнованно произнесла она. Остальное не имеет значения.

- После обеда мы пойдем в загс.

- В такой день?

- А что? Вторник. Хороший день. Нам давно это нужно сделать.

- Хорошо, если ты настаиваешь...

У газетного киоска стояла очередь. Гриша улыбнулся:

- Вот - проведали о поэме и спешат приобрести.

На самом деле людей привлекла сенсационная статья Шарыгина. Гриша раскрыл газету, пробежал статью. О своих стихах он забыл. Его вдруг охватило состояние, которое он сам называл состоянием "внезапно пойманной птицы".

В очереди горячо обсуждали происшествие.

- Ты растишь их, воспитываешь, себе в куске хлеба отказываешь, а они вон как благодарят...

- Таких надо привязывать к позорному столбу на площади, чтобы каждый в лицо плевал...

- Не жена ли писателя Гармаша?

- Она самая.

- Вот они, современные писатели, - произнес худощавый старик в изрядно поношенном синем пиджаке, стоявший в стороне с газетой в руках.

Гриша подошел к нему, взял за отвороты пиджака.

- Послушай ты, старая бородавка! Что ты знаешь о наших писателях? И вообще, почему ты до сих пор не сдох?

Старик посмотрел на него испуганно, совершенно ошарашенный неожиданным нападением. Гриша оттолкнул его, круто повернулся и пошел прочь.

- Хулиган! - плаксиво закричал ему вслед старик. - Твое счастье, что милиции близко нет.

Гриша направился было домой, потом остановился, сел на скамью в небольшом скверике и вторично, уже не торопясь, внимательно прочитал статью. Ему стало не по себе. Подпись "Вербовский" не оставляла сомнения в том, что это псевдоним. А стиль... Так написать мог только один человек - Романов.

Гриша снова прочитал статью, уже в третий раз. Да, это рука "дяди Вани".

Он поднялся и направился к центру города. Ему надо было видеть Романова. И сейчас же.

Романов для Таранца был всегда добрым гением. Это он заметил Григория на выпускном вечере. Это он заявил директору школы, что из этого парня будет толк, что нужно отправить его на семинар молодых поэтов, попросил преподавателя литературы, чтобы тот помог отобрать лучшие стихи для выступления.

Григорий запомнил этот семинар. Тут на молодого поэта обратили внимание. После выступления Романов затащил его в кабинет к директору Дома творчества:

- А ну-ка, парень, покажи свое досье.

Гриша положил перед ним толстую пачку стихов. Романов быстро просмотрел их, отобрал всего три, бережно разгладил листки и сказал:

- Вот это - поэзия. Остальное дерьмо.

Гриша обиделся: многие из этих забракованных Романовым стихов печатались в районной газете.

Иван Семенович услышал протест, улыбнулся:

- Поверь, все это - дерьмо. Через полгода прочтешь, самому неловко станет. А вот это, - он ребром ладони снова разгладил отобранные листы, это жемчужины. Я постараюсь их тиснуть в нашей газете: там литературную страницу готовят. - Он щелкнул замками своего большого портфеля и спросил: А почему бы тебе, парень, в университет не пойти? На литфак.

Таранец широко открыл глаза. В университет?.. С такими оценками, как у него?

- Можешь рассчитывать на мою помощь, - сказал Романов. - Химика или физика из тебя не выйдет. И педагога, боюсь, тоже не получится. Но ведь нам кроме педагогов, химиков и физиков нужны еще и лирики. Что у тебя по литературе?.. Пятерка?.. Не дал бы... С ошибками пишешь. Но все равно я тебе помогу. На вечерний. Там у меня - рука...

Через два дня на литературной странице областной газеты появилась подборка стихов Таранца. В своей статье, посвященной анализу творчества молодых поэтов, Романов больше всего внимания уделил Григорию Таранцу, пророча ему большую будущность. В тот же день на общественном смотре молодых дарований, организованном Домом народного творчества, Григорий прочитал только отобранные Романовым и напечатанные в газете три стихотворения. Ему бурно аплодировали. Просили читать еще. Грише очень хотелось уступить этим просьбам, но хватило мужества отказаться.

После смотра Романов потянул своего подопечного в ресторан. Угостил ужином с вином, попросил не откладывать с подачей заявления в университет. Там уже все договорено. Только нужно завтра же - на работу.

Он вынул блокнот, черкнул несколько слов на листке, вырвал и протянул Григорию.

- Бумажку в отдел кадров снесешь. Судостроительного. Фамилия там указана. Этот человек для меня все сделает. Важно, чтобы ты до поступления в университет числился уже представителем рабочего класса. На конкурсной комиссии по нынешним временам рабочий класс... Экзамены беру на себя. Но если ты будешь плохо учиться, я из тебя бифштекс сделаю почище вот этого, ткнул он вилкой в ломоть дымящегося мяса, красочно обрамленного картофелем и яркой зеленью. - Ты сможешь работать и учиться. И работать хорошо, и учиться хорошо.

- Смогу.

- Ты мне нравишься, мой мальчик, - сказал тогда Романов, наливая себе еще вина. Уже охмелевший Григорий тоже потянулся к бутылке, но Иван Семенович отодвинул ее.

- Я хотел за ваше здоровье, - смутился Григорий.

- Ты уже пьян. И ровно настолько, насколько должен быть пьяным человек в твоем положении.

И потом Романов постоянно опекал его. Даже когда случилась беда и Григорий попал в тюрьму, Иван Семенович не оставил его. Выйдя на свободу, Григорий узнал, что и тут ему помог его добрый гений. И первым делом пошел в редакцию, чтобы поблагодарить Романова. Иван Семенович искренне обрадовался ему - обнял, крепко поцеловал.

- Подожди несколько минут, мой мальчик, я скоро освобожусь.

Спустя полчаса они уже сидели в ресторане. Принесли водку и закуску. Быстро захмелев, Григорий стал извиняться за беспокойство, благодарить, но Романов оборвал его.

- Ты это брось, дружище, - произнес он своим великолепным баритоном. Я делал только то, что подсказывала мне совесть и товарищеский долг. Я ведь понимаю: орлам иногда приходится и пониже кур спускаться. Подумаешь, полгода тюрьмы. Японские психологи уверяют: чтобы приобрести абсолютный комплекс полноценности, нужно хоть немного побыть за решеткой. Я считаю, что талант на то и талант, чтобы идти по жизни отнюдь не гладенькой дорожкой. Но мой тебе совет: пора кончать с этим. Покуролесил - и хватит: за ум браться пора.

Григорий пообещал.

Да, Иван Семенович был добрым гением Григория Таранца, но то, что произошло сейчас...

Через пятнадцать минут он стоял уже у дверей его квартиры и звонил.

- А-а, Григорий!.. Заходи, брат, заходи, - обрадовался Романов. - Вижу, прочитал. Рисунок понравился? Я предложил. Решил, что такой больше всего подойдет.

- Я не читал своей поэмы, - сказал Григорий. - Я читал вашу статью.

- Какую статью?

- "Гуманизм или?.." С многозначительным вопросительным знаком и многоточием.

- Это Вербовский писал. Там ведь указано.

- Вербовский - это псевдоним.

- Мой псевдоним ты ведь знаешь. Кстати, я его ни разу не менял. Впрочем, эту статью я подписал бы тоже. И с чистой совестью. - Романов тяжело вздохнул. - Да, печален удел журналиста. Вот у вас, людей свободного творчества, полный простор, а нам приходится, как это говорил Маяковский, "вылизывать чахоткины плевки...". Будешь курить? - спросил он, протянув портсигар.

- У меня свои.

- Да что с тобой?

- Скажите, как вы понимаете слово "журналист"? - спросил Таранец.

- Мне надо разогреть кофе и поджарить гренки. Пойдем, там и поговорим.

Они прошли на кухню. Гриша стоял в дверях, смотрел, как Романов орудует у плиты.

- Итак, тебя интересует, что такое журналист? Журналист - это человек, чутко реагирующий на все события. Если образно - это совесть своего народа. Журналистами были Маркс и Энгельс. Ленин считал себя журналистом.

- Амфитеатров и князь Мещерский тоже были журналистами, могу назвать еще мерзавцев, готовых за сенсационную строчку сжечь родную мать на костре!

Романов оставался внешне спокойным. Высыпал кофе из кофемолки в кофейник и спросил:

- Скажи, друг, существует на свете благодарность или она сейчас не в чести?

- О какой благодарности речь? - глухо спросил Григорий.

- Послушай, ведь я из тебя человека сделал.

- Вы все перечеркнули вот этой статьей. Вы не могли сделать из меня человека, потому что вы подонок и заплечных дел мастер. И я пришел, чтобы сказать вам это!

- А ну-ка убирайся вон отсюда, щенок, - рявкнул Романов. Лицо его налилось кровью. - Убирайся или... Я сейчас милицию вызову.

- Я уйду, - сказал Григорий. - Я уйду. Но прежде... Считайте это пощечиной.

Он сделал шаг вперед и замахнулся свернутыми в трубку газетами. Романов отпрянул, зацепился о дорожку, пошатнулся. Стараясь удержаться, ухватился за висевший на стене шкафчик. Тот оборвался. Загремела посуда. Тяжелая мясорубка свалилась на голову. Романов глухо вскрикнул и упал. От виска через весь лоб медленно поползла темная струйка крови.

Таранец посмотрел на Романова, на разбитую посуду, на плиту. Там, на сковородке, горело масло, комната затянулась дымом. Гриша выключил газ, перешагнул через Романова, пошел к телефону, вызвал "скорую помощь", потом позвонил в милицию. Трубку снял знакомый милиционер, Иван Череда, который недавно приехал из-под Винницы. Узнав Таранца, обрадовался.

- А мы тут тильки твои вирши читалы, - сказал он, и в голосе его послышалась гордость оттого, что он знаком с автором. - Гарни вирши.

- А статью Вербовского вы читали?

- Читалы, - вздохнул Череда. - Такэ лихо!

- Это Романов написал. И я звоню к вам сейчас из его квартиры. Он лежит у себя в кухне с пробитой головой. Так что приезжайте. - Гриша назвал адрес. - "Скорую помощь" я уже вызвал.

42

Волошина пригласила Багрия к себе.

- Я всегда к вам хорошо относилась, Андрей Григорьевич, - произнесла она негромко.

- А я никогда и не сомневался в ваших добрых чувствах, Людмила Владиславовна, - сказал Багрий.

- Но после того, что произошло, - продолжала она, - после того, как Галина Тарасовна позволила...

Она надеялась, по-видимому, что Багрий подскажет ей нужное слово. Но тот не собирался идти ей навстречу. Больше того, он с иронией спросил:

- Что же она себе позволила?

- Убить свою мать.

- И вы хотите сказать, что я как заведующий отделением несу ответственность за то, что произошло?

- Я понимаю, Андрей Григорьевич, вам нелегко, и все же мне кажется, что такая ситуация обязывает вас... - Она опять сделала паузу, подбирая нужные слова.

Багрий и на этот раз не попытался помочь ей. Он сидел и спокойно смотрел, как на ее щеках то вспыхивали, то гасли розовые пятна. "Ей нелегко дается этот разговор, - думал он. - И надо бы мне пожалеть ее, а я сижу вот и молчу. Она думает, что я рад ее замешательству... А что, я и в самом деле рад. Потому что в данную минуту она мне далеко не друг. Скорее недруг. А когда недруг попадает в затруднительное положение, надо радоваться..."

- Вы хотите, чтобы я подал заявление?

Она кивнула.

- Мы бы вам устроили торжественные проводы, Андрей Григорьевич.

- Самое подходящее время для торжественных проводов. Самое подходящее время.

- Да нет же, мы подождем, пока улягутся страсти. А после этого мы зачислили бы вас консультантом. Я договорилась уже с заведующим здравотделом.

- А еще о чем вы договорились?

Волошина вскинула на него глаза:

- Не понимаю.

- Вы умная и предусмотрительная женщина. Так вот, как вы решили поступить, если я откажусь подать заявление?

- Мы, конечно, предусмотрели и это, - сказала Волошина и положила перед Багрием лист машинописи.

Багрий неторопливо прочитал.

- Значит, освободить "как не обеспечивающего необходимый на данном этапе уровень...". Знаете, этот вариант меня больше устраивает.

- Но почему? - спросила Волошина. - Почему люди сами себе наносят ущерб? Ведь если вы подадите заявление - вы останетесь самой почетной фигурой в больнице.

- А я не хочу быть фигурой, - сказал Багрий. - Это во-первых, а во-вторых, я уже однажды сделал такую глупость. У меня в жизни было немало промахов. Но дважды одну и ту же ошибку я обычно не делаю. Заявления не будет потому, что я не хочу уходить ни по своему, ни по вашему желанию.

- Мы имеем право... - начала было Волошина, но Багрий жестом остановил ее:

- Я тоже имею права. Впрочем, поступайте, как считаете нужным.

Он поднялся. Волошина тоже встала, обогнула стол, подошла к Багрию, доверительно взяла его за руку.

- Успокойтесь, Андрей Григорьевич, то, что я предлагаю, лучший выход. Не надо никаких приказов. Подайте заявление - и все будет хорошо.

- Для кого хорошо? - спросил Багрий.

- И для вас, и для меня, и для коллектива отделения, который души в вас не чает.

- Для меня лучше - без лицемерия.

Он помолчал несколько секунд, спокойно глядя на Волошину. Потом спросил тихо:

- Если я правильно вас понял, на работу мне завтра можно и не выходить?

- Вы меня правильно поняли. Вы читали приказ. Я его подписываю. - Она взяла ручку. Наклонилась над бумагой и быстро, словно хотела отделаться от чего-то очень тягостного, расписалась. - Отделение сдайте Вадиму Петровичу. С этим, я полагаю, лучше не тянуть.

- Я понимаю вашу поспешность, Людмила Владиславовна. Но считаю своим долгом предупредить: я сделаю все, чтобы аннулировать ваш приказ. До свидания.

Он вышел, довольный тем, что сдержался, не наговорил ничего лишнего, и направился к себе в отделение. В ординаторской никого не было. Андрей Григорьевич опустился на стул. Задумался. Казалось, когда все равно, можно бы и успокоиться. Но спокойствия не было. Наоборот, чувство тревоги стало еще острее.

Пришла старшая сестра и сказала, что Прасковья Никифоровна скончалась.

- Какая Прасковья Никифоровна? - испуганно спросил Багрий.

- Пятачок. Прасковья Никифоровна Пятачок. Вадим Петрович уже оформил историю болезни. Вам надо подписать.

Багрий перелистал историю болезни, вздохнул и подписал. Он поймал себя на мысли, что даже обрадовался тому, что эта женщина умерла наконец, и умерла, не приходя в сознание.

- Завтра вы дежурите, Андрей Григорьевич.

- Спасибо, что напомнили, - поблагодарил Багрий. - Я в этой сутолоке запамятовал. А только завтра вместо меня будет дежурить кто-нибудь другой.

Итак, завтра впервые за всю жизнь в обычный рабочий день он вынужден оставаться дома. Нет уж, лучше на рыбалку.

Багрий уже собирался уходить, сбросил халат, потом вспомнил, что хотел еще зайти к патологоанатому, чтобы узнать результаты микроскопического исследования опухоли Валентины Лукиничны после вскрытия, и снова надел халат. Узнавать, собственно, нечего было. Была операция. Исследование опухоли производилось.

В глубине, правда, у самого позвоночника, рядом с аортой и чуть правее прощупывались еще два плотных узла. Но Остап Филиппович не стал удалять их. Было ясно, что это метастазы, а гоняться за метастазами... Конечно, сомневаться нечего было. И все же Андрей Григорьевич сомневался - не мог не зайти в лабораторию. За многие годы привык заходить сюда после вскрытия. И каждый раз не мог отделаться от чувства тревоги. Сколько ни пытался - все напрасно. Ожидание окончательного заключения патологоанатома всегда волнует.

"Все мы неврастеники, - думал Багрий, как бы оправдываясь. - Наш век век неврастеников.

Да нет же, это прошлые ошибки настораживают. Это все бессонные ночи и горькие раздумья после каждого промаха. Воспоминания - как деревья в дремучем лесу во время густого тумана. И ты блуждаешь меж этих деревьев, ищешь, где оно, то единственное, старое, знакомое. Тебе надо его найти, обязательно. Глянуть на зарубки. Они подскажут, что дальше делать. И чем гуще туман, тем больше тревога - не заблудиться бы, не пройти мимо. Это интуиция, старик, интуиция".

Было время, когда он подсмеивался над этими словами. Пустяки. Мистика. А потом убедился, что эта проклятая интуиция существует, черт бы ее побрал, и все реже подводит. Вот почему теперь, когда появляются предчувствия, даже очень смутные, он всегда настораживается, принимается порой вопреки здравому смыслу доискиваться, откуда они идут, эти предчувствия.

Патологоанатом сидел за микроскопом у своего столика возле окна. Это был уже немолодой, сухопарый, среднего роста человек с умным лицом и глубоко посаженными серыми глазами. Андрею Григорьевичу всегда казалось, что этот человек знает что-то известное только ему одному и потому хитровато щурится. До того как возглавить патологоанатомический кабинет в больнице, он долго работал судебно-медицинским экспертом. Прошло много лет с тех пор, как он ушел из лаборатории судебной экспертизы, а врачи оттуда все еще приходили к нему за советом, и следователи приходили.

Звали его Николаем Николаевичем. Как-то студенты-практиканты окрестили его коротко: Ник-Ник. Так и остался он Ник-Ником. Он не обижался, когда его так называли, нередко и сам себя так величал: "Если Ник-Ник говорит о чем-нибудь "несомненно", значит, он уже все продумал, прочел, что нужно было прочесть по этому вопросу, и убежден окончательно". Если же он не был в чем-либо убежден, он говорил обычно "вероятнее всего", и все в таких случаях уже знали, что Ник-Ник допускает возможность хотя бы еще одной версии. Если кто, несмотря на его "несомненно", все же выражал сомнение, Ник-Ник не обижался.

- Человеку свойственно ошибаться, но когда я говорю "вероятнее всего", вероятность ошибки маловероятна. Когда же я говорю "несомненно", вероятность ошибки снижается до невероятно малой величины. А всякая невероятно малая величина практически невероятна и потому может быть сброшена со счета.

Увидев Багрия, Ник-Ник оставил свой микроскоп и поднялся навстречу.

- Добро пожаловать, Андрей Григорьевич. Что вас привело в наши мрачные пенаты?

- Меня интересует гистологическое заключение опухоли Бунчужной.

- Ничего нового, - сказал Ник-Ник и, предложив Багрию сесть, раскрыл папку из плотного картона, в которой хранились препараты до того, как отправлялись в архив. - Вот! - выложил он один за одним стеклышки. - Как и тогда.

- "Несомненно" или "вероятнее всего"? - спросил Багрий.

- Несомненно! - Ник-Ник прищурился, посмотрел на Багрия и спросил: - А вы ожидали чего-то другого?

- Вы же знаете, я всегда ожидаю чего-нибудь другого, - сказал Багрий.

Он присел на табурет, взял одно стеклышко с препаратом, задумчиво повертел его.

- Хотите посмотреть?

- Если позволите.

Ник-Ник извлек из-под микроскопа препарат, который до этого рассматривал, взял из рук Багрия стеклышко, четким движением пальцев повертел микрометрический винт туда и обратно, встал, уступая место Багрию.

- Пожалуйста!

Андрей Григорьевич долго рассматривал препарат.

- Как вы думаете, - спросил Ник-Ник, - чем вся эта история закончится?

- Боюсь, добром она не закончится.

- Мое заключение играет какую-нибудь роль?

- Будалов говорит, что результаты вашего исследования могут стать решающими в комплексе смягчающих обстоятельств.

- Тогда я вам прочту свое заключение, - сказал Ник-Ник.

Он открыл ящик стола, извлек оттуда черновой набросок, стал неторопливо читать. Заключение было длинновато, с обилием подробностей. Но чувствовалось, что Ник-Ник от всей души хочет, не поступаясь правдой, хоть чем-нибудь помочь Галине Тарасовне. И это тронуло Багрия. И последний абзац заключения тоже тронул. Он был ясный и недвусмысленный: "Заболевание, безусловно, смертельное".

- А заключение судебных экспертов не разойдется с вашим?

- Нет, они тоже укажут, что смертельный исход был неизбежен.

- Да, пожалуй, от таких опухолей никто не выживал, - сказал Багрий.

- Вы читали статью?

- Читал, - вздохнул Багрий. - Подлость, отлично замаскированная благородным протестом и возмущением.

- Кто бы это мог? - спросил Ник-Ник.

- Не знаю, не знаю, - ответил Багрий. - Сегодня вообще день сплошных сенсаций: сначала эта статья, потом это покушение на Романова...

- Слышал, слышал, - сказал Ник-Ник. - Как он там?

- Пока без сознания. Но Остап Филиппович говорит, что все обойдется самым лучшим образом. Перелом височной кости. Небольшой. Осколки убрали. Мозговая оболочка не повреждена. Вы дадите препарат Валентины Лукиничны?

- Для вашей коллекции?

- Нет, я хочу получить заключение кафедры патологической анатомии нашего медицинского института. Конечно, если вы не возражаете. Я уже звонил профессору Шумилиной. Она обещала сегодня же посмотреть и тут же дать заключение.

- Тогда мы пошлем ей вот эти препараты - уже готовые, - сказал Ник-Ник. - У меня их несколько.

- Да, так будет лучше. Сами понимаете - случай из ряда вон выходящий и, надо полагать, станет предметом обсуждения научного общества.

- Вы как будто извиняетесь, - улыбнулся Ник-Ник, - кафедра патологической анатомии - это кафедра патологической анатомии. А профессор Шумилина - звезда первой величины в нашей области. - Он легко завернул препараты и протянул их Багрию. - Когда получите результаты анализа, позвоните, пожалуйста.

- Обязательно! - сказал Багрий.

Он поднялся к себе в отделение, написал письмо Шумилиной и пригласил старшую сестру.

- Пожалуйста, пошлите кого-нибудь сейчас же в медицинский институт. Вот это письмо и препараты нужно срочно передать профессору Шумилиной. И скажите сестре, чтобы обязательно подождала ответ и занесла его мне домой. Если меня дома не будет, пускай опустит в почтовый ящик. А сейчас позовите, пожалуйста, Вадима Петровича.

43

Похороны - в два. Потом - поминальный обед, на котором нужно будет присутствовать. Торжественное собрание во Дворце культуры кораблестроителей в семь.

Всю ночь Тарас Игнатьевич провел у тела жены. Обитый красной тканью гроб возвышался на раздвинутом столе в большой комнате старого сельского дома, в котором родилась Галина. Иногда Тарасу Игнатьевичу казалось, что на лице умершей застыло осуждение. В такие минуты он принимался всматриваться в ее лицо и убеждался, что это не осуждение, а покорность и умиротворенность.

Пахло туей, ладаном, воском. Мерцали свечи у изголовья покойницы. В углу под иконами теплилась лампада, тускло освещая старую потемневшую божницу. Мать сидела под иконами, маленькая, сухонькая. Руки с узловатыми пальцами - на коленях. Он ходил по комнате, по белой в черную полоску дорожке, стараясь не стучать каблуками. Останавливался, смотрел на Валентину и снова принимался ходить, думая об одном и том же - об их последней встрече в субботу... Он приехал в больницу около семи - задержался с Джеггерсом. У нее к этому времени начался приступ. Когда Галина пошла, чтобы принести лекарства для инъекции, Валентина сказала:

- Ты бы шел, Тарас. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.

- Какой?

- Как тогда, на Кавказе. Помнишь, на той горе?

- Там было совсем другое, - сказал он.

- То же самое, - возразила она. - Не хочу, чтобы ты видел меня такой. Он чувствовал, что она задыхается, с трудом сдерживает боль и говорить ей трудно. - Вообще-то мне намного лучше, - продолжала она, стараясь улыбнуться, - но сейчас... Может быть, это оттого, что я очень волновалась, ожидая тебя. Галина мне говорила, что у тебя все благополучно, и я очень рада.

Он ушел. На душе было скверно. У него никогда не хватало времени для нее... Пять лет спустя после войны, впервые в жизни, они выбрались в отпуск. Одновременно. Он достал путевки в санаторий в Крым. Строили воздушные замки, а вышло... Первые несколько дней он отсыпался. Ему всегда недоставало сна. Потом они бродили по окрестностям, ездили на катере и в Ялту, и в Ливадию, в Гурзуф... Его тянуло домой. И неловко было сказать об этом Валентине. Она заговорила первая. Сказала, что в Крыму, против ожидания, очень скучно, что она охотно вернулась бы. Он обрадовался. Они тут же собрались и, вызвав такси, укатили в Симферополь, торопя шофера, чтобы поспеть на самолет... Зато на следующий год...

Может быть, если б не та гора близ Нового Афона, все повторилось бы.

"Как тогда, на Кавказе. На той горе. Помнишь?.."

...Он давно уже обещал показать ей Кавказ. В сорок втором ему довелось воевать там. Ему всегда становилось не по себе, когда он вспоминал это время. Немцы в Новороссийске... Немцы на Кавказе... Немцы почти рядом с Баку... Тогда-то он и решил, что после войны обязательно поедет на Кавказ с Валентиной. Как же это было?.. Он вернулся домой после командировки в Москву и сказал, что послезавтра они едут на Кавказ. Куда именно?.. Этого он не знает. До Одессы - поездом. Оттуда теплоходом до Батуми. Билеты уже заказаны. Если захочется раньше сойти, сойдем. С собой - только самое необходимое. Костюм ни к чему. Они ведь не собираются посещать рестораны и театры. Фотоаппарат?.. Обязательно, там можно сделать великолепные снимки. Полотенца?.. Всего два. И только вафельные: они легкие.

Когда теплоход отчалил от Ялты, он написал на квадратиках бумаги названия всех портов, где предстояли стоянки, свернул в трубочки и опустил в шляпу. Предложил Валентине: "Давай, девонька, на счастье". Она вытянула "Сухуми".

Они там и вышли... У сходни пассажиров поджидали женщины, предлагали комнаты. Поддавшись обаянию уже немолодой грузинки, они пошли за ней... Переночевали в небольшой уютной комнате. Утром пошли на пляж, потом позавтракали в небольшом прибрежном ресторанчике. Ей понравились грузинские национальные кушания хачипури, чахохбили со стаканом сухого, немного терпкого вина... После завтрака решили поехать в Новый Афон.

Здесь они остановились в чистенькой гостинице. Только приехали, как зарядил дождь. Лил почти сутки беспрерывно. Из окон видны были высокая колокольня старого монастыря и горы, едва различимые сквозь густую сетку дождя. На второй день небо очистилось, выглянуло солнце. Было очень тепло и душно. И ветер с моря не уменьшал этой духоты - тянуло теплом и влагой. Потом и этот ветер стих. Запах моря, который преобладал над всеми другими, исчез. Все окрест заполнилось густыми ароматами зелени, одуряюще пахли олеандры, неестественно большие, густо осыпанные гроздьями цветов.

Они позавтракали, осмотрели монастырь, старинные фрески. Взобрались на колокольню, где совсем недавно, видно, поставили новую деревянную лестницу. Полюбовались отсюда расположенной неподалеку горой и решили пойти туда.

По узкой тропинке они добрались до основания этой горы. Она возвышалась теперь прямо перед ними, поросшая невысокими деревьями и густым кустарником. Должно быть, где-то совсем рядом была дорога на эту гору. Но до вершины, казалось, - рукой подать. Да и склон пологий.

- Давай прямо пойдем, - предложила Валентина.

- Осилишь?

- Я-то? - спросила она вызывающе. - Это не гора, а холм.

Ему не понравилось ее ухарство. Он знал, как нелегко будет взбираться на этот "холм". Однако согласился.

- Ладно, пойдем. Но только, чур, не скулить.

- Это я стану скулить? - и она решительно свернула с тропинки.

Он пошел следом. Склон оказался крутоват. Земля разбухла от дождя и уходила из-под ног. Валентина сначала держалась молодцом. Она энергично цеплялась за кусты, подтягивалась на руках, уверенно ставила ногу то на выступ камня, то на кочку, то на корневище. Они карабкались и карабкались, а вершина, казалось, оставалась на том же месте. Близко, а не достать. Прошло минут двадцать, и Валентина выдохлась. Он видел, как ноги ее все чаще и чаще соскальзывают. От начальной уверенности не осталось и следа. Чувствовалось, что еще немного - и она сдаст. В душе он радовался этому. Ему хотелось, чтобы она сдала как можно скорее. Потом, вспоминая эти минуты, ему было нестерпимо стыдно, но тогда... Вот она опять поскользнулась и вдруг стала с какой-то панической торопливостью нащупывать опору для ноги. Зацепилась носком о корневище кустарника. Тонкая, красиво очерченная нога ее дрожала мелкой дрожью. Он чувствовал, что мышцы ее напряжены до предела. И вдруг он увидел ее всю - тело тонкое, удивительно пластичное, в каком-то трогательном, очень женственном изгибе, ее лицо, большие глаза, переполненные страхом и беспомощностью, - и ему вдруг стало невероятно жаль ее. Именно за эту женскую беспомощность. Беспомощность и страх, которые чувствовались сейчас не только в прерывистом дыхании, не только в глазах и в полуоткрытом рте, но и во всей фигуре.

- Ну, как? - спросил он.

- Я не могу больше, - прошептала она. - Я сейчас сорвусь. Тебе тоже плохо?

- Плохо, - не то хмыкнул, не то вздохнул Тарас.

- Это я затащила тебя сюда. Это я, дура, затащила тебя. У тебя же нога раненая.

- Держись, - улыбнулся Тарас. - Я сейчас помогу тебе. Здесь уже совсем недалеко. Я сейчас помогу тебе.

Он легко подтянулся на руках, поравнялся с ней, уперся ногой в толстую корягу.

- Иди ко мне, - произнес он с улыбкой. - Да не бойся ты, глупенькая. Вот так... Отдохни немного... Вообще ты держалась молодцом. Я даже не думал, что ты сможешь так. Упрись ногой о тот камень: он совсем рядом. Вот так!.. Отдохни.

Она прильнула к нему. Он прижал ее к себе, мокрую, беспомощную, измазанную, дрожащую от усталости.

- Что бы я делала без тебя? - прошептала она, и в голосе ее прозвенели слезы.

- Вот такой ты мне больше нравишься, - сказал он.

- Какой "такой"?

- Беспомощной девчонкой. Терпеть не могу, когда ты корчишь из себя сорванца.

Они отдохнули. Он помог ей взобраться на вершину. До нее и в самом деле оставалось немного. А наверху все было залито каким-то особенно мягким светом. Над головой плыли спокойные облака. Щебетали птицы. Неподалеку стоял стог сена. Тарас разворошил его, и она, вся промокшая, усталая до изнеможения, опустилась на эту сухую, опьянявшую своим запахом постель. Блаженно закрыла глаза. И сразу же все поплыло в сладком тумане радостной истомы...

Она никак не могла понять, откуда идет эта истома - от усталости или от счастья. А он сидел рядом, грыз какую-то травинку и смотрел вдаль своими внезапно потеплевшими глазами.

Его чувства там, на горе, лучше всего было определить одним словом нежность. Она все усиливалась. Он был глубоко признателен ей за это чувство. Как радостно было тогда угождать ей - подать плащ, пододвинуть солонку за столом, смахнуть платком сухой лист со скамьи, куда она собиралась сесть. Какое-то несказанное наслаждение доставляло ему тогда угадывать, предупреждать ее желания, а потом ловить полный благодарности взгляд. Она, казалось, не понимала причины перемены, которая вдруг произошла в нем. Он тоже не понимал. Но ощущение полноты счастья от этого не становилось меньше. Потом он понял, что это впервые полностью раскрывается его любовь. И оттого, что она раскрылась не сразу, а только сейчас, спустя несколько лет после их первой встречи, его чувства к ней казались подернутыми какой-то таинственностью. Было радостно, что это произошло, и немного жутко от мысли, что жизнь могла пройти в сутолоке будней, а это редкостное чувство так и осталось бы нераскрытым.

Когда-то, много лет назад, она сказала ему:

- Ты так занят всегда, что у тебя не будет времени и похоронить меня.

В ее голосе тогда не было укора, только легкая грусть. Да, у него всегда было мало времени для нее, для дома, для Галины. Может быть, если б у него было больше времени, не произошло бы то, что произошло, во что невозможно поверить, но чему надо верить, несмотря на всю абсурдность, нелепость, внутренний протест. От правды никуда не денешься. От нее не отречешься. Ее можно только объяснить или хотя бы пытаться это сделать, искать причину, но это все потом, потом...

Мысли его уходили то в прошлое, то в будущее, то вдруг начинали путаться вокруг мелочей, затем снова возвращались к тому значительному, что произошло тогда, на крутом, поросшем деревьями и кустарниками, скользком после дождя склоне, той гамме чувств, которая могла бы пройти мимо.

Лампадка у киота затрещала и погасла. Мать поднялась, вышла и через минуту вернулась с бутылочкой в одной руке и коробком спичек в другой. Она подлила масла в лампаду, зажгла фитилек, унесла бутылочку и спички. Вернулась и снова села в углу под иконами.

44

...Рвала душу горящая на солнце медь оркестра. Тяжелые звуки траурного марша плыли так низко, что, казалось, цеплялись за ветки кладбищенских деревьев. Будто не хотели оторваться от этой предназначенной для вечного покоя земли. А над всем - голубое небо и большие, белые сверху и густо подсиненные снизу облака. Над ними застыло уже по-летнему яростно горящее солнце. Плакали женщины. Надрывно звучал оркестр. Тарас Игнатьевич стоял бессильно опустив руки с переплетенными пальцами. Когда стали забрасывать могилу рыжей влажной глиной, какая-то старушка подошла к нему, тронула за руку. "Брось и ты пригоршню, Тарас Игнатьевич, - сказала она. - Чтобы покойнице земля пухом была". И когда он бросил несколько горстей глины, та же старушка сказала вполголоса: "Ты бы хоть слезу уронил, поплачь, иначе закаменеет сердце у тебя. Закаменеет". Тарас Игнатьевич только головой кивнул. Слез у него не было, потому что рядом с этим горем стояло другое, не менее значительное. И сквозь это второе горе, как сквозь кисею, просвечивала тонкая фигура Галины, ее голова, уткнувшаяся в дверной косяк, вздрагивающие плечи.

Ему надо было продумать все до конца, но не было возможности, потому что вокруг него все время - люди. А от их глаз некуда деваться. И было от этого тяжелее, чем от упреков, если бы они были высказаны вслух, с трибуны, поставленной на площади перед народом.

Что она сказала тогда, Галина, перед его отъездом в Заозерное?

- Я тут останусь. Не под силу мне.

- Надо бы проститься все же с матерью, - пробормотал он нерешительно.

- Я уже простилась. Еще тогда. Я уже простилась.

Она отвернулась, уткнулась головой в дверной косяк. Тарас Игнатьевич посмотрел на ее вздрагивающие плечи и сказал:

- Не изводи себя, нам ведь жить надо. Не знаю как, а надо.

Он хотел еще что-то сказать, но горло сдавила спазма, и он вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Уже внизу остановился, постоял несколько секунд, раздумывая - не вернуться ли.

Решил не возвращаться.

Потом он все время корил себя за то, что не вернулся. И сейчас, стоя у могилы, он думал о том же.

- Я должен быть там, - прошептал он чуть слышно и повторил: - Сейчас, когда тут все кончено, я должен быть там.

Он спешил. Ему хотелось до торжественного собрания хоть на несколько минут заглянуть к Галине. Но Галины дома не оказалось.

- Она сейчас у Будалова, - сказал Сергей.

Будалов первую половину дня, как в понедельник, так и во вторник, провел в больнице. Беседовал с врачами, сестрами, санитарками. Его смущало какое-то несоответствие между показаниями Галины и тем, что он узнал.

Вернувшись из больницы, Будалов позвонил Галине Тарасовне и попросил прийти. Это был только второй допрос, а Галине казалось, что они тянутся беспрерывно уже много дней, что ей все время задают вопросы, а она вынуждена отвечать, не понимая зачем.

Будалов был серьезен, сдержан и вежлив.

"Он, конечно, со всеми так, - подумала Галина. - Он не делает для меня исключения. И это хорошо, что он со мной так, как со всеми".

- Скажите, Галина Тарасовна, - начал Будалов. - Не могла ли ваша мать умереть в тот вечер естественной смертью?

- Вы уже спрашивали об этом.

- Да, но это было вчера.

- За это время ничего не изменилось.

- И все же?

- Конечно, она могла умереть и так. А вот остаться в живых после того, как я вспрыснула ей три ампулы наркотала...

- Да-а, это - смертельная доза. Я знаю.

Он смотрел на нее несколько минут, потом спросил неожиданно:

- Скажите, вы любите грезить?

Она посмотрела на него удивленно.

- Да, я люблю полежать перед сном и погрезить. Я всегда была большой мастерицей вызывать у себя красочные картины перед глазами. Порой это целые эпизоды, как в кино, очень яркие, увлекательные.

- Я так и полагал. О чем вы думали вчера и сегодня, оставаясь наедине с собой? О чем вы разговаривали сами с собой?

Она опять посмотрела на него с удивлением.

- Дело в том, что людям после более или менее значительных поступков свойственно анализировать их, - поспешил разъяснить Будалов. - И это почти всегда - разговор с собой. Ну вот, к примеру, когда, выступая на собрании, говоришь не то, что хотел бы, или не так, как хотел бы.

- Понимаю. Это когда перебираешь в памяти то, что произошло. И думаешь, как бы оно могло произойти при других обстоятельствах.

- Вот, вот, - сказал Будалов. - Сергей Романович называет это мыслями на обратном пути - пустым размахиванием руками после драки. Вот и я спрашиваю, о чем вы разговариваете сами с собой?

- Боюсь, не смогу объяснить, - произнесла она. - Это какая-то сумятица мыслей.

- Постарайтесь.

- Я никому не говорила об этом. Даже Сергею.

- А мне расскажите, пожалуйста. Это очень важно.

- Для кого важно?

- Для вас. Бывает обыкновенная трясина, как на болоте, например, но бывает и другая, гораздо опаснее.

- Хорошо, я расскажу. Только постарайтесь правильно понять меня.

Он молча кивнул.

- Их двое. Один говорит, что я поступила правильно. Он мастер рассуждать спокойно. Он как машина.

- А другой?

- А другой мечется в тоске, ломает руки и все время спрашивает: "Как ты посмела? Как ты опустилась до такого? Как ты могла забыть, что ты не только человек, но и врач, который давал клятву всегда и везде бороться за жизнь и только за жизнь?" Я понимаю, это звучит наивно и плакатно, но это именно те слова, которые говорит другой, тот, который в отчаянии ломает руки.

- А что на это отвечает первый?

- Он немногословен и спокоен. Он говорит одно и то же: "Она больше не могла".

- Понятно, - протянул Будалов. - Давайте опять попытаемся восстановить некоторые детали того вечера. Подробности, которые вы мне сообщили вчера, страдают отсутствием последовательности. У меня все время такое впечатление, будто вы в тот вечер находились в состоянии какой-то спутанности.

Она отрицательно покачала головой.

- Нет, у меня было совершенно ясное сознание. Конечно, отдельные мелочи могли не запомниться или запомниться очень смутно. Но в общем-то сознание у меня было ясное.

- Вот и давайте попробуем восстановить все мелочи.

- Давайте, - согласилась Галина.

- В котором часу вы ввели вашей матери первую ампулу наркотала?

- В десять. Это я хорошо помню. Били часы в коридоре.

- Оказывается, вы помните даже звон часов? Очень хорошо. Итак, около десяти часов вечера вы решили сделать матери инъекцию наркотала. Вы обнаружили, что у вас нет йода. Взяли пузырек и пошли в процедурную.

- Да, наливая йод из флакона в свой пузырек, я пролила на халат.

- Вот этот? - спросил Будалов, вынимая из ящика стола и развертывая халат.

- Да, - сказала Галина, с удивлением глядя на темно-синие, почти черные пятна.

- Мне сказали, что вы сами стираете свои халаты. Это правда?

- Да, в нашей прачечной стирают не очень хорошо.

- Куда вы пошли затем?

- В ординаторскую. Там в ящике старшей сестры - медикаменты, находящиеся на строгом учете.

- Вы говорили, что взяли ампулу наркотала, потом сменили халат.

- Нет, я сначала сменила халат - надела халат старшей сестры, а уж потом взяла ампулу.

- А пузырек с йодом где находился?

- На столе.

- Вы сразу вернулись в палату?

- Да.

- Кто видел вас?

- Дежурная сестра. Наденька Скворцова. Она сидела за своим столом и переписывала в истории болезни вечернюю температуру. Я еще попросила у нее немного ваты.

- Итак, вы сделали инъекцию. А потом?

- Кажется, я задремала. Я очень хотела спать. Дело в том, что примерно за двадцать минут до этого я приняла снотворное.

- А вот этого вы не говорили мне, - сказал Будалов. - Что вы приняли?

- Этаминал натрия.

- Сколько?

- Одну таблетку. Вообще-то, чтобы хорошо поспать, мне нужно две. Но я боялась глубоко уснуть и потому взяла только полдозы, чтобы хоть немного вздремнуть, когда маме станет лучше. Она всегда успокаивалась на два-три часа после инъекции. Вот и я решила, что смогу немного подремать.

- Так, может, вы уснули?

- Нет, я не могла уснуть, пока маме не станет лучше. Я только закрыла глаза.

- А шприц?

- Что "шприц"?

- Где был шприц, когда вы закрыли глаза?

- В правой руке. Я держала его в правой руке.

- Куда вы положили пустую ампулу?

- В карман. В левый.

- Мать не сразу успокоилась после инъекции, я знаю: вы говорили, что она о чем-то просила вас.

- Это была не просьба, это была мольба, крик о помощи, хотя говорила она шепотом. Иногда можно кричать шепотом.

- Вы хорошо помните ее слова?

- Они все время звучат в моей голове: "Будь милостива, Галочка. Ты знаешь, как мне тяжело. Так будь же милостива".

- Она произносила когда-нибудь до этого такие слова?

- Нет, никогда.

- Может быть, вы все же уснули?

- Нет, я сидела, закрыв глаза, и думала.

- О чем?

- О жизни и смерти. О том, что жизнь есть способ существования белковых тел, самообновление этих тел. Ассимиляция и диссимиляция. Созидание и разрушение. У нее - думала я о маме - этот процесс уже нарушился. Идет глубокая ломка, конечным результатом которой будет смерть. Это и есть обреченность. И все это у нее сопровождается невероятной мукой. И я должна что-то сделать, чтобы сократить эти муки. Тут я и решила: бывают минуты, когда смерть для человека - самое высшее благодеяние, или вы не согласны?

- У нас ведь не философский спор, Галина Тарасовна. Я слуга закона, а закон запрещает кому бы то ни было распоряжаться чужой жизнью. Давайте вернемся к тому, на чем остановились. Вы сказали, что решили ввести ей дополнительно две ампулы. Вы сразу же пошли за ними?

- Да.

- В ординаторской был кто-нибудь?

- Нет.

- Я потому спрашиваю, что в это время дежурная санитарка стала мыть пол в ординаторской. Это показала Надя Скворцова.

- Там никого не было. Это я точно помню.

- В коридоре на обратном пути вам кто-нибудь встречался?

- Не помню.

- Ладно. Вернемся в ординаторскую. Вы открыли шкаф и взяли коробку с медикаментами, за которыми вы пришли. Кстати, сколько ампул было в коробке?

- Восемь.

- Вы точно помните?

- Да, два раза по четыре, помню, я держала коробку в руках и раздумывала: сколько взять - две или три. Решила, что двух достаточно.

- А потом?

- Я вернулась в палату.

- С коробкой?

- Зачем же? Я взяла две ампулы, а коробку поставила в шкаф. И еще помню, что поставила не на прежнее место, а на нижнюю полку.

- А шприц? Где в это время был шприц?

- Я его держала в руке. Я потому и поставила коробку на нижнюю полку, что мне было так удобно.

- Вы сказали, что держали коробку в руках.

- Нет, по-видимому, я поставила коробку на стол. Впрочем, я не уверена. Помню только, что вынула две ампулы и положила их в левый карман. Потом, сделав инъекцию, уже пустые ампулы положила туда же.

- И это вы точно помните?

- Да, я все время пересчитывала их, сидела, закрыв глаза, и ощупывала пальцами. И еще помню, что одна ампула лежала носиком в другую сторону, и я переложила ее так, чтобы все донышки были одно к одному.

- А еще что вы помните?

- Последние слова мамы. Она несколько раз сказала: "Спасибо тебе, Галочка". И каждый раз все тише и тише. Потом еще попросила беречь отца.

- А потом что было?

- Потом она затихла.

- А вы?

- Кажется, задремала. Это был не сон, а какое-то забытье. Я сидела и думала, что все правильно, что так лучше, что она уже больше не могла. И еще помню, чутко прислушивалась к ее дыханию...

- А где был шприц?

- Ну что вам дался этот шприц? У меня в руке.

- Значит, вы так и не выпускали все время?

- Да. И когда я упала ей на грудь, он тоже был у меня в руке. Вбежала Надя, и первое, что она сделала, - отобрала у меня шприц.

Зазвонил телефон. Будалов попросил прощения и снял трубку.

- Слушаю вас... Здравствуйте, Вадим Петрович... Нет, сегодня у меня вечер занят. Давайте завтра утром, а? Ну, скажем, ровно в восемь... Хорошо, я буду ждать вас, Вадим Петрович. Всего хорошего.

Он положил трубку и вернулся к прерванному допросу.

- Вы не устали, Галина Тарасовна?

- Нет, нет.

- Тогда продолжим.

45

Передача отделения носила сугубо формальный характер: передавать, собственно говоря, было нечего, потому что материально ответственными людьми были старшая сестра и сестра-хозяйка. Андрей Григорьевич пригласил Шарыгина в ординаторскую и сказал очень просто, очень буднично, что отныне, согласно распоряжению главного врача, возглавлять отделение будет Вадим Петрович, и, предупреждая выражения сочувствия и другие проявления эмоций, добавил:

- Никаких возражений, никаких соболезнований, дорогой Вадим Петрович. Просто обстоятельства, как это у нас говорят, на данном отрезке времени сложились так, что вам нужно принять отделение. Старшей сестре я уже сказал, а ординаторам вы завтра сами все скажете.

Вадим Петрович все же заметил, что суматоха в связи со смертью Валентины Лукиничны уляжется и все будет по-прежнему.

- Возможно, - спокойно произнес Андрей Григорьевич, прощаясь. - Вполне возможно.

Он хотел поехать на рыбалку, но раздумал, решил просто побродить у реки где-нибудь за городом, где сохранились тихие места, первобытные пролески и нетронутые берега. Это было далеко, но если поехать третьим автобусом и сойти, не доезжая Чистой Криницы, потом пойти прямо к реке по узкой тропинке, через пойму, можно выйти к этим заветным местам.

До отхода автобуса было еще более двадцати минут. Багрий зашел в небольшое уютное кафе, расположенное неподалеку от автовокзала, взял чашку кофе и два пирожных. Глядя на пирожные, улыбнулся. Это у него еще со студенческих лет осталось: когда на душе досада, раскошелиться на пару пирожных. Что ж, сегодня - самое подходящее время полакомиться.

Потом он долго бродил вдоль реки, узнавая старые, знакомые еще с юношеских лет места и вспоминая, что с ними связано. Вот здесь он когда-то затопил чуть выше по течению полмешка жмыхов, привязанных к большому камню, и рыба долго жировала тут. Много дней подряд он возвращался отсюда с богатым уловом. А тут однажды ему удалось вытянуть на дорожку несколько больших щук. Одна и вовсе громадина, почти метр длиной. Едва вытащил: в сачок не умещалась. А тут вот они с Марией как-то наловили корзину крупных раков. И два голубых попались. Мария сказала, что это на счастье. Хорошо бы сейчас хотя бы одного голубого рака...

Он вернулся домой поздно вечером. Неторопливо открыл почтовый ящик, вынул пачку писем и газет. В квартире было тихо. Включил и тут же выключил радиоприемник. Потом сел за стол, взял письма, стал пересматривать. Это от Степанова. Когда он выписался? Неделю назад. Да, неделю назад. И это - от больного. А это откуда? Без марок. С квадратным штампиком: "Медицинский институт, кафедра патологической анатомии". Вскрыл конверт. Вынул сложенный вчетверо лист бумаги.

"Уважаемый Андрей Григорьевич! Я внимательно исследовала присланный Вами препарат. Это не рак, а доброкачественная опухоль типа..."

Дальше латынь: название опухоли и ее микроскопическая характеристика. Затем снова по-русски:

"Случай редкий. Микроскопическая картина таких опухолей действительно напоминает рак. Отсюда и ошибки. Иногда правильно поставить диагноз помогает клиника, но в вашем случае клиническая картина была запутана, потому что опухоль располагалась вблизи солнечного сплетения.

Препараты, если Вы позволите, я оставлю себе: такие опухоли - тема моей докторской диссертации. Надеюсь, Вам не нужно говорить, как дорог в таких случаях каждый препарат. И еще - попросите кого-нибудь снять копию с истории болезни Бунчужной и, пожалуйста, пришлите мне. Буду весьма обязана.

С глубоким уважением Шумилина".

Багрий снова, уже стараясь не спешить, прочитал письмо. Во рту пересохло. Сердце сначала замерло, потом забилось быстро, беспорядочно. И боль. У него такая боль - впервые, но он узнал эту боль. Нет, он не боялся смерти, но только не сейчас. Надо бы нитроглицерин. Позвонить на станцию "скорой помощи"? Нет.

Он подошел к буфету, налил рюмку коньяку и тут же, стоя у буфета, выпил. Прислушался. Боль медленно отступала, и страх прошел. Глянул в зеркало. Оттуда смотрел незнакомый старик с бледным, покрытым мелкими капельками пота лицом.

Ничего, это сейчас пройдет. Вздохнул с облегчением - прокатило. Вытер платком лицо, вернулся к столу. Опустился в кресло. Долго сидел в глубоком раздумье, потом снял трубку, набрал номер Гармаша. Услышал голос Сергея, поздоровался:

- Простите, что раньше не позвонил, я только что вошел в дом. Что у вас?

- Одну минуту, я только дверь прикрою. - Багрий слышал, как он положил на стол трубку, потом через некоторое время снова взял ее. Заговорил вполголоса: - Нам бы надо поговорить с вами, Андрей Григорьевич.

- Я могу прийти, - предложил Багрий.

- Ну зачем же на ночь глядя?..

- Может, вы перестанете деликатничать?

- Дело не в деликатности. Просто я не могу оставить Галину, а ваш приход сейчас...

- Как она?

- Лежит и молчит. Смотрит в потолок и молчит.

- Чем закончился разговор с Будаловым?

- Я же сказал, она молчит.

- А вы с Будаловым беседовали?

- Нет, но я беседовал с юристом из коллегии адвокатов. Он сказал, что хорошо бы иметь заключение психиатра.

- О невменяемости не может быть и речи, Сергей Романович.

- Дело не в этом. Он говорит, что очень важно собрать как можно больше смягчающих обстоятельств. И еще он придает большое значение выводу экспертизы, что Валентина Лукинична болела неизлечимой болезнью. Он сказал, что лучше всего строить защиту на этом.

- Вывод экспертов будет совсем другим. Я только что получил заключение профессора Шумилиной. Она пишет, что опухоль была доброкачественной.

- Профессор Шумилина?.. Опухоль была доброкачественной?.. Неужели ваша лаборатория могла так ошибиться? Будалов знает уже?

- Еще нет.

- Впрочем, какая разница. Что же нам теперь делать, Андрей Григорьевич?

- Спокойнее, Сергей Романович, спокойнее. И ни слова Галине пока.

- Галине?.. Одну минуточку, Андрей Григорьевич, я сейчас...

Снова стукнула положенная на стол трубка. Потом звук шагов, скрип двери. Через короткое время снова шаги, быстрые. Потом встревоженный голос:

- Она ушла... Кажется, она все слышала, Андрей Григорьевич. Простите, я попытаюсь догнать ее.

Он положил трубку на стол. Прошло несколько минут, прежде чем Багрий снова услышал голос Гармаша. Сергей сказал, что ему не удалось догнать Галину. Он только видел, как она остановила такси и уехала.

- Подождем немного, Сергей Романович, - предложил Багрий. - Она вернется.

Багрий уже давно выработал в себе привычку ничего не делать наспех. Когда впервые заметил за собой эту привычку, горько улыбнулся. Появилась осторожность и настороженность - старость подошла. Старость всегда осмотрительна и осторожна... Снова просмотрел письмо Шумилиной. Значит, еще одна ошибка. То, что без них не обойтись, он знал, но горечь от этого никогда не становилась меньше. Он всегда задумывался над тем, почему дал маху и что нужно было сделать, чтобы этого "маху" не произошло. Многие боятся ошибок, они хотели бы всегда и все делать наверняка, чтобы жизнь превратилась в лотерею без проигрыша. Но такого не бывает. Остап Филиппович всегда говорил, что в медицине, особенно в хирургии, одна ошибка учит больше, чем десять успешных операций. Но она учит далеко не каждого. Дурак всегда станет искать оправданий. Для него самое главное - обелить себя в глазах товарищей и своих собственных. Иной так входит в эту роль, что сам начинает верить в свою непогрешимость. А между тем нет ничего опаснее такого заблуждения. Ошибка - это всегда погрешность, которой могло бы и не быть, если бы... Вот это очень важное "если бы" и надо найти. Так в чем же его ошибка здесь?

Он подошел к окну и широко распахнул его. И сразу же в комнату ворвался ночной шум города - веселый смех, молодой, беззаботный. Гул троллейбуса, звук мотора на реке. Город жил своей жизнью, сложной, бесконечно многообразной и в общем-то радостной. Конечно, в этой радости немало островков горя. Где-то кто-то умирает, кто-то плачет, оскорбленный и униженный, кто-то мечется в тоске. А некоторые, доведенные до отчаяния, стоят над пропастью, готовые ринуться туда...

Может быть, если бы повторно оперировать... Ей было всего сорок семь. А женщины по нынешнему времени живут в среднем семьдесят два года. Она могла бы еще прожить двадцать пять лет - это целая жизнь. Еще одна жизнь.

Сколько сложных больных видел он! Когда он идет по улице, его приветствуют десятки встречных. И среди тех, кто снимает шляпу или радостно вскидывает руку, немало таких, которых он спас. Когда он был молод, эти встречи волновали его, вызывали чувство гордости. Со временем вместо гордости пришла спокойная тихая радость: "Здравствуй, человек! Я рад, что ты живешь. Рад, что в этом есть крупица и моего труда, моего умения, что не пропали даром часы, проведенные у твоей койки, что не напрасными были бессонные ночи над книгами в раздумье о твоей болезни. Живи, человек! И большое спасибо тебе за ту радость, которую ты мне принес своим выздоровлением". Но были и огорчения. Были промахи, за которые люди расплачивались жизнью. Нет, не халатность была причиной этих промахов, а то, что один человек не похож на другого, что одна и та же болезнь одного валит насмерть, другого искалечит на всю жизнь, а третьего и тронуть не может, словно он заколдован. И еще потому, что есть очень много разных болезней, похожих друг на друга, как у Валентины Лукиничны, например. "Я всегда говорил, что нельзя терять надежды. У больного можно ампутировать руку, ногу, вынуть глаз, даже сердце вынуть и заменить его другим или протезом. Все можно отобрать у больного ради жизни; единственное, чего нельзя отобрать, это надежду. И врач не имеет права терять ее. Сколько есть болезней, которые веками считались неизлечимыми, а потом появлялась возможность... И кто-то был первым. И для него, и для его близких, и для врача это было чудом. Да, были промахи. Ошибки. Диагностические ошибки. Такие, как с Валентиной Лукиничной, например. Что ж, теперь нужно будет обсудить этот случай на городской научной конференции. Обсудить... Случай... Да нельзя такую святыню, как человеческая жизнь, втискивать в такое казенное слово. Нет, не в этом дело".

Будет время, когда медицина станет такой же точной наукой, как математика. И чтобы скорее наступило это время, надо быть беспощадным к себе.

Ему вспомнился разговор с Остапом Филипповичем после того, как он, Багрий, предложил сделать Валентине Лукиничне повторную операцию.

- На что ты надеешься? - спросил тот. - На сколько килограммов она похудела... На двадцать три?.. Тебя это не смущает?

- Она не ест из-за болей. Она почти ничего не ест.

- Почему ты сбрасываешь со счета заключение нашей лаборатории?

"Интересно, что он скажет, когда я покажу ему заключение Шумилиной? думал Багрий. - Куда могла уехать Галина?.."

Багрий набрал номер Гармаша. Длинный сигнал. Один, второй, третий. Они всегда казались ему равнодушными, эти однообразные гудки, а сейчас они почему-то напоминали стон. Он долго сидел, прислушиваясь к сигналам, ожидая, что вот сейчас они оборвутся, раздастся щелчок и послышится голос Сергея или Галины. Но трубка только стонала.

"Без паники, старик. Надо позвонить Тарасу Игнатьевичу. Домой? - Он посмотрел на часы. - Нет, пожалуй, во Дворец культуры. Если собрание не закончилось, попросить к телефону".

Трубку сняла женщина. Багрий назвал свою фамилию. Она сразу же узнала его.

- Слушаю вас, Андрей Григорьевич... Заканчивается... Неловко будет: он ведь в президиуме... Что передать ему?

- Скажите, что я его жду... Нет, я буду у Гармаша, у Сергея Романовича. Вы скажите, чтобы он сразу же ехал туда.

46

Галина плохо понимала, что с ней творится, когда выбежала на улицу. Первое, что дошло до сознания, было ощущение погони. Ей даже чудилось, что ее окликнули. Она увидела зеленый огонек такси и вскинула руку.

- Куда? - спросил таксист, когда она хлопнула дверцей.

- Прямо.

- А сейчас? - спросил он, когда они подъехали к перекрестку.

- Направо, до самого конца, - сказала Галина.

- Направо и до самого конца, - повторил таксист тем безразличным тоном, с каким повторяют адреса только таксисты: все равно куда ехать, лишь бы ехать.

Галина смотрела сквозь стекло автомобильной дверцы на улицу. В стекле одновременно виднелись и шофер, и освещенная панель с приборами, и все то, что мелькало по ту сторону, - огромные витрины, огни реклам, массивный, отодвинутый в глубину корпус медицинского института с мрачноватыми серыми колоннами у главного входа, легкое здание музыкального училища.

- Кузнецкий мост, - сказал таксист. - Дальше - Крамольный остров.

- Езжайте дальше, - сказала Галина.

- Судостроительный?.. Жилмассив корабелов?.. Гидропарк?..

- Гидропарк, - произнесла Галина, абсолютно не вникая в смысл того, что говорит, и думая только о том, чтобы как можно подольше оставаться в такси. Она смутно понимала, что происходит с ней: знала только, что случилось нечто ужасное. Куда более ужасное, чем то, о чем ее так долго допрашивал вчера и сегодня Будалов. Она поймала себя на том, что все время повторяет одно и то же: "Ураган... Безумный ураган... Безумный ураган мыслей..."

- Приехали, - на этот раз уже твердо произнес водитель.

Она сидела несколько секунд не шевелясь, глядя перед собой в темноту, окружающую свет фар, потом расплакалась и нерешительно вышла. Остановилась, не отпуская дверцы.

- Может быть, не сюда? - спросил водитель.

- Сюда, сюда, - поспешила ответить она. - Большое спасибо, - и хлопнула дверцей.

Таксист подождал немного - не раздумает ли? - потом включил скорость. Машина рванула и умчалась.

Галина осмотрелась. Куда это она попала?.. Ах да, она же сюда и хотела. Это же пляж. Тот самый пляж, куда она впервые пришла тогда с Сергеем. Точно так же светились тогда высоко вскинутые в небо фонари. На песке вырисовывались паучьи тени пляжных грибков. Вдали возвышался, весь в разноцветных огнях, мост Космонавтов. Только тогда на душе у нее было легко, ясно, радостно-тревожно, а сейчас - ураган. Ураган мыслей. Ураган чувств. Почему ураган?.. Ах да, так называется тот рассказ Драйзера. Как ее звали, эту девушку? Ведь они вспоминали тогда о ней с Сергеем. Как же звали эту девушку? "У меня ведь хорошая память на фамилии. На имена и фамилии. Почему же я вдруг забыла? Неважно. "Мир не может этого понять. Слишком стремительно течение жизни..." Кто это сказал? Сергей?.. Нет, Драйзер. Сергей сказал: "Самоубийство всегда отвратительно. Отвратительно и глупо". Он умный, мой Сергей. Умный и человечный. "Самоубийство всегда отвратительно". А убийство?.. Будалов прав: это убийство. И в газете тоже все правильно... Опухоль была доброкачественной. Не рак, а доброкачественная опухоль. Завтра об этом узнают все. Узнает отец. Ему придется уехать, оставить завод. Столько горя сразу. Горя и позора. И Сергей должен будет уехать. Один. Как он теперь будет, совсем один. И Будалов узнает. Будалов... Он так хотел мне помочь, а теперь один исход..."

Она представила себе суд, лица близких людей в зале заседаний, их глаза и застонала. И на работе... Да нет же, она никогда уже не наденет белый халат... Ей никогда не позволят... Да и сама она не посмеет. Как же быть, как вернуться домой и вообще - как жить? А должна ли она жить после всего? "Мягкая, ласкающая влага поднялась до ее губ, еще выше..." Нет, нет, только не это! Она не имеет права, это отвратительно. Отвратительно и глупо. Но что же делать тогда? А что-то нужно же делать... Она брела вдоль пустынного берега, глядя на ажурные пролеты моста Космонавтов, освещенные огнями, и плакала...

Большой зал Дворца кораблестроителей... Сцена - легким полукружьем. И ряды кресел повторяют этот полукруг, уходят вдаль амфитеатром. Балконы выставились вперед двойным козырьком, огибая зал... На балконах - семьсот. В зале - тысяча восемьсот. Две с половиной тысячи. Снаружи - металл и стекло. Веет холодок даже в летний зной. А внутри уютно. Одинаково тепло и зимой и летом. Мягкий свет, кондиционированный воздух... Нелегко было "отгрохать" такой. Когда обсуждали проект, даже сам Ватажков, который любил размах во всем, усомнился: "А надо ли тебе, Тарас Игнатьевич, такой громадный?" Оказалось, надо.

Вот он, рядом сидит, Ватажков. Спокойный, всегда собранный, как начальник штаба фронта. А что, он ведь и должен быть таким.

Выступает секретарь ЦК. Когда в прошлый раз награждали, приехал первый. А сегодня - этот. И вместо министра - тоже заместитель. Первый секретарь ЦК в Москве сейчас. А министр уехал в Комсомольск-на-Амуре. Да и не важно все это. И у тех, что приехали, полномочия решать все, что нас интересует: и ассигнования на строительство двух домов для малосемейных решено отпустить, и перебои с доставкой металла ликвидировать, и санаторный корпус в Благодатном... "Может, если бы я был, удалось еще и на пионерский лагерь выколотить. Ничего, потом. А пока достаточно и того, что отпущено".

- Я понимаю, тебе трудно сейчас, - наклонился к Бунчужному Ватажков, но выступать все же придется.

Тарас Игнатьевич кивнул. Посмотрел на поджарого, лобастого заместителя министра, прислушался к его словам. "Этому легко выступать - о простых вещах говорить. Но так говорит, что всем интересно. Морской транспорт обеспечивает три четверти международных грузовых перевозок. Насчитывает больше пятидесяти тысяч кораблей... В сорок раз экономичнее воздушного... Это его конек морские перевозки в мировом масштабе. Сейчас он скажет, что наш советский Морской Флот вышел на второе место в мире. И сколько судов, скажет... Ну вот, я же знал. А сейчас он станет говорить о том, что нынешняя судостроительная промышленность у нас одна из наиболее развитых, о научно-исследовательских институтах, производственной базе, кадрах, учебных заведениях... Надо бы поближе к заводу институт перенести, на Крамольный остров. Почему это мне раньше в голову не пришло?.. Сейчас он станет о контейнеровозах..."

И действительно, заместитель министра, сделав короткую паузу, стал говорить о контейнеровозах. И о том, что японцам, например, удобнее перевозить свои грузы в Англию через Советский Союз... Порт Находка... Железная дорога... Ленинград... Отсюда на корабль - и в Англию. Самое выгодное в этой цепочке - контейнеровозы. Доставка, как говорится, "от порога до порога". А что - и в самом деле выгодно. Сейчас он скажет, что этот второй орден Ленина мы заслужили тем, что смогли быстро освоить и выпустить большую партию таких контейнеровозов... "Ну вот, я же знал... А после этого он будет говорить, что мы сейчас буквально все в кораблестроении, "от киля до клотика", делаем из своих, отечественных материалов. И оснащение тоже свое. Даже мебель. Даже коврики в каютах...

Да что же это я? Вместо того чтобы продумать свое выступление... О чем же мне сказать все же?.. Прежде всего нужно поблагодарить за высокую награду, а потом... Потом скажу, что у меня большое горе и если б не коллектив... Это будет правда, потому что я и в самом деле не представляю себе, как выстоял бы, если б не эти люди, что сидят и тут рядом, и там - в зале... И еще я скажу, что у нас хороший "колхоз". А что, это ведь правда. Вон - Василий Платонович со своей бригадой. Пятилетку за три с половиной года выполнил. И качество - высший класс. Как он этого Джеггерса отделал! Если б я знал, что понимает все... А Джеггерс-то... И бровью не повел. Вот я и о нем скажу. О том, как позавидовал нам. Как талантливый инженер и как оборотистый фирмач позавидовал. "Если б мне такие возможности..." И о рабочих он здорово заметил - "творческий взрыв". А что, верно ведь. Мы сейчас по сравнению с прошлой пятилеткой кораблей в два раза больше выпускаем, а рабочих столько же... И на следующую пятилетку у нас увеличение вдвое будет. А еще о чем сказать? Скажу, что наши корабелы уже сейчас - вне конкуренции на мировом рынке. И останутся такими. Как Джеггерс посмотрел на меня, когда узнал, что у нас иностранных заказов на шесть лет вперед! Вот и будем дальше так держать... И хватит... Когда впервые награждали завод, тут были и Валентина и Галина..."

Он вздохнул. Ватажков покосился на него, осторожно положил свою мягкую ладонь на его руку, едва ощутимо пожал, как бы ободряя.

Потом, когда все закончилось уже, отвел в сторону.

- Я понимаю, Тарас Игнатьевич, - сказал он, - у тебя сейчас горе, и не до банкета тебе, но хоть рюмку выпей со всеми.

Бунчужный увидел женщину - администратора Дворца, она стояла и смотрела на него с нетерпеливым ожиданием.

- Простите, пожалуйста, - сказал Тарас Игнатьевич Ватажкову. Он повернулся к женщине и спросил негромко: - Что, Евгения Николаевна?

- Звонил Андрей Григорьевич. Просил, чтоб вы, как только освободитесь, ехали к Сергею Романовичу.

- Что случилось, не сказал?

- Нет. Но мне почудилось, что он чем-то встревожен.

- Вот видишь, - повернулся Тарас Игнатьевич к Ватажкову и протянул руку на прощанье. - Ты уж там извинись за меня.

До дома, где жил Гармаш, было всего три квартала. Андрей Григорьевич и не заметил, как прошел их. Из раздумья вывел его резкий звук автомобильной сирены. По ночной улице неслась машина "скорой помощи". Поравнялась. Обогнала. Вдруг замедлила ход и свернула во двор, где жил Гармаш. Андрей Григорьевич ускорил шаг. Да, машина стояла у подъезда Гармаша.

Андрей Григорьевич почти бежал. Через минуту был уже у машины. Двое парней потянули на себя носилки. Кто-то с ним поздоровался. Андрей Григорьевич ответил механически, не поворачивая головы. Он никого и ничего не видел, только мертвенно бледное лицо Галины, ее мокрую одежду.

- Что с ней? - спросил он, ни к кому не обращаясь.

- С моста в реку бросилась, - ответил парень в мокрой рубашке с короткими рукавами. Брюки у него тоже мокрые были. Но это Багрий заметил позже. Он слушал парня, не глядя на него. - С моста Космонавтов. В самую стремнину и руки себе шарфом завязала. Счастье, что наша лодка рядом была, под мостом. А то не вытащить бы.

Врач "скорой помощи", шагая рядом с Багрием позади носилок, объяснил:

- Ребята оказались толковыми. Сразу же стали делать искусственное дыхание.

Сергей Романович стоял у окна и смотрел, как Багрий припал на колено, щупая пульс.

- Нету, - озабоченно сказал Багрий.

- Несколько минут назад пульс определялся совершенно отчетливо.

- Адреналин, пожалуйста.

- Ящик с медикаментами! - крикнул врач "скорой помощи", перегнувшись через перила лестничной площадки.

Багрий услышал рядом с собой дыхание Сергея Романовича, увидел его посеревшее лицо.

- Не мешайте нам, - тронул его за рукав Багрий. - Сядьте вон туда и сидите, - указал он на кресло у окна.

- Появился пульс, - сказал врач "скорой помощи".

- И дыхание, - произнес Андрей Григорьевич. - Притворите окно: сквозит. Или нет: я закрою дверь.

Он повернулся и увидел Бунчужного. Тарас Игнатьевич стоял, как-то странно изогнувшись, и смотрел на дочь. Руки беспомощно опущены. Глаза расширены. На лице - растерянность и страх. Таким Андрей Григорьевич его никогда не видел.

- Это обморок, - сказал он, поднимаясь. - Простой обморок. Сейчас она придет в себя. Успокойтесь. Да успокойтесь же вы, ради бога.

47

Прошло три дня. Ватажков ожидал Бунчужного. Так уж повелось, что перед отъездом в ответственную командировку в министерство или за рубеж Тарас Игнатьевич всегда приходил сюда, чтобы поговорить, обсудить наиболее значительные вопросы. Так было и раньше, когда вместо Ватажкова был другой.

Предстоящая командировка была именно такой, ответственной: в министерстве должны были, уже окончательно, решиться вопросы, связанные с новым строительством на жилмассиве Корабелов санаторного корпуса в Благодатном, строительством контейнеровозов по новому, более совершенному проекту и большой серией. Предстояли и неприятности. С них Тарас Игнатьевич и решил начать.

- Комиссия министерства закончила свою работу, - сказал он, поздоровавшись.

- Выводы? - спросил Ватажков.

- Все оказалось именно так, как предполагали сразу же наши инженеры по технике безопасности. Сварщик ушел на перекур и плохо закрыл вентиль газовой горелки, заболтался с кем-то на палубе, а емкость тем временем заполнилась ацетиленом. Вернулся, чиркнул спичкой, и все тут. С кадровым такого не случилось бы, а этот...

- Что же комиссия тянула?

- Им надо было поговорить со сварщиком, а врачи не разрешали. Только вчера удалось побеседовать.

- Все равно в ответе - руководство. И ты в первую очередь.

- Знаю. Это господу богу ни перед кем ответа держать не нужно, а я всего-навсего директор.

- Ничего, сдюжаешь.

Они обсудили все вопросы. Потом Ватажков протянул Бунчужному три листа машинописного текста, попросил прочесть.

Это была справка Будалова. Тарас Игнатьевич пробежал ее глазами, потом стал читать уже не торопясь, внимательно.

"На Ваш запрос по уголовному делу ординатора терапевтического отделения девятой городской больницы Гармаш Галины Тарасовны сообщаю следующее:

Тридцатого мая сего года в городскую прокуратуру поступило заявление главного врача девятой городской больницы Л.В.Волошиной о том, что ординатор терапевтического отделения этой больницы Гармаш Галина Тарасовна в ночь с двадцать девятого на тридцатое мая ввела своей тяжело больной матери Бунчужной Валентине Лукиничне заведомо смертельную дозу лекарства "наркотал № 17", после чего больная скончалась.

В ходе предварительного расследования Гармаш Г.Т. подтвердила это. Однако вскрытие показало, что смерть наступила не в результате отравления, а из-за остановки сердечной деятельности на фоне общего истощения, вызванного длительным и тяжелым заболеванием. Кроме того, по ходу расследования в показаниях Гармаш Г.Т. был обнаружен ряд несоответствий с показаниями свидетелей. Так, например, Гармаш Г.Т. заявила, что после введения лечебной дозы наркотала, уступая просьбам матери, пошла в ординаторскую и взяла еще две ампулы этого лекарства. Но дежурная сестра показала, что Гармаш Г.Т. из палаты не выходила. Были и другие неточности. Так, например, свидетель Шарыгин в ходе расследования обратил внимание на то, что номера и серии двух ампул из трех использованных не соответствуют номеру и серии обозначенных на упаковке. В дальнейшем выявилось, что содержимое этих двух ампул было введено старшей сестрой отделения другим больным, о чем имеется соответствующая запись в историях болезни этих больных. Далее: Гармаш Г.Т. заявила, что, взяв лекарство из аптечного шкафа, она поставила коробку с ампулами на нижнюю полку. Коробка же, как потом выяснилось, оставалась на своем месте и ампул в ней было не шесть, а восемь.

Все это заставило усомниться в достоверности показаний Гармаш Г.Т. и назначить судебно-медицинскую психиатрическую экспертизу. Эксперты пришли к выводу, что дело в действительности обстояло так:

Двадцать девятого мая в десять часов вечера Гармаш Г.Т. приготовилась ввести своей матери очередную дозу наркотала. Зная, что после этого обычно наступает успокоение больной на два-три часа, она приняла небольшую дозу снотворного, с тем чтобы хоть немного поспать. Введя лекарство, она уснула, не выпуская шприц из рук. В это время у нее возникло сновидение, по яркости граничащее с галлюцинацией: и просьба матери, и ампулы с наркоталом, и дополнительная заведомо смертельная инъекция ей почудились.

Когда Гармаш Г.Т. брала ампулу, она случайно залила свой халат йодом, сменила его на другой, принадлежащий старшей сестре отделения. В кармане этого другого халата лежали две пустые ампулы из-под наркотала, оставленные, как выяснилось потом, старшей сестрой после инъекций этого лекарства другим больным. Сделав лечебную инъекцию своей матери, Гармаш Г.Т. положила свою пустую ампулу в тот же карман. В дреме сна все время ощупывала их. Восприятие этих трех ампул и способствовало реализации сложного сновидения.

Медицинское обследование обнаружило у Гармаш Г.Т. признаки тяжелого невроза, который возник в результате нервного перенапряжения. Находясь под впечатлением страданий своей матери, Гармаш Г.Т. думала, что смерть в данном случае была бы благодетельной избавительницей. Эти мысли тоже нашли свое отражение в сновидении.

Экспертиза пришла к выводу, что состояние Гармаш Г.Т. можно отнести к разряду психогенных галлюцинаций. Она увидела и почувствовала то, чего ожидала со страхом, хотела и боялась осуществить. Способствующим моментом для возникновения такой галлюцинации служил прием небольшой дозы снотворного, недостаточной для глубокого сна и только способствующей возникновению так называемых гипнотических фаз.

Учитывая данные предварительного исследования, показания свидетелей, заключение судебно-медицинской и психиатрической экспертиз, было принято решение - уголовное дело Гармаш Г.Т. прекратить за отсутствием состава преступления.

Одновременно считаю своим долгом обратить Ваше внимание на недопустимость публикации в газете статьи Вербовского "Гуманизм или?..". Автор в этой статье, хоть и в деликатной форме, все же обвинял Гармаш Г.Т. в преступлении, которого она не совершила, напрасно взбудоражив таким образом общественное мнение. Одновременно ставлю Вас в известность, что врач Шарыгин В.П. официально заявил, что статьи этой не писал, а только подписал ее под нажимом Романова, исполняющего тогда обязанности ответственного редактора. Обращаю также Ваше внимание и на незаконность отстранения от работы, в связи с делом Гармаш Г.Т., заслуженного врача Багрия Андрея Григорьевича.

Старший следователь городской прокуратуры

Будалов И.А.".

Бунчужный закончил читать, вернул справку.

- Что скажешь? - спросил Ватажков.

- Она думала, что смерть была бы избавительницей. Понимаешь, думала.

- Есть вещи, о которых и думать безнаказанно нельзя, - тихо произнес Ватажков.

- Да, есть. Как мало нужно было, чтобы я и Галину потерял.

- Как она сейчас?

- Отправили в клинику неврозов. Андрей Григорьевич уверяет, что это абсолютно излечимая болезнь.

- Мне он то же самое сказал: цепкая, однако излечимая. Будем надеяться. - Он переложил авторучку с одного места на другое и продолжал тем же тихим голосом: - Мне, Тарас Игнатьевич, с тобой посоветоваться нужно, он подтянул к себе справку Будалова, - тут вот есть по адресу Романова и этой Волошиной. С Романовым ясно, а как быть с Волошиной? С Андреем Григорьевичем она все быстро уладила - извинилась, на работу восстановила. Но дело ведь не в этом. Как с ней дальше быть? Она ведь на заводе, помнится, хорошо справлялась.

- На заводе всего-навсего поликлиника, а тут огромная больница. Махинище. Власти много. Власть крепкой головы требует. Крепкой и холодной. А эта дамочка - с эмоциями.

Он посмотрел на часы. Ватажков поднялся.

- Ладно, - произнес он. - Разберемся и с ней. Ну что ж - ни пуха тебе, ни пера, Тарас Игнатьевич.

Они простились. Бунчужный вышел на улицу, посмотрел на голубое, в редких облаках небо, сел в машину.

- Куда? - спросил Дима.

- В аэропорт.